ДО МРЕРЫ ВУКОНОНГО
Выступление из Квигары. — Бомбай побит. — Шау желает остаться. — Я заставляю его идти далее. — Новый припадок лихорадки. — Исчезновение человека с письмами к Ливингстону. — Уступка Шау и отправление его в Квигару. — Величественные леса Униамвези. — Мы достигаем Угунды. — Мукунгуру. — Описание этой лихорадки. — Величественная смоковница. — Жертва оспы. — Многочисленные скелеты, встречающиеся на дороге. — Прибытие в Маниару. — Споры о дани султану. — Его посещение. — Аммиак. — Удивление султана. — Рай охотника. — Моя первая добыча, антилопа. — Прогулка зебр. — Приключение с крокодилом. — Двухдневная охота. — Бунт. — Асмани и Мабруки целятся в меня. — Мир восстановлен. — Бомбай снова побит и закован в цепи. — Характеристика главнеиших личностей. — Прибытие в Зивани. — Медовая кукушка.— Угунду. — Мвару. — Прибытие в Мреру. — Починка башмаков.
Униамвези
От Квигары до
Мквенквэ — 1 ч. 30 м.
Инезука — 2 ч. 0 м.
Казегара — 3 ч. 0 м.
Киганду — 2 ч. 45 м.
Уганда — 7 ч. 0 м.
Бэнта — 3 ч. 15 м.
Кикуру — 5 ч. 0 м.
Цивани — 4 ч. 0 м.
Маньяра — 6 ч. 30 м.
Укононго
От Маньяра до
Комбэ, реки — 4 ч. 15 м.
Цивани — 5 ч. 20 м.
Тонгони — 1 ч. 30 м.
Лагерь — 5 ч. 15 м.
Марефу — 3 ч. 0 м.
Утендэ — 7 ч. 15 м.
Мтони — 4 ч. 0 м.
Мвару — 5 ч. 15 м.
Мрера — 5 ч. 13 м.
Наступило 20-е сентября. В этот день я решился избавиться от тех, которые мучили меня своими сомнениями, страхами и предположениями, и направиться по южной дороге в путь к Уджиджи. Я чувствовал себя очень слабым, вследствие мучившей меня в предшествующий день лихорадки; с моей стороны было крайне безрассудно пуститься в поход при таких условиях. Но я похвастался шейху бин-Назибу в том, что белый человек никогда не нарушает своего слова, а потому отложить поход или остаться вследствие недомогания значило погубить репутацию белого человека.
Я собрал перед тембэ весь состав варавана, мы подняли наши флаги и вымпела; нагрузка сопровождалась ужасным шумом, смехом и негритянскими фанфаронадами. Все арабы из любопытства собрались посмотреть на нас, за исключением шейха бин Назиба, оскорбленного моим глупым противуречием его желаниям. Старый шейх не встал с своей постели, прислал своего сына принести мне в дар последний образчик своей чувствительной философии, которую я должен был принять, как последния слова патриарха шейха сына Назиба, сына Али, сына Саифа. Бедный шейх! если бы ты только знал, что было на сердце этого непреклонного, подобно ослу упрямого, решавшегося идти по ложному пути, что бы ты сказал тогда, о шейх? Но шейх утешал себя тою мыслью, что рано или поздно мне придется убедиться в его правоте, и не он один, но всякий другой араб, не знавший причин, которые побуждали меня направляться в западу — подумал бы точно так же потому, что дорога по направлению в востоку была несравненно легче и лучше.
Имена моих молодцов, завербованных мною на этот быстрый переход из Унианиембэ были следующие:
1. Джон Вильям Шау, англичанин, из Лондона.
2. Селим Хешми, иерусалимлянин, из Палестины.
3. Сиди Мбарак Бомбай, из Занзибара.
4. Мабруки Спика, тоже.
5. Улименго, тоже.
6. Амбари, тоже.
7. Уледи, тоже.
8. Асмани, из Занзибара.
9. Сармен, тоже.
10. Бамма, тоже.
11. Заиди, тоже.
12. Бамизи, тоже.
13. Шоуперей, из Багамойо.
14. Кингару, тоже.
15. Белали, тоже.
16. Фераус, из Унианиембэ.
17. Рояб, из Багамойо.
18. Мабрук Унианиембэ, из Унианиембэ.
19. Мтамани, тоже.
20. Канда, из Мароро.
21. Садала, из Занзибара.
22. Комбо, тоже.
23. Сабури Большой, из Мароро.
24. Сабури Малый, тоже.
25. Мароро, тоже.
26. Фераджи (повар), из Занзибара.
27. Мабрук Салэм, из Занзибара.
28. Барака, тоже.
29. Ибрагим, из Мароро.
30. Мабрук Ферус, тоже.
31. Барути, из Багамойо.
32. Умгареца, из Занзибара.
33. Гамади (проводник), тоже.
34. Асмани тоже, тоже.
35. Мабрук тоже, тоже.
36. Гамдалах (проводник), из Табора.
37. Джумах, из Занзибара.
38. Маганга, из Мквенквэ.
39. Муккадум, из Табора.
40. Дастури, тоже,
41. Тумайона, из Уджиджи.
42. Мпарамото, из Уджиджи.
43. Вакири, тоже.
44. Муфу, тоже.
45. Мпепо, тоже.
46. Капингу, тоже.
47. Машишанга, тоже.
48. Мухерука, тоже.
49. Миссосси, тоже.
50. Туфумь Байа, тоже.
51. Майвара (мальчик), из Уганда.
52. Калулу (мальчик), из Лунди.
53. Белали (мальчик), из Уэмби.
54. Абдул Кадер (портной) из Малабара.
Этих людей и мальчиков я избрал увенчать бессмертием; я избрал их быть моими товарищами в миссии, по-видимому, бесполезной; я отправился с ними искать потерянного путешественника, Давида Ливингстона. Груз, который я поручил им, состоял из 1,000 доти, или 4,000 ярдов холста, шести мешков бус, четырех мест аммуниции, одной палатки, одной постели и одежд, из ящика с медикаментами, секстанта и книг, двух мест чая, кофе и сахара, из одного места муви и свечей, из клади сушеного мяса, сардинок и разных необходимых вещей, и из одного места кухонной посуды.
Все люди были на своих местах, за исключением Бомбая; он исчез и не являлся. Я послал за ним на поиски одного из людей, который нашел его рыдающим в обятиях его Далилы.
— Зачем ты ушел, Бомбай, когда знал, что я собираюсь выступить и не могу ждать?
— О, сударь, я прощался с своею невестою.
— О, в самом деле?
— Да, сударь; вероятно, и вы когда уходите, то поступаете таким же образом?
— Молчать, милостивый государь.
— О! слушаю-с.
— Что с тобою делается, Бомбай?
Когда я увидел, что он старается затеять со мною ссору, перед арабами, которые собрались проводить меня, то я, находясь вовсе не в таком расположении духа, чтобы выслушивать противоречия, схватил собачью плеть н, ударив ею Бомбая, быстро успокоил его гнев; эта операция вызвала на меня целую бурю громких упреков со стороны моих мнимых друзей арабов.
— Теперь, не тронь его, сказали они, остановись: бедный человек знает лучше тебя, что его и вас всех ожидает на том пути, по которому вы отправляетесь.
Они не могли никаким иным образом привести меня в больший гнев, как своим неуместным заступничеством наглого поступка Бомбая; я сдержал, однако, себя и громким голосом сказал им, что если они не хотят со мною ссориться, то не должны вмешиваться в мои собственные дела и распоряжения.
— Нет, нет, бана, — воскликнули они единодушно. — Мы не хотим с тобою ссориться. Именем Бога! уходи от нас с миром.
— Тогда прощайте, — сказал я им и пожал всем руки.
— Прощай, сударь, прощай. Мы желаем тебе доброго пути и благословения Бога.
«Марш!»
Раздался прощальный залп; вожатые подняли значки, пагасисы бросились к своим тюкам и через несколько минут голова экспедиции, обойдя западный конец моей тембы, потянулась по дороге в Уганду.
— Что же, Шау? я жду вас! Садитесь на осла, если не можете идти.
— Извините, г. Стэнли, мне кажется, что я не могу ехать.
— Почему?
— Не знаю, но я в этом уверен. Я чувствую, что очень слаб.
— Я тоже слаб. Вы знаете, что только вчера я отделался от своей лихорадки. Не выказывайте слабости перед арабами; вспомните, что вы белый человек. Эй, Селим, Мабруки, Бомбай! Подсадите г. Шау на его осла и идите рядом с ним.
— О бана, бана, восклицали арабы, не бери его! Разве ты не видишь, что он болен.
— Ступайте прочь. Ничто не может заставить меня оставить его. Он должен ехать.
— Ступайте, Бомбай!
Последние из моих спутников уже ушли. Тембо, бывшая несколько минут тому назад столь шумной, сделалась снова пустой и обнаженной. Я обернулся к арабам, приподнял шляпу, еще раз сказал им «прощайте» и пошел по направлению к югу, сопровождаемый Селимом, Балулу, Майвара и Белали, мальчиками, носившими мои ружья.
Не успели мы пройдти и ста ярдов, как дикий киниамвезский осел, уколотый сзади шаловливым Мабруки, поскакал вперед, и Шау, никогда не бывший хорошим ездовом, растянулся у тернового куста. Шау завопил и все мы бросились к нему на помощь.
— Что с вами, мой милый? спросил я. Вы ушиблись?
— О, Боже мой, Боже мой! Отпустите меня, г. Стэнли, ради Бога!
— Как, потому что вы упали с осла? Полноте, ободритесь. Мне будет очень неприятно, если мне прийдется сказать про вас, что вы сплоховали. Через 4 или 8 дней вы сами будете смеяться над этим маленьким несчастьем. Почти все люди чувствуют себя в унылом настроении, покидая приятное место. Садитесь-ка на своего осла опять, старый приятель.
Мы снова помогли ему взлесть на осла; но все это время я, однако, обдумывал: не лучше ли было бы с моей стороны оставить его, чем почти насильно тащить с собою за сотни миль в Уджиджи? Что, если он умрет дорогой! Быть может, он в самом деле болен! Нет, он не болен, он притворяется! Но, признаюсь, если бы я не был уверен, что меня осмеют арабы, то я без всяких разговоров оставил бы его.
После часа хода виды сделались гораздо оживленнее. Шау начал забавляться. Бомбай забыл нашу ссору и уверял меня, что если я пройду страну Мирамбо, то достигну Танганики; Мабруки-Спика полагал, что я пройду; Селим был рад, что покидает Унианиембэ, где он так сильно страдал от лихорадки.
В смелом очертании холмов, поднимавшихся над красивыми равнинами, было нечто побуждавшее меня идти вперед.
По прошествии часа мы прибыли на место стоянки, в деревню киниамвези Мквенкву, родину нашего знаменитого певца Могаига.
Моя палатка была разбита, багаж свален в одну из темб, но половина моих людей возвратилась в Квигару, чтобы еще раз обнять своих жен и любовниц.
К ночи со мною сделался снова припадок перемежающейся лихорадки; к утру она прошла, оставив после себя страшную слабость. Я слышал, как мои люди у сторожевых огней разговаривали между собою относительно завтрашнего дня; вопрос состоял в том, будем ли мы продолжать путь или нет; большинство было того мнения, что мы останемся на месте, так как хозяин болен. Однако мне наперекор этим нерадивым душам хотелось продолжать путь; но когда я вышел из своей палатки и приказал им готовиться, то оказалось, что не досчитывалось двадцати из них; кроме того, человек, несший письма к Ливингстону, Каив-Газек, или «как вы поживаете?» — еще не прибыл со своею сумкою.
Выбравши двадцать человек из наиболее сильных и честных, я послал их назад в Унианиембэ искать отсутствующих; Селима же послал к шейху бин Назибу взять у него или купить длинную цепь для рабов.
К ночи мои двадцать посланных возвратились только с девятью беглецами. Ваджиджи дезертировали все вместе и найти их не было возможности. Селим также вернулся с длинною цепью, с ошейниками, по крайней мере, для десяти человек. Каик-Газек также пришел с сумкой для писем, которые он должен был под моим надзором, отнести Ливингстону. Затем я обратился к своим людям и, показав им свою цель, сказал, что я первый из белых взял с собою цепь для рабов, потому что они до такой степени боятся сопровождать меня, что я принужден прибегнуть к цепи, как к единственному средству удержать их вместе. Хорошим нечего боятьея, что я закую их в цепь — она предназначена только для дезертиров, для воров, которые, получивши свое жалованье и подарки, ружья и заряды, убегают затем. Теперь я ни на кого не наложу цепи; но если с сегодняшнего дня кто-нибудь убежит, то я остановлюсь и не буду идти далее пока не найду его, после чего он будет идти до Уджиджи в железном ошейнике. «Слышали ли вы»? «Да», был ответ. «Поняли ли вы?» «Да».
Мы выступили в шесть часов пополудни и направились в Инегуки, куда и прибыли в восемь часов вечера.
На другой день, когда мы уже готовы были выступить в путь, я заметил, что, убежало еще двое. Баравки и Бомбай были тотчас же отправлены в Унианиембэ за двумя беглецами, Асмани и Кингару, с приказанием не возвращаться без них. Последний, как читатель помнит, бегал уже третий раз. Пока производились поиски, мы стояли в деревне Инегуки — более ради Шау, чем для кого-нибудь другого.
Вечером неисправные дезертиры были приведены назад и были, как я грозил, подвергнуты жестокому наказанию и закованы в цепь, во избежание, дальнейших покушений. Бомбай и Барави могли рассказать весьма забавную историю поимки; и так как я был в отличнейшем расположении духа, то они и получили за свои услуги по куску тонкого сукна.
На следующее утро убежал другой носильщик, унеся с собою свое жалованье, состоявшее из пятнадцати новых кусков полотна и ружья; но оставаться долее где-нибудь близ Унианиембэ, представляло опасность, которая могла быть устранена только безостановочным движением в южным джунглям. Читатель помнит, что со мною шел портной, Абдул-Кадер, покинувший Багамойо с такими блестящими надеждами на приобретение богатства во внутренности Африки. В это утро, испуганный рассказами о предстоящих опасностях, Абдул-Кадер стал просить рассчета; он клялся, что болен, и не может идти далее Так как он мне порядком надоел, то я заплатил ему его жалованье и позволиль уходить.
На половине пути до Казегара, с Мабрук-Селимом сделался внезапный припадок болезни, сопровождавшийся рвотою, обмороками и частыми извержениями глистов. Я дал ему принять гран каломели и рюмки две водки. Тав как он не мог идти, то я посадил его на осла. Другой человек, по имени Заиди, страдал припадками ревматизма; Шау два раза падал с своего осла, и только после бесконечных уговариваний, соглашался снова сесть на него. Поистине судьба преследовала нашу экспедицию и решила, что мы должны возвратиться. Действительно, все готово было пойти вверх дном Если бы мне только удалось, думал я, отойти на пятнадцать дней пути от Унианиембэ, то я был бы спасен.
В день нашего прибытия Казегара была местом веселия. Отсутствовавшие только что вернулись с берега и молодежь была чрезвычайно привлекательна в своих пестрых костюмах, в своих новых барсати, в своих согаро и длинных плащах из светлого конника, которыми они украшали себя за каким-нибудь кустом, чтобы потом внезапно показаться зрителям во всем своем великолепии. Женские гигиканья и «лю-лю-канье» раздавались громко и часто в течение всего дня. Девушки, похожия на нимф, с восхищением смотрели на молодых героев; старухи ласкали и лелеяли их; старые патриархи с жезлами и с сгорбленными спинами благословляли их. Вот что называется славою в Униамвези! Все счастливые молодые люди до самого утра без умолку рассказывали о чудесах, виденных ими близ великого моря и в «Ингудже», на острове Занзибаре; о том, что они видели огромные корабли белых людей, и множество самих белых людей; об опасностях и страданиях, перенесенных ими на пути через страну свирепых ваганцев и о многих других событиях, с которыми я и читатель мой давно уже ознакомились.
Двадцать четвертого мы снялись с лагеря и пошли через лес по направлению к ю. ю. з., и через три часа достигли Киганду.
Дойдя до этой деревни, управляемой дочерью Мкасивы, мы узнали, что не можем войти в нее, не заплативши пошлину, но так как мы вовсе не были намерены платить ее, то были принуждены расположиться лагерем в развалившейся и переполненной крысами бомэ, расположенной на милю от Киганду, за что подверглись насмешкам трусливых туземцев, обвинявших нас в том, что мы убежали от войны. Почти в черте нашего лагеря Шау, слезая с своего осла, не попал ногою в стремя и растянулся на земле. Эти маленькие приключения повторялись с Шау очень часто, поэтому когда многие бросились поднимать его, я приказал оставить его одного. Сумасбродный человек целый час лежал на земле под палящими лучами солнца. Когда же я спросил его, хорошо ли ему, то он сел и расплакался, как ребенок.
— Вы, может быть, хотите вернуться, Шау?
— Да, хочу, если позволите. Мне кажется, что я не могу идти далее и если только вы будете настолько снисходительны, что отпустите меня, то я охотно возвращусь.
— Хорошо, Шау, я решил, что вам лучше возвратиться. Терпение мое истощилось, я делал все зависящее от меня, что бы поднять вас выше тех дрязг, которыми вы с такою любовью занимаетесь. Вы попросту страдаете ипохондриею. Вы воображаете себя больным и ни что в мире не может вас убедить в противном. Заметьте мои слова: возвратиться в Унианиембэ, значит умереть! Представьте, что вы заболеваете в Квигаре, кто тогда будет ухаживать за вами и лечить вас? Положим, что вы начинаете бредить, кто из моих солдат поймет, что вам нужно или что полезно и необходимо для вас? Еще раз я повторяю вам: если вы вернетесь, то умрете!
— Ах, Боже мой! зачем это я отправился в это путешествие! Я думал, что в Африке жизнь совсем не такая. Уж я лучше вернусь, если вы мне позволите.
На другой день была дневка, и я сделал все распоряжения к отправлению Шау назад в Квигару. Были приготовлены крепкие носилки и нанято четверо здоровых носильщивов, что бы отнести его до Кнганду. Напекли хлеба, в манерки налили холодного чая, зажарнлн козленка, чтобы продовольствовать Шау на пути.
Ночь пред расставаньем мы провели вместе. Шау умел несколько играть на органчике, который я купил ему в Занзибаре; но, хотя он стоил всего 10 долларов, тем не менее, звуки, вызванные им в эту ночь, показались мне божественною мелодиею. Под конец Шау сыграл романс: «родина, дорогая родина», и мне кажется, прежде чем он успел ее кончить, я почувствовал в нему сильное влечение.
27-го числа мы поднялись очень рано; во всех наших движениях была особая сила. В этот день нам предстоял длинный переход, поэтому я должен был оставить за собою всех больных и слабых; только здоровые и могущие идти долго и быстро могли сопровождать меня. Мабрук-Селим был оставлен мною на попечение врача, обязавшегося лечить его за доти полотна, уплаченные ему вперед.
Раздался сигнал к походу. Шау с своими носилками был предоставлен 4 носильщикам. Люди мои образовали две шеренги; значки были подняты, а под ними виднелись два живые ряда и блестящие лодки, которым предстояло избороздит Танганику; мы же быстрыми шагами подвигались в югу.
Мы взобрались на хребет, усыпанный огромными сиенитовыми валунами, казавшимися сверху низким лесом. Виды, открывшиеся здесь пред нашими глазами, весьма напоминали уже встречавшиеся нам в других местах. Беспредельные леса тянулись величественными волнами вдоль, куда только хватало зрение; хребты, одетые лесом, постепенно поднимались друг над другом, пока не исчезали в голубовато-пурпуровой дали; вся картина была золотолегким газом {более верный перевод: «с плывущей над ними тёплой дымкой» (Прим. В.И.)}, который хотя и был на незначительном расстоянии совершенно прозрачен, на больших — становился непроницаемым для глаза синим облаком. Лес, лес, лес, покрытые листьями ветви, представлявшие то куполы, то зонтики, зеленые, темно-коричневые: лес над лесом, под лесом, сбоку лес — настоящий океан листьев.
Вся местность во всех своих точках представляла один и тот же вид: здесь выступал холм, там на прозрачном небе обрисовывалась группа более высоких деревьев, за этими исключениями повсюду царствовало однообразие — повсюду то же прозрачное небо, те же контуры, тот же лес, тот же горизонт и это день за днем, неделя за неделей!
Мы спешили взобраться на вершину хребта, надеясь на перемену; но глаз, утомленный вечным однообразием тщетно бродил по окрестностям, отыскивая что-нибудь новое. Карлейль в одном из своих сочинений говорит, что хотя Ватикан и велик, однако он не что иное, как кусок яичной скорлупы в сравнении с великим звездным сводом, на котором сияют в вечной своей красоте Арктурус и Орион; я же говорю, что хотя рощи нью-йоркского центрального парка велики в сравнении с рощами других больших городов и что хотя Нью-Форест и Виндзорский лес могут показаться прекрасными и величественными в Англии, тем не менее, они не что иное, как пук прутьев в сравнении с дремучими лесами Униамвези.
Мы шли 3 часа и затем сделали привал. Я заметил, что все мои люди крайне утомлены, не привыкши к таким длинным переходам, или, скорее, не будучи способны после нашего долгого отдыха в Бвигаре к упорной, продолжительной и тяжелой работе. Когда мы снова пустились в путь, то многие выразили свое неудовольствие и усталость. Но несколько добродушных шуток над их ленью снова ободрили их и мы достигли Уганды в 2 часа пополудни после 4-х часов пути.
Угунда весьма большая деревня в области Угунда, примыкающей к южной границе Унианиембэ. Деревня имеет, по всей вероятности, до 400 семейств или до 2000 душ. Она отлично защищена высоким и крепким частоколом из 3-х дюймовых бревен. Над палисадом поднимаются на некотором промежутке друг от друга башни с миниатюрными амразурами, проделанными в бревнах для ружей стрелков, помещающихся в этих ящиках, чтобы высматривать и поражать неприятельских предводителей. Внутренняя траншея с бруствером в 4 ф. высотою, присыпанным в частоколу, служит прекрасным прикрытием для главной массы войск, становящихся на колени на дно траншеи и могущих поэтому сопротивляться весьма значительным силам. На милю вокруг деревни уничтожены все закрытия, так что бдительные стражи всегда во время предупреждают защитников о приближении неприятеля. Мирамбо с толпами своих грабителей отступил от этой крепостн после нескольких бесплодных попыток овладеть ею приступом, и с тех пор вагунцы хвастаются тем, что прогнали самого смелого грабителя, какого только видели когда-нибудь в Униамвези.
Вагунцы возделывают до 3000 кв. акров земли в окрестностях своих главнейших поселений и этого количества вполне достаточно не только для того, чтобы удовлетворять их собственному потреблению, но также и потребностям многочисленных караванов, проходящих чреэ эту местность на пути в Уфипу и Марунгу.
Как ни храбры вагунцы в стенах крепости, окружающей их столицу, тем не менее, они не избавлены от некоторой робости, наполняющей душу Мниамвези в военное время. В этом месте караваны обыкновенно пополняются новобранцами из массы пагасисов, охотно поступающих в караван, отправляющийся в далекие южные страны, изобилующие слоновой костью; однако ни один из них не согласился идти со мною, так велик был ужас внушенный им Мирамбо и его Руга-Ругами. Они постоянно говорили об ожидаемых войнах. Утверждали что Мбого идет на Угунду с тысячью вакононгцев, что Вазавира напал четыре месяца тому назад на караван, что Симба колесит по стране с толпою свирепых наемников, и много подобного рассказывали они.
28-го мы прибыли в уютную деревушку Бента, отстоящую на 3 3/4 ч. пути от Угунды и окаймленную лесом. Дорога извивалась по хлебным полян вагунцев, затем по прогалинах, окружающим деревни Кисари, в одной из которых мы встретили хозяина каравана, набиравшего носильщиков до Уфипы. Он стоял здесь уже два месяца и употреблял всевозможные усилия для привлечения к себе моих людей, что, конечно, никак не могло повести к дружеским отношениям между нами.
XXIV. Вид деревни в Узавире.
Возвращаясь назад несколько дней спустя, я узнал, что он оставил намерение идти на юг. Выйдя из Кисари, мы шли по редкому джунглю, почва которого потрескалась от солнца и имела в некоторых местах пересохшие пруды, сохранившие на дне своем следы слонов и носорогов; видны были также следы буйволов и зебр, и мы ласкали себя надеждой, что вскоре нам попадется дичь.
Бента изобильно снабжена рисом и особенным видом зернового хлеба, называемым туземцами — шороко и принятым мною за журавлиный горошек. Я купил для собственного потребления большое количество шорока и нашел его весьма вкусным и питательным. Зерно хранилось на плоских крышах в больших ящиках, сделанных из коры дерева мтунду. Это были самые большие ящики, какие мне приходилось видеть в Африке. Их можно было принять за шляпные коробки великанов; они имели 7 футов в диаметре и 10 ф. высоты.
29-го числа, идя по ю. з. по направлению, мы прибыли в Кикуру. Мы шли в течении 5 часов по сожженной солнцем равнине, поросшей хлебным и черным деревом и низкими кустарниками, над которыми возвышались многочисленные белые постройки термитов, напоминавшие песчаные дюны.
Мукунгуру, как кисавагили называют лихорадку, свирепствует в этой области обширных лесов и плоских равнин, вследствие несовершенного природного дренажа страны. Сожженная трава придает еще более печальный вид стране, покрытой засохшими следами животных, посещавших ее равнины в последние дни дождливого вренени года. В лесу можно встретить множество поваленных деревьев, находящихся в последнем периоде разрушения и покрытых массами насекомых всевозможных пород. Мало-помалу миазмы от разлагающихся растений вдыхаются организмом и вызывают такие ужасные последствия, какие производит, судя по рассказам, соседство ядовитого дерева упас.
Первый припадок болезни обнаруживается болью живота, постоянной истомой, необыкновенной сонливостью и беспрерывным позывом к зевоте. Язык принимает желтоватый, болезненный цвет, переходящий почти в черный; даже зубы становятся желтыми и покрываются посторонним веществом. Глаза больного становятся блестящими и водянистыми. Это верные признаки болезни, которая через несколько времени охватит весь организм и подвергнет свою жертву самым ужасным страданиям.
Иногда лихорадке предшествует сильнейший озноб, в течении которого можно наложить на больного целые горы одеял, почти нисколько не согревая его. Затем наступает необыкновенно сильная головная боль, сопровождающая невыносимою болью в бедрах и вдоль спинного хребта, переходящею в плечные лопатки, далее в шею и останавливающейся, наконец, в задней и передней части головы. Обыкновенно же лихорадке не предшествует озноб, но после периода ослабления и бессознательности, сопровождающейся сильным жаром и ударами в висках, наступает боль в пояснице и спинном хребте и невыносимая жажда. В мозгу возникают самые дикие картины, принимающие часто самые отвратительный вид. Перед омраченным воображением страдальца проходят образы существующих и несуществующих пресмыкающихся, превращающихся ежеминутно в еще более безобразные формы, становящиеся ежеминутно все запутаннее, отвратительнее и ужаснее. Не будучи в состоянии долее выносить эти мучительные видения, он старается открыть глаза, чтобы разогнать толпу осаждающих его привидений, но вместо того он переходит в новый ад и на него обрушиваются новые страдания. О! как ужасны были те бесконечно длинные часы, в течении которых я стонал под этим ужасным кошмаром. О! как ужасны те физические страдания, которые приходится переносить путешественнику в Африке. О! какую злобу и раздражительность возбуждают эти дьявольские фанстамогории! Самое ангельское терпение не успокаивает, самый внимательный уход не облегчает, самая глубокая преданность противна. В течении этих ужасных переходов, вызывающих самое свирепое бешенство, сам Иов сделался бы раздражителен, безумно нетерпелив и холеричен. Человеку в подобные моменты кажется, что на него обрушились все несчастия. Когда же он выздоровеет, то чувствует себя как бы очищенным, становится необыкновенно вежлив и дружелюбен, наслаждается всякою вещью, представлявшейся ему еще недавно в таком ужасном виде; на слуг своих смотрит с любовью и дружбой; от самых обыденных вещей приходит в восторг. Природа кажется ему очаровательною; среди мертвых деревьев и монотонного леса он способен придти в восхищения Я говорю об этой болезни на основании тех внимательных анализов припадков, со всеми их строгими, жалобными и злыми оттенками, какие я мог заметить. Я привык наслаждаться наблюдениями над всеми смешными, ужасными, фантастическими и уродливыми картинами, проносившимися пред моими глазами, даже если я в это время страдал пароксизмами лихорадки.
1-го октября, после 4-х часов ходьбы по направлению к ю. ю. з., мы достигли большого пруда, носящего название Зивани. Мы нашли старую, полусгоревшую хамби, осененную величественною смоковницею, гигантом лесов Униамвези; через час мы превратили хамби в великолепный лагерь.
Если я не ошибаюсь, ствол дерева имел до 38 ф. в окружности; это красивейшее из всех встречавшихся мне в Африке деревьев этого вида. Полк легко мог бы отдыхать во время полуденного привала под тенью этого колоссального лиственного свода. Диаметр, бросаемой им тени, равняется 120 футам. Мое недавнее выздоровление заставляло меня смотреть с восторгом на все окружающее. Мною овладело чувство спокойствия и полного довольства, какого я не испытывал еще, брода по Унианиембэ с равнодушием к своей бесцельной жизни. Я разговаривал с своими слугами, как с друзьями и равными. Мы беседовали друг с другом относительно своих планов совершенно как товарищи.
Когда догорал день и солнце склонялось к западу, окрашывая небо ярким золотым, серебрянным, пурпуровым и опаловым цветами, когда лучи роскошными цветами переливались на вершинах девственного леса и над всем этим возвышалось тихое, божественное, покойное небо, когда даже в души моих грубых спутников закрадывалось наслаждение природой, в то время мы, окончивши свои дневные труды и видя свой лагерь в полной безопасности, вынимали свои трубки и наслаждались плодами своего труда и спокойствием духа, составляющим удел людей исполнивших свой долг.
А снаружи не слышно ни одного звука, кроме крика заблудившегося флорикана или гвинейской курицы, отыскивающей свою подругу, или резкого кваканья лягушек в соседнем пруде или пения сверчка, как будто убаюкивавшего день; внутри лагеря слышны шипение тыквенных трубок, когда из них тянут синеватый дымок, который я также люблю. Я доволен и счастлив, когда, растянувшись на своем ковре, под тенью живой листвы, я покуриваю свою пенковую коротенькую трубку и предаюсь мечтам; несмотря на всю прелесть мягкого света неба и прозрачного воздуха, окружающего меня, я думаю о доме и друзьях, покинутых в далекой Америке, и воспоминания эти мало-помалу наводят меня на мысль о моей еще не достигнутой цели, на мысль о человеке, остающемся для меня еще мифом, о человеке, который, может быть, умер, а быть может находится вот в этом лесу, вершины которого я вижу отсюда. Оба мы ступаем по той же почве, быть может по тому же лесу — почем знать?— и, тем не менее, он также далек от меня, как если бы был в своем маленьком доме в Ульва. Хотя в настоящее время я не убежден еще в том, что он жив, тем не менее, я чувствую какую-ту радость, какое-то спокойствие, которое невозможно описать. Отчего человек так слаб и ничтожен, что для удовлетворения сомнений своей нетерпеливой и непокорной души он должен проходить сотни и тысячи миль? Отчего тело мое не может угнаться за смелым полетом мысли и разрешить вечно смущающий меня вопрос — жив ли он.
О! душа моя! будь терпелива, ты обладаешь драгоценным спокойствием, способным возбудить зависть других людей! Довольно тебе сознания, что миссия твоя священна! Итак — вперед и не теряй надежды!
Суббота, 2-го октября застала нас на пути через лес и равнину, простирающиеся от Зивани до Маниары на протяжении шести с половиною часов ходьбы. Солнце сильно пекло, но деревья мтунду и миобо росли по дороге на небольшом расстоянии друг от друга и давали благодетельную тень. Дорога была открыта и легка; утоптанная почва не представляла никаких затруднений. Единственное неудобство ее заключалось в докучливости цеце или панги (меч) носившейся целыми тучами вокруг нас. Мы знали, что приближаемся к обширным обильным дичью местам и потому ежеминутно были наготове встретить одного из зверей, населяющих эти леса.
В то время как мы шли вперед со скоростью около трех миль в час, я заметил, что люди мои сворачивали с дороги и толпились вокруг чего-то лежавшего на земле. Подойдя к ним я увидел что предметом их любопытства было мертвое тело человека, сделавшегося жертвою оспы, этого страшного бича Африки. Это был один из мародеров или гверильясов Озето, служившего у унианиембского султана Мказивы, охотившегося в этих лесах за гверильясами Мирамбо. Они, по-видимому, возвращались с набега на мбогского султана и бросили своего товарища умирать на дороге. Он, как казалось, умер всего один день тому назад.
Скажу, кстати, что нам часто попадались на дороге скелеты или черепа; почти каждый день мы натыкались на эти остатки мертвецов и безмолвные свидетельства о бесчеловечии людей.
Вскоре после того мы вышли из леса и вступили в мбугу или равнину и увидели там двух жирафов, шеи которых высоко поднимались над общипываемым ими кустом. Вид этих животных был приветствован громкими восклицаниями, потому что они показывали нам, что мы вышли в страну обильную дичью и что на реке или заливе Гамбо, где мы намеревались сделать привал, мы встретим целые стада этих животных.
После трех часов пути по этой знойной равнине мы достигли возделанных полей, окружавших Маниару. Когда мы подошли к воротам деревни, нам запретили входить в нее, так как страна была на военном положении и потому нужно было с большой осторожностью впускать людей в деревню, чтобы не подвергнуть ее опасностям. Однако нам указали хамби направо от деревни, близ нескольких прудов чистой воды, где мы нашли с полдюжины развалившихся хижин, обещавших много удобств уставшему каравану. Разбивши свой лагерь, я дал кирангоци несколько кусков полотна для закупки в деревне съестных припасов, необходимых для перехода через пустыню, лежавшую перед нами и простиравшуюся, как мне говорили, на девять переходов, или 135 миль. Ему ответили, что султан строго приказал своим подданным не продавать никому хлеба. Дело было таково, что необходимо было прибегнуть к некоторой дипломатической хитрости, чтобы выпутаться из затруднения, потому что нам было бы крайне неудобно простоять здесь несколько дней, пока посланные наши могли бы закупить провизию в Кивуру. Развязавши тюк с лучшими своими товарами, я выбрал два куска сукна самого высокого качества и отослал их султану, с предложением дружбы белого человека.
Султан сердито отказался взять мой подарок и велел передать мне, чтоб я не надоедал ему. Переговоры не привели ни к чему, он не хотел уступить, и люди мои, голодные и раздраженные, легли спать без ужина.
Мне припомнились слова Ниары, торговца рабами и нахлебника великого шейха бин-Назиба: «ах, господин, господин вы увидите, что взяли с собой слишком много людей и вам придется возвратиться назад. Ваманиарцы злы, ваканонгезы очень злы, а вазаварезы злее всех. Вы пришли в эту страну в неудобное время — повсюду война». И действительно, это казалось совершенно справедливым, если судить по разговорам, которые велись вокруг костров. Можно было ожидать всеобщего дезертирования моих людей. Однако я уговаривал их не падать духом, обещая к завтрашнему дню достать им хлеба.
Тюк с лучшими товарами был снова развязан на другой день; из него отобрали четыре лучших куска сукна и два доти мерикани, и Бомбай снова отправился к султану, нагруженный комплиментами и вежливостью. Необходима была чрезвычайная осторожность с таким сердитым человеком, который притом был слишком могуществен, чтобы можно было раздражать его. Что если ему вздумается подражать страшному Мирамбо, королю Уиовега! Последствия моей щедрости вскоре обнаружились изобилием в нашем лагере всевозможных съестных припасов. Не прошло и часа, как появились целые ящики шороко, бобов, рису, мотамы, которые с полдюжину туземцев несли на своих головах; вскоре пришел сам Мтеми, сопровождаемый тридцатью мушкетерами и двадцатью копьеносцами посмотреть на первого белого человека, появившегося в его владениях. За этими воинами несли щедрые подарки, вполне равнявшиеся по ценности моим, и состоявшие из больших кадок с медом, домашних птиц, козлов и такого количества бобов и журавлиного горошку, какое достаточно было для продовольствия моих людей в продолжении четырех дней.
Я встретил султана у ворот моих и, низко повклонившись ему, пригласил его в свою палатку, убранную мною по этому случаю со всем великолепием, какое только было возможно. По полу был разостлан мой персидский ковер и медвежья шкура, а кусок совершенно нового малинового сукна покрывал мою кизанду или постель. Султан, высокий сильный человек и его свита были приглашены сесть. Они смотрели с таким удовольствием на меня, на мое лицо, на мое платье и на моя ружья, какое почти невозможно описать. Они сперва в течении нескольких секунд упорно таращили на меня глаза, потом взглядывали друг на друга и разражались неудержимым хохотом, сопровождаемым прищелкиванием пальцев. Они говорили на языке кионамвези и я приказал своему переводчику маганге выразить султану удовольствие, доставленное мне его посещением. После непродолжительного обмена комплиментов и громкого хохота моих гостей султан попросил меня показать ему свои ружья. Ружье Винчестера, производившее шестнадцать выстрелов зараз, вызвало тысячи лестных замечаний со стороны восхищенного султана, а маленькие смертоносные револьверы, красота и тонкость работы которых показалась им сверхестественной, вызвали такой поток красноречия, что мне захотелось показать им еще что-нибудь. Двухствольное ружье, из которого я выстрелил большим зарядом, заставило их подпрыгнуть в притворном испуге и затем с хохотом снова усесться. По мере того, как восторг моих гостей увеличивался, они хватали друг друга за указательный палец и вертели и дергали его так, что он готов был выскочить из суставов. Обяснивши им различие между белым и арабом, я показал им свой ящик с аптечкой, и ряд красивых склянок вызвав тем новый припадок удивления. Они спросили, что это такое?
— Дово, т. е. лекарство, — отвечал я.
— О, о! — с восторгом шептали они.
Мне удалось уже приобрести их безграничное уважение, потому что превосходство мое над ученейшими из арабов, которых им приходилось видеть, было слишком очевидно.
— Дово, дово! — повторяли они.
— Вот, — сказал я откупоривая одну из бутылок со спиртом, кисунская помба (пиво белых); попробуйте! при этом я подал им бутылку.
— Гачт, гачт, о гачт! какое крепкое пиво пьют белые. — О, как у меня горит в горле.
— Однако оно полезно, — сказал я. — Несколько глотков его подкрепляют и ободряют человека, но в большом количестве оно вредно и может даже причинить смерть.
— Дай мне немного, — скакал один из старшин. — И мне, и мне, и мне, — повторяли прочие, попробовавши моего напитка.
Затем я вынул бутылку с сгущенным раствором аммиака, объяснивши, что он употребляется против укушениа змей и головной боли; султан тотчас начал жаловаться на головную боль и попросил, чтобы а дал ему немного своего лекарства. Попросивши его закрыть глаза, я быстро открыл пузырек и поднес его к носу его величества. Действие было магическое: он повалился навзнич, как застреленный, и лицо его оскалилось неописанными гримасами. Спутники его громко расхохотались, захлопали в ладоши, щипали друг друга, хватали друг друга за палец и выделывали множество забавных штук. Я вполне убежден, что если бы подобную сцену изобразить в каком бы то ни было, театре, то оно произвело бы неописанное действие на зрителей; все расхохотались бы до истерики, как хохотал я, наблюдая ее. Наконец, султан оправился; крупные слезы катились по его щекам и он громко захохотал, сказавши— «кали», т. е. горячее, крепкое, быстрое лекарство. Султан не пожелал попробовать его еще раз, но прочие старшины, толпились вокруг меня, чтобы понюхать волшебную жидкость и понюхавши, разражались неудержимым смехом. Целое утро было проведено в этом дипломатическом свидании к удовольствию всех присутствовавших.
— О! сказал султан, уходя, — эти белые знают все, арабы перед ними невежды.
В эту ночь убежал один из вожатых Гамдалах, унеся с собою свое жалованье (27 доти) и ружье. Преследовать его на другой день было невозможно, потому что это заставило бы меня, простоять на одном месте более чем я мог; но а дал себе слово, что Гамдалах, отработает свои двадцать семь доти прежде чем я дойду до берега.
В среду 4 октября, мы были на пути к реке Гамбо, отстоящей на четыре с четвертью часа пути от Мониари. Едва мы успели выйти из волнующихся хлебных полей друга моего Ма-маниары, как завидели стадо благородных зебров; два часа спустя, мы вышли в обширную похожую на парк равнину, которая, со своими величественными размерами, со своим беспредельным зеленым ковром, испещренным то там то сям темными кустами джунглей, представляла один из красивейших видов, попадавшихся мне в Африке. Взобравшись на один из многочисленных холмов, я увидел стадо буйволов, зебров, жираф и антилоп и почувствовал, что сердце мое забилось быстрее, как и в ту минуту, когда я в первый раз вступил на африканскую почву. Мы без шума шли по долине до самого нашего лагеря, на берегах тихой Гамбы.
Здесь был настоящий рай для охотника! какими жалкими и ничтожными казались мне мои охоты за маленькими антилопами и дикими кабанами, как бесполезно тратилась энергия в переходах через тернистые джунгли и мокрую траву! Разве я забыл свои первые печальные попытки в африканских джунглях прибрежья! Но какой охотничий парк мог сравняться с тем, что открывалось теперь перед моими глазами? Здесь на мягкой, бархатистой траве, отененная группами более старой растительности, в расстоянии ружейного внстрела пасутся большие стада крупной и разнообразной дичи. Нечего говорить, что представлявшееся мне зрелище вполне вознаграждало меня за мои длинные южные обходы. Здесь нет тернистых джунгл или вонючих болот, мешающих охотнику вполне предаваться своей страсти! Ни один охотник в мире не мог бы пожелать лучшего места для охоты.
Указавши место для лагеря, над озером, лежавшим в одном из заливов Гамбо, я взял свое двуствольное гладкое ружье и отправился в парк.
Выйдя из-за одного куста я увидел трех прекрасных, жирных молодых антилоп, щипавших свежую траву в ста ярдах от меня. Я стал на колени и выстрелил. Одна из антилоп прыгнула вперед и повалилась мертвою; две другие сделали прыжок футов в двадцать высотою, как будто для гимнастики и помчались от меня, прыгая как резинные мячики, пока не скрылись за холмом. Успех мой был приветствован громкими восклицаниями моих солдат, прибежавших из лагеря, заслышав мой выстрел, и мой ружьеносец с криком «Бисмилла»! почти отрезал своим можем голову животного.
Мы отправили затем по направлению к в. и с. своих охотников, так как каждый караван имеет обыкновенно своих фунди, специальное назначение которых заключается в охоте за дичью для каравана. Некоторые из них искусны в выслеживании зверей, но часто попадают в опасное положение, потому что при несовершенстве своих ружей должны подпускать животное на близкое расстояние.
После завтрака, состоявшего из жареной антилопы, горячих лепешек, и чашки превосходного кофе, я отправился по направлению к ю. з. в сопровождении Калулу и Маджвары, двух мальчиков, носивших мои ружья. Маленькие зверьки убегали от меня подобно кроликам, когда я шел по кустам; медовая кукушка порхала с дерева на дерево и щебетала свою песенку, как будто я искал сладкий мед, спрятанный в местах ей одной известных; но нет! мне не нужно было ни зверьков, ни меду. На этот раз я искал чего-нибудь крупного. Дальнозоркие орлы-рыболовы и драхвы качались на деревьях, покрывавших извилистые берега Гомбо и как будто чувствовали, что я охочусь за ними, потому что при приближении моем они стрелою взвивались й небеса. Но нет! В этот день мне не попадалось ничего кроме оленей, зебр, жираф, антилоп и буйволов! Пройдя около мили вниз по Гамбо и наслаждаясь видом широких водяных площадей, от которых я давно отвык, я сделался свидетелем сцены, приведшей меня в неописанный восторг; в ста пятидесяти ярдах от меня пять, семь, восемь, десять зебр, вытянувши свои красивые полосатые тела, пощипывали друг друга. Зрелище было в высшей степени красиво и поэтично и вполне показывало мне, что я нахожусь в центральной Африке. Я почувствовал гордость, сознавая себя хозяином обширной области, населенной такими благородными животными. Они были мои, я мог взять себе любое из этих красивых животных, составляющих гордость африканских лесов! Я мог, если пожелаю, застрелить какое угодно из них! Они были мои без денег и без платы; однако я два раза опускал ружье, прежде, чем решился поранить царственное животное, но.... паф! и одна из зебр повалилась на спину, дрыгая ногами. О, как мне было жаль ее! Но живее за нож! И острое лезвие его быстро прошло по красивым полоскам, окаймлявшим горло животного. Какое отвратительное хрипение! Через секунду прекрасное животное лежало у моих ног. Ура! сегодня я попробую мяса укононской зебры.
Я решил, что антилопа и зебра составляют достаточную для сегодняшнего дня добычу, в особенности после такого продолжительного перехода. Гомбо, представляющая длинный и глубокий водяной поток, извивающийся среди зеленых рощиц, так и манила выкупаться в ее тихих и спокойных водах, покрытых широкими листьями лотуса и живописных и мирных, как летний сон. Я отыскал самое тенистое место под широко распростертой мимозой, от которой берег ровно и постепенно спускался к тихой и прозрачной воде; я разделся и уже сложил руки, чтобы нырнуть, как внимание мое обратило на себя чрезвычайно длинный предмет, видневшийся под поверхностью воды около того места, куда я намеревался броситься вниз головой.
Великий Боже — это был крокодил! Я инстинктивно отскочил назад и только этому обязан своим спасением, потому что чудовище тотчас повернуло назад с самым разочарованным видом; я же остался на берегу, раздумывая о том, что находился на волос от погибели и поклялся никогда более не доверять коварному спокойствию африканских рек.
Одевшись, я тотчас же поспешил уйти от берега реки, ставшей мне теперь отвратительной. Проходя через джумму, на обратном пути в свой лагерь, я заметил двух туземцев, внимательно озиравшихся вокруг; я приказал своим молодым спутникам стоять смирно, сам же пополз к ним и, благодаря густому кустарнику, добрался до них незамеченным. Одно их необъяснимое присутствие в огромном лесу, во время всеобщего волнения в стране, показалось мне подозрительным; я намерен был внезапно показаться им и заметить впечатление, которое произведет мое появление, и если бы обнаружились враждебные замыслы против экспедиции со стороны туземцев, то разом покончить с ними при помощи моей двустволки.
Когда я подошел к одной стороне куста, то туземцы приблизились к противоположной и, таким образом, нас отделяло расстояние в несколько футов. Я вскочил и мы стояли лицом к лицу. Туземцы взглянули на внезапно появившуюся фигуру белого человека, и в первый момент, казалось, окаменели от удивления, но потом оправившись воскликнули: «Бана, бана, вы нас не узнали — мы ваканонгцы, пришедшие в ваш лагерь, чтобы сопровождать вас до Мреры, и теперь ищем меду».
О! да — вы точно вакононгцы, а я думал, что вы руга-руга. После этого обе стороны, вместо того, чтобы вступить во враждебные действия, громко расхохотались! Особенно заливались ваконгцы, с хохотом отправившиеся за своим диким медом. В куске коры у них тлелся огонь, при помощи которого они выкуривали пчел из их ульев, устроенных в больших мтундовых деревьях.
Наши дневные приключения кончились; лазоревое небо стало темно-серым; месяц только что поднялся над лесом. Воды Гомбе засеребрились; лягушки громко квакали, по берегу реки; орлы-рыболовы. качаясь на верхушках самых высоких деревьев, издавали свои крики, похожие на плач. Антилопы храпели, предупреждая тем пасшееся в лесу стадо о грозившей им опасности; плотоядные прокрадывались во мраке по лесу, простиравшемуся за нашим лагерем. Внутри же ограды из кустов и терновника, окружавших наш лагерь, раздавались шутки, смех и царствовало всеобщее веселье и довольство. Вокруг каждого из костров сидели на корточках черные фигуры людей. Один обгрызал вкусную кость; другой высасывал мозг из бедровой кости зебры; третий; наткнувши на палку большой кусок говядины, жарил ее на огне; четвертый держал над пламенем большое ребро; иные тщательно мешали большие черные котлы с угали и зорко наблюдали, когда кушанье их начинало шипеть и закипало. Огонь костров обливал ярким светом их обнаженные тела и окрашивал в красноватый цвет высокую палатку, расположенную в центре лагеря подобно храму, посвященному какому-нибудь таинственному богу; отблески огня достигали высоких деревьев, над нашим лагерем, придавая их листве самые фантастические контуры. Все это представляло дикую, поэтическую и величественную картину. Но мои люди мало заботились о картинах и о лунном свете, о красноватых отблесках, и о палатках, похожих на храмы — все они в запуски рассказывали друг другу о различных своих приключениях и наслаждались вкусной пищей, которую доставили им наши ружья. Один рассказывал, как он подстерег дикого кабана и как раненое животное с страшным хрюканьем, которого он никогда не забудет, свирепо бросилось на него, так, что он уронил ружье и вскарабкался на дерево; и все окрестности оглашались взрывами хохота окружающей его толпы. Другой застрелил молодого буйвола, третий убил оленя; воканогцы рассказывали о забавной встречи со мною и заманчиво описывали изобилие меду в лесу; все это время Селим и его молодые помощники жадно глодали молодого поросенка, застреленного одним из охотников, и которого никто другой не хотел есть, по причине отвращения магометан к свиньям; это отвращение было приобретено ими при переходе из дикого состояния негров к полезной покорности занзибарских вольноотпущенников.
Следующие два дня мы простояли на месте, делая многочисленные набеги на окрестную дичь. В первый день мне везло необыкновенное счастие. Я застрелил пару антилоп—куду (A. strepsiceros), с красивыми, завитыми рогами, и паллу (C. melampus), красновато-коричневое животное, фута в 3 1/2 высотою, с широким задом. Я мог бы застрелить дюжину этих животных, если бы у меня было одно из тяжелых ружей, изготовляемых Ланкастером, Рейли или Блиссетом, каждый выстрел которых убивает. Но мои ружья, за исключением моего легкого гладкоствольного, были неудобны для охоты за африканской дичью; они годились более против людей. Своей винтовкой Винчестера и карабином Старра, я мог поразить всякое животное в расстоянии 200 ярдов; оно, несмотря на рану, всегда избегало ножа, так что я бросал, наконец, мелкие калибры. Для этой страны необходимы большие калибры, напр. № 10 или 12-й, которые сразу повалят животное, чем избавят охотника от утомительных и часто бесполезных преследований. В течение этих двух дней мне часто приходилось терять след зверя, несмотря на самые тщательные и продолжительные поиски.
Однажды я внезапно наткнулся на антилопу, имея при себе винтовку Винчестера, причем я и антилопа одинаково изумились и стояли друг против друга в расстоянии не более 25 ярдов. Я прицелился ей в грудь, и пуля, верная своему назначению, глубоко вошла в туловище и кровь брызнула из раны: через несколько минут антилопа была далеко от меня, я же был слишком удивлен, чтобы преследовать ее. Всякая любовь к охоте могла пропасть после таких неудач. Что значили две антилопы убитые за один день охоты в сравнении с многочисленными стадами, пасшимися на равнине?
В течение нашей трехдневной охоты мы застрелили двух буйволов, двух диких кабанов, трех оленей, одну зебру и одного паллу; сверх того — восемь гвинейских куриц, трех флорикан, двух орлов рыболовов, одного пеликана, а один из охотников поймал двух больших сомов.
В субботу, 7-го октября мы снялись из лагеря к великому огорчению обжорливых ванганцев. Рано утром они отправили ко мне Бомбая с просьбою простоять еще один день. Это всегда так бывало; они всегда питали отвращение к труду, когда перед ними съестного было в изобилии. Я хорошенько выбранил Бомбая за то, что он приходит ко мне с такими просьбами после двухдневной остановки, употребленной исключительно на заготовление пищи. Бомбай и сам был не в особенно хорошем расположении духа, так как обильные горшки, полные мясом нравились ему гораздо более чем беспрерывная ходьба и усталость. Я заметил, что по лицу его пробежало злобное выражение и нижняя губа отвисла, как бы говоря: «Иди же и уговаривай их сам, злой и жестокий человек! Я не стану помогать тебе».
Воцарилось глубокое молчание, когда я приказал кирангоци дать знак к выступлению, и не слышно было обычных песней. Носильщики сердито пошли к своим тюкам, а Асмани, вожатый гигантского роста, наш фунди, ворчал, что он очень жалеет, что взялся вести меня до Танганики. Однако все пошли, хотя и не охотно. Я со своими оруженосцами шел сзади, чтобы подгонять отсталых. Приблизительно через полчаса, я заметил, что караван остановился, носильщики побросали свои тюки и собрались в кучи, горячо разговаривая и сильно жестикулируя.
Взявши у Селима свою двухстволку и зарядив ее двумя патронами, я приготовил револьверы и пошел к каравану. Я заметил, что люди схватились за ружья, завидев мое приближение. Подойдя к каравану ярдов на тридцать, я увидел на холме по левую руку от меня головы двух людей, ружья которых были направлены на дорогу.
Я остановился, взял ружье в левую руку и, прицелившись в них, грозил раздробить им голову, если они тотчас же не сойдут ко мне для переговоров. Эти два человека были громадный Асмани и закадычный друг его Мабруки, вожак шейха бин-Назиба. Так как опасно было не повиноваться такому приказанию, то они тотчас же сошли вниз, но, внимательно следя за Асмани, я заметил, что он берется рукою за спуск и делает ружьем «товсь». Я снова навел на него свое ружье и грозил ему немедленно смертию, если он тотчас же не бросит своего ружья.
XXV. Вид в Увинца.
Асмани подошел ко мне с подобострастной улыбкой на лице, но в глазах его светился зловещий огонь так ясно, как только когда-либо светился он в глазах злодея. Мабруки подкрался ко мне сзади и насыпал порох на полку своего мушкета, но, быстро повернувшись к нему, я навел свое ружье почти в упор на его злое лицо и приказал ему сию же минуту бросить ружье. Он тотчас же выронил его из рук и, получивши от меня сильный толчок прикладом в грудь, отлетел на несколько шагов от меня; тогда я повернулся к Асмани и велел ему бросить свое ружье, при чем навел на него свою двухстволку и наложил палец на спуск. Никогда ни один человек не был так близок к смерти, как Асмани в эти минуты. Мне не хотелось пролить его кровь, я готов был употребить все средства, чтобы избежать этого; но если бы мне не удалось напугать этого разбойника, то наступил бы конец моей власти. Дело в том, что они боялись идти далее, и заставить их идти вперед можно было только силою и употреблением всей моей власти, даже если бы в случае неповиновения необходимо было причинить смерть. В то время как я начинал думать, что для Асмани наступил его последний час, потому что он приложил ружье свое к плечу, сзади к нему кто-то подкрался, выбил ружье из рук, и я услышал голос Мабруки-Спика с ужасом закричавшего:
— Как ты смеешь целить в господина! Затем Мабруки бросился к моим ногам, пытался поцеловать их, умоляя меня простить его. Теперь уже все кончено, говорил он, уже ссор больше не будет, все пойдут к Танганики, не говоря ни слова и, клянусь Аллахом, мы найдем старого мусунгу в Уджиджи. Говорите вы все! Разве не правда, разве мы не дойдем до Танганики без всяких беспорядков? Отвечайте господину все в один голос!
— Ай Валлас! Ай Валлас! Бана ианго! Гамуна маннено мгини! что в буквальном переводе означает: да, клянусь Богом! да, клянусь Богом! господин мой! Это истинная правда! — громко произнес каждый из них.
— Проси прощенья у господина или убирайся вон, — повелительно сказал Мабруки Асмани, что Асмани и исполнил во всеобщему удовольствию.
Мне оставалось распространить амнистию на всех, за исключением Бомбая и Амбари, бывших заводчиками бунта, счастливо теперь усмиренного. Бомбай, в качестве моего капитана, мог бы одним своим словом остановить в самом начале всякие обнаружения неудовольствия. если бы он этого желал. Но Бомбай не желал похода более чем самый трусливый из его подчиненных, не потому чтобы был трус, а потому что любил бездействие и поклонялся своему мамону. Поэтому схвативши копье, я сильно ударил его по плечу древком, затем подбежал в Амбари, насмешливое лицо которого вскоре замечательно изменилось; потом я заковал их в цепи, грозя не освобождать их, пока они не станут просить у меня прощения; что же касается до Асмани и Мабруки, то я посоветовал им не обнаруживать вперед свои дурные наклонности, если они не хотят быт наказанными смертию, которую они счастливо избежали теперь.
Затем снова был отдан приказ к выступлению, и все носильщики с удивительной быстротой схватили свои тюки и быстро пошли вперед по дороге, оставивши позади себя скованных Бомбая и Амбари и дезертиров Кингофу и Асмани, которым приказано было нести самые большие тяжести.
Не успели мы пройти и часу от Гомбо, как Бомбай и Амбари дрожащим голосом стали молить меня о прощении, но я в течении получаса оставался глух к их просьбам. Наконец, я простил их и освободил от цепей, восстановивши первого из них во всех его почестях.
Здесь я дам, кстати, краткую характеристику всех людей, имена которых будут встречаться в следующих главах. Располагая их в порядке чинов, они идут так: Бомбай, Мабруки-Спика, вожатый Асмани, Шоуперей, Хатаси, Амбари, Юмаг, повар Фераджи Маганга из Мниамвези, арабский мальчик Селим и молодой Калулу, мой оруженосец.
Бомбай получил прекрасную характеристику от Буртона, Спика и Гранта, но, к сожалению, я никак не могу согласиться с ними. «Олицетворенная честность», говорит про него Буртон. Дело в том, что, не будучи ни слишком честным, ни слишком бесчестным, Бомбай не решался слишком много красть. При раздаче пищи ему удавалось иногда утаить для себя значительную часть ее. Эти грешки мало меня тревожили, потому что он, как капитан, заслуживал большей доли, чем прочие. За ним необходимо было внимательное наблюдение, и когда он был убежден, что с него не спускают глаз, то он редко решался прикарманить больше полотна, чем сколько я дал бы ему сам, если бы он попросил у меня. Как слуга или лакей он незаменим, но как джемадар или капитан он был вне своей сферы. Чтобы заставить его порядочно исполнять свою должность, нужно было потратить слишком много труда, слишком много терпения. Иногда поступки его были до крайности бестолковы; он забывал в ту же минуту отданные ему приказания; умышленно бил или терял какую-нибудь дорогую посуду, любил споры и отличался хвастливостию. Он считает Гаджи Абдула т. е. Буртона самым худшим из всех когда-либо бывших белых, потому что однажды он увидел, как тот собирал человеческие черепа и клал их в мешок, как будто бы для того, чтобы приготовить из них какое-нибудь ужасное лекарство. Он желал знать, записывал ли его прежний господин все, что он делал, и когда узнал, что Буртон не говорит ни слова в своей книжке об озерной области, о собирании черепов близ Хильвы, то сказал, что я сделаю хорошее дело, если раскрою это важное событие.[4] Бомбай намеревается посетить когда-нибудь могилу Спика.
Мабруки, Зас-букра Мабруки, круглоголовый Мабруки, как называет его Буртон, Мабруки-Спик, как мы его называли в отличие другого Мабруки, по моему мнению, человек совершенно напрасно обиженный. Буртон и Мабруки вели между собою блистательные споры, как рассказывал мне последний и если верить ему, то господин его не всегда был прав. Великий путешественник имел привычку говорить с ним по-арабски и бранить его по отборному словарю Эльшама.
«Дягиб-эль галеб-Бильалек», по словам Мабруки, часто ему было говорено; это означает: принеси молоко, эй ты, —! Я знаю, что не настолько знаком с арабским языком, чтобы перевести последнее слово. Это, без сомнения, что-нибудь страшное, потому что и до сих пор раздражает Мабруки. Мабруки говорит, что ему хотелось бы вызвать на дуэль своего старого хозяина, но я не думаю, чтобы он искренно хотел ему зла.
Мабруки верен, хотя и глуп. Как лакей он совершенно не в своей тарелке, но в качестве клерка будет совершенно на своем месте. Как сторож он бесценен, как помощник капитана или фунди, обязанность которого заключается в понукании отсталых, он не имеет себе равных. Он безобразен и тщеславен, но не трус.
Вожатый Асмани, здоровый парень, ростом больше 6 футов, он не только вожатый, но фунди, или охотник, и его называют иногда фунди Асмани. Он суеверен и весьма заботится о своем ружье и волшебной веревке, которую окунает в кровь каждого из убитых им животных. Он боится львов и никогда не пойдет туда, где их можно встретить. Всех же прочих животных он считает дичью и неутомимо преследует их. Редко его можно видеть без улыбки, но это не детски простодушная, а коварно изменническая улыбка: он мог бы зарезать человека, продолжая улыбаться этой улыбкой.
Шоуперей, сильный, коренастый человек лет тридцати; он чрезвычайно добродушен и забавен, когда Шоуперей говорит, то весь лагерь хохочет. Я никогда не ссорюсь с Шоупереем и никогда не ссорился с ним. Каждое ласковое слово, сказанное ему, наверно вызовет с его стороны хорошее дело. Он самый сильный, самый здоровый, самый дружелюбный и самый верный из всех; он олицетворение хорошего слуги.
Хамизи, красивый, опрятный мальчик лет двадцати, деятельный, крикливый, хвастун и трус из трусов. Он готов украсть при всяком удобном случае; он весьма дорожит своим ружьем и чрезвычайно тревожится когда ослабнет какой-нибудь винт или осекается курок. Однако я не уверен, мог бы он выстрелить из своего ружья, по причине своей дрожи, в неприятеля. Хамизи скорее искал бы спасение в быстроте своих маленьких и красивых ног.
Амбари, человек лет сорока, он один из «верных» Спика и один из моих «верных». Он не убежит от меня, разве только в виду неприятеля или сильной личной опасности. Он по своему искусен, но не настолько, чтобы исполнять должность капитана. Может взять на себя предводительство небольшой партии и отдает прекрасный отчет о ней. Он ленив, обожает комфорт и не любит переходов, разве только когда ему не приходится ничего нести, кроме своего ружья.
Джумах, более обиженный человек из всего каравана, но не мною, разумеется, потому что я весьма редко ссорюсь с ним. Он, как старая баба, жалуется на свою судьбу каждый раз, как ему приходится нести на себе хоть один фунт, и вместе с тем, как старая баба, он готов сделать для меня все, что может. Со мною он чувствителен и подобострастен, с незначительными же членами он суров и упрям, но, говоря по правде, я легко мог бы обойтись без Джумаха, потому что он был из тех неисправимых шалопаев, которые ходят больше чем стоят; кроме того, он был человек в высшей степени ворчливый и задорный.
Улименго, дюжий малый лет тридцати, был самый бестолковый и трусливый из всех моих людей. При всей своей признанной трусости он был завзятый хвастун. Но, несмотря на свою любовь к удовольствиям и безделью, он не отлынивал от работы. С сотнею таких людей как он, я мог бы пройти всю Африку, если бы только не пришлось сражаться на пути.
Читатель помнит, что он был тем храбрым воином, который вел мою маленькую армию на войну против Мирамбо, распевая военную песню вангванцев, и когда было решено отступать, то он первый прибежал в крепость Мфуто; он хороший охотник и отличается быстротою ног. Ему я часто был обязан весьма своевременным пополнением моей кладовой.
Фераджи, бывший судомойкою Спика, служил у меня поваром. Повышение это он получил по причине отхода Бундер Салама и полной негодности Абдул-Кадера. Для тарелок он употреблял вместо полотенца первый пучок соломы или зеленые ветви или траву. Если я приказывал подать себе блюдо и указывал ему на грязное и сальное пятно, то Фераджи вытирал его пальцем и считал свою обязанность совершенно исполненной. Если я говорил ему, что ложка не совсем чиста, то Фераджи полагал, что поплевавши на нее и вытерши полой своего грязного и засаленного платья, он удовлетворял самым прихотливым требованиям. В каждом фунте говядины, в каждых трех ложках супу я съедал по крайней мере десять песчинок. На Фераджи гораздо сильнее действовала угроза, что по прибытии в Занзибар я попрошу главного английского доктора вскрыть мой желудок и сосчитать сколько в нем песчинок и за каждую песчинку Фераджи должен будет заплатить доллар. Сознавая, что в моем желудке их должно быть очень много и что заплатить ему придется весьма большую сумму, он по временам впадал в весьма мрачное настроение духа. Впрочем, Фераджи был очень хорошим поваром, весьма проворным, если не искусным. Он мне приготовит чашку чаю и три или четыре горячия лепешки минут через десять после остановки каравана, за что я ему был весьма благодарен, так как после длинных переходов я всегда чувствовал себя голодным. Фераджи стоял на стороне Бараки против Бомбая в Униоро, и когда Спик решил дело в пользу Бомбая, то Фераджи из любви в Бараки ушел от Спика и таким образом лишился своего жалованья.
Моганга, уроженец Мквенквэ (в Мниамвези) был здоровый, верный слуга и прекрасный носильщик с безукоризненным характером. Он-то во всякое время и затягивал на пути дико вычурную песню носильщивов ваниамвези, которая, как бы ни жарко было солнце, как бы не длинен был переход, всегда возбуждала веселость и оживление в караване. Обыкновенно все носильщики подтягивали ему так громко, что пение их было слышно на целой миле в окружности, оглашая окружающий дремучий лес и пугая мелких и крупных животных. При приближении в деревне, которая могла быть враждебна, Мганга запевал свою песню, мы хором подтягивали и узнавали таким образом дружественны или враждебны нам жители. Если они были враждебны или робки, то ворота затворялись, и черные лица, хмурясь, выглядывали из-за стен; если же они были дружественны, то высыпали из ворот навстречу нам, чтобы принять нас или обменяться дружескими приветствиями.
Самым важным членом экспедиции был Селим, молодой арабский мальчик из Иерусалимских христиан. Он был воспитан добрым епископом Гобатом, и если арабские мальчики его школы вышли такими же как Селим, то епископ Гобат заслуживает величайшей похвалы за свое благородное дело. Без Селима я погиб бы в Мфуто; без Селима я не мог бы приобрести дружбы предводителей арабских племен во внутренности Африки; без него я не мог бы даже удобно вести с ними переговоры, потому что хотя я и понимал по-арабски, я не говорил на этом языке. Я взял в себе этого мальчика в январе 1870 г.; с тех пор мы путешествовали вместе по южной России, Кавказу и Персии; он служил мне честно и верно, не страшась даже смерти; он был без страха и упрека; и когда я пишу эти строки, то чувствую, что мои похвалы нисколько не выражают мою признательность к нему за оказанные им услуги.
Я уже рассказывал, как Калулу поступил ко мне на службу и как он получил теперешнее свое имя. Вскоре а заметил, что он весьма способен учиться, потому и произвел его в должность своего камердинера. Даже Селим не мог поспорить с Калулу в проворстве или способности отгадывать мои желания за столом. Его маленькие черные глазки постоянно переходили от блюда к блюду, разрешая различные гастрономические задачи.
Мы прибыли в Зивани после четырех с половиною часов пути от того места, где произошла сцена, которая чуть-чуть не перешла в кровавую стычку. В Зивани или «озере» не было ни капли воды до тех пор, пока поресохшие языки моих людей не подсказали, что необходимо углубиться в землю, чтобы добыть воды. Углубление было вырыто в сухом дне посредством длинных, остроконечных палок. Вырывши яму глубиною в шесть футов, землекопы заметили несколько просочившихся с боков ее капель грязной воды, которую они жадно выпили, чтобы облегчить свою невыносимую жажду. Некоторые добровольно отправились с ведрами, тыквами и манерками на юг к заброшенной прогалине, называемой в Укамби «Тонгони» и по прошествии трех часов возвратились с большим запасом хорошей и чистой воды.
В час и тридцать минут мы прибыли в Тонгони или покинутую поляну Вокамби. Здесь мы увидели три или четыре сожженные деревни и опустошенные поля — следы пребывания варуга-руга Мирамбо. Те из жителей, которым удалось спастись от грабежа и полнейшего разрушения цветущего селения, эмигрировали на запад от Угары. Большие стада буйволов удовлетворяют теперь жажду в озере, снабжавшем водою деревни Укамба.
Медовые кукушки весьма часто попадаются в лесах Уконго; они издают громкое и резкое щебетание. Вакононгцы умеют пользоваться их указаниями для отыскивания меда, накопленного пчелами в дуплах больших деревьев. Вакононец Дейли, присоединившийся к моему каравану, принес мне огромное количество сотов с превосходным белым и красным медом. В красном меде содержится обыкновенно большое количество мертвых личинок, но мои обжорливые спутники мало обращали на это внимания. Они съедали не только пчел, но значительную часть воска. Лишь только медовая кукушка завидит путешественника, тотчас же издает ряд резких криков, начинает порхать с ветки на ветку, перелетает потом на другое дерево, повторяя при этом свой зов. Туземец, зная привычки этой маленькой птички, не колеблясь следует за ней; но, быть может, он идет слишком медленно для своего нетерпеливого путеводителя, тогда птичка возвращается назад, торопя его своими громкими, нетерпеливыми криками, затем быстро бросается вперед, как бы желая показать, как скоро можно достигнуть до запаха мёда; это продолжается до тех пор, пока они не дойдут до сладкого сокровища. Туземец подкуривает улей и забирает мед, причем птичка слетает к нему и своим торжествующим щебетанием как бы говорит двуногому, что без ее помощи ему никогда не найти бы меду.
Бычачьи оводы и цеце чрезвычайно докучали нам на пути по причине многочисленных стад дичи в окрестностях.
9-го октября мы сделали длинный переход по направлению к югу и разбили лагерь среди роскошной рощи. На пути ощущался большой недостаток в воде. Бамримы и Ваниамвези не способны долго выдерживать жажду. Когда вода находится в изобилии, то они пьют её у каждого ручья или озера; когда же её мало, как, например, было в пустыне Маронга и Мадунга Мкали, то совершаются длинные послеполуденные переходы. Впрочем, предварительно наполняются водою тыквы, чтобы дать людям возможность дойти до воды к следующему дню. Селим никогда не мог выносить жажду. Каково бы ни было количество драгоценной жидкости, которую он нес с собою, он всегда выпивал её до прихода на ночлег, так что ночью ему всегда приходилось страдать от жажды. Кроме того, он подвергал свою жизнь опасности тем, что пил воду из каждой грязной лужи, и не далее как сегодня он жаловался на кровавый понос, который я счел незначительной диpентериею.
В течении этих переходов, с самого нашего выступления из Угунды, любимым разговором вокруг сторожевых костров были ва-руга-руга и их жестокости и возможность встречи с этими жителями лесов. Я вполне убежден, что внезапное появление полудюжины воинов Мирамбо обратили бы в бегство весь наш караван.
Мы достигли Марефу на следующий день после короткого трехчасового перехода. Здесь мы встретили посольство к южным ватутам от арабов Унианиембэ, предводительствуемое Гассаном Мзегуха. Этот храбрый предводитель и искусный дипломат стоял здесь уже несколько дней по причине войн и слухах о них в лежащих перед ним землях. Говорили, что Мбого, султан области Мбого в Увононго воевал с братом Манва Сера, а так как Мбого была обширная область Укононго, отстоявшая всего на два дня пути от Марефу, то старый Гассан не решился идти далее, опасаясь быть запутанным в эту войну. Он и мне советывал остановиться, так как невозможно было идти далее, не вмешиваясь в эти неурядицы. Я сказал ему, что намерен продолжать своі путь, будучи готов на все, и любезно предложил ему сопровождать его до границы Уфипы, откуда он может спокойно и безопасно продолжать свой путь до ватутцев, но он отклонил мое предложение.
Мы находились в пути четырнадцать дней и прошли около одного градуса широты в юго-западном направлении. Мне хотелось бы подвинуться несколько более к югу, так как дорога была весьма хороша, и нам не пришлось бы более бояться встречи с Мирамбо; но рассказы о войне в местности, отстоящей всего на два дни пути от нас, принудили меня, в интересах экспедиции двинуться на Танганику через лес по з. с. с. направлению, идя, где это было выгодно, по следам слонов и местным тропинкам. Этот новый план был принят после совещания с вожатым Асмани. Теперь мы были в Укононго, ибо вступили в эту область, когда переправились через залив Гомбе.
На другой день после прибытия нашего в Марефу мы направились к западу в виду всех жителей деревни и арабского посланника, который до последней минуты повторял, что мы наверное «наткнемся на них».
Мы шли в течение восьми часов по лесу, изобилующему лесными персиками или «мбембу». Персиковое дерево весьма похоже на грушевое и несет огромное количество плодов. Я видел дерево, на котором персиков было пять или шесть бушелей. В этот день я съел много этих плодов. До тех пор, пока путешественник может иметь эти фрукты, ему нечего бояться голодной смерти.
У подошвы красивого островерхого холма мы нашли деревню Утенде, жители которой пришли в неописанное волнение, когда мы внезапно появились на вершине хребта. Осторожность заставила меня послать султану одно доти, которое он, однако, не принял, потому что в этот день был пьян и чувствовал расположение к наглости. Узнавши, что он не примет от меня подарков до тех пор, пока я не дам ему еще четырех доти, я тотчас же приказал построить крепкую бому на вершине маленького холма неподалеку от воды и спокойно положил подарок обратно в тюк. Я занял весьма выгодную в тактическом отношении позицию, так как мог обстреливать холм и все пространство между его подошвой и деревней Ватенде. На ночь были расставлены часовые; но, к счастью, нас не беспокоили до самого утра, когда к нам пришло посольство из старшин деревни и спросило меня, намерен ли я покинуть страну, не сделавши подарков султану. Я отвечал им, что не желаю пройти ни через какую страну, не приобретя дружбы ее государя, и что если султан согласится принять от меня хороший кусок полотна, то я охотно дам ему его. Хотя они требовали такого же подарка как и в первый раз, но вскоре помирились на куске полотна с прибавкою фунта красных бус — сами-сами для жены султана.
С вершины холмов и горной цепи Утендэ, на много миль к западу спускается лес, оканчивающийся у плоскогорья, поднимающагося футов на пятьсот или шестьсот над равниной.
Двенадцатого октября, после четырех часов пути, мы дошли до похожей на Гомбе реки, текущей в дождливое время года к Гомбе и затем в реку Малагарази.
За несколько времени до остановки мы увидели стадо паллу; мне посчастливилось убить одного из них, что было весьма своевременной прибавкой к начинавшему уже уменьшаться запасу сухой говядины, заготовленной нами во время стоянки у Гомбе. По изобилию коровьего помета мы могли заключить о большом количестве буйволов, а также слонов и носорогов. Пернатое царство состояло из ибисов, орлов, рыболовов, пеликанов, аистов, цапель, различных пород колпиц и фламинго.
От нуллаха или мтони мы пошли к Мвару главной деревне области Мвару, владетель которой называется Ка-мирамбо. Дорога шла по опустошенным полянам, занимаемым некогда подданными Ка-мирамбо, прогнанными отсюда лет десять тому назад Мвасивою во время войны его с Манва-Серою. Нионго, брат последнего, воюющий в настоящее время с Мбого, прошел через Мвару за день до нашего прибытия, потерпевши поражение от своего противника.
В этот день мы перешли через холмистый хребет, окаймлявший горизонт с запада и видимый из Утендэ. Западный скат его склоняется к юго-западу и изливает свои воды рекою Мрерою, впадающей в реку Малагарази. Влияние Танганики становилось уже заметным здесь, хотя мы были еще в двенадцати или тринадцати переходах от озера. Джунгли становились гуще, трава достигала громадной высоты и вся местность напоминала прибрежные области Уквере и Укамба. От караванов, только что прибывших из Уфипы, мы узнали, что в «Уруа» живет белый человек, которого я счел за Ливингстона.
Покинувши Мвару, мы вступили во владения Мреры, пользовавшегося когда-то большою властию и влиянием в этой области. Но войны уменьшили его владения до трех или четырех жалких деревушек, скрывающихся в джунгле, наружная окраина которой до такой степени густа, что, подобно каменной стене, препятствует нашествиям. У главных ворот были насажены на колья девять черепов, свидетельствовавших о враждебных действиях между вакононгцами и вазавирами. Последнее племя живет в нескольких переходах на запад, и мы тщательно должны были обходить их область, если не желали снова отличиться в битве с туземцами. Вазавиры, как мне говорили вакононгцы султана Мреры, были врагами всех вангванцев.
На небольшом болоте между Мварой и Мрерою мы увидел небольшое стадо диких слонов. Здесь в первый раз увидели я этих животных во всей их природной дикости и никогда не забуду произведенного ими на меня впечатления. Мне кажется, что слона следовало бы назвать царем зверей. Его массивные формы, величественный вид, с каким он смотрит на вторгнувшегося в его владения и вся его осанка, выражающая сознание собственной силы, дают ему полное право на этот титул. Стадо остановилось, чтобы наблюдать за караваном, когда мы проходили в расстоянии мили от них, и, удовлетворивши свое любопытство, отправилось в лес, примыкавший к болоту с юга, как будто караваны были самою обыденною вещью для них, тогда как они — свободные и непобедимые цари лесов и болот — не имели ничего общего с трусливыми двуногими, никогда не осмеливающимися встретиться с ними лицом к лицу в открытом бою. Опустошение, производимое в лесу стадом слонов, поистине ужасно. Когда деревья молоды, то можно заметить целые широкие полосы вырванных и поваленных деревьев, обозначающие собою путь их через лес.
Селим так сильно заболел здесь, что я принужден был простоять для него целых три дня. Он страдал какою-то болезнию в членах, производившую мучительную дрожь и судороги и сверх того был мучим сильной дизентерией. Но внимательный уход вскоре вылечил его, так что он мог на четвертый день сесть на осла.
Во время нашей остановки в Мрере мне удалось застрелить несколько животных. Лес, окружавший возделанные поля, изобиловал благородною дичью. Зебры, жирафы, носороги, слоны встречаются повсюду; попадаются также в большом количестве гвинейские курицы и горные тетерева.
Почти все воины Мреры вооружены ружьями, которые они тщательно берегут. Они с большой докучливостию требовали кремней, пуль и пороху, но я всегда отказывал им в этом, чтобы в случае неприязненных действий они не употребили мои запасы против меня же. Жители этой деревни ленивы и не занимаются ничем, кроме охоты, ротозейничества, болтовни и игр, как взрослые мальчики.
Время нашей стоянки я употребил на починку своих башмаков и на зашивание платья, которое было до такой степени изорвано колючками терновника, что почти готово было развалиться на куски. На запад от Мреры тянулась пустыня, для перехода через которую, по словам туземца, нужно было употребить девять дней; поэтому необходимо было закупить большое количество хлеба, а также измолоть и просеять его прежде, чем пуститься в путь через безлюдную пустыню.