Сильная натура Екатерины скоро поборола любовную скорбь сердца, и потому скоро нашелся заместитель неверного Салтыкова в лице молодого польского графа Станислава Августа Понятовского, который в 1755 г. прибыл в Петербург в свите английского посланника Вильямса. «Его внешняя красота и любезность в обращении благоприятствовали ему быть в интимных отношениях со многими высокопоставленными дамами различных дворов, — рассказывает об этом бесхарактерном молодом шляхтиче историк Гельбиг, — и интимные отношения графа к всероссийской мессалине имели столь печальные последствия для его родины».
Понятовский прибыл в Петербург в качестве тайного политического агента Фридриха II Прусского, который желал свергнуть саксонскую династию с польского трона и возвести на него род Чарторыйских. Однако, Понятовский, надоумленный Екатериною, скоро сам возымел желание добиваться польской короны.
Жаждущая физической любви Екатерина скоро тесно сошлась с Понятовским, и тот же самый Леонтий Нарышкин, служивший посредником в любовных отношениях Екатерины и Салтыкова, стал и теперь на этот же унизительный пост, у сестры которого встречалась по ночам эта блудница со своим польским селадоном. «Под предлогом головной боли, — пишет Екатерина в своих до цинизма откровенных мемуарах: — я ложилась рано спать. И когда мадам Владиславова, уложив меня, удалялась в свою комнату, я немедленно вставала и одевала с ног до головы мужскую одежду. В определенный час, через покои великого князя приходил Леонтий Нарышкин и начинал мяукать около моей спальни; я отворяла ему дверь. Затем никем не замеченные садились мы в его экипаж и всю дорогу смеялись до слез над теми, кого мы так ловко водили за нос. У сестры Нарышкина нас ожидал граф Понятовский. Большею частью я оставалась в квартире Нарышкиной около полутора часов и затем ехала домой. Несколько времени спустя, Нарышкин предложил встречаться у меня, и ему удалось доставлять гостей никем не замеченными в мои покои. Так начался 1756 год. Нам очень нравились эти тайные встречи, которые бывали два-три раза и более в неделю, то у меня, то у Нарышкиной…»
Вскоре Понятовский, вследствие дипломатических интриг, был вынужден оставить Петербург, но его отсутствие продолжалось недолго, и ему удалось снова вернуться на берега Невы, но на этот раз уже не шпионом Фридриха, а польским посланником при российском дворе.
Нечего и говорить, что Понятовский немедленно возобновил свои прежние отношения к Екатерине и в её объятиях совершенно забыл обязанности по отношению своего отечества. С удивительной беззастенчивостью описывает Екатерина «официальный» прием нового польского посланника и его секретаря, графа Горна: «Когда мы трое вошли в мой кабинет, — пишет Екатерина, — нам выбежала навстречу моя маленькая болонка и стала немилосердно лаять на графа Горна, но когда она увидела Понятовского, то мне казалось, что она сойдет от радости с ума… Граф Горн дернул Понятовского за фрак и сказал: «мой друг, самое ужасное — это болонская собачонка; когда я любил женщину, то я первым долгом дарил ей такую собачку, и чрез это я всегда знал, стоял ли кто-либо к моей любовнице ближе, чем я. Несомненно, животное видит вас не впервые, но будьте уверены, что я буду молчать об этом».
До 1759 г. граф Понятовский оставался на посту польского посланника, оставаясь в тоже время, «интимным другом» Екатерины. Осенью 1758 г. они одарили Петра дочерью. Но теперь Петр уже не был столь легковерен насчет своего потомства. «Бог знает, — сказал он при этом: — от кого явилась эта девочка, на себя принять я этого ребенка не могу».
Подобное проявление сознания в Петре нагнало на его супругу немалый страх, «и с этого момента, — пишет Екатерина: — мне стало ясно, что мне предстоит погибнуть или с мужем, или от мужа, а с другой стороны перед мной мелькала возможность спасти самое себя и ребенка, а в благоприятном случае быть может и государство… Поэтому я решила выставить себя пред народом в таком свете, чтобы последний смотрел на меня, как на спасительницу…» Иначе говоря: сначала измена и прелюбодеяние, затем государственный переворот.
В одежде музыканта или парикмахера посещал роженицу Понятовский, и, как отзывается об этих посещениях Екатерина, они отличались большим разнообразием и веселием. Когда же в покои являлись адъютанты Елизаветы, чтобы справиться о здоровье больной, Понятовский скрывался за портьеры. Ребенок был немедленно удален от матери, которая была занята совершенно посторонними вещами, и жил только два года.
Но скоро посещения Понятовского стали известны императрице, и ему пришлось проститься с Петрополем. Вот как было это дело по свидетельству Гельбига.
Переодетый цирюльником, Понятовский скитался около дворца великой княгини в Ораниенбауме. Об этом известили Петра, который встретил цирюльника очень свирепо и велел его арестовать. Когда арестованного привели на допрос к Петру, то тут же находился граф Браницкий, который по окончании допроса пинками вытолкнул Понятовского за дверь. Петр при этом смеялся до слез. Случай этот дошел до Елизаветы, и карьере Понятовского в России был навсегда положен конец.
Но и на этот раз не суждено было прекратиться навсегда связи Екатерины с Понятовским. Хотя на время на ложе любви и явился новый заместитель, но скоро международная политическая игра снова свела Екатерину с Понятовским.
После злосчастного для Польши договора Фридриха II и Екатерины, состоявшегося 11 апреля 1764, которого «секретные параграфы» имели в себе смертоносный яд для Польши, между обоими властелинами состоялся особый секретный договор, по которому отнятая у короля Фридриха Августа II корона должна была перейти к прежнему любовнику Екатерины, графу Понятовскому.
Не потому был избран для сей великой чести Станислав Понятовский, что он был особенно дорог Екатерине, а потому лишь, что она имела в виду воспользоваться им и извлечь из несчастного Сарматского королевства свою личную выгоду.
«Понятовский, — говорит Зугенгейм, — был не только женолюбивый, бесхарактерный субъект, но он в тоже время был изменником и предателем отчизны и помогал Екатерине в её преступных замыслах против его родины».
Избрание Понятовского на польский престол, состоявшееся под непосредственным давлением русских штыков, было прелюдией к случившемуся восемь лет спустя разделу могучего государства, которое обязано своей гибелью единственно честолюбивой и ненасытной блуднице, прикрывавшейся всеми добродетелями и не имевшей ни одной из них.