I
Русское революционное движение, как о том уже упомянуто выше, было результатом западноевропейских идей и событий, сильно повлиявших на умы русской молодежи, которая, в силу особенных условий России, была предрасположена воспринять эти влияния с самым крайним увлечением. Теперь нам предстоит отметить, каждую в отдельности, истинные причины, вызвавшие такой результат, и направление, в котором происходило их воздействие. Указав источник и устье большой реки, мы должны теперь перечислить ее притоки и означить подробнее направление ее течения.
Проследить влияние Западной Европы не представляет особенного затруднения.
Идейное общение между Россией и Европой никогда не прерывалось, несмотря на все предохранительные меры цензуры. Запрещенные книги, как сочинения Прудона, Фурье, Оуэна и других социалистов старой школы, всегда доставлялись в Россию тайно, даже в эпоху азиатски жестокого и подозрительного деспотизма Николая.
Однако вследствие трудностей, с которыми было сопряжено добывание этих драгоценных книг, и языка, делавшего их малодоступными для массы читающей публики, непосредственное влияние этих писателей не могло быть особенно сильным. Они действовали на огромные сферы читателей благодаря целой плеяде блестящих популяризаторов социалистических идей, которые заняли в описываемую эпоху самое видное место в русской литературе. Во главе их стояли некоторые из самых даровитых людей двух последних поколений: Н.Г.Чернышевский, глубокий мыслитель, ученый и едкий полемист, заплативший мученичеством за свою благородную миссию; Добролюбов, гениальный публицист, ставший по нужде критиком, который умер 26 лет от роду, успевши оставить по себе глубокий след, который не изгладился и до нынешнего времени; Михайлов, профессор и писатель, осужденный на каторжные работы за речь к студентам, - и много, много других. Герцен и Огарев, издатели первого органа свободного слова на русском языке - лондонского "Колокола", - были заграничными выразителями и толкователями нового направления. Эти-то писатели и подготовили почву для всего позднейшего движения, воспитавши в принципах социализма целое поколение 70-х годов.
С Парижской коммуной, грозный взрыв которой потряс весь цивилизованный мир, русский социализм вступил в воинствующий фазис своего развития, перейдя из кабинетов и частных собраний в деревни и мастерские.
Много было причин, способствовавших тому, что русская молодежь приняла с такой горячностью принципы революционного социализма, провозглашенные Коммуной. Ограничимся здесь лишь указанием на них.
Началом русского возрождения была, как известно, злополучная Крымская война, обнаружившая самым безжалостным образом гнилость всего русского общественного строя. Необходимость реформ сделалась очевидной для всех, вплоть до тех, кто способен был задуматься над вопросом о сохранении целости государства. Начались реформы. Но попытка обновления России, предпринятая под руководством самодержавного императора, желавшего оставить неприкосновенным все: и свои священные "права", с которых следовало начать упразднение старого порядка вещей, и прерогативы дворянства, которое он хотел иметь на своей стороне, опасаясь революции, - такая попытка по необходимости должна была оказаться половинчатой, лицемерной, полной противоречий, одним словом - мертворожденной. Мы не станем подвергать ее критике, тем более что в этом нет никакой нужды: в настоящее время вся "легальная" и умеренная пресса повторяет на все лады то же самое, за что сыпалось столько упреков на головы социалистов, именно, что все реформы Александра II оказались в высшей степени несовершенными и что пресловутое освобождение крестьян изменило их матерьяльное положение только к худшему, так как выкупные платежи, установленные за их жалкие наделы, значительно превышают доходность земли.
Несчастное, изо дня в день ухудшающееся положение крестьян, то есть 9/10 населения, не могло не заставить серьезно призадуматься всех, кому было дорого будущее родины. Необходимо было искать каких-нибудь путей к улучшению положения народа, и, конечно, общественная мысль обратилась бы к законным и мирным средствам, если бы по освобождении крестьян от ига помещиков Александр II освободил Россию от своего собственного ига, наделивши ее хоть малой долей политической свободы. Но именно к этому он не проявлял ни малейшей склонности. А раз самодержавие оставалось в полной силе, можно было надеяться только на добрую волю императора. Но, по мере того как проходили годы, эта надежда все более и более уменьшалась. Как реформатор Александр II выдержал испытание очень недолго.
Польское восстание, подавленное с известной всем жестокостью, было сигналом реакции, которая день ото дня становилась ожесточеннее. Тут уже приходилось бросить всякие расчеты на мирные и легальные средства. Оставалось - или безмолвно подчиниться всему, или искать других путей для спасения родины; и естественно, что все, кто любил Россию, выбрали последнее. Таким образом, рука об руку с ожесточением реакции росло и революционное брожение, и тайные общества возникали одно за другим во всех главных городах России.
Выстрел Каракозова, бывший результатом этого возбуждения, явился грозным предостережением Александру II. Но он не захотел понять этого; мало того, с 1866 года бешенство реакции удвоилось. В несколько месяцев было уничтожено все, что еще носило на себе печать либерализма первых лет царствования. Это была истинная вакханалия реакции.
II
После 1866 года нужно было быть слепым или лицемером, чтобы верить еще в возможность каких-нибудь улучшений иными путями помимо насильственных. Революционное брожение явно усиливалось, и достаточно было малейшей искры, чтобы превратить скрытое пока недовольство во всеобщий взрыв. Как уже сказано, роль такой искры сыграла Парижская коммуна.
Вскоре после Коммуны, то есть к концу 1871 года, в Москве образовалось тайное общество "долгушинцев", а в 1872 году в Петербурге возник кружок "чайковцев", имевший свои разветвления в Москве, Киеве, Одессе, Орле и Таганроге. Целью обеих организаций было распространение социально-революционной пропаганды между рабочими и крестьянами. Рядом с этими более или менее обширными организациями существовало множество мелких кружков с тою же программой. Массы отдельных людей помимо всяких кружков двинулись тогда же "в народ" для пропаганды. Движение вспыхнуло одновременно в разных местах и являлось просто необходимым результатом положения России, рассматриваемого сквозь призму социалистических идей, рассеянных в среде русской интеллигенции Чернышевским, Добролюбовым, Герценом и другими.
Вскоре к этим русским течениям присоединилась новая могучая волна из-за границы. Она имела своим источником "Международное общество рабочих", достигшее, как известно, своей наибольшей силы в течение нескольких лет, немедленно последовавших за Парижской коммуной. Здесь также следует различать два отдельные пути, которыми влияние Интернационала передавалось в Россию: с одной стороны, это происходило путем литературы, а с другой - путем непосредственного воздействия на отдельных личностей. Два писателя - Михаил Бакунин, оратор и агитатор, основавший анархическую или федералистическую секцию Интернационала, и Петр Лавров, выдающийся философ и публицист, - оказали своим пером большую услугу нашему делу: первый - как автор книги о революции и федерализме, в которой развиваются идеи о необходимости немедленного восстания; последний - в качестве редактора журнала "Вперед!", издание которого он выносил почти исключительно на своих плечах. Несмотря на их разногласия по некоторым вопросам, оба писателя признавали крестьянскую революцию единственным средством, способным действительно видоизменить нестерпимое положение русского народа.
Но Интернационал имел также и непосредственное влияние на русское движение. Здесь необходимо вернуться немного назад, потому что в этом пункте русское революционное движение соприкасается с чисто индивидуалистическим движением так называемого "нигилизма", о котором говорилось выше. Борьба за эмансипацию женщины слилась с стремлением последней к высшему образованию. Доступ в высшие учебные заведения был закрыт для русских женщин, и вот они решили отправляться за границу, чтобы там приобретать знания, в которых им отказывала их родина. Свободная Швейцария, когда-то ни для кого не закрывавшая ни своих границ, ни своих университетов, стала излюбленной страной этих новых пилигримов, и одно время знаменитый город Цюрих был их Иерусалимом. Со всех концов России - с Волги, тихого Дона, Кавказа, из далекой Сибири - молодые девушки, чуть не девочки, с легким чемоданчиком в руках и почти без средств, одни, отправлялись за тысячи верст, сгорая жаждой знаний, которые только и могли обеспечить им желанную независимость. Но, по прибытии в страну, бывшую предметом их мечтаний, они находили там не только медицинские школы, но и рядом с этим широкое общественное движение, о котором многие из них не имели ни малейшего понятия. И здесь еще раз обнаружилась разница между прежним нигилизмом и социализмом позднейшего поколения.
"Что такое вся эта наука, - спрашивали себя молодые девушки, - как не средство к приобретению более выгодного положения в среде привилегированных классов, к которым мы уже принадлежим? Кто, кроме нас самих, воспользуется всеми предоставляемыми знанием преимуществами? а если никто, то какая же разница между нами и всей этой массой кровопийц, живущих на счет пота и слез нашего несчастного народа?"
И вместо медицинской школы девушки начинали посещать заседания Интернационала, изучать политическую экономию и сочинения Маркса, Бакунина, Прудона и других основателей европейского социализма. Вскоре Цюрих из места научных занятий превратился в один громадный клуб. Молва о нем распространилась по всей России и привлекала туда целые сотни молодежи. Тогда не в меру предусмотрительное императорское правительство издало нелепый и позорный указ 1873 года, повелевавший всем русским, под угрозой объявления их вне закона, немедленно покинуть этот страшный город.
Правительство попало, что называется, пальцем в небо.
Дело в том, что в среде русских, пребывавших в Цюрихе, уже и без того возникали более или менее определенные планы возвращения на родину, с целью распространения там идей Интернационала, и указ привел только к тому, что вместо возвращения поодиночке и постепенно вернулись все почти поголовно и разом. С восторгом встреченные своими друзьями в России, они немедленно принялись со всем пылом молодости за распространение идей международного социализма.
III
Так, зимой 1873 года в одной из бедных лачужек, разбросанных по окраинам Петербурга, значительное число рабочих еженедельно собиралось вокруг князя Петра Кропоткина, излагавшего им принципы социализма и революции. Богатый казак Обухов, почти умиравший от чахотки, делал то же самое на берегах своего родного Дона. Поручик Леонид Шишко поступил ткачом на одну из петербургских фабрик, в видах той же пропаганды. Два других члена того же общества, Дм.Рогачев с одним из своих друзей, отправились в качестве пильщиков в Тверскую губернию для пропаганды среди крестьян. Зимой 1873 года по доносу одного местного помещика оба были арестованы, но, бежавши при помощи крестьян из рук полиции, они прибыли в Москву и занялись там пропагандой среди молодежи. Тут они столкнулись с двумя женщинами, только что приехавшими из Цюриха с тою же целью. Таким образом, эти два течения, одно - местное, другое - шедшее из-за границы, встречались на каждом шагу, и оба приводили к одному и тому же. Подпольные книги и журналы провозглашали: "Час разрушения старого буржуазного мира пробил… Новый мир, основанный на братстве всех людей, мир, в котором не будет больше ни слез, ни нищеты, готов уже возникнуть на его развалинах. К делу же! Да здравствует революция, единственное средство осуществления этого золотого идеала!" Возвратившиеся из-за границы студенты и студентки воспламеняли молодые души рассказами о великой борьбе, начатой западноевропейским пролетариатом: об Интернационале и его славных основателях, о Коммуне и ее мучениках, и вместе с своими новыми последователями приготовлялись идти "в народ", с целью воплощения в жизнь своих идей. С беспокойством спрашивали они тех пока еще немногих товарищей, которые успели уже побывать в деревне: что же такое эта могучая и загадочная народная среда, этот народ, к которому их отцы внушали им только ужас и который, однако, еще не зная его, они уже любили со всей пылкостью своих юных сердец? И вопрошаемые, прошедшие уже раньше через те же муки сомнений и страха, рассказывали им с восторгом, что этот страшный народ - добр, прост и доверчив, как дитя; что он встречает своих друзей не только без всякой подозрительности, но с распростертыми объятиями и открытым сердцем; что речи их выслушивались с глубочайшим сочувствием; что все, стар и млад, по окончании долгого трудового дня собирались вокруг них в какой-нибудь темной, закопченной избушке, где при слабом свете лучины они им говорили о социализме или читали какую-нибудь из захваченных с собой книжек; что деревенские сходки прекращались, лишь только пропагандист являлся в деревню, так как крестьяне покидали свои собрания и приходили слушать его. И затем, нарисовавши картину невероятных страданий этого несчастного народа, страданий, которых они сами были очевидцами, они указывали на те слабые признаки, быть может преувеличенные их воображением, которые поселяли в них уверенность в том, что этот народ не так уж забит, как думают; что в нем происходит какое-то брожение, ходят странные слухи и толки, показывающие, что терпение его истощается и что Россия переживает канун каких-то грозных событий.
Вся эта масса разнообразных и могущественных влияний, воздействуя на впечатлительные, сильно склонные к увлечению умы русской молодежи, произвела то широкое движение 1873-1874 годов, с которого началась в России новая революционная эра.
Ничего подобного не было ни раньше, ни после. Казалось, тут действовало скорей какое-то откровение, чем пропаганда. Сначала еще мы можем указывать на ту или другую книгу, ту или другую личность, под влиянием которых тот или другой человек присоединяется к движению; но потом это становится уже невозможным. Точно какой-то могучий клик, исходивший неизвестно откуда, пронесся по стране, призывая всех, в ком была живая душа, на великое дело спасения родины и человечества. И все, в ком была живая душа, отзывались и шли на этот клик, исполненные тоски и негодования на свою прошлую жизнь, и, оставляя родной кров, богатство, почести, семью, отдавались движению с тем восторженным энтузиазмом, с той горячей верой, которая не знает препятствий, не меряет жертв и для которой страдания и гибель являются самым жгучим, непреодолимым стимулом к деятельности.
Мы не будем говорить о множестве молодых людей, принадлежавших даже к аристократическим семьям, которые по пятнадцать часов в сутки проводили в работе на фабриках, в мастерских, в поле. Молодости свойственна отвага и готовность на жертвы. Характерно то, что зараза распространилась даже на людей зрелых, с обеспеченным положением, на приобретение которого они затратили свои лучшие молодые силы, - судей, врачей, офицеров; и такие были не из наименее преданных делу.
Движение это едва ли можно назвать политическим. Оно было скорее каким-то крестовым походом, отличаясь вполне заразительным и всепоглощающим характером религиозных движений. Люди стремились не только к достижению определенных практических целей, но вместе с тем к удовлетворению глубокой потребности личного нравственного очищения.
Но это благородное движение не выдержало и не могло выдержать столкновения с грубой и суровой действительностью.
Не то чтобы русский крестьянин выказал себя равнодушным или враждебным социализму. Как народ рабочий по преимуществу, привыкший к ассоциациям для всевозможных производств и с незапамятных времен владеющий сообща главным орудием производства - землею, русский народ способен симпатичнее и разумнее другого отнестись к социализму. Если он когда-либо совершит революцию - то во имя социалистических требований. Но революция всегда требует сильной организации, которая может создаться только путем пропаганды, социалистической или чисто революционной. Так как ее нельзя было вести открыто, то оказалось необходимым прибегнуть к тайной пропаганде, совершенно невозможной в наших деревнях.
Всякий, кто селится там, в качестве ли ремесленника, сельского ли учителя или писаря, тотчас же оказывается на виду у всех, точно он сидит в фонаре. Кроме того, крестьянин совершенно не способен хранить тайну перед своими односельчанами. Как вы хотите, чтобы он не поговорил с соседом, которого он знает столько лет, о таком необычайном факте, как чтение книги, а тем более когда речь в ней идет о столь естественном, справедливом и хорошем деле, как то, о котором ему говорит социалист? Таким образом, лишь только пропагандист приходит к кому-нибудь из своих приятелей, весть об этом тотчас разлетается по всей деревне, и через каких-нибудь полчаса изба уже наполнена длиннобородыми крестьянами, которые спешат послушать незнакомца, не считая нужным предупредить об этом ни его, ни его хозяина. Если изба слишком мала для всей этой толпы, то гостя ведут в сельскую управу или же просто на улицу, где он и читает свои книжки или произносит речь под открытым небом. Понятно, что при таких нравах правительство без всякого затруднения могло узнать об агитации, которая велась среди крестьян.
Аресты быстро следовали за арестами. По заявлению правительственного циркуляра, тридцать семь губерний были "заражены" пропагандой. Никто не знает точно числа арестованных; в одном так называемом "деле 193-х", тянувшемся четыре года, оно достигало, по данным официальной статистики, тысячи четырехсот.
Но за погибшими смело выступали на арену новые ряды бойцов, пока наконец благодаря громадному числу жертв битва, по-видимому, начала затихать. То усиливаясь, то ослабевая, движение продлилось два года. Но в конце концов необходимо было признать, что лбом стены не прошибешь. С 1878 года характер движения переменился. Широкая пропаганда, то есть одно, что еще могло бы поднять крестьян на восстание, была оставлена, и ее место заняли так называемые "поселения" - небольшие колонии, которые устраивались уже с расчетом на более или менее продолжительную деятельность в раз избранной местности.
Во избежание подводных скал, о которые разбилось движение прошлых лет, колонисты действовали чрезвычайно осторожно, стараясь не обращать на себя внимания, не производить шума, вести свою агитацию только в среде таких крестьян, которых они лично знали за людей надежных и благоразумных. Колонии, менее подверженные риску быть открытыми, держались с переменным счастьем несколько лет, но не оставили никаких заметных следов своей деятельности.
Очевидно, однако, что они и не могли сделать особенно много, ввиду необъятности России и необходимости умышленно ограничивать круг своей работы даже в пределах избранных местностей.
IV
Процессы пропагандистов, имевшие место в 1877 и 1878 годах, знаменуют конец этого первого периода революционного движения в России, являясь в то же время его апофеозом.
Русское правительство, желая идти по стопам французской Второй империи, умевшей так хорошо играть красным призраком, решило, чтобы разбор первого большого дела - так называемого "процесса 50-ти" - происходил публично; оно надеялось, что устрашенные привилегированные классы теснее сомкнутся вокруг трона и оставят всякие завиральные идеи. Но расчет оказался ошибочным. Даже те, которые враждебно относились к революционерам, были поражены их изумительной готовностью к самопожертвованию.
"Да это святые!" - восклицали все, кому удалось присутствовать на этом памятном суде.
В следующем году громадный "процесс 193-х" только усилил это впечатление.
И действительно, все, что есть благородного и высокого в природе человека, казалось, было сосредоточено в этой горсти героической молодежи. Восторженно преданные своей великой идее, они хотели принести в жертву не только свою жизнь, будущность, положение, но и самую душу свою. Они хотели освободиться от всяких других помышлений, от всяких личных привязанностей, чтобы отдаться своему делу всецело, беззаветно. Ригоризм был возведен в догмат, и был даже период, когда молодые люди обоего пола придерживались в своих отношениях самого строгого аскетизма.
Пропагандисты ничего не хотели для себя. Они были чистейшим олицетворением самоотверженности. Но это были люди слишком неподходящие для предстоявшей страшной борьбы. Тип пропагандиста семидесятых годов принадлежал к тем, которые выдвигаются скорей религиозными, чем революционными движениями. Социализм был его верой, народ - его божеством. Невзирая на всю очевидность противного, он твердо верил, что не сегодня завтра произойдет революция, подобно тому как в средние века люди иногда верили в приближение Страшного суда. Неумолимая действительность нанесла жестокий удар этой восторженной вере, показавши ему его бога, каков он есть, а не каким он рисовался его воображению. По-прежнему он готов был на жертвы; но ему недоставало уже ни прежнего неудержимого пыла, ни прежней жажды борьбы. После первого разочарования он потерял всякую надежду на победу и если еще желал венца, то это был венец из терниев, а не из лавров. Подобно христианину первых веков, он шел на муки с ясностью во взоре и выносил их с полным спокойствием духа - даже с наслаждением, так как знал, что страдает за свою веру. Он был полон любви и ни к кому не питал ненависти, не исключая даже своих палачей.
Таков пропагандист 1872-1875 годов. В нем было слишком много идеализма, чтобы он мог устоять в предстоявшей трудной и жестокой борьбе. Он должен был измениться или исчезнуть.
И уже начал вырабатываться иной тип революционера, готовый занять его место. На горизонте обрисовывалась сумрачная фигура, озаренная точно адским пламенем, которая с гордо поднятым челом и взором, дышавшим вызовом и местью, стала пролагать свой путь среди устрашенной толпы, чтобы вступить твердым шагом на арену истории.
То был террорист.