Расставшись так гневно с Павлом, Галя бежала, не оглядываясь, пока ее несли ноги, точно она хотела убежать от него, и от тяжкой обиды, и от самой себя. Но когда она подбежала к колодцу, у нее захватило дыхание и она должна была остановиться. Она присела на край тяжелого корыта, выдолбленного из ствола столетней липы, в котором поили скотину. Все внутри ее кипело. Она была первая невеста в деревне и любимая дочка отца. Она привыкла, чтоб все её баловали, и вдруг тот, кого она предпочла всем и кому она открыла это, оттолкнул ее. Теперь, когда Павла тут не было, его отказ исполнить ее просьбу представлялся ей еще непонятнее и нелепее.
– Не любит, не любит, не любит! – твердила она. И ей казалось ясным, что он приходил только попробовать свою силу над ней, и она готова была разорвать себя за то, что поддалась и выдала себя.
– Дура, дура, дура! – бранила она себя. – Песню ему стоило спеть, и ты уж ему на шею повисла.
Она не могла выдержать и, припав к высокому срубу колодца, заплакала от досады и горя.
Но вдруг ей послышалось, что кто-то идет.
Она встрепенулась, как пойманная птичка, утерла глаза и осмотрелась. Кругом никого не было. То скрипнуло коромысло, которым таскали из неглубокого колодца воду.
Ну да все равно. Если теперь никто не прошел, то каждую минуту могут пройти от Ярины парень или девушка, и если ее увидят, в таком состоянии, все сейчас догадаются, и тогда ей хоть сквозь землю провалиться от стыда!
Она решилась тотчас же вернуться назад к Ярине, где ее отсутствие могли даже не заметить. Но прежде ей нужно хорошенько оправиться. Она взлезла на дощатый борт сруба, ухватила болтавшееся в воздухе ведро и потянула его к себе. Журавль заскрипел, как немазаное колесо, и клюнул вниз ДЛИННЫМ КОНЦОМ жерди, точно настоящий журавль носом. Тяжелый камень, привешенный к противоположному короткому плечу рычага, чуть поднялся "а пол-аршина над землею и стукнулся о корыто, которое гулко откликнулось на удар… Галя потянула еще, и тяжелое ведро- шлепнулось о поверхность воды, опрокинулось и пошло ко дну, натянув веревку. Девушка соскочила со сруба, встала на бревенчатую ступеньку, вбитую в землю у подножья колодца, и стала тянуть ведро вверх. Журавль помогал ей, и через минуту из черной пасти колодца показалось ведро, сверкая на луне и выплескивая брызги.
Галя умылась, вытерлась фартуком, жадно напилась свежей влаги и вылила воду в корыто. Облегченный журавль вскинул своим длинным носом и взбросил высоко на воздух пустое ведро, которое взлетело вверх, потом дернулось вниз и заметалось и запрыгало как бешеное, точно пытаясь перервать веревку, пока не замерло, истощившись в бесплодных усилиях.
Галя между тем уже подходила к воротам Ярины, откуда снова раздавались звуки пляски. На лице ее не было следа недавней тревоги. Только глаза ее глядели как-то испуганно. Она обуздала себя с досадой, из самолюбия.
– Что ж, коли ему его поганая штунда дороже меня, не стану и я пропадать из-за него. Пойду за Панаса, за Грицько, а то и за Панька кривого. В девках сохнуть по нем не останусь.
Теперь она боялась только одного: чтобы у Ярины как-нибудь ее не хватились и не догадались, куда она убегала. Она осторожно отворила ворота, чтобы они не скрипнули, обошла избу. Гости опять собрались на полянке, где шла бешеная пляска. Скользя между деревьями, Галя уже приближалась к толпе и думала, что ей удастся незаметно смешаться с нею, как вдруг над самым ее ухом раздался голос, от которого она вздрогнула.
– А что, штундарь-то, видно, не понапрасну сюда к нам наведывался,- сказал Панас с кривой усмешкой.
От "его Гале не удалось скрыть своего исчезновения, и он поджидал ее, лежа под деревом, в высокой траве, где его нельзя было сразу заметить.
Галя вся вспыхнула. Ей хотелось выбранить, ударить Панаса за его дерзость и бесстыдство. Но она сдержалась, чтобы не выдать себя.
Она повернула к нему голову и, пожав плечами, проговорила:
– Тебе лучше знать, что он не задаром приходил. Небось не споешь, как он спел, хоть лопни.
Она попала не в бровь, а в глаз. На лице Панаса появилось такое выражение досады, что Галя рассмеялась.
– Что, не любишь? – сказала она.
– Нет, ты не отшучивайся! – воскликнул Панас. – Ведь я знаю, что ты за ним побежала.
– Может, и за ним, а может, у колодца свежую воду пила. Тебе что?
Она бросила на Панаса задорный взгляд, от которого у того дух захватило.
За ним бегали все деревенские девки. Одна Галя смеялась над ним и дразнила. Этим-то она его и заполонила.
– Ну, так пускай будет, что воду пила, – сказал он. И, помолчав минуту, прибавил другим тоном, продолжая, очевидно, прерванный разговор, – а как же, моя кралечка, насчет сватов велишь? Посылать?
Голос у него был слащавый, приторный, совершенно не гармонировавший с его высокой мускулистой фигурой и жестким выражением лица.
"И чего это он все лезет", – досадливо подумала про себя Галя. Но деревенский этикет не позволял невежливо ответить на такой вопрос.
– Что ж, посылай, – сказала она шутливо. – Ворота для всех отпираются. А у отца в огороде тыкв много. Я пока пару испеку. Одну себе на гостинцы возьмешь, другую свезешь Павлу по дружбе, за то, что ладно поет.
Панас захохотал.
Печеная тыква, поданная в доме девушкой на сватовском визите, означает полный отказ. Но Галя шутила. Поминание Павла как кандидата на печеную тыкву было уже само по себе таким поощрением, какого Панас не ожидал. Ему стало весело. Он пропустил даже мимо ушей шпильку насчет Павлова пения.
– Зато уж на бандуре ему до меня далеко, – добродушно сказал он. – Хочешь, я тебе сыграю новую песню? Меня в городе архиерейский бас научил. Вместе в трактире пили.
– Что ж, сыграй.
Панас сыграл какую-то пародию на романс, подпевая себе вполголоса жиденьким слащавым тенорком.
Гале не нравился ни его слащавый голос, ни его слащавая манера ухаживать. Но сегодня, в отместку Павлу, она кокетничала с Панасом и не только не затыкала ушей, как часто делывала, когда он принимался петь, а даже заставила его спеть еще. Она согласилась идти с ним танцевать и позволила ему потом уйти вместе с нею. Но когда они уселись вдвоем у куста диких роз и Панас, нагнувшись к ней, неожиданно поцеловал ее в самые губы, она так огрела его по лицу, что у него искры из глаз посыпались.
– Ну, коли у тебя будет такая же тяжелая рука, как моей жинкой будешь, то плохо тебе придется, – сказал Панас, стараясь сохранить шутливый тон, между тем как его забирала настоящая злость и от боли слезы сами собою выступили у него на глазах.
Галя тоже рассердилась. Панас умел ее забавлять. Она не прочь была поболтать с ним, и ей льстило перед подругами его явное предпочтение. Но она терпеть не могла, когда он начинал смотреть на нее маслеными глазками и лез к ней с поцелуями и нежностями.
– Кто ж тебя напугал, что я твоей жинкой буду? – спросила Галя насмешливо.
– А будешь, потому что тебе больше не за кого, – грубо сказал Панас.
– Не буду, – упрямо сказала Галя.
– Будешь!
Галя вскочила с травы и убежала. Они серьезно поссорились и остальную часть вечера не разговаривали и избегали друг друга.
Впрочем, Панас вскоре вовсе ушел от Ярины. Гале разом полегчало… Было уже около полуночи, но молодежь еще не думала расходиться. На траве кучка девушек и парней сидели у раскидистой шелковицы и слушали кривого Панька, который был не только музыкант, но и сказочник и первый знаток всех деревенских поверий. Ярина была там же. Галя подсела к ней и, повернувшись лицом к реке, стала смотреть на серебристые волны.
– Так вот, батько мой ни с чем и ушел, – говорил Панько, продолжая, очевидно, рассказ про какую-то деревенскую быль. – Найти-то клад он нашел, а взять не мог, потому что не всякому клад дается. Понадеялся на себя и добрых людей не спросил, как к нему подступиться.
Он пустил несколько клубов белого дыма и посмотрел задумчиво на бледною луну, которая поднялась над садом.
– А что же нужно, расскажи, Панько, голубчик, не томи, – вскричала Ярина. – Мне смерть как хочется клад найти.
Панько только того и ждал.
– Гм, – протянул он и снова пыхнул несколько раз своей кривой трубкой. – Знаете воробьиную ночь?
– Знаем, знаем, – раздалось несколько голосов разом.
– Когда дождь и гром и зги не видно, а черт воробьев в когтях душит и только вверх метает и пускает на волю…
– Да, знаем, знаем. Ты нам дело говори, – перебила Ярина.
– Ну так вот, в такую-то ночь, об эту самую пору, то есть о полночь, – сказал Панько, понижая голос, – нужно выйти на перекресток, разложить костер, вскипятить воду из пруда, где кто-нибудь утопился…
– Ах, страсти какие, – прошептала Ярина.
– И как пробьет полночь, нужно туда бросить живую жабу. И что бы там ни было, нужно не оборачиваться и все на воду смотреть. Крик, свист будет кругом. Кареты будут скакать по дороге во весь дух, и кучер будет кричать "пади", а ты все сиди и не шевелись. Люди подходить будут всякие и спрашивать. А ты все сиди, молчи, не оборачивайся. Чудища всякие пугать будут. А ты все сиди, не крестись. А как петухи прокричат, перекрестись, вылей котел на землю и найди жабью лопатку и вот ею-то до клада-то и дотронься, как найдешь. Тогда уж тебе и дастся, – потому что нечистая сила тут уж ничего не может.
Он замолчал, наслаждаясь безмолвным оцепенением слушателей.
Но Галя вмешалась. Недаром она была рассудительная и грамотная девка.
– Ну статочное ли дело, – сказала она, – чтоб нечистая сила так-таки и не могла с тобой совладать!
– А крест на что? Ты с крестом ведь на шее? – возразил Панько. – А то еще, кто боится, – прибавил он снисходительно, – тот может четыре креста на дороге провести со всех сторон.
– Ну то-то же, – соглашалась Галя.
В это время на колокольне стали бить часы. Все прислушивались', считая. Пробило двенадцать.
– Вот теперь как раз вся нечисть на землю напускается, – сказал вразумительно Панько, – и дается ей воля до первых петухов. А как петух прокричит…
Вдруг на берегу мелькнула какая-то полунагая фигура и воздух огласился диким воем, похожим не то на вой волка, не то на человеческий вопль.
Все так и шарахнулись.
– С нами крестная сила!
– Наше место свято! – с ужасом прошептали девушки.
Панько молчал и продолжал сосать трубку.
– Ничего, – сказал он наконец успокоительным голосом. – Это Авдюшка юродивый по берегу бегает.
– А знаете, девки, с чего это Авдюшка юродивым стал? – спросил Панько. – Ведь я еще помню его – парень как парень был. Первый молодец был.
– С пожару, говорят, – сказала Галя. – Вся семья у них сгорела. Самого замертво из огня вытащили.
– Ну вот выдумала! – презрительно возразил Панько. – А пожар-то с чего? Он ведь и дом-то поджег, юродивым будучи. Ты тогда еще на карачках ползала.
– Ну так с чего же, расскажи, – сказала одна из девушек.
– А вот с чего, – начал Панько. – Знаете Панночкину могилу?
– Ну как не знать? '
– Хуже этого места во всей округе нет. Ну вот, побился Авдюшка об заклад, что пойдет он в самый овраг, на самую могилу и принесет оттуда что-нибудь. Известно, молодость: думал свячёной просфоры взять с собой за пазуху. Со святым хлебом, мол, никакая погань не тронет. Да черт хитрей его оказался. Как стал собираться, про просфору-то и забыл. Совсем из ума выскочило. Только как к лесу подходить стал, "вспомнил. Хотел вернуться, да стыдно было: ребята засмеют. "Пойду, говорит, будь что будет". Известно, молодость. Подходит и видит костер, а вокруг костра люди. "Ну, думает, это слава Богу: хоть воры, хоть разбойники, а все христианские души". Подходит это он, хочет перекреститься,- а рука тяжелая, как каменная. Поднять не может. Хочет молитву сказать, язык не поворачивается. Ну, думает, была не была. Идет к костру.
– Здравствуйте, – говорит, – люди ли вы, или иное что, не знаю. Так и так, – говорит. – Побился, – говорит, – об заклад, что приду сюда к вам и вынесу что-нибудь на память. Так будьте ласковы, дайте.
Все рожи так на него и уставились, а старик, черный да волосатый, и говорит:
– Исполать тебе, добру молодцу. Возьми вот целого барана. Для такого молодца ничего не пожалеем.
Видит Авдюшка, у них над огнем баран ободранный висит. Сняли это они тушу, взвалили ему на плечи, ажио крякнул он.
– Спасибо, – говорит.
– Не на чем, – говорит волосатый и как загогочет, а за ним вся компания. У Авдюшки мурашки по коже пробежали. Догадался он, к кому это он попал.
Ну, думает, только бы ноги унести.
Несет это он барана, не оборачивается, а сам кряхтит. Выволок из лесу. Пошел нивой, а вдруг баран, что на плечах, как заблеет – зарезанный-то. Смотрит, аи это не баран вовсе, а человек зарезанный. Бросился он бежать что есть мочи, и как прибежал в деревню, так и упал замертво.
Еле отходили. На другой день пошли люди к оврагу, как Авдюшка наказывал, смотрят – никакого костра нет, а на том месте, где он барана уронил, лежит мертвое тело. Вот Авдюшка с того часу стал задумываться и скоро ума решился и с тех пор юродивым ходит.
Панько замолчал.
Всем стало грустно.
– Да будет тебе, – сказала Ярина. – Таких страстей наговорил, что еще ночью привидится. Сыграй нам лучше что-нибудь.
Панько взялся за скрипку.
Было далеко за полночь, когда вся эта молодежь стала расходиться от Ярины, чтобы, освежившись двумя, тремя часами сна, встать чуть свет для тяжелой дневной работы.
Прощаясь с Галей, Ярина сказала ей с улыбкой:
– И чего это ты, девка, над Панасом куражишься? Ведь за штундаря батько все равно не выдаст. А Панас чем не жених? Волов у него четыре пары, да баштан, да денег старый что ему оставит! И из себя чем не казак? Не правда ли, девчата? – обратилась она к гостям.
Девушки захихикали, некоторые довольно принужденно.
– Ну и берите его себе, Ярина, голубка, коли он вам так люб, – отшучивалась Галя. – Мне ни его волов, ни его самого не надо.
– А отобью, смотри, право, отобью. Не зевай, – сказала Ярина, – даром, что я уже старуха. Только потом, смотри, не сердиться.
– Не буду, голубочка, ей-ей. Хоть одним меньше, все лучше, – Галя продолжала в том же веселом тоне.
Но на душе ей было не весело.
Павел ее бросил, а Панаса с его волами и баштанами и деньгами отец не даст так-то легко бросить.
Когда она вернулась домой, усталая, в свою чистую жесткую постель, ей вдруг представилось лицо Павла, когда он, бледный от волнения, схватил ее за руку.
"Ах, если б взаправду помогла Ярина!" – подумала она и улыбнулась, – и так заснула с улыбкой на своем милом детском личике, освещенном полною луною.