Комитет защиты расширяется
Полетта думала о мадам Дюкен и на собрании, созванном комитетом защиты здания школы. Кстати, кто-то сказал, что в зале находится шурин мадам Дюкен — фермер, которому угрожают выселением. Он пришел с двумя крестьянами, одного из них Гиттон знает… Гиттон ему очень обрадовался, будто встретил фронтового товарища, которого не видел с конца войны. Оба такое вытворяли! А потом по их разговору стало понятно, что они познакомились всего недели две назад! Вон оно как! Значит, к докерам присоединились и крестьяне. После того как комитет поставил перед собой более узкую цель — защиту не всего поселка, а только здания бывшей профшколы, — казалось, что сузится и его состав, от него отпадут те, кто остался в бараках, а на деле вышло наоборот. Всем грозила эвакуация, о которой Гиттон говорил в своей речи. Люди великолепно понимали, что сейчас все дело в здании школы. На что эвакуировать поселок, если не удастся выселить докеров из школы? А вот выкинут их оттуда — тогда уж ни за что не разрешат вернуться в бараки, которые они добровольно покинули. Просто-напросто оставят их на веки вечные под открытым небом. Совершенно понятно, почему в президиуме рядом с Гиттоном сидит Турнэ, председатель местного комитета лавочников, добродушный толстяк, который умеет со всеми ладить и знаком здесь каждому. Как раз у Турнэ и находится попугай, любимец ребятишек Полетты. Ясно было, что мелкие торговцы встревожились. До войны лавки полукругом окаймляли старый поселок; в новом поселке число их вдвое уменьшилось, да и те потерпят крах, если выселят большую часть покупателей. До сих пор на комитете лавочников лежала, в основном, организация весенней ярмарки. Он занимался развешиванием реклам, плакатов и гирлянд из цветных фонариков между лавками и в витринах, устраивал «дешевую распродажу остатков», объявлял всякие премии и призы за состязания, вроде бега в мешках или кроличьих гонок, организовывал лотереи и «американские аукционы» — и тут американские! И вот недавно этот комитет собрался, чтобы обсудить подготовку к ярмарке. Но очень скоро разговор свернул на менее приятные темы. Бумажные цветы и фонарики были заброшены и заговорили о здании школы, о выселении, о страшных слухах относительно эвакуации. «Да бросьте вы! Это все коммунисты выдумали! Эвакуация! Только этого не хватало!» Тут уж не вопрос политики, а вопрос существования. Придется, значит, закрыть лавочку! Как же это! Значит, к весне весь поселок вымрет — на улицах ни души, занавески спущены, заперты ставни… В кои-то веки собрались заранее, времени достаточно, все успели бы сделать: приготовить гирлянды, наметить план развлечений, решить, у какого кабачка начнется карнавальное шествие, у какого оно кончится, перед чьим кабачком соорудить эстраду для концерта. Этот вопрос требовал тонкого подхода: каждому хотелось, чтобы музыка играла около его заведения, и в конце концов вопрос решали в пользу того, кто больше всех внес в фонд комитета… Забавно вышло, когда Гиттон, не зная, как назвать этот комитет, у которого в сущности и не было названия, представил собранию толстяка Турнэ как председателя «праздничного комитета». Уж какие тут праздники! В зале раздался смех, а кто-то крикнул:
— Турнэ, а сто тысяч принес нам?
Шутка родилась после прошлогодней ярмарки. Ярмарка продолжалась три дня, погода все время стояла хорошая, пришло из города много людей, и это спасло выручку, так как у жителей поселка уже и тогда отощали кошельки — это было после истории с «Пембефом» и «Кутанс»[6] … Так вот, после трехдневного праздника, в понедельник вечером, комитет решил подсчитать доходы и собрался для этого в кабачке «Золотая звезда», хозяин которого внес самый большой пай. Складывая в пачки деньги и подсчитывая барыши, члены комитета усердно выпивали. Протанцевав несколько вальсов с какими-то старухами; под звуки оркестра, состоявшего из кларнета и барабана, так как у аккордеониста после беспрерывной трехдневной игры просто уж руки отваливались, все десять членов комитета опять стали прикладываться и к двум часам ночи напились, как стельки. Кое-кто попытался все же добраться до дому, остальные заснули невинным сном на круглом столе «Золотой звезды». Как это случилось — неизвестно, но факт, что казначей комитета, муж галантерейщицы Лебон, который вышел из этого питейного заведения, держа подмышкой все подсчеты барышей, очутился часа в четыре утра в «Настоящем бургундском», то есть в противоположной стороне от своего дома. И вот на глазах у изумленной хозяйки «Настоящего бургундского», которая так и не ложилась и уже начала выметать окурки и спички, прежде чем заняться основательной уборкой помещения (после праздников всегда приходится все мыть да чистить), казначей обнаружил пропажу — такую страшную пропажу, что у него мороз пробежал по коже и весь комитет сразу бы отрезвел, если бы еще был в сборе: Лебон заметил, что где-то потерял свою черную записную книжку. В ней, под последним столбцом цифр, был выведен итог: чистая прибыль — сто тысяч с хвостиком… На следующий день, конечно, кто-то нашел эту книжку и вернул ее казначею, но все же комитетские сто тысяч, хоть и не вызвали настоящего скандала, дали пищу пересудам. И тогда в газетах появилось сообщение, в котором говорилось, что тридцать тысяч пойдут на неимущих, а остальные деньги послужат для расширения ярмарочного празднества в будущем году. Если оно состоится, само собой понятно.
Кто на собрании подпустил шпильку по поводу этих ста тысяч?.. Задняя комната пивной «Промочи глотку» довольно маленькая, народу там набилось, как сельдей в бочке, не разберешь, кто крикнул — кто-то из стоящих сзади. Конечно, острота беззлобная, но все же в ней чувствовался перец, и не стоило ее отпускать по адресу Турнэ — он ведь впервые пришел к докерам… Бросили ее с той стороны, где стоял Папильон. Возможно, что это он и крикнул. Никак ему нельзя вбить в башку, что и среди торговцев попадаются неплохие люди. Для него все, кто на чем-нибудь получает прибыль — миллионеры они или ларечники, — одного поля ягоды. «Паразиты, дерут с людей шкуру! Чтобы я им доверял? Да никогда в жизни! А если лавочники присоединяются к нам — значит, им это выгодно». Возможно, Гиттон догадался, что сострил именно Папильон, и, желая избежать дальнейших глупостей, изо всей силы ударил кулаком по столу, в раздражении крикнув:
— Прошу соблюдать тишину!
И тишина наступила. Как будто тишине, царившей на улице, где все было покрыто мягким снегом, стало тесно и, услышав призыв Гиттона, она вошла сюда. Она проскальзывала в коротких паузах, напоминая об ослепительном белом снеге, который за несколько часов все покрыл пухлой пеленой и вдруг перестал идти… Впрочем, тишина была неполная: беспрерывно скрипела землечерпалка, и от ее скрипа начинала трещать голова — сколько дней и ночей она всем раздирала слух, как посторонние шумы во время радиопередачи… А что если и этот скрип говорит о подготовке к войне? Может быть, землечерпалка очищает дно около мола, чтобы туда могли подходить пароходы, которые янки собираются прислать в порт?
* * *
В президиуме, рядом с Турнэ и Гиттоном, сидит какой-то человек, по виду рабочий, которого никто раньше не знал. Представляя этого человека собранию, Гиттон не назвал его «господином», а просто сказал: «Арман Виньерон, секретарь комитета защиты школы профессионального обучения». Виньерона привели сюда иные причины, чем Турнэ. Он металлист, член социалистической партии и уже давний член — один из самых старых активистов местной ее организации. Гиттон помнит, как однажды, еще до войны, он поцапался и чуть не подрался с Виньероном во время праздника. Что-то сегодня слишком уж часто упоминаются праздники! Кстати сказать, в этом проклятом «комитете защиты школы профессионального обучения» недавно действительно произошла драка. Правда, до рукопашной дело не дошло, но все же было жарко. О существовании этого комитета почти забыли. Во главе его стояли социалисты, всем верховодил долговязый парень, которому очень подходило его прозвище — Погрузочная мачта, один из самых вредных, брат пресловутого мэра. Раньше он работал докером, потом завел кабак на главной площади и воображал о себе невесть что. Вся эта шантрапа и двух раз не собрала свой комитет, чтобы принять хоть какие-нибудь меры против закрытия школы, а теперь, когда в пустующее здание переехали докеры, вдруг проснулась. На следующий же день они разослали повестки всем родителям бывших учеников профшколы. Начинали они свое письмо, конечно, с лицемерной декларации: надо «потребовать», чтобы людям, которых война лишила крова, предоставили помещения получше, чем те бараки, где их поселили, «но, поскольку они насильственно заняли здание школы, потеряна всякая надежда снова ее открыть, и при таких условиях…» Надо сказать — социалисты здорово промахнулись. На следующее утро здание было окружено охранниками, однако вечером состоялась демонстрация солидарности с докерами, поселившимися в школе. Все это произошло после рассылки повесток и до того, как состоялось собрание комитета. В городе события наделали немало шума. Все были на стороне новых жильцов здания. Многие родители бывших учеников нашли весьма подозрительным внезапное усердие руководителей комитета. Первым на собрании выступил Арман Виньерон. Накануне он вышел из социалистической партии, хлопнув дверью. В комитете он заявил, не стесняясь особенно в выборе слов: «Что вы тут болтаете? Из-за кого закрыли школу? Из-за американцев. И вы против этого нисколько не возражали, а свой комитет усыпили. Так это или не так? А теперь, когда несчастные люди переселились туда, чтобы не замерзнуть зимой в бараках, вы протестуете. Как будто, они виноваты, что школу закрыли, и если их выселить, так школа опять заработает! Это жульничество. Это нечестно. Здание определенно намеревались отдать американцам, и я предпочитаю, чтобы оно было занято бедняками-рабочими, а не янки. Будьте уверены, господ американцев было бы нелегко выставить, а с нашими всегда можно сговориться. Будет им куда переехать — они с радостью переедут. Так или не так?» Все с ним согласились, и Погрузочной мачте пришлось оправдываться. Нет, нет! Его неправильно поняли, может быть, он неясно выразился в письме, которое разослал родителям, он хотел сказать совершенно то же, что и Виньерон… Какой тут поднялся шум! Погрузочная мачта выскочил из зала как ошпаренный. Он рассчитывал, что его будут удерживать. Держи карман шире! Кто-то предложил выбрать новое руководство, и Виньерона выбрали секретарем, хотя он отказывался, говорил, что все это ему противно и он предпочитает больше этим вопросом не заниматься. Происшествие наделало много шума. Тут-то Гиттон и отправился к Виньерону, решил поговорить с ним откровенно, как мужчина с мужчиной. Новый секретарь не знал, как ему поступить. Он полагал, что комитет должен держаться нейтральной позиции по отношению к докерам, захватившим здание, иначе школьный комитет не отвечает своему назначению. Но это не мешает, как он сказал, ему лично иметь свое собственное мнение по данному вопросу. Гиттон за это ухватился.
Разговор они вели с глазу на глаз в кухне Виньерона. Недавно Виньерон овдовел, старшие его дети уже обзавелись семьей, и при нем жил только младший сын, бывший ученик профшколы; мальчик в это время уже спал. Беседа длилась четыре часа, и в эту ночь они высказали друг другу все, что у них было на душе, — ну, может быть, не все, но, во всяком случае, самое важное…
Гиттон вышел от Армана Виньерона, полный ненависти к негодяям, о которых шла речь Так бы вот и ухлопал первого из них, кто оказался бы сейчас перед ним. Кого? Блюма, Мока, Рамадье? Никого из них в частности. Кого-то гораздо более опасного, чем эти марионетки. И вернее, не кого-то, а что-то, скрывающееся за их паршивыми мордами.
Пожимая друг другу руки на прощанье, Гиттон и Арман сказали: «До свидания, товарищ». Но все-таки Гиттон далеко не был уверен, что он переубедил Виньерона. И когда тот пришел на собрание, их встреча, как и встреча Гиттона с крестьянином, напоминала свидание друзей, не видавшихся целую вечность.
Когда Гиттон сказал, что сейчас выступит Арман, все пришли в волнение, понятное каждому, кто переживал подобные минуты. В человеке произошел перелом, и на него начинают смотреть другими глазами — это всегда потрясает душу… Заблуждавшийся человек победил вчерашнюю свою нелепую вражду к людям одной с ним породы. И чем дальше был возвратившийся брат, тем больше радует его возвращение. В дни напряженной борьбы такие встречи, когда люди находят путь к своим братьям, увеличивают светлую надежду борцов, уверенность их в победе. Все испытывали такое чувство, как будто у них на глазах выздоровел безнадежно больной, — человек одержал победу, победу над самим собою.
— Молодец, Арман! — крикнул Папильон, словно знал Виньерона давным-давно и всегда называл его по имени. Напряжение разрядилось; все, даже Турнэ и крестьяне, весело рассмеялись…
На таком собрании нечего затягивать прения. Выступили Турнэ, Арман и один крестьянин. Потом спросили, скорее для проформы, не хочет ли кто-нибудь еще взять слово, и перешли к «Воззванию к населению», которое нужно было поставить на голосование. Гиттон передал Полетте проект воззвания, составленный им вместе с Анри: она должна была его зачитать и разъяснить — главным образом, женщинам: на собрании они составляли подавляющее большинство. Но в этот момент поднял руку школьный учитель Роже Ланглуа, молодой коммунист, который приехал сюда только в октябре. Что же он хочет сказать? Хороший товарищ, но есть у него один недостаток — многословие. Начнет говорить — конца не будет. Это ужасно! Ланглуа заявил, что не попросил бы слова, если бы сегодня в школе не произошло событие, имеющее отношение ко всем. Надо, чтобы все о нем узнали…