До самых ворот
Вдали показалась колонна. Ветер доносил пение демонстрантов. Временами хор голосов звучал особенно мощно. Зрелище внушительное. Триста металлистов в старых потертых куртках, кожанках, плащах, надетых поверх спецовок, идут сплошной массой, сомкнутым строем.
— Ты обрати внимание, некоторые ребята страшно возбуждены, — говорит Брасар. — Это неплохие парни. Их можно понять. Они хотели сегодня ринуться в бой одни, не дожидаясь остальных, тех, кому надо было еще все растолковывать. Пришлось им доказывать, что лучше выступить на час позже, но всем вместе. Ну и досталось же Рубо, когда он им это сказал! Коммунисты не хотели его слушать и посылали к чорту, пока я не пришел ему на помощь. Кошмар какой-то!
— Понятно, но это вовсе не значит, что они действовали из плохих побуждений, — объясняет Анри.
Чудно́ все-таки, — шевелишь губами, говоришь какие-то слова, а сам думаешь совсем о другом. Особенно Анри, он все время настороже. Голова усиленно работает: что-то сейчас произойдет, что надо будет предпринять? И все же они продолжают разговаривать и не могут остановиться. Они сейчас должны говорить, все равно о чем, хотя бы даже о пустяках. Наверное, разговаривают не они, а нервы — так курица продолжает хлопать крыльями после того, как ей отрубили голову…
— Такие ребята мне напоминают некоторых супругов, — вставляет Робер, не проронивший ни слова с тех пор, как они вышли из «Глотки». — Сначала дерутся, не помня себя, а потом подсчитывают убытки.
— А все-таки горячие люди нужны, и хорошо, что они у нас есть! — возражает Папильон.
Поль и Анри — они идут между Папильоном и Робером, Брасар впереди — обмениваются многозначительным взглядом. Поль все время молчит. Он попал в непривычную для него обстановку, как он сам это сказал, и сейчас ко всему приглядывается и прислушивается…
— Впереди, кажется, Рубо, — узнает Анри. — За ним несут профсоюзное знамя.
— Он самый, — подтверждает Брасар.
Расстояние между группой Анри и демонстрантами все уменьшается — и те и другие прибавили шагу.
До колонны осталось метров двадцать. В рядах демонстрантов воцаряется какое-то странное молчание: так бывает, когда кончат петь одну песню и еще не запоют следующую или после того как выкрикнут очередной лозунг. Слышен только ритмичный шум шагов по мерзлому асфальту. Еще издали демонстранты узнали Анри и показывают на него друг другу.
Группа докеров подходит к голове колонны, и в ответ на их «гип, гип, ура!» раздаются дружные возгласы… Металлисты приветствуют докеров:
— Ура! Ура!
— Привет! — здоровается Рубо с Анри и, обращаясь к Роберу, добавляет: — Как хорошо, что вы с нами!
— Е-дин-ство дей-ствий! Е-дин-ство дей-ствий! — кричат металлисты.
Для них сейчас важно не то, что Анри, Брасар и Робер занимаются профсоюзной и другой работой, а то, что они коммунисты. Рубо не коммунист, и это тоже всем известно. Призыв к единству, как огонь, охватывает ряд за рядом, разжигая яркое пламя и согревая всю эту сплоченную массу людей. Неплохо погреться в такую погоду!..
— Е-дин-ство дей-ствий! Е-дин-ство дей-ствий! — скандируют демонстранты.
Докеры и Рубо вместе со всеми скандируют эти слова. Рубо все же пытается объяснить, что он не это единство имел в виду. Ему давно понятно и ясно: дело не в том, коммунист ты, или социалист, или католик… Он хотел сказать: «Хорошо, что вы, руководители докеров, с нами, металлистами!»
Поэтому он говорит:
— Ведь войну ведут не между профессиями, правда?
— Да, теперь мы не повторим ошибок сорок седьмого года, — отвечает Папильон.
* * *
Папильон не совсем верно понял Рубо, ему показалось, что тот хотел сказать: нельзя вести войну между разными профессиями. И Папильон вспомнил зиму сорок седьмого года. Тогда по всей стране прокатилась волна забастовок в знак солидарности с бастующими шахтерами. В городе тоже было решено провести всеобщую забастовку. Но тут допустили ряд оплошностей: не учли обстановку, да и не всегда подкрепляли забастовку солидарности экономическими требованиями рабочих. Докеры, — те поднялись все до единого, а вот с рабочими на верфи дело пошло хуже, тем более что у них долгое время в руководстве профсоюзом сидели реформисты. Груз прошлых ошибок сразу сказался, возникли всевозможные трудности. Рабочие заявляли, что все эти забастовки только игра в бирюльки. Правда, многое потом объяснилось: бывший секретарь профсоюза металлистов переметнулся в «Форс увриер». Но это повредило не столько ВКТ, сколько ему самому. Тем более, что массы за ним не пошли. Но, к сожалению, многие рабочие, как часто бывает в таких случаях, вообще остались вне профсоюза… Словом, тогда, на третий день забастовки, половина бастовавших в городе вернулась на работу, часть была готова последовать за ними, и только докеры перед лицом трудностей проявили еще большее упорство и боролись еще ожесточеннее…
Но тут-то они и натворили глупостей, хотя им казалось, что они поступают правильно. Они явились на верфь, чтобы добиться продолжения забастовки. Там, как и можно было предвидеть, произошло несколько мелких стычек, которые вскоре приняли массовый характер. В пылу драки никто из докеров не сообразил, что не может быть такого количества желтых — чуть ли не половина всех рабочих, — тем более на крупном предприятии… Но в этот момент мало кто способен был здраво рассуждать. Слишком все были возбуждены. Разве в подобные минуты понимаешь, что делаешь? Кто был зачинщиком — неизвестно. Может быть, и провокатор. В сарае были подвешены велосипеды рабочих. Ах так! Пусть тогда думают, на чем завтра добираться на работу! Докеры кинулись в сарай — и в одну секунду велосипеды были превращены в груду железного лома… Сама верфь тоже пострадала. Да и у людей вид был подходящий: как у докеров, так и у металлистов, как у коммунистов, так и у социалистов и у всех прочих — одежда в клочьях, лица исцарапанные, перепачканные…
А сейчас все это позади, и вот они шагают все рядом, в ногу, прижавшись вплотную друг к другу, сжав кулаки, локоть к локтю, плечо к плечу, и в один голос выкрикивают:
— Е-дин-ство дей-ствий!
И так же дружно поют. Правда, иногда кто-нибудь вдруг собьется с тона и начнет фальшивить — у соседа голос, как из бочки, а только возьмешь ниже, чтобы попасть ему в тон, как обнаруживается, что сосед у тебя уже переменился — голосок у него тоненький, и поет он в нос; приходится приспосабливаться к нему, а он в это время тоже изо всех сил старается попасть в тон, тут оба замолкают и смеются. Наконец, приноровившись друг к другу, они поют почти в унисон. «Интернационал», например, начинали петь три или четыре раза… Но в общем хоре, когда поют сотни людей, такая разноголосица, конечно, незаметна. И до чего все это непохоже на сорок седьмой год! Сейчас они шагают все вместе, тесными рядами, идут, чтобы поддержать борьбу докеров, и у некоторых металлистов уже снова появились велосипеды. Да, все это наглядно показывает, какой пройден путь! Какой пройден и какой еще предстоит…
* * *
— Не вовремя ты об этом вспомнил, — обрывает Папильона Рубо. Так сурово, жестко, без всяких церемоний, как если бы он был коммунистом. А ведь кое-кто из некоммунистов, даже руководящие работники, порой миндальничают с коммунистами, словно не решаются с ними разговаривать на своем языке. Вот вам еще одно подтверждение, что Рубо честный малый, прямой, без всяких заковырок. Для него коммунисты — свои ребята.
Вот почему Папильон, не оправдываясь, проглатывает замечание.
Демонстранты снова запели — они увидели охранников. Те маячат сквозь двойную решетку: одна окаймляет бульвар здесь, а другая тянется справа, вдоль него, за поворотом. Правда, охранники пока еще видны словно в тумане, толпа людей на тротуаре сливается с ними. Ну что ж! Мы ведь тоже кое-что значим.
Песня гремит с такой силой, что разговаривать приходится чуть не касаясь лица собеседника и усиленно жестикулируя.
— Что же вы решили дальше делать? — кричит Анри в самое ухо Рубо. Поль тоже наклоняется к ним, но ничего не слышит.
— Обстановка подскажет!.. Когда подойдем туда, станет ясно! — отвечает Рубо, дополняя свои слова движениями плеч и рук. Дальше он уже совсем отказывается от слов и все объясняет жестами: сейчас повернем, пойдем по бульвару до ворот порта, показывает он, вытягивая руку, а тут, у ворот, — Рубо соединяет ладони, широко растопырив пальцы, — мы остановимся, если это окажется возможным, — добавляет он мимикой лица, вытянув вперед нижнюю губу и с сомнением покачивая головой.
Анри не вполне с ним согласен.
— Остановимся у ворот? — повторяет он жест Рубо. — А может быть, попробуем прорваться дальше? — показывает он и вопросительно смотрит на Рубо, но тут же сам отрицательно качает головой. — Нет.
— Нет, — поддерживает его Рубо, качая головой, лицо его выражает глубокое сомнение, и губы издают при этом какой-то звук, которого, конечно, не слышно.
До чего же человек интересно устроен! Даже в такой обстановке он способен подметить какие-то комические стороны… Приглядеться сейчас к Анри и Рубо — они своей жестикуляцией напоминают танцоров, которые пустились в пляс без музыки… Анри улыбнулся, глядя на гримасу Рубо, и тот в ответ тоже рассмеялся: они поняли друг друга.
Во время секундной паузы, перед припевом, Анри скороговоркой успевает сказать:
— Сейчас, пожалуй, рискованно. Может, завтра… — И уточняет жестами: поджимает губы и показывает назад рукой — маловато нас…
Метров за пятьдесят до поворота бульвар Себастьен-Морнэ лезет вверх. На таком крутом подъеме во весь голос не попоешь, и песня смолкает. Колонна продолжает шагать в напряженной тишине. Зрелище кажется особенно внушительным, потому что сейчас перед демонстрантами порт открылся почти целиком — отсюда решетка уже не загораживает его. До сих пор бульвар все время немного поднимался, но все же решетка еще окаймляла его, а здесь, у подножья холма она уже спускается вниз наискось по склону и так доходит до порта. Бульвар Себастьен-Морнэ после поворота тоже идет вниз и достигает уровня порта за несколько метров до первых ворот. С холма кажется, что находишься на одной высоте со зданием базы подводных лодок…
Внезапно демонстранты замечают американские эсминцы. Наконец-то их можно разглядеть. Из верфи они были видны только с палуб больших пароходов, стоящих в сухих доках.
Сверху легко различить, где толпа и где полицейские. Отчетливо вырисовывается последний в шеренге охранник — он стоит у угла решетки, тут же под горкой. Охранник смотрит вверх на демонстрантов, и они смотрят на него. Вот он что-то сказал своему соседу, тот передал дальше, и так, по цепочке, дошло до самых ворот, до тех ворот, к которым направляется демонстрация, и где, как черная туча, стоят офицеры и основные силы охранников…
— Товарищи, сомкнем ряды! — кричит, обернувшись, Рубо.
Его слова уже по другой цепочке передаются вдоль рядов демонстрантов, постепенно утрачивая свою силу, как смягчается удар по буферу от вагона к вагону. В последних рядах команда Рубо уже передается как шутливая толкотня, пинки и смех…
Приближаясь к повороту бульвара, колонна подтягивается. Надо же предстать в боевом порядке перед толпой, которая уже рукоплещет им! Поют, конечно, «Привет семнадцатому полку». Вовсе не потому, что демонстранты собираются переубедить охранников. Нет, они их достаточно хорошо изучили. Это вам не солдаты! Сейчас «Привет семнадцатому полку» обвиняет, угрожает… И чтобы у охранников не оставалось на этот счет никаких сомнений, несколько демонстрантов поднимают кулаки и кричат: «Семнадцатый хоть перешел на сторону трудящихся! А вы — жалкие наймиты, вам платят деньги, чтобы вы шли против нас! Ну что ж, делайте свое гнусное дело, если у вас нет стыда. Но берегитесь!..»
Бо́льшая часть толпы на тротуаре поет вместе с демонстрантами, поддерживает их возгласами и неистово аплодирует.
Впереди над колонной реют знамена. Почетное право нести их получили старики, но около каждого на всякий случай идет молодой рабочий, идет с таким гордым видом, словно он тоже знаменосец.
Еще одна загадка — охранники не только дают демонстрантам подойти к воротам порта, но даже здесь не нападают на них. Их словно подменили, они сами на себя не похожи.
А ведь чего только не приходится им выслушивать! Да и глядеть сквозь решетку на все эти жесты, еще более красноречивые, чем слова, тоже несладко!
Со всех сторон несется:
— Американцы!
— Американцы!
А один старик упорно, через каждые три шага, выкрикивает:
— Go home!
И за ним со смехом, правда, натянутым, подхватывают эти слова и другие. Так они идут до самых ворот.
Как удачно, что вся эта толпа стоит вдоль тротуара. Лучшего нарочно не придумаешь! Конечно, при желании, охранники могли бы оттеснить и рассеять толпу еще до прихода демонстрантов, но они этого не сделали, и теперь у них почти нет возможности атаковать колонну в лоб, помешать ее продвижению.
Демонстрация дошла до ворот и остановилась. Охранники продолжают бездействовать. Правда, основная группа, преграждающая вход, готовится к обороне, но в наступление не переходит. Их поведение сбивает демонстрантов с толку.
Надо признать, мы частенько допускаем крупную ошибку: тактика вырабатывается в зависимости от поведения противника, а не своего собственного. Вот и сегодня так произошло: демонстрация оказалась на круглой площади, к которой с двух сторон подходят улички, а на них, как еще раньше было известно, стоят грузовики с охранниками; теперь моторы уже заведены. Типичная мышеловка, из которой может быть только один выход: отступить назад… как, впрочем, из всех мышеловок.