Предисловие

Роман «Мегафон» принадлежит перу известного американского писателя Томаса Стриблинга, хорошо изучившего нравы политической жизни Соединенных Штатов. В своем романе «Мегафон» он показывает преимущественно эту, политическую, сторону жизни большого американского города и жизнь столицы США, рисует продажность общественных и политических деятелей, продажность прессы, ее рабскую зависимость от воли промышленных и банковских тузов. Знакомясь с романом Стриблинга, читатель видит, как гангстеризм проникает во все поры политической и экономической жизни США. Наконец, Стриблинг показывает, кто является настоящим хозяином в стране. Как политическая, так и экономическая жизнь страны контролируется заправилами монополистического капитала. За ширмой хваленой американской «демократии», за ширмой буржуазной демократии, которую не устают воспевать продажные борзописцы, скрывается жестокая власть «большого бизнеса», беспощадная диктатура монополистического капитала.

«Мегафон» — не публицистическое, а художественное произведение. Во всем романе нет ни слова от автора. Но роман этот звучит, как публицистический памфлет, как острая сатира, бичующая современную американскую действительность, нравы американского буржуазного общества.

* * *

Большой американский город Мегаполис. Это — главный город штата. В нем есть все, что надлежит иметь большому городу, — муниципальные учреждения, политические и общественные организации, суд, полиция, газеты… Но на предержащие власти, на суд, на полицию действуют, при этом магически, только три имени — это имя магната военной промышленности и банкира Литтенхэма, партийного «босса» Крауземана и… гангстера Джо Канарелли. Яркий эпизод, рассказанный автором на первых же страницах его книги, показывает это со всей убедительностью. Город охвачен предвыборной горячкой, предстоят выборы в Конгресс, в палату представителей. Полиция нещадно разгоняет митинги, на которых выступают ораторы, неугодные «троице», заправляющей политической жизнью города. Полисмены стаскивают прогрессивного оратора с импровизированной трибуны, с ящика, и уводят его с собой. Такая же угроза полицейского вмешательства нависает над одним из главных героев книги — над Генри Каридиусом, который представляет «Лигу независимых избирателей». Но достаточно произнести имя Крауземана, имя партийного «босса», достаточно сказать, что мегафон Крауземана рекламировал Каридиуса, как полиция поспешно отступает и предоставляет ему свободу действовать.

Но кто такой Каридиус? О, он, как говорят американцы, «хороший парень», ему не чужды даже человеческие чувства, он искренне возмущен тем, как гангстер Канарелли разоряет бедную сиропщицу. Каридиус хочет выбиться в люди, и как можно скорей. Для этого он решил избрать политическую карьеру. Он располагает всеми необходимыми данными для политического деятеля — у него представительная наружность, он не плохой оратор, а главное он абсолютно беспринципен и исполнен готовности служить сильным мира сего. Он сам с полной откровенностью излагает своим друзьям — Эссери и мисс Сейлор — свои платформы — официальную и неофициальную.

Он говорит:

«— Итак, для защиты интересов средних, рядовых людей… мы и организовали „Лигу независимых избирателей“. И я — независимый кандидат в Конгресс предлагаю свои услуги народу, услуги человека, который не подчинен ни той, ни другой из наших капиталистических партий. Я абсолютно свободен и готов по мере сил служить среднему классу, который я представляю. Вот мотив официальный.

— Так, — сказала мисс Сейлор. — Ну, а неофициальный?

— А неофициальный заключается в том, что я хочу так показать себя на этих выборах, чтобы одна из наших сильных капиталистических партий заинтересовалась мной, связала бы меня своими директивами и обязательствами и послала бы в Конгресс… короче говоря, я хочу получить должность».

Каридиус даже искренне удивлен, когда ему задают вопрос, намерен ли он действительно стоять за народ.

«— Что вы… — говорит он, — разумеется, нет. Я ничего бы тогда не добился. Народ, в широком смысле слова, не голосует. Он ни о чем не знает… Он даже не регистрируется и не пользуется своим голосом, чтобы провести своего кандидата, если бы таковой нашелся».

Каридиус рассчитывал правильно. Его беспринципность и готовность выполнять волю настоящих «боссов» была учтена. И поскольку кандидат Литтенхэма и Крауземана Эндрью Бланк неожиданно умер, выбор «боссов» пал на Каридиуса. К полученным им девятистам восьмидесяти шести голосам были «добавлены» путем жульнической махинации (об этом ниже) пятьдесят две тысячи семьсот шестьдесят пять голосов, поданных за покойника Эндрью Бланка, и Каридиус прошел в Конгресс. Он и в Конгрессе ведет себя весьма «умело», выступая и голосуя в защиту интересов Литтенхэма. Уже его «заслуги» оценены и очень конкретно, ему открыт счет в банке Литтенхэма, хотя Каридиус ни цента в банк не вносил. Уже Каридиус изучил все возможности «безгрешных» доходов, которые широко используются конгрессменами, — такие, как получение денег за неиспользованную бумагу, как расходы по поездке самолетом в Мегаполис и обратно, которые возмещаются не из расчета фактически потраченных денег, а из расчета, существовавшего до появления самолетов, по 18 центов за милю, и т. д. И если политическая карьера Каридиуса неожиданно и бесславно обрывается, то лишь потому, что он неудачно сманеврировал, став на сторону Канарелли, когда началась борьба между гангстером и Литтенхэмом.

Не менее красочная фигура, чем Каридиус, — это Джо Канарелли, гангстер. Джо Канарелли знает свою силу и свое влияние. Они общепризнаны. Полиция умолкает и отступает, когда слышит имя Канарелли. Мелкий люд повторяет имя Канарелли со страхом и ужасом — он всецело во власти бандита, который облагает его данью по своему усмотрению. Основной «бизнес» Канарелли — это «рэкет», явление в Соединенных Штатах весьма и весьма распространенное, которое состоит в том, что шайка гангстеров облагает определенным «налогом» владельцев различных магазинов, мелких предприятий под издевательским флагом «защиты» этих предприятий. В книге Стриблинга показан «сиропный рэкет» Канарелли. Но гангстер, как явствует из книги, облагал данью не только тех, кто варил сироп. У него широко разветвленное предприятие, в его руках, помимо «сиропного», еще и «куриный», и «рыбный», и всякий другой «рэкет». Неисправных плательщиков ждет жесточайшая расправа — разгром предприятия, а в случае упорного сопротивления гангстеры не останавливаются ни перед похищением, ни перед убийством.

Преступная деятельность Канарелли всем хорошо известна. Но его никто не преследует. Попытка возбудить дело против него в суде терпит неудачу. Суд, как и полиция, на откупе у гангстера. Канарелли — влиятельный член общества. Он сам говорит, что внес значительные суммы в избирательный фонд, как республиканской, так и демократической партий. Канарелли — один из самых почтенных и крупных клиентов банка Литтенхэма. Они и действуют, как политические союзники. Конфликт между ними возникает на «деловой» почве, после того, как Литтенхэм обманул Канарелли. Гангстер начинает борьбу против легального гангстера, каким является Литтенхэм. Канарелли решает, что ему нужен «свой» сенатор. Он говорит:

«— Мне нужен собственный сенатор! Я больше не могу иметь сенатора на пару с Литтенхэмом. Отныне нам с Мерритом Литтенхэмом не по пути».

Канарелли проиграл игру. Но мог и выиграть. Практика американской политической жизни знает не мало случаев, когда побеждал гангстер. Покойный Аль-Капоне, знаменитый чикагский гангстер, мог бы похвастать не одной такой победой.

Самая значительная фигура, хотя и мало показанная в романе — это фигура Литтенхэма, представителя крупного капитала. Это — настоящий «туз», владелец военных заводов, банков и прочих предприятий. В том, что Литтенхэм мало появляется, так сказать, на сцене, нет ничего случайного. Такого рода «тузы» вообще не любят публичности, они предпочитают действовать за кулисами, что не мешает им крепко держать в своих руках все рычаги власти.

Два случая, приведенные в романе Стриблинга, ярко демонстрируют антинациональный характер крупного капитала. Там, где возникает вопрос о наживе, там нет места патриотизму, там нет вопроса о соблюдении интересов страны. Первый случай относится к продаже Литтенхэмом ценного военного изобретения. Характерно, что продает он его японской «торговой фирме», т. е. тогда потенциальному врагу Соединенных Штатов, чего не мог не знать американский промышленник.

Но, — спросит читатель, — типичен ли этот случай? Да, безусловно. Стоит обратиться к истории подготовки второй мировой войны, стоит вспомнить о том, что именно американский капитал финансировал германскую военную промышленность, чтобы в этом убедиться. «Кто не знает, что американские банки и тресты, действуя в полном согласии с правительством, в послеверсальский период вложили в германскую экономику и предоставили Германии кредиты, исчисляемые миллиардами долларов, которые пошли на восстановление и развитие военно-промышленного потенциала Германии»^[1] Общеизвестно также, что, например, Дюпоны не только поставляли Гитлеру оружие еще в 1933 г. в нарушение всех международных договоров, но и заключили с германским химическим трестом И. Г. Фарбениндустри соглашение об обмене производственными секретами, при чем было договорено, что это соглашение будет возобновлено после войны, независимо от того, кто победит. Наконец, чем отличается сделка Литтенхэма от сделки фирмы Дюпон, получившей в 1932 г. с японского концерна Мицуи 900 тысяч долларов за рецепт взрывчатки?

Второй случай связан с отменой золотого стандарта в Соединенных Штатах. В обход призыва правительства о сдаче всего свободного золота в казну, Литтенхэм на самолетах отправил все свое золото в Канаду. Патриотизм, — рассуждают литтенхэмы, — это для простаков, а «бизнесмен» должен суметь нажить капитал и на таком деле. Интересы фирмы превыше всего, и уж, конечно, выше интересов государства.

Литтенхэм вывез золото, не поставив в известность одного из своих крупнейших клиентов — гангстера Джо Канарелли. На этой почве возникает конфликт между двумя «тузами». Начинается борьба, которая стоит Каридиусу его политической карьеры. Эта борьба также раскрывает механику выборов в Соединенных Штатах. А это, в сущности говоря, и есть главная тема книги.

Дважды показаны в романе выборы — один раз в палату представителей, второй раз в Сенат. И любопытное дело: в первый раз, на выборах в палату представителей, Каридиус одерживает победу благодаря жульнической махинации. За него вторично голосуют те, кто голосовал за неожиданно умершего Эндрью Бланка. Поскольку процент воздержавшихся от участия в выборах очень велик, общая цифра голосовавших не вызывает сомнений, и Каридиус проходит в Конгресс. Во второй раз, во время выборов в Сенат, Каридиус, совершенно неожиданно для него, побеждает потому, что за него поданы неучтенные, т. е. не купленные голоса. Как это произошло? Об этом рассказывает партийный «босс» Крауземан. Мирберг, поверенный гангстера Канарелли, который финансировал избирательную кампанию Каридиуса, купил определенное и нужное число голосов. Но они все были перекуплены Крауземаном и все были поданы за противника Каридиуса — Лори. За Каридиуса голосовали люди, по выражению Крауземана, «посторонние», т. е. не имеющие отношения к его избирательной машине, иными словами, неподкупленные избиратели. Крауземан говорит:

«— Толпы таких людей (т. е. неподкупленных избирателей. — Я. В.), возмущенные и напуганные вашим жупелом о военной тайне, ринулись к урнам и выбрали вас.

— Значит, — говорит Каридиус, — я прошел голосами людей, никаких денег за это не получивших?

— Несомненно. Фактически вам незачем было тратить и цента. Вас выбрали бы буквально задаром, сиди вы спокойно…»

Но, победив на выборах при помощи «посторонних» избирателей, Каридиус попадает не в Сенат, а на скамью подсудимых и в тюрьму. Почему? Да потому, что этого хочет Литтенхэм. Крауземан, который перекупил голоса, купленные Мирбергом, остается на свободе. Почему? Да потому, что этого хочет Литтенхэм. Такова американская действительность. Политика монополистических магнатов вызывает все более глубокое недовольство в самых широких слоях населения Соединенных Штатов Америки. Наглядной тому иллюстрацией является президентская кампания 1948 г. Образование третьей партии, широкая поддержка американской прогрессивной общественностью движения, возглавляемого Генри Уоллесом, выступающим под лозунгом возвращения к политике Франклина Рузвельта, показывает, что не только рабочий класс, но и определенные слои мелкой и средней буржуазии, значительные круги интеллигенции выступают против диктатуры монополистического капитала, ощущают необходимость сплочения демократических сил для борьбы за национальные интересы Соединенных Штатов, с которыми отнюдь не склонны считаться Морганы, Рокфеллеры и К°. Однако нельзя не отметить и того, что правящие круги США встретили в штыки образование третьей партии и не брезгают никакими средствами, чтобы взорвать движение, возглавляемое Уоллесом. В ход пускается все, начиная от провокации, хулиганства и кончая незаконными арестами даже членов Сената (случай с сенатором Тэйлором, кандидатом от третьей партии на пост вице-президента США).

Ни республиканская, ни демократическая партии отнюдь не заинтересованы в том, чтобы участие в выборах было подлинно массовым. Поэтому принимаются все меры к тому, чтобы «профильтровать» избирательную массу. Для этой цели пускаются в ход все средства — от шантажа и расовой дискриминации до открытого террора. Вот характерный факт, обнаруженный в результате расследования злоупотреблений, связанных с сенатскими выборами в штате Миссисипи, где выступал кандидатом «прославившийся» своим взяточничеством сенатор Бильбо. (Он известен также тем, что придерживается профашистских взглядов.) По свидетельству негра — редактора газеты «Эдвокейт», выходящей в Джексоне, в результате кампании запугивания и террора, проведенной Бильбо и его сторонниками, из 55 тысяч негритянского населения сельского округа, в который входит город Джексон (столица штата Миссисипи) зарегистрировалось лишь 414 человек.

Подобного рода методы применяются не только по отношению к неграм. С этой целью сплошь и рядом используются банды гангстеров, которые, с одной стороны, «отсеивают» неугодных избирателей, а с другой — организуют «учитываемые» голоса.

Возникает вопрос: если обе партии столь широко пользуются нечестными методами, как становятся известными многие случаи злоупотребления на выборах? Почему было раскрыто мошенничество Канарелли и Каридиуса на сенатских выборах? Потому, что Литтенхэм решил с ними расправиться. Мошенники разоблачают друг друга. Часто побежденный кандидат раскрывает обман победившего. Именно такой случай привел к раскрытию целой цепи грязных обманов и мошенничеств во время избирательной кампании в штате Миссури в 1946 г., где действовала «машина» известного босса демократической партии Пендергаста, того самого Пендергаста, с помощью которого когда-то Трумэн впервые прошел в Сенат.

Следствие по делу выборов в штате Миссури обнаружило ряд обманов, подделку избирательных 12 бюллетеней. К судебной ответственности были привлечены 71 человек. Однако после предъявления обвинений, неизвестные лица выкрали из архива поддельные бюллетени, которые являлись уликой против лиц, привлеченных к судебной ответственности.

Случай этот наделал много шуму. Бывший министр внутренних дел в правительстве Рузвельта Икес выступил с гневной статьей в газете «Нью-Йорк пост», в которой, разоблачив грязные проделки Пендергаста, призывал привлечь его к ответственности. Но… призыв Икеса не был услышан. По утверждению многих членов Конгресса — республиканцев, высокопоставленные лица не разрешили Федеральному бюро расследования по-настоящему установить все обстоятельства этих выборов. Директор Федерального бюро, небезызвестный Э. Гувер, признал, что, согласно полученным им инструкциям, были допрошены лишь два сотрудника газеты «Стар» и четыре чиновника, проводившие выборы.

Мошенничество, подкуп, обман, террор, расовая дискриминация — таковы непременные аттрибуты выборов в Соединенных Штатах. Таково подлинное лицо американской «демократии». Стриблинг ничего не приукрасил, он лишь рассказал правду.

Критикам книги Стриблинга из лагеря американской реакции можно лишь напомнить старую русскую поговорку: «Нечего на зеркало пенять, коли рожа крива».

А что же пресса? «Свободная» пресса «демократической» Америки? Почему же она не разоблачает своевременно все эти безобразия, позорящие американскую демократию?

Стриблинг хоть и кратко, как бы мимоходом, но хорошо показывает подлинное лицо американских буржуазных газет. Вот характерный эпизод. Молодчики Канарелли похищают Паулу Эстовиа, дочь сиропщицы, разоренной гангстером. Об этом узнает репортер газеты «Трибуна» Смит. Он знает, что сиропщица пыталась возбудить судебное дело против Канарелли, что Паула «убрана», потому что гангстер не хочет лишних свидетелей и терроризирует сиропщицу. Он знает также, что Каридиус до знакомства с Канарелли интересовался судьбой девушки, возмущался действиями гангстера. Ему уже мерещится сенсационный фельетон в газете. Но… его ждет разочарование. Ему «разъясняют» в редакции, что газета «Трибуна», которая принадлежит Литтенхэму, не намерена задевать Каридиуса, которого хозяин газеты поддержал на выборах. Точно также не намерен Литтенхэм трогать Канарелли, который держит значительную часть своей наличности в Уэстоверском банке, т. е. в банке Литтенхэма. Пышная затея Смита вырождается в заметку о том, что «Паула Эстовиа, девушка итальянка, исчезла вчера утром из своей квартиры». Чтобы утешить Смита, ему разрешают добавить слово «таинственно» к слову «исчезла».

Пресса, — утверждают американские буржуазные проповедники «свободной печати», — любит разнообразие мнений, борьбу взглядов. Стриблинг показывает, что на самом деле представляет собой это «разнообразие мнений», эта «борьба взглядов».

Каридиус знает, что «Трибуна» принадлежит Литтенхэму. Поэтому, когда начинается борьба между Литтенхэмом и Канарелли, он ждет нападок со стороны этой газеты. Так оно и происходит. Но Каридиус рассчитывает на поддержку опозиционной газеты «Новости», которая постоянно критикует Литтенхэма и воюет с «Трибуной». Каково же его удивление, когда, явившись в редакцию «Новостей», он узнает, что и эта газета принадлежит Литтенхэму! Главный редактор «Новостей» поучительно объясняет Каридиусу:

«— Когда „Трибуна“ отстаивает интересы Литтенхэма, различные ценные бумаги, которыми он располагает, обычно поднимаются в цене, и мистер Литтенхэм продает. Когда „Новости“ нападают на его предприятия, акции их иной раз снижаются в цене, и тогда мистер Литтенхэм покупает…»

Стриблинг не утрирует и не преувеличивает. По утверждению такого авторитетного знатока американской печати, как Джордж Сельдес, около 90 процентов всей американской прессы находится в руках капиталистических монополий. И если обычно поддерживающая демократов «Нью-Йорк таймс» питает, по словам американского публициста Вилларда, «глубокую нежность к дому Моргана», то не меньшую нежность питает к этому дому и республиканская «Нью-Йорк Геральд трибюн».

Американская буржуазная пресса меньше всего выражает общественное мнение страны. Факт общеизвестный и весьма характерный: на президентских выборах 1944 г. покойный ныне Ф. Рузвельт имел против себя почти всю буржуазную прессу, а избиратели оказались за него.

Стриблинг знает, что есть две Америки. Он показывает лишь одну — Америку капиталистов-монополистов и гангстеров. В его романе не показан американский народ. Но он помнит об американском народе, который видит в литтенхэмах и канарелли своих злейших врагов. И сам Литтенхэм очень хорошо знает, какие чувства питает к нему простой люд. Не случайно строит он в своем поместье подземное убежище. Там надеется он укрыться от взрыва гнева народного. А он ждет этого взрыва. Дочь Литтенхэма разъясняет Каридиусу: «— Он… боится забастовки рабочих, возмущения вкладчиков банка, революции… это убежище на крайний случай».

Страх Литтенхэма отражает ту глубину внутренних противоречий, которые разъедают насквозь прогнившую капиталистическую систему. Эти противоречия, в первую очередь — противоречия между трудом и капиталом, растут, становятся все более острыми. И как ни стараются монополисты, поставившие себе на службу государство, закрепить свою власть антирабочим законодательством, мерами, направленными к уничтожению последних демократических свобод, к подавлению всего передового, всего прогрессивного в стране, борьба не прекращается, она обостряется все больше и больше. Развитие событий во всем мире, развитие событий в Европе ясно показывает, что будущее принадлежит не литтенхэмам. И от неизбежного конца литтенхэмов не спасут ни репрессии, ни внешние авантюры, ни подземелья.

Я. Викторов

1

Шум уличного движения в большом американском городе Мегаполисе перекрывал звуки, намеренно пронзительные, резкие и, надо сказать, мало приятные для слуха, — звуки, преследовавшие неблагодарную задачу привлечь общее благосклонное внимание.

Но городская толпа, давно уже научившаяся игнорировать все звуки, которые не имели прямого отношения к составлявшим ее единицам, сновала взад и вперед по шумным улицам, молчаливая и равнодушная. Вся эта разноголосица приводила лишь к тому, что каждый зазывала, каждый торговец, стараясь перекричать другого, восхвалял качества и достоинства товара только самому себе.

На юго-восточном конце квартала, где помещался доходный дом «Элбмерл», итальянец, продавец земляных орешков, прислушивался к пронзительному посвисту своей жаровни и, когда звук получался с хрипотцой, машинально постукивал по жаровне, чтобы восстановить привычный звук. Мальчишки-газетчики, пробегая по улицам, во все горло выкрикивали для собственного сведения новости: о вспыхнувшей стачке, о самом последнем похищении, о результатах бэйзбольного матча. Проезжал грузовик, битком набитый клоунами, восхвалявшими друг другу аттракционы, предлагаемые их цирком. Автомобиль, снабженный мегафоном, громовым голосом убеждал своего водителя в том, что во имя общественного блага настоятельно необходимо голосовать за такого-то кандидата. Ни одна душа на улице не услышала фамилии кандидата, потому что никому не было до него никакого дела. Впрочем, рев мегафона привлек к окну в нижнем этаже дома «Элбмерл» представительного брюнета, слегка спортсменского вида, одетого в костюм особого красновато-коричневого оттенка, который почему-то неизменно выбирают мужчины этого типа. Машина с мегафоном привлекла этого джентльмена к окну, где он так и остался стоять в полном изумлении, впившись в нее глазами, явно охваченный надеждой и чувством живейшей признательности. Он-то отлично разбирал, что кричал громкоговоритель!

«Каридиус — избранник народа! Голосуйте за Генри Каридиуса, независимого кандидата в члены Конгресса! Генри Каридиус — свободный представитель интересов всего американского народа! Не связан обещаниями! Не подчиняется никакой партийной программе! Каридиус — защитник народа от гангстеров! Борец против коррупции и взяточничества! Голосуйте за Генри Ли Каридиуса!»

Не отходя от окна, темноволосый джентльмен молча, но решительно поманил к себе двух молодых людей, сидевших у стола и выбиравших адреса из картотеки. Когда они, вопросительно взглянув на него, подошли к окну, он растерянно выпалил одним духом, стараясь, однако, не заглушить доносившиеся с улицы громовые раскаты мегафона:

— Глядите! Слушайте! Каково?

Его изумление передалось и молодым людям. Тот, что был повыше, воскликнул:

— Вот так штука! Никак тебя рекламируют?

Второй сказал:

— Ну и ну, Генри… да ведь это машина Четвертого района!

— Именно… их старая зеленая машина!

— Как это тебе удалось?

— Да я понятия не имел, что она работает на меня, Гиринг.

Высокий джентльмен заговорил удивленно и взволнованно:

— Послушай, Каридиус, возможно ли, мыслимо ли, чтобы Крауземан стал поддерживать твою кандидатуру?

Его товарищ отрицательно замотал головой:

— Ты с ума сошел, Собри! Крауземан — и вдруг за Генри, за борьбу с коррупцией и гангстерами?!

Собри с сомнением покачал головой и проводил глазами загадочный автомобиль.

— Все кандидаты начинают с лозунгов борьбы со взяточничеством, Гиринг. Крауземан это отлично знает.

— Нет, нет, — запротестовал Гиринг. — Генри действительно так думает, он не профессиональный политик. Крауземан должен это знать. Генри… Генри… — Тут мистер Гиринг умолк, ибо не мог найти подходящего слова.

— Я — живой протест против политиканства, — подсказал сам мистер Каридиус.

Как только рев мегафона замер, в комнату вошла молодая хорошенькая женщина.

— Генри, — начала она, но, заметив двух посетителей, кивнула им головой. — Хэлло, мистер Собри! Хэлло, мистер Гиринг! Генри, эта машина с мегафоном выкрикивала твою фамилию, правда?

— Миссис Каридиус, — сказал Собри, — совершенно очевидно, что Крауземан отступился от Бланка и перешел на сторону Генри.

— А почему он это сделал?

— Об этом меня не спрашивайте, миссис Каридиус… мало ли что бывает в политике… какая-нибудь ссора… ведь Крауземан настоящий диктатор.

— Из-за чего же им ссориться? Бланк не стал бы и пытаться заводить какие-нибудь реформы, неугодные Крауземану.

— Дело не в реформах… может быть, он потребовал от Крауземана слишком большой доли из его барышей. Или Крауземан потребовал чего-нибудь такого, что Бланк хотел приберечь для себя.

— Вовсе они не поссорились, — заявила миссис Каридиус, — а просто Крауземан понял, что его кандидат провалится, и решил примкнуть к нам, пока не поздно.

— Знаете что, — воскликнул Гиринг и схватился за шляпу, — пойду догоню машину и узнаю у шофера, известно ли ему, почему он агитирует за нашего кандидата.

Он помахал на прощание рукой и выбежал на улицу.

Миссис Иллора Каридиус, смотревшая в окно, вдруг вполголоса укоризненно сказала мужу:

— Вот идет твоя Конни Стотт.

— Гм… у нее, должно быть, вышли карточки, — громко и внушительно ответил Генри, как бы подчеркивая, что мисс Конни Стотт работает на него, а следовательно, и на нее, Иллору, и что, помимо всего прочего, они не одни в комнате.

— Будем надеяться, что она за карточками, — уронила Иллора с плохо скрываемой неприязнью.

Мистер Собри поспешно углубился в картотеку.

— Пожалуй, и мне нужно сделать вылазку, повидать кое-кого. Вот я взял себе половину Эндимион-авеню. И знаете что… — продолжал он задушевным тоном, делая вид, что не слыхал краткого супружеского диалога. — Я начинаю думать, что миссис Каридиус права. Возможно, Крауземан убедился, что ваши шансы подымаются и в последнюю минуту послал свою машину, чтобы не оказаться в дураках. Ведь он как кошка — всегда падает на ноги, откуда его ни сбрось. — Собри рассмеялся и поспешно направился к дверям.

— Будем надеяться, что это так, а все же, Гарри, пока не поздно, постарайся обработать побольше избирателей.

Не успела дверь захлопнуться за мистером Собри, как кандидат в члены Конгресса обернулся к жене.

— Иллора, что это за разговоры при посторонних!

— Собри ничего не слышал.

— Как бы не так!.. Конечно, слышал. Иначе чего ради он порол такую чепуху, что я выиграю и что Крауземан на моей стороне? Просто не знал, что сказать.

Иллора взглянула на мужа.

— Мне все равно, если даже и слышал… Мне следовало бы самой разоблачать тебя перед твоими друзьями, вместо того, чтобы постоянно защищать.

— Скоро от такой «защиты» все мои друзья разбегутся…

Иллорой вдруг овладел жертвенный порыв.

— Знаешь что, я не хочу мешать твоей встрече с Конни Стотт…

— Нет, нет, ты не уйдешь. Ты останешься и будешь слушать наш разговор. Надоели мне твои намеки… Иллора! Чорт возьми… не смей уходить!

— Во-первых, не ругайся! — крикнула она. — Уйду — и все тут! — Она выбежала в соседнюю комнату и с силой захлопнула за собой дверь.

В ту же секунду открылась дверь в переднюю, и на пороге появилась элегантная, мальчишеского вида девушка, почти одного роста с Каридиусом.

— Вы одни, Генри? — несколько удивленно спросила она.

Тот объяснил, что Гиринг и Собри только что вышли — наступал ведь решающий час борьбы.

— Миссис Каридиус дома? — спросила девушка, поглядывая на захлопнувшуюся дверь.

— Она сейчас придет… она…

Мисс Стотт не дала ему кончить и спросила с торжествующим видом:

— А вы слышали мегафон?

— Слышал ли я? Разумеется, слышал! Непонятно, что это вздумалось Крауземану…

Мисс Стотт расцвела улыбкой и сразу из намеренно мужеподобной особы превратилась в ликующую девушку.

— Это я устроила!

— Вы? Вы? Что же вы с ним сделали? Загипнотизировали, что ли?

Она расхохоталась.

— Сама не знаю… я просто пошла к нему и просила его голосовать за вас… ведь его старый домина значится в моем списке.

— Конни! Не может быть!

— А вот, может! И он сказал: «Отчего же! Я, правда, уже проголосовал за Эндрью Бланка, но могу, пожалуй, проголосовать еще раз за вашего кандидата». — Девушка щелкнула пальцами и залилась смехом.

— А вы что сказали?

— Я сказала ему, что мы стоим за реформы и поэтому не можем согласиться, чтобы он голосовал вторично, хотя бы и за нашего кандидата. Нельзя бороться с коррупцией при помощи коррупции. Он очень славный, этот старикашка, мы прекрасно поняли друг друга, и подконец я сказала: «Знаете что, я не могу позволить вам голосовать за Генри, но что, если пустить ваш агитационный автомобиль из Четвертого района?» Тут он призадумался, а потом и говорит: «Что ж, я думаю, это не повредит Эндрью Бланку… а вы как полагаете, мисс Стотт?» И я ответила откровенно: «Я тоже думаю, что не повредит, мистер Крауземан». Тут он рассмеялся и сказал: «Вот и хорошо, берите машину, если это вас устраивает… всегда к услугам прекрасных дам».

Каридиус недоверчиво ухмыльнулся.

— Конни, вы все это выдумали.

— Да нет же! А потом я сказала, что мистеру Бланку это не повредит, а вам, несомненно, поможет, даст толчок перед большим подъемом. Он написал записку в гараж Лекки, в Четвертом районе, я туда отправилась, и мне выдали машину… остальное вы сами слышали.

— Ну, знаете, Конни, вы просто чудо! Если только меня выберут, вы будете первой… — Он оборвал на полуслове и закончил уже с меньшим воодушевлением: — Значит, Иллора ошиблась. Надо сказать ей, как мы достали эту машину. — Он направился к дверям.

— А она что же думала? — спросила Конни.

— Она решила, что Крауземан, убедившись, что шансы на нашей стороне, в последнюю минуту примкнул к нам.

— Нет, — сухо сказала Конни, — наоборот; он убежден, что мы не победим, и, не нуждаясь сам в машине, просто оказал нам любезность.

— Иллора! — позвал Каридиус. Иллора вошла в комнату. — Иллора! Знаешь, машина-то, с мегафоном, это Конни раздобыла ее для нас. Попросила Крауземана, и тот согласился. Что ты на это скажешь?

Иллора улыбнулась учтивой, но ледяной улыбкой:

— Вот что значит иметь очаровательную помощницу!

Каридиус, в восторге, что его жена оценила оказанную ему услугу, продолжал с увлечением:

— Знаешь, Иллора. Нам с Конни надо сделать еще один обход, чтобы собрать все наши силы перед финишем. Надо, чтобы эти выборы прошли по крайней мере эффектно.

— Ах, вот как… ты пойдешь… вместе с мисс Конни?

Вопрос был задан равнодушным, но любезным тоном, и, выходя вместе с Конни из комнаты, Каридиус подумал, что благодаря мастерскому ходу Конни даже его жена почувствовала к ней дружеское расположение.

Иллора посмотрела им вслед, а когда дверь за ними захлопнулась, подошла к окну и проводила их глазами. Они шли по бульвару — ее муж и рядом с ним высокая, элегантная Конни Стотт. Сердце у нее заныло. Она подумала, как хорошо было бы исцарапать спокойное, надменное лицо Конни Стотт! Как ей удалось умаслить Крауземана? Известно, как! «А теперь, — с горечью вздохнула Иллора, — она взялась за моего простачка».

И ей ни на минуту не пришло в голову, что Конни Стотт, по всей вероятности, оказала ее мужу огромную услугу, загнав этот клин в сложный клубок политических взаимоотношений.

2

Мистер Генри Ли Каридиус и мисс Конни Стотт, выйдя из дома «Элбмерл», шли по улице тем неуверенным, спотыкающимся шагом, каким ходят люди, когда им надо одновременно пробираться в толпе и заглядывать в список адресов.

Для мисс Стотт эта задача усложнялась еще тем, что мысли ее настойчиво возвращались к миссис Иллоре Каридиус. Она думала: как жаль, что Иллора — женщина такого сорта. Генри Ли так приветлив, общителен, такой покладистый малый, что в политике он вполне мог бы преуспеть, несмотря на то, что карьера адвоката ему не удалась.

На этом нить ее мыслей оборвалась. Каридиус остановился перед домом № 428, заглянул в пачку карточек и сказал:

— Здесь живет Джонни Блэр.

— Ничего подобного. Я просто забыла вынуть его карточку. Джонни Блэр переехал куда-то в северную часть города.

— А вы написали ему, чтобы он голосовал здесь?

— Да, я достала его адрес и послала открытку. Но ведь их и личным посещением не вытащить к урнам, так уж чего ждать от открытки?

Каридиус с тоской подумал об истраченных впустую открытках, о тысячах открыток, посланных вдогонку кочующим американцам-избирателям; открытки обходились ему по полтора цента штука, но они не пересылались вслед выбывшему адресату; а вот достопочтенный Эндрью Бланк на свои открытки не затрачивал ни одного пенни, и франкированные письма доставлялись адресату, куда бы он ни переехал.

Каридиус и Конни Стотт вошли в подъезд большого многоэтажного дома. В слабо освещенном коридоре Конни разыскала помятый ящик для писем с фамилиями жильцов.

— Третий этаж… Лаура и Мэри Суингл.

— Они обещали вам, что…

— Да, когда я пришла, они сначала сказали, что не интересуются политикой, но я им объяснила, что вы независимый кандидат и голосуя за вас, они будут голосовать против обеих партий. Тогда они согласились.

Взбираясь вместе с Конни по пыльной лестнице, Каридиус сказал:

— Конни, сколько вы для меня сделали!

Девушка засмеялась:

— А это было очень весело!

— Если меня выберут… если по счастливой случайности я пройду… я позабочусь о том, чтобы время, которое вы потратили на меня, окупилось бы вам лучше… лучше, чем какая бы то ни было работа в вашей жизни.

Конни поняла, что Каридиус имеет в виду сделать ее своим личным секретарем… если он будет избран в Конгресс. Это было весьма проблематично, но даже сомнительная надежда работать с Каридиусом в Вашингтоне обрадовала ее. Однако она тут же вспомнила об Иллоре. Легко представить себе, как отнесется к этому плану Иллора Каридиус! И Конни снова пожалела о том, что Генри связал свою жизнь с такой… она не докончила, так как они уже остановились перед дверью сестер Суингл. И Конни нажала звонок.

В глубине души она посмеялась сама над собой: чего ради так горячиться из-за Иллоры Каридиус? Должность личного секретаря при муже Иллоры — нечто весьма отдаленное и проблематичное. Цель выборной кампании Генри Ли — чисто демонстративная. Надо показать, что в их городе можно собрать некоторое количество надежных и постоянных голосов, не зависящих от той клики, которая держит город в руках. Две главные партии, демократическая и республиканская, настолько спелись, что почти слились воедино и двойным кольцом сжали город. А политический клуб, выставивший кандидатуру Генри Каридиуса, возник в виде протеста против этих общепринятых в Америке махинаций избирательной политики. И это, как сказала Конни, было весело. А кроме того, клуб успел приобрести такой политический вес, что всем его членам разрешалось совершенно безвозмездно играть по воскресеньям в кегли в саду Аякс Баулинг на Мидденхолл-стрит.

Дверь на площадке третьего этажа чуть приотворилась, из-за нее выглянула худая седоволосая женщина; узнав свою посетительницу, она распахнула двери более гостеприимно.

— Это вы, мисс Стотт?

— Да, мы зашли узнать, проголосовали ли вы?

— Как, разве это сегодня? — Она обернулась и крикнула: — Лаура, мисс Стотт пришла сказать, что сегодня день выборов.

Из соседней комнаты донесся голос:

— Спроси у нее, где голосуют.

Конни стала подробно объяснять:

— Вы дойдете до угла Климент-авеню и Двенадцатой улицы, пройдете через парикмахерскую в переулок, свернете направо, пропустите четыре подъезда и дойдете до бывшей лавки истребителя насекомых, над дверью еще висит вывеска, а на вывеске — собака, которая ищет на себе блох. Вот там и надо голосовать!

— Зачем это вас засунули в такую дыру?

— Чтобы труднее было найти.

— Какое безобразие!

— Конечно, безобразие! Это для того, чтобы все голоса оставались в руках городских заправил.

— Так вот я назло пойду туда голосовать, — решительно заявила старуха.

Каридиус и его помощница поблагодарили мисс Суингл за бескорыстное и альтруистическое старание, которое она собиралась обратить на пользу своему кандидату, затем распрощались и вышли на улицу. Они с трудом пробирались в густой толпе к следующему намеченному избирателю, живущему через два квартала. В доме, куда зашли Генри Каридиус и мисс Стотт, имелся лифт, они немного передохнули, пока поднимались на шестой этаж, где жил некий мистер Симпсон. Они позвонили и были приятно удивлены, когда вышедший к ним Симпсон заявил, что уже проголосовал. Мисс Стотт поблагодарила его и сказала:

— Мистер Симпсон, разрешите мне познакомить вас с кандидатом, за которого вы голосовали. Если мы не выйдем победителями в этом состязании, мы выступим в следующий раз, затем еще раз, и так далее. Наша задача — образовать блок постоянных, почтенных и непродажных избирателей; нечто вроде политического центра для всех, кто предпочитает честность воровству.

Выслушав заблаговременно приготовленную тираду Конни, мистер Симпсон раскланялся и, явно польщенный, протянул руку:

— Рад видеть вас, мистер Бланк, сердечно рад.

Мисс Стотт остолбенела:

— Надеюсь, вы голосовали не за члена Конгресса Бланка?

— А ка-ак же? — вопросил Симпсон, озадаченный не меньше ее. — Разве вы не о нем…

— Нет, я говорила о Каридиусе… Генри Ли Каридиусе… И вот он сам.

Сконфуженный Симпсон тупо уставился на нее.

— Ах ты, чорт! Увидел эту проклятущую фамилию Бланк, она первая в списке… показалась знакомой… Я и решил, что это та самая, которую вы называли.

— Вернее, она показалась вам знакомой, потому что Эндрью Бланк вот уже восемнадцать, если не все двадцать лет — член Конгресса от нашего города.

— Может быть, и так, — согласился искренне огорченный Симпсон. — Я, действительно, слышал эту фамилию. — И добавил с достоинством: — Я, знаете ли, никогда не впутываюсь в политику.

— Ну, смеясь, сказал, наконец, Каридиус, — беда невелика. На этот раз у нас цель была чисто демонстративная, но впредь, заметьте это себе, мистер Симпсон, наша «Лига независимых избирателей» будет выставлять хотя бы одного честного кандидата на каждых выборах. В другой раз это буду уже не я, а кто-нибудь иной, но кто-нибудь будет непременно, так что на следующих выборах помните об этом и разыщите нашего кандидата.

Эта речь произвела впечатление на мистера Симпсона.

— Честное слово, я верю вам, — сказал он серьезно. — Мисс Стотт мне объяснила. Мне думается, мистер Каридиус, что долг каждого американского гражданина — вникать в политику и голосовать за хороших, честных людей. Если бы нам только удалось выгнать всех воров и мошенников, которые присосались к городским и государственным делам, нам, верно, не пришлось бы платить столько налогов.

Каридиус протянул ему руку.

— Разумеется. Ну, прощайте — и смотрите, на следующих выборах не забудьте поискать фамилию кандидата «Лиги независимых избирателей», а не голосуйте за первого попавшегося только потому, что его имя стоит первым в списке.

Мистер Симпсон от души расхохотался.

— Непременно, непременно. Очень рад, что познакомился с вами, мистер Каридиус. Вы первый кандидат в члены Конгресса, с которым мне довелось повстречаться.

Когда мисс Стотт и Каридиус снова очутились на улице, к ним подошел невысокий плотный человек, с черными глазами и изогнутым носом; в знак приветствия он приложил два коротких толстых пальца к своему котелку.

— Достопочтенному Генри Каридиусу! Как дела?

— Помаленьку, Мирберг, — сдержанно ответил Каридиус.

— Кой чорт, помаленьку! — воскликнул Мирберг. — А машина, которая разъезжает по улицам, выкрикивая ваше имя… и чья машина… самого босса!

Каридиус не счел нужным вдаваться в объяснения.

— Машина, действительно, разъезжает.

Мирберг с изумлением уставился на кандидата и его помощницу.

— Вот это человек! Видали вы такого, мисс Стотт? Стоит себе, как ни в чем не бывало, когда ему такое счастье, можно сказать, прямо с неба свалилось — в любимчики к Крауземану попал… Да я глазам своим не верил… то есть ушам. А главное — заявляет, что дела идут «помаленьку»!

Мисс Стотт рассмеялась в лицо коротенькому курчавому человеку.

— Это вы о машине с мегафоном?

— Да, о голосе, исходящем из скинии (хотя и под действием сжатого воздуха)… Как он распинался за Каридиуса! Неужели Крауземан отказался от многолетнего сожительства с великим Бланком?

Каридиус не взглянул на мисс Стотт, он надеялся, что она сама догадается замять разговор о машине, и с облегчением вздохнул, услыхав ее слова:

— О разрыве между мистером Крауземаном и мистером Бланком ничего не знаю.

Мирберг поднял руку.

— Женщина, умеющая молчать, ценится на вес золота. Политика — есть политика. Тут уж нужно не зевать и маху не давать. — Он дотронулся до своей шляпы. — Поздравляю, поздравляю, Каридиус! От глубины души поздравляю и надеюсь, что мне придется повторять эти поздравления на многих и многих выборах.

— Благодарю, — холодно ответил Каридиус. Мирберг нырнул в толпу.

Конни Стотт повернулась к своему патрону:

— Что с вами, Генри? Вы были прямо грубы с Мирбергом.

— Не люблю его, — поморщившись сказал Каридиус.

— А вы полагаете, что ваша судьба будет зависеть от ваших «люблю» или «не люблю»? — с иронией спросила Конни. — Да и что вы, собственно, имеете против него? У вас с ним были какие-нибудь дела?

— Не-ет.

Конни пристально вгляделась в лицо Каридиуса.

— Уж не оттого ли, что он еврей?

— О, не-ет. Я люблю евреев, некоторых евреев…

— А, понимаю. Вы принадлежите к числу тех американцев, которые мнят себя просвещенными и человеколюбивыми потому, что отдельным евреям, снискавшим их расположение, прощают то, что они евреи.

— Нет, нет, — запротестовал Каридиус, которому совсем не понравилось такое определение. — Видите ли, я… Мирберг оскорбил меня.

— Вы были его противником в судебном процессе?

— Никогда в жизни.

Конни внимательно поглядела на своего патрона, хотела было что-то сказать, потом передумала.

— Ну, пойдем к урнам.

— Нет, уж лучше я вам скажу.

— Не требуется.

— Как это не требуется! — воскликнул Каридиус, возмущенный этим чисто женским маневром. Конни вдруг напомнила ему Иллору. — Дело в том, что он отказался взять меня в компаньоны.

— В компаньоны?

— Да… как видите, теоретически у меня нет предубеждения против евреев.

— Чего ради вам вздумалось предлагать себя в компаньоны Мирбергу?

— Мне казалось, что моему дяде скоро надоест вносить арендную плату за мою контору, а между тем, как адвокат по гражданским делам, я ничуть не подвигался вперед. Вот я и решил попытать счастья в уголовном суде.

Мысли Конни внезапно приняли другое направление.

— А знаете что: ведь если Мирберг поверил, что Крауземан действительно вас поддерживает, то другие тем более поверят. Вот было бы забавно, если бы вам все-таки удалось пройти благодаря Крауземану!

— Это невозможно!

— Мирберг говорил искренне, а он всегда знает, что делается в городе.

— Но ему неизвестно, каким образом мы получили машину с мегафоном.

В эту минуту Каридиус увидел Мирберга, быстро шедшего им навстречу. Он уже издали махал рукой и, подойдя, кратко объяснил:

— Встретил дорогой Мелтовского, передал ему свое дело и вернулся к вам.

Генри ответил кивком головы, и Мирберг зашагал рядом с ними.

Немного погодя адвокат снова заговорил:

— Вот что, Каридиус, я хочу сделать вам одно предложение и мог бы мотивировать его соображениями идейного порядка, но я не собираюсь ставить вопрос в этой плоскости…

— Предложение? — переспросил кандидат в члены Конгресса, обернувшись к Мирбергу.

— Да…

— Что же вы мне предлагаете?

— Собственно, это предложение не личного характера…

— Мистер Мирберг хочет вступить в «Лигу независимых избирателей», — догадалась Конни Стотт.

— Разве? — спросил Каридиус.

Мирберг кивнул головой.

— И, повторяю, я не ссылаюсь на идейные побуждения, хотя мог бы это сделать не хуже любого члена вашей организации.

— Разумеется, — согласился Каридиус.

— Я откровенно сознаюсь, что рассчитываю на вашу победу. Я и раньше подумывал о том, чтобы войти в вашу организацию, когда она еще не имела никаких шансов на успех, но скажу напрямик, — я не охотник до крестовых походов.

— Как видно, вы боретесь за идею, только когда идея побеждает, — заметил Каридиус.

— Я же вам сказал, что мною руководят не идейные побуждения, — повторил адвокат с настойчивостью человека, защищающего свое имя от бесчестия.

— Во всяком случае, мы рады видеть вас в наших рядах, — любезно сказал Каридиус.

— Значит, по рукам. Во что это обойдется мне?

— Вступительный взнос… для члена-учредителя семьсот пятьдесят долларов, — сказал Каридиус. И, назвав эту цифру, вспомнил двух своих ближайших друзей, внесших по такой же сумме на его выборную кампанию, вспомнил даже выражение лиц обоих, когда они подписывали чеки. Тогда-то они сообща и порешили ввести звание члена-учредителя, дабы выделить их заслуги по сравнению с остальными членами, вносящими всего два с половиной доллара. Мирберг, если он присоединится, будет третьим и, несомненно, последним членом-учредителем «Лиги независимых избирателей».

Адвокат кивнул в знак согласия.

— Но прежде, чем вы отправите ваш чек на имя мисс Стотт, я должен поставить вас в известность, что Крауземан предоставил машину с мегафоном в распоряжение мисс Стотт только потому, что считает дело Бланка верным и в рекламе не нуждается.

Выражение лица Мирберга ничуть не изменилось. Он снова кивнул.

— Я, понятно, это знал.

Каридиус удивился:

— Знали… и все-таки хотите вступить в Лигу?

Адвокат развел руками:

— Говорю же вам, я это знал и раньше. Не понимаю вашего «все-таки».

— Ну что же, пожалуйста… Конни, дайте ему наш адрес.

На этом разговор оборвался, и они втроем двинулись к избирательному пункту Четвертого района. Вдруг они увидели оратора, стоявшего на деревянном ящике и говорившего перед толпой бедно одетых людей. Мирберг хотел продолжать путь, но мисс Стотт остановилась и стала слушать.

— Вы только задумайтесь над этой цифрой, товарищи, — кричал оратор, — два миллиона супоросых свиней не зарезаны, не проданы, не съедены, а просто-напросто выброшены в Миссури, так что река провоняла, и вся рыба в тех местах подохла. А кто это сделал? Полоумные? Сумасшедшие? Или иноземные завоеватели, нарочно вызывающие голод и мор, чтобы погубить Америку? Нет, это сделали правители Соединенных Штатов; это их мудрость изобрела такое лекарство против перепроизводства! На Востоке уничтожаются миллионы свиней! В Калифорнии — вагоны апельсинов выбрасываются на свалку! Цистерны молока выливаются в воду на Севере! Хлопок закапывается в землю на Юге! Наша страна производит такое количество товаров, что цены на них падают, и они уже не приносят прибыли! А ведь по священной заповеди капиталистических стран, все товары должны приносить прибыль. Для чего нужны товары? Чтобы насытиться? Чтобы одеться? Чтобы лечить больных и строить жилища для бездомных? Да нет же! Все, что производится, должно приносить прибыль, и если эти прибыли не растут с каждым годом, промышленник считает, что дело его идет на убыль. Тогда он приостанавливает производство и уничтожает большую часть своих товаров, чтобы повыгоднее продать оставшееся. Так выполняет он священную заповедь капитализма.

— А между тем как по всей стране происходят эти безобразия, мы с вами, товарищи, мы, народ, слоняемся из города в город в надежде — даже не на работу, а на корку хлеба, голодные, иззябшие, несчастные. И в этом-то состоит мудрость наших правителей и их человечность!

Толпа реагировала сочувственным гулом. Вдруг три полисмена, грозно покрикивая, врезались в толпу.

— Расходись! Расходись! Не задерживать движения!

Оратор вскинул руку.

— Я требую предоставленного мне конституцией права на свободу…

Один из полисменов схватил его за руку, грубо сдернул с ящика и увел с собой.

Два других полисмена продолжали разгонять толпу, отвечавшую свистом и бранью. Мирберг схватил Каридиуса за руку и потащил к ящику.

— Вы должны ответить ему, — торопливо шептал юрист, — лезьте на его ящик и говорите.

— Но полиция…

— Ничего, ничего. Ну, в крайнем случае, остановят…

Каридиус взобрался на ящик.

— Джентльмены, сограждане… — начал он.

Слушатели обернулись к новому оратору.

Один из полисменов тоже круто обернулся, увидал Каридиуса на ящике и, сунув в рот свисток, пошел к нему, пронзительным свистом призывая на помощь своих коллег. У Каридиуса екнуло сердце, когда блюститель порядка направился к нему.

— Джентльмены, — повторил он, — я представляю «Лигу независимых избирателей»…

Полисмен грубо проревел:

— Слезайте с ящика, не то я…

Но тут коренастая фигура Мирберга вклинилась между полисменом и ящиком. Он поднял руку.

— О’Шин! О’Шин! — окликнул он полисмена, торопливо, но внушительно.

О’Шин уставился на адвоката:

— Ну?

— На ящике ведь мистер Каридиус.

— Это что еще за птица?

— Кандидат, которого рекламировала машина Крауземана всего часа два назад.

Полисмен приостановил атаку.

— Разве мегафон выкрикивал эту фамилию?

— Да… Каридиус.

— А мне показалось… Бланк.

— Нет, вы не расслышали. А я слышал, называли Каридиуса.

Небольшая группа, отделившаяся от толпы, окружила полисмена и Мирберга. Поднялись крики.

— Что же вы не стаскиваете любимчика Крауземана?

— Проходите! — скомандовал полисмен.

— А разрешение у него имеется?

О’Шин огрызнулся.

— А ваш-то имел разрешение?

Мирберг прекратил спор, заявив громогласно:

— Да, мистер Каридиус имеет разрешение, — и протиснулся поближе к О’Шину, на ходу вытаскивая бумажник.

О’Шин ловко принял врученную ему мзду и поднял другую руку.

— Да, мистер Каридиус имеет разрешение. Пусть говорит.

Каридиус начал:

— Джентльмены и сограждане! Я представляю «Лигу независимых избирателей», которая ведет борьбу в нашем штате и во всей стране против взяточничества, фаворитизма и политической коррупции.

Толпа зашумела:

— Долой! Убирайся с нашего ящика!

— Джентльмены, я не последую примеру предыдущего оратора и не стану опорачивать весь наш политический строй, созданный разумом и кровью наших предков, только из-за того, что правительство предприняло некоторые шаги для восстановления, хотя бы и при помощи сильно действующих средств, экономического равновесия…

Снова негодующие крики.

— Отчаянное положение требует отчаянных средств. Наша «Лига» борется и будет бороться за такое правительство, которое не знает взяточничества, фаворитизма, политической коррупции…

3

Пока мистер Генри Ли Каридиус громил с трибуны взяточничество, фаворитизм, политическую коррупцию и высокие налоги, к Мирбергу и мисс Стотт пробралась девушка-итальянка с явным намерением заговорить с ними. Вначале ей это не удалось — соратники Каридиуса оживленно обсуждали речь своего кандидата. Наконец мисс Стотт обратила на нее внимание. Девушка сказала:

— Простите, мисс, вы, кажется, пришли с этим джентльменом, который сейчас говорит…

— Да, да, мы оба, мистер Мирберг и я, пришли с этим джентльменом, который сейчас говорит…

— А это и есть мистер Каридиус?

— Совершенно верно.

— Это тот самый, про которого недавно кричала машина с мегафоном? — настаивала девушка.

Мисс Стотт подтвердила и это. Искоса взглянув на мистера Мирберга, она подумала, что, пожалуй, великий Крауземан оказал Каридиусу гораздо большую услугу, чем рассчитывал, когда снисходительно предоставил в его распоряжение свою машину.

— Значит, он… мистер Каридиус… политический деятель? — волнуясь, продолжала девушка, и мисс Стотт заметила, что она быстро перебирает пальцами четки, надетые на шею под блузку.

— Разумеется, раз он говорит речь, значит — он политический деятель, — наставительно сказала мисс Стотт.

Девушка понизила голос.

— Я хотела спросить у вас… имеет он какое-нибудь отношение… — Она пристально посмотрела на мисс Стотт, наморщила лоб и закончила почти шопотом: — К… Джо.

— Джо? — переспросила мисс Стотт, тоже невольно понижая голос.

— Джо Канарелли.

Конни вытаращила глаза:

— Кто такой Джо Канарелли?

— Он агент Союза защиты сиропщиков, — все так же тихо объяснила девушка.

— А причем тут мистер Каридиус?

— Я хотела попросить его, чтобы он сказал Джо Канарелли… пусть снизит немного налог, который он берет с мамы… маме нечем платить… слишком часто приходят за деньгами… и слишком много берут… — Она боязливо оглянулась по сторонам: не подслушивает ли кто-нибудь.

Мисс Стотт пришла в полное недоумение:

— Но ведь все общества берут взносы в определенные сроки.

— О нет, мисс, Джо Канарелли… нынче придет… а завтра еще что-нибудь придумает и опять придет… а на будущей неделе опять что-нибудь придумает и…

— А чего же вы хотите от мистера Каридиуса?

— Чтобы он поговорил с Джо Канарелли… пусть повременит немного.

— А где можно найти этого Джо Канарелли? — спросила мисс Стотт со смутным беспокойством.

— Сейчас он в нашей лавке… — торопливо заговорила девушка, — я видела, как он входил. А мама позволила мистеру Каридиусу выставить его портрет в окне лавки, вот я и подумала… не заступится ли он за нее перед Джо.

Тем временем Каридиус закончил свою филиппику против взяточничества, подкупов и коррупции и, спустившись с ящика, подошел к ним. Он услышал последние слова девушки и осведомился, о чем идет речь.

— Речь тут идет о рэкете^[2] Канарелли, — коротко объяснил адвокат. — Нечего нам путаться в его дела.

Каридиус задумался:

— Но ведь «Лига независимых избирателей» намерена бороться против…

— Вас еще не выбрали, — напомнил Мирберг. — Нельзя ввязываться в бой, не имея в руках оружия.

— Да, но какая бы это была для нас реклама, если бы я начал борьбу против одного из старейших рэкетиров!

— Момент неподходящий, — ответил Мирберг. — Избиратели не успеют узнать об этом, а организация Джо узнает немедленно и дружно будет голосовать против вас. Вы только потеряете голоса.

Пока двое мужчин решали, стоит ли ввязываться в дело Канарелли, мисс Стотт загорелась сочувствием и предложила девушке проводить ее домой. Если ей и не удастся ничем помочь, она все же ознакомится с положением, а это пригодится в следующей предвыборной кампании.

— Послушайте, — возразил Мирберг, — ведь тут решительно не с чем знакомиться. Это самый обычный сиропный рэкет Канарелли, такой же точно, как куриный или рыбный. Все подробности давно и хорошо известны. Единственное затруднение, с которым вы можете столкнуться в будущей кампании, это отсутствие доказательств, а главное — отсутствие судьи, который согласился бы признать доказательства, если бы таковые нашлись.

— Я сама буду живым доказательством, раз увижу собственными глазами, — заявила мисс Стотт, уходя вместе с итальянкой.

— Постойте, — с искренней тревогой крикнул ей вдогонку Мирберг, — быть живым доказательством… совсем не безопасно…

Мисс Стотт оставила его предостережение без внимания и продолжала свой путь. Она, разумеется, слышала о произволе, царившем в трущобах, на городском дне, знала об этом смутно, беспредметно, потому что такие вещи описываются в бульварных листках, которых люди ее интеллектуального уровня не читают. Да и кроме того, мелодрамы, разыгрывающиеся в уголовном мире, никогда не случаются с людьми ее класса. Есть какой-то буферный, срединный слой, который ограждает от подобных неприятностей ее мир. И теперь она пробиралась со своей спутницей в густой толпе с таким чувством, какое испытывает американец, вступая в чужую страну.

В начале убогого переулка стоял мальчуган-итальянец, который остановил их вопросом, заданным, впрочем, очень спокойным тоном:

— Ты хочешь втянуть ее в эту историю, Паула?

— Да, — не совсем уверенно отвечала девушка.

— Никакого толка от нее не будет.

— Она знакома с политиком, которому полиция разрешила говорить на Хэйуорд-стрит.

Глаза мальчугана, такие же черные, как у девушки, уставились на мисс Стотт:

— Джо рассердится.

— Конечно, рассердится, если она помешает ему.

Они пошли дальше, и мисс Стотт спросила с любопытством:

— Кто это?

— Мой брат, Анджело Эстовиа.

Конни облегченно вздохнула.

В первую минуту у нее мелькнула мысль, что мальчик был выслан самим Джо на разведки.

Паула остановилась у двери небольшой лавчонки, из которой тянуло запахом кипящего сахара. На пороге стояли, поглощенные разговором, тучная пожилая итальянка и щуплый, щеголевато одетый мужчина. Ни тот, ни другая не обратили внимания на Паулу и пришедшую с ней Конни. Щуплый мужчина повторял, не повышая голоса:

— Но ведь взнос установлен в двадцать пять долларов с тележки.

Пожилая женщина возражала тоже негромко, но голос ее дрожал от скрытого волнения:

— Но я внесла вам двенадцать долларов на прошлой неделе.

— Внесли за котлы, у вас четыре котла, — он шагнул внутрь лавки и показал рукой, — четыре… взносы взимаются, смотря по оборудованию… со всех так… это справедливо.

— Послушайте, — сказала старуха, — у меня всего навсего тридцать долларов. Что ж вы хотите, чтобы я дело прикрыла? Какая вам будет от этого польза? А на пять долларов ничего не сделаешь.

Щуплый мужчина нахмурился:

— Миссис Эстовиа, я не могу делать исключений.

Союз защиты сиропщиков взимает по двадцать пять долларов с каждой тележки. Если я уступлю вам, какими глазами я буду смотреть на другого члена Союза, у которого побываю после вас? Не могу же я сказать — «с одного я беру, с другого — нет». Вся моя организация развалилась бы. Я никого не хочу обманывать. Рад бы помочь вам, но вы сами видите, что не могу.

— Мистер Канарелли, — перебила его вдруг Паула, — эта лэди… она пришла от Крауземана.

Канарелли обернулся к мисс Стотт в безмолвном изумлении.

— Крауземан… прислал сюда… бабу?

Итальянка сверкнула черными глазами.

— Сегодня выборы… женщины имеют право голоса.

— Да… это мне известно, — отозвался рэкетир, внимательно вглядываясь в обеих девушек.

— Моя мать тоже имеет право голоса, — продолжала Паула.

— Послушай, Паула, уж не бегала ли ты к боссу жаловаться на меня?

— И я, и мама имеем право голоса, мы можем требовать, что нам угодно, за наши голоса, — резко ответила девушка. — Вам ведь можно договариваться с боссом?

— Да, но…

— Эта лэди заодно с человеком, за которого агитировала машина босса.

— Это правда? — неуверенно повернулся к мисс Стотт щеголеватый человечек.

Мисс Стотт была сильно смущена. Она чувствовала, что запутывается в какой-то большой непонятной сети. Она охотно уклонилась бы от участия в этой истории. Как бы не навлечь на семью Эстовиа еще худшие неприятности. Тем не менее она ответила, строго придерживаясь истины.

— Я просила мистера Крауземана предоставить в мое распоряжение машину с мегафоном, и он согласился.

— А кто ваш кандидат?

— Мистер Каридиус.

— Разве босс поддерживает мистера Каридиуса?

— Это мне неизвестно, — ответила мисс Стотт. — Я знаю только, что он предоставил свою машину в наше распоряжение.

— Гм-м… Ну, конечно, откуда вам знать, — в раздумье проговорил щуплый мужчина. Он постоял некоторое время молча, размышляя и взвешивая различные обстоятельства, о которых мисс Стотт совершенно не была осведомлена. Наконец он обернулся к миссис Эстовиа:

— Вы понимаете, я не могу брать с вас меньше, чем со всех других, но я могу сделать вам рассрочку… десять долларов сейчас, остальное на будущей неделе. Уйти с пустыми руками я не могу, даже ради босса.

Старая итальянка повернулась спиной, подняла юбку и полезла в чулок. Вытащив десятидолларовую бумажку, она протянула ее мистеру Канарелли, который молча взял ее. Затем он еще раз окинул взглядом мисс Стотт и Паулу, приподнял шляпу и зашагал по переулку.

— За что он берет с вас деньги? — спросила мисс Стотт, когда мистер Канарелли ушел настолько далеко, что не мог слышать.

— За то, что «защищает» нас, как он говорит, — ответила миссис Эстовиа. — А уж я так благодарна вам, мисс, свечку поставлю за вас.

— От чего же он защищает вас?

— Чтобы не разбивали бутылок, не опрокидывали бочки, не били стекол.

— А разве это не обязанность полиции?

Старая итальянка-сиропщица пожала жирными плечами.

— О-о, полиция! — протянула она.

— А вы обращались в полицию за помощью?

Старуха внимательно поглядела на собеседницу.

— Верно ли, что вы от Крауземана? — с сомнением спросила она.

— Да нет. Я была у него сегодня, просила дать нам машину с мегафоном. Он и дал. Вот и все.

— Не похоже, чтобы вы пришли от Крауземана.

— Я же вам объяснила, как было дело… А скажите, почему вы не жалуетесь полиции, когда бьют ваши окна и бочки? Почему обращаетесь к Канарелли?

Женщина поджала губы и снова повела плечами.

Мисс Стотт повернулась к дочери:

— Ну, прощайте, меня зовут Стотт… Корнелия Стотт. Будем надеяться, что я помогла вам.

— О, мисс Стотт, вы спасли маму.

— Я живу на Шелвин-стрит… Я секретарь «Лиги независимых избирателей». Если когда-нибудь я вам еще понадоблюсь…

В порыве благодарности девушка схватила руку мисс Стотт и поцеловала ее.

Пока мисс Стотт шла по переулку, направляясь к центральной улице, ее возмущение все нарастало и нарастало. Она жалела семью Эстовиа. Ей хотелось раз и навсегда выгнать из их лавки этого Канарелли, это гнусное насекомое. Девушка сжала кулаки, мысленно она сжимала пальцами шею щуплого противного человечка.

На углу улицы стоял полисмен, которого Мирберг называл О’Шин. Плотно сжав губы, она направилась к нему. Ноздри ее раздувались.

О’Шин мгновенно весь превратился во внимание, — ведь это была та самая девушка, о которой Мирберг сказал, что она имеет отношение к Крауземану. Какое именно отношение, он не знал, но что-то во всяком случае есть.

— Мистер О’Шин, — строго спросила девушка, — знаете вы человека по имени Канарелли?

— Канарелли… Джо Канарелли?

— Да, Джо Канарелли.

— Еще бы!

— А миссис Эстовиа… она варит сироп… там, в этом переулке, — она взглянула на дощечку с надписью «переулок Деггерс».

— Я знаю миссис Эстовиа, и мисс Паулу, и Анджело.

— Так вот, на прошлой неделе Канарелли взял с миссис Эстовиа двенадцать долларов, а сегодня, сейчас, забрал еще десять. Я сама видела, как она их уплатила.

Физиономия О’Шина просияла. Он козырнул.

— Благодарствуйте, мисс. Уж и не знаю, чем смогу вам отплатить за одолжение. Вы уж, конечно, ближе к боссу, чем я, но ежели вам когда-нибудь в этих делах понадобится дружеская рука… — Он снова козырнул, — Диннис О’Шин к вашим услугам.

4

Когда мисс Стотт вернулась на то место, где Каридиус только что выступал с речью, Мирберг как раз собирался уходить: он спешил к себе в контору. Прощаясь, он заметил, что «Лига независимых избирателей» будет, конечно, слушать по радио сообщение о результатах голосования. Кандидат поглядел с усмешкой на своего нового соратника.

— Послушайте, Мирберг, вы в самом деле допускаете, что я могу пройти на этих выборах?

— У меня предчувствие, — кивнул адвокат.

— И вы поставили на него семьсот пятьдесят долларов?

— Я всегда верю в свои предчувствия.

— Вы же человек рассудительный.

Мирберг ответил не сразу.

— А скажите, — проговорил он, наконец, — как вы думаете, когда в ходе эволюции у первого животного развился первый на свете глаз, его сотоварищи, без сомнения, вопрошали, топчась вокруг: «Ведь ты же разумное существо, почему ты воображаешь, будто видишь?»

Мисс Стотт улыбнулась:

— Боюсь, что вы не только идеалист, но и мистик.

Их разговор прервали крики мальчишек-газетчиков, оравших на всю улицу:

— Обнаружена таинственная бомба… Забастовщики оружейного завода подложили адскую машину… Красные пускают в ход взрывчатые вещества на территории оружейного завода…

Каридиус кивнул одному из мальчишек, и все трое — адвокат, политик, и мисс Стотт — купили газеты. Каридиус пробежал глазами первую страницу.

— Непонятно, почему это приписывается красным!

— Потому, что мальчишка продал нам «социалистическую» газету, — объяснил Мирберг. — В консервативной было бы сказано, что это дело рук забастовщиков, а в радикальной — что полиция подстроила все дело, чтобы взвалить вину на красных.

— Знаете что, это произошло в Восьмом районе. Пойду-ка я туда, выступлю с речью и скажу, что, по-моему, это сделали красные. Может быть, это даст мне несколько голосов.

— Ну, разумеется. А кстати, не забудьте выступить и перед штрейкбрехерами, которым можно сказать, что это учинили забастовщики. Тогда, по крайней мере, все стороны придут к заключению, что вы человек прозорливый и что вам место в Конгрессе.

Каридиус рассмеялся, помахал рукой неугомонному Мирбергу и направился в Восьмой район. Шел он один, так как мисс Стотт предпочла общество Мирберга. Дорогой он продолжал просматривать газету: нет ли каких-нибудь подробностей, указывающих на то, что бомбу могли подложить штрейкбрехеры. Он обдумывал, как построить свою речь; надо решительно напирать на то, что забастовщики тут не при чем, и лишь слегка намекнуть, что это дело рук их противников-штрейкбрехеров. Такая постановка вопроса вполне правильна. Всякая речь, с которой выступаешь, преследует, собственно, одну цель — приобрести сторонников.

Вдруг кто-то окликнул его по имени. Каридиус оглянулся и заметил, что уже идет по улице, окаймленной двумя однообразными рядами одинаковых домиков, в которых жили служащие завода.

Возле одного из этих домиков стоял человек, наружность которого показалась Каридиусу знакомой. Стараясь скрыть смущение, он уже собирался обратиться к человеку с безличным «вы» и избытком любезности сгладить свою забывчивость, как вдруг вспомнил, кто это, и радостно воскликнул:

— Кого я вижу! Да это же Джим Эссери!

— Он самый, — улыбнулся Эссери и переложил бумажный сверток из правой руки в левую, чтобы поздороваться с Каридиусом.

— Мы не виделись с тобой с тех пор… тех самых пор, как вместе учились в школе. Я и понятия не имел, что ты в нашем городе. — Каридиус говорил все это тем теплым, но ни к чему не обязывающим тоном, каким всегда возобновляются школьные знакомства.

— Я работаю здесь в исследовательской лаборатории, — объяснил Эссери.

Каридиус заметил, что пальцы его школьного товарища в пятнах, а глаза слегка воспалены.

— Где — здесь?

— В Рэмбург-Норденской компании военного снаряжения.

— Вот как?.. Ты, значит, пошел на исследовательскую работу… великолепно… интересная жизнь… расширяешь, так сказать, границы человеческого знания…

— Гм-м, да, разумеется, — без энтузиазма согласился химик.

— Как же у тебя подвигается работа?

— Ничего, подвигается.

Каридиус сочувственно взглянул на школьного товарища.

— Ты что… недоволен?

Мистер Эссери нагнулся и осторожно положил наземь свой бумажный сверток.

— Да нет, доволен… сейчас я работаю над строением атома.

Каридиус кивнул с тем понимающим видом, который всегда принимает непосвященный, понятия не имеющий о том, о чем ему говорит специалист.

— Это, должно быть, страшно интересно. Строение атома… как же. Ну, я очень рад, что повидал тебя, и мы непременно будем встречаться, — сказал Каридиус, повторяя штампованную фразу, которую надлежало понимать так, что они встретятся опять не раньше, как через десять лет.

— Знаешь что, — вдруг заговорил Эссери, — у меня тут небольшая собственная лаборатория, сейчас за углом, я там и живу. Если ты свободен, я хотел бы показать тебе, над чем я работаю.

— Н-не скажу, чтобы я был свободен. Мне нужно на завод, повидать кое-кого… Очень сожалею… А ты давно здесь, в городе?

— С самого окончания колледжа.

Каридиус разинул рот в неподдельном изумлении.

— Что ты говоришь! Все время здесь!

— Да, все время здесь, в Рэмб-Но. — У Эссери вырвался короткий, невеселый смешок.

— Это просто невероятно! Наш город — сущий океан! В Тексасе легче встретить человека, чем в Мегаполисе.

— Не знаю, — серьезно ответил Эссери. — Для этого надо было бы сопоставить число жителей нашего города и, скажем, число квадратных акров земли в Тексасе, тогда можно было бы установить соотношение. Трудно сказать, какой бы получился результат.

Серьезность Эссери напомнила Каридиусу о том серьезном деле, ради которого он пришел.

— Эссери, ты ведь голосуешь на этих выборах?

— Да, голосую.

— И зарегистрировался? — воскликнул кандидат в члены Конгресса.

— Да, зарегистрировался.

— Тогда ступай и голосуй за меня.

— А ты куда баллотируешься?

— В Конгресс. Я конкурирую со стариком Бланком, который сидит там уже восемнадцать, если не все двадцать лет. Он, понимаешь, ставленник финансистов.

Я считаю, что настало время, чтобы в нашем государстве раздался, наконец, голос людей среднего класса, людей, для которых благо страны дороже денег, хотя бы потому, что у них денег нет.

Эссери кивал головой, как будто сочувственно, но на самом деле не без удовольствия думая о том, что жизнь обманула ожидания Каридиуса, так же, как и его собственные. Вот теперь Каридиус начинает заниматься политикой, то есть становится одной из тех личностей без определенных занятий, которые бегут от дела, — либо дело бежит от них, — и которые только гоняются за тепленьким местечком.

Каридиус же, пользуясь давно заготовленными доводами, продолжал ораторствовать:

— Нам нужен в Конгрессе депутат, который представлял бы нас, рядовых людей. Таким не может быть богатый человек. Взять хотя бы Рэмбургов. Может ли член семейства, владеющего многими и многими миллионами, ставить благо страны выше своих денежных интересов?

— Не может, разумеется, — подтвердил Эссери с тем отсутствующим видом, какой всегда бывает у стороннего слушателя, когда кто-нибудь восхваляет при нем свой товар.

— Прекрасно! А какую пользу приносит государство, вернее, политическое целое, именуемое нацией, какую оно приносит пользу?

— Ну… оно…

— Предполагается, что оно служит жизненным интересам большинства народа, не так ли?

— Да, так, — согласился Эссери, довольный тем, что избавился от необходимости отвечать.

— Ну так вот, жизненные интересы народа это вовсе не жизненные интересы тех десяти процентов американцев, которые владеют девяноста процентами нашего народного богатства. С другой стороны, в силу общественного положения, занимаемого финансистами, их интересы прямо противоположны интересам рядовых людей. И поэтому, с точки зрения общественного блага, не годится, чтобы кучка богачей правила нашей страной во имя собственной выгоды. Вот почему я и предлагаю себя в кандидаты. Я никому не подчиняюсь. Я не принадлежу ни к какой партии. Не могу я, положа руку на сердце, присоединиться ни к одной из существующих у нас партий, так как две главные из них — это, в сущности, одно и то же — все та же плутократия, которая позволяет своей правой руке соперничать с левой, — не все ли равно, которая победит на выборах? Лучше послать в Конгресс такого человека, как я, не зависимого, не принадлежащего ни к той, ни к другой стороне.

— А ты в самом деле рассчитываешь пройти? — спросил химик.

Каридиус решил оборвать программную речь и заговорить откровенно.

— Вначале я, видишь ли, совсем не рассчитывал. Хотел просто пошуметь немного, в надежде, что одна из старых партий «усыновит» меня; но один знакомый адвокат сказал, что у него предчувствие, будто я пройду.

Эссери кивнул головой:

— Подсознательная мозговая деятельность.

— Ты так это понимаешь?

— Да.

— Ты веришь этому?

— Да, я верю в то, что всякое мышление — это, так сказать, предчувствие.

— Пожалу-уй, — неуверенно согласился Каридиус.

— Наиболее глубокие мыслительные процессы совершенно ускользают от наблюдения и контроля. Мы абсолютно не знаем, что произошло у нас в мозгу, мы просто принимаем готовый вывод.

— Да-а.

— Вот это и есть предчувствия. И я верю в них, потому что больше не во что верить.

Каридиус перешел от теории к практике.

— Значит, ты тоже веришь в то, что меня выберут?

— Я думаю, что адвокат верит в то, что тебя выберут.

— А-а, понятно, понятно.

Двое школьных товарищей собирались уже расстаться, причем каждый думал про себя, что никогда больше не станет искать встречи с другим. Эссери уже нагнулся было за своим свертком, но выпрямился, не подняв его, и еще раз остановил Каридиуса.

— Послушай, — заговорил ученый еще более серьезным тоном, — если ты попадешь в Конгресс, как ты думаешь… сможешь ты изменить закон о патентах?

— А что? — заинтересовался Каридиус.

— Ну, патенты… право на патент… это надо бы совсем уничтожить.

Каридиус уставился на него:

— Господи! И это говоришь ты, изобретатель!

— Да, я, изобретатель. Кого должны, по-твоему, защищать законы о патентах?

— Разумеется, вас, изобретателей, — поспешно ответил Каридиус.

— Да, но законы о патентах нас уже не защищают, — сказал Эссери. — В наше время все люди, занимающиеся изобретениями, состоят на службе в той или иной компании, в тресте. Все они закуплены, как товар, да они и есть товар. И все, что ими изобретается, составляет собственность их хозяев. Единственно, что они получают за свои изобретения — это месячное жалованье плюс один доллар за каждое изобретение, на которое выдан патент.

— И ни цента больше, даже если их изобретение стоит миллионы долларов?

— Вот именно. Человек, который изобрел машину, получает лишь чуть-чуть больше, чем рабочий, который ее обслуживает.

Каридиус возымел, конечно, поползновение, следуя обычаю всякого кандидата, пообещать бороться не на живот, а на смерть со всеми неправдами, какие его избиратель хотел бы уничтожить; но на этот раз, считаясь с тем обстоятельством, что они с Эссери действительно были школьными товарищами, он сдержался и не стал заниматься предвыборной агитацией.

— Видишь ли, — сказал он, — предприятия имеют такое же право нанимать ученых, как и любых других людей.

— Безусловно, это я знаю, но дело вот в чем: законы о патентах имели целью защищать изобретателя, а задачи своей они не выполняют. Напротив, они используются в совершенно иных целях… для угнетения масс…

У Каридиуса мелькнула мысль: уж не помешался ли Эссери?

— Используются для чего?

— Для угнетения масс, хотя бы и косвенным образом.

— Как это так?

— А вот как: капиталист приобретает ряд важнейших и полезнейших изобретений и замалчивает их, не выпускает на рынок, не дает пользоваться ими, потому что эти изобретения создадут конкуренцию какому-нибудь виду продукции, которым он торгует. Вот почему я и говорю, что не должно быть патентов, либо всякий патент должен терять силу, если изобретение не выпускается на рынок в течение одного-двух лет. Не знаю, что именно тут надо сделать, но, честное слово, Каридиус, несправедливо, чтобы горсточка людей использовала все лучшие умы Америки только для собственной выгоды и скрывала плоды их работы из опасения, что сократятся прибыли.

— А зачем же изобретатели идут на такие сделки? — возразил Каридиус.

Эссери развел руками, как человек, который видит, что собеседник упорно его не понимает.

— Как может молодой ученый, только что со школьной скамьи, обзавестись исследовательской лабораторией, хотя бы такого типа, как та, в которой он занимался в колледже, не говоря уже о роскошно оборудованных лабораториях вроде тех, что сооружают наши тресты и заводы? И может ли экспериментатор-одиночка соперничать с группой опытных специалистов, занятых той же проблемой и заранее уверенных, что они найдут с полдюжины решений? Нет, тресты владеют оборудованием точно так же, как заводскими машинами, и лишь нанимают людей, чтобы обслуживать его.

Каридиус задумчиво поджал губы:

— Что же ты предлагаешь?

Эссери весь вспыхнул:

— Я считаю, что продукт работы человеческого мозга должен быть так же неотъемлем, как человеческая свобода.

— Но если так рассуждать, я не вижу особой разницы между мозгом и мышцами; и то и другое — дары природы, которыми она наделила человека; отчего бы тогда не объявить таким же неотъемлемым и продукт работы мышц?

— Однако голова ведь всегда ценилась выше мышц!

Каридиус, прищурившись, взглянул на своего старого приятеля.

— Послушай, Эссери… скажи мне, что ты изобрел такое, что тебе тяжело отдавать в руки компании?

— Я? Почему ты думаешь, что я что-нибудь изобрел?

Каридиус рассмеялся:

— Оттого, что люди не кипятятся так из-за отвлеченных вопросов.

Эссери подумал немного и, не имея никакого представления о нынешнем Генри Каридиусе, а помня лишь то, что они учились вместе в колледже, признался:

— Да, у меня есть кое-что… я хотел бы, чтобы ты зашел ко мне в лабораторию, тут, за углом.

Каридиус протестующе замахал рукой:

— Не могу, не могу. Мне уже давно пора быть на заводе. Я и не заметил, сколько времени проболтал с тобой.

— Так зайди на обратном пути.

— Хорошо, постараюсь.

— Ну, значит, мы еще увидимся. — Эссери поднял свой сверток с большими предосторожностями.

— Что это у тебя? — спросил Каридиус.

— Да это бомба, которую нашли на территории завода. Если бы она взорвалась, весь этот район…

— Кой чорт ты ее таскаешь! — вскрикнул Каридиус, поспешно пятясь назад.

— Не бойся… никакой опасности… сделана чисто по-любительски. Полиция хотела выбросить ее в воду, но я решил разобрать и поглядеть, как она устроена.

Каридиус продолжал пятиться.

— Надеюсь, ты покончишь с ней раньше, чем я зайду к тебе на обратном пути?

— Ну, конечно, я сейчас же с ней разделаюсь, и десяти минут не займет.

5

Каридиус продолжал свой путь, но мысль о Джиме Эссери, исследующем у себя в лаборатории устройство бомбы, не давала ему покоя. Кандидата на высокий пост члена Конгресса ничуть не трогало, что стремления и надежды его школьного товарища потерпели крах из-за несовершенства социальной системы. Собственно говоря, Каридиус даже испытывал безотчетное удовлетворение от мысли, что Эссери не сумел так удачно найти свое место в жизни, как он. Что касается жалоб изобретателя на социальную несправедливость, то такие жалобы приходится слышать тысячами: обычные вопли оставшихся за бортом. Но неприятно было сознавать, что твой школьный товарищ возится сейчас с адской машиной, которая в любой момент может взорваться у него под руками; и Каридиус нервничал.

Придя на завод, Каридиус нашел забастовщиков снаружи, по эту сторону высокого дощатого забора; штрейкбрехеры находились внутри, за забором. Будущий конгрессмен начал с того, что обошел бастующих, заверяя их в том, что он против капитала, против эксплоатации рабочих и что, если они будут голосовать за него, он проведет новые законы о труде, благодаря которым рабочий день будет сокращен, а заработная плата увеличена.

После этого кордон полисменов, осведомленных о том, что за него агитировала машина Крауземана, пропустил его на самый завод. Там он заверил штрейкбрехеров, что держится славной старой американской традиции, согласно которой человек имеет право работать, когда ему угодно, где ему угодно и за такую плату, какая ему угодна. А потому, если бы они выбрали его в Конгресс, он провел бы законы, ограничивающие деспотическую власть профессиональных союзов, и открыл бы свободный доступ на рынок труда каждому честному труженику, чтобы он мог добиваться работы за вознаграждение, которое считает подходящим. Тут он ударился в патетику, упомянув отважных одиночек — основателей Соединенных Штатов, и заверил штрейкбрехеров, что та же алая кровь, которая в 1776 году была пролита за независимость страны, и по сей час течет в их жилах.

Надо сказать, что с точки зрения практической политики Каридиусу пришлось как нельзя более по вкусу такое деление аудитории на две не сообщающиеся между собой группы — по одну и другую сторону высокого дощатого забора, охраняемого полицией.

Когда раздался гудок, возвещающий обеденный перерыв, Каридиус ушел с завода с сознанием исполненного долга: он кое-что сделал для успеха своей кампании. Но тут же вспомнил, что Эссери все это время возился с адской машиной, и ему стало не по себе. Как-то он там с ней справляется? С легким сарказмом он подумал, что либо Эссери разложил бомбу на составные части, либо она его.

Не без трепета направился он к лаборатории своего школьного товарища.

Среди однообразного ряда жилых домов не видно было дымящихся развалин, и потому Каридиус заключил, что эксперимент сошел благополучно. У двери химика он позвонил, решив, что не зайдет, а только спросит про бомбу и пойдет дальше. Дверь открыла женщина, что несколько удивило кандидата. Трудно сказать, когда и почему, но у него сложилось впечатление, что Эссери холост. Теперь пришлось честь-честью осведомиться, дома ли мистер Эссери. Женщина ответила, что мистер Эссери дома, и продолжала стоять в открытых дверях, как бы приглашая Каридиуса войти.

— Я зашел на минутку, узнать, что слышно о бомбе.

— О бомбе? — воскликнула женщина. — А вы откуда? С завода?

— Да, — кивнул Каридиус.

— Ваше имя?

— Каридиус… Генри Каридиус.

— Погодите минутку, я узнаю. — Она плотно захлопнула дверь перед самым носом Каридиуса, и он услышал ее быстрые удаляющиеся шаги.

Кандидат в члены Конгресса в недоумении заморгал глазами. Чем объяснить такое странное поведение? Если бы Эссери разорвало на части, женщина наверное знала бы об этом, разве что она пришла после, и Эссери успел укокошить себя до ее прихода, или может быть, она глуха и не слыхала взрыва? Ни одно из этих объяснений как будто не подходило. Вдруг он услышал смех. Дверь снова открылась, и на пороге показался Эссери.

— Заходи, заходи, — приветливо сказал он.

— Нет, я только мимоходом… хотел узнать, благополучно ли ты справился с бомбой?

— Ну, разумеется… Я разобрал ее уже часа два назад. Мисс Сейлор, разрешите представить вам моего старого друга, мистера Генри Каридиуса; вместе учились в колледже. Мисс Сейлор — моя лаборантка.

Пошли поклоны и «как поживаете», и мисс Сейлор, улыбающаяся и зарумянившаяся, сказала:

— Вы меня извините, что я так убежала и бросила вас, но когда вы сказали, что вы с завода, и спросили про бомбу, у меня в голове все перепуталось, и я решила, что вы интересуетесь порохом.

— Порохом? — с любопытством переспросил Каридиус.

— Это долго рассказывать, — сказал Эссери, тоже смеясь. — Пойдем в лабораторию.

— Мне некогда, — решительно заявил кандидат. — Я только по пути зашел узнать, жив ли ты, и если жив, то голосовал ли ты за меня, как обещал?

Эссери начал извиняться:

— Нет, не голосовал, ведь я не регистрировался.

— А ты мне как будто сказал, что регистрировался.

— Ну, да. Но, вернувшись домой, я спросил Розу, и оказалось, что регистрировался я в позапрошлом году, а не теперь. Мне очень досадно. Ты уж извини меня.

— Что ж поделаешь, неважно. Тем более, что я ведь все равно не пройду.

Мисс Сейлор — она была высокая, смуглая и, несмотря на запачканные реактивами руки, миловидная, — удивленно посмотрела на Каридиуса:

— Тогда зачем же вы баллотируетесь?

— А вы имеете право голоса, регистрировались?

— Нет, я не интересуюсь политикой.

— Ну, раз я все равно не рискую потерять ваши голоса, могу сказать вам, почему я выставил свою кандидатуру в Конгресс. Есть мотивы официальные и неофициальные. Какие вам угодно знать?

Мисс Сейлор улыбнулась и стала не только миловидной, но даже хорошенькой:

— Те и другие, пожалуйста.

— Прекрасно. Начнем с официальных. Вот вы не регистрировались, не интересуетесь политикой, как только что сказали. Надо думать, вы принадлежите к среднему классу, — как мы с Эссери. К чему же приводит то, что миллионы представителей среднего класса, людей, подобных нам, не голосуют? Ведь мы же составляем нацию, по крайней мере, думаем, что составляем. Нам кажется, будто рабочие работают на нас, а капиталисты что-то делают для нас. А на самом деле ни те, ни другие нами не интересуются. Каждая самая крошечная частица Америки трудится для себя самой, больше ни для кого. У нас так заведено; это наше правило, это — Америка.

Эссери и его лаборантка уже не смеялись. Она слегка кивала головой, подтверждая слова Каридиуса.

— Прекрасно! — продолжал кандидат. — В таком случае, что же нам надлежит делать? Средний класс должен организоваться. Мы должны сплотиться. Вот, например, у Эссери затруднения с его изобретением…

— Я и подумала, что вы имеете в виду его изобретение, когда заговорили о бомбе, — вставила мисс Сейлор. — Так и решила, что на заводе о нем узнали и пришли разнюхать.

— Итак, для защиты интересов средних, рядовых людей — не рабочих, не капиталистов, не промышленников — мы и организовали «Лигу независимых избирателей». И я — независимый кандидат в Конгресс — предлагаю свои услуги народу, услуги человека, который не подчинен ни той, ни другой из наших капиталистических партий. Я абсолютно свободен и готов по мере сил служить среднему классу, который я представляю. Вот мотив официальный.

— Так, — сказала мисс Сейлор. — Ну, а неофициальный?

— А неофициальный заключается в том, что я хочу так показать себя на этих выборах, чтобы одна из сильных капиталистических партий заинтересовалась мной, связала бы меня своими директивами и обязательствами и послала бы в Конгресс… короче говоря, я хочу получить должность.

Каридиус ожидал, что оба его слушателя засмеются. Но засмеялся только Эссери. Лицо мисс Сейлор выражало неодобрение:

— Нет, нет! Не может быть!

— Да право же, — серьезно ответил Каридиус, — это самый прямой путь, чтобы добиться государственной должности. Если подниматься постепенно, то на это уйдут годы. Надо, чтобы кто-нибудь потащил тебя за собой.

— Так вы, значит, не намерены стоять за… народ?

— Что вы… разумеется, нет. Я ничего бы тогда не добился. Народ, в широком смысле слова, не голосует. Он ни о чем не знает: у него нет возможностей узнать, у него нет газет, нет радио. Он даже не регистрируется и не пользуется своим голосом, чтобы провести своего кандидата, если бы таковой нашелся. Его это не интересует. Нет, единственный способ получить тепленькое местечко, это быть выдвинутым либо организованными богачами, либо организованными бедняками, и я, в простоте душевной, надеюсь, что так со мной и будет, потому что место мне нужно.

— Та-ак, — коротко, но красноречиво заключила мисс Сейлор.

Наступило молчание. Прервал его Эссери:

— Ну, я ведь не для того просил Генри зайти, чтобы разглагольствовать об избитых истинах. Я хочу показать ему кое-что и посоветоваться с ним.

Они втроем прошли в длинную лабораторию, половина которой была занята химическим оборудованием, а половина — электрическими аппаратами.

Эссери провел своего гостя в конец лаборатории, отведенный химии. Каридиус шел за ним с неприятным сознанием, что произвел на мисс Сейлор невыгодное впечатление.

Эссери взял в руки пробирку с каким-то веществом.

— Речь идет вот об этом порошке, — проговорил он и высыпал немного серого вещества на белый лист бумаги.

Каридиус пригляделся и увидел, что на бумаге рассыпаны небольшие крупинки причудливых, но симметрических форм, вроде кристаллов снега.

— А в чем дело? — спросил он, поднимая глаза на Эссери.

— Видишь ли… тут вопрос этики, — замялся ученый.

Каридиус кивнул, уже предугадывая, что за этим последует.

— Этот серый порошок — взрывчатое вещество, — сказал Эссери — притом самое, думается мне, сильное взрывчатое вещество, известное в наше время.

— Но причем тут этика? — напомнил Каридиус.

— Потом, потом, — оборвал Эссери и заговорил с увлечением: — Его особенность заключается не в химическом составе, а в форме крупинок. Ты, конечно, знаешь, что сила взрыва зависит от быстроты сгорания пороха.

— Да-а, — подтвердил Каридиус, хотя и не знал этого.

Эссери понял это и повторил еще раз:

— Да, сила удара зависит от быстроты воспламенения. Вот, например: если я толкну тебя, ты удержишься на ногах, но если я вложу столько же силы в удар, нанесенный внезапно, ты упадешь.

— А-а! Понимаю.

— То же и со взрывчатым веществом. Формула его в грубых чертах: S равняется E, деленному на T, другими словами: сила удара равна энергии, деленной на время. Точнее было бы взять квадратный корень от T. Суть в том, что если время свести к нулю, сила удара повысится до бесконечности. Понятно?

Каридиус смутно помнил из алгебры, которую проходил в школе, уравнения, заключавшие в себе ноль и бесконечность. Эти два обозначения почему-то часто попадались рядом, и он поспешил согласиться.

— Это безусловно военное средство, — добавил изобретатель.

— Должно быть, — поддакнул Каридиус.

— Вот в этом и заключается моральная сторона вопроса, — серьезно проговорил Эссери.

— Как ты умудрился добиться таких причудливых форм? — с любопытством спросил Каридиус.

— Я пытался скопировать строение снежинок. Итак, вот относительно чего я хотел узнать твое мнение. Я полагаю, что этот порох должен принадлежать американской армии.

— Ну, конечно! — воскликнул Каридиус, с изумлением глядя на Эссери.

— Джим, я… на вашем месте не стала бы об этом говорить, — заметила мисс Сейлор ровным голосом.

Кандидат в члены Конгресса почувствовал себя слегка обиженным. Девушка явно относилась к нему с недоверием и только потому, что он так откровенно сознался в своем чисто практическом подходе к вопросам политики. Он с горечью подумал, что такая откровенность сама по себе должна была бы показать ей, что он лично — честный человек.

Эссери жестом отвел ее возражение:

— Так вот, я разработал этот процесс самостоятельно, здесь, у себя в лаборатории. А между тем десять лет назад, когда я поступил на службу в Рэмб-Но, я подписал, как водится, обязательство передавать в распоряжение компании все, что бы я ни изобрел. Но я считаю, что исключительное право использования этого пороха должно принадлежать Соединенным Штатам. Не вечно мы будем жить в мире с другими народами, Каридиус. Все эти военные корабли, и боевые самолеты, и отравляющие газы… не для одних маневров мы их изготовляем.

— Ну, еще бы!

— Возможно, что к моменту войны порох выйдет из употребления, как вышли стрелы и лук, но, возможно, и нет. И на этот случай нам надо иметь лучший в мире порох, то есть тот, который ты видишь в этой пробирке.

— И в самом деле, почему бы нашему правительству не взять монополию на твой…

— В том-то и дело, что он не мой и я не могу передать его в собственность государству. Он принадлежит Рэмб-Но.

— Ну и что же? Разве государство не может его получить?

— Компания захочет продавать его другим странам, захочет извлечь из него как можно больше денег. Они любят кричать о своем патриотизме и о необходимости повышать нашу обороноспособность, но на деле им нужны только деньги и деньги.

— Да, конечно, — подтвердил Каридиус, это он понимал прекрасно.

— Кроме того, наш завод имеет соглашение с французской компанией Ладалье-Дюбийес по обмену опытом в разработке взрывчатых веществ. А я вовсе не хочу, чтобы мой порох попал в какую-нибудь другую страну.

Каридиус мысленно представил себе огромные оружейные заводы с интернациональными сферами влияния. В этом было что-то романтическое, как-то не вязавшееся с реальной угрозой войны.

— Теперь я, кажется, понимаю, какая моральная проблема создается для тебя, — сдержанно заметил кандидат в члены Конгресса.

— Чистейшее резонерство, — резко перебила его мисс Сейлор.

— О нет, нет, — запротестовал Эссери, — я в самом деле люблю свою родину. Может быть, это глупо, Каридиус, но это так.

— Нет, это совсем не глупо, — рассеянно отозвался Каридиус. — Но что же ты намерен делать?

— Мне приходила в голову мысль взять на чужое имя патент на изготовление этого пороха, — медленно проговорил Эссери, — а потом передать его в Военное министерство.

— Это было бы нарушением договора, — констатировал Каридиус, — если я правильно понимаю условия твоего соглашения с компанией.

— По-моему, это было бы злостным присвоением, — перебила мисс Сейлор.

— Почему вы так думаете? — спросил Каридиус, которому хотелось расположить к себе девушку.

— Потому что изобретение Джима в данный момент принадлежит компании. Если он продаст его на сторону, значит, он присвоит его.

— Нет, нет, такой поступок можно квалифицировать самое большее как нарушение контракта. Вы как будто против того, чтобы он это сделал?

— Нет, вовсе нет, — заявила мисс Сейлор к величайшему удивлению кандидата. — Я только говорю: надо называть вещи своими именами. Это не патриотизм. Это стяжательство и… раздражение… Джим считает, что Рэмб-Но поймала его в свои сети этим контрактом. Поймала, когда он был еще молод, полон идеалов и, само собой разумеется, беден — так же, впрочем, как и сейчас. Он считает себя обиженным и охотно обошел бы контракт, заработав на этом деньги, вот и все.

— Ну, а вы-то сами на чьей стороне? — спросил Каридиус.

— Ни на чьей. Я только хочу, чтобы Джим решал, учитывая реальное положение вещей. Готов он рисковать своей репутацией ради одного шанса на миллион или предпочитает сберечь репутацию и продолжать по-прежнему получать восемьдесят семь долларов в неделю? Я хочу, чтобы он не припутывал сюда американский флаг, а принял определенное решение — то или иное. Я не хочу, чтобы ему пришлось жалеть впоследствии, если он будет обманут в своих надеждах.

Каридиус был шокирован словами мисс Сейлор.

— Что вы говорите! — возразил он. — Джим, конечно, прав. Для человека родина должна быть выше всяких личных соображений.

Эссери воспрянул духом:

— Ну, разумеется, это так. Роза просто не понимает, что мной руководит прежде всего любовь к моей стране.

— Зато я тебя вполне понимаю, — прочувствованно сказал Каридиус.

— И ты думаешь, что я должен предложить свое изобретение Военному министерству?

— Я думаю, что мысль о родине должна вытеснить мысль о личном риске.

— Вот видите, — обратился Эссери к лаборантке, — как рассуждает мужчина.

— Вижу, — сухо подтвердила она.

— То-то, — облегченно вздохнул изобретатель. — А теперь, Каридиус, пока ты не ушел, я хочу показать тебе еще одну штуку, которую я придумал. — Он повел Каридиуса в другую часть лаборатории. Там на столе стояла небольшая стеклянная подставка с проволочной спиралью, напоминающей не то воронку, не то миниатюрную пушку. — Помнишь, Каридиус, я говорил о том, что придет, может быть, время, когда все виды пороха устареют?

Кандидат в члены Конгресса внезапно заинтересовался стоящим перед ним аппаратом:

— Неужели ты хочешь сказать, что эта вот штука заменит порох?

— Не знаю, впрочем, надеюсь… У меня уже нет сомнений, что порох может быть окончательно упразднен. И был бы счастлив, если бы мне удалось нанести ему последний удар… Роза, осталась у нас еще мышь?

— Да, — отозвалась девушка с легким неодобрением.

— Будьте добры, приготовьте ее.

Мисс Сейлор подошла к шкафу и вынула оттуда небольшую клетку с белой мышью. Она поставила клетку на расстоянии примерно ярда от электрического орудия и ушла в другой конец лаборатории.

— Не может видеть, как я убиваю мышей, — вполголоса объяснил Эссери.

Каридиус чрезвычайно заинтересовался производимым опытом. Он переводил взгляд с крошечной пушки на мышь и чувствовал, что сейчас разыграется крохотная трагедия.

— Отойди немного, — распорядился Эссери. — Я не знаю точно, какой радиус захватят переменные колебания.

— Это опасно?

— Вряд ли, модель очень маленькая, а все-таки ни к чему.

Каридиус стал позади изобретателя и весь превратился в зрение. Мышь шмыгала по клетке взад и вперед. Эссери нажал кнопку. Миниатюрное животное остановилось и уставилось на изобретателя и его друга.

Каридиус был разочарован. Как это ни смешно, он ожидал чего-то необыкновенного.

— Кажется, мышь что-то почувствовала, сказал Каридиус в виде утешения, — оттого-то она остановилась и смотрит на нас.

Эссери расхохотался:

— Не думаю, чтобы она что-нибудь почувствовала!

— Но она же остановилась?

— Да, остановилась, но вряд ли она что-нибудь почувствовала. Видишь ли, эти неравномерные колебания разбрасывают все молекулы, но не нарушают равновесия. Я часто воображал себе целую армию, остановленную таким образом в момент атаки… людей, обращенных в статуи…

Из дальнего конца комнаты раздался голос мисс Сейлор:

— Готово?

— Да, можете подойти к нам, — ответил Эссери.

6

Генри Ли Каридиус, вернувшись домой, открыл своим ключом дверь и, войдя в переднюю, громко позвал жену.

Он нашел ее в маленькой кухоньке.

— Иллора, — оживленно начал он. — Иллора, у меня, кажется, есть шансы на успех… Эта машина с мегафоном, которую Конни Стотт раздобыла у…

Иллора круто повернулась к нему.

— Ты провел с ней все утро, и не успел войти в комнату, как опять про нее…

Каридиус заморгал глазами и подтянулся:

— Вовсе я не провел с ней все утро.

Тут зазвонил телефон, и Иллора вознегодовала еще пуще.

— Вот! Опять она! Каждые полчаса названивает.

— Вот видишь! — воспользовался случаем Каридиус. — Раз она мне звонила, значит, мы не были вместе.

— Ступай, ступай! Спроси, что ей от тебя нужно.

— Ну, ты согласна с тем, что доказательство налицо, согласна?

— С кем же ты провел все утро?

— С Джимом Эссери, старым школьным товарищем.

— С какой женщиной, спрашиваю я. Ты был с женщиной.

— Да нет… — Он вспомнил Розу Сейлор, запнулся на секунду, потом повторил, что не было никакой женщины.

Иллора окинула мужа пронизывающим взором.

— Так… Кого же ты видел у Джима Эссери?

— Ну, Джима Эссери… его самого, разумеется.

Иллора захлопнула холодильник.

— Какую женщину ты видел у Джима Эссери?

— Ах, в самом деле… там была одна девушка… ее фамилия, кажется, Сейлор.

— О-о! Что за человек! Иди же к телефону. Беги, лети! Представляется случай поговорить с Конни Стотт.

— Что мне Конни Стотт! Пусть она…

— Ступай! Я хочу знать, что ей нужно.

Иллора пошла вслед за Каридиусом в столовую.

Он снял трубку.

— У телефона Генри Каридиус.

До него донесся голос Конни, резкий и прерывающийся:

— Генри, хотите сделать доброе дело и вместе с тем завербовать столько голосов, что вы, пожалуй, действительно пройдете в Конгресс?

— Не слишком ли поздно для привлечения новых голосов? — сказал Каридиус, думая лишь о второй части вопроса.

— Это создаст такую сенсацию, что всякий порядочный человек, еще не голосовавший, пойдет к урнам голосовать за вас.

— Другими словами: чуть ли не все порядочные люди нашего города?.. Выкладывайте, что у вас на уме.

— Дайте под присягой показания против Канарелли и его шайки, и пусть их арестуют.

— Что они сделали? Шантажировали наших избирателей на пункте?

— Нет, тут выборы ни при чем.

— А что же?

— Знаете семью Эстовиа?

— Нет.

— Они варят сироп. Девушка, которая подходила к нам утром, когда вы держали речь, это Паула Эстовиа.

— Ну?

— Так вот: их лавку разгромили, котлы разбили, горячий сироп вылили на пол!

— Какое безобразие! Что же вы хотите, чтобы я сделал?

— Возбудите преследование против негодяев. За вас будут голосовать тысячи людей, все те, которых они шантажировали.

— Для привлечения избирателей, пожалуй, довольно поднять шум вокруг этого дела.

— А почему бы не засадить их в тюрьму! — крикнула секретарь «Лиги независимых избирателей».

— Конни, это невозможно! Разве вы не знаете, что и полиция и судьи подкуплены Канарелли?

— Ну, так я сама подам жалобу на этого щуплого дьявола и…

— Что ж, если вы полагаете, что это повлияет на исход выборов…

— И на этого лицемерного мерзавца полисмена О’Шина, — с негодованием закончила мисс Стотт.

— О’Шина?

— Да.

— Он тут при чем?

— Еще как!

Каридиус растерялся:

— Послушайте, Конни, откуда вы все это узнали?

— Ко мне прибежала Паула Эстовиа… она плакала и все говорила, что я погубила торговлю ее матери.

— Кто погубил?

— Я.

— Каким образом?

— Ну, если хотите, отчасти это так и есть. Я пожаловалась О’Шину, что Канарелли вымогает деньги у миссис Эстовиа.

— А, понимаю! О’Шин взгрел Канарелли за шантаж, а Канарелли обозлился и разнес лавчонку миссис Эстовиа?

— Примерно, так… но не совсем… О’Шин отправился к Канарелли и потребовал у него половину того, что он получил с миссис Эстовиа… вот каким образом О’Шин нагрел Канарелли… заставил его поделиться с ним. А после этого Канарелли разгромил лавку Эстовиа.

— Ну и ну!

— Слушайте, я сейчас подам жалобу на обоих, а потом приду к вам, и мы подумаем, что дальше делать.

— Хорошо. Я буду ждать вас.

Каридиус повесил трубку, все еще не придя в себя.

Иллора начала:

— Значит, эта женщина придет к тебе сегодня во второй раз?

Каридиус не ответил на укоризненный вопрос жены.

— Знаешь, милочка, из-за Конни Стотт семья сиропщиков попала в беду.

— Что она учинила? Сбежала с хозяином?

— Ничего подобного: она пожаловалась полисмену на шантаж.

— А сюда она зачем придет?

— Нам нужно поговорить о наших делах.

— О каких таких делах?

— Видишь ли, у Конни возник план, который может дать нам много голосов.

— Вам! Вы что, по одному списку баллотируетесь?

— О господи! Нам, то есть нашей «Лиге»… мне…

— Почему этим не может заняться кто-нибудь из мужчин?

Каридиус в отчаянии воздел руки:

— Да потому что… мужчины ничего… об этом не знают. Да им и в голову не пришло бы ничего подобного. Каждый мужчина в Мегаполисе понимает, какое безумие возбуждать дело против рэкетиров, да еще и против полиции… но, чорт его знает, может быть, именно смелость такого поступка… вернее, не смелость, а наивность… Если вечерние газеты протрубят об этом, я и в самом деле могу получить кучу голосов. Никто, как женщина… только им случается, разбрасывая ногой камешки, попасть на золотую жилу.

— Генри Каридиус, как это надо понимать: в лестном или нелестном смысле для мисс Стотт?

— Право, милочка, искреннее мнение мужчины о женщине всегда смесь того и другого.

Иллоре это не понравилось, но она промолчала.

— Что же это за золотая жила, которую открыла мисс Стотт?

— Она подает в суд на Канарелли за шантаж и на одного полисмена за шантаж шантажиста. Получается страшная каша. Конечно, все более или менее знают о таких делах, но здесь все это разыгралось у Конни, так сказать, под носом, и она обозлилась. Я думаю, каждый на ее месте обозлился бы, если бы увидел это воочию.

— Да об этом каждый день пишут в газетах.

— Пишут, конечно, но тут есть разница. Газета — своего рода развлечение, и чем страшнее история в ней рассказывается… тем, скажем прямо, нам интереснее. Все равно, как в театре… мы предпочитаем драматические ситуации… и в газетах мы любим тоже… мелодраму.

В голове Каридиуса мелькнуло что-то вроде философского умозаключения: взаимное воздействие общественных вкусов на печать, и печати на общественные вкусы; тысячи поверхностно подготовленных читателей, которых ежегодно выпускают школы и колледжи… но Иллоре, понятно, дела нет до таких рассуждений; ей даже и не понять их.

Раздался звонок.

Иллора опять разъярилась.

— Ну вот! Уже прискакала! — зашипела она.

— Но действовать-то надо быстро, и, прежде чем начинать, она, вероятно, хочет переговорить со мной. Пошли горничную отворить и, пожалуйста, будь с нею любезна.

Горничная Лула уже была в передней. Когда она открыла дверь, Каридиус и его жена увидели полисмена. Его физиономия сияла. При виде Каридиуса он козырнул.

— Сэр, — сказал он, — Сам просит вас пожаловать к нему.

— Сам?

— Босс, мистер Крауземан.

Каридиус в полном изумлении смотрел на полисмена.

— Вы, кажется, постовой О’Шин?

— Да, сэр.

У Каридиуса мелькнуло подозрение, что Конни Стотт уже подала жалобу, и теперь его хотят убрать с дороги. Но это, конечно, было вздорное предположение.

— Вы не знаете, что ему от меня нужно?

О’Шин пожал плечами.

— Откуда же мне знать, сэр. — И добавил с усмешкой: — Я вам больше скажу: навряд ли вы сами это будете знать, даже после того, как побываете у него…

Снова шальная мысль мелькнула в голове кандидата: может быть и в самом деле, как думал Мирберг, Крауземан решил порвать с Бланком. Отдаленная надежда на возможность поддержки Крауземана привела Каридиуса в волнение, и перед ним замаячила тень невероятной, ошеломляющей перспективы. Он сказал полисмену:

— Я сейчас позвоню мистеру Крауземану, что приду.

— Нет, нет, лучше не звоните сэр, — поспешно возразил полисмен, — да вам к нему и не дозвониться, он сам не подходит, надо сначала сговориться, когда ему звонить.

Каридиус кивнул головой.

— Хорошо, я сейчас вызову такси и поеду.

— Я приехал на такси, — сказал О’Шин, — и велел шоферу подождать. Можете взять машину, сэр, а я пройду пешком к себе в отделение.

7

Такси то подвигалось вперед, то останавливалось в ожидании сигнала светофора, а мистер Генри Ли Каридиус, сидя в машине, старался представить себе, что могло заставить Крауземана вызвать его. Он даже не был знаком с Крауземаном. Приходила в голову мысль о происшествии с семьей Эстовиа, но вряд ли босс уже успел узнать об этом. Еще и чернила, должно быть, не высохли на жалобе, поданной мисс Стотт. Но Каридиус знал, что подобного рода дела непременно проходят через руки Крауземана, потому что политический босс — это своего рода посредник между представителями закона и рэкетирами. Тут Каридиус как будто нащупал разумное объяснение: полисмен шантажировал шантажиста, рэкетир, несомненно, пожаловался Крауземану, и тот вызвал Каридиуса, чтобы исподволь расспросить его. Другими словами: Крауземан собирает свидетельские показания по делу. Происходит нечто вроде неофициального судопроизводства, цель которого восстановить если не справедливость, то равновесие в мире мошенников.

Но воображение Каридиуса было так разгорячено, что он не успокоился на этой вполне правдоподобной версии, а предпочел баюкать себя надеждой, что ввиду предстоящей шумихи вокруг затеянного мисс Стотт процесса, Крауземан счел выгодным притти к соглашению с «Лигой независимых избирателей». И поскольку такое объяснение было наиболее желательно для Каридиуса, он в конце концов на нем и остановился.

Такси подъехало к старому, почтенного вида каменному дому, обращенному фасадом к небольшому городскому парку, полному цветов и тщательно подстриженных деревьев.

Выйдя из машины, Каридиус хотел расплатиться, но шофер после минутного колебания покачал головой:

— Нет, сэр, все в порядке, сэр: оплачено, — и отъехал, не взяв денег.

Это произвело впечатление на будущего политического деятеля.

Красивая площадь перед старинным зданием показалась ему необыкновенно благородной. Было что-то спокойно-величавое во всем окружающем. Сейчас он предстанет перед лицом одного из подлинных правителей Америки.

Каридиус подошел к подъезду и нажал ярко начищенный медный звонок. Горничная-негритянка распахнула массивную черную дверь, и он вошел в красивый старинный холл, где на страже стояла фигура рыцаря в блестящих доспехах, с копьем и опущенным забралом Горничная провела Каридиуса в большую, комфортабельно обставленную комнату с огромным камином, словно из феодального замка.

Низенький, добродушного вида старичок поднялся с кресла и протянул руку.

— Мистер Каридиус, я — Генрих Крауземан, — сказал он, произнося слова с немецким акцентом. — Очень рад вас видеть. Садитесь, пожалуйста. Кали, подайте мистеру Каридиусу сигары и… вы что пьете?

— Виски, — выбрал Каридиус.

— Мою служанку зовут Калифорния, — сказал старик, и его румяное лицо расплылось в улыбке. — Странные имена дают своим детям негры. — Он потер руки. — Ну, как? Помогла вам машина с мегафоном?

— Как будто помогла, — ответил Каридиус, ожидая, что будет дальше.

— Ну еще бы! — кивнул старик. — Люди идут на шум. Это — первое правило, которое должен усвоить политический деятель и циркач. А как ваши шансы на выборах?

— Не знаю.

— Ваши наблюдатели вас не извещают?

— Нет, — признался Каридиус.

— Напрасно, напрасно, — серьезно сказал Крауземан, — вы должны знать, скольких голосов вам нехватает в каждом округе и куда надо бросить силы… Я могу сообщить вам все сведения… — По его знаку Калифорния подала ему бумажку, лежавшую на столе. — Вот. До часу дня, мистер Каридиус, ваши дела шли очень хорошо. Вы собрали около тысячи голосов. — Он заглянул в бумажку. — Девятьсот восемьдесят шесть. Кандидат социалистов получил… — он снова заглянул в бумажку, — две тысячи восемьсот тридцать два голоса.

Каридиус расстроился:

— То есть, почти втрое больше меня?

— Не забывайте, мистер Каридиус, есть люди, у которых имелись особые основания голосовать за кандидата социалистов.

Каридиус вопросительно глянул на собеседника.

— Вы хотите сказать, что они… что у них не было оснований голосовать за…

Мистер Крауземан жестом остановил его.

— Нет, нет, не в этом дело. Я хочу сказать, что Шеверьеру, кандидату социалистов, не пришлось потрудиться, чтобы обеспечить себе голоса. Ему достаточно было изложить свою программу, и он все получил готовенькое. Такие вещи случаются иногда при выборах: избиратели бегут подать свой голос за кандидата просто потому, что его программа им по душе. Это не часто бывает. И слава богу, мистер Каридиус. Если бы люди всегда голосовали из принципиальных соображений, все пошло бы вверх дном. Ни за что нельзя было бы ручаться. А представьте себе, что такой человек, скажем, как Меррит Литтенхэм, не может иметь гарантий, что избиратели станут подавать свой голос не чаще, чем раз в десять-двенадцать лет — ведь он тогда должен закрывать лавочку. Вынуть капитал и удалиться от дел, больше ему ничего не остается.

— Зачем? — с любопытством спросил Каридиус.

— Чтобы спасти свое состояние, — ответил босс. — Если избиратели настолько отобьются от рук, что станут голосовать всерьез, им ничего не стоит задушить миллионера Литтенхэма налогами. И не только его, на и других миллионеров тоже — а это означает полное изменение общественного лица Америки. Мы перестанем быть плутократией.

— Странно, что разговор у нас перешел на такие отвлеченные темы, — заметил Каридиус.

— Ничего странного, — возразил Крауземан. — Я хотел выяснить, разделяете вы эту точку зрения или нет. Я вас считаю настоящим патриотом, человеком, который любит свою родину и заинтересован в благе народа… характер вашей организации дал мне повод так думать.

— Да… да, конечно, — согласился Каридиус. — Это тот идеал деятеля, к которому я стремлюсь.

— В таком случае, я хотел бы знать, отдаете ли вы себе отчет, так же, как и я, что, охраняя и укрепляя олигархию капитала в Америке, вы тем самым охраняете краеугольный камень американской свободы и независимости? Это поистине спасительная идея, мистер Каридиус. Настоящий путеводный маяк в темном море политики.

— Я должен продумать вашу теорию в деталях, мистер Крауземан.

— Конечно, конечно, само собой разумеется.

— И… гм… такую теорию нельзя преподнести народу в качестве конкретной платформы… Едва ли это удобно для политического деятеля.

Старик сделал нетерпеливое движение.

— Дорогой мистер Каридиус, если человек в состоянии понять эти великие и непреложные общественные законы, надо думать, что у него хватит ума не говорить о них вслух. Он исполняет свою миссию молча. Народу вы внушаете эти основные идеи в виде ходовых формул, как например — «нерушимость договоров», «неотчуждаемое право собственности», «священное право сынов наследовать достояние отцов, дедов, дядей, теток и прочих родственников вплоть до десятого колена». Впрочем, люди, делом рук которых это достояние является, никогда не наследуют ничего.

— Чем больше думаешь, тем яснее это становится, — согласился Каридиус.

— Вот то-то и есть. — Старик снова справился со своей бумажкой. — Итак, значит, к часу дня вы имели девятьсот восемьдесят шесть голосов. — Старик сочувственно кивнул. — Это совсем не плохо, мистер Каридиус, принимая во внимание, что вы ничего не платили избирателям и ничего им не обещали.

— Нет, кое-что я обещал, — поправил Каридиус. — Я обещал бороться против взяточничества и коррупции.

— Ну, разумеется, надо же что-нибудь говорить на предвыборном собрании. Нельзя же просто стоять и молчать. — Он опять заглянул в бумажку. — Достопочтенный Эндрью Бланк получил пятьдесят две тысячи семьсот шестьдесят пять голосов, а кандидат-социалист, как я уже сказал…

Каридиус кивнул головой, не понимая, куда тот клонит.

— Вам нехватает… — старик подсчитал, — пятьдесят одной тысячи семисот семидесяти девяти голосов.

— Очевидно, — без энтузиазма подтвердил кандидат.

— Таким образом, Бланк собрал примерно четверть всех наличных голосов в этом избирательном округе. Вот видите, какое великое благо — демократия: всегда остается простор для…

— Для чего? — спросил Каридиус, начиная волноваться.

— Я хочу сказать, что выборы легко повернуть в вашу пользу, стоит лишь заставить людей, голосовавших за Эндрью Бланка, проголосовать вторично, — за вас. Итог получился бы вполне законный, то есть он не превысил бы цифры зарегистрированных избирателей. Никто не мог бы сказать, что голосовали незарегистрированные.

— Проголосовать опять за меня! — воскликнул изумленный Каридиус.

— Да, за вас.

— На это я не могу согласиться!

— А если бы вы согласились, — продолжал старик невозмутимо, — я просил бы вас выполнить все обещания, которые я дал людям, финансировавшим нашу выборную кампанию.

— Разве достопочтенный Бланк отказался их выполнить?

— Нет, нет, нет! Ни слова против Эндрью Бланка! Мы вместе, неопытными юношами, начинали нашу политическую карьеру. Он шел вперед на виду у всех, я оставался в тени… Каждый действовал согласно своим талантам и склонностям. Мы всю жизнь были как родные братья, мистер Каридиус.

— Тогда почему же вы хотите провести в Конгресс меня?

— Это — вопрос экономии… не будет лишних расходов… Видите ли, полчаса тому назад я получил из Вашингтона известие, что… достопочтенный Эндрью Бланк умер в больнице во время операции. — Старик тяжело поднялся и, подойдя к камину, уставился в огонь, шевеля густыми бровями. — Просто не верится, мистер Каридиус, это Энди Бланка, моего старого друга Энди Бланка не стало.

Каридиус смотрел на него, пораженный.

— Умер? Вы хотите сказать, что мой противник умер?

— Я хочу сказать, что человек, долгие годы с блеском и честью представлявший нас с вами в Конгрессе Соединенных Штатов, скончался.

8

Радиовещательная станция WSBZ, умеющая точно учитывать вкусы публики, урвала пятнадцать секунд у получасовой передачи, посвященной репертуару популярных американских комиков Гаддо и Скуикс, чтобы вскользь оповестить слушателей о том, что достопочтенный Эндрью Бланк, член Конгресса, скончался в Вашингтоне, и на его место избран достопочтенный Генри Ли Каридиус.

Радиостанция не ошиблась в оценке интереса, проявленного публикой к этой новости, однако нашлись люди, которые восприняли ее не без волнения.

Мисс Роза Сейлор как раз в эту минуту включила радиоприемник, а ее товарищ по работе Джим Эссери тем временем разбирал на длинном столе в лаборатории листы «синьки» с разными схемами.

— Ты слышал, Джим! — воскликнула она. — Мистер Каридиус прошел в Конгресс!

Эссери вытаращил глаза от изумления.

— Другой кандидат, повидимому, умер. Известие пришло своевременно, и большинство избирателей проголосовало за мистера Каридиуса.

— Подумать только, какое счастье-то ему привалило!

— Если счастье вообще существует.

Эссери ласково улыбнулся:

— Я и забыл, что ты не веришь в счастье.

— Я верю в судьбу.

Эссери покачал головой.

— Судьба… последний оплот религии в сознании образованной женщины…

— Я верю в твою судьбу, Джим.

Джим подошел к своей лаборантке и обнял ее.

— Приятно иметь в лаборатории женщину, которая во что-нибудь верит.

Роза прижалась к нему:

— В жизни вера нужнее логики…

— Да, пожалуй… ты права…

Роза повернула голову и взглянула ему прямо в глаза.

— Джим, раз твой друг прошел в Конгресс, у тебя будет поддержка в суде.

— Поддержка в суде? Зачем? Когда?

— Если ты возьмешь патент на свой порох и продашь его Военному министерству. Мистер Каридиус будет в Вашингтоне, да?

— Да-а, разумеется. Я все думаю о том, как нам лучше обставить дело, если мы примем такое решение.

— Ну, этого уж я не знаю.

— Можно, пожалуй, взять патент под вымышленным именем, например: «Химическая компания Сейлор и Роз».

— Вот еще фантазия! Чтобы вся слава досталась мне!

— Еще неизвестно, какая будет слава.

* * *

В ночном кабачке под вывеской «Каир», в самом центре города, известие об избрании Каридиуса произвело несколько иной эффект.

В этом пышном и шумном заведении, за угловым столиком, откуда было удобно наблюдать за входившими и выходившими, мистер Джо Канарелли обедал в обществе мужчины и двух девушек. Он рассказывал, стараясь перекричать джаз-оркестр:

— И, понимаете, после того, как я этой старой карге сделал рассрочку, она прямехонько отправилась к полисмену и нажаловалась на меня!

Собеседник Канарелли, мужчина с льняными, почти белыми волосами, уставился на него.

— Ты шутишь, Джо… не может этого быть… после того, как ты оказал ей такую милость…

— Чорта с два! Еще и доложила ему, сколько было уплачено, ровно-ровнешенько. А полисмен явился ко мне, ну… и… пришлось поделиться… — Мистер Канарелли чувствовал себя глубоко оскорбленным, с ним поступили просто-напросто подло. — Ну, я, конечно, вернулся в ее лавчонку и разнес вдребезги все, что попалось под руку. Понятно?

— Удивительно, как это Джо не «разнес» заодно и старуху, правда? — обратилась одна из девушек, Элла, к молодому человеку с белыми волосами.

— Да, удивительно, — подтвердил Джо, поглядывая на Эллу, подружку Белобрысого Ланга, и сравнивая ее с Сибиллой, своей собственной приятельницей. Из двух девушек Элла как будто немного больше нравилась мистеру Канарелли, должно быть, потому, что она была подругой Ланга. И тут же в его памяти всплыла Паула Эстовиа, какой она стояла на пороге лавки, слушая его разговор с ее матерью.

В эту минуту в зал вошел мужчина в полицейской форме. Мистер Канарелли не изменился в лице, только положил на стол салфетку и взял в руку вилку.

— А, чорт, — сказал он спокойным тоном, слегка понизив голос, — вот идет О’Шин, тот самый, который вытряс из меня деньги.

— Так что же… с ним ведь договорились, как со всеми, — заметил Ланг.

— Он как будто кого-то ищет, — испуганно пролепетала Сибилла.

— Да ну его, — отозвалась Элла. — За что же он деньги получает? Еще удивительно, что Джо позволяет ему разгуливать по свету.

— С полицией надо полегче, — пояснил Канарелли. — И мы, как все смертные, нуждаемся в ее защите.

Полисмен пробирался между столиками, делая вид, будто не имеет никакой определенной цели. Проходя мимо рэкетиров, он спросил вполголоса, не задерживаясь и не глядя на сидящих за столиком:

— Заняты, Джо?

— Никогда не бываю занят…

— В мужской комнате… через несколько минут.

— Есть.

О’Шин прошел в другой конец зала и сел за свободный столик.

Ланг вопросительно взглянул на Джо Канарелли:

— Что за история?

— Понятия не имею, — нахмурился Канарелли, приглаживая свои и без того прилизанные черные волосы и поглядывая на дверь.

— Может, еще подоить хочет, — высказал предположение Ланг.

Канарелли поднял руку, плечо и бровь:

— Не знаю, у полиции нет никакой системы, только поэтому она не отбирает у нас хлеб.

— Удивляюсь, что вы дали ему уйти живым, — сказала Элла.

Элла положительно становилась привлекательнее Сибиллы.

— Пойдем, потанцуем, — предложил Канарелли, — у двери в мужскую комнату я вас оставлю.

Девушка положила сумочку на стол, взяла носовой платок и встала из-за стола. Мистер Канарелли обнял ее за талию. Она была одного с ним роста, и глаза ее сдержанно улыбались ему прямо в глаза. Щека к щеке скользили они по навощенному паркету, плавно приподымаясь на носках и поворачивая под прямым углом на поворотах.

— Как вы хорошо танцуете! — шепнула Элла. — Гораздо лучше, чем Ланг.

— Я удивляюсь, что вы не поищете себе лучшего кавалера, — прошептал в ответ мистер Канарелли.

Элла откинула голову, чтобы заглянуть ему в лицо.

— Что вы хотите сказать, Джо?

Мистер Канарелли пожал плечами, улыбнулся, подвел свою даму к столику возле двери, обменялся несколькими словами с сидевшими за ним людьми, оставил с ними Эллу и удалился.

В мужской комнате мистер Канарелли уселся в кресло, с которого мог видеть не только входную дверь, но и собственное отражение в зеркале. Вскоре появился О’Шин и прошел в мужскую уборную. Мистер Канарелли последовал за ним в пустое, выложенное белым кафелем помещение. Внушительная фигура в синем мундире возвышалась над маленьким рэкетиром в черном смокинге.

— Слыхали вы, что на нас с вами подана жалоба? — спросил полисмен.

— Кой чорт? Нет, не слыхал. Кто же это наябедничал? Уж не старая ли карга?

— Нет, это крауземановская барышня. Подписалась, как близкий друг миссис Эстовиа.

— Так это она? Барышня от босса?

— Да, она самая.

Канарелли начинал догадываться.

— Значит, она же и насплетничала… — Он ткнул пальцем в полисмена. И вдруг понял, что поступил несправедливо, перебив котлы и вылив сироп ни в чем неповинной старухи. — Ах, чорт возьми! — с досадой пробормотал он. — Нужно шевелить мозгами раньше, чем действовать… Кому эта барышня подала жалобу?

— Пфейферману.

— Ну, Пфейферман свой человек.

— Да вы не понимаете, — нетерпеливо махнул рукой О’Шин. — Эта барышня водится с мистером Каридиусом, которому босс одолжил машину с мегафоном.

— Ну, подумаешь… что стоит дать машину…

— Господи, твоя воля! Да ведь он же выбран в Конгресс! Прошел большинством в две тысячи голосов.

Щуплый человек даже перестал смотреться в зеркало и воззрился на полисмена с ужасом и возмущением.

— Разве не за Бланка голосовали?

— За Бланка, а потом нам велели еще раз проголосовать за этого, за Каридиуса.

— Что же — разрыв?

— Нет, Бланк, оказывается, умер.

— Кто этот Каридиус, каким образом он…

— Не знаю… похоже на то, что будут перемены.

— И мне придется снова сторговываться с полицией, судьями и всеми прочими?

— Все началось с этой проклятой «Лиги независимых избирателей». Должно быть, такая уж вонь пошла, что босс решил немного проверить… пусть, мол, газеты покричат о реформах… и начали они с меня и с вас.

— Зря вы сегодня вздумали доить меня, — с озабоченным видом проворчал Канарелли. — Вы свое давно получили, чего ради вы пришли приставать?

— Ну, уж чего теперь поминать… хотите получить свои деньги обратно, что ли?

— Н-нет. Обратно я не возьму. Это не в моих правилах.

— Я и не думал, что возьмете. Знаете что: отчего бы вам не смыться из города на денек-другой?

Канарелли взглянул на своего собеседника:

— Сплавить меня хотите? Шкуру спасаете?

— Я все-таки свой человек. А вам пришлось бы сговариваться с другим. Да ведь еще какой попадется.

— А вы знаете, во что мне обойдется, если я выеду из города и на несколько дней приостановлю свою работу?

— Знаю, знаю, не дешево, — вздохнул О’Шин. — И зачем только я ввязался в это дело? Да вы уж больно покладистые ребята, — добавил он, словно оправдываясь..

— Не всегда мы будем такими покладистыми, — буркнул рэкетир и тут же спохватился: — все-таки сначала надо хорошенько разузнать, чем это нам грозит, а потом уже действовать. Я дал маху со старухой Эстовиа только потому, что поторопился.

— Что же вы думаете делать?

— Поговорить с боссом. Может, придется пожертвовать одним из наших, чтобы вы, фараоны проклятые, имели что предъявить.

— Ну, будем надеяться, что до этого не дойдет! А как вы доберетесь до босса?

— Пошлю своего адвоката.

— Правильно… и дайте мне знать, что скажет Мирберг.

— Так, но… — Канарелли сделал выразительную паузу: — Адвоката ведь надо смазать…

— Ну и смажьте.

— Но ведь пошлю-то я его главным образом ради вас.

Полицейский пристально посмотрел на рэкетира.

— Да вы скажите прямо: вернуть вам ваши проклятые одиннадцать долларов?

— Кой чорт! Одно к другому не имеет никакого отношения. Тут ваша доля должна быть не меньше пятидесяти. Конечно, если вы не хотите, могу бросить все дело.

О’Шин уставился в пол, затем проговорил с мрачным пафосом:

— Боже, покарай рэкетиров, которые одной рукой дают, а другой отбирают… — Он стал шарить по карманам.

Внезапная идея осенила Канарелли. Он подумал: Почему бы не организовать «Общество защиты полисменов» и заставить полисменов платить взносы вместо того, чтобы их подкупать? Он вышел в коридор и вызвал по телефону здание суда — добавочный 1300.

9

В квартире Каридиусов зазвонил телефон. Подошла Иллора. Послушав секунду-другую, она, прикрыв трубку рукой, сказала мужу тоном, полным укоризны.

— С тобой хочет говорить женщина.

— Узнай, что ей нужно, милочка.

— И не подумаю, я вовсе не желаю вмешиваться в твои дела. Можешь скрывать их от меня, сколько душе угодно…

Каридиус направился было к телефону, но Иллора поспешила узнать, кто его спрашивает.

— Она хочет знать, можешь ли ты дать ей интервью.

— Интервью? Насчет чего? — Он вдруг замахал рукой. — Нет, нет! Не нужно ее спрашивать об этом. Это журналистка. Погоди, я сам подойду, — нет, лучше ты говори за меня. Это будет по-деловому: договаривается жена или секретарь. Спроси: когда она хочет взять интервью?

— Она говорит: сейчас, немедленно, чтобы попало в вечерний выпуск.

— Скажи, что я выезжаю из дому через двадцать минут. Если она придет к тому времени, мы можем отправиться вместе в контору.

— Зачем тебе в контору? Я думала, ты с ней уже покончил.

— Надо же ликвидировать дела и отказаться от помещения, а если не удастся, то переуступить кому-нибудь. И вообще, пусть репортер думает, что я занят по горло, так эффектнее. — Каридиус мысленно представил себе, как будет выглядеть его интервью в газете: «Репортер смог лишь мельком повидаться с нашим новым членом Конгресса, поглощенным своей многообразной деятельностью…» — что-нибудь в этом роде.

— Вот дядя-то обрадуется, что ты расстаешься со своей конторой, — заметила Иллора.

— Н-не знаю, — отозвался Каридиус, не любивший вспоминать, что дядя все еще платит за помещение. — Дядя Джордж отлично понимает, что в большом городе адвокату нужен немалый срок, чтобы обзавестись клиентурой, но зато, когда это сделано, — все в порядке.

— А ты вот хочешь бросить.

Каридиус с досадой взглянул на жену:

— Ну да, бросаю. Я только говорю про дядю Джорджа.

Иллора с минуту помолчала, потом вдруг спросила:

— Интересно, сколько ей лет?

— Кому?

— Да этому репортеру.

— Думаю, что это такая же тайна, как возраст любой другой женщины.

В это время у дверей дома затарахтел мотор.

— Уже, приехала, — сказала Иллора, надувшись.

Каридиус взял шляпу и пальто, потом, осененный внезапной мыслью, подошел к шкафу и достал трость, которую почти никогда не носил. Он попрощался с женой и вышел из дому, на ходу обдумывая достойные ответы на злободневные вопросы.

У подъезда его ждала рослая девушка, очень молоденькая, значительно моложе мисс Стотт. Она вела на сворке огромного датского дога. Собака была белая, в черных пятнах и такая гибкая, что напоминала тигра.

Когда Каридиус вышел из дверей, она протянула ему руку.

— Простите, — начала она, — вы мистер Генри Ли Каридиус?

— Да, я. А вы та особа, которая…

— Явилась интервьюировать вас для «Трибуны». Зовут меня мисс Литтенхэм. У вас есть машина?

— Нет. Сейчас найду.

— Можете воспользоваться моей. Я боялась, что не застану вас. Скажите, вы раньше занимали государственные должности?

— Нет, не занимал…

— Это замечательно. Начать свою политическую карьеру прямо с Конгресса! — Она потянула за сворку: — Сюда, Раджа, иди в машину… иди, иди… нет, не на сиденье, ложись на пол… так, подбери ноги… Теперь садитесь, мистер Каридиус. — Видя, что тот колеблется, она поспешила успокоить его: — Раджа вас не укусит. Пожалуй, и не заметит. С тех пор как он получил первый приз на собачьей выставке, он никого не замечает. Вы, я слышала, адвокат.

— Да.

— Вас, верно, с детства влекло к политике?

— Нет, я вступил на этот путь всего полгода назад.

— Ну, начинаете вы совсем не по правилам. По крайней мере практиковались ли вы в ораторском искусстве на берегу моря, набрав полный рот камешков?^[3]

— Хотел как-то попробовать, да берег оказался песчаным, камешков не нашлось, ну, я ни с чем и вернулся домой.

Мисс Литтенхэм достала блокнот и карандаш.

— Я запишу, что вам присуще подлинно американское чувство юмора. Почему вам вздумалось выставить свою кандидатуру?

— На это надо отвечать серьезно?

Мисс Литтенхэм подумала:

— Не слишком серьезно. Это пойдет на «женскую страничку» в воскресный номер «Трибуны». Вы меня очень обяжете, если постараетесь отвечать так, чтобы это заинтересовало женщин.

— Не знаю, заинтересует ли их, если я скажу, что пытался организовать группу людей, которая отражала бы стремления среднего класса Америки?

— А что такое стремления среднего класса?

— Видите ли, объяснить это довольно трудно, — уклонился Каридиус.

— Мне знакомы стремления богатых, — заявила мисс Литтенхэм. — Они хотят, чтобы у людей было много денег, и чтобы деньги тратились, и чтобы дела шли хорошо, но они вовсе не хотят, чтобы их капиталами распоряжались другие или чтобы правительство выпускало много банкнот, так как они боятся, что тогда их деньги упадут в цене. Бедняки тоже непоследовательны, но по-своему: они хотят, чтобы правительство выпустило достаточно денег, чтобы стало легче жить, но чтобы в то же время были приняты меры, препятствующие новому скоплению капиталов в руках богатых и новому застою в делах.

Объяснение девушки рассмешило Каридиуса.

— Ну, а средний класс сидит между двух стульев и повторяет непоследовательности тех и других. Вот почему он не имеет своего представителя в Конгрессе — нечего представлять.

Каридиус перестал смеяться и крикнул шоферу:

— Сюда, направо… «Лекшер-билдинг».

Шофер выставил правую руку и подъехал к тротуару.

Девушка приготовилась закончить интервью:

— Привести ваши слова?

— Какие слова?

— То, что вы только что говорили.

— Нет, конечно, я только развил вашу мысль, — ответил Каридиус.

Мисс Литтенхэм улыбнулась.

— Видите ли, как правило, всякому репортеру, интервьюирующему видного политического деятеля, приходится… наводить разговор на определенную тему. Но с вами было иначе. Я в самом деле считаю очень интересной вашу мысль о том, что средний класс Америки не имеет своего представителя в Конгрессе.

— Я не стал бы этого приводить, так как другие члены Конгресса, которых я пока и в глаза не видел, могут принять это за преждевременную критику.

Девушка была явно разочарована.

— Что ж, хорошо… — И она стала быстро сыпать вопросами, стараясь, очевидно, выудить что-нибудь интересное для своих читательниц.

— Когда вы поедете в Вашингтон?

— На днях, вероятно.

— И перевезете свою семью? Вы ведь женаты, кажется?

— Да.

— Вот это женщинам интересно. Вы будете занимать в Вашингтоне то же помещение, которое занимал член Конгресса Бланк?

— Думаю, что да.

— А я думаю, что нет.

— Это почему? — осведомился новый член Конгресса, несколько удивленный.

— Потому что помещения членов Конгресса распределяются по старшинству.

— Я этого не знал.

— Да, это так. Не написать ли, что вам в Вашингтоне придется снять отдельную квартиру для семьи?

— Пишите.

— Еще что? А, вот! Моим читательницам, наверное, интересно знать, подобрали ли вы уже штат для вашей канцелярии.

— Нет еще.

— Неужели вы даже не знаете, кто будет вашим личным секретарем?

— Не знаю.

— И никому не обещали этого места?

Каридиус, вспомнил про мисс Стотт, но ему не хотелось, чтобы ее имя упоминалось в интервью — жена подняла бы историю.

— Нет, я никому ничего не обещал. Это один из принципов «Лиги независимых избирателей». Как ее представитель, я сохраняю свободу действий.

Мисс Литтенхэм рассеянно кивала головой и явно не слушала именно ту часть их разговора, которую Каридиусу хотелось бы видеть напечатанной.

— Конечно, конечно, — бормотала она, для вдохновения поглаживая короткое ухо собаки. И вдруг спросила: — Как вы думаете, интересно работать в Вашингтоне секретарем?

— Вы и об этом хотите написать?

— Нет, нет, я просто подумала, интересно ли.

В окошко машины заглянул полисмен.

— Вы, вероятно, намерены выйти здесь? — спросил он вежливо, но твердо.

— Да, да, сейчас, — воскликнул Каридиус, растерянно озираясь. Он открыл дверцу и, перешагнув через огромного дога, выскочил на тротуар.

Девушка улыбнулась и кивнула головой:

— Прощайте. Пожалуйста, шофер, в редакцию «Трибуны».

10

Достопочтенный Генри Ли Каридиус шел по вестибюлю «Лекшер-билдинг», направляясь к лифту, а перед его глазами неотступно стоял образ мисс Литтенхэм, репортера «Трибуны». Бесспорно она была красива, но, кроме того, у нее сохранился отчасти тот застенчиво-призывный тон в обращении с красивыми мужчинами, который лет десять тому назад был в большой моде и именовался скромностью. И еще было в этой девушке что-то противоречивое, непонятное, что смутно беспокоило кандидата в члены Конгресса. Он никак не мог определить, что это такое. Мысли его вертелись вокруг этой загадки вместо того, чтобы сосредоточиться на вопросе о том, как ему быть со своей адвокатской конторой — ради чего, собственно, он и приехал сюда.

Когда Каридиус вошел в лифт, к нему подскочил низенький плотный мужчина, схватил его за руку и крепко пожал.

— Поздравляю, Каридиус… Предчувствие-то мое сбылось, а?

— Благодарю, благодарю, Мирберг. У вас, действительно, было поразительное предчувствие… — Каридиус понизил голос, дабы морально, так сказать, исключить из разговора остальных пассажиров, плотно обступивших их.

Лифт остановился на пятнадцатом этаже, и они вместе вышли на площадку.

— Какие же у вас планы? — спросил адвокат. — Не могу ли я чем-нибудь помочь вам?

— Как будто нет, благодарю вас.

— Кстати, вы, вероятно, поедете на траурное заседание?.

— Какое траурное заседание?

— Заседание, посвященное памяти члена Конгресса Бланка и всех прочих членов Конгресса, умерших в текущем году. Такие заседания бывают каждый год.

Каридиус подумал.

— Я не собирался ехать. Мистер Бланк был моим противником…

— Дорогой мой! — воскликнул Мирберг. — Политическому деятелю надлежит оплакивать кончину человека, которого он смог победить: ведь любой следующий кандидат может побороть и его.

Каридиус остановился у дверей своей конторы и медленно вытащил ключ из кармана. Ему не хотелось звать Мирберга к себе в контору, тесную и убого обставленную.

— Что ж, пожалуй, поеду.

— Поезжайте обязательно, это произведет хорошее впечатление.

Каридиус неохотно отпер дверь и, так как адвокат не уходил, заметил небрежным тоном, что уже успел сегодня дать интервью.

— Для какой газеты?

— Для «Трибуны».

— Довольно приличная газета, консервативная.

— А репортерша, которую они мне прислали, была довольно странная… То есть, собственно, не она странная…

— А кто же?

— Ее собака.

— А чем собака была странная?

— Не собака сама по себе, а то, что у репортера «Трибуны» такая собака, огромный, чудесный дог, стоит, наверно, целое состояние. Откуда у нее может быть такой дог?

Каридиус открыл дверь и обнаружил на пороге одно-единственное письмо. Ему было очень стыдно перед Мирбергом за свою столь скромную корреспонденцию.

— А вы не знаете, кто эта девушка?

— Она сказала, что ее фамилия Литтенхэм.

Адвокат отступил на шаг и уставился на Каридиуса.

— Литтенхэм! Да она могла бы при желании иметь золотую собаку!

— Вы думаете, что она из тех Литтенхэмов? — воскликнул Каридиус, сам немало взволнованный.

— Вы говорите, что это был обыкновенный репортер «Трибуны»?

— Да… пишет для «женской странички» воскресного номера.

— Тогда это маловероятно… должно быть, из каких-нибудь других Литтенхэмов.

Каридиус нагнулся и, подняв письмо, распечатал его, продолжая прислушиваться к тому, что говорил Мирберг. Письмо было от Эссери, коротенькая записка, содержание которой нетрудно было угадать.

— Вот еще одно дело, которое я не смогу вести, — сказал он с таким видом, будто письмо представляло собой крохотную частицу той огромной кучи дел, которых он уже не сможет вести.

— А почему? — участливо спросил Мирберг.

— Я собираюсь закрыть свою контору. Работа в Конгрессе потребует моего постоянного присутствия в Вашингтоне.

— А знаете что, — сказал Мирберг, — ведь я именно из-за этого-то и провожал вас до самой конторы. У меня было предчувствие, что вы собираетесь ликвидировать свое дело.

Каридиус вглянул на коренастого человека, столь твердо верившего в предчувствия.

— А вы хотели бы перенять его? — с любопытством спросил он.

— О нет, нет, не то. Я только хотел предостеречь вас, чтобы вы не бросали практики. Неизвестно, долго ли вы пробудете членом Конгресса. А потерявши практику здесь, трудно будет восстанавливать ее снова.

Каридиус уныло усмехнулся.

— Вижу, что впереди маячат горе и нужда, но все же не могу придумать, как умудриться быть разом в двух местах.

— Вот об этом-то я и веду речь. Помните, вы как-то обращались к нашей фирме с весьма лестным для нас предложением?

— К которому вы отнеслись удивительно сдержанно, — вставил Каридиус.

Но Мирберг продолжал, не смущаясь:

— Тогда было другое дело. Тогда вы еще не проявили своих талантов, мистер Каридиус. Теперь вы член Конгресса. Когда вы расстанетесь с Конгрессом, вы будете одним из самых популярных адвокатов в Мегаполисе. Вы придадите нашей фирме вес, каким она никогда не обладала. А тем временем, стремительно продолжал он, — если вы войдете с нами в соглашение, мы сохраним вашу практику.

— Но ведь члену Конгресса неудобно выступать в суде?

— Да, вам нельзя выступать, но вы можете быть партнером-консультантом, помогать нам вашими советами и знаниями.

Каридиус уже и раньше подумывал о том, чтобы в случае, если его выберут в Конгресс, вступить в какую-нибудь из существующих адвокатских фирм, но при этом он имел в виду одну старинную аристократическую фирму, занимавшуюся только банковскими и трестовскими делами. Впрочем, эта фирма уже насчитывала в числе своих партнеров двух сенаторов и одного бывшего министра; рядовой член Конгресса не представлял для нее приманки. А с Мирбергом, Мелтовским, Кохом и Гренненом он мог чувствовать себя на равной ноге, по крайней мере, в смысле известности.

— Не нравится мне чисто уголовная практика, Мирберг, — сказал он откровенно.

— Мы ведем самые разнообразные дела — и кассационные дела, и в федеральном суде, и в Верховном, — поспешил заверить его Мирберг.

— А делами акционерных обществ вам приходилось когда-нибудь заниматься?

— Что за вопрос!

— Утверждением устава общества, например?

— Во всем городе вы не найдете большего специалиста по уставам акционерных обществ, чем Мелтовский.

Каридиус протянул Мирбергу письмо Эссери.

— Прекрасно. Вот моя первая лепта вашей фирме.

— Нашей фирме, — поправил Мирберг.

— Пусть так, нашей. Это мой клиент, желающий взять патент под маркой «Сейлор и Роз».

Мирберг взял конверт:

— Хорошо, я сам отвечу вашему клиенту, что теперь вы член нашей фирмы, и мы займемся его патентом. Пойдемте теперь в нашу контору, я введу вас в курс дел.

В конторе Мирберга, занимавшей целое крыло «Лекшер-билдинг», в том же этаже, что и контора Каридиуса, царило большое оживление.

Юноша с очень светлыми волосами, такими светлыми, что они казались почти белыми, разговаривал с худым, угловатым мужчиной, у которого было лицо лимонного цвета и очень выпуклые глаза, сонно глядевшие из-под полуопущенных век.

Белобрысый юноша говорил.

— Всю кашу заварила эта светская барышня. Джо уверяет, что будут перемены, а отыграются на нас.

— Ничего, посмотрим, что можно будет предпринять, — успокоил его угловатый человек с сонными глазами.

Мирберг крикнул через всю комнату самым любезным тоном:

— Дэв, позволь познакомить тебя с мистером Каридиусом, нашим новым представителем в Конгрессе. Мы с ним только что столковались, что мы берем на себя его практику, пока он будет в Вашингтоне. Мистер Каридиус, разрешите представить вам моего компаньона, мистера Дэвида Мелтовского.

Мужчина с сонными глазами выбрался из своего кресла и направился к Каридиусу. Он улыбался, но улыбка лишь слегка морщила уголки его красного рта, желтое лицо оставалось неподвижным.

— Очень приятно, мистер Каридиус. Разрешите поздравить вас с успехом, — сказал он неблагозвучным и однотонным голосом.

— Мистер Каридиус заслужил свой успех, — восторженно подхватил Мирберг, — кто-кто, а он действительно поработал…

— В нашем городе, если добьешься чего-нибудь, значит, заслужил, — подтвердил Мелтовский с той же улыбкой.

— В наших взаимоотношениях безусловно встанет вопрос о вознаграждении, — дипломатически начал Каридиус.

— Ну, этот вопрос сам собой разрешится в процессе работы, — решительно заявил Мирберг.

— Это дело второстепенное. Мы прежде всего хотим иметь вас своим партнером, мистер Каридиус, — проскрипел Мелтовский, поднимая костлявое плечо. — А теперь прошу джентльменов извинить меня. Мне пора в суд. — Он взглянул на большие золотые часы, которые вытащил из жилетного кармана.

— Погодите, мне тоже в ту сторону, — сказал Каридиус. — Я вас подвезу.

Мелтовский, который всегда ходил пешком, охотно принял предложение.

Он кивнул белобрысому юнцу, чтобы тот отправлялся вслед за ним, и вышел вместе с Каридиусом из конторы.

На улице они подозвали такси и поехали в судебную камеру судьи Пфейфермана. Белобрысый молодой человек сел в другое такси и ехал следом за ними, так что на место обе машины пришли почти одновременно.

У входа в помещение суда собралась толпа зевак, которые, как известно, всегда умудряются знать, что происходит внутри здания, хотя сами находятся снаружи его. Как только машина подъехала, раздались возгласы:

— Вот Каридиус! Приехал новый член Конгресса! Скажите той женщине там, что он приехал!

— Значит, он и вправду хочет вывести их на чистую воду? — В голосе вопрошавшего слышалось сомнение. Отозвался другой голос, очевидно принадлежавший одному из тех прирожденных скептиков, которые неизменно присутствуют во всякой уличной толпе:

— Если это Каридиус — то это Каридиус, вот все, что можно сказать.

Пока этот обмен мнений происходил в одной кучке людей, другая передавала из уст в уста в самое помещение суда:

— Скажите девушке, что приехал мистер Каридиус. — И постепенно замирая вдали: — «Скажите той женщине, что приехал Каридиус… приехал Каридиус…»

Ближайшим результатом этих криков было появление в дверях суда двух молодых людей с фотоаппаратами; они быстро протолкались сквозь толпу к автомобилю.

— Кто из вас мистер Каридиус? — осведомился один из них.

Не успел он подучить ответ, как второй фотограф воскликнул:

— А вот и Белобрысый Ланг… за его спиной… Ланг, становитесь рядом, мы вас сейчас снимем вместе с мистером Каридиусом.

Мелтовский запротестовал своим слабым скрипучим голосом:

— Нет, нет… мистер Каридиус не станет сниматься с Лангом, ему некогда, он едет на аэродром.

В ту минуту, когда фотографы нацелились своими аппаратами, Мелтовский сорвал с головы котелок, заслонил им лицо Каридиуса и в то же время велел шоферу трогать.

Но толпа была такая густая, что такси не могло двигаться быстро, и фотографы успели перебежать на 88 другую сторону и выбрать удобную позицию, чтобы снять на одну пластинку Белобрысого Ланга и Каридиуса. В эту минуту в дверях суда показалась взволнованная мисс Конни Стотт.

— Мистер Каридиус, — звонко крикнула она, — я вас по всем телефонам искала.

— Он спешит на аэродром… ему нужно быть в Вашингтоне, — с азартом замахал рукой Мелтовский.

— Да, но здесь семья Эстовиа и Канарелли! — с отчаянием кричала мисс Стотт.

— Как? Это дело слушается? — воскликнул Каридиус, выскакивая из такси.

— Кто эта женщина? — спросил Мелтовский недовольным тоном.

— Конни Стотт, секретарь «Лиги независимых избирателей».

— Вы опоздаете на аэродром.

— Не могу же я бросить ее здесь одну.

— Но вы ничем не можете ей помочь… ведь вы теперь член Конгресса.

Когда Каридиус направился в помещение суда, Ланг перебежал улицу, лавируя между машинами, и шмыгнул в аптекарский магазин.

Каридиус, Мелтовский и мисс Стотт пробирались сквозь толпу в камеру судьи; Мелтовский неустанно твердил: «Он не может принимать в этом участия, он член Конгресса», а мисс Стотт, облегченно вздыхая, снова и снова восклицала: «Куда я только не звонила, чтобы поймать вас!»

В уме Каридиуса промелькнула было мысль о том, в какое бешенство вероятно пришла бы Иллора, но тут же его внимание было всецело поглощено картиной, которая предстала перед ним в битком набитой судебной камере. Центром картины, несомненно, была небольшая щеголеватая фигура Канарелли, стоявшего на месте ответчика. Некоторые из зрителей обернулись к входившему Каридиусу, но тотчас снова перевели глаза на прославленного рэкетира. Каждый из присутствующих знал, что этот щуплый человечек повинен в смерти десятков людей, что устранить со своего пути человека ему все равно, что задуть свечу. Каридиус подметил и в самом себе то чувство любопытства и слегка неприязненного, но несомненного восхищения, которое вызывал в толпе этот тщедушный убийца и вымогатель.

Пока Каридиус пробирался на свободное место, отведенное для адвокатов и свидетелей, несколько человек из более пожилых бросили ему вслед вполголоса: «Освободите от него зеленщиков!», «Хватит уж ему доить нас!», «С какой стати мы должны делиться с ним каждым куском!»

И в то же время они невольно восхищались маленьким человечком, сумевшим шантажировать целый город.

Люди с улицы проталкивались в камеру, люди из камеры пробирались на улицу, происходило постоянное движение. Каридиус подумал, что это и есть тот самый народ, на благо которому была организована «Лига независимых избирателей». Этот непрерывный поток людей, заглядывавших на несколько минут в камеру и затем уходивших, чтобы вернуться к своим личным делам, — это ведь и есть средний класс американского общества.

Судья Пфейферман окинул взглядом непривычно густую толпу зрителей, посмотрел на подсудимого, на свидетелей обвинения и предложил секретарю огласить назначенное к слушанию дело.

«Дело по обвинению Джо Канарелли в запугивании и шантаже».

— Готовы ли стороны к слушанию дела? — вопросил судья.

— Защита не готова, ваша честь, — заявил Мелтовский, подходя ближе к судейскому столу.

— Почему?

— Защите требуется время для собирания материальных доказательств, каковые должны установить, что Союз защиты сиропщиков — организация почтенная и что свидетель миссис Антония Эстовиа вступила в нее по собственному желанию, без принуждения. Мы ходатайствуем о том, чтобы слушание дела было отложено на две недели.

В публике поднялся негодующий ропот. Мисс Стотт вскочила с места.

— Свидетели обвинения сейчас все налицо, и трудно сказать, удастся ли собрать их вторично, — заявила она. — Мне пришлось долго убеждать их. Думаю, что дело не следует откладывать. Оно возбуждено группой избирателей… Это первое непосредственное выступление рядовых граждан нашего города. Наш представитель в Конгрессе, достопочтенный Генри Ли Каридиус, также явился сюда, чтобы принять участие в процессе. Думаю, было бы нецелесообразно откладывать слушание дела.

Раздались дружные аплодисменты, которым председательствующий быстро положил конец.

— Однако, ваша честь, — снова выступил Мелтовский, — мистер Каридиус еще не был членом Конгресса, когда возбудил это дело. А поскольку он им стал, ему уже не подобает выступать в судебном процессе. Дело нужно отложить, чтобы подобрать недостающие улики, оформить обвинение по всем правилам.

Иронический смех и свист покрыли его слова.

Судья Пфейферман обратился вполголоса к Мелтовскому, подошедшему вплотную к столу:

— Не думаю, чтобы можно было отложить… тут присутствуют представители прессы и фоторепортеры.

— А вы все-таки отложите!

— Но на следующих выборах… здесь столько народу… — Судья покачал головой и торопливо продолжал: — Мне сказали, что один из шайки согласен признать себя виновным.

Мелтовский слегка кивнул головой.

— Я знаю, они выделили Белобрысого Ланга, но если бы можно было затянуть дело…

Судья Пфейферман покачал головой и крикнул громко, обращаясь к секретарю:

— Ансон Ланг явился в суд?

Секретарь выкликнул нараспев:

— Ансон Ланг, предстаньте перед судом!

И тотчас в дверях камеры показался Сол Мирберг, а за ним светловолосый швед.

— Я позвонил ему, — сказал Ланг вполголоса, ни к кому, в частности, не обращаясь.

Мелтовский стал объяснять, в каком положении дело:

— Я просил отложить дело слушанием на том основании, что мистер Каридиус избран в члены Конгресса.

Снова взрыв хохота в публике.

Но тут выступил Мирберг, и толпа сразу притихла.

— Ваша честь, — внушительно сказал он. — Это дело возбуждено по инициативе достопочтенного Генри Каридиуса, как представителя «Лиги независимых избирателей». Разрешите мне упомянуть о том, что я сам состою в этой организации и являюсь таким же непримиримым врагом хулиганства, позорящего наш город, как и любой другой независимый избиратель.

Сенсация.

— Но я не могу допустить, чтобы человек, которому мы оказали честь, выбрав его в члены Конгресса Соединенных Штатов, чтобы такой человек унизился до участия в ничтожном процессе в одной из низших судебных инстанций нашего города. Выступление в суде несовместимо с достоинством человека, который призван не толковать законы, а издавать их. — Кое-кто из зрителей одобрительно кивнул. Мирберг поднял руку. — И к тому же в настоящий момент наш избранник, достопочтенный Генри Ли Каридиус, приведший к победе прогрессивные силы нашего города (аплодисменты), находится на пути в Вашингтон, дабы присутствовать на ежегодном траурном заседании в память тех слуг народа, членов Конгресса, которые умерли на своем посту (волнение в публике). Если бы настоящий состав суда допустил, чтобы второстепенного значения дело о хулиганстве помешало нашему представителю в Конгрессе принять участие в торжественном обряде в память усопших, он проявил бы неслыханное отсутствие благопристойности. Принимая во внимание данные обстоятельства, я полагаю, что вполне в компетенции настоящего суда объявить дело отложенным на срок, достаточный для того, чтобы стороны могли стянуть свои силы и вместе с тем дать нашему представителю возможность проследовать в Вашингтон для выполнения своего высокого нравственного долга.

Продолжительные аплодисменты приветствовали этот призыв. Когда они затихли, судья Пфейферман глубокомысленно кивнул головой:

— Принимая во внимание все обстоятельства, суд откладывает слушание дела на две недели. Секретарь, отметьте в календаре. Огласите следующее дело.

Публика повалила к выходу, перебрасываясь отдельными замечаниями. Один из репортеров шепнул другому:

— Начинается старая волынка.

— Само собой, — кивнул тот. — Где же это, однако, мой фотограф? Отсюда мне надо попасть…

Мисс Стотт нагнала Мирберга и Каридиуса, выходивших вместе.

— Почему мистеру Каридиусу неприлично продолжать процесс? — спросила она.

— Потому что он избран в Конгресс, — ответил Мирберг, улыбаясь. — Считается неподходящим для члена Конгресса, чтобы…

— Но он проходил ведь под лозунгом реформ.

— Причем тут они? — пожал плечами Мирберг. — Раз движение за реформы провело своего кандидата на официальную должность, кончено, больше делать нечего… лозунг реформ победил!

11

Проводив до порога судебной камеры своих двух соратников по проведению реформ и запасшись той порцией надежды и поддержки, которую она могла получить от их патриотических и добродетельных рассуждений, мисс Конни Стотт вернулась к семейству Эстовиа.

Она чувствовала себя ответственной за судьбу женской половины семьи, так как только ее настойчивость и энтузиазм извлекли их из глухого переулка и привели в камеру судьи Пфейфермана в качестве свидетельниц против Джо Канарелли. Она застала обеих женщин в состоянии панического страха. Они не решались выйти на улицу и отправиться домой пешком. Пересчитывая содержимое своих тощих кошельков, они прикидывали, хватит ли у них денег на такси.

Пылкий секретарь «Лиги независимых избирателей» попытался рассеять их страхи. Ведь ничего страшного не произошло. Нужно только через две недели непременно явиться в суд и свидетельствовать против Канарелли. Для того чтобы вывести ржавчину шантажа и рэкета, разъедающую город, требуется только решительный и бесстрашный отпор со стороны непоколебимого среднего класса, представительницами которого они обе являются. После этого мисс Стотт пересекла улицу, зашла в аптекарский магазин и стала названивать по телефону, сзывая гостей на банкет, который «Лига независимых избирателей» давала в отеле «Эмбасси» в ознаменование победы на выборах достопочтенного Генри Ли Каридиуса.

Старуха Эстовиа с Паулой поплелись к своей разгромленной лавчонке в переулке Деггерс. Пробираясь в уличной толпе, они пугливо озирались по сторонам, словно ожидая, что кто-нибудь из шайки Канарелли следует за ними по пятам, либо подкарауливает их из какого-нибудь подвала.

Все было тихо, но это не успокаивало их, а напротив, еще усиливало в них страх и тревогу.

Но только такие наивные и простодушные женщины могли воображать, будто рэкетиры сразу же открыто нападут на них снова, и ждать опасности оттуда, откуда они ее ждали. Пока они шли по переулку, в страхе оглядываясь на каждую дверь, с ними дважды поровнялась роскошная гоночная машина, задержанная светофором. Женщины не заметили этой машины, а двое мужчин в машине не обратили никакого внимания на двух женщин, бредших по тротуару. А между тем каждая из этих пар была занята мыслями и разговорами о другой.

За несколько минут до того пассажиры велели шоферу затормозить, чтобы купить свежий выпуск газеты. Мальчишка-газетчик надрывался на углу:

— Джо Канарелли, Называемый Королем Рэкета, Предстал Перед Судьей Пфейферманом. Обвиняется в Шантаже, Запугивании и Причинении Материального Ущерба. Виновным Себя Не Признает. Суд Отложен На Две Недели.

И со всех сторон неслись такие же выкрики, преследуя пассажиров гоночной машины.

Маленький чернявый человечек развернул купленные газеты и увидел свое имя, жирно набранное на первой полосе. Он покачал головой, взглянул в зеркало, вделанное в стенку машины, потом отрывисто бросил спутнику:

— Что говорит Мирберг?

Белобрысый юнец встрепенулся.

— Реклама.

— Вот как? Чистка, значит?

— Он говорит — тогда он не думал, что кто-нибудь затеет чистку.

— Тогда? Когда это «тогда»?

— До суда… До всего этого. — Он указал на газеты.

Чернявый хлопнул рукой по странице с его именем.

— Какого же чорта… каждый паршивый листок в городе…

— Мирберг считает, что это ничего не значит, — поторопился ответить швед. — Мертвый сезон… никаких происшествий… надо же сыграть на чем-нибудь.

— Чорт дери, если это будет продолжаться, они подвинтят Пфейфермана… ему придется действовать.

— При разборе дела?

— Ну да… если только свидетели явятся во второй раз.

— Если они явятся? — с тревогой повторил Белобрысый.

— Да, конечно… если.

— Но… но послушайте, — залепетал адъютант, — если… э-э… мы… то есть мы в тот раз проучили этих Эстовиа, а они вовсе и не ябедничали… не были виноваты ни в чем, кроме…

Взгляд маленького человека заставил шведа замолчать.

— Вот что, запомни: мы считаемся с тем, что человек представляет собой сегодня, а не чем он был две недели, или даже два дня назад.

Говоря это, он снова мельком глянул на себя в зеркало, потом стал смотреть в окно, на улицу, по которой они проезжали. И сразу он почувствовал себя больше, значительнее. Он был хозяином этой улицы. Каждая лавчонка платила ему ежемесячную мзду за право существовать. И именно потому, что — как он только что сказал Белобрысому — он относился к людям и к вещам так, как будто у них не было прошлого, считался только с их настоящим. Он следовал реалистической традиции своих великих соотечественников, Наполеона, Парето, или того арктического исследователя, который раздевал больных участников своей экспедиции к Северному полюсу, чтобы самому согреться в их одежде.

Машина остановилась перед «Импириал-Билдинг», высоким, внушительным зданием, вытянувшимся на два квартала с запада на восток, и на три — с севера на юг. Рэкетир и его помощник вышли и, отпустив машину, поднялись по ступеням главного входа. Пять или шесть тысяч обитателей этого огромного здания жили здесь, ничего не зная друг о друге. Под его крышей происходили кутежи, разводы, грабежи, самоубийства, а соседи узнавали обо всем этом разве что случайно, из утренних газет.

Пройдя сводчатый, в готическом стиле, вестибюль, Джо Канарелли и Белобрысый Ланг спустились на лифте в подвал и прошли длинными подземными коридорами к другому лифту. Затем они поднялись очень высоко до залитой солнцем площадки с цветами в горшках и плетеными креслами, на которую выходило легкое строение в стиле итальянской виллы. Для большей защиты от любопытных взглядов площадка и домик были со всех сторон обнесены высокой стеной. Канарелли открыл дверь и вошел в просторную комнату. Скульптура, изображающая фавна, дагестанские ковры, арфа, вделанный в стену книжный шкаф, полный детективных романов, составляли убранство этой комнаты.

Канарелли подошел к старинному столику и налил вина в два венецианских бокала.

— Послушай, Белобрысый, — сказал он, подвигая Лангу бокал. — Эти женщины больше не выступят свидетельницами в суде.

Швед напряженно всматривался в лицо своего хозяина.

— Вы хотите сказать… — Он сделал рукой движение, смысл которого был ясен.

— Нет, это вызвало бы еще большую огласку… газеты подняли бы вой… — Он швырнул на стол купленные по дороге газеты… — Нет… что-нибудь попроще… что-нибудь очень обыкновенное… должно приключиться с семьей Эстовиа.

Светловолосый юноша цинично предложил:

— Может попасть что-нибудь в пищу, ну, скажем, в… молоко.

Плюгавый человечек откинул голову и залился беззвучным смехом.

— В молоко! Мне возиться с молоком, когда все молочницы города платят мне за то, чтобы никто не заглядывал в их кувшины. Вздор! Кому принадлежит дом, где Эстовиа варят свой сироп?

— Не знаю.

— Не знаешь? Так узнай!

— Сейчас.

Ланг подошел к телефону, стоявшему на письменном столе, и набрал номер.

— Алло! Муниципалитет? Регистратура? Мне нужно узнать фамилию человека или название организации, которой принадлежит дом № 21 по переулку Деггерс.

Наступило короткое молчание, во время которого Белобрысый смотрел, не отрываясь, на своего начальника; потом он сказал громко:

— Некий мистер Гот.

— Спроси, где он живет.

— А как его найти? — Минуту спустя швед ответил на собственный вопрос… — Шестнадцатый район, Пятидесятая улица.

— Пятидесятая улица… Пятидесятая… — повторил в раздумье Канарелли. — Думается мне, что Эстовиа задолжали арендную плату, и этот мистер Гот, конечно, делает им поблажки… и напрасно… совершенно напрасно. Это идет во вред другим домовладельцам… да, чорт возьми, Белобрысый, идет во вред другим домовладельцам — ты понимаешь?

— Не-ет, я не…

— Ну, как же, ведь если домовладелец дает неисправному жильцу волю, тот может сбежать, не заплатив за квартиру, поселиться в другом доме, снова сбежать, не заплатив, и так далее — словом, жить себе и поживать бесплатно за счет домохозяев. Ты разве не знаешь, что у нас в Мегаполисе тысячи людей именно так и живут?

— Ну, знаю.

— Так вот, не кажется ли тебе, что было бы настоящим добрым делом организовать Лигу защиты домовладельцев, которая будет следить за тем, чтобы все домовладельцы во-время взыскивали квартирную плату? Конечно, с небольшим взносом в нашу пользу за общее наблюдение и канцелярские расходы.

Швед взирал на него с недоуменным выражением.

— Силы небесные, Джо, зачем вам понадобился еще новый рэкет?

— А зачем, чорт возьми, люди строят еще новые суда, небоскребы и самолеты? Зачем, вообще, трудится любой богач?

И снова маленькому человечку показалось, будто он вырос. Он бросил взгляд в зеркало. Перед ним роились заманчивые видения.

— Ну ладно, это так, между прочим… Ты ступай к этому мистеру Готу, обработай его и добейся, чтобы он выгнал Эстовиа за неплатеж аренды… а после этого… если они куда-нибудь уедут, кому это может показаться странным?

— Я возьму с собой Лефти Джонса… но, вы знаете, ведь наябедничали не Эстовиа, они просто…

Канарелли двинулся к своему помощнику, угрожающе подняв руку, но в это время в соседней комнате послышался шорох.

Рэкетир насторожился, как охотничья собака. Крадущимися шагами подошел к двери, приложил глаз к замочной скважине и распахнул дверь настежь. Он секунду постоял на пороге и воскликнул с удивлением.

— Элла! Какого чорта вы тут делаете?

Подруга Белобрысого Ланга вышла из соседней комнаты, несколько растерянная.

— Я только что зашла сюда.

— Как вы сюда попали? Откуда у вас ключ?

— Сибилла дала.

— Сибилла?

— Да, мы ходили за покупками, и у меня разболелась голова. Она дала мне свой ключ, и я пришла полежать.

— Вы спали?

— Нет, не спала.

— Вы слышали, о чем мы говорили?

— Слышала.

Белобрысый Ланг с тоской взглянул на свою приятельницу.

— Элла — хорошая девушка… она не подведет.

— Ты отправляйся в Шестнадцатый район, Пятидесятая улица. Разыщи Лефти и действуй.

Светловолосый юноша взглянул на Эллу и пошел к дверям, сильно расстроенный.

Когда Ланг вышел из комнаты, выражение лица Канарелли изменилось. Он протянул руку:

— Во второй раз это не пройдет. Лучше верни-ка мне ключ… и послушай, Элла… Ты знаешь, о чем мы говорили… так вот у меня к тебе дело…

12

Мистер А. М. Гот, недвижимостью которого интересовался Белобрысый Ланг, жил в доме из темного камня; когда-то, повидимому, это был нарядный особняк, но дожди и ветры давно разрушили лепную отделку фасада.

Пятидесятая улица — улица тихая и мирная, окаймленная двумя рядами домов с однокомнатными квартирами. Обитатели Пятидесятой улицы, встречаясь изо дня в день, иногда начинали раскланиваться друг с другом, хотя и не были знакомы.

К дому № 16 подъехало такси, — редкое явление на Пятидесятой улице. Из машины вышли двое мужчин — два чистильщика окон, судя по ведрам, щеткам и резиновым швабрам, которые они держали в руках.

Чистильщики окон были люди молодые. Один из них отличался светлыми, почти белыми волосами, сильно развитой шеей и атлетическим сложением. Приехавшие быстро поднялись на каменное крылечко и остановились у дверей. Они стояли очень близко друг к другу и украдкой озирались по сторонам, что вряд ли стали бы делать обыкновенные чистильщики.

Беловолосый юноша дернул звонок и в то же время, скривив рот, подмигнул своему спутнику. Спустя некоторое время дверь приоткрылась, и в щель выглянул старичок с газетой в руке; ни слова не говоря, он тотчас потянул дверь к себе, чтобы прикрыть ее, но светловолосый молодой человек поспешно просунул ногу в щель.

— Мистер Гот?

— Мне не нужно мыть окна.

— Мы от «Общества владельцев недвижимости в переулке Деггерс»… у вас там есть дом?

Старик с изумлением выслушал эти слова.

— Ну и что же? — перебил он.

— Он плохо содержится, портит вид переулка, — наставительно заявил молодой человек. — Помимо того, квартирная плата у вас чересчур низкая, и вы неаккуратно взыскиваете ее.

— Вам-то какое до этого дело?

— Вы должны итти в ногу со всеми! — заорал светловолосый. — Должны быть заодно с прочими домохозяевами переулка Деггерс! Объединиться с ними! Защищать себя, а вместе с тем и их!

Старик окинул взглядом своих странных и властных посетителей, снова потянул дверь, но не смог ее закрыть.

Оба гангстера вошли в прихожую и остановились перед домохозяином.

— Что вам нужно от меня? — спросил он уже менее уверенно.

— Нам нужно, чтобы вы выбросили семью Эстовиа на улицу за неплатеж.

— Какого дьявола! — Угрожающее движение беловолосого юноши заставило его снизить тон. — Они заплатят…

— Не годится. «Общество владельцев недвижимости в переулке Деггерс» постановило взимать плату вперед… никаких хвостов… деньги на бочку.

— Но… Эстовиа сейчас не могут заплатить вперед.

— Тогда выбросьте их на улицу.

— Нет, этого я не сделаю, — твердо сказал старичок.

— Не сделаете, вот как?

— Да, не сделаю.

Короткая пауза, после которой светловолосый спросил:

— Видите вон то окно?

— Убирайтесь вон из моего дома!

— Грязноватое окно, мыть надо!

— Вон отсюда, говорят вам!

— Джемс, — приказал белобрысый, — пройдись-ка шваброй по окошку мистера Гота.

Джемс поднял резиновую швабру и быстро, одно за другим, выдавил два стекла. Раздался звон осколков на мостовой.

Старичок побагровел. Весь дрожа, он выскочил на крыльцо и завопил отчаянным голосом:

— На помощь! На помощь!

Джемс вышел вслед за ним.

— Ваши стекла едва держались. Я только притронулся к ним, они и вылетели.

— На помощь!

— Послушайте-ка! — загнусавил молодой человек с белыми волосами, — как вы думаете: что станется с вашей лачугой в переулке Деггерс, если вы не выставите семью Эстовиа?..

Старик продолжал звать на помощь. Жители Пятидесятой улицы, отдыхавшие на крылечках, с любопытством глазели на сердитого мистера Гота, бранившегося с чистильщиками окон. Полисмен быстрым шагом приближался к месту происшествия:

— Эй, что тут такое?

— Эти бродяги побили у меня стекла.

— Только дотронулся… они и выпали… еле держались…

— Я не просил мыть их.

Полисмен пожал плечами.

— Вы подрядили их вымыть окна?

— Ничего подобного.

— Конечно, подрядил.

— Я велел им убираться!

Светловолосый юноша обиженно развел руками:

— Вот! Теперь он хочет, чтобы вы нас забрали, оттого что его стекла вывалились, как только до них дотронулись.

Полисмен помахал своей дубинкой:

— Придется вам подать жалобу в суд. Попробуйте взыскать убытки.

Мистер Гот побагровел пуще прежнего:

— Я исправно плачу налоги! Я вправе рассчитывать на защиту моей собственности! А тут являются какие-то хулиганы, бьют мои стекла и…

— Подавайте жалобу. Взыщите убытки. Ступайте в отделение на Тридцать пятой улице и спросите сержанта Мэгона.

Старый Гот, спотыкаясь, спустился с каменного крылечка на улицу:

— Пойду и подам на вас жалобу.

Беловолосый юноша нагнал его упругим шагом атлета.

— Послушайте, — заговорил он внушительным тоном, — выставьте семью Эстовиа на улицу… вы обязаны отстаивать интересы домовладельцев… а если нет… подумайте, что случится с вашей лавкой в переулке Деггерс.

Старик обратился к человеку, сидевшему на соседнем крылечке:

— Вы видели, что сделали эти негодяи? — крикнул он в бешенстве.

— Конечно, видел, — подтвердил тот.

— Как ваша фамилия?

— Позвольте… это зачем? — сразу занял оборонительную позицию сосед.

— Вы видели, что он умышленно выбил мои стекла; я хочу, чтобы вы были свидетелем.

Будущий свидетель немедленно пошел на попятный:

— Нет, нет… я не хочу впутываться в это дело… таскаться по судам.

— Но, чорт вас возьми, неужели вам нет дела, что какие-то хулиганы громят имущество вашего соседа?!

Человек на крыльце поднялся, покачал головой и взялся за ручку двери:

— Я, в сущности, ничего не видел… даже и внимания не обратил на то, чем вы там заняты.

Старый Гот повернулся к другому соседу, но не успел он подойти к нему, как тот уже скрылся в доме.

Пока его жертва безуспешно пыталась подыскать свидетелей, беловолосый юноша, нисколько не смущаясь, собрался уходить.

— Послушайтесь меня, — предостерегающе сказал он на прощание, — если до послезавтра вы не выставите семью Эстовиа из вашей лачуги в переулке Деггерс, мы навестим вас еще разок. И тогда мы уж не станем звонить, а заявимся прямо к вам в дом.

Он кивнул своему спутнику, и они двинулись к перекрестку, где их поджидало такси.

Мистер Гот остался стоять на улице, красный от гнева и возмущения. Он погрозил кулаком мирным, старинным домам, в которых укрылись его безыменные возможные свидетели:

— Будь они прокляты! Смотрят, как у человека бьют стекла, а в суд сходить, чтобы помочь соседу, им трудно! Эгоисты несчастные!

Тут он заметил женщину и мужчину, обернувшихся в его сторону, и прервал свои бесполезные сетования: неприлично было поднимать шум на тихой и мирной Пятидесятой улице. Неприлично было привлекать к себе внимание, а также обращать слишком много внимания на других или заговаривать с незнакомыми. И старый мистер Гот перестал браниться и направился обратно к дому № 16.

Дорогой он заметил, что все еще сжимает в кулаке газету.

Машинально он развернул ее старческими трясущимися руками. Газета была единственной связью между ним и жизнью. Это был бульварный листок. Старый мистер Гот читал свою газету, потому что в его сонном существовании она давала известную духовную встряску. На этот раз заголовок через три столбца гласил:

«РЭКЕТИРЫ РАЗГРОМИЛИ ЛАВКУ СИРОПЩИКОВ В ПЕРЕУЛКЕ ДЕГГЕРС. Миссис Антония Эстовиа Бросает Вызов Шайке Канарелли. Жалоба Судье Пфейферману. Сопротивление Вызвано Предвыборными Обещаниями Кандидата В Конгресс. Но мистер Каридиус, Обеспечив Себе Место В Конгрессе, Оставляет Старуху-Сиропщицу На Произвол Судьбы В Судейской Камере. Реформы, Возвещенные „Независимыми Избирателями“, отцвели, Не Успев Расцвесть…»

* * *

До сих пор старик Гот читал в своей газетке о преступлениях и вымогательствах шайки Канарелли точно так же, как зрители в кино смотрят увлекательную картину. Канарелли и его подручные стали для него знакомыми персонажами, тогда как сменяющиеся жертвы шантажистов оставались пустыми, ничего не значащими именами, марионетками, введенными для того, чтобы рэкетиры могли упражнять на них свою ловкость и мужество.

Что рука, направлявшая эти преступления, высунется из газеты и оплетет сетью его самого, казалось ему таким же неправдоподобным, как если бы с экрана кино в зрительный зал спустился призрак и положил руку ему на плечо. Но немыслимое и невозможное случилось. И вот он стоит теперь на своем крыльце, и гнев его постепенно сменяется страхом.

Старик глянул вниз, на мостовую, где валялись осколки стекла. Сверху на него смотрело окривевшее окно. Трясясь от страха, старик думал: «А полиция… чего смотрит полиция?» Но тут же он вспомнил, что вся полиция подкуплена. Неудивительно, что постовой так быстро ретировался… Теперь мистеру Готу было понятно, почему рэкетиры хотят убрать миссис Эстовиа из переулка Деггерс… до вторичного заседания суда.

Старик провел языком по пересохшим губам:

— Да… я… я не могу допустить, чтобы шайка Канарелли разнесла мою лавку… пожалуй, лучше будет, если я…

Он вошел к себе в дом и еще раз внимательно перечел всю заметку, от заголовка до последней фразы.

13

Интеллектуальный цемент американской жизни — газеты — содействуют по крайней мере тому, что все классы общества думают об одном и том же, хотя и с самых различных точек зрения.

Так, например, заголовок в бульварной газетке, так сильно напугавший старого мистера Гота с Пятидесятой улицы, поставил перед мисс Конни Стотт моральную проблему. Секретарь «Лиги независимых избирателей» был целиком поглощен устройством банкета в честь избрания Генри Ли Каридиуса в Конгресс Соединенных Штатов. Когда ей случайно попался на глаза отчет о деле Эстовиа — Канарелли, ее обуяли сомнения: не лучше ли приберечь денежный фонд Лиги на расходы, которых потребует ведение процесса? Мало ли на что могут понадобиться деньги: вознаграждение адвокату, оплата технического секретаря и частных детективов. Мисс Стотт все еще казалось, что дело, возбужденное против Канарелли, идет полным ходом.

Она позвонила Мирбергу и попросила у него совета. Адвокат рэкетира, ни минуты не колеблясь, поддержал идею банкета, а затем с любопытством осведомился, почему она обратилась за советом именно к нему. — Потому что его недавний взнос в «Лигу независимых избирателей» составляет большую часть кассовой наличности «Лиги», — откровенно призналась мисс Стотт.

— В таком случае, я голосую в пользу банкета, — сказал Мирберг. — По-моему, это будет очень красивый жест со стороны «Лиги» по отношению к своему победоносному лидеру.

Вешая трубку, адвокат мимоходом подумал о психологической ценности взносов в фонды политических партий. Такой взнос никогда не обезличивается и не становится частью общей суммы, он сохраняет персональное значение и персональный вес, независимо от того, куда и на что пошли самые деньги. Право же, внося деньги в фонд политической партии, деловой человек совершает истинно полезное дело для себя — а заодно, конечно, и для родины.

Пока Конни Стотт и Мирберг с разных концов города сговаривались относительно «красивого жеста», в переулке Деггерс происходили события, отдаленно их касавшиеся.

В своей развороченной лавчонке старая миссис Антония Эстовиа, навалившись грузным телом на прилавок, с тупым ужасом смотрела на стоявшего перед ней судебного исполнителя и двух понятых.

— Уверяю вас, начальник, тут какая-то ошибка. Мистер Гот ни за что бы этого не сделал.

Судебный исполнитель указал понятым на стол и пару стульев, — многолетний опыт научил его действовать, не пускаясь в разговоры. Он помахал рукой нескольким зевакам, столпившимся у дверей:

— Ну-ка, посторонитесь… Ошибка, говорите вы, мэ-эм? Какая тут может быть ошибка… Дайте людям пройти, не мешайте…

— Это все подстроено… вы сами знаете, кем…

— Вы знаете подпись мистера Гота? — спросил исполнитель.

— Да, у меня есть его расписки… Паула, достань расписки.

Черноглазая девушка стремглав бросилась к старому комоду, словно рассчитывая пресечь этим действие закона. Судебный исполнитель занялся перелистыванием документов, старательно слюнявя при этом большой палец, что люди его профессии считают, повидимому, обязательным:

— Вот, пожалуйста, мэ-эм.

Старуха недоверчиво поглядела в бумагу, потом молча протянула ее дочери.

— Д-да! — печально протянула девушка. — Это подпись мистера Гота, он выгоняет нас…

— Но мистер Гот не стал бы этого делать… из-за такого пустяка… я бывала должна ему гораздо больше.

— Мое дело, как говорится, сторона. Ставь вдоль тротуара, Фрэнк, чтобы не мешать проходу и проезду… берись за котел и печку…

— Подождите хоть немного, — взмолилась старуха, — мистер Гот разрешит оставить вещи здесь. Мистер начальник… прошу вас… подождите… не троньте…

— Эй! Эй! Не задерживайте моих людей, мэ-эм! Мы не можем ждать… Должностное лицо, мэ-эм, — та же машина. Сам не знаешь, куда придется итти и что делать… стукнуть дубинкой по голове… или задержать… отправить в тюрьму или в больницу… для машины все едино, мэ-эм. Ладно, Фрэнк. Теперь пошли наверх.

У входа в лавочку собралась уже целая толпа из обитателей переулка и случайных прохожих. Девушка с ужасом смотрела на поднимавшихся по лестнице понятых.

— Неужели вы и кровати выбросите? — спросила она вполголоса, стараясь, чтобы зрители не слышали.

— Мы должны очистить дом, мисс.

— Но… но что же мы будем делать?

У исполнителя имелся на этот случай богатый запас советов:

— Мало ли что можно делать, мисс… есть, например, Армия спасения, и Бюро труда… и бесплатные столовые… Но такие приличные женщины, как вы и ваша матушка, могут снять другую квартиру и переехать туда. Пожить там, пока и оттуда не выставят. В нашем городе очень приличные люди живут так круглый год. В моем деле, как и во всяком другом, имеются постоянные клиенты. Я уже наизусть знаю их сундуки, кровати, рояли, платье. Но, как я уже сказал, если наружность подходящая, домохозяин не станет требовать квартирной платы вперед, а не то… можно и заплатить за один месяц, ежели располагаете деньгами…

Исполнитель продолжал тараторить, услужливо предоставляя свой профессиональный опыт в распоряжение хозяев.

Когда представители закона кончили свое дело, Паула окинула взглядом то, что до этого дня было ее домом. Сейчас казалось невероятным, чтобы эта кучка жалкой мебели, выставленная на безжалостный дневной свет, и эта опустошенная комната, по которой свободно разгуливали крысы, могли представлять собою «дом». Казалось, даже если б закон милостиво позволил им вновь обосновать здесь свой очаг, это было бы невозможно.

Зрители, дождавшись конца процедуры, стали расходиться. Молодая женщина, чуть постарше Паулы, осталась стоять одна на противоположном тротуаре.

Подошел полисмен и прикрикнул на старую итальянку, чтобы она убрала «этот хлам» с тротуара. Миссис Эстовиа взялась за колченогим стол и машинально потащила его назад в лавку.

— Эй, куда! — рявкнул полисмен. — Вы что ж, забыли, что вас отсюда только что вышвырнули?

Паула подошла к матери.

— Мама, я… я пойду, — тихо проговорила она, стараясь удержать слезы.

— Куда, Паула?

— Пойду к отцу Бонацио… спрошу, как нам быть…

— Да, ступай, Паула, и возвращайся… я буду… — Она запнулась.

У нее теперь не было своего постоянного места, где она могла бы ждать. — Я буду где-нибудь здесь, Паула. — Она оглянулась на темный переулок, где еще жило воспоминание о ее исчезнувшем доме. Потом она подошла к полисмену и начала:

— Это из-за вас все, мистер О’Шин… вы взяли у Джо деньги, которые я ему заплатила.

— Убирайте свой хлам! Освобождайте проход — не то я сейчас вызову мусорный фургон!

Паула шла к перекрестку, отчетливо сознавая, что чувство бездомности, овладевшее ею в узком переулке, не пройдет и на широкой улице, что куда бы она ни вышла, ни свернула — всюду будет то же самое.

Когда она подошла к углу переулка, молодая женщина нагнала ее и пошла с ней радом:

— Туго вам приходится.

Паула молча кивнула.

— А что вы решили делать?

Паула оглянулась и покачала головой.

— Разве вам некуда итти?

— Некуда.

— Я случайно проходила мимо и видела, как вас выставляли… Какая гнусность!

— Мы бы все уплатили, да полиция вмешалась… — дрожащим голосом проговорила Паула.

— Вот беда-то! Вы идете на работу?

— Нет.

— Вы не имеете работы?

— Нет.

— Ну, такой хорошенькой девушке, как вы, нетрудно устроиться. Вот и у нас требуются девушки.

— А вы где работаете?

— Я? Я заведую рестораном.

— Заведуете? — переспросила Паула и, внимательно оглядев свою спутницу, ускорила шаги.

— Да, заведую рестораном, — повторила женщина с оттенком раздражения. — Такое место вам сразу, конечно, не занять… но нам нужны официантки… красивые. — Голос ее снова стал вкрадчивым.

— Где же этот ресторан? — сдержанно спросила Паула.

— В «Импириэл-билдинг». Знаете этот дом? Такое огромное здание, — там и квартиры, и рестораны, и институты красоты, и бассейны, и цветочные магазины, и аптеки. Все там есть.

Паула пристально вгляделась в свою спутницу.

— Я запишу адрес, — сказала она, — и на днях зайду.

— «На днях», так дела не делаются, — воскликнула женщина. — Вы скажите точно, когда придете. А если вы не работаете, почему бы вам сейчас не пойти со мной?

— Сейчас я иду по своим делам. Я приду завтра.

— Нам нужны официантки сегодня же вечером. Вы успеете пройти медицинский осмотр и получить форму.

— Мне не на что купить форму.

— Вам ее выдаст компания и удержит стоимость из вашего жалования.

— Ну, мне сюда.

— Куда? В церковь?

— Да.

— Я подожду вас здесь.

— Нет, не надо, я приду завтра.

— Я ведь вам добра желаю…

Войдя в церковь, Паула опустилась на колени, несколько раз перекрестилась, потом поднялась и направилась к исповедальне. Там она снова опустилась на колени и, обращаясь к маленькому окошечку, стала рассказывать о своем несчастье, тут же каясь в своих грехах.

Религия отца Бонацио имела не только духовную, но и житейскую сторону. Когда полчаса спустя Паула вышла из церкви, она держала в руках письмо. Почти у самого входа ее поджидала все та же женщина.

— Я решила подождать вас, раз вам все равно некуда итти.

— Мне есть куда итти, — ответила Паула.

— Ах, вот как! Куда же это?

— Мы с мамой можем там переночевать сегодня. Отец Бонацио дал мне письмо.

— Ах, боже мой! Разве такой хорошенькой девушке место в приюте для женщин! Пойдемте со мной в «Импириэл-билдинг»!

— Но я спешу разыскать маму.

— Можно… можно послать ей записочку.

— Нет, нет, так не годится.

Женщина замедлила шаг и подняла руку, как бы подавая условный сигнал. В ту же секунду роскошный гоночный автомобиль, стоявший поодаль, скользнул вдоль тротуара и остановился в нескольких ядрах впереди Паулы.

Как только она поравнялась с машиной, один из седоков, который даже и не смотрел в ее сторону, соскочил с подножки, обхватил ее одной рукой за талию, другой за ноги и бросил на заднее сидение. Не успела Паула крикнуть, как второй мужчина зажал ей рот платком. Потом они вдвоем опустили девушку на пол между передним и задним сидениями, накинули на свою добычу меховую полость, и шофер, не спеша, повел открытую машину по оживленной улице.

14

При обыкновенных условиях исчезновение Паулы Эстовиа не вызвало бы в Мегаполисе решительно никаких толков. Девушки в этом городе пропадали постоянно. Но данный случай заставил призадуматься мистера Гью Шедвей Смита из мегаполисской «Трибуны». Он поделился своими сомнениями с Джимом Денмарком, редактором городского отдела.

— Надо бы заняться этим делом, — сказал Смит Джиму. — С одной стороны, она должна была выступать в качестве свидетельницы против Канарелли, с другой — она была похищена при выходе из католической церкви.

— Да, церковь… за это, пожалуй, стоит зацепиться, — согласился редактор городского отдела.

— Попутно я мог бы рассказать ее историю и намекнуть на людей, заинтересованных в ее исчезновении, — продолжал Гью Шедвей Смит (его настоящее имя было Джим Смит, но с тех пор, как он стал печататься в столичных газетах, он предпочитал более эффектное и экзотическое имя — Гью Шедвей Смит).

— Из этого, конечно, можно сделать подвал, но я не знаю, нужно ли нам бросать тень на шайку Канарелли. — Мистер Денмарк потянулся к телефонной трубке.

— Подождите, — остановил его Гью Шедвей, — а если задеть этого Каридиуса… слегка, вы меня понимаете? Только намекнуть?

Денмарк поверх телефонной трубки взглянул на своего подчиненного:

— Каридиуса?… А как вы припутаете сюда Каридиуса?

— А вот как: Каридиус возбудил это дело еще до своего избрания. Только ради рекламы. Теперь же, когда он избран, он должен быть заодно с власть имущими, ясно?

— Ничего не ясно, — бросил Денмарк не отрываясь от телефона.

— Как же! Каридиус похищает одну из своих же свидетельниц, чтобы дело лопнуло само собой!

Редактор городского отдела с досадой махнул рукой:

— Смит, вы фантазер, это же совершенная чепуха…

— А по-моему, это очень оригинальная мысль.

— Ну, еще бы! Только вы способны выдумать… Алло! Алло! Главный редактор? Тут вот Смит… по поводу случая с Паулой Эстовиа… он хочет связать это с процессом против Канарелли…

— Вовсе нет… — громко зашептал Смит, — а хочу зацепить Кари…

— Тсс! Тсс! Хочет намекнуть, что рэкетиры похитили ее, чтобы она не могла дать показания!

— Да не хочу я вовсе!

— Замолчите вы! Это единственная разумная вещь, которую вы могли бы хотеть. Да, понимаю… Разумеется… Хорошо, сэр, я скажу Смиту, чтобы он полегче… просто напишет, что она исчезла из дому. Понятно. — Редактор городского отдела повесил трубку.

— Вот обида-то! — воскликнул разочарованный репортер. — А то, что ее похитили на паперти католической церкви! Ведь это само по себе сенсация!

— В этом городе ежегодно исчезает около двух тысяч девушек, и я не сомневаюсь, что некоторое количество исчезает вблизи католических церквей.

— Ну хорошо, чорт с ним, с Каридиусом! А можно мне расписать похищение и добавить о рэкетирах? Ведь наши читатели любят истории с гангстерами.

— Я буду краток, — спокойно сказал редактор городского отдела. — Дело в том, что Уэстоверский банковский трест только что постановил выдать Мерриту Литтенхэму премию в миллион долларов, сверх его годового вознаграждения.

— Уэстоверский трест… премию? А причем тут Канарелли?

— Вам, вероятно, известно, что Литтенхэм — председатель Уэстоверского треста, а равно владелец нашей газеты?

— Нет, я этого не знал, но предположим, что это так…

— Это не предположение, а факт. И Канарелли держит значительную часть своей наличности в Уэстоверском банке. Не станет же председатель правления банка, только что получивший премию в миллион долларов, допекать своего вкладчика, а? Как вы полагаете?

— Гм… гм… да, конечно. Значит, мне остается лишь написать, что «Паула Эстовиа, девушка-итальянка, исчезла вчера утром из своей квартиры. Там-то и там-то»…

— Если хотите, можете добавить «таинственно»: «таинственно исчезла».

На этом их беседа оборвалась, ибо дверь редакции распахнулась, и на пороге появилась высокая молодая девушка. Она вошла в комнату, оглянулась через плечо и погрозила пальцем:

— Ложись! Останься там, Раджа! Я сейчас вернусь!

Оба сотрудника «Трибуны» смутились. Репортер поднял руку в знак приветствия и натянуто улыбнулся.

— Добрый день, мисс Литтенхэм.

— Мистер Денмарк, — спросила девушка, — когда сдается очерковый материал для воскресного выпуска?

— Очерковый? В четверг, в двенадцать часов.

— То есть вчера?

— Совершенно верно.

Девушка помолчала и повернулась к дверям.

— Чем могу служить, мисс Литтенхэм?

— Спасибо… я просто хотела знать, когда сдается материал.

Она скрылась за дверью.

Редактор и репортер недоумевающе поглядели друг на друга.

— Как вы думаете, слышала она? — спросил редактор.

— Конечно, слышала… что ей сдача номера? Для того и спросила, чтобы дать нам понять, что слышала.

— Ах, чорт! — проворчал репортер. — И надо же, чтоб она здесь работала, в редакции! Ведь у нас, газетчиков, только и утешения, что поговорить друг с другом о том, чего нельзя печатать.

— Что поделаешь! Ее папаша — хозяин.

— Да-а… Ну, дело Эстовиа я совсем похерю.

— Напишите просто, что она исчезла. Знаете, а ведь в этом есть своя хорошая сторона: чем больше жульничают хозяева газет, тем чище и добродетельнее становятся газеты. В недалеком будущем американская пресса будет «лилии невинней и белей».

— А что же станется с нами, газетчиками старого закала?

— Мы увеличим число исчезнувших свидетелей обвинения против клики.

15

При въезде в усадьбу Пайн-Мэнор на Фалхэм-род высятся массивные каменные ворота, прорезанные в длинной кирпичной стене. На воротах надпись: «Частная дорога. Проезд воспрещен». По ту сторону ограды на милю с лишним раскинулось темнозеленое царство сосен.

Мисс Литтенхэм, подъехав к воротам, отпустила такси, сняла сворку с ошейника собаки и пешком направилась к дому.

Огромный дог явно почувствовал себя дома. Мелькая за деревьями черно-белым пятном, он понесся в рощу, столь же изысканно-аристократическую, как и он сам. Мисс Литтенхэм издали следовала за ним. Она думала о своем отце, о его газетах, банках, военных заводах, железнодорожных линиях; об этой финансовой державе, столица которой находилась здесь, где за прохладной тенистой рощей раскинулось поле для гольфа, потом снова шел лесок, и снова открытая лужайка, а посреди нее небольшой искусственный пруд, в котором отражался белый мрамор греческой колоннады. Все это великолепие было зримым результатом деятельности ее отца.

Подойдя к колоннаде, она заметила в траве еще дымившийся окурок сигары. Она крикнула: — Папа! — Потом спустилась на две ступеньки, которые заканчивались мраморной плитой. Девушка попробовала сдвинуть плиту с места, но она не поддавалась. Это окончательно убедило ее, что отец здесь, под колоннадой, в тоннеле, который вел к подземному убежищу, устроенному под прудом.

Отец никогда прямо не говорил ей о назначении этого убежища, но она знала, что он именно там рассчитывал прятаться в те дни, когда народ восстанет и начнет громить Пайн-Мэнор и его владельцев. Она знала, что отец по-настоящему не верил, что ему когда-нибудь придется воспользоваться этим убежищем. Это была просто предосторожность на всякий случай.

Мисс Литтенхэм постучала по мраморной плите и тоном капризного ребенка закричала: — Папа! Да ну же, папа, открой!

Мраморная плита, снаружи казавшаяся совершенно неподвижной, вдруг отодвинулась в сторону, и в отверстии, у основания колоннады, показалось живое продолговатое лицо мистера Меррита Литтенхэма. Финансист посмотрел на дочь с некоторым удивлением.

— То-то мне казалось, что я слышу лай Раджи. Давно ты здесь?

— Всего несколько минут, — улыбнулась Мэри Литтенхэм. — Да это неважно, я непрочь поупражнять свои легкие.

— Но я не слыхал тебя. Надо устроить какое-нибудь приспособление, чтобы человек, находящийся под прудом, слышал все, что происходит снаружи… поставить диктофон… или что-нибудь в этом роде.

— Это же пустяки, папа.

— Да я не про тебя… просто надо довести до конца то, что задумано. Человек всегда должен знать, что его окружает… — Финансист оглянулся по сторонам, видно, прикидывая, где лучше установить звукоусилитель. — А почему ты так рано вернулась? — спросил он.

— Я ушла из «Трибуны», — рассеянно ответила мисс Литтенхэм, занятая мыслью о том, как подступиться к отцу с интересовавшим ее вопросом.

— Ты уже постигла всю газетную премудрость? — спросил он с едва заметной иронией.

— Во всяком случае, теперь для меня в ней непонятного меньше, чем раньше.

— Твой брат, Мэри, не мог бы сказать этого о себе. Чем же ты намерена заняться?

— Я подумывала о банке…

— В банке пришлось бы пробыть дольше трех-четырех месяцев, чтобы разобраться хоть в чем-нибудь.

— Да, знаю. Поэтому я и говорю, что еще не остановилась окончательно на банке… Кстати, папа, правда, что члены правления Уэстоверского банка постановили выдать премию тебе и самим себе?

— Откуда ты это узнала?

— Так это правда?

— Сначала скажи, откуда у тебя такие сведения?

— Не могу сказать.

— Почему?

— Я никому не давала обещания молчать, значит, не интересно и выбалтывать.

Низенький отец высокой, стройной дочери вылез из своего убежища на солнечный свет.

— Мэри Литтенхэм, твое поколение, повидимому, считает, что верх остроумия — говорить вздор. И если вам удастся сказать что-нибудь явно бессмысленное…

— Знаешь, папа… — смеясь, перебила девушка, — это мне напомнило кое-что. В банк я, пожалуй, пока не пойду. Можешь ты устроить меня личным секретарем к этому новому члену Конгресса с такой смешной фамилией?

— Какой член Конгресса?.. А, Каридиус?

— Да.

— Что это тебе вздумалось?

— Когда ты сказал о бессмысленных словах, я вспомнила о наших политиках, а именно политиков мне и хотелось бы изучить.

— Ты ошибаешься, — возразил мистер Литтенхэм, — какую бы туманную сентенцию ни изрек политик, это прежде всего профессиональная привычка никогда не выбирать фаворита, пока скачки не кончились. Это вовсе не бессмыслица, а житейская философия.

— А все-таки от банка премию ты получил, папа?

— Почему ты так думаешь?

— Потому что ты сегодня в духе, так и сыплешь остротами.

— А почему ты интересуешься премиями?

— Каким образом вы их получаете?

— Сами себе назначаем.

— А акционеры не возражают?

— Большинство ничего об этом не знает.

— А те, кто знают?

— Мэри, — серьезно сказал мистер Литтенхэм, — это, действительно, вопрос. Акционеры нынешних трестов — это меняющаяся группа игроков, которые ставят на то, наживает ли деньги данный трест, или нет. Если мы наживаем деньги…

— Кто это «мы»?

— Ну, старшие служащие, директора, правление. Если мы наживаем деньги, акции повышаются, и пайщики получают свою долю прибыли, продавая свои акции на бирже.

— Но предполагается ведь, что если трест наживает деньги, то и акционеры должны…

— Не знаю, кто это предполагает. Я говорю о реальной трестовской политике, Мэри, о той, которую допускают теперешние законы. Я не имел в виду ветхозаветных условий. Так вот, деньги, которые мы вложили в трест в этом году, пойдут на пользу рядовым держателям бумаг… косвенно, разумеется.

Наступила пауза. Затем мистер Литтенхэм спросил свою дочь, почему она хочет быть секретарем Каридиуса, только что избранного в Конгресс.

— Потому что я сразу войду в курс. Он абсолютно ничего не понимает в делах Конгресса, и я буду учиться одновременно с ним.

— И гораздо быстрее его… Но зачем тебе политика?

— Потому что, насколько я понимаю, политические деятели являются связующим звеном между людьми, которые владеют нашим государством, и народом, который на них работает. Я хочу изучить это звено, вот и все.

Мистер Литтенхэм нагнулся и закрыл отверстие, из которого только что появился.

— Если бы я не верил в исключительную уравновешенность твоего ума, я запретил бы тебе вмешиваться в политику, Мэри.

— А, значит, ты можешь устроить меня секретарем?

— Я финансировал предвыборную кампанию Эндрью Бланка.

— Да, но этот Каридиус был противником Бланка.

— Я ведь не имел дела непосредственно с Бланком. Я договаривался со стариком Крауземаном, а Крауземан, — он подмигнул дочери, — ты ведь знаешь, как такие дела делаются? По всей вероятности, в этой скачке он поддерживал обоих кандидатов. Я сейчас позвоню Крауземану.

И отец с дочерью направились туда, где в конце широкой аллеи маячили высокие башни Пайн-Мэнор. Огромный пятнистый дог последовал за ними.

16

Из подъезда Палаты представителей, занимающей южное крыло Капитолия в городе Вашингтоне, вышел достопочтенный Генри Ли Каридиус вместе с десятком сотоварищей, членов Конгресса.

Говорили они мало, пониженным голосом, придавая ему скорбный оттенок, как и подобало людям, только что отдавшим долг умершим.

Депутат Бинг грустно покачал головой и обратился к шедшему рядом с ним Каридиусу:

— Покойный был прекрасный человек, мистер Каридиус, талантливый юрист, неподкупный законодатель, пламенный патриот и преданный друг.

Депутат Бинг все еще мыслил такими же закругленными периодами, какими он только что выражал свои чувства в речи, посвященной памяти Эндрью Бланка:

— Я не имел счастья знать его лично, — проговорил Каридиус.

— Это было большое счастье, — заверил Бинг, и оба прониклись уверенностью, что если знать живых членов Конгресса, выходивших сейчас вместе с ними из подъезда, вовсе не было счастьем, то общение с почившим достопочтенным Эндрью Бланком было в самом деле редким духовным наслаждением.

Выдержав для приличия паузу, Каридиус сказал Бингу:

— Я ищу квартиру.

Мистер Бинг покачал головой.

— По этой части во всем мире нет города хуже… А где вы сейчас живете?

— Я сегодня прилетел из дому. Сейчас полечу обратно.

— Прилетели? Вот как! И сколько это заняло времени?

— Час с четвертью, примерно.

— Не так уж много.

— Совсем немного, тем более, что лететь очень удобно и интересно.

— Вы не думаете, что вам лучше приезжать сюда каждый день?

— Из Мегаполиса в Вашингтон?

— Да, ведь многие из членов Конгресса живут в соседних городах.

— Это, вероятно, неудобно.

— Зато неудобство компенсируется возмещением расходов. Неудобство, мистер Каридиус, понятие относительное, и нередко явления, которые при первом соприкосновении представляются неудобными, оказываются…

— Сколько полагается за проезд от Мегаполиса до Вашингтона? — перебил Каридиус, поддаваясь непреодолимому для северянина соблазну приостановить нескончаемый поток красноречия южанина.

— По восемнадцать центов за каждую милю… погодите-ка. До Мегаполиса сто пятьдесят миль… Это составит… восемнадцать плюс девять… двадцать семь долларов в один конец… или пятьдесят четыре доллара в день.

— Больше, чем мое жалование! — воскликнул Каридиус.

— Жалование оплачивает время и энергию, затраченные вами в помещении Конгресса. Плата с мили — добавочное вознаграждение, компенсирующее ваше передвижение из дома и обратно. Относительная ценность того и другого находит правильное отражение в этих двух шкалах вознаграждения.

— Но ведь перелет туда и обратно обходится всего в двадцать долларов пятьдесят центов?

— Тем лучше для вас.

— Разве при определении платы с мили не сообразуются с фактическими проездными расходами?

— Дорогой сэр, — сказал мистер Бинг, собирая в складки толстую кожу на лбу. — Члены Конгресса установили плату в размере восемнадцати центов с мили еще во времена почтовых дилижансов и упряжек восьмеркой. В наши дни члены Конгресса не могут считать себя обязанными вносить поправки к закону о плате с мили, хотя бы успехи науки и новые изобретения снизили стоимость переезда. Ведь промышленники не считают себя обязанными снижать цены на товары, когда они открывают более дешевые способы производства? Для публики в том и другом случае цены не меняются, а прибыль все равно достается тому, кому полагается.

— Не нравится мне это, — сказал Каридиус. — Ведь я прошел в Конгресс под лозунгом сокращения расходов.

— Большинство из нас проходит под этим лозунгом.

— Вот мы и должны следить за правильным расходованием средств.

— Где же и следить за этим, как не в Конгрессе?

Несколькими часами позже, на вашингтонском аэродроме, Каридиус вместе с другими пассажирами занимал место в готовой к отлету машине. В последнюю минуту, уже после звонка, в самолет торопливо взобрался невысокий желтолицый человек и, пройдя всю кабину, сел рядом с Каридиусом.

В первую минуту новоиспеченный член Конгресса испытал чувство сильнейшей досады. Почему, в самом деле, этот запоздавший пассажир не мог выбрать себе другого места, а уселся именно рядом с ним? Этот желтолицый, пожалуй, еще пустится в разговоры!

Немного погодя, когда моторы заработали быстрее и воздушное такси двинулось по стартовой дорожке, Каридиус забыл о своем соседе. Он весь отдался захватывающему моменту, когда самолет отрывается от земли и аэродром, летное поле, окаймляющие его деревья и дома — все вместе с нормальными размерами как бы утрачивает реальность и превращается в мелкие детали огромной, слегка затуманенной рельефной карты.

Каридиус импульсивно повернулся к своему соседу:

— Какая замечательная штука — аэроплан! Ковер-самолет Аладина… стал на него и взвился ввысь…

Желтолицый человек кивнул головой и ответил на очень правильном английском языке:

— Легенды и сказки… это отражение людей… человечества… в некоем зеркале. То, что представляется прошлым, на самом деле есть будущее.

Каридиусу понравилось образное сравнение:

— Приятно думать, что раньше всех люди научились летать в Америке.

— Дважды, — улыбнулся желтолицый. — Это, вероятно, объясняется свойствами воздуха в Новом Свете.

Каридиус улыбнулся.

— Почему дважды?

— Я слыхал, что народ майя первый изобрел самолет без мотора… планеры.

— Майя… я этого не знал… кто вам сказал?

— Американские археологи… В Центральной Америке.

— Вы там были?

— Я полетел туда однажды, чтобы провести воскресенье, но очень кусались комары, и я поспешил вернуться, — узкие черные глаза пассажира весело блеснули.

— Вы полетели для развлечения или по делу?

— Для развлечения. Дела я бы не бросил из-за комаров. Принял бы хинин — и только.

Приветливость и мягкий юмор невысокого желтолицего соседа понравились Каридиусу, и он сразу почувствовал себя с ним на дружеской ноге. Да и высота, на которой они находились, освобождала от лишних церемоний.

— В Центральной Америке можно делать большие дела.

— Это почему?

— Испано-американцы падки до ювелирных изделий, антикварных вещей и предметов искусства.

Сосед Каридиуса улыбнулся и достал визитную карточку.

— Я не занимаюсь ювелирными изделиями… Я имею дело с машинами, взрывчатыми веществами, паровыми экскаваторами.

Каридиус почувствовал, что его национальная честь задета.

— Неужели вы продаете в Америке взрывчатые вещества и паровые экскаваторы, изготовленные в Японии?

— О нет, я покупаю.

— А, покупаете! — воскликнул Каридиус и, как истый американец, почувствовал прилив симпатии к своему спутнику. Взглянув на карточку, которую держал в руке, он прочел:

СИОКЕ И К° Горные работы ГИРИН, МАНЬЧЖОУ-ГО М-р КУМАТА Представитель

* * *

Каридиус вынул собственную визитную карточку, взялся за вечное перо, подумал, что бы такое приписать, и поставил после своего имени две буквы: «Ч. К.»

— Я первый раз прилетел сегодня в Вашингтон, — пояснил он и про себя решил, что надо непременно заказать новые визитные карточки.

— А! — воскликнул сосед, почтительно наклонив гладкую иссиня-черную голову.

Такое действие двух приписанных букв приятно удивило Каридиуса. Ему впервые пришло в голову, что в глазах иностранца звание члена Конгресса Соединенных Штатов может быть почетным.

— Так, значит, вы ездите к нам в качестве покупателя, — заметил Каридиус, возобновляя разговор. Тут ему вспомнился Джим Эссери и его взрывчатое вещество. Он уже открыл было рот, чтобы сказать об изобретателе, но передумал и спросил:

— Каша компания, повидимому, занимается делами в Маньчжоу-Го?

— Да, — с довольным видом кивнул головой сосед.

Тогда Каридиуса осенила мысль, что, как член Конгресса, он должен пользоваться всяким случаем, чтобы получить информацию о положении на Востоке.

— Как вы думаете, какое влияние оказывает на Маньчжоу-Го коммунистическое соседство?

— Никакого, — спокойно отозвался мистер Кумата.

— А если коммунизм будет развиваться?

— Маньчжоу-Го — это Япония. Япония перенаселена, Германия и Италия тоже. В стране, где народ задыхается от тесноты, не может быть коммунизма. Экспансии больше способствует режим — как он у вас называется? — абсолютной монархии. Народ должен выбирать форму правления, жизненно необходимую для него. Демократия, личная свобода — все это роскошь, которую может позволить себе лишь народ с обширной территорией… А что вы хотели мне только что сказать?

Достопочтенный Генри Ли Каридиус вдруг понял, что мистер Кумата привел эту выдержку из своей личной «политической экономии», совсем не думая о том, что говорил. На самом деле его мысли были заняты тем, чего он, Каридиус, не сказал.

— Что же это я хотел вам сказать? — улыбаясь, переспросил он и стал припоминать ход разговора.

— Вы мне сказали, что я выступаю здесь в качестве покупателя.

— Я вам это сказал? Но это вы и без того знали!

— Да, конечно, Но когда вы сказали: «Значит, вы ездите к нам как покупатель», вы о чем-то вспомнили.

— А-а! — воскликнул Каридиус, внезапно вспомнив.

— Вот-вот!

— Я просто вспомнил одного своего приятеля, некоего мистера Эссери, который изобрел новое взрывчатое вещество… Ведь вы сказали, что интересуетесь взрывчатыми веществами?

— Ну, и что же?

— Но я промолчал, так как тут же подумал, что это не коммерческий товар.

— А! Понимаю. Очень жаль.

— Конечно, в таком виде оно не может интересовать вашу фирму.

— Навряд ли! А может быть, он согласится видоизменить его, сделать что-нибудь подходящее для нас?

— Этого уж я не знаю. В химии я дальше школьной программы не пошел.

— Где он живет?

— Около оружейного завода… на такой скучной улице, где все дома одинаковые. Его фамилия Эссери.

— Как это пишется?

— Джим Эссери… Э-с-с-е-р-и.

Мистер Кумата вытащил блокнот и записал фамилию.

— Сможет ли он только приспособить свое изобретение для коммерческих целей… — с сомнением проговорил он.

— Об этом я ничего не знаю.

Желтолицый человек покачал головой с еще большим сомнением и молча стал глядеть в окно на раскинувшиеся внизу синие дали Америки.

17

Когда самолет пошел на посадку в аэропорте города Мегаполиса, толпа зрителей, собравшихся за решеткой, по обыкновению заволновалась. Молодая женщина, победоносно улыбаясь, замахала Каридиусу рукой. Они протолкались друг к другу и поздоровались.

— Ну, как прошло траурное заседание? — спросила девушка.

— Очень трогательно, Конни, очень, — с достоинством ответил Каридиус.

— Сам по себе Вашингтон город неважный… но в нем что-то есть… центр нашей национальной жизни и все такое…

— Даже интернациональной… вот посмотрите… только не оборачивайтесь сразу… маленький японец… весьма образованный и интересный человек…

— Вы с ним познакомились в Вашингтоне?

— Нет… сейчас, в самолете… он представитель одной фирмы, обосновавшейся в Маньчжоу-Го.

— Вам предстоит увлекательная жизнь в Вашингтоне, Генри. Расширите свой горизонт. Вашингтон, несомненно, город горизонтов. В середке ничего особенного, а горизонты отличные.

— Всем нам будет хорошо в Вашингтоне, — многозначительно изрек Каридиус, — все мы расширим свои горизонты.

Конни с удовлетворением выслушала этот намек на свое будущее секретарство.

— Кстати, вы получили в Вашингтоне мою телеграмму? — спросила она.

— Нет. А в чем дело? — осведомился Каридиус.

— Я приглашала вас на обед в отеле «Эмбасси».

Каридиус поморщился. Конни Стотт имела пристрастие устраивать обеды, как только появлялась хотя бы туманная надежда на лишние двадцать долларов.

— Послушайте, Конни, зачем…

— О, это вовсе не я… это клуб… «Лига независимых избирателей».

Каридиус почувствовал себя тронутым таким вниманием.

— Это очень мило с их стороны!

Новоиспеченный член Конгресса подозвал такси. В глубине души он лелеял надежду, что мисс Стотт сойдет где-нибудь по дороге и даст ему возможность приехать к жене в одиночестве.

— Скажите, Генри, — начала девушка с непринужденностью, с какой мужчина обращается к мужчине, — что нужно было бы мне знать, чтобы быть вам полезной в качестве секретаря?

— О, вы знаете достаточно.

— А стенография?..

— Это, конечно, не мешает… Но вы ведь не умеете стенографировать?

— Нет. А раз я не могу выполнять все, что требуется, я не должна и браться. Знаете… наша «Лига независимых избирателей» столько ратовала за честь в политике, что мне было бы стыдно…

Каридиус успокаивающе потрепал ее по руке.

— О, это пустяки… Мы можем пригласить другую девушку, которая будет писать под диктовку. Знаете, из тех рядовых девушек, которые ни на что больше не способны, как только ставить палочки и крючочки на длинные листки бумаги.

Когда до дому оставалось уже немного, Каридиус спросил с робкой надеждой:

— Вам куда? Я подвезу вас.

— О нет! Спасибо! — горячо запротестовала Конни. — Я заеду к вам и лично передам миссис Каридиус приглашение на обед.

— Ах, вот как? Очень любезно.

— Я знаю, миссис Каридиус любит такие маленькие церемонии, — заметила мисс Стотт.

— Но мне просто неловко, что вы так беспокоитесь.

— Да пустяки, я сейчас совершенно свободна.

Итак, мисс Стотт вошла к миссис Каридиус вместе с мистером Каридиусом и передала приглашение на банкет.

Иллора поблагодарила сладеньким голоском, но добавила, что не уверена, следует ли ей итти. Будут ли там еще женщины?

— Ну да-а…

— Другие члены Лиги тоже приведут своих жен? Вот что я имела в виду, — пояснила Иллора.

— Нет, — рассмеялась Конни, — другие члены Лиги приведут своих мужей.

— Ну, в таком случае я приведу своего, — заявила Иллора, поджимая губы.

Каридиус радовался, что дело сошло так благополучно. По уходе мисс Стотт он нашел своевременным заговорить о ее секретарстве.

— Знаешь, Иллора, — дипломатично начал он, — мы многим обязаны Конни Стотт, и если бы мы могли чем-нибудь вознаградить ее…

— Можешь не трудиться… — возразила Иллора натянутым тоном, — она сама позаботится о вознаграждении.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ты разве не слыхал, как она только что оскорбила меня?

— Я слышал, кажется, все, но ничего оскорбительного, по-моему, сказано не было.

— Разве ты не слыхал, как она сказала, что другие члены Лиги приведут своих мужей?

— Ну и что же…

— Как? А слова… другие члены… другие члены приведут своих мужей? А меня приведет мой муж! Я буду ничем, половой тряпкой, бездомной кошкой на ее знаменитом обеде!

— О, господи! — воскликнул Каридиус. — Ничего подобного она не хотела сказать.

— Знаю я, что она хотела сказать! Знаю, что это значит, когда женщина ходит за тобой по пятам, так что ты даже после поездки не можешь вернуться домой один!

Каридиусу никогда не удавалось отразить нападки своей жены по той простой причине, что на любой его довод она отвечала другим, совершенно новым обвинением; если же он и тут пытался возражать — следовало третье, и так до бесконечности. Иллора считала себя непревзойденным мастером в искусстве спорить и в редкие минуты душевного покоя размышляла о том, что из нее вышел бы гораздо лучший политический деятель, чем из ее мужа.

Тут Каридиус и сам разозлился и заявил напрямик, что в силу политических соображений вынужден предоставить Конни место своего личного секретаря. Мало того, что он сам многим обязан Конни, но вся «Лига независимых избирателей» ждет назначения Конни, и если он этого не сделает, то его положение пошатнется.

Разумеется, он не выложил всего этого сразу, в один прием. Ему пришлось стартовать раз десять или больше, — каждый раз жена прерывала его новыми атаками, из которых иные касались прегрешений, совершенных Каридиусом еще до женитьбы.

В разгар этой сцены зазвонил телефон.

— Вот опять телефон звонит. Еще одна желает поговорить с тобой… весь день названивает… все спрашивает, когда ты вернешься…

— А кто это?

— Не пожелала назвать себя… Говорит, что живет в Калифорнии… Больше я ничего не могла от нее добиться. Генри Каридиус, кого ты знаешь в Калифорнии?

— Никого, чорт возьми, никого, Иллора! — Он безнадежно махнул рукой и подошел к телефону. Сняв трубку, он сказал, стараясь говорить ровным голосом: — Алло, у телефона Генри Каридиус.

— Не вешайте трубку, мистер Каридиус, — ответил женский голос.

— Кто это? — спросил Каридиус.

— Калифорния.

Озадаченный Каридиус перебирал в уме, кто бы мог вызывать его из Калифорнии — быть может, какой-нибудь влиятельный политический деятель, узнавший об его избрании?

— Да вы-то сами кто?

— Я — Калифорния, горничная мистера Крауземана. Мистер Крауземан хочет говорить с вами.

Каридиус вдруг вспомнил горничную-негритянку в доме Крауземана. Он расхохотался и, пока Калифорния ходила за своим хозяином, быстро бросил жене:

— Это Крауземан… его служанку зовут Калифорния…

— Я все-таки не понимаю. Почему она не могла сказать, что ее зовут…

— Да ведь она, должно быть, говорила «Это Калифорния», а ты думала… Алло! Алло, мистер Крауземан… Говорит Генри Каридиус. Сожалею, что вы меня не застали. Да… в Вашингтоне. О, чрезвычайно торжественно, чрезвычайно. Понимаю. Вы по этому поводу и звонили? Я, видите ли, собирался взять мисс Стотт… Да, мисс Конни Стотт. Ну, потому, что она очень много сделала для меня во время выборной кампании. Вот, например, она достала у вас машину с мегафоном… Конечно, конечно, безусловно, машину дали вы, но обратила на меня ваше внимание она. Да. Да. Кого же вы имеете в виду?

Длинная пауза, во время которой лицо Каридиуса изображало глубочайшее изумление. Иллора следила за ним с торжествующей улыбкой.

— А-а! — вполголоса сказала она. — Он не желает, чтобы Конни Стотт получила это место!

Каридиус помолчал еще некоторое время, после чего заговорил:

— Но послушайте, мистер Крауземан, зачем это ей нужно? Да… да… я знаю, ее отец финансировал выборную кампанию Эндрью Бланка. Да, я полагаю, что мне тоже понадобится его помощь, если я еще раз… но все-таки, чего ради мисс Лит… Ну, конечно, это ее личное дело… Мне очень неприятно… Ну, разумеется, разумеется, если это так важно. Стоит ли из-за… До свидания.

Он положил трубку и в полной растерянности обернулся к жене.

— Мисс Литтенхэм, мисс Мэри Литтенхэм хочет быть моим личным секретарем.

— Кто это?

— Дочь финансиста Меррита Литтенхэма. И потому, что он финансировал выборную кампанию Эндрью Бланка, когда тот соперничал со мной, я должен, чорт возьми, расплачиваться по чужим политическим векселям!

Иллора вспыхнула, на этот раз возмущенная за мужа:

— Вот еще! Я бы не стала этого делать! Я бы и не подумала! Мэри Литтенхэм ничего для тебя не сделала. Возьми Конни Стотт… она так для тебя старалась.

Каридиус пожал плечами:

— Крауземан говорит, что Литтенхэм просто вносит деньги в выборный фонд, кандидата выбирает он, Крауземан, но человек, прошедший на выборах, должен чем-нибудь отблагодарить за милости Литтенхэма. В данном случае этот человек я…

Неуместное и явно несправедливое требование Крауземана совершенно испортило Каридиусу банкет. Прежде всего — как сообщить неприятную новость Конни Стотт? А потом — как оправдать эту, хотя и необходимую, уступку Крауземану в глазах «Лиги независимых избирателей»? Раньше чем сесть к столу, Каридиус отвел в сторону Сола Мирберга и объяснил ему положение вещей:

— Я, конечно, мог бы итти напролом и взять секретаря по своему усмотрению, но, вы понимаете, я не могу со спокойной совестью рисковать моим будущим, будущим независимого избранника народа, только ради того, чтобы исполнить свое личное желание.

— Вы совершенно правы, — поддержал его адвокат, — бой шел из-за независимого члена Конгресса, а вовсе не из-за независимого личного секретаря при члене Конгресса.

— Послушайте, Сол, — заискивающим тоном сказал Каридиус, — может быть, вы поговорите с Конни вместо меня? Ну как я подойду к ней и скажу: «Конни, для того чтобы закрепить нашу победу, я…»

Адвокат весело улыбнулся:

— Бросьте ломать себе голову над этим, я сам все улажу.

Когда неудавшийся вечер подходил уже к концу и гости собирались расходиться, Каридиус направился к Конни Стотт, желая проверить, насколько успешны были старания Мирберга. Но девушка, видимо, избегала его, из чего он заключил, что дипломатическая миссия Мирберга не увенчалась победой.

Каридиус разыскал жену, и они пошли к дверям, провожаемые дружным хором пожеланий. Он улучил минутку и шепнул жене:

— Конни все узнала и сердится на меня.

— Как она могла узнать? — спросила Иллора.

— Ей сказал Мирберг. Я просил его.

— Какое свинство!

— Но я ведь сам просил его.

— Знаешь, ты все-таки возьми Конни. Наплевать на Крауземана. Хочешь, я поговорю с Конни?

Каридиус понял, что его жена несколько увлеклась коктейлями.

— Нет, нет, не нужно. Что ты ей хочешь сказать?

— Чтобы она не слишком доверяла Мирбергу.

— Чушь какая! — рассердился Каридиус. — Идем домой.

— Нет, не пойду. Я хочу поговорить с Конни… Конни мой друг… Конни… Конни!

Мисс Стотт отнюдь не принадлежала к числу женщин, охотно беседующих с женщинами. Она предпочитала мужчин. И на этот раз она подошла к Иллоре, заранее предвидя, что ничего интересного не услышит от этой миниатюрной блондинки.

— Конни, — серьезно начала та, — не верьте тому, что говорит мистер Мирберг.

Но тут коренастый адвокат вклинился между Иллорой и Конни и сказал достаточно громко, чтобы все трое его услышали:

— Каридиус, поедем сейчас все ко мне в контору?

— И моя жена, и Конни? — с удивлением переспросил член Конгресса.

— Да, тем более, что меня ждет там один ваш друг.

— Мой друг?

— Вот именно… Эссери… Помните, вы рекомендовали ему обратиться к нашей фирме?

— Да-а… и вы хотите, чтобы дамы ехали к вам… так поздно… чтобы повидать Эссери?

— Я хочу, чтобы вы и ваша жена отправились со мной и Конни. Мы хотим кое-что отпраздновать… и вместе с тем Конни хочет объясниться с вами по поводу одного недоразумения.

— В чем дело? — спросил Каридиус, поворачиваясь к девушке.

— Сол вам все расскажет, он обещал мне, — отозвалась Конни со смущенной улыбкой.

— Дело в том, — объяснил адвокат, — что Конни не сможет занять место секретаря, которое вы ей предлагали. Она… гм… очень сожалеет, но… гм… некоторые обстоятельства…

— Что же она намерена делать? — спросил Каридиус слегка сердитым и очень разочарованным тоном, который, по его мнению, был наилучшим ответом на вступление Мирберга.

— Сказать по правде, — улыбнулся Мирберг, понижая голос, чтобы окружающие не слышали его слов, — она намерена выйти за меня замуж.

18

Достопочтенный Генри Ли Каридиус, Конни и Мирберг ехали в такси по направлению к «Лекшер-билдинг». Иллоры с ними не было. Она сказала, что хочет спать, и отправилась домой.

— Вы, конечно, будете жить в Вашингтоне? — спросил адвокат Каридиуса. — Кстати, Конни, вы знаете, что Каридиус стал членом нашей фирмы?

— Это чудесно!

— Я завтра утром полечу в Вашингтон и поищу там квартиру, — сказал Каридиус.

— Как же вы завтра поедете? Ведь завтра слушается дело Канарелли, — заметила Конни.

— Это его не касается, — вставил юрист.

— Как не касается?.. Это входит в борьбу за реформы, под лозунгом которой он проходил в Конгресс.

— Я уже объяснял вам, Конни, что когда кандидат, проходящий под лозунгом реформ, избран, о реформах надо забыть.

Тем временем они добрались до Лекшир-билдинг и углубились в его длинные коридоры. Работал только один ночной лифт. Сторож поднял их на пятнадцатый этаж. Войдя к себе в контору, Мирберг повернул выключатель.

— Я оставляю дверь открытой, — сказал он, — Эссери увидит свет и будет знать, куда итти. — Он подвинул кресло мисс Стотт, указал Каридиусу на другое. Но сам продолжал стоять.

— Каридиус, знаете ли вы, почему из всех женщин я выбираю, предпочитаю и желаю Конни Стотт?

— Потому что вы влюблены в нее, — серьезно ответил Каридиус.

— Вот это мило! Я говорю ему, что влюблен в нее и прошу объяснить мне, почему, а он отвечает: «Потому что влюблен!» Боже мой! И этого человека я сделал своим компаньоном! Этого человека я выбрал из всех людей, дабы он был моим соратником на юридических полях брани!

— Сдаюсь! Сдаюсь! Я не знаю почему.

— Потому что в Конни больше от древнегреческой гетеры, чем в любой другой женщине Мегаполиса.

— Вы хотите сказать, что я — дама полусвета? — невозмутимо спросила Конни.

— Ремесло в данном случае — момент привходящий. Суть в том, что у них был политический и артистический кругозор. И не было, вероятно, в мире женщин, более привлекательных для мужчин, чем они.

— Но если гетеры так превосходно отвечали вкусам мужчин, почему этот институт перестал существовать? — спросил Каридиус.

— Потому что у нас, на Западе, женщины вывернули все шиворот-навыворот, и здесь развился тип мужчины, наиболее полно отвечающий вкусам женщин.

Конни и Каридиус разразились хохотом. В это время в дверях конторы появился Эссери, и Каридиус пошел навстречу своему школьному товарищу. К своему удивлению, позади него конгрессмен увидел низкорослого, желтолицего человека, который показался ему знакомым.

Эссери представил всем своего спутника, но когда дело дошло до Каридиуса, японец поклонился и сказал:

— Я прилетел из Вашингтона с мистером Каридиусом.

— Совершенно верно, мистер Кумата, — припомнил Каридиус, протягивая руку. — Я рассказывал о вас мисс Стотт.

— Мне не хочется нарушать вашу беседу деловыми разговорами — обратился Эссери к Каридиусу, — но если мисс Стотт и мистер Кумата извинят вас, я хотел бы переговорить с тобой и мистером Мирбергом.

Японец поклонился и отошел с мисс Стотт к окну. Они стали глядеть вниз, на искрящийся бесчисленными огнями город.

Четверть часа спустя Мирберг открыл дверь своего кабинета и позвал Кумата. Японец церемонно раскланялся и присоединился к остальным мужчинам. Мисс Стотт крикнула, что сейчас уйдет, но Мирберг упросил ее заняться журналами и газетами, пока он не покончит с делами.

Когда японец вошел в кабинет, Мирберг закрыл дверь и сказал с сожалением в голосе:

— Должен сообщить вам, мистер Кумата, что мистер Эссери решил не продавать своего изобретения.

— Могу я спросить, что он намерен с ним делать? — Миндалевидные глаза японца обратились на Эссери.

Трое американцев переглянулись.

— Не вижу оснований скрывать, — начал адвокат, и так как протеста не последовало, то он продолжал: — Мистер Эссери решил предоставить его в распоряжение Военного министерства Соединенных Штатов.

Мистер Кумата поднял брови:

— Если это чисто военный продукт, то мы им вообще не интересуемся.

— Чисто военный, — подтвердил Эссери.

— Ничего, мистер Кумата, — успокоил японца Мирберг, — мистер Эссери изобретет еще что-нибудь, что он сможет продать вам.

— Будем надеяться.

— Он сейчас работает над одним электрическим снарядом, — добавил Мирберг.

— Электрическим? — с любопытством переспросил Кумата.

— Этакая небольшая штука, которой он пока убивает тараканов у себя на кухне. — Мирберг взглянул на Эссери, и тот утвердительно кивнул головой.

В эту минуту разговор был прерван звонком.

— Кто бы это мог быть? — сказал Мирберг, глядя в открытую дверь. На пороге остановился плюгавый, щеголеватый человек, с блестящими черными волосами. — Джо, присядьте, вон там кресло… — крикнул адвокат.

Трое мужчин и мисс Стотт начали прощаться. Мирберг не хотел отпускать мисс Стотт, но Каридиус сказал, что отвезет ее домой в такси.

— Ну вот, Джо, из-за вас я лишился поездки в такси со своей невестой, — жалобно сказал адвокат.

— Поставьте мне в счет.

— Идем ко мне в кабинет, — что случилось?

— Завтра суд.

— Пустяки! Не о чем говорить.

— А крауземановская барышня, которая будет давать показания против меня?

— Я женюсь на ней.

— Да ну?

— Да.

— А член Конгресса, который возбудил против меня дело?

— Он член нашей фирмы, которая будет защищать вас.

— Гм-м!

— Что вам еще от меня надо?

— Есть еще свидетельница против меня…

— То есть?

— Паула Эстовиа.

— Не понимаю.

Канарелли понизил голос:

— Я хочу отправить ее.

— Отправить?

— Посадить на пароход… мне нужна виза для нее в Южную Америку, в Аргентину… там спрос на девушек.

Мирберг медленно покачал головой:

— Не могу помочь вам достать визу. В такие дела я не вмешиваюсь. Если вы раздобудете визу и попадетесь на этом, тогда приходите ко мне. Но на кой чорт вам так рисковать?

— Я не могу отпустить ее.

— Пожалуй.

— И не могу использовать здесь, в одном из моих домов.

— Почему?

— Потому что, будь она проклята, она не выпускает из рук четки!

— Четки!

— Да, стóит только мужчине войти в ее комнату, как она начинает перебирать их, и наши гости бегут от нее и бранятся.

19

На следующий день дело Канарелли было прекращено, так как главные свидетели обвинения отсутствовали.

Сол Мирберг, защитник обвиняемого, заявил, что он весьма разочарован таким исходом дела. Он не собирался доказывать, что обвинение в шантаже необосновано, а хотел установить более существенный момент, а именно: что «Союз защиты сиропщиков» — добровольная организация, назначение которой — защищать своих членов. Что же касается частного вопроса о формах дисциплины внутри самой организации — не выходят ли они за рамки дозволенного законом, — то решение этого вопроса он намерен был предоставить на усмотрение суда.

Антония и Паула Эстовиа отсутствуют, сказал он, но Анджело Эстовиа здесь, в зале. Он имел несчастье лишиться дома вследствие выселения за неплатеж арендной платы… И он, Мирберг, намерен взять мальчика на службу к себе в контору, отчасти для того, чтобы дать ему работу, но главным образом — с целью удержать его в пределах досягаемости на случай, если бы это дело было возобновлено.

Это была прямодушная речь. Казалось, мистер Мирберг не столько заинтересован в оправдании обвиняемого, сколько в том, чтобы перед лицом суда вскрыть подлинную сущность дела, — а там… пусть будет, что будет.

Достопочтенный Генри Каридиус на этот раз был налицо. Он готов был поддерживать обвинение, но, к несчастью, уже ничего нельзя было сделать.

Мирберг спросил Каридиуса о его дальнейших планах. Каридиус отвечал, что отправляется в Вашингтон. Он уже ликвидировал остатки своих адвокатских дел и готов лететь в столицу хоть сейчас. Он сказал это громко и таким тоном, словно «эти остатки» насчитывались легионами и справился он с ними в такой короткий срок только благодаря своей неугасимой энергии.

Мирберг отнесся слегка насмешливо к нетерпению, с каким новоиспеченный депутат рвался в Вашингтон.

— Ваши пятеро коллег, члены Конгресса от Мегаполиса, очень редко заглядывают в Вашингтон. Зачем вам ехать?

Каридиус несколько растерялся, но в переполненной камере суда было не до разговоров, и он сдержанно ответил, что едет устраивать свою канцелярию. Когда они вдвоем вышли на улицу и очутились в толпе, Каридиус озабоченно спросил, правда ли, что члены Конгресса от Мегаполиса не бывают в американском Капитолии.

— Они ездят туда, когда речь идет о каких-нибудь ассигнованиях или законопроектах, затрагивающих интересы нашего города, но с какой стати депутаты от Мегаполиса станут особенно печалиться о судьбе дальних округов?

— Дальних округов?

— Да. Иначе говоря — остальной части Соединенных Штатов Америки.

Каридиус не сумел бы сказать, шутит ли Мирберг или говорит серьезно. Если бы это сказал недавний пришелец в Мегаполис, он увидел бы в этом ядовитую иронию, но Мирберг родился в Мегаполисе и, возможно, считал это в порядке вещей.

Каридиус распрощался со своим другом и компаньоном и, подозвав такси, поспешил в аэропорт.

Не прошло и двух часов, как Каридиус ехал с вашингтонского аэропорта в здание Капитолия. В первый раз вступая в столицу с тяжелым бременем государственных обязанностей на плечах, новоиспеченный член Конгресса проникся непривычной торжественностью, еще более усилившейся при виде статуй великих людей Америки, выстроившихся вдоль бульвара, по которому он проезжал. Грант, Хейс, Гарфилд и Гаррисон^[4] с высоты своей бронзовой неуязвимости вопросительно смотрели на нового пришельца.

Шофер осведомился через окошко, угодно ли седоку объехать Капитолий кругом. Новый член Конгресса очнулся от задумчивости и улыбнулся ошибке шофера, принявшего его за туриста.

— Подвезите меня к Дому канцелярий, — сказал он.

Когда такси остановилось у подъезда, Каридиус увидел молодого человека и высокую, стройную девушку, с сомнением посматривавших на огромную пятнистую собаку, которую девушка держала на сворке. Каридиус вылез из машины и стал подниматься по лестнице.

— Вот и мистер Каридиус. Можете спросить его самого, — сказала девушка.

— Мне кажется, что это не имеет отношения к мистеру Каридиусу, — очень вежливо возразил молодой человек.

— Но ведь она будет находиться у него в канцелярии.

— В чем дело? — спросил член Конгресса, услыхав свое имя.

— Ваш секретарь хочет взять с собой собаку, — объяснил молодой человек, — но, к сожалению, это запрещено.

Поскольку молодая девушка, повидимому, была его секретарем, Каридиус сообразил, что это та самая мисс Литтенхэм, о которой ему говорил Крауземан. И в то же время он узнал в ней девушку с пятнистой собакой — репортершу «Трибуны», бравшую у него интервью.

— Мне кажется, что если мистер Каридиус пожелает держать Раджу в своей канцелярии, никто не сможет возражать против этого, — спокойным тоном настаивала девушка.

— Разрешите, я снесусь по телефону с комендантом, — попросил молодой человек.

— Пожалуйста.

Молодой человек подошел к своей конторке, стоявшей в дверях, и вступил в переговоры с комендантом. Подробно описав собаку, послужившую предметом спора, он добавил: — Собака дорогая, стоит, вероятно, от семисот до восьмисот долларов.

Мисс Литтенхэм досадливо поморщилась и внесла поправку:

— Если это так важно, то имейте в виду, что за щенка было уплачено две тысячи восемьсот долларов, а взрослой собаке и цены нет.

Молодой человек повторил слово в слово в телефон: — За щенка было заплачено две тысячи восемьсот долларов, а взрослой собаке и цены нет.

С полминуты он слушал молча, потом раза два прокричал в трубку фамилию Литтенхэм. Наконец, обернулся:

— Комендант сказал, что временно можно.

Так как вопрос с собакой был улажен, Каридиус стал справляться насчет помещения для своей канцелярии.

— Я хотел бы занять бывшее помещение мистера Эндрью Бланка.

— Мистер Бланк умер, — сказал молодой человек.

— Я знаю. Я выбран на его место. Поэтому я и считал бы удобным…

— А, понимаю, вы хотите сказать… — Он взял со своей конторки список и провел по нему пальцем, что-то разыскивая. — Не выйдет. Номер 83, где помещалась канцелярия мистера Бланка, передан номеру 165.

— Почему? — спросила мисс Литтенхэм.

— Он здесь уже два-три года, и хочет перейти со второго этажа.

— Кто хочет?

— Номер 165.

— Я хочу знать — кто он, — настаивала девушка.

— Сейчас скажу… — молодой человек опять погрузился в изучение списка.

В дверях показался грузный круглолицый мужчина в широкополой фетровой шляпе; при виде Каридиуса он радостно воскликнул:

— Как поживаете, дорогой Каридиус? Устраиваетесь?

Каридиус пожал огромную лапу мистера Бинга.

— Да, вот хотел обосноваться в помещении мистера Бланка, но, повидимому, кто-то из моих коллег…

— Мистер Джонсон, — торжественно провозгласил молодой человек, глядя в список.

— Ага… — Мистер Бинг кивнул головой. — Тирус Джонсон, а может быть — Филандер Джонсон, либо Истон Джонсон.

— Депутат, занимавший раньше номер 165, — пояснил молодой человек.

— Значит, Истон Джонсон, — заявил мистер Бинг таким тоном, будто этого обстоятельства достаточно, чтобы уладить все к общему удовольствию.

— Тогда я мог бы занять номер 165?

Но тут молодой человек опять погрузился в свой список и поспешил объявить, что в номер 165 переезжает номер 341.

— А 341 на каком этаже? — спросил огорченный Каридиус.

— Скажите пожалуйста, — обратилась мисс Литтенхэм к мистеру Бингу, — какие комнаты считаются лучшими?

Толстяк с изысканной грацией снял шляпу:

— Мадам, это зависит от того, что вам требуется.

— Мистер Бинг, разрешите познакомить вас с моей стенографисткой: мисс Литтенхэм, — вставил Каридиус.

— Литтенхэм! — воскликнул мистер Бинг. — Мисс Литтенхэм… как приятно видеть красоту в дебрях политики! Как я уже сказал, это зависит от того, что вам требуется, мисс Литтенхэм! Если ваша цель — переизбрание, обязательно берите помещение в нижнем этаже старого здания. Если ваша цель — усердный труд, берите помещение в верхних этажах нового здания.

— А почему? — спросила девушка улыбаясь.

— Потому что в нижнем этаже вас легко найдут ваши избиратели. Каждый ваш согражданин, прибыв в Вашингтон, непременно зайдет к вам, и эти голоса будут вам обеспечены. А расположившись наверху, вы потеряете голоса, — слишком трудно к вам добраться.

— Я думаю, мистер Каридиус предпочел бы устроиться внизу? — полувопросительно сказала девушка.

— Мне тоже кажется, что внизу лучше, — поддержал ее Каридиус.

— Безусловно, — кивнул мистер Бинг, — особенно в ноябре; в Вашингтоне это самый жаркий и утомительный месяц.

Девушка повернулась к молодому человеку.

— Послушайте, кто распоряжается этими помещениями?

— Комендант здания.

— А кому подчинен комендант?

— Архитектурному бюро.

Она обернулась к мистеру Бингу:

— Разве Архитектурное бюро — административное учреждение?

Толстяк улыбнулся и закивал головой:

— В Вашингтоне — административное.

Девушка повернулась к молодому человеку.

— Соедините меня с сенатором Лори.

Она подошла к конторке, на которой стоял телефон. Большой дог улегся в дверях и рассеянным взором следил за ней.

Мистер Бинг заговорил с Каридиусом более серьезным тоном:

— Вам надо непременно устроиться в первом этаже, если есть возможность. Будь доступен — это всегда полезно. И ваш долг — во что бы то ни стало добиться переизбрания. Нужно не меньше трех-четырех сроков, чтобы воспитать члена Конгресса, обучить его всем премудростям. Учение его, как видите, обходится дорого. И если вы дадите себя побить на следующих выборах, когда вы только-только начнете приносить какую-то пользу, вы причините убыток американскому народу. Вспомните об этом в день выборов.

Каридиус, улыбаясь, кивнул головой.

— Я запишу это на скрижалях моей памяти.

Потом прибавил уже серьезно:

— Ценность члена Конгресса определяется его работой в комиссиях. А как мне попасть в комиссию?

— Вам надо обратиться к тому депутату от вашего штата, который входит в Комиссию комиссий. Скажите ему, что вы хотите… А кстати, чего вы хотите?

Каридиус задумался:

— Видите ли… Я хотел бы работать… Работать там, где я могу потрудиться на общее благо моей страны.

Толстяк заморгал глазами:

— На общее благо страны?

— Ну да.

— Послушайте. Выбросьте из головы эти фантазии. Общего блага страны не существует. Отдельные штаты нашей страны шлют сюда депутатов, чтобы они урывали, что можно, для своих штатов. Вы вот приехали с Севера, я — с Юга, Джонсон, который занял номер 83, приехал с Запада. Все мы естественные враги. Мы с вами уже воевали. И даже не так давно. Но сейчас мы все трое присланы сюда не для того, чтобы воевать, а чтобы сторговываться друг с другом. Вот для чего существует Конгресс. Это — рынок, где вы обмениваете то, что не нужно вашей местности, на то, что ей требуется. Вот и все. Откажитесь от всяких дурацких идей, будто вы творите законы для всей страны — такого животного, как вся страна, и не существует.

— Я подумывал о комиссии по военным делам, — сказал Каридиус, вспомнив об изобретении Джима Эссери. — Эта комиссия имеет общенациональное значение.

— Да, разумеется, она имеет общенациональное значение для тех районов нашей страны, где делаются самолеты и изготовляется вооружение. Если бы вы сразу объяснили мне, каким образом вы хотите работать на благо нации в целом, я мог бы не трудиться читать вам речь.

На этом разговор двух государственных мужей был прерван появлением молодого человека и мисс Литтенхэм, которые объявили, что Архитектурное бюро отменило распоряжение относительно номера 83. Джонсон переедет обратно в номер 165, а Каридиус займет помещение, принадлежавшее раньше Эндрью Бланку.

20

В ресторане Капитолия, закрытом для широкой публики и посещаемом только членами Конгресса, достопочтенный Генри Ли Каридиус жаловался своему другу, достопочтенному Джошуа Бингу, что его канцелярия, расположенная в первом этаже, чересчур часто подвергается нашествиям всяких туристов и любопытных.

— Каждый американец, состряпавший билль для спасения отечества, попадает прежде всего ко мне, потому что я сижу в первом этаже; будь моя канцелярия в третьем или четвертом, его энергия исчерпалась бы внизу, и я, по всей вероятности, никогда бы его не увидел.

Толстяк отломил кусок маисовой лепешки и окунул в чашку с подогретым вином, — оба лакомства были специально для него приготовлены главным поваром ресторана.

— Каридиус, подумавши, я прихожу к заключению, что дал вам неправильный совет по поводу выбора помещения. Я рассуждал как южанин. А членам Конгресса-янки — вовсе не требуются помещения в нижнем этаже.

— Почему? — спросил Каридиус, которому объемистый мистер Бинг с каждой встречей нравился все больше и больше.

— Потому что вы, депутаты-янки, имеете политических заправил, которые ценою известных услуг могут гарантировать вам переизбрание. Вы заплатите, что полагается, и дело в шляпе. На Юге нам недостает системы. Конечно, имеется одна-другая политическая машина, но работают они со скрипом и перебоями. Слишком много зависит от каприза избирателей. На Юге тоже можно покупать голоса, сколько вам угодно, но нельзя добиться, чтобы они были поданы. Вот почему моя канцелярия в первом этаже. Там мои избиратели могут видеть меня воочию. И что же получается? А то, что у меня совсем не остается времени для ознакомления с разными законами, которые вносятся в Конгресс и за которые мне приходится голосовать. Я так занят тем, чтобы удержать свое место, что не могу заниматься делами. Поэтому сейчас в нашем национальном законодательстве первую скрипку играет Север.

Тут член Конгресса Бинг осушил чашку с подогретым вином, вытащил толстые золотые часы и торопливо провел салфеткой по губам:

— Сейчас ко мне должна притти некая миссис Сассинет…

Фамилия Сассинет показалась Каридиусу знакомой.

— Кажется, ко мне эта особа тоже придет. Мисс Литтенхэм читала мне вчера телеграмму, в которой какая-то миссис Сассинет просит принять ее в два часа.

— У меня она будет в час, — сказал Бинг. И, немного подумав, окинул взглядом зал ресторана и подозвал официанта: — Джордж, попросите, пожалуйста, мистера Девиса подойти к нашему столику.

Когда достопочтенный мистер Девис подошел к их столику, толстяк спросил:

— Девис, получили ли вы вчера телеграмму от некой миссис Сассинет с просьбой принять ее в три часа пополудни?

Мистер Девис улыбнулся и разгладил старомодные рыжие усы — кроме него еще только три члена Конгресса носили усы. Правду сказать, этим усам Девис приписывал успех своей продолжительной политической карьеры. Они выделяли его среди всех прочих кандидатов, добивавшихся депутатского кресла в его округе.

— Вас беспокоят лавры Шерлока Холмса, или вы попросту перлюстрируете мои письма?

— Логический вывод, только и всего, — пояснил мистер Бинг. — Эта миссис Сассинет хочет видеть меня в час, Каридиуса в два часа, а вас — в три…

— Нет, в четыре, — поправил мистер Девис.

— Да, разумеется, в три — очередь Оскара Девиса, который стоит в алфавите раньше вас. Какое благородное патриотическое рвение! Целый день учить нас, какие законы следует проводить в Конгрессе. О, женщина, женщина! Советчик и друг! Целительница бесчисленных житейских недугов! Живое напоминание о потерянном рае и провозвестница грядущего эдема!.. — Он снова взглянул на свои часы и торжественной поступью вышел из ресторана, дабы принять миссис Сассинет в условленный час.

Достопочтенный Генри Ли Каридиус докончил свой завтрак и в сопровождении своего коллеги Девиса направился к лифту сквозь толпу туристов, группировавшихся вокруг женщин-гидов; затем они вступили в темный полукруглый зал заседаний. Там стоял неумолчный гомон.

Стенографистки, протоколист, председатель палаты разместились в восходящем порядке на фоне американского флага, спускавшегося с галлереи, отведенной для представителей прессы. Человек сто членов Конгресса расхаживали по залу, болтая, раскланиваясь и перекликаясь. Среди общего гула человек, которого никто не слушал, выкрикивал что-то с невысокой кафедры. В двух шагах от оратора стоял репортер «Ведомостей Конгресса» и, напряженно вслушиваясь, насколько позволял окружающий шум, стенографировал речь, которая должна была появиться в «Ведомостях».

— Господин председатель, — возопил оратор, заклинающим жестом простирая руку. — Надеюсь, мне не придется повышать голос, чтобы быть услышанным!

Председатель, восседающий на самом верху сооружения, подведенного под галлерею прессы, ударил тяжелым молотком по железной доске. Раздался резкий металлический звон.

— Джентльмены, к порядку!

На мгновение шум утих, и депутаты обратили взоры на своего в прямом смысле слова высокопоставленного председателя. С одной из средних скамеек кто-то крикнул:

— Господин председатель, ставлю вопрос о кворуме!

Председатель снова стукнул молотком:

— Джентльмен ставит вопрос о кворуме.

Оратор перестал кричать, вытер пот со лба и стал дожидаться проверки кворума. С полдюжины подростков-курьеров выскочило в курительную, и через три-четыре минуты в зал потоком влились депутаты, слегка растрепанные и неприглаженные, повертелись немного по залу и снова отхлынули в курительную.

Кворум был на минуту установлен, оратор отпил глоток воды и продолжал выкрикивать:

— И я спрашиваю членов Конгресса, внесших этот билль, чем он отличается от принятого палатой билля № 67 819 546, который он повторяет буква за буквой, параграф за параграфом, повторяет все слабые места, все бессмыслицы, недостатки и грубые погрешности билля № 67 819 546, внесенного два года назад, вот с этого самого места, на котором я сейчас стою, нашим прозорливым Солоном, нашим неподкупным патриотом, нерушимым оплотом американских свобод, всеми нами оплакиваемым достопочтенным Эндрью Бланком?

Высокие ноты, на которых оратор закончил этот период, вызвал со стороны находившихся поближе членов Конгресса рукоплескания, которые автоматически разлились по всему полукругу скамей. Оратор вытирал лицо, пока рукоплескания не затихли, затем выбросил вперед руку и вопросил:

— Зачем нам сейчас повторять нелепости Эндрью Бланка? Его билль не снизил военных прибылей! Почему же некоторые члены Конгресса полагают, что предлагаемая бледная, обесцвеченная копия этого образчика законодательной беспомощности достигнет цели?! — Он потряс кулаком и закончил с расстановкой: — Я требую… зубастого билля! Сто миллионов отягощенных налогами американцев требуют, чтобы жирной омерзительной пиявке, присосавшейся к политическому организму, не давали больше отъедаться на трупах американских героев!

Неожиданный оборот его речи вызвал новые хлопки со стороны депутатов, слонявшихся между рядами кресел.

Лидер палаты прервал частную беседу со своим соседом и крикнул:

— Почему вы сами не внесете билль, который пришелся бы вам по вкусу? Вы-то не вносили билля, сокращающего военные прибыли!

Оратор звучно бросил в ответ:

— Не воображает ли джентльмен, подавший реплику, что мое право критики в какой-либо мере умаляется, урезывается, сокращается или убавляется тем обстоятельством, что я не являюсь папашей его собственного билля!

Член Конгресса Девис повернулся к Каридиусу:

— Это Ортон. Он самый ярый противник билля против военных прибылей!

— Он говорит, что билль недостаточно суров, — заметил Каридиус.

— Он всегда это говорит. Нет билля против военных прибылей, достаточно сурового, чтобы Ортон согласился голосовать за него.

Еще нескольким депутатам было предоставлено по три-четыре минуты, чтобы высказаться о билле. Каждый раз, как оратор начинал воодушевляться, молоток со звоном опускался на железный лист. И оратор, глотая слова, комкая последние фразы, спешно собирал свои бумаги и присоединялся к общему потоку разгуливающих по залу депутатов.

Каридиус распростился с мистером Девисом и отправился на поиски мистера Уинтона, члена Комиссии комиссий, от делегации его штата. Он нашел мистера Уинтона в курительной, и тот предложил остаться там, чтобы не пришлось кричать изо всей мочи, стараясь перекрыть общий шум:

— Я хотел повидать вас, мистер Уинтон; по поводу моей работы в комиссиях.

Мистер Уинтон кивнул головой:

— Какая комиссия вас интересует, мистер Каридиус?

— Комиссия по военным делам.

Мистер Уинтон внимательно посмотрел на него.

— Вы специалист по военным вопросам? Я спрашиваю не из любопытства, — поспешил он объяснить, — но я должен отрекомендовать вас комиссии.

— Ну… я всегда интересовался военными делами, — сказал Каридиус, припоминая несколько виденных им военных парадов.

— Вы, разумеется, проходили военную службу?

— Нет, военной службы я не проходил, — ответил Каридиус таким тоном, что можно было подумать, будто он всеми иными способами соприкасался с военной службой, только не проходил ее.

Наступила короткая пауза, после которой мистер Уинтон сказал несколько сухо:

— Хорошо, я доложу комиссии и, со своей стороны, всячески буду рекомендовать вас.

Каридиус вдруг понял, что в комиссию по военным делам ему не попасть. Тогда он решил пустить последний довод и раскрыть перед мистером Уинтоном всю правду:

— У меня есть друзья, интересующиеся военными делами, мистер Уинтон. Я больше пользы принесу моим избирателям, а следовательно и моей стране, при непосредственном контакте с такого рода делами.

Мистер Уинтон кивнул головой и потрепал нового члена конгресса по руке:

— Я сделаю все, что в моих силах, чтобы поставить вас в условия работы, наиболее соответствующие вашим талантам. Если бы мои усилия оказались тщетными, за вами, как вы знаете, остается право в любое время выступить в комиссии самому и изложить свои доводы.

Каридиус вышел из здания Палаты и через двор Капитолия направился к Дому канцелярий. Он был очень огорчен исходом разговора с мистером Уинтоном и задавался вопросом, в какую комиссию его пристроят. Были комиссии почетные, были безразличные, но были и такие, в которых показалось бы обидным работать.

Войдя к себе в приемную, он увидел, что мисс Литтенхэм беседует с толстой женщиной средних лет в собольем манто.

— Вот и мистер Каридиус, — сказала девушка, указывая на своего начальника. — Миссис Сассинет, разрешите представить вам мистера Каридиуса.

— Ах, мистер Каридиус, как я счастлива с вами познакомиться! — начала миссис Сассинет с тем воркующим энтузиазмом, который почему-то очень подходит к меховым манто, полновесности и женским клубам. — Я прямо от мистера Бинга, из его кабинета, он так благосклонно отнесся к моей идее!

— Еще бы! Он ведь южанин…

— Ну, а вы?

— И я, конечно: ведь я же северянин.

— О-о! — Дама подарила его заученной улыбкой. — Вы очень галантны. Я уверена, что вы тоже одобрите мою мысль. Она идет совершенно в ногу со временем… Вы меня понимаете?.. С общей экономической политикой правительства… ни на иоту пользы… будет стоить уйму денег, повысит заработки… а в результате не будет произведено ничего полезного…

— А в чем же заключается ваша идея? — любезно осведомился Каридиус.

— Вот проект билля, который набросал мой секретариат, — загорелась миссис Сассинет пуще прежнего и развернула перед Каридиусом поскрипывающий свиток пергамента с каллиграфически выведенным как в старинных дипломах, текстом.

— Это билль о том, чтобы в Скалистых горах были высечены статуи, — пояснила мисс Литтенхэм.

Миссис Сассинет будто и не слыхала девушки, только покосилась на огромного дога.

— Мистер Каридиус, — с увлечением продолжала она, — это билль о том, чтобы в наших Западных штатах из высоких горных вершин была высечена группа статуй, которые увековечили бы на все времена память о тех героях американской революции, что положили свои жизни за новую, еще не проверенную, но величественную концепцию индивидуальной свободы, индивидуальных прав, индивидуального счастья! Вы понимаете, конечно, мистер Каридиус, что, посвящая эти монументы, поднимающиеся до самых облаков, революционным чаяниям наших предков, мы тем самым воздвигаем памятник и нашим нынешним деяниям!

Каридиус, смотревший в это время на вычурно исписанный пергамент, увидел, что миссис Сассинет цитирует наизусть выдержки из своего билля, который, несомненно, заучила от начала до конца.

Каридиус был потрясен. Он чувствовал себя в положении человека, столкнувшегося с таким бездонным идиотизмом, который уже не приходится оспаривать.

— Кажется… кажется, на Юге, некоторые женские организации уже занимаются этим делом, — осторожно сказал он.

— Конечно, конечно, — прожурчала миссис Сассинет. — И вот сейчас, когда наша страна хочет расходовать деньги с тем чтобы не производилось ничего низменного и утилитарного, — разве сейчас не самый подходящий момент нашей национальной истории, чтобы приступить к созданию статуй из Скалистых гор?..

— О да… да… Безусловно, — согласился член Конгресса.

— Это дело абсолютно бесполезное.

— Совершенно верно.

— Обойдется оно значительно дороже, чем перепашка всходов пшеницы, а когда будет закончено, останется великолепный памятник, и народу будет по крайней мере на что поглядеть.

— Ну, знаете, народу было на что поглядеть и тогда, когда вы у себя на Западе перепахивали пшеницу, — многозначительно заметил Каридиус.

— На что же это?

— На прейскуранты рыночных цен.

Миссис Сассинет улыбнулась:

— Это правда, но прейскуранты не проживут так долго, как наши горы. А сами поля представляли собой далеко не изящную картину. Мой муж перепахал около двенадцати тысяч акров.

— Двенадцать тысяч акров! — воскликнул Каридиус, на этот раз искренне потрясенный. — Ваш супруг не снял ничего решительно с двенадцати тысяч акров?

— Да, пшеницу задисковали так поздно, что там уже ничего не могло расти, даже трава. И когда я смотрела изо дня в день на голую землю, мне и пришло в голову, не лучше ли было вложить этот труд во что-нибудь красивое. У нас из окон видны горы, вот я и придумала высечь из гор статуи.

После такого объяснения план миссис Сассинет показался Каридиусу уже значительно менее безумным, чем на первый взгляд. Нетрудно было представить себе, что женщина, которая день за днем смотрит на двенадцать тысяч акров голой земли, могла дофантазироваться нивесть до чего.

— Я говорила миссис Сассинет, — вставила мисс Литтенхэм, — что ей нужно обратиться в комиссию по памятникам. Я уже выяснила, кто председатель этой комиссии.

Каридиус с благодарностью взглянул на своего секретаря.

— Конечно, туда вам и надлежит направить ваш билль, миссис Сассинет.

— Но мы можем рассчитывать на вашу поддержку? — проворковала дама в соболях.

— Безусловно, — заверил ее Каридиус с невозмутимым видом. — Вы говорили, что узнали, кто председатель комиссии по памятникам, мисс Литтенхэм? Миссис Сассинет, разрешите мне представить вам мисс Литтенхэм. Это дочь Меррита Литтенхэма.

Миссис Сассинет обернулась с полуоткрытым от удивления ртом.

— Уж не того ли Меррита Литтенхэма?

— Того самого. Мисс Литтенхэм интересуется политикой…

— Ах, боже мой… в наши дни молодые девушки так честолюбивы… Я страшно рада с вами познакомиться, мисс Литтенхэм.

— Я провожу вас к председателю комиссии по памятникам, — предложила мисс Литтенхэм.

— О, вы меня очень обяжете… Как, эта собака тоже идет с нами?

— Это моя собака.

— А я все смотрю на нее… и удивляюсь… — Дверь закрылась за обеими дамами.

21

После ухода миссис Сассинет Каридиус чувствовал себя как человек, очнувшийся после дикого и в то же время смешного кошмара. Сначала эта женщина показалась ему почти неправдоподобной, но, пораздумав о ней спокойно, — благо ее уже не было в кабинете, — он увидел в ней просто-напросто типичную богатую американку, признанный гений в своем женском клубе. В конце концов на свой женский манер она лишь отражала действия своего супруга, уничтожившего двенадцать тысяч акров плодородной земли.

Пока Каридиус раздумывал, дверь его кабинета снова распахнулась, но вместо мисс Литтенхэм, которую он ожидал, он увидел Джима Эссери и Розу Сейлор. Он вскочил с кресла и радушно протянул им руки:

— Как приятно видеть психически здоровых людей! Садитесь.

— Психически здоровых?

— Да, нормальных, уравновешенных, трезво мыслящих. У меня сейчас была такая посетительница… Впрочем, члену Конгресса, вероятно, не подобает рассказывать о своих посетителях. Лучше вы мне расскажите о том, что делается у нас.

— Мисс Стотт и Мирберг поженились.

— Вот как?

— Да, перед нашим отъездом, сегодня поутру, мы видели ее у него в конторе. Она помогает ему в работе, — сказал Эссери.

— Очень хитро придумано, — заметила Роза Сейлор. — Взял ее к себе в контору, где она будет занята и счастлива, вместо того, чтобы, как подобает джентльмену, запереть ее в квартире, где она только и делала бы, что раздумывала, насколько ей жилось бы приятнее, если бы она вышла за кого-нибудь другого.

Каридиус ощутил смутное сожаление, что упустил Конни Стотт.

— А брат Паулы Эстовиа — тоже в конторе Мирберга, служит там рассыльным.

У Каридиуса мелькнуло подозрение: действительно ли эти перемены произошли по велению сердца Мирберга, или, может быть, он, устранял таким способом возможных свидетелей по делу Канарелли?!

Вслух он сказал:

— Видимо, Сол обрастает помощниками.

— Он в каждом человеке пытается открыть источник дохода, — сказал Эссери. — Так смотрят на мир все люди, умеющие богатеть.

— Против этого нечего возразить, — сказал Каридиус.

— Но это-то и делает общество бесчеловечным, — заметил изобретатель с некоторым раздражением. — Если бы на людей смотрели как на людей, а не как на орудия, которые можно использовать, то на свете не было бы таких вещей, как агрессивные войны, потогонная система и т. д., и в лабораториях компании Рэмб-Но не эксплоатировали бы ученых…

Выпад Эссери, с точки зрения высокой морали, против завода военного снаряжения показался Каридиусу забавным: было ясно, изобретатель силится обосновать собственное намерение нарушить контракт и утаить свое изобретение от Рэмбург-Норденской компании Вдруг он встрепенулся:

— Кстати, я должен предупредить тебя.

— В чем дело?

— Мой личный секретарь, мисс Литтенхэм, — дочь Меррита Литтенхэма, которому принадлежит завод военного снаряжения.

Эссери смутился.

— Да, да… неудобно получается.

— Она что тут, шпионить поставлена? — спросила мисс Сейлор.

— О нет, нет! Она очень милая, очаровательная девушка.

— Да, но как же это будет? — поморщился Эссери. — Мне нельзя ни телеграфировать тебе, ни позвонить о… нашем деле… она сейчас же обо всем узнает.

— А разве вы теперь не фирма? Все ведь будет делаться от имени компании Сейлор и Роз?

— Да, конечно, но тут легко сорваться… Как неприятно, что именно эта девушка твой секретарь. Теперь… все дело выглядит… в ложном свете. Ведь чего я добиваюсь? Хочу сохранить мое изобретение для военных нужд страны. Цель не коммерческая, а чисто патриотическая. Но как убедить в этом твоего секретаря?

— Послушайте меня, Джим, — перебила его Роза Сейлор. — Она, конечно, этого не поняла бы. Ни одна женщина не поняла бы. Лучше и не пытайтесь. Ваши чертежи с вами? Передайте их мистеру Каридиусу. А где эта девушка сейчас?

— Она вышла на минутку.

— Значит, она сейчас вернется. Вот тебе чертежи и формулы моего изобретения. Как американский гражданин-патриот, я хочу, чтобы они были переданы в Военное министерство. Как же ты намерен поступить с ними?

— Намерен передать в Военное министерство.

В эту минуту дверь открылась. Вошла высокая и очень красивая девушка.

— Мисс Литтенхэм, — встретил ее Каридиус, — я уйду не надолго с моими друзьями. Вернусь часа через два.

Они вышли из Дома канцелярий с таким чувством, словно по счастливому случаю избежали грозной опасности.

— Куда мы идем? — спросила мисс Сейлор.

— Я думаю, надо прямо обратиться в Военное министерство. Если они заинтересуются, они предложат комиссии по военным делам заняться этим делом.

— А ты член этой комиссии? — с надеждой спросил Эссери.

— Н-нет, пока еще нет.

Эссери подозвал такси, и они сели.

Каридиус продолжал:

— Я думал было о том, чтобы войти в военную комиссию, но тогда мне самому пришлось бы быть судьей твоего изобретения, а это было бы неудобно. Оставаясь же вне комиссии, я могу открыто защищать его. — Эта искаженная версия прозвучала так искренне и бескорыстно, что Каридиус не устоял против соблазна скрепить ее следующими словами: — Поэтому в интересах моих друзей я решил сохранить свободу действий.

— Каридиус, — сказал растроганный изобретатель, — я не хочу, чтобы ты ради меня жертвовал хорошей должностью.

— Об этом не беспокойся… Я займу другое место… Шофер, в Военное министерство, угол Семнадцатой улицы и авеню Конституции.

— Может быть, объяснить тебе, в чем заключается мое изобретение? — сказал Эссери. — Тогда тебе легче будет говорить о нем в Военном министерстве.

— Пожалуй.

— Это вовсе не новый вид пороха. Это метод обработки крупинок любого пороха, придающий им более эффективную форму.

— Это я понял еще у тебя в лаборатории.

— Тем лучше. — Помолчав, он прибавил: — А как ты думаешь, Военное министерство сохранит в тайне мое изобретение?

— Ну, безусловно.

— Я ведь только потому не беру на него патента, что боюсь, как бы о нем не проведали правительства других стран.

Каридиус поджал губы.

— А также потому, что Рэмбург-Норденская компания легко догадалась бы, кто скрывается за этим патентом.

— Нет, право, — запротестовал Эссери, — ведь я с легкостью мог продать свое изобретение японцу, с которым я приходил к Мирбергу… Он давал хорошую цену.

— Очень хорошую, — подтвердила мисс Сейлор. Похоже было, что она не одобряла отказа.

— Ну, в конце концов, — наставительно сказал Каридиус, — плоды трудов американских изобретателей, в первую очередь, должны быть предоставлены в распоряжение Америки. Наша страна вырастила тебя, дала образование… — Он пытался припомнить более глубокую причину, но ничего не приходило в голову.

— Я всегда говорю Джиму, — вмешалась мисс Сейлор неодобрительным тоном, — что у нас патриотизм — это просто нелепая смесь коллективной самонадеянности, тоски по родине и показного джингоизма^[5], которая проповедуется с церковной кафедры и на страницах газет в интересах миллионеров.

— Почему миллионеров? — с некоторым негодованием спросил Каридиус.

Мисс Сейлор только пожала плечами. Такси уже подъезжало к зданию Военного министерства. Это было длинное здание кремового цвета с плоским многооконным фасадом. Спутники отпустили такси и вошли в одну из высоких дверей главного подъезда. Каридиус спросил дежурившего у входа полисмена, как пройти в отдел боеприпасов, и услышал, что нужно подняться на третий этаж. Они отшагали два пролета лестницы, не выстланной даже ковром или дорожкой, и пошли по длинному коридору, мимо дверей с табличками, на которых значилось: «Запалы и Гранаты», «Бомбы», «Пиротехника», «Ручное Огнестрельное Оружие», и наконец — «Начальник отдела».

Добравшись до кабинета начальника отдела, они посовещались и решили, что сначала Каридиус войдет один, ознакомит начальника с целью их визита, а затем уже введет Эссери.

Начальник отдела оказался весьма доступным человеком. Дверь его кабинета была открыта. Девушка, стучавшая на машинке у самых дверей, взглянула на вошедшего Каридиуса и кивком головы указала ему на военного, сидевшего за письменным столом с телефонной трубкой в руке.

Когда телефонный разговор окончился, начальник указал Каридиусу на стул.

Член Конгресса представился и объяснил, что один из его избирателей недавно изобрел замечательное, совершенно необыкновенное взрывчатое вещество. Начальник едва заметно кивнул головой.

— И… гм… мой избиратель не желает проводить свое изобретение через Палату патентов, — продолжал Каридиус, — потому что…

— Потому что правительства других стран могли бы узнать его секрет… — докончил начальник.

— Да-а, — сказал Каридиус удивленно. — Такие случаи, повидимому, не редкость?

— Далеко не редкость, — ответил начальник. — Во время мировой войны, в среднем, три человека в день обращались к нам и под величайшим секретом предлагали за миллион долларов сообщить министерству о том, что смесь сахара с бертолетовой солью дает взрыв. Они не хотели проводить свой секрет через Палату патентов, так как противник мог узнать об этом. Побуждения у них всегда были самые возвышенные.

Каридиус засмеялся:

— А теперь больше не приходят?

— Теперь число их сократилось до двух-трех в месяц.

Каридиус хотел было сказать: «Мой изобретатель не дилетант, он профессиональный исследователь», но потом решил, что, пожалуй, может испортить дело. И вдруг вспомнил:

— Это не взрывчатое вещество, а способ обработки частиц взрывчатых веществ.

Тут начальник отдела впервые проявил интерес к беседе и слегка выпрямился на стуле.

— Как вы сказали?

— Не сумею вам объяснить. Изобретатель сам здесь, в коридоре. Он расскажет вам лучше меня.

— Попросите его войти, — предложил начальник.

Эссери, отрекомендовавшись мистером Роз, пустился в подробное научное объяснение своего пороха. Затем он вытащил две пробирки: одну — с обыкновенным порохом, другую — с обработанным.

— А какая между ними разница? — спросил начальник отдела.

— Посмотрите в микроскоп.

Начальник посмотрел.

— Гм-мм, а процесс обработки сложный?

— Заводы могут строиться секциями с производительностью до пяти тонн в день каждая. Оборудование секции обойдется в сорок пять тысяч долларов. У меня с собой все сметы и чертежи типовой секции.

Начальник кивнул со сдержанным одобрением военного.

— Наш технический отдел проведет испытание того и другого пороха. Кроме того, мы дадим вам образчик нашего пороха, чтобы вы обработали его по вашему методу. После этого увидим, что отдел боеприпасов найдет возможным рекомендовать военному министру.

Эссери поблагодарил.

— А какой адрес мне пометить на пробирках, мистер Роз?

— Мегаполис, «Лекшер-билдинг», комната 1515, для Сейлор и Роз.

Начальник надписал адрес, и его посетители удалились.

22

Выйдя из здания Военного министерства на авеню Конституции, Каридиус и его друзья разошлись в разные стороны. Все трое хотели вернуться вечером в Мегаполис, но Каридиус собирался лететь, а Эссери и Роза Сейлор предпочитали более спокойный и дешевый способ путешествия по железной дороге. Член Конгресса подозвал такси и поехал в аэропорт.

Небольшой низкокрылый самолет с медленно вертящимися пропеллерами словно приседал на ножках, готовый подняться. Каридиус выскочил из такси, помахал сторожу, чтобы тот задержал самолет на одну минуту, и бросился в контору за билетом. Выйдя оттуда, он успел заметить, как двое носильщиков подталкивали в багажное отделение самолета большую пятнистую собаку. Красивое животное со скучающим видом поворачивало идеально вымытую голову, словно желая проверить, что эти низшие существа проделывают с ним.

При виде большого дога Каридиус понял, что мисс Литтенхэм в самолете, и невольно подумал, отсидела ли она положенный рабочий день в его канцелярии. Он взглянул на часы, чтобы установить разницу между тем временем, когда она должна была уйти с работы, и тем, когда она фактически ушла. Если она воображает, что только потому, что она дочь богача, она может халатно относиться к своим обязанностям и не считаться с рабочими часами, то…

Поднимаясь по приставной лестничке, входя в дверь из дюралюминия, он напряженно думал о том, как сказать своему секретарю вежливо, но внушительно, что он желает, чтобы она отсиживала, как полагается, свои рабочие часы.

Мисс Литтенхэм сидела в кресле возле иллюминатора и смотрела на людей, толпившихся внизу — служащих аэропорта и не успевших еще сесть пассажиров. Он остановился подле нее и дипломатически спросил:

— Вы каждый день возвращаетесь домой?

Она подняла на него глаза и слегка подвинулась в кресле, как бы приглашая его занять соседнее.

— Да, очень приятно лететь домой после работы… Вы заходили еще раз в канцелярию?

— Нет, не заходил. Мисс Литтенхэм, когда вы уходите из канцелярии…

— Значит, вы не подписали писем, которые я напечатала? — сказала девушка, озабоченно наморщив лоб. — А два из них непременно надо было отправить сегодня же.

— Ну, уйдут завтра, — ответил Каридиус.

Мисс Литтенхэм взглянула на свои часики-браслет.

— Знаете что: если бы вы вернулись сейчас в канцелярию, это отняло бы у вас всего четверть часа… а следующий самолет будет через час.

Может быть, под ее давлением он и вылез бы из самолета и отправился в свою канцелярию, но в эту минуту пилот запер дверь кабины, моторы заревели, и самолет покатил по полю.

Каридиус решил переменить разговор:

— Хватает вашего жалованья на ежедневные полеты в Вашингтон и обратно?

— Кое-как свожу концы с концами. Мне ведь приходится доплачивать за проезд половины моей собаки.

— Половины вашей собаки?

— Да, разрешенное количество багажа соответствует половинному весу Раджи, провоз другой половины я оплачиваю.

— А вы не боитесь, что носильщики в один прекрасный день вздумают отделить платную половину от бесплатной?

Мисс Литтенхэм, даже не улыбнувшись, молча посмотрела на своего соседа.

Наступила пауза, во время которой оба пассажира смотрели, как под ними опускается летное поле, а затем город. Наконец самолет набрал высоту. Каридиус забыл о своей неудачной попытке сострить и стал думать о том, как он сказал Эссери, что не хочет места в Военной комиссии Конгресса. Пожалуй, это было политически правильно так сказать. Здесь он снова обратил внимание на своего секретаря и забыл об Эссери.

Мисс Литтенхэм была выше среднего роста — почти одного роста с ним, и Каридиус невольно подумал, что потомство богачей почему-то всегда рослое. Дети обычно крупнее родителей… Вероятно, более питательная пища… хороший уход… правильное физическое воспитание… ну, а воспитание моральное, насколько ему известно, дело другое…

Вдруг Каридиус заметил, что она улыбается. Может быть, она все-таки оценила его шутку.

— Чему вы? — дружески осведомился он.

— Вспомнила миссис Сассинет.

— Да, уморительная женщина, — согласился он слегка разочарованно.

— Она спросила меня, принадлежу ли я к ее Обществу. Я сказала, что нет. Тогда она заявила, что если я хочу вступить в него, то она порекомендует мне специалиста по генеалогическим делам, и тот доведет мою родословную вплоть до Войны за независимость. Я ей ответила, что мне это уже известно. Она была очень удивлена и спросила: «В таком случае, почему вы не вступаете? Это сэкономит вам пятьсот долларов по меньшей мере».

Каридиус расхохотался:

— Это не менее забавно, чем ее билль.

— А вы знаете, почему она добивается проведения этого билля?

— Очевидно, чтобы высекать статуи.

— Нет, у нее цель другая. Она хочет внести в законодательную палату такой ошеломляющий проект, чтобы все обратили на него внимание и выбрали ее председательницей Общества.

Каридиус кивнул головой, улыбаясь. Снова наступило молчание. Мисс Литтенхэм не принадлежала к числу женщин, которых надо непрерывно занимать разговором.

Самолет поднялся выше весеннего тумана, окутавшего землю, и теперь летел высоко, освещенный солнцем. Солнечные лучи падали через окно кабины на загорелое лицо мисс Литтенхэм.

Она достала портсигар и протянула его Каридиусу.

— В самолете курить, кажется, не разрешается, — заметил он.

— Да, это против правил, — согласилась мисс Литтенхэм, поднося к папиросе миниатюрную зажигалку. Она оглянулась вокруг. — Да вот, кстати, и надпись. — Она показала папироской на табличку и с наслаждением затянулась.

Логические элементы в сознании Каридиуса готовы были воспротивиться, но, видимо, эти элементы были не особенно сильны, так как в конце концов он решил, что ничего особенного тут нет, хочет курить — пусть курит. Что-то в этой девушке было такое, что ставило ее вне общеобязательных правил.

Внезапно с соседнего ряда кресел чей-то голос с иностранным акцентом окликнул Каридиуса и спросил, видел ли он мистера Эссери.

Член Конгресса посмотрел через плечо и удивился не столько тому, что увидал мистера Кумата, сколько тому, что сразу не заметил его. Он крикнул в ответ, что только недавно расстался с Эссери.

— Он уже начал переговоры? — осведомился японец.

— Простите, я на одну минуту, — сказал Каридиус. — Это мой знакомый.

— Пожалуйста.

Каридиус перешел на свободное кресло возле Кумата.

— Кое-что предпринял.

— Надо полагать, что вопрос еще не успели передать в комиссию по военным делам.

— Нет, конечно.

— А вы не входите в эту комиссию?

— Нет, не вхожу, — сказал Каридиус и хотел было повторить версию, которую он преподнес Эссери, но тут же спохватился: японец ни за что не поверил бы ему.

Мистер Кумата задумчиво покачивал головой в такт гудению мотора. Каридиус извинился перед ним и вернулся к мисс Литтенхэм.

Когда он уселся на свое место, она повернулась к нему и сказала:

— Я не знала, что вы хотите попасть в комиссию по военным делам.

Каридиус никак не думал, что она могла слышать их разговор при гуле моторов.

— Почему вы решили, что я хочу? — спросил он.

— Я поняла это по тону, каким вы сказали, что не входите в нее.

— Ну, значит, вам теперь это известно, — признался политический деятель с некоторой досадой.

— Вы что-нибудь предпринимаете для этого?

— Нет… пока нет.

— Ни к кому не обращались?

— Обращусь… может быть, — отозвался Каридиус, а про себя подумал: «К кому?» Крауземан ничем не обязан, наоборот, — он обязан Крауземану.

— Почему бы вам не съездить со мной в Пайн-Мэнор?

— Предложение очень заманчивое, — сказал Каридиус, думая про себя, что это, вероятно, было бы смертельно скучно, — но я не вижу связи между Пайн-Мэнор и комиссией по военным делам.

— Вы поговорили бы с отцом.

— О чем?.. О комиссии по военным делам?

— Да, он, должно быть, мог бы кое-что сделать, — попросил бы мистера Крауземана переговорить с мистером Уинтоном… Он почти всегда может что-нибудь сделать…

— Верно, верно! Это идея… Я подумаю.

— Хорошо, я скажу вам, когда вы можете застать отца дома.

— Очень вам благодарен. Непременно воспользуюсь вашим любезным приглашением.

Когда Каридиус вернулся домой, Иллора встретила его на пороге их квартиры в «Элбмерл», бросилась ему на шею и расцеловала его.

Несколько позже выяснилось, что этот бурный прилив чувств был связан с платьем, являвшимся в данное время собственностью фирмы Чебрен и Уилли, которая, однако, была готова расстаться с ним за семьдесят четыре доллара и девяносто восемь центов.

Это было, собственно, даже не платье, а костюм, насколько Каридиус мог уяснить себе из описания: юбка в складку и жакет потрясающего серого цвета, с меховым воротником и с поясом, так что можно было носить его и свободным и прилегающим, по желанию; модель настолько остроумная, что на улице это будет выглядеть как выходной туалет, на званом обеде как вечернее платье, на теннисном матче как спортивный костюм.

Объясняя все выгоды сделки, Иллора стояла, освещенная весенним солнцем; губы ее казались рубиновыми, кожа перламутровой, волосы совсем золотыми. Впрочем, Каридиус ничего этого не заметил.

— Ну, в чем же дело, — сказал он ласково, — поезжай и купи. — Про себя он решил, что новое платье обеспечит ей хорошее настроение, по крайней мере, на несколько дней.

Когда вопрос о платье был разрешен, Иллора вспомнила, что звонил Мирберг и просил, чтобы Каридиус явился в контору, как только вернется из Вашингтона.

В конторе фирмы «Мирберг, Мелтовский и Греннен» за письменным столом сидела миссис Конни Мирберг и читала книгу при свете канцелярской лампы под зеленым колпаком.

Увидев входящего Каридиуса, она радостно крикнула:

— Хэлло, Генри!

— Хэлло, Конни. Поздравлять еще не поздно?

— Не поздно будет и до конца моей жизни.

— Так пусть это будет как можно позже… Что вы здесь делаете?

— Изображаю конторского мальчика… штудирую законы.

— Штудируете законы?

— Да, мы с Солом решили, что в моем возрасте небезопасно иметь ребенка, вот я и изучаю законы.

— Гм-м, да… — Каридиус кивал головой, тщетно пытаясь найти связь между материнством и юриспруденцией. — А чем кончилось дело Эстовиа?

Миссис Мирберг прижала палец к губам и слегка покачала головой.

— Ш-ш! — И прибавила равнодушным тоном! — Ничего интересного.

Каридиус подошел ближе.

— Что случилось?

— Анджело Эстовиа служит здесь, в конторе.

— Ах, да! Я слыхал об этом. Как прошло дело?

— Ни один свидетель обвинения против Канарелли не явился, дело и прекратили. Говорят, это часто делается: платят свидетелям, чтобы те не являлись.

Каридиус покачал головой; все женщины, подумал он, по природе реформаторы, но только до тех пор, пока не выйдут замуж, а тогда… куда девается их реформаторский пыл? В мире уже не оказывается ничего плохого и требующего изменения.

— Это обычное явление, так уже повелось, — успокоила его Конни, полагая, что он раздумывает о деле рэкетира.

— Я знаю, но я рассчитывал начать мою работу на пользу общества с радикальной реформы, — сказал Каридиус. — Сол хотел меня видеть?

— Да. Он, кажется, сейчас один. Идите прямо в кабинет.

Каридиус вошел в кабинет и застал адвоката за работой у письменного стола. Мирберг выпрямился и помахал рукой:

— Хэлло! Я как раз пишу вам. Эссери звонил, что вы с ним ходили в Военное министерство. Ну как, произвело впечатление?

— Сначала — никакого. Но когда Эссери сказал, что продает не продукт, а процесс, — обратили внимание.

Мирберг покачал головой:

— Далеко ему еще до финиша. Не понимаю, почему Эссери не продал свою идею, когда ему предлагали за нее хорошую цену. А что слышно с комиссией по военным делам?

— Мое назначение?

— Да, подвигается дело?

— Как сказать. Я говорил с Уинтоном. Он настроен далеко не оптимистически. Спросил меня, разбираюсь ли я в военных делах.

— Надо было сказать, что вы разбираетесь в ассигнованиях.

— Нет, право, он говорил серьезно.

— Ну, если он в самом деле считает ваше знакомство с военным делом необходимым условием для проведения вас в комиссию, значит, вы туда не попадете.

— Мне тоже так кажется.

— Гм… А между тем, если бы вы были в комиссии, вы могли бы оказать существенную поддержку Эссери.

— Мне все равно было бы неудобно голосовать за проект, который я сам продвигаю.

— Конечно, конечно, а все-таки… Дайте подумать…

— Он взъерошил всей пятерней свои курчавые волосы.

— Есть один человек, который, по-моему, должен быть заинтересован в том, чтобы провести вас в комиссию по военным делам. — Он снял трубку внутреннего телефона. — Анджело, вызовите Банкрофт 27 — 476 и попросите его сейчас же зайти ко мне в контору.

— Кто такой Анджело? — спросил Каридиус, не решаясь спросить, что означает Банкрофт 27 — 476.

— Анджело Эстовиа… Мне было очень жаль, что они проиграли это дело. Собственно, в городе зря так злы на Джо Канарелли. В данном случае я не хотел защищать его, но моя цель была показать, что в основе его организации лежит принцип профессиональной самозащиты. В конце концов, Каридиус, должны же мелкие предприниматели как-то объединиться против богатых, а если порядки у них подчас несколько круты, — господи боже ты мой, а каковы порядки в трестах и акционерных обществах?

— Но какой же Канарелли мелкий предприниматель? Он ведь очень состоятельный человек.

— Одно другому не мешает. Цель всякого объединения — нажива. Нельзя осуждать то или иное предприятие только потому, что оно имеет успех. Закон должен относиться более терпимо к правонарушениям богатых, чем к правонарушениям бедняков, потому что в такой терпимости — залог успеха.

— А он так и относится, — сказал Каридиус.

— Верно, и я нахожу, что это единственное проявление логического смысла в американском правосудии.

Мирберг с минуту сидел, погруженный в раздумье.

— Вы не знаете, — спросил он, — кто-нибудь против вашего назначения в военную комиссию?

— Об этом я ничего не слыхал.

— А… Литтенхэм, например?

— Н-нет… его дочь… помните, я говорил вам о девушке, которую Крауземан навязал мне в секретари?

— Помню.

— Так вот, сегодня, когда я летел сюда в самолете с мисс Литтенхэм, она предложила мне поговорить об этом с ее отцом.

— Это хорошо… это даже очень хорошо.

Зазвонил телефон. Мирберг снял телефонную трубку, послушал и сказал:

— Хорошо, попроси его сюда.

Немного погодя дверь отворилась, и вошел Джо Канарелли. Он провел рукой по гладко зачесанным волосам и оглянулся вокруг, ища зеркала, какового не оказалось.

— Садитесь, Джо. Вы, конечно, знаете мистера Каридиуса?

— Да, конечно.

— Так вот… Джо. Мистер Каридиус — член Конгресса, это вам известно…

— Да.

— И он хотел бы пройти в комиссию по военным делам, но имеются, повидимому, препятствия к его назначению.

Мистер Канарелли пристально посмотрел на Мирберга:

— Так, а я тут при чем?

— Во-первых, вы помогли ему пройти в Конгресс… он вашего округа.

— Знаю, что помог.

— А те, кто противодействуют назначению мистера Каридиуса, повидимому, тесно связаны с военной промышленностью.

— А почему Литтенхэм и его шайка против него?

— Просто так… он человек новый и не особенно к ним расположенный, а комиссия контролирует ассигнования на военные нужды.

— А-а… понимаю.

— Ну, а если бы вы нашли возможным использовать свое влияние, чтобы помочь мистеру Каридиусу попасть в комиссию, у вас был бы там друг.

Канарелли несколько раз качнул головой, помолчал немного и, наконец, заговорил:

— Пожалуй, я это устрою. Чего ради треклятая литтенхэмовская банда перебивает мне дорогу? Я не открываю банков, не лезу в конкуренты ему.

— Ну, Джо, это не совсем так…

— Как не так? Его дома занимают два квартала на той улице, где я взимаю по шесть долларов с дома за членство в Обществе взаимопомощи домохозяев! Почему он не признает моих условий? Его-то условия я признаю? Когда он получил полтора миллиона долларов премии от Уэстоверского банка, где я держу свои деньги, я же не возражал. Я сказал себе: «Чорт с ним, это его рэкет». А он… ему принадлежат двадцать — тридцать домишек на улице, где я делаю дела… и он скулит, что приходится платить мне каких-нибудь несчастных сто двадцать долларов в месяц… Мразь это, а не человек!

Мирберг досадливо махнул рукой.

— Джо никак не может взять в толк, — сказал он, обращаясь к Каридиусу, — что Меррит Литтенхэм имеет законное право на получение премии от своего банка, что раз он сумел убедить правление, премия вполне законна, и ни одному вкладчику, ни одному акционеру до этого нет дела.

Канарелли тоже обернулся к Каридиусу:

— А я говорю ему, что и я имею такое же право. Раз я взимаю определенную сумму с каждого дома, эти деньги мне причитаются, хотя бы дома принадлежали Мерриту Литтенхэму!

— Но ведь ваши поборы незаконны!

— Подумаешь! Ничего не стоило бы их узаконить! Достаточно провести закон о том, что надо вступать в организации взаимопомощи и платить установленные взносы.

— Не знаю, можно или нельзя провести такой закон, — перебил его Мирберг. — Но дело в том, что законы для литтенхэмовских банков существуют давно, поэтому бесполезно говорить об его премии. Не хотите платить, можете взять свои деньги из его банка… и положить в какой-нибудь другой.

— Вот увидите, с домами, которые я контролирую, тоже так будет, и, может быть, даже очень скоро.

— Как бы то ни было, я совсем не для этих разговоров вызвал вас сюда.

— А о чем вы хотите говорить?

— Будет мистер Каридиус назначен в комиссию по военным делам?

— А-а… Если только это имеет какое-нибудь отношение к ассигнованиям на заводы военного снаряжения Меррита Литтенхэма… тогда… мистер Каридиус будет назначен в комиссию по военным делам… Покажу я проклятой литтенхэмовской банде, как совать нос в мои дела.

23

В одно прекрасное утро, несколько недель спустя, достопочтенный Генри Ли Каридиус в самом радужном настроении, предвкушая приятное путешествие, отправился из своей квартиры в доме «Элбмерл» в аэропорт. По мере того как такси приближалось к месту назначения, он все чаще выглядывал из окна, стараясь рассмотреть, кто едет в обгоняющих его машинах.

Приехав в аэропорт и убедившись, что вашингтонский самолет еще не готовится к отлету, Каридиус остановился перед воротами и стал следить за подъезжающими такси. Когда он услышал стук моторов самолета, он стал еще нетерпеливее с явным волнением всматриваться в прибывающих пассажиров. Но пробил час отлета. Он торопливо подошел к кассе, купил билет и спросил кассира, не вылетела ли в Вашингтон более ранним самолетом высокая, стройная девушка.

Кассир кивнул головой, протягивая Каридиусу билет.

— Несколько было, — сказал он.

Член Конгресса поглядел на кассира.

— Несколько чего? — спросил он язвительно. — Самолетов или девушек? — И прошел за решетку, кляня про себя кассира.

В самом подавленном настроении Каридиус сел в самолет и отправился в Вашингтон один. В пути он думал о том, сколько можно было бы сэкономить, если бы мисс Литтенхэм пользовалась одним самолетом с ним: вторую половину собаки он мог бы засчитывать как свой багаж, и мисс Литтенхэм ничего не пришлось бы платить за провоз. Каридиус решил переговорить с ней об этом, как только увидит ее.

Прибыв к себе в контору, он стремительно взбежал по лестнице и зашагал по коридору, издали высматривая, не лежит ли у дверей огромная, пятнистая, как леопард, собака. Но собаки не было. Двери его канцелярии были затворены и заперты на замок. Член Конгресса вынул свой ключ, открыл дверь и вошел. Комнаты были совершенно пусты. На одном из столов лежала стопка неподписанных писем, которые надлежало отправить еще накануне вечером. Он присел к столу и занялся ими, но и за работой не переставал прислушиваться, не раздадутся ли в коридоре шаги мисс Литтенхэм.

Но никаких шагов слышно не было, и он уже стал про себя поругивать ее: «Вот… является поздно, уходит рано… придется попросту сказать ей, что на будущее время…»

На этом дверь из коридора распахнулась, и на пороге появилась мисс Литтенхэм, что мгновенно разрядило атмосферу и привело Каридиуса в наилучшее настроение.

— Я опоздала? — огорченно спросила девушка.

— Как будто, нет… — Он бросил взгляд на часы. — Я занялся этими письмами и не следил за временем.

— Да, я опоздала… опоздала почти на час… — Девушка взглянула на свои часы. — А на ваших сколько?

Она подошла к столу и положила свою узкую загорелую руку рядом с его широким белым запястьем. Это было приятное зрелище, независимо от того, что те и другие часы показывали почти одинаковое время.

— Я задержалась, — объяснила она, — потому что перед отъездом побывала у Крауземана.

— У Крауземана?

— Да, и знаете, он очень милый старичок…

Каридиус смутился. Он догадывался, конечно, зачем она ездила к Крауземану… чтобы устроить его в комиссию по военным делам. А что, если и Канарелли побывает у Крауземана по тому же самому поводу?.. Впрочем, на Крауземана можно положиться: он возьмет деньги с обоих ходатаев и никому об этом не скажет. Вот почему хорошо иметь дело с беспринципным человеком. Огромное преимущество! Можно всегда быть уверенным, что он поступит, как должно. Вслух Каридиус сказал:

— Не представляю себе, зачем такой девушке, как вы, может понадобиться Крауземан…

— Я надеялась, что вы зададите мне этот вопрос, — серьезно отозвалась мисс Литтенхэм.

— Вот я и задал, — улыбаясь, сказал Каридиус.

Девушка смотрела ему прямо в лицо, и глаза ее казались темносиними, как анютины глазки.

— Так вот. Я просила мистера Крауземана о другой работе.

— О другой работе? — воскликнул Каридиус, слегка испуганный. — Для кого?

— Для меня… просила найти мне другую работу.

Каридиус смотрел на нее, не понимая.

— Вы… вы ищете другую работу?

Девушка жалобно посмотрела на него.

— Да.

— А чем вам здесь плохо? Разве вы перегружены работой? Ведь вы… редко приезжаете с самого утра, а не успеете приехать, как повернетесь — и опять домой!

— Я знаю, я ужасно мало времени уделяю работе. Я часто думала о том, что следует проводить здесь больше времени.

— Да я не жалуюсь… я просто… хотел сказать, что не могу упрекнуть себя в том, что заставляю вас слишком много работать.

— Да я совсем не работаю, — махнула рукой девушка.

— Может быть, дело в оплате?.. — спохватился он вдруг. — Кстати, вторая половина вашей собаки могла бы итти как мой багаж, если бы мы летали с вами вместе туда и обратно.

— О господи, — воскликнула мисс Литтенхэм, — есть о чем говорить!

— Тогда из-за чего же вы меня бросаете! — крикнул совершенно убитый Каридиус.

Вид у него был такой несчастный, что девушка чуть не взяла его за руку.

— Я хочу уйти, потому что уже составила себе достаточно ясное представление о том, что делает член Конгресса.

— Да, конечно, — растерянно проговорил он, — вы уже научились прилично работать.

— Разве вы не понимаете, — сокрушенно покачала она головой, — что для меня это самый подходящий момент, чтобы перейти на другую службу?

— Совсем не понимаю.

— Я ведь хочу изучить все, к чему имеют отношение дела моего отца! А они имеют отношение решительно ко всему.

Необъятность задачи, которую поставила себе мисс Литтенхэм и явная необходимость все быстро усваивать, и, не теряя времени, переходить от одного дела к другому, дошли, наконец, до сознания Каридиуса:

— О-о! Понимаю, понимаю! Что же я рад, что хоть чем-нибудь был вам полезен. А чем… чем вы намерены заняться в ближайшее время?

Мисс Литтенхэм подавила свое огорчение и начала деловым, бодрым тоном:

— Я подумываю о том, чтобы поступить в канцелярию какого-нибудь сенатора и познакомиться с работой Верхней палаты. А после этого я намерена поработать в канцелярии Министерства иностранных дел, если бы там удалось устроиться, либо в Торговой палате Соединенных Штатов. А скажите, вы справитесь здесь без меня?

— Да не знаю… если вы очень скоропалительно уйдете… Конечно, бываете вы здесь редко, но все-таки что-то делается.

— А вот племянница мистера Бинга, та еще реже меня бывает. Она числится его стенографисткой и получает жалованье, а не была в Вашингтоне уже двадцать шесть лет.

— Да я и не жалуюсь. Это уж так принято, что члены Конгресса берут своих родственников к себе в курьеры и секретари, и те регулярно получают жалованье, никогда здесь не показываясь. Но вы — другое дело. Вы здесь что-то делаете, и мне будет недоставать вас. По правде говоря, я… я не знаю, как я обойдусь без вас… — Он грустно посмотрел на нее. — Когда вы уходите — завтра или уже сегодня вечером?

— О, ни сегодня, ни завтра! — укоризненно воскликнула девушка. — Я просто заблаговременно предупреждаю вас, как полагается. У вас будет достаточно времени, чтобы найти другого секретаря. Я научу ее, как надо вести канцелярию. Я не хочу повредить вашим делам. Ведь подумать только — почти двадцать процентов всех дел в Америке так или иначе связаны с акциями отца, и если я напорчу в каком-нибудь деле, значит, по существу, я поврежу своей семье.

Каридиус ничего не ответил. Наступило томительное молчание.

— Знаете что, — воскликнула мисс Литтенхэм, осененная внезапной мыслью. — Мистер Крауземан предложил устроить меня к сенатору Лори после того, как тот будет переизбран. — Она замялась и с сомнением покачала головой. — Нет. Не думаю, что из этого что-нибудь выйдет.

— Почему не выйдет? Что может помешать вам устроиться у него? — уныло спросил Каридиус.

— О, это-то выйдет… я не об этом думала. Я думала о вас… но навряд ли это удастся…

Каридиус тщетно пытался понять смысл ее недомолвок:

— Вы хотите сказать, что вряд ли смогу получить работу в его канцелярии?

Мисс Литтенхэм улыбнулась лукаво, но очень дружелюбно:

— Нет… не совсем… мне пришло в голову… что если бы на выборах в Сенат… вы выставили свою кандидатуру… и получили его место… тогда я могла бы остаться при вас… и в то же время изучить работу сенатора.

У Каридиуса екнуло сердце.

— Как же я могу выступать против своего коллеги из Сената… против такого достойного и верного слуги народа! Нет, нет!

— Я, видите ли, думала только о том, какое это доставило бы мне удовольствие! — призналась мисс Литтенхэм, чуть зарумянившись.

— Удовольствие взаимное… я был бы так рад, если бы вы остались у меня… Но скажите, почему вы все это делаете? Другие девушки этим не занимаются.

— Неамериканские занимаются.

— Что вы хотите этим сказать?

— Вы не будете смеяться надо мной?

— Что вы, конечно, нет! — воскликнул Каридиус.

— Вы слыхали о Берте Крупп?

— Слыхал.

— Ну, так вот… серьезно, вы не подумаете, что я дура?

— Да нет же… говорите.

— Вы знаете, что она управляла заводами своего отца в Эссене?

Каридиус утвердительно кивнул головой и сочувственно посмотрел на девушку.

— Мой брат мало интересуется делами, и отцу кажется, что наша семья как будто утрачивает прямой контакт с тем, что мы имеем. А брат говорит, что это не важно — утрачивает или не утрачивает, потому что на то существуют специалисты, которым за это платят. Вот я и решила последовать примеру Берты Крупп! — Она опустила голову и посмотрела на него из-под тонких, изогнутых бровей, повидимому, выщипанных. — Вы, должно быть, думаете, что я самая дерзкая девчонка во всей Америке?

Каридиус уныло развел руками. Ему хотелось приласкать ее, утешить; какая, в самом деле, непосильная задача — взять на себя заботу о состоянии в двести миллионов долларов!

— Нет, нет, Мэри! Я считаю вас самой смелой, самой отважной… Ах, Мэри, я хотел бы занять место сенатора Лори и хоть на короткий срок стать вашим спутником на этом трудном пути.

— Ну, может быть, это не так уж дерзко с моей стороны, но затея во всяком случае безнадежная. Америка — не место для упроченных состояний.

— Как, я всегда считал, что в Америке составить состояние легче, чем где-нибудь.

— Составить — да, но не упрочить. Понимаете, в Германии существует диктатор, на которого можно положиться. А здесь у нас нет никакой постоянной опоры. Возьмите Крауземана; в любой день его махинации могут провалиться. Возникнет какое-нибудь популярное движение и сомнет его в два счета. Он, правда, сейчас же вскочит на ноги и заявит, что это движение он сам организовал… — Она помолчала, потом начала снова:

— Видите ли, в Германии ведение дел основано на притеснении народа. В Америке — на пренебрежении к интересам народа. Но именно потому крупные предприниматели рискуют здесь в десять раз больше — ведь в любой момент народ может вздумать взять себе часть прибылей.

— Ну, этого еще никогда не бывало, — оптимистически заметил Каридиус.

— Потому что папе всегда удавалось обеспечить существование реформистской партии в качестве оппозиции к той правительственной партии, которую он поддерживает у власти; время от времени реформисты одерживают кое-какие победы, и все в порядке. Но они легко могут выйти из повиновения.

— Вам надо итти, — прибавила мисс Литтенхэм.

— Нет! Нет! Успеется. Расскажите мне еще о себе.

Но тут дверь из коридора приоткрылась, и в щель просунулась широкополая фетровая шляпа.

— Здравствуйте, мисс Литтенхэм! Идете, Каридиус?

— Сейчас… подождите минутку.

Голова мистера Бинга скрылась за дверью:

— Я тут подожду.

— Чорт знает что! — пробормотал Каридиус. — И пяти минут нельзя человеку поговорить со своим секретарем… обязательно прервут.

— Да мы ведь все утро разговариваем.

— Разве? А мне показалось, что прошло всего пять минут… Не уходите, пока я не вернусь…

— Я пробуду у вас еще месяц или два… до выборов.

— Хорошо… до свидания.

Каридиус сделал движение, но во-время спохватился, — он чуть было не поцеловал ее на прощанье. Конгрессмен выскочил из комнаты, весь красный от стыда. Никогда бы он не поверил, что способен на такое нахальство. Если бы он не удержался, что тут было бы!

Все еще слегка испуганный и взволнованный, Каридиус подошел к мистеру Бингу, дожидавшемуся в коридоре.

— Вы в Палату? — спросил он.

— Нет! В Отдел снабжения канцелярскими принадлежностями.

— Снабжения канцелярскими принадлежностями?

— Да, в подвальном этаже.

— У вас что, бумага вся вышла или еще что-нибудь?

— Нет, мне нужно получить деньги за бумагу, которую я не использовал. Я так и думал, что вы еще не знаете наших порядков, и зашел за вами.

— Значит, если бумага вам не требуется, так можно, брать вместо нее деньги?

— Вот именно. Пойдемте со мной вниз и проверим ваш счет, — любезно предложил мистер Бинг.

Мистер Бинг повел Каридиуса к лифту, и они вместе спустились вниз. Потом прошли в глубь коридора, в Отдел снабжения канцелярскими принадлежностями, где их встретил весьма жизнерадостный старый джентльмен.

— Скажите, — обратился к нему Каридиус, — разве та часть моего канцелярского пайка, которую я не использую, не возвращается обратно в государственный фонд?

— До сих пор никогда не возвращалась, — весело смеясь, ответил старый джентльмен.

— Дело обстоит так, — сказал мистер Бинг Каридиусу: — правительство нанимает членов Сената и членов Конгресса на тех самых условиях, на каких у нас на Юге когда-то нанимали старых негритянок в кухарки.

— А именно?

— Столько-то деньгами и все, что они сумеют урвать на кухне.

Мистер Бинг и старый джентльмен дружно расхохотались.

— Будьте добры, загляните в счет Каридиуса, — сказал мистер Бинг, — сколько ему там причитается.

Джентльмен вышел и вскоре вернулся с листком бумаги, испещренным цифрами.

Каридиус с удивлением посмотрел на итог.

— Я не возьму деньгами, — сказал он. — Дайте мне что-нибудь на эту сумму.

— Почему? — спросил Бинг.

— Потому что я прошел в Конгресс под лозунгом реформ, — серьезно ответил Каридиус.

— Вы мне напомнили, — фыркнул жизнерадостный джентльмен. — У нас уже был такой случай… один член Конгресса… назад тому лет восемь… тоже не хотел получать деньгами… из щепетильности… Так что вам дать мистер Каридиус?

— А что у вас есть?

— О, это совершенно неважно, что у нас есть. Я приобрету все, что вам угодно, в пределах этой суммы… бриллианты, ювелирные изделия… старинные вещи… автомобили… Так редко, понимаете ли, приходится иметь дело с совестливым человеком, что я с особенным удовольствием добуду то, что вам хочется.

Каридиус погрузился в размышления:

— Знаете, мне давно хочется иметь золотой портсигар.

Джентльмен отправился за прейскурантом.

— Сплошь золотой?

— Да, мне давно хочется иметь портсигар из сплошного золота.

Джентльмен вернулся, просматривая список товаров:

— Видите ли, мистер Каридиус, вы у нас еще не очень давно. Тут имеется портсигар, но вам пришлось бы доплатить двадцать пять долларов.

— Но я вовсе не хочу платить двадцать пять долларов.

Тут мистер Бинг внес предложение:

— Вы, папаша, запишите ему в виде аванса то, что ему причитается на следующий квартал, и пусть выбирает себе любой портсигар. Ведь такой портсигар будет служить ему до конца жизни.

— А что вы думаете? Так и сделаю. В кои-то веки встретишь по-настоящему совестливого человека, который отказывается получать деньги вместо ненужных канцелярских принадлежностей!

Когда Каридиус, положив золотой портсигар в карман, вышел вместе с мистером Бингом в коридор, мимо них по направлению к лифту промчался достопочтенный мистер Ортон. Каридиус вспомнил, что это тот самый депутат, который является таким ярым противником военных прибылей, что выступает против всякого билля, направленного к их сокращению, как недостаточно эффективного.

Бинг спрятал во внутренний карман бумажник с только что полученными деньгами и крикнул со свойственной ему экспансивностью:

— Эй, Ортон! Куда торопитесь?

— На телеграф.

— Что за спешка?

— Разве вы не знаете, что случилось?

— Нет, не знаю, — ответил Бинг, настораживаясь.

— Да ведь золотой стандарт отменен!

— Что такое?

— Да, да, разве вы не слышали? Нам нужно более дешевое денежное обращение. Америка отказалась от золотого стандарта! — Он побежал дальше.

Каридиус и Бинг постояли с минуту, глубоко потрясенные новостью. В области финансов это было равносильно объявлению войны. Оба спешно направились к лифту, пытаясь в меру своих сил — как американские граждане и члены Конгресса — представить себе, насколько это отразится на их личных состояниях.

24

Каридиус и мистер Бинг торопливо шагали по подземному туннелю, соединяющему Дом канцелярий со зданием Капитолия. Каридиус задавался вопросом, какие последствия будет иметь отказ от золотого стандарта для состояния Меррита Литтенхэма. Он подумывал о том, чтобы сходить поделиться новостью с Мэри Литтенхэм и послушать, что она скажет. Она такое разумное существо. Но он все-таки последовал за мистером Бингом в зал заседаний. Когда курьер распахнул перед ними дверь, их оглушил разноголосый шум. Зачитывался какой-то билль. Лидер их партии в Палате, заметив входивших, закивал головой. Они с трудом пробились сквозь толпу к его столику. Он нагнулся к ним и прокричал, стараясь перекрыть шум:

— Этот билль проходит третье чтение, и мы хотим провести его без прений, если получим на то согласив Палаты.

— Почему без прений? — спросил Каридиус.

— Если будут прения, билль получит огласку и вызовет протест со стороны широкой публики, а если мы не проведем его, мы наживем себе врагов в лице всех женских клубов. Женские клубы покровительствуют этому биллю.

— А что это за билль?

— Да билль, который поддерживают женские клубы… Об ассигновании полутора миллионов долларов на высекание статуй из Скалистых гор.

— Полтора миллиона нехватит.

— Разумеется. Но мы включили в билль одну оговорочку: нужно сначала закончить одну гору, а затем приступить ко второй. Мы надеемся, что из-за первой же горы женщины и скульпторы перессорятся, и дело лопнет. Денег больше и не понадобится. А женщинам полтора миллиона покажутся колоссальной суммой.

— Но такой билль следует провалить! — крикнул Каридиус.

— Разумеется, разумеется. Но пусть этим займется Сенат… Для того он и существует, чтобы проваливать билли, с которыми Палата боится разделаться. Да и вообще Палата представляет собой волю народа, а не его мозги.

Пока секретарь Палаты продолжал читать, хотя ни звука не было слышно в общем шуме, Каридиус заметил члена Конгресса Уинтона, направляющегося к нему через зал. Мистер Уинтон улыбнулся и уже издали махал рукой.

— Мне в конце концов все-таки удалось для вас кое-что сделать, мистер Каридиус, — сказал он радостно.

Председатель со своего возвышения тщетно кричал и стучал, призывая к порядку:

— Джентльмены, спокойствие! Дайте продолжать чтение!

Мистер Уинтон мгновенно прервал свои поздравления и через плечо оглянулся на председателя. На четверть секунды в зале наступила тишина. Затем шум возобновился, и Каридиус крикнул:

— А что такое, мистер Уинтон?

— Я рекомендовал вас Комиссии комиссий, и, ввиду ваших всем известных заслуг, вашего глубокого интереса и широкой осведомленности в области вооружения нашей страны, мне удалось добиться вашего назначения в постоянную комиссию по военным делам.

Мистер Бинг обернулся и схватил Каридиуса за обе руки:

— Поздравляю вас, Каридиус. И вас, мистер Уинтон, поздравляю, а также ваших коллег по комиссии, ибо в лице мистера Каридиуса вы выбрали чрезвычайно способного человека и подлинного патриота. Америка может не бояться врагов, пока на страже ее стоит такой кладезь мудрости, такой рыцарь без страха и упрека.

Председатель стукнул молотком:

— Тише! К порядку! Призываю Палату к порядку!

Каридиус горячо поблагодарил мистера Уинтона за поддержку его кандидатуры в Комиссии комиссий и немного погодя вернулся к себе в канцелярию. Проходя подземным туннелем, он спрашивал себя, кому он обязан этим успехом? Кто провел его в комиссию по военным делам? Может быть, Мэри Литтенхэм? Но и Канарелли мог оказать влияние. Ему приятнее было бы думать, что виновник его успеха — Мэри Литтенхэм. Однако Канарелли сказал, что повидает Крауземана по этому поводу.

Вернувшись к себе в канцелярию, он в разговоре со своим личным секретарем мимоходом упомянул о своем назначении и при этом внимательно следил за выражением лица мисс Литтенхэм, чтобы узнать, удивлена она или нет. Она поздравила его, но, как особа чрезвычайно сдержанная, ничем себя не выдала. Каридиус почувствовал себя обиженным. И не то было обидно, что он не знал, она ли выхлопотала ему назначение, а то, что ей, повидимому, было совершенно безразлично, получил он его или нет.

— Во всяком случае, вам я обязан тем, что получил помещение для канцелярии в первом этаже, — заметил он, надеясь этим заставить ее сказать, что она же помогла его назначению в комиссию.

— О, я тут ни при чем. За это вы должны благодарить сенатора Лори.

— Но ведь он сделал это ради вас?

— Нет, он сделал это ради моего отца.

— Ну, значит, ваш отец сделал это для вас.

— Он это сделал потому, что я предпочитаю нижний этаж. Терпеть не могу подниматься по лестнице, в лифте или пешком.

Из этого разговора Каридиус понял, что он и его секретарь — в таких же официальных отношениях, в каких находится в этом здании любой другой работодатель со своими служащими. И это его обрадовало. Теперь, когда всякая задушевность исчезла из их отношений, приятно было сознавать, что он никогда не испытывал никакого теплого чувства к своему секретарю.

Мисс Литтенхэм со своей стороны тоже была довольна. Ей было стыдно, что она раскрыла Каридиусу свой честолюбивый замысел затмить Берту Крупп, фрау фон Болен-унд-Гальбах. Никого она до сих пор не посвящала в свои планы. Поэтому, когда Каридиус ушел вместе с мистером Бингом, она решила исправить свою ошибку и снова замкнуться в холодное равнодушие, с каким до сих пор взирала на мир.

25

Спустя несколько дней мисс Литтенхэм сказала своему принципалу, что ее отец готов принять его сегодня в Пайн-Мэнор.

Каридиус едва удержался, чтобы не сказать. «Я уже назначен в комиссию по военным делам, следовательно, мне незачем отнимать время у вашего отца». Но он этого не сделал, а поблагодарил своего секретаря за внимание.

В самолете они разговаривали только о пустяках, касавшихся их повседневной работы. По приезде в Мегаполис они взяли такси и отправились в загородный дом Литтенхэмов.

На этот раз мисс Литтенхэм не отпустила машину у ворот и не пошла пешком по лесу. Они подъехали к главному подъезду, между желтыми башнями Пайн-Мэнор.

Мисс Литтенхэм спросила лакея, дома ли ее отец.

Тот ответил, что мистер Литтенхэм еще не прибыл, но звонил по телефону, что сейчас выезжает из своей конторы.

У себя дома, в роли хозяйки, мисс Литтенхэм пришлось разговаривать со своим гостем более сердечным тоном. Она провела его через холл в готическом стиле и небольшую гостиную в картинную галлерею, три стеклянных двери которой выходили на выложенную кафелем террасу. На террасе сидели какие-то люди и распивали коктейли. Мисс Литтенхэм представила Каридиуса; гости кивнули головой, пробормотали «очень приятно» и тотчас же вернулись к своим стаканам и прерванному разговору.

Один юноша и девушка спорили, будет ли такая-то лошадь в форме на скачках в Гавр де Грас. Две девушки и один мужчина обсуждали различные способы игры в гольф и тут же с помощью палки демонстрировали приемы.

Высокий юноша с мефистофельским профилем и молодая женщина беседовали об академической живописи.

— Взгляните на этот вид, — говорил он, указывая длинной худой рукой на аллею из темных сосен, в дальнем конце которой белели колонны греческого портика: — К чему художнику повторять этот пейзаж с точностью фотографа?

— Это красиво, — сказала молодая женщина.

— Нет, это бесспорно некрасиво. Истинная красота сочетает в себе поразительное, необычайное и… разумеется… ритмичное и симметричное. А в этом пейзаже есть только ритм и симметрия, но нет ничего необычайного. В этом и беда академических картин. Они так неинтересны, что второй раз на них уже не взглянешь. Посмотрите сами в папиной галлерее. Что вы там увидите? Висят по стенам, а ни одной не заметите.

— Странная мысль, — сказал Каридиус вполголоса, обращаясь к Мэри Литтенхэм. Ему казалось, что нет ничего легче, как отличить картину от стены.

— Это мой брат, — шепнула мисс Литтенхэм, — он собирает картины ультрамодернистов и запомнил, что ему говорили агенты при продаже.

Она подвела Каридиуса к маленькому столику. Выпив по коктейлю, мисс Литтенхэм и Каридиус снова пересекли картинную галлерею, прошли несколько комнат и поднялись по лестнице в небольшой кабинет во втором этаже. Там девушка представила Каридиуса человеку небольшого роста, с пепельными волосами и голубыми глазами. Он внимательно оглядел своего посетителя и весьма сердечно пожал ему руку.

— Наши лучшие цветы будут высажены недели через две. Вы непременно должны побывать у нас еще раз. Меня очень порадовало, мистер Каридиус, что вам удалось войти в ту комиссию Конгресса, которую вы предпочитали.

— Для меня это было большой радостью, — подтвердил Каридиус.

— Всегда хорошо, когда наша комиссия по военным делам пополняется энергичным человеком. Это чрезвычайно ответственное положение в наши дни, когда весь мир катится в пропасть войны, а возможно, полного хаоса.

— Надо думать, что инстинктивное стремление человека к какой-нибудь организации так или иначе спасает его от хаоса, — сказал Каридиус.

— Вот именно. Но теми организациями, которые удерживали человечество от анархии, всегда были военная и религиозная организация. У нас в Америке религиозные подмостки совсем расшатались. Только кое-кто из нас, стариков, еще думает о боге. Для молодого поколения единственной формой организации остается военная. Если людей нельзя держать в узде внутренней силой, приходится применять силу внешнюю. Вот почему должность в комиссии по военным делам — одна из самых ответственных в Конгрессе. Между прочим, знакомы вы с неким мистером Кумата?

— Да, я знаю его, — ответил Каридиус, удивленный этим неожиданным оборотом разговора.

— Он чрезвычайно заинтересован новым видом пороха, который осваивается нашей армией.

— А разве армия его осваивает? — быстро спросил Каридиус.

— Так, по крайней мере, я понял, — ответил мистер Литтенхэм. — И я считаю, что было бы очень полезно для нашего экспорта выпустить новый порох на заграничные рынки.

— Но разве это не значило бы выдать военную тайну? — спросил Каридиус.

— Все зависит от того, как посмотреть на это дело, с государственной точки зрения, разумеется.

— Я не совсем понимаю вас.

— Видите ли, все усовершенствования в области вооружения можно рассматривать либо как военные тайны, имеющие потенциальную ценность для будущего, либо как финансовые объекты, имеющие положительную ценность в настоящее время. Тут и возникает вопрос, что лучше для государства — придержать или продать. Я полагаю, что поскольку военная наука развивается с поразительной быстротой, будущая ценность военных тайн становится весьма сомнительной. Через несколько лет любая из них устареет, а потому нам выгоднее продать ее за наличные. Я, мистер Каридиус, всегда придерживаюсь старого испытанного правила: никогда не допускай, чтобы Америка осталась в убытке.

— Но разве сохранение военной тайны оставило бы Америку в убытке?

— Ну, разумеется. Тем самым мы допустили бы мысль, что наши изобретатели не изобретут в дальнейшем ничего лучшего. Это значило бы лишить Америку финансовых преимуществ ее нынешнего положения, словом — причинить ей убытки.

Каридиус лишь смутно понимал идеи, которые развивал перед ним финансист. Их разговор коснулся биржи, а затем недавней отмены золотого стандарта^[6]. Мистер Литтенхэм горячо восхвалял патриотизм тех граждан, которые, в ответ на воззвание правительства, несли свое золото в государственные банки. Он предсказывал, что в сущности они ничего не потеряют, так как повышение цен и заработной платы — неизбежный результат поглощения золота государством — с лихвой вознаградит их за временно понесенные потери.

— А вы, мистер Каридиус, — продолжал банкир, — вероятно, тоже заняты помещением своих денег в расчете на предстоящее повышение на бирже?

— Я уже подумывал об этом, — сказал он, — но работа в Вашингтоне отнимает столько времени…

— Ваш банкир должен был позаботиться об этом вместо вас, — заметил мистер Литтенхэм, — для того и существуют банкиры, чтобы действовать в качестве специалистов по финансовым делам для людей других специальностей.

— Собственно говоря, — сказал Каридиус и еле удержался от улыбки, вспомнив, как ему приходилось убеждать своего дядюшку уплатить за наем помещения, — собственно говоря, я никогда еще не пользовался услугами банкиров в этом смысле.

— Пора, следовательно, начать, мистер Каридиус, — посоветовал финансист. — Каждый человек обязан добиваться благосостояния. Вы еще молоды. Вы находитесь на весьма счастливом этапе своей карьеры. Вы должны воспользоваться открывающимися перед вами возможностями.

— Вы правы, — согласился Каридиус, с волнением ожидая, что за этим последует.

— В таком случае, почему же вы этого не делаете? — прямо спросил мистер Литтенхэм.

— Собственно говоря… я никогда не вел точного счета своим доходам… деньги приходили… и тратились…

— Ну, конечно… это понятно… беспечность политического деятеля…

— И начинать сейчас… вложить капитал… мне было бы не совсем удобно…

— Ничуть не бывало. Я уверен, что любой банк охотно откроет вам кредит. В наше время, как вам известно, деловая жизнь зиждется на кредите. Если бы при всякой сделке требовали наличные деньги, все остановилось бы.

Наличные — это разменная монета кредита для удобства бухгалтеров.

— Но беда в том, — возразил Каридиус в трепетном ожидании, — что получить кредит можно, только пользуясь кредитом. Когда машина уже приведена в движение, получается своего рода «перпетуум мобиле», но привести ее в движение очень трудно.

— Пустяки, пустяки, мистер Каридиус. Взять хотя бы Уэстоверский банк — он был бы в высшей степени польщен, если бы вы значились в списке его клиентов.

— Я также чувствовал бы себя весьма польщенным, — признался Каридиус, — но… мистер Литтенхэм… допустимо ли это?..

Мистер Литтенхэм выпрямился в своем кресле.

— Допустимо? Допустимо ли, чтобы человек обеспечил самых близких и дорогих ему людей?

— Я хочу сказать, что мне, члену Конгресса…

— А разве политический деятель обязан жертвовать собой в частной жизни для того, чтобы служить своему народу на общественной арене? Надеюсь, мистер Каридиус, наша цивилизация далеко ушла от тех дней, когда в угоду ей приносились человеческие жертвы.

— Я хочу сказать… допустимо ли, чтобы именно ваш банк открывал мне кредит?

Финансист облегченно вздохнул:

— Ах, вот оно что! Что же вы сразу не сказали? Но, дорогой мистер Каридиус, в списке наших почтенных клиентов значатся сенаторы, дипломаты, министры и члены Верховного суда — лучшие люди Америки. На этот счет не беспокойтесь. Вы попадете в прекрасное общество. Повидимому, у вас нет представления относительно суммы, которую вы хотели бы вложить?

— Нет.

— Что ж, прекрасно. Предоставьте это банку. Вероятно, у вас нет и определенного представления относительно количества ценных бумаг, которые вы хотели бы приобрести?

— У меня… у меня очень мало наличных денег.

Мистер Литтенхэм отмахнулся от этого замечания.

— Об этом позаботится Уэстоверский банк.

— Но какое обеспечение я предоставлю банку?

— Мистер Каридиус, ценные бумаги, приобретенные для вас, останутся в банке в обеспечение вашей задолженности. И помимо, и сверх этого материального залога, банку будет служить обеспечением ваше незапятнанное имя, мистер Каридиус.

26

Когда свиданье достопочтенного Генри Ли Каридиуса с хозяином Пайн-Мэнор закончилось, Мэри Литтенхэм велела привести из собачника Раджу и пошла провожать своего гостя до границы поместья.

Каридиус все еще испытывал какое-то головокружение после многообещающего разговора с финансистом. Он молча шагал рядом с молодой хозяйкой по направлению к греческому портику, белевшему среди сосен. Когда они огибали дом, кто-то окликнул их с террасы и мисс Литтенхэм в ответ помахала рукой.

— Не понимаю, как это люди могут проводить всю свою жизнь за игрой, на скачках, в театрах и на выставках, в то время как подлинная… вы меня понимаете… подлинная жизнь сама так сложна и так заманчива.

— Конечно, конечно, — с готовностью согласился Каридиус.

— Все это… — Она широким жестом повела рукой, как бы охватывая все вокруг, — в сто раз сложнее и интереснее, чем какая-нибудь… скажем, игра. Банки… пресса… заводы военного снаряжения… политика местного масштаба… политика в Вашингтоне. Не правда ли, когда представляешь себе, как папа держит все это в руках, рекорды какого-нибудь чемпиона кажутся детской забавой?

Каридиус кивнул головой.

— Может быть, за вашим желанием изучить все отрасли, которые контролирует ваш отец, тоже кроется спортивный интерес?

— Возможно… Но, видите ли, отец все это создал, и мне хотелось бы сохранить все и даже приумножить, если сумею… Вам это непонятно, мистер Каридиус?

— Я вполне понимаю вас, — убежденным тоном заявил достопочтенный Каридиус, захваченный этой атмосферой могущества и богатства и чистосердечно забыв об однокомнатной конторе в «Лекшер-билдинг», которую снимал для него дядя.

— Меня так редко понимают… Да, в сущности, я редко делюсь с кем-нибудь своими мыслями. Помните тот день, в Вашингтоне, когда я сказала вам, что хотела бы последовать примеру Берты Крупп? Мне так неловко было после этого разговора. Я упрекала себя: чего ради ты наговорила ему все это?

Каридиус взглянул на нее, осененный внезапной догадкой:

— Так вот почему вы после того стали такой замкнутой!

— Я не знала, что это заметно.

— Когда я после нашего разговора ушел из канцелярии… то есть, когда я уходил…

— Ну и что ж?..

Каридиус замялся:

— Нет, нет… ничего…

— О, мистер Каридиус! — воскликнула девушка, словно мучимая любопытством. — Не заставляйте меня теряться в догадках!

Каридиус сказал смущенно:

— Простите, я не подумал…

— Ну, теперь поздно… договаривайте.

— Но я не могу вам сказать, что я тогда подумал… Мы не настолько близко знакомы… я перестал бы уважать себя…

— Несомненно. Ни один человек не может высказать свои сокровенные мысли и сохранить уважение к себе — в этом и состоит проблема морали. Если солжешь, пропало самоуважение, а если не солжешь — тоже пропало. А потому не бойтесь и говорите: все равно одно на одно выходит.

Каридиус откашлялся:

— Ну, хорошо… хотя это и очень… так вот, когда я уходил в тот день из канцелярии… меня в коридоре ждал Бинг… вы, должно быть, не помните…

— Нет, помню.

— Так вот… я чуть было не… не поцеловал вас на прощание… Только не поймите меня превратно, — добавил он торопливо, — это было совершенно импульсивно… Я не хотел оскорбить вас…

Мисс Литтенхэм взглянула на него и молча подошла к белому карнизу. Она остановилась у мраморной лестницы и все так же молча стала смотреть на пруд.

— Вы не обиделись? — смущенно спросил Каридиус.

— Нет, конечно… но вот вам и причина, почему я решила быть более сдержанной.

Каридиус с трудом перевел дыхание. Он взял ее руку, лежавшую на мраморных перилах, с таким чувством, словно, овладев этой рукой, он легче поймет ее:

— Вы хотите сказать… что и вы…

— Мне кажется, что в нашей эмоциональной жизни мы должны поступать импульсивно… Как вы думаете?

— Конечно.

— По-моему, это и значит поступать морально… Как по-вашему?

— Мэри, вы знаете, что и я так думаю.

После столь неожиданного поощрения Каридиус протянул было руки, но мисс Литтенхэм отстранила его.

— Нет, не надо… не сейчас, — сказала она чуть дрогнувшим голосом. — Обнимать и целовать умеет всякий, а вот поговорить мало с кем можно. Я знаю, конечно, для вас, мужчин, все остальное неважно…

— Скажите мне, чего вы хотите? — спросил Каридиус, поднося ее руку к губам.

— Давайте поговорим… поговорим о нас с вами.

— Что же можно сказать о нас?

— Не особенно много.

— Мы одни на свете… дом с башнями, пруд, сосны — все это лишь зеленая с серебром рамка вокруг нас.

— Под прудом есть комната.

— …Что?

— Комната… подземелье. Папа велел ее сделать.

— Зачем?

— Он, кажется, боится забастовки рабочих, возмущения вкладчиков банка, революции… это убежище на крайний случай.

— Что навело его на эту мысль?

— Все вместе. Забастовки здесь… события в Европе.

— Знаете что… давайте, посмотрим эту комнату под прудом!

— Нет, нет, нет, туда мы не пойдем. Мы пойдем прямо к воротам, мистер Каридиус.

— Ради бога, не зовите меня мистер Каридиус!

— Нет, так лучше. Если я привыкну называть вас Генри, я могу нечаянно назвать вас так в канцелярии.

— Да, пожалуй, вы правы.

Мисс Литтенхэм потянула его за руку:

— Пойдем к воротам.

— Не хочу.

— Нам еще долго итти лесом.

Каридиус нехотя последовал за ней.

— У меня такое чувство, словно я покидаю рай, — сентиментально пожаловался он.

— Мистер Каридиус, поймите, мы ведь не такие, как те на террасе: мы не должны поступать, как все…

— Кто все?

— Ну, все эти артистические натуры, которые живут только настоящим… Искусство всегда живет настоящим… А мораль — она предусмотрительна, она смотрит вперед, в будущее. В этом вся разница между искусством и моралью. Оба эгоистичны, но в то время, как мораль берет векселя, искусство требует наличных.

— Но, Мэри… — взмолился Каридиус, — давайте не будем слишком предусмотрительны.

Мисс Литтенхэм снова двинулась по направлению к темным соснам. Каридиус нагнал ее и решительно обнял за талию.

— Мэри… послушайте… погодите… я люблю вас.

— Берегитесь Раджи, — предостерегла она.

Каридиус содрогнулся при мысли, что огромная собака бросится на него.

— Неужели вы думаете, что он…

— Не знаю, но если он бросится, он может загрызть вас.

Они чинно зашагали рядом по сосновой аллее, Раджа шел за ними по пятам.

— Я вам скажу, почему я… — откровенно сказала мисс Литтенхэм, — это из-за вашей жены…

— Моей жены! — Каридиус был совсем ошарашен. Он забыл об Иллоре.

— Вы могли бы быть счастливы без нее?

— Я был бы счастлив, если бы знал, что ей хорошо.

— Но тогда тот же вопрос возникнет с другой точки зрения: могла ли бы она быть счастлива без вас?

— Я думаю, могла бы, при условии, что в моей жизни нет другой женщины.

— Как вы думаете: она пошла бы на соглашение?

— Вы имеете в виду развод?

— Нам нет смысла портить себе жизнь тайной связью. Развод, в сущности, для того и существует, чтобы предоставить людям второй шанс.

— Послушайте, Мэри, — сказал Каридиус и остановился. — Если Иллора не захочет развода, если она будет очень страдать, я… я не смогу этого сделать… все равно, как не мог бы выбросить из автомобиля едущего со мной ребенка.

— Ворота уже близко, — сказала мисс Литтенхэм.

У Каридиуса перехватило дыхание.

— Значит, пора прощаться?

— Да.

Остаток пути до ворот оказался очень долгим. Вскоре они начали полушопотом говорить о том, что Каридиус должен немедленно развестись с женой.

27

На другое утро достопочтенный Генри Ли Каридиус оделся особенно тщательно и, взглянув на часы, чтобы удостовериться, что поспеет в аэропорт раньше, чем мисс Литтенхэм, вышел из дому.

Он знаком подозвал такси и сказал шоферу: — Чудесная погода!

Такси тронулось, но, услыхав позади сильный шум, шофер подъехал к тротуару и остановился.

— Глядите-ка, — проворчал он, кивнув головой, — вот еще один катит.

Каридиус высунулся из окна и увидел броневик, мчавшийся по улице.

— Куда это он? — спросил Каридиус, который был в самом радужном настроении и поэтому чрезвычайно словоохотлив.

— Не знаю… уже два таких обогнали меня, когда я ехал за вами.

— Ехали за мной? — удивленно воскликнул Каридиус.

— А то как же? Я каждое утро приезжаю за вами. А вы меня и не приметили?

— Я думал, что это случайность, — отозвался Каридиус.

— Нет, сэр, для меня вы — постоянный клиент… Да, так вот я и говорю… прижали меня эти машины… чуть крыло не снесли.

— Почему же вы не позвали полисмена?

Шофер рассмеялся:

— Так ведь рядом с шоферами на каждой машине сидело по два полисмена.

Аэродром был уже недалеко. Когда они подъехали к воротам, шофер сказал удивленно:

— Самолетов-то нынче сколько…

Каридиус увидел в западном углу поля два больших биплана и один моноплан с низко посаженными крыльями. Их окружали три бронированные грузовые машины и целый отряд полисменов.

Когда машина Каридиуса заворачивала к месту стоянки автомобилей, его шофер крикнул другому:

— Эй, Джонни, что это тут творится?

Джонни показал рукой на носильщиков, загружавших самолеты:

— Слыхал о курах, что несут золотые яйца? Вот они самые…

— Золотые яйца? Какие-такие золотые яйца?

— Золото грузят на самолеты.

— Какого чорта?…

— А как же? Правительство обратилось с воззванием ко всем американцам нести в казну все свободное золото. Так вот, Джимми, это какой-то отъевшийся клоп отвечает на призыв. Его золото не свободно, оно крепко привязано… и полетит сейчас в Канаду. — Шофер язвительно рассмеялся.

— Не вижу, что тут смешного, — сказал шофер Каридиуса.

— Я не этому смеюсь. Всякий миллионер хапает, что может. А мне смешно на мою дочку Мей. Ей тринадцать лет. Вчера она послала в Вашингтон золотую монету в два с половиной доллара. Дедушка подарил, когда ей два года исполнилось.

Каридиус вылез из такси и вошел в здание аэропорта. Там он оглянулся кругом, ища, к кому бы обратиться, и остановился на молодом человеке, который, сидя за решеткой, что-то заносил в книгу. Он подошел к нему и постучал по железной решетке.

— Скажите, — спросил он вполголоса, — эти самолеты увозят золото?

Клерк взглянул на Каридиуса, взял с края стола папироску, затянулся, положил ее обратно и продолжал писать.

Это подчеркнутое невнимание разгневало Каридиуса. Он приблизил лицо к решетке и сказал негромко, но внушительно:

— Молодой человек, моя фамилия Каридиус Я ваш представитель в Конгрессе, еду в Вашингтон. Моя обязанность знать о таких фактах, как вывоз золота из Соединенных Штатов.

Клерк несомненно получил истинно американскую тренировку по части лойяльности хозяевам.

— Да будь вы сам Иисус Христос на пути в рай, вам и то пришлось бы обратиться к кому-нибудь повыше. Мне по чину не полагается давать объяснения.

Каридиус оценил дипломатический ответ клерка, заключавший косвенное подтверждение. Выйдя снова на улицу, он увидел один из броневиков, возвращавшийся с аэродрома. Преградив дорогу машине, Каридиус крикнул властным голосом преуспевшего дельца:

— В город, за новой партией?

— Эге.

— Теперь из какого банка?

— Все из того же, сэр: из Уэстоверского.

Каридиус посторонился и махнул рукой в знак того, что больше у него вопросов нет. Мысль его лихорадочно заработала — как использовать столь ценные сведения? Тут он увидел Мэри Литтенхэм, входившую в аэропорт. Она почувствовала его взгляд и обернулась: лицо ее осветилось улыбкой, и она торопливо пошла ему навстречу. У Каридиуса промелькнула мысль: знает ли она о финансовой операции, производимой ее отцом? Они обменялись приветствиями, и мисс Литтенхэм сказала:

— Как вы думаете: следует ли нам вместе лететь в Вашингтон?

Каридиус посмотрел на нее, огорченный:

— Но почему же нет?

Она покраснела:

— Это может помешать вам, если вы решитесь…

Каридиус понял, что она намекает на развод и на то, что им лучше не показываться вместе до бракоразводного процесса.

— А я так мечтал, что мы полетим вместе.

— А я разве не мечтала? Я потому и подумала, что это может нам помешать.

— Вот и звонок.

— Я поеду вперед, — быстро решила мисс Литтенхэм. — Вылетайте со следующим самолетом. Я буду ждать вас в канцелярии.

Она прошла в ворота и оглянулась на него с трепетной улыбкой и влажными блестящими глазами страстно влюбленной женщины.

Оставшись один, Каридиус задумался о том, как бы поскорее получить развод. Лучшее, что он может сделать, это передать все дело адвокату, — тогда процесс автоматически пойдет своим ходом. Затем его мысли вернулись к вывозу золота и Уэстоверскому банку. Член Конгресса понял, что в его руки попала важная финансовая информация.

Его удивляло, что Меррит Литтенхэм экспортирует свой золотой запас, тогда как накануне сам выражал одобрение, даже восхищение теми частными лицами, которые предоставляли свое золото в распоряжение правительства. С одной стороны, Каридиус считал такое патриотическое решение вопроса не только естественным, но даже обязательным. Но, с другой стороны, шагая взад и вперед по площадке, он терзался мыслью о том, что, вероятно, уже поздно последовать примеру Литтенхэма. И эти соображения совершенно вытеснили патриотический порыв.

Правда, у него никакого золота не было. Он подумал было — не обратиться ли в Уэстоверский банк, где ему открыли кредит, но такое дело, разумеется, совершенно выходило бы за рамки обычных банковских операций.

В дальнем конце поля один из груженых золотом самолетов разбежался, поднялся на воздух и взял курс на север. Каридиусу стало невтерпеж: кому же сообщить об этом? Он перебрал в уме своих знакомых: Гиринг… Собри… Эссери… Крауземан. Может быть, Крауземан? — подумал он. И вдруг Каридиуса осенило: Сол Мирберг, его компаньон! Вот кто, наверное, сумеет извлечь из этого пользу. Сол знал, что надо делать решительно во всех случаях жизни.

Каридиус устремился к телефону общего пользования, вызвал своего компаньона и сообщил ему новость.

В трубке послышался взволнованный густой бас Мирберга:

— Что, что? Не может быть! О, боже, как история повторяется! Это можно было предвидеть. В моменты нехватки денег в стране американские банкиры всегда вывозили свое золото!

— Послушайте, — крикнул Каридиус, — я позвонил вам вовсе не для того, чтобы выслушать лекцию по истории.

— Нет, конечно, но мне обидно, что я свалял дурака. Вы сейчас где?

— В аэропорте, лечу в Вашингтон.

— Возьмите такси и приезжайте сейчас в контору.

— Но меня ждут в Вашингтоне через два часа.

— Пустое! Члены Конгресса ездят в Вашингтон, когда у них нет никаких важных дел… Приезжайте сейчас же, мне надо с вами посоветоваться. Информация — то ведь ваша!

— Ладно, ладно!

Каридиус дал отбой, выбежал из будки, секунду поколебался, затем торопливо подошел к телеграфному окошечку и отправил своему секретарю в Вашингтон телеграмму, что его задержали дела. После этого он вышел из аэропорта, подозвал такси и обещал шоферу дополнительную мзду, если он быстро доставит его на место.

Через двадцать четыре с половиной минуты Каридиус входил в «Лекшер-билдинг»; поднявшись на пятнадцатый этаж, он застал контору Мирберга в состоянии крайнего морального возмущения. Посреди канторы стоял Анджело Эстовиа, а Дэв Мелтовский кричал на него:

— Где это видано, чтобы конторский мальчик, служащий, облеченный доверием, брал, утаивал и преднамеренно присваивал себе принадлежащие конторе почтовые марки!

— Я наклеил их на письма, — уверял мальчик.

— А вот мистер Кох видел, что ты унес из конторы целый лист марок. Где же были письма… на улице? Вот мистер Каридиус, член Конгресса, как ты полагаешь, что он подумает о конторском мальчике, опустившемся до того, чтобы красть почтовые марки?

Анджело еле сдерживал слезы:

— Я наклеил их на письма.

Каридиус вынул из кармана свой золотой портсигар и достал оттуда папироску.

— Анджело, — сказал он, искренне возмущенный, — я изумлен тем, что ты оказался способен на такие проделки; ведь мистер Мирберг подобрал тебя на улице, дал тебе работу и положение.

— По-моему, надо позвать полицию, — сказал Кох.

— По-моему, тоже, — поддержал его Каридиус.

Кох подмигнул Каридиусу и указал мальчику на дверь.

— Ступай вон, ты уволен, — сказал он.

— Я считаю, что мы не имеем права поощрять преступные наклонности в молодежи, — рассудительно сказал Каридиус, захлопывая свой золотой портсигар и опуская его в карман.

Преступные наклонности Анджело Эстовиа были мгновенно забыты всем коллективом конторы, как только в комнату вошел щуплый человек с гладко зачесанными волосами. Он окинул взглядом собравшихся и посмотрел на себя в зеркало.

— Мистер Канарелли! — восторженно встретил его Мелтовский. — Мистер Мирберг ждет вас. Сол! Сол! Вот и мистер Канарелли!

Мирберг появился в дверях своего кабинета.

— Джо, зайдите ко мне вместе с мистером Каридиусом.

Не без угрызений совести вошел достопочтенный Каридиус в кабинет. Но он сказал себе, что политическим деятелям приходится иметь дело с представителями всех слоев общества, а кроме того, Канарелли, если не кто-то другой, оказал ему большую помощь при назначении в комиссию по военным делам.

Когда они втроем вошли в кабинет, Мирберг тщательно запер дверь.

— Я вызвал мистера Каридиуса, чтобы он повидался с вами, Джо.

— Да, так мне и сказал Мелтовский по телефону.

— Мне известно, Джо, что вас интересуют вопросы помещения денег. Мистер Каридиус, Джо ежедневно приходится решать проблему разумною помещения восьми или десяти тысяч долларов…

— Простите, — перебил его Канарелли, — делая ставку на какого-нибудь политического деятеля, я вовсе не рассчитываю получить деньги обратно. Когда я плачу, я плачу. Но я не хочу ничего получать от политических деятелей, чтобы не утратить доверия.

— Да подождите вы — взмолился адвокат. — Речь идет вовсе не о политике и не об обычном помещении денег. Речь идет о переводе ваших банковских операций из одной страны в другую.

Канарелли внимательно посмотрел на своего ментора:

— Зачем?

— Мистер Каридиус, расскажите ему, что вы видели.

Каридиус подумал, что ему следовало предвидеть это, когда он звонил Мирбергу. Он смутно почувствовал, что это дело чревато неприятными последствиями… но если золото поднимется в цене… Во всяком случае, он очутился в том самом положении, в какое ему не терпелось попасть, когда он был в аэропорте.

— Уэстоверский трест переправляет все свое золото в Канаду, — коротко объяснил он.

— А для чего?

— Да ведь золотой стандарт отменен, чорт возьми! — воскликнул адвокат. — Цена на золото будет подниматься…

— Какой же смысл отправлять его в Канаду?

— Смысл тот, что правительство намерено конфисковать все золото, находящееся в частных руках. Уже было оповещение. Дается непродолжительный срок для добровольной сдачи золота. Это звучит очень хорошо, и в то же время крупные банки получили возможность вывезти свое золото, что и требовалось доказать.

Канарелли был удивлен:

— Неужели правительство знало, что банкиры вывезут золото из страны?

Адвокат махнул рукой:

— Этот вопрос обойдем молчанием. Я только что говорил Каридиусу, что у нас это освящено историей. То же самое было у нас во время Гражданской войны. Американские банкиры всегда это делают. Для того и дается отсрочка.

Канарелли заволновался:

— У меня у самого куча денег в Уэстоверском банке. Эти плуты вывозят мои деньги из страны и играют на повышение.

— Это их право. Они могут пускать в оборот ваши денежки, как им заблагорассудится. Я вызвал вас сюда, чтобы узнать, не хотите ли вы сплавить что-нибудь в Канаду.

— Конечно, хочу. Канада вообще отличное место для человека, ведущего такие дела, как я.

— Для того, о чем вы думаете, Мексика — лучше. Но для хранения золота — нет лучше Канады.

— Скажите, — заторопился Канарелли, — может быть, приготовить самолет для перевозки моего золота?

— Пожалуй, — согласился адвокат. Потом, немного подумав, прибавил: — Предоставьте мне заняться самолетом, а вы снеситесь с банком.

Рэкетир кивнул головой, придвинув к себе один из телефонов и снял трубку. Пока он вызывал номер, Мирберг разглагольствовал о том, как хорошо, что членом их фирмы состоит депутат Конгресса, всегда находящийся в курсе финансового положения.

— Уэстоверский банк? Соедините меня с мистером Ричардсом… помощником директора Ричардсом. Мистер Ричардс, говорит Джо… Я хочу снять некоторую сумму со своего счета… семьсот пятьдесят тысяч… нет, наличными, никаких чеков… нет, не банкнотами… Я предпочитаю в звонкой монете… в золотой монете… что такое? Почему нельзя? Вы поговорите с директором? Знаете что, я сам поговорю с директором… Да, соедините меня с ним.

Снова наступила пауза, во время которой Канарелли сидел с трубкой возле уха, устремив глаза на Мирберга.

— Чорт знает что! Изволь разговаривать с директором, чтобы вынуть свои денежки! Алло! Говорит Джо Канарелли. Я хочу снять с моего счета семьсот пятьдесят тысяч золотом… Что? Нарушенное денежное обращение?.. Мне известно, что оно нарушено, потому-то я и… Нет, в банкнотах я не хочу. Вот что, мистер Литтенхэм, я приеду переговорить с вами… Хорошо, сейчас буду.

Он бросил трубку, вскочил на ноги и направился к дверям:

— Он говорит, что в настоящий момент выплачивать деньги золотом — означало бы подводить правительство. Пойду сейчас к нему и скажу: пусть либо выдаст мне золото, либо выкроит мне долю из того, что он переправил в Канаду.

Мирберг призадумался:

— Об этом можно намекнуть, и то только в крайнем случае. Я не стал бы, пожалуй, особенно нажимать.

— Какого чорта! Пусть платит золотом или уступает часть отправленного в Канаду. Раз обещал вернуть мне деньги, должен платить.

Он вышел из комнаты.

Мирберг поднял брови и начал щипать свой бритый красный подбородок.

— Понимаете, кроме Канарелли, я не знаю ни одного человека, у которого есть деньги и который поделился бы с нами прибылью, — сказал он.

На это Каридиус ответил, что Канарелли, вероятно, уже опоздал; во всяком случае, надо надеяться, что рэкетир будет добиваться осуществления своих притязаний лишь в законных пределах.

Мирберг показал головой:

— Беда в том, что Джо всегда ждет от других людей такой же абсолютной и безоговорочной верности своему слову, какую соблюдает сам. Но это уместно только среди рэкетиров. Он не хочет понять, что в почтенных финансовых кругах выполнение всякого договора зависит от того, что выгоднее — выполнять его или вести судебный процесс.

Каридиус ушел из конторы, сожалея, что затеял это дело. Но как только он вышел на улицу, его мысли вернулись к мисс Литтенхэм. Он даже чуть не послал ей телеграмму в Вашингтон, чтобы сообщить о часе своего приезда. Когда он вторично приехал в аэропорт, он услыхал крики газетчиков: «Постановление правительства о сдаче всего золота в казначейство! Читайте постановление о сдаче золота в казначейство Соединенных Штатов! Штраф и тюремное заключение! Кто не сдаст дяде Сэму своего золота, сядет в тюрьму! Читайте постановление о золоте!»

Каридиус вышел из такси и купил газету. Одного взгляда на заголовки было достаточно, чтобы убедиться, что последний день для добровольной сдачи золота в национальный банк истек. Отныне владеть золотом в Америке было незаконно.

28

Когда Каридиус вошел, наконец, в свою канцелярию, Мэри Литтенхэм поднялась из-за стола и пошла к нему навстречу.

Она пожала ему руку, но когда он захотел обнять ее, она мягко, но решительно уклонилась.

— Нет, Генри, нет, не сейчас, не здесь… мы не должны вступать на этот путь…

— Но, Мэри, где же и когда? Я всю ночь напролет думал о вас… Я глаз не сомкнул.

Это было, конечно, чистейшей ложью, но сейчас ему казалось, будто он действительно всю ночь метался в постели, сгорая от страсти к этой красивой девушке.

— Не знаю, когда… Вы… вы не говорили?

— С женой?

— Да.

Каридиус тяжело вздохнул и бросил на свою возлюбленную умоляющий взгляд:

— Нет… нет, не говорил… Выслушайте меня, Мэри. Когда я с вами, Иллора для меня не существует, но когда я с ней… Я вам честно скажу… Я просто не могу представить себе, как я уйду и брошу… Это немыслимо… Заговорить с ней о разводе — это все равно, что предложить поездку на луну или что-нибудь в этом роде… чего не бывает.

Мисс Литтенхэм долго молчала, глядя на него:

— Я так и думала, что вы этого не сделаете.

— Вы думали?

— Да… Должно быть, потому я и люблю вас. Люблю потому, что мне инстинктивно хочется влить в литтенхэмовскую семью струю человеческой доброты. Это своего рода инстинкт самосохранения, — добавила она сдержанно. — Мне кажется, что мой ребенок мог бы унаследовать от вас нечто, что помогло бы ему проще относиться к людям. У вас, наверное, нет оснований строить себе убежище под прудом для защиты от врагов, которых вы себе нажили.

Мысль о том, что у них может быть ребенок, глубоко взволновала Каридиуса. На него повеяло древнегреческой мифологией, где смертные вступали в брачные союзы с богами.

— Мэри, я поговорю с Иллорой.

— Нет…. Нет… вы никогда не скажете.

— А если не скажу… что тогда?

Девушка молча глядела на него задумчивым взором.

— В конце концов… вы — это вы.

— Что вы хотите этим сказать? — спросил Каридиус, затаив дыхание.

— Я хочу сказать, что хотя я — женщина, считающаяся с условностями и, конечно, предпочла бы, чтобы отец моего ребенка получил развод и всецело принадлежал мне, все же у меня нет предрассудков. Я не допустила бы, чтобы из-за отсутствия древнего обряда, доставшегося нам в наследие от наших нецивилизованных предков, пострадала наша высоко моральная цель. По-моему, это было бы преступно.

— Вы хотите сказать, что вы…

— Да, я решила снять квартиру здесь, в Вашингтоне. Папе я могу сказать, что мне неудобно ездить взад и вперед.

— Мэри, вы ангел…

— Нет, нет, нет… Генри, не надо! И так довольно трудно сохранять благоразумие наедине с вами, и без ваших поцелуев… Да кстати, вам пора итти.

— Куда?

— На заседание вашей комиссии.

— Какой комиссии?

— Пока вы состоите только в одной, милый: в комиссии по военным делам. Они просили, чтоб вы пришли, как только приедете.

— Хорошо, но раньше вы должны поцеловать меня.

Когда Каридиус вошел в помещение комиссии, заседание уже началось. Члены комиссии сидели вокруг стола и слушали объяснения военного, в чине полковника, с крылатыми знаками военного летчика на воротнике:

— На это я отвечу, сэр, что, по моему суждению, нам следует иметь воздушную базу в районе Великих Озер.

— Какую цель преследовало бы создание подобной базы?

— С военно-технической точки зрения — она обезопасила бы нашу границу.

— На случай войны, хотите вы сказать?

— Военная академия, сэр, теоретически всегда находится в состоянии войны.

— Где должна быть расположена такая база?

— В северной части Иллинойса. Это достаточно близко к нашей восточной границе, чтобы служить звеном в ее защите, а до западного побережья оттуда всего девятнадцать — двадцать летных часов; наконец, такая база господствовала бы над Великими Озерами и сетью рек.

Один из членов комиссии спросил, не явится ли создание базы нарушением договора между Америкой и Канадой, гласящего, что ни одна из сторон не должна укреплять общую границу.

Полковник ответил, что с технической точки зрения воздушную базу нельзя отнести к укреплениям, поскольку это — средство нападения, а не защиты, а потому не подпадает под условия вышеупомянутого договора.

Каридиус взял слово, чтобы задать вопрос, не явится ли это нарушением духа договора и не лучше ли придерживаться духа, а не буквы американско-канадского соглашения.

— Вопросы задавались мне, как военному консультанту. Я и отвечал с чисто военной точки зрения. Вопрос о том, насколько такой шаг желателен политически, вне моей компетенции и подлежит обсуждению данной комиссии.

Председатель поклонился, не вставая с места:

— Комиссия благодарит вас, полковник. У Военной академии имеются, очевидно, готовые чертежи такой базы?

— Разумеется. Это наша текущая работа.

— Комиссия благодарит вас. — Он обернулся к членам комиссии: — А теперь, джентльмены, рассмотрению подлежит ходатайство Рэмбург-Норденской компании по изготовлению оружия и военного снаряжения о том, чтобы секрет некоего процесса по производству пороха, которым сейчас располагает Военное министерство, был предоставлен в распоряжение названной компании в целях вывоза за границу.

Один из членов комиссии осведомился, является ли Военное министерство единственным обладателем секрета данного процесса. Председатель ответил утвердительно. Тогда тот же член комиссии пожелал узнать, к чему передавать в руки частной компании процесс, составляющий военную тайну.

— На это вам ответит член комиссии мистер Ортон, который передал в комиссию ходатайство компании, — заявил председатель.

Мистер Ортон, не поднимаясь с места, начал говорить неофициальным тоном:

— Джентльмены, вопрос заключается в следующем: угодно ли правительству использовать сейлор-розский процесс изготовления пороха со стороны его военной ценности или ценности коммерческой. Военная ценность — дело будущего; она более чем проблематична, вернее — нереальна. В наши дни технический прогресс столь стремителен, что совершенно очевидно, что данный процесс будет вытеснен новыми методами задолго до того, как Америка окажется вовлеченной в войну. С другой стороны, коммерческая ценность процесса — дело настоящего: она сейчас тут, под руками, но скоро может быть утрачена. Повторяю, вопрос заключается в том, какую ценность процесса комиссия желает использовать.

Один из членов комиссии спросил, почему секрет процесса должен быть передан именно в руки Рэмбург-Норденской компании.

Мистер Ортон, удивленный наивностью вопроса, только развел руками:

— Есть только один способ продвигать плоды американской технической мысли на мировые рынки, — это посредничество наших крупных компаний. С точки зрения финансовой, эти компании — наше государство. Они являются распределителями нашего народного богатства. В периоды финансовых кризисов, когда желательно ввести в обращение добавочное количество денег, это осуществляется через предоставление за известный процент значительных займов нашим банковским и промышленным компаниям. Поэтому ничего не может быть естественнее, как то, чтобы Военное министерство, следуя примеру нашего казначейства, выпустило американское изобретение на мировой рынок через посредство крупной американской компании. Фактически это единственный возможный путь, так как правительство не может само заниматься производством и распространением пороха. Это нарушило бы освященный временем порядок, согласно которому правительство Соединенных Штатов отстраняется от ведения коммерческих дел и оставляет мировые рынки открытыми для своих граждан на равных основаниях, всем и каждому!

Последняя фраза была встречена одобрительными хлопками.

— Готова ли комиссия проголосовать вопрос? — спросил председатель.

Во время наступившей паузы полковник воздушных сил сказал:

— Быть может, комиссии интересно будет знать, что технически война вовсе не дело будущего, как, видимо, полагают некоторые члены комиссии, — она уже происходит сейчас. В области военной техники Америка уже сегодня воюет с каждой из других военных держав и с любой возможной комбинацией военных держав. И если данная комиссия согласится выдать военную тайну или выпустить из рук другое какое-либо преимущество, она тем самым нанесет ущерб обороноспособности нашего государства.

Председатель слушал полковника, глубокомысленно поднимая и опуская брови. Мистер Ортон вторично взял слово:

— Я хотел бы услышать мнение нового члена нашей комиссии, мистера Каридиуса. Это будет мнение свежего человека и если можно так выразиться, — голос из народа. Я прошу высказаться мистера Каридиуса.

Каридиус встал и откашлялся:

— Джентльмены, представитель Военной академии весьма резко поставил перед нами первую альтернативу, выдвинутую мистером Ортоном в его речи. Он, так сказать, дисконтировал наши векселя на будущую войну и заменил их наличным расчетом нынешней технической войны (одобрительные улыбки сидящих вокруг стола). К несчастью, наша страна вовлечена в другую войну — экономическую, — которая неистовствует на всех фронтах, против всех производящих стран. Успешное ведение этой войны служит единственно прочным основанием для успешного ведения как военно-технического соперничества в данное время, так и подлинной войны в будущем. Джентльмены, перед нами стоит вопрос: помочь ли нашим солдатам на заводах и пашнях, которые нуждаются в нашей помощи сейчас, или строить планы помощи проблематичным солдатам в окопах, которым наша помощь понадобится в будущем.

Члены комиссии покрыли аплодисментами первое выступление Каридиуса, отчасти из вежливости, отчасти потому, что он довольно точно повторил мысль мистера Ортона. Ходатайство компании было удовлетворено, и нескольким членам комиссии было поручено под руководством мистера Ортона составить проект билля для внесения в Конгресс.

Каридиус вернулся к себе в канцелярию с чувством полного удовлетворения. Он не только услужил одному из своих избирателей, — Рэмбург-Норденской компании, — но и позаботился об интересах Эссери и Розы Сейлор, так как, если Военное министерство даст ход изобретению Эссери, оно, несомненно, должно будет заплатить ему.

29

Достопочтенный Генри Ли Каридиус пролежал всю ночь, не смыкая глаз. Он тщетно пытался разрешить мучительный вопрос: что лучше — добиваться развода, или согласиться на великодушное предложение Мэри Литтенхэм.

Под утро он, наконец, принял окончательное и бесповоротное решение и уже собирался предаться заслуженному отдыху, когда негромкий, но пронзительный шум нарушил предрассветную тишину. Шум становился все громче и громче и превратился в крик мальчишки-газетчика, вопившего на всю улицу:

«Война, война! Соединенные Штаты грозят войной!» Депутат Конгресса поднял голову, скосил глаза на серевшее окно, мысленно восклицая: Что? Что такое? Газетчик повторил свой крик громче прежнего. Каридиус выскочил из постели, выбежал из квартиры и через пустой вестибюль дома «Элбмерл» вышел на улицу. Теперь мальчишка кричал:

«Соединенные Штаты вынуждены нарушить договор!» «Соединенные Штаты решили укреплять канадскую границу!»

Каридиус купил газету и дрожащими руками развернул ее.

На первой же полосе он нашел отчет о заседании комиссии по военным делам. Речь полковника воздушного флота приводилась дословно. Газета подчеркивала, что строительство воздушной базы, естественно, намечается в Верхнем Иллинойсе.

В первый раз в жизни Каридиус рассердился на газету. Как нетактично и опрометчиво в жирных заголовках преподносить в качестве фактов то, о чем полковник говорил чисто теоретически!

Он было собрался снова лечь, надеясь уснуть хоть на минутку, но явился почтальон с целой пачкой писем. Он, зевая, принялся просматривать их, все еще мечтая о постели, как вдруг заметил на одном из писем штамп банка.

Это его рассердило. Письмо из банка могло означать лишь то, что он исчерпал свой кредит. Никаких других сообщений он от своего банка никогда не получал. Иллора, наверно, тратила деньги безудержу.

Как ей не стыдно! Вот он ради нее жертвует собственным счастьем и счастьем Мэри Литтенхэм, а она словно с цепи сорвалась и бросает деньги направо и налево!

Поворчав про себя, Каридиус начал уже настраиваться примирительно — не стоит поднимать истории, в конце концов, есть множество жен, гораздо более расточительных, чем Иллора. С этими мыслями он разорвал конверт и вынул оттуда письмо и еще какую-то бумажку. В письме сообщалось о покупке и продаже за его счет восьми тысяч акций Аллеганской угольной компании. Приложенный листок представлял собой расписку в том, что на его счет внесено шесть тысяч семьсот пятьдесят два доллара и девятнадцать центов. Каридиус, озадаченный, уставился на письмо — и вдруг заметил, что оно вовсе не от его банка, а от банка Уэстоверского треста.

Извещение Уэстоверского банка прогнало сон и привело Каридиуса в прекрасное расположение духа. Пришла служанка, подала ему завтрак, и немного погодя, желая дать выход своему бодрому настроению, он пешком направился к себе в контору.

По пути он остановился у киоска с иногородними газетами, чтобы просмотреть, как комментирует пресса других штатов заседание комиссии по военным делам. Весь стэнд пестрел устрашающими заголовками: Америка замышляет воздушное нападение, Соединенные Штаты вооружаются против Канады, и так далее, и так далее, — кричали на все лады жирные заголовки.

Легкомыслие американской прессы, которая ради сенсации готова была подорвать дружбу с самым близким и верным соседом Соединенных Штатов, поразило и обеспокоило Каридиуса.

Может быть, стоит попытаться передать по радио, как по-настоящему обстояло дело на заседании комиссии.

Вдруг кто-то сзади окликнул его. Он оглянулся и увидел довольно растрепанного, бледного господина, который сидел в остановившейся на углу машине.

— Мистер Каридиус? — повторил растрепанный господин, словно проверяя, не обознался ли он. — Я — Линет Уэлс из «Трибуны». Здорово загнули, а? — не выпуская из рук руля, он показал пальцем на стэнд.

Именно такого человека, как мистер Уэлс, Каридиусу больше всего хотелось видеть в эту минуту. Он дал волю своему негодованию:

— Я нахожу, что со стороны газет это самый скверный, самый грубый ляпсус, о каком я когда-либо слыхал. Ни словом не упоминают о том, что вопрос ставился чисто теоретически и что нападение на Канаду так же мало вероятно, как нападение на Огненную землю.

Мистер Уэлс вынул портсигар и протянул его Каридиусу:

— В статье все это разъяснено.

— Но заголовок прочтут все, а много ли народу читает статьи?

— Не знаю… — Он закурил папиросу. — Пожалуй, десятая часть тех, кто пробегает заголовки… или двадцатая… во всяком случае — небольшой процент.

— Какая польза газетам от того, что они ставят под угрозу дружественные связи нашего государства?

— Расходятся в большем количестве… сенсационный заголовок обеспечивает распространение.

— И создает немало врагов, — кисло заметил Каридиус. — Не думаю, чтобы это способствовало нашей торговле с Канадой.

— Вы сейчас куда? — спросил мистер Уэлс.

— В «Лекшер-билдинг».

— Садитесь, мне тоже в ту сторону.

Каридиус сел, и мистер Уэлс несколько минут молча вел машину. Потом он улыбнулся, оттягивая вниз уголки губ, той скептической улыбкой, которая свойственна журналистам.

— Вы, конечно, понимаете, мистер Каридиус, что главной нашей задачей вовсе не была погоня за сенсацией.

— А что же?

— Мы хотели отвлечь внимание публики от того маленького абзаца, в котором говорится, что Военное министерство передало секрет процесса по изготовлению пороха Рэмбург-Норденской компании.

Каридиус выпрямился:

— Но ведь это единственно разумный способ его использования!

Мистер Уэлс помахал в знак согласия папиросой и почти незаметно изменил тон.

— Разумеется, разумеется… Я это понимаю, и вы понимаете, но что скажет рядовой читатель…

— Это даст работу американским рабочим и вызовет прилив иностранной валюты в страну.

— Вот именно. Но если читателям взбредет на ум, что Военное министерство передает изобретение, которое представляет собой военную тайну, в частную эксплоатацию…

— Это не частная, а лишь квази-частная эксплоатация. Только через наши акционерные компании американский народ может рассчитывать получать работу.

— Конечно, мы с вами это понимаем, но американская публика еще не уясняет себе, насколько эти компании «квази». Она видит в них организации богатых людей, склонных засунуть Америку себе в карман. И вот, когда она узнает, что Военное министерство уступает военные тайны частным компаниям, она может не уловить, в чем соль вопроса, а самый факт ей не понравится. Вот вам и подоплека кричащих заголовков.

Каридиус теперь уяснил себе положение и сбавил тон.

— Все же, — сказал он, — я считаю, что это недостаточная причина для того, чтобы портить отношения с Канадой.

— Имелась, впрочем, еще одна причина, — заметил мистер Уэлс.

— Да? А именно?

— Если бы мы действительно испортили наши давние дружественные отношения с Канадой, оба государства стали бы укреплять свои границы. В таком случае Рэмбург-Норденская компания почти наверняка заключила бы договор на возведение укреплений на той и другой стороне. Ведь Рэмбург-Норденская компания имеет взаимные соглашения с британскими и французскими компаниями о том, чтобы не вторгаться в чужую сферу влияния. Правительства могут нарушать свои соглашения и договоры, но оружейные компании не будут нарушать своих. Вы понимаете, редакция «Трибуны» учитывала все это, так как и газета, и оружейная компания принадлежат Литтенхэму.

Мистер Уэлс снова иронически улыбнулся и подвел машину к тротуару:

— Здесь, кажется, помещается ваша контора. Надеюсь еще иметь удовольствие…

Каридиус поблагодарил его и вошел в «Лекшер-билдинг», уныло размышляя о взаимосвязи между газетами, международным положением и заводами военного снаряжения. Но он немедленно отбросил эти мысли, как только увидел входившую в «Лекшер-билдинг» впереди него женщину, в которой он узнал Розу Сейлор. Он ускорил шаги, догнал ее и спросил:

— Куда это вы так рано, мисс Сейлор? Как поживает Джим?

— Хорошо. По крайней мере, он был здоров, когда я оставила его.

Она сказала это таким тоном, что Каридиус всполошился:

— Что… что случилось с Джимом?

— Две неприятности. Пришли какие-то люди и требовали, чтобы Джим не то дал взятку, не то заплатил вступительный взнос в какое-то общество, которое будет защищать его лабораторию.

— Защищать?

— Да, они сказали, что будут защищать ее за шесть долларов в месяц. Джим отказался: тогда они выбили у нас окна и сказали, что покажут Джиму, почему он нуждается в защите.

Мисс Сейлор говорила гневным тоном, лицо ее побледнело от негодования.

— Пойдемте в контору, — сказал Каридиус. — Я думаю, Мирберг сумеет помочь вам.

Каридиус был возмущен, что шайка Канарелли поднимается по общественной лестнице так высоко, что добралась уже до Джима Эссери. Ему казалось вполне нормальным, что рэкетиры облагают данью и шантажируют разных куроводов, зеленщиков и докеров, но чтобы они хватали за горло его старого школьного товарища! Его уверенность в собственной неприкосновенности была поколеблена.

— Вы говорили о двух неприятностях? Какая же вторая? — спросил Каридиус, когда они вошли в лифт.

— Это я вам скажу в конторе, — ответила девушка более ровным, но вместе с тем более расстроенным тоном.

30

В кабинете Сола Мирберга на пятнадцатом этаже «Лекшер-билдинг» Каридиус рассказал своему компаньону о нападении шайки Канарелли на Джима Эссери.

Коротенький плотный адвокат удивил своих собеседников, воскликнув с явным удовлетворением:

— Прекрасно, превосходно! Знай я, что рэкетиры побили у вас окна, я сам послал бы за вами, мисс Сейлор!

— Почему? — спросил Каридиус.

— Я сейчас иду на совещание по поводу этого вопроса. Ваш случай, мисс Сейлор, один из тысячи. Они происходят во всем районе завода военного снаряжения. Жалобы поступали и в полицию, и в редакции газет, и на завод, но, разумеется, ничего не было сделано.

— Где будет это совещание?

— У Крауземана. А Канарелли я дам знать, что мисс Сейлор и Эссери — мои клиенты, и он исключит их лабораторию из своего списка.

— Кто будет участвовать в совещании?

— Крауземан, Канарелли и некий мистер Корли, представляющий Рэмбург-Норденскую компанию.

Мисс Сейлор насторожилась.

— Как вы сказали: от Рэмбург-Норденской компании будет некий мистер Корли?

— Совершенно верно, а что?

— Повидимому, компания подослала ко мне одного человека, он не хотел сказать, кто его послал… но я уверена, что это компания. По этому-то делу я и пришла переговорить с вами.

— Это был мистер Корли?

— Не знаю, он не хотел назвать свое имя.

— Что же ему нужно было от вас?

— Он хотел откупить мои права на процесс изготовления пороха, изобретенный мистером Эссери.

— И сколько он предлагал вам?

— Тысячу долларов.

— Что такое? — воскликнул пораженный Каридиус.

— Тысячу долларов, — повторила мисс Сейлор. — Он сказал, что представляет большую компанию, собирающуюся использовать мой метод, зарегистрированный под моим именем и находящийся в настоящее время в распоряжении Военного министерства. Он сказал, что даст мне тысячу долларов, если я откажусь от своих прав на изобретение.

Каридиус был возмущен до глубины души:

— Тысячу долларов! Какая беспримерная наглость. Просто неслыханно!

— Явление довольно распространенное, — заметил Мирберг. — Крупные компании нередко шантажируют изобретателей. Они пугают их затяжными судебными процессами и предлагают уплатить единовременно небольшую сумму. А что вы ему ответили, мисс Сейлор?

— Я сказала, чтобы он переговорил с моим поверенным.

— Правильно, — похвалил Каридиус.

— Кстати, — озабоченно спросил Мирберг, — где вы виделись с этим человеком?.. Надеюсь, не в лаборатории?

— О нет, я это учла. Я знала, что он сразу догадался бы, что этот метод изобретен Джимом. Нет, у меня есть кузина, которая живет в Северном парке. Я дала ее адрес и приняла его там.

Адвокат кивнул головой:

— Вы большая умница, мисс Сейлор.

Поразмыслив, Мирберг посоветовал мисс Сейлор принять любую сумму, какую ей удастся выжать из этого человека, потому что, если дело дойдет до суда, мало шансов скрыть настоящего изобретателя нового метода. А как только станет известно, что изобретатель — Эссери, его секрет автоматически перейдет в собственность Рэмбург-Норденской компании, и они совсем ничего не получат.

Остановившись на такой довольно безотрадной программе, все трое отправились на совещание к Крауземану.

В такси Мирберг нервничал. Хмурился, глядя в окно на уличное движение, на пешеходов и на мелькавшие мимо машины. Каридиус сочувственно поглядывал на миловидную молодую женщину, сидевшую между ним и Мирбергом. Он несколько раз с возмущением повторил: — Какой позор, что девушка, занимающая такое положение, как мисс Сейлор, подвергается преследованию со стороны рэкетиров.

— Это скоро кончится, — сказал Мирберг. — Что меня очень беспокоит — так это то, что Канарелли и его шайка подбираются к высшим деловым сферам. Шантажировать людей среднего класса довольно безопасно: они неорганизованны, почти не пользуются политическим влиянием и не имеют в своем распоряжении газет. Но деловые сферы всем этим располагают. С другой стороны, и для деловых сфер рискованно экспроприировать у рэкетиров их добычу. Обе эти руководящие силы Америки должны научиться уважать власть друг друга.

— Вы говорите так, словно одобряете рэкетиров, — сказала мисс Сейлор, бросая на адвоката удивленный взгляд.

— Я не одобряю и не осуждаю. Я просто констатирую факт, что у нас в Америке появилась новая общественная группа, заявляющая притязания на власть. В настоящее время она рассматривается, как уголовный элемент, но не забывайте, что почти все крупные американские плутократы и большие американские компании начинали свое существование с преступлений. Разумеется, когда они добились власти, они так подогнали законы, что перестали быть преступниками. Вот, например, Меррит Литтенхэм. Он на вполне законном основании выдал самому себе премию в миллион долларов из фонда Уэстоверского треста. Но ему не следовало забирать деньги вкладчика, умеющего постоять за себя. Вот, собственно, основной вопрос, ради которого созывается совещание.

Мирберг, пожалуй, углубился бы еще дальше в историю крупных американских состояний, но тут такси въехало в цветущий сад. Крауземан за счет города разбил перед своим домом сад, который цвел круглый год.

Все трое вошли в дом Крауземана, где их встретила служанка Калифорния. Адвокат справился, ждут ли их. Негритянка кивнула головой и сказала, что мистер Канарелли и какой-то другой мужчина уже тут. Она провела их в довольно темный холл, где стоял рыцарь в кованых латах, с мечом в правой перчатке. Калифорния постучала в дверь, выходившую в холл, и крикнула, что пришел мистер Мирберг. Густой голос Крауземана отозвался «Пусть войдет».

Они вошли все вместе. Трое мужчин сидели вокруг стола. На секунду воцарилось молчание, потом Канарелли заговорил снова:

— Мистер Корли, я звонил утром в Уэстоверский банк по поводу золота.

Мистер Корли сделал недоумевающий жест:

— Но, мистер Канарелли, какое отношение имеет компания военного снаряжения к Уэстоверскому тресту? Это две совершенно разные организации.

Маленький черноволосый рэкетир перегнулся через стол:

— Вы не имеете отношения к банку?

— Нет, меня интересует вопрос о домах, предоставленных компанией своим рабочим.

— Тогда мне нечего терять с вами время, — отрезал рэкетир, — мне надо видеть человека, который ведает обоими рэкетами.

Корли прочистил горло.

— Нет такого человека. Нет связи между Уэстоверским банком и нашим заводом.

— Это верно, Джо, — подтвердил Крауземан своим густым басом.

Канарелли провел рукой по волосам.

— В таком случае, о чем вы хотите говорить со мной? Если ваша шайка не может вытребовать от банка то, что мне нужно, я ничего не могу сделать для вас, мистер Корли. Не я пришел к вам, а вы пришли ко мне. Но вы ничего не можете предложить мне. Неужели вы рассчитывали уговорить меня не взимать взносов для моего Союза защиты владельцев заводских домов?

Мистер Корли развел руками.

— Даже если бы наш завод мог повлиять на банк, чего он в действительности не может, то и тогда банк не властен был бы выдать ваш вклад в золоте. Сейчас это незаконно.

Канарелли повернулся к Крауземану:

— Меня должны были предупредить во-время, чтобы и я мог вывезти свое золото, когда Литтенхэм вывозил свое. Я такой же патриот, как Литтенхэм, вы это знаете, мистер Крауземан. Я внес шестьдесят тысяч долларов в выборный фонд республиканской партии и семьдесят тысяч — в выборный фонд демократической партии. Я такой же патриот, как Литтенхэм. Если бы меня предупредили во-время, не было бы этой истории.

— Послушайте, — сказал Корли, — что прошло, то прошло. Не стоит гоняться за вчерашним днем. Сколько вы хотите получить сегодня, чтобы оставить в покое наших служащих и рабочих?

— Я хочу, чтобы Уэстоверский трест перевел на мое имя в Монреальский банк пятьсот тысяч долларов из того золота, которое он вывез в Канаду.

— Да поймите же вы, наконец, — с отчаянием крикнул мистер Корли, — ведь золото, переведенное в Монреаль, больше не принадлежит Уэстоверскому тресту! Оно составляет собственность особой компании, образованной внутри банка, но не имеющей с ним абсолютно никаких юридических взаимоотношений. Эта компания не отвечает ни за долги банка, ни за нарушение его договоров или иных обязательств. И банк даже при желании не мог бы выплатить ваш вклад золотом, которое находится в руках иностранной компании.

Канарелли усмехнулся:

— Так вы ничего не можете сделать?

— Абсолютно ничего.

— И банк ничего не может сделать?

— Решительно ничего.

— И ваша компания тоже?

— И она тоже.

— Отлично… Слушайте… вот что вы можете для меня сделать.

— Что именно?

— Передать кое-что.

Мистер Корли секунду колебался:

— Кому?

— Человеку, власть которого начинается на заводах военного снаряжения, проходит через банк и распоряжается канадской компанией.

— Нет такого человека.

— Это правда, Джо, — сочувственно вставил Мирберг, — закон об акционерных обществах, первоначально имевший целью избавить акционеров от персональной ответственности за долги, был затем распространен путем толкования: акционеры избавлены от персональной ответственности и в случаях хищения средств.

Канарелли продолжал, словно и не слышал пояснения Мирберга: — Скажите ему, что вся здешняя городская мелкота, вроде бакалейщиков и мясников, адвокатов и врачей, — все они его сборщики, а я — нет. — Рэкетир поднялся, подошел к мистеру Корли и снисходительно похлопал его по плечу. — Скажите ему, что если я даю ему на сохранение доллар, я рассчитываю получить этот доллар обратно, когда он мне понадобится.

Мистер Корли быстро поднялся со стула. Он оказался человеком среднего роста, крепкого сложения, безупречно одетым.

— Я уже вам сказал, что такого человека нет, — повторил он, глядя сверху вниз на плюгавого черноволосого рэкетира, — и во всяком случае, я лично не имею никакого отношения к этому делу, абсолютно никакого.

— Вы ведь служите в компании военного снаряжения? — спросил Канарелли, пристально глядя на его.

— Я — вице-председатель компании.

Канарелли кивнул головой и направился к двери:

— Очень хорошо. Передайте председателю то, что я сказал.

После ухода Канарелли Крауземан и его четверо посетителей с минуту постояли у большого камина.

— Досадно, что он не может получить свою долю золота, уже находящегося в Канаде, — заметил Крауземан. — Именно это ему нужно, именно там он хотел бы его иметь.

— Почему именно там? — спросил мистер Корли.

— Потому, что цена золотого доллара остается неизменной, а Джо в любую минуту может понадобиться уехать в Канаду.

— Нет никакой возможности заставить Канадскую компанию уплатить деньги рэкетиру за то, чтобы он не беспокоил компанию военного снаряжения в Америке, — сказал мистер Корли.

— Люди называют меня политическим боссом, — сдержанно заговорил мистер Крауземан, — но моя роль всегда сводится лишь к тому, что я служу посредником между интересами финансистов, с одной стороны, и уголовников, с другой.

— Положение не из приятных, мистер Крауземан, заметила мисс Сейлор.

— Положение ответственное. Я оберегаю форму демократического правления, мисс Сейлор. Американский народ может затем в любой момент, какой покажется ему подходящим, взять ее и использовать для национальных целей.

Мирберг улыбнулся:

— Понимаю, вы охраняете чашу святого Грааля, но пока что взимаете плату за его хранение.

Крауземан проводил своих гостей до дверей и простился с ними.

В саду все четверо остановились и, по обычаю людей, собирающихся взять такси, стали спрашивать друг друга, кто куда едет.

— Мне надо в «Лекшер-билдинг», — сказал мистер Корли, — я хочу повидать адвоката мисс Сейлор и переговорить с ним о выплате ей наличными за право на секрет изготовления пороха, находящийся в данный момент в распоряжении Военного министерства.

— Вот и прекрасно! — воскликнул Мирберг. — Значит, нам всем в одно место… Вы знакомы с мисс Сейлор?

— Знаком. Я был на ее квартире в Северном парке.

— Какое удачное совпадение! — заметил Мирберг с явным удовольствием. — Мисс Сейлор пришла со мной к Крауземану, потому, что я знал, что встречусь здесь с представителем завода. — Он лукаво улыбнулся. — Правду сказать, мы рассчитывали получить от этого представителя некоторые указания насчет подлинной ценности изобретения, о котором идет речь. Нам и в голову не приходило, что мы встретимся с тем самым лицом, которое ведет переговоры с мисс Сейлор.

Мистер Корли улыбнулся.

— Да, это вышло неожиданно.

Подъехало такси, и все четверо уселись.

— Ну, а теперь, мистер Корли, — начал Мирберг, откидываясь на спинку сиденья, — какова, на ваш взгляд, ценность этого секрета для вашего предприятия?

— Правду сказать, мистер Мирберг, — отозвался Корли, — юристы наших предприятий сомневаются, нужно ли нашей компании приобретать права мисс Сейлор. — Он обернулся к Каридиусу с видом человека, привыкшего выступать в собраниях и обращаться ко всем присутствующим. — Видите ли, в настоящее время права принадлежат, собственно, Военному министерству, а Военное министерство уступило свои права нашей компании, поэтому…

Мирберг кивнул:

— Это и моя точка зрения. Почему бы вашей компании не пойти навстречу мисс Сейлор и не предоставить ей возможность получить стоимость секрета производства непосредственно от Военного министерства?

— Мысль хорошая, — кивнул мистер Корли.

— В таком случае, почему бы вам не подписать от имени вашей компании отказ от прав на секрет?

— Вряд ли я мог бы это сделать, мистер Мирберг.

— Почему?

— Потому что отдельное лицо не может связывать компанию. Я действую исключительно в качестве представителя и сам ничего решать не могу.

— Но вы ведь пришли ко мне для заключения такой сделки.

— Я был уполномочен предложить определенную сумму наличными, только и всего.

Когда Мирберг, мисс Сейлор, и Каридиус вышли у «Лекшер-билдинг», автомобиль повернул и повез мистера Корли обратно на завод военного снаряжения.

31

На тротуаре перед «Лекшер-билдинг» стояли Роза Сейлор и ее два спутника. В глазах ее был испуг.

— Почему он так вдруг уехал? Как вы думаете, уж не подозревает ли он, что я…

Мирберг кивнул головой:

— Очевидно. Какое совпадение, что одному и тому же человеку было поручено повидать Канарелли и снестись с вами по поводу метода изготовления пороха! Я даже не успел сказать Джо, чтоб он предупредил своих людей насчет вашей лаборатории.

— И Корли совсем ничего нам не предложил, — жалобно проговорила мисс Сейлор.

— Поднимемся в контору и обсудим все это, — предложил Мирберг.

— Нет, я пойду домой. Я всегда говорила Джиму, что мы ни гроша не получим за его изобретение. Прощайте… Мне пора.

— Прощайте! — весело крикнул Мирберг. — Никогда не отчаивайтесь, пока есть надежда на судебный процесс. Если дело дойдет до суда, может быть, нам и удастся отвоевать у Рэмбург-Норденской компании право на изобретение Джима.

— Мисс Сейлор, я еду в аэропорт и подвезу вас, — предложил Каридиус.

— Но мне не по дороге с вами.

— Возможно, зато мне с вами по дороге. — Он помахал рукой вслед уходившему Мирбергу и оглянулся, ища такси.

Когда они сели в машину, он сказал:

— Подумайте, как не повезло… но вы не огорчайтесь. Знаете, мне кажется, что рано или поздно компания все равно узнала бы, что это изобретение Джима.

— Да, но мы получили бы, по крайней мере, две тысячи долларов.

Каридиус внимательно посмотрел в лицо своей спутнице.

— А вы с Джимом сильно… сильно рассчитывали на эти две тысячи долларов?

— Как вам сказать? Не так, чтоб уж слишком, — неуверенно ответила мисс Сейлор.

— Неправда! — воскликнул Каридиус. — Вижу, что рассчитывали.

— Нет… нет, право.

Каридиус, поддавшись внезапному порыву, коснулся ее руки.

— Мисс Сейлор, вы можете быть вполне откровенны со мной… Мы с Джимом вместе учились в школе. Скажите мне, как его материальные дела?

Она немного помедлила, потом сказала:

— Он сейчас работает неполную неделю… всего четыре дня. А писать научные статьи для журналов ему запрещено. Компания, вероятно, боится, что он выдаст что-нибудь; по той же причине ему нельзя читать лекции, хотя ему несколько раз предлагали, а одно бюро культурных развлечений даже хотело заключить с ним договор на серию научных докладов. И усы отпускать ему нельзя.

— Что? Что? — перебил ее Каридиус.

— Нельзя отпускать усы, — повторила мисс Сейлор с усмешкой. — Заведующий лабораторией сказал, что компания не желает, чтобы ее научные работники носили усы, и что хотя не так уж страшно, если один человек будет носить усы, но это создаст прецедент.

Каридиус так искренно расхохотался, что и она улыбнулась, но тотчас добавила:

— В свое время это испортило мне много крови.

— Воображаю… и не удивительно… — согласился Каридиус.

Несколько минут они ехали молча. Вдруг Каридиус порывисто повернулся к своей спутнице:

— Знаете что, мисс Сейлор, я сейчас скажу одну вещь, только вы обещайте, что это останется между нами.

Мисс Сейлор широко раскрыла глаза:

— Хорошо, а в чем дело?

— Вот что… изобретение Джима доставило мне небольшую сумму денег…

— Изобретение Джима?

— Да.

— Каким образом?

— К сожалению, я должен воздержаться от объяснений.

— Ну и что же?

— И вот я сейчас только сообразил, что если бы не оплошность моей фирмы, вы получили бы от мистера Корли тысячу долларов.

— А в чем была оплошность вашей фирмы?

— Мирберг не должен был брать вас с собой к Крауземану. Если бы он, как и следовало, попросил вас подождать его в конторе, вы с Джимом наверняка получили бы кое-что за его изобретение.

— Но он ведь не знал, что случится.

— Задача адвоката в том и заключается, чтобы предвидеть всякие возможности, для этого его и нанимают.

— Ну, хорошо, допустим… — неуверенно сказала мисс Сейлор; — что же из этого следует?

— Раз Джим потерял эти деньги из-за допущенной моей фирмой ошибки, то будет только справедливо, если я их возмещу.

Мисс Сейлор с изумлением уставилась на него:

— Если вы… возместите?

— Да, тем более, что, как я уже сказал, благодаря его изобретению мне очистилось значительно больше тысячи долларов.

— Нет, нет! Я не могу взять у вас тысячу долларов, — сказала мисс Сейлор со вздохом.

— Подождите, — остановил ее Каридиус. — Ведь только через вас я и могу предложить эти деньги Джиму. Из-за него я получил деньги. — И Каридиус вытащил свою чековую книжку. Выписав на имя Джима Эссери чек на тысячу долларов, он протянул его Розе.

— Передайте это Джиму и повторите ему то, что я вам говорил.

Мисс Сейлор нерешительно взяла чек и с любопытством посмотрела на него. На глазах показались слезы.

— Деньги Джиму в самом деле нужны дозарезу. — сказала она дрогнувшим голосом.

Каридиусу захотелось обнять ее и приласкать. И все-таки он продолжал верить, что им движет великодушие по отношению к своему школьному товарищу. Он действительно так думал.

32

Когда достопочтенный Генри Ли Каридиус вернулся домой к своей хорошенькой жене, он поцеловал ее и поспешил объяснить:

— Я был в конторе, обсуждал кое-какие дела с Солом Мирбергом.

Иллора с минуту внимательно изучала лицо мужа:

— Какие такие дела?

Каридиус начал рассказывать о том, что произошло у Крауземана.

— А ты как будто сказал, что был все время у Сола в кабинете.

— Ну да, мы оттуда и поехали, солнышко, — весело возразил Каридиус.

— А сенатор Лори каков! — воскликнула вдруг Иллора. — Разве не замечательно, что он хочет изучать преступность!

— Что такое? — спросил Каридиус.

— Как же! Он создал сенатскую комиссию для изучения преступности в Соединенных Штагах! Ты разве не слыхал? Во всех вечерних газетах напечатано. Газетчики только это и выкрикивали.

— Интересно знать, что понимает Лори под изучением преступности!

Каридиус глубоко задумался. Он терялся в догадках. Зачем сенатору Лори понадобилось подрывать систему, которая поддерживала самого сенатора Лори, и Каридиуса, и Бинга, и Ортона, и всех остальных членов Конгресса? Зачем ему понадобилось это расследование, которое показало бы, где кончается белое и начинается черное?

Вдруг его осенило:

— Я понял, Иллора! Это означает, что литтенхэмовские интересы столкнулись с интересами рэкетиров.

— Что ты хочешь сказать?

— Видишь ли, произошла стычка, началась вражда между предприятиями военного снаряжения и Уэстоверским банком, с одной стороны, и бандой Канарелли, с другой стороны.

— А из-за чего они поссорились?

— Воротилы Уэстоверского банка образовали акционерную компанию, вывезли золото рэкетира в Канаду и положили его на собственный счет.

— А это законно?

— Ну, знаешь, в момент сделки это было вполне законно… тогда существовал золотой паритет… С тех пор золото поднялось в цене. Раз директору банка открывается возможность удержать половину вкладов клиентов, было бы очень странно, если бы он этого не сделал. Назови мне хоть одного человека в Америке, который имел возможность это сделать и не сделал бы.

— А что сделал Канарелли?

— У него были деньги в банке, и он хочет своей доли золота в Канаде. Он ведь рэкетир и вне закона. Он не привык, как мы, чтобы у него отбирали деньги богачи-финансисты. И он сопротивляется. Он пытается покрыть понесенные убытки, шантажируя и терроризируя население поселка, примыкающего к заводу военного снаряжения, собственником которого является Литтенхэм. Он даже не сделал исключения для такого славного малого, как Эссери. Это заходит уж чересчур далеко…

— Твоего друга Эссери?

— Да, я считаю, что это безобразие.

— В вечерних газетах об этом ничего не сказано.

— Конечно нет. Мы это узнали от Розы Сейлор, она ездила с нами к Крауземану.

Иллора торжествующе закивала головой:

— Вот! Я так и знала! Я была уверена, что ты провел время в обществе какой-нибудь женщины!

В этот момент на помощь ему пришел звонок у дверей. Через минуту в комнату вошла горничная.

— Мистер и миссис Джим Эссери, мэм, — доложила она.

Каридиус поднялся и пошел вслед за женой в гостиную, несколько обеспокоенный неожиданным визитом Эссери. Он был так смущен, что даже позабыл познакомить их с женой.

— Пожалуйста, пожалуйста! Рад видеть тебя, Джим, и вас мисс Сейлор…

— Я не имела удовольствия познакомиться с мистером Эссери и мисс Сейлор, — напомнила Иллора сладеньким голоском.

— Ах, прости, дорогая. Мисс Сейлор, это — моя жена, а это, милочка, Джим Эссери… Я так много рассказывал тебе об обоих.

— Теперь это миссис Джим Эссери, — с улыбкой поправил изобретатель.

Чета Каридиусов смутилась. Наступила неловкая пауза.

Каридиус чувствовал смутную досаду оттого, что девушка, которой он дал тысячу долларов, немедленно после этого обвенчалась с другим.

— Как это вы так… вдруг пошли и обвенчались? — с удивлением воскликнула Иллора.

— Да, так и обвенчались… только что… — улыбнулась Роза.

— А почему вам пришло в голову обвенчаться именно сегодня?

— Видите ли, мы уезжаем, — объяснил Эссери, — уезжаем неизвестно на сколько времени, и вот, для того чтобы упростить получение паспортов и прочие формальности, мы и обвенчались.

— Вот как? Вы уезжаете за границу? Как интересно! — Каридиус с досадой подумал, что они на его тысячу долларов собираются прокатиться по Европе, а он, честный, добросовестный труженик, собственник этой тысячи, должен сидеть дома.

— Да, — со вздохом подтвердила миссис Роза, — мы едем в Японию.

Чета Каридиусов снова изумилась. Иллора сказала:

— Но вам как будто вовсе не хочется ехать!

— Совсем не хочется, — грустно призналась Роза.

У Каридиуса мелькнула смутная догадка о причине их внезапного отъезда:

— Кумата! — воскликнул он.

— Правильно, — кивнул Джим Эссери, повидимому очень довольный, что Каридиус сам догадался.

— Мы продали Кумата электрический прибор, которым Джим убивал мышей, — объяснила Роза. — Вы ведь его видели, мистер Каридиус?

— Да, видел… Джим убил им мышь.

— Какой ужас! — содрогнулась Иллора.

— Но ведь всего только мышь, — успокоил ее Каридиус.

Ему вдруг стало не по себе, но тут он вспомнил, что его фирма получит комиссионные за продажу Кумата электрического аппарата, и он снова повеселел.

— Кумата уговорил меня ехать вместе с ним, — объяснил Эссери, — потому что никто, кроме меня, не знает, как обращаться с прибором. Он заверил меня, что его правительство предоставит мне полную возможность изготовить машину настоящего размера. Фактически я буду руководить всеми работами.

— Чудесно! — Каридиус кивнул головой, еще раз вспомнив о комиссионных. — А… а что значит машина настоящего размера?

— Гм… ну, машина, достаточно большая, чтобы можно было демонстрировать… действие… в полном объеме.

— Да… конечно, помимо денежной стороны дела, тебе, как изобретателю, хочется посмотреть на твою машину в действии. Это естественно.

— Я так и знал, что ты одобришь мое решение. Мирберг пришел в восторг, когда узнал, что я продал аппарат Кумата.

— Если принять во внимание, сколько ты натерпелся со своим первым изобретением, никто не может осуждать тебя.

— Так мне и Мирберг сказал, — кивнул Эссери. — Я… я предпочел бы развить это дело здесь… для нас… но тут все так ненадежно…

— О чем это вы, мужчины, толкуете? — перебила их Иллора.

— Видишь ли, милочка, Джим предоставил одно свое изобретение в распоряжение Военного министерства, а оно каким-то образом попало в руки компании заводов военного снаряжения… вот он теперь… другое свое изобретение помещает в другое место.

— А за первое свое изобретение он никаких денег не получит?

— Думаю, нет.

— Возмутительно!

Наступило молчание.

— Кто знает, когда мы с вами увидимся, — начала Роза.

— Когда вы едете? — спросил Каридиус.

— Что же… я думаю, ради моего пороха нам нечего больше торчать здесь, — сказал Эссери, — с ним покончено. Мы завтра и уедем. И… и я пришел поблагодарить тебя, Генри, за то, что ты прислал мне сегодня… Я принес его обратно… Теперь он мне больше не нужен. Я никогда и не мечтал о таких деньгах, какие получил. — Джим был глубоко растроган. Он вынул из кармана чек и протянул его Каридиусу.

— Нет, нет, это твои деньги, Джим, — запротестовал Каридиус, отмахиваясь от чека.

— Если бы они были мне нужны, я взял бы. Но они мне не нужны. С благодарностью возвращаю.

Каридиус взял чек. Супруги Эссери еще немного посидели, потом сказали, что им еще нужно укладывать всю лабораторию, и простились.

Как только гости скрылись за дверью, Иллора взорвалась:

— Генри Каридиус! Вы дали этой женщине тысячу долларов?

Каридиус уставился на нее, пораженный.

— Этой женщине?.. О ком ты говоришь?

— Ты дал такие деньги этой беспутной женщине.

— Милочка, разве ты не видела, что Джим вернул их? Да вот чек, посмотри сама, он на имя Джима. — Он протянул ей клочок бумаги.

— Но дал ты его ей? Ты ее имел в виду! Ах! Ах! — Началась истерика.

Каридиус обнял ее.

— Тише! Тише, дорогая! Не кричи так! Господи! Ведь я дал их Джиму! Видишь, написано его имя… Лула! Лула! Принесите из ванны нюхательную соль! Милочка, успокойся, прошу тебя! Ты весь дом подымешь!

33

На следующее утро, за завтраком, газета, только что из типографии, и еще не успевшая просохнуть, сообщила достопочтенному Генри Ли Каридиусу все новости дня. Первая страница была занята отчетом о больших маневрах, которые американский флот проводил в Тихом океане. Тут Каридиус почему-то вспомнил об Эссери и Розе Сейлор — то есть миссис Эссери — и об электрическом аппарате, который они увезли в Японию. Все же он не осуждал Эссери за то, что тот старался извлечь, что можно, из своего изобретения, вместо того чтобы дать ему также уплыть в руки компании.

На второй странице он прочел о пыльных ураганах на Западе, в той местности, где по распоряжению правительства урожай был перепахан, дабы уменьшить запасы зерна до размеров, обеспечивающих выгодный сбыт.

Женские клубы собирались созвать всеамериканский митинг в Вашингтоне. Федеральная полиция взяла на себя охрану поселка при заводе военного снаряжения.

Каридиус заморгал глазами и еще раз пробежал эту заметку. Федеральная полиция… поселок при заводе… Это значит — конец работе Канарелли… если только он не договорится с федеральной полицией, как договорился с местной…

Каридиуса удивило, что федеральная полиция взяла на себя чисто муниципальные функции. Это, конечно, рука Меррита Литтенхэма.

Вспомнив о финансисте, Каридиус, естественно, вспомнил и Мэри Литтенхэм. Он сложил газету, оставил ее возле прибора жены, затем взял шляпу и вышел на улицу. Полчаса спустя, приехав в аэропорт, Каридиус начал озираться по сторонам в надежде увидеть своего секретаря.

Впрочем, он отлично знал, что ее здесь нет. Они ведь сговорились не летать вместе в Вашингтон.

Он вылетал в десять часов, а она следовала за ним в одиннадцать.

Он подумал, что если бы было наоборот, он приехал бы в аэропорт на час раньше, чтоб хоть издали помахать ей рукой.

Каридиус, вероятно, до самого приезда в Вашингтон продолжал бы думать о своей возлюбленной, если бы один из пассажиров не прервал его мыслей.

— Глядите! Глядите, там, в конце поля! — воскликнул он взволнованно. — Видите, красный самолет и в нем парень с белыми волосами?

— Да, — ну и что же?

— Он из шайки Канарелли. Учится летать. Совсем мальчишка, а денег, говорят… Самолеты покупают, каково?

Поскольку Каридиус лично знал самого Канарелли, он не особенно интересовался его подручными, но подумал не без иронии, что рэкетир, повидимому, решил обзавестись собственной воздушной службой связи, чтобы не повторился случай с Уэстоверским банком.

— Нет, вы только посмотрите на него! — кричал пассажир, провожая глазами красный самолет. — Он делает мертвую петлю! Новичок — и мертвая петля!

— А почему вы думаете, что он новичок?

— Мне сказал сторож… уж и отчаянный народ эти рэкетиры.

— Я не знал, что тут разрешают тренироваться любителям.

— Нет, здесь не разрешают. Он просто приземлился и сейчас же опять пошел вверх. Летная школа где-то в восточной части города. А любопытно посмотреть на настоящего, живого рэкетира!

* * *

Приехав к себе в канцелярию, Каридиус увидел на полу телеграмму, просунутую под дверь. Он поднял ее и вскрыл. Телеграмма была от Сола Мирберга и гласила:

«Политическое дело крайней важности возвращайтесь Мегаполис немедленно жду вас полудню Мирберг».

Каридиус прочел телеграмму и огорчился. Было совершенно немыслимо вернуться в Мегаполис, не повидав Мэри Литтенхэм. Он решил позвонить Мирбергу по телефону. Не могло быть такого политического дела, в котором он был бы лично крайне заинтересован, поскольку он уже занимал депутатское кресло в Конгрессе. Затем ему пришло в голову, что дело касается какого-нибудь приятеля Мирберга, заинтересованного в проведении того или иного билля, и Мирберг желает, чтобы он для этого пустил в ход все возможные пружины. Что-нибудь в таком роде… для того Мирберг его и вызывает, и нечего ему сновать между двумя городами, точно ткацкий челнок!..

Взяв трубку, он вдруг заметил письмо, очевидно, намеренно положенное на крышку пишущей машинки. Он перегнулся через стол, взял конверт и узнал почерк Мэри Литтенхэм. Сердце у него екнуло. Должно быть, накануне вечером, перед уходом из канцелярии, она решила не снимать квартиру, а возможно, и отказаться от службы у него.

Он вскрыл свободной рукой конверт и прочел:

«Я прилетела утром восьмичасовым самолетом, чтобы иметь время поискать квартиру. Думаю пойти на Джей-стрит. Мне хочется снять что-нибудь недорогое, поскромнее, чтобы не внушать подозрений. Я возьму зеленое такси, так что вы можете найти меня, если бы я понадобилась вам для какой-нибудь непредвиденной работы… Мэри».

Каридиус прочел записочку и с облегчением вздохнул. Нетерпеливый голос твердил в телефонную трубку:

— Междугородняя! Отвечает междугородняя!

— Простите, я ошибся номером! — крикнул Каридиус, повесил трубку, торопливо вышел на улицу, сел в такси и поехал на Джей-стрит.

Джей-стрит — широкая грязная улица, обсаженная деревьями и окаймленная двумя рядами чрезвычайно мрачных и, словно нарочно, не приспособленных для жилья домов.

Каридиус предупредил шофера, что он ищет зеленую машину, которая должна стоять где-нибудь у тротуара, и убедительно просил его внимательнейшим образом оглядывать правую сторону улицы, в то время как он займется левой. Так они проехали всю улицу, пока им не преградила путь железнодорожная ветка.

Каридиус ворчал на шофера, утверждая, что тот пропустил зеленое такси. Они повернули и поехали обратно, причем теперь Каридиус оглядывал правую, а шофер левую сторону. Вскоре шофер заметил зеленое такси и подъехал к нему. Каридиус был озадачен.

— Такси, очевидно, пересекло улицу, пока мы разворачивались, — сказал он.

— Должно быть, так, сэр, — согласился шофер, останавливая счетчик и выпуская Каридиуса.

Каридиус с бьющимся сердцем подошел к трехэтажному кирпичному дому, поднялся на пять ступенек и дернул медную ручку звонка. Дверь открылась, и он увидел Мэри Литтенхэм, старуху с повязанной головой и молодого человека в засаленном черном халате. Мисс Литтенхэм познакомила их.

— А вот и мой дядя, о котором я вам говорила, миссис Сиббатс; мой дядя, мистер Линч, а это мистер Гейзу, дядя.

— Я только что говорила вашей племяннице, что лучше и дешевле квартирки вам нигде в Вашингтоне не найти.

— Да, но здесь нет ванны, — сказала Мэри с озабоченным видом. — На этой улице ни в одной квартире нет ванн. Я все дома обошла.

— Вот именно, мисс, — кивнула головой хозяйка. — В Вашингтоне ни в одной квартире нет ванн личного пользования. Ванны-то имеются, но не личного пользования, а у этих комнат, что я показала вам, большое преимущество потому, что они рядом с ванной. Вот джентльмен, который освободил их на прошлой неделе, бывало, спит себе, а кто-нибудь из верхних жильцов выскользнет из постели, чтобы опередить его, — так куда там! Только лестница заскрипит, он уже проснулся, скок из постели и всегда раньше всех прибежит! Я сама сколько раз слышала, да и вы, верно, тоже, мистер Гейзу?

— Не только слышал, а десятки раз видел, как он прыгал в ванную перед самым моим носом, — поддержал хозяйку джентльмен в черном халате.

— Вот почему я так и написала в объявлении: «ванна полуличного пользования», — пояснила миссис Сиббатс.

— Сколько у вас жильцов в доме? — спросил Каридиус.

— Двадцать четыре.

— И одна ванна для всех!

— Ну, сама я ванной не пользуюсь. Я ночую в подвале и устраиваюсь по-другому.

— Но боже мой, двадцать четыре человека.

— Да, да… но ведь вы тоже государственные служащие, так?

— Да, конечно.

— Значит, все прекрасно уладится.

— Каким образом?

— А как же! В государственных учреждениях часы начала занятий установлены с таким расчетом, чтобы служащие успевали принять ванну перед уходом на работу. Вот, например, мистер Гейзу. Он служит в бюро патентов. Он как раз ждет своей очереди на ванну. А на работу ему надо уходить еще только в одиннадцать сорок пять. Вот так все и улаживается.

— Правильно, — подтвердил мистер Гейзу, — вы скоро сами убедитесь, что здесь, в Вашингтоне, работа чиновников весьма рационально планируется применительно к нехватке ванн.

— Но почему не завести в каждом доме больше ванн? — спросил удивленный Каридиус.

— Незачем заводить, — объяснил мистер Гейзу. — Дома с комнатной системой битком набиты, — зачем же домохозяевам итти на лишние расходы, раз они ничего на этом не выиграют?

— А почему бы правительству не построить дома получше?

— Это значило бы, что правительство посягает на права частных лиц, вступает с ними в конкуренцию. И, кроме того, правительство считает, что может дать работу значительно большему числу служащих, распределяя часы их занятий так, чтобы при настоящих условиях каждый мог принять ванну.

Разговор, вероятно, принял бы еще более отвлеченный характер, если бы Мэри не прервала его:

— Попробуем снять на месяц. Сколько вы хотите за месяц?

Миссис Сиббатс занялась вычислением в уме:

— Значит, комнаты стоят пятьдесят семь с половиной долларов в неделю. Если вы берете на месяц, полагается как будто скидка… скажем, ровно пятьдесят семь долларов в неделю, четырежды семь — двадцать восемь, четырежды пять — двадцать, прибавляю два… значит, в месяц двести двадцать восемь долларов.

— Верно, — сказал мистер Гейзу. — В Вашингтоне домохозяева не уступают в прозорливости правительству. Достаточно им взглянуть на чиновника, чтобы совершенно точно определить, сколько он зарабатывает в месяц, и назначить ему такую плату, после которой у него останутся только деньги для проезда на службу… да и то один конец придется итти пешком…

Плеск воды и стук захлопнувшейся наверху двери заставил мистера Гейзу подхватить полы своего халата и стремглав броситься вверх по лестнице. Пробил час ванны и для него.

Когда Каридиус вместе со своим секретарем сел в зеленое такси, он стал возражать против подобной квартиры. Но Мэри настойчиво твердила, что ей давно хочется посмотреть, как живут обыкновенные люди. Впрочем, Каридиус скоро забыл о квартире. Они ехали в зеленом такси, овеянные запахами весны, которая была прекрасна даже на грязных улицах Вашингтона. Они влюбленно смотрели друг другу в глаза, держались за руки, сгорая от нетерпения остаться наедине хотя бы в своей канцелярии.

Когда они приехали и вошли в холл, швейцар окликнул Каридиуса и протянул ему телеграмму. Каридиус сунул ее в карман и почти бегом помчался к своей канцелярии. Он отпер дверь, и они вошли… Каридиус, стараясь не шуметь, дважды повернул ключ в замке. Потом они бросились друг другу в объятия со всем пылом любовников, которые были в разлуке целых двадцать четыре часа.

— Мэри… — бессвязно шептал он, — ты такая чудная, ты… хорошо бы иметь квартиру получше…

— О милый, мы будем жить там совсем, как наши предки. Должно быть, так жили первые колонисты в те времена, когда мой прапрадедушка переселился в Америку… без ванн, без мебели.

Кто-то снаружи задергал ручку двери. Каридиус и его секретарь отскочили друг от друга и быстро приняли непринужденные позы, которым явно противоречили краска на щеках и учащенное дыхание.

Каридиус открыл дверь. Вошел телеграфный рассыльный.

— Отправитель требует ответа, — объявил он хриплым голосом.

— Хорошо, хорошо, — поспешно сказал Каридиус, смущенно спрашивая себя, заметил ли мальчик что-нибудь, и тут же успокаивая себя тем, что вообще не важно, заметил или не заметил телеграфный рассыльный. Он вскрыл телеграмму.

— От кого это? — спросила Мэри, стараясь говорить деловым тоном.

— От Мирберга. Он пишет, что послал мне уже две телеграммы, вызывающие меня в Мегаполис.

— Неужели? Где же они? — воскликнула Мэри.

— Вот… одна у меня в кармане… другая — на столе, а третью я держу в руках.

— Ответ будет, сэр? — спросил мальчик. — Отправитель требует ответа.

— Да, запишите ответ: «Полная невозможность быть вечером Мегаполисе важные законодательные дела ночное заседание»…

Как по вашему, ночное заседание комиссии или всей Палаты? Скажем, комиссии… «важное ночное заседание комиссии».

— Постойте, дело, должно быть, серьезное, мистер Каридиус. — остановил его секретарь. — Мистер Мирберг не стал бы так настаивать, не имея к тому достаточных оснований.

— Но, дорогая, вы знаете, что я не могу уехать сегодня… когда у меня ночное заседание!

— Нет, нет, можете.

— Но мой долг законодателя, Мэри! — взмолился член Конгресса.

— Пишите, мальчик, — повелительно сказала мисс Литтенхэм. — «Буду Мегаполисе десятичасовым самолетом ждите меня». Подпись: «Каридиус». Мы пообедаем вместе в Вашингтоне и полетим при лунном свете. Кажется, сейчас полнолуние…

Мальчик разорвал бланк, который начал заполнять, бросил его в мусорную корзину и взялся за новый.

34

Полет из Вашингтона в Мегаполис при лунном освещении состоялся, после чего влюбленные расстались, и Каридиус направился в «Лекшер-билдинг». По дороге его злость на Сола Мирберга все возрастала, и, когда он, наконец, оказался лицом к лицу со своим компаньоном, он окинул его свирепым взглядом и крикнул:

— Какого чорта вам понадобилось телеграфировать мне весь день!

Мирберг приподнялся ему навстречу:

— Слава богу, что вы, наконец, явились! Я получил телеграмму, извещающую о вашем приезде, но не очень-то ей поверил.

— Почему не поверили?

— Не ваши были выражения… не вы ее писали.

— Нет, писал мой секретарь.

— Ну, а раз писали не вы, я и подумал, что вас не было в канцелярии, и неизвестно, вернетесь ли вы, а ваш секретарь, может быть, хотел сказать, что вы приедете, если вернетесь.

Каридиус обошел молчанием вопрос, был ли он в канцелярии или отсутствовал, когда отправлялась телеграмма.

— Ну вот, теперь я здесь… Что вам от меня нужно?

— Сейчас скажу… Каридиус, что вы скажете о Сенате?

Гнев Каридиуса сразу улегся.

— Вы меня прочите в Сенат?

— Да, вас… улыбается вам такая перспектива?

Каридиус подумал, как бы это обрадовало Мэри Литтенхэм.

— Конечно, я не прочь… но ведь у нас сенатор Лори…

— Сенатор-то он сенатор, но знаете, что он натворил… втоптал в грязь права нашего штата, чтобы заслужить милость алчной компании! — торжественно проговорил адвокат.

— Что он сделал? — переспросил Каридиус в полном недоумении.

— Нарушил права нашего штата… Джо! Джо! Идите сюда, расскажите мистеру Каридиусу, что сделал сенатор Лори.

Внутренняя дверь кабинета открылась, и вошел Джо Канарелли.

— Джо, расскажите мистеру Каридиусу, что сделал сенатор Лори.

— Он расставил людей вокруг завода военного снаряжения и помешал мне работать.

— Каких людей?

— Федеральную полицию, — объяснил рэкетир.

— На каком основании… по какому праву?

— Я направил туда своих людей, чтобы собрать то, что Литтенхэм украл у меня в банке, — продолжал Канарелли. — И кто же помешал мне? Лори, тот самый Лори, которого я на всех выборах проводил в Сенат!

— Не понимаю, как он мог привлечь федеральную полицию, когда это обязанность полиции штата? — повторил Каридиус.

— Вот под этим лозунгом мы и проведем кампанию за вас, — с энтузиазмом подхватил Мирберг. — Лори обратился в федеральный суд с представлением, что завод военного снаряжения выполняет межштатную работу, а Канарелли нарушает ход этой работы. Отсюда, по мнению Лори, следует, что охрана завода должна находиться в ведении федеральной полиции. Это не что иное, как новый подвох, при помощи которого федеральное правительство расширяет свою власть за счет автономии штата! Это создает недопустимый прецедент узурпации полицейской власти, принадлежащей свободному и независимому штату! Это издевательство над мудростью наших предков — творцов государственного строя Соединенных Штатов! Это превращает нашу федерацию в недостойный маскарад, а индивидуальную свободу — в позорный фарс! И мы в праве вынести это дело на суд народа и на предстоящих выборах выкинуть Лори из сенатского кресла!

— Я плачу полиции штата и города, — сказал Канарелли, — а когда я посылаю своих людей собрать то, что мне должен банк, — там оказывается федеральная полиция, которая не хочет слушать никаких доводов и срывает мне все дело.

— Конкретно — что я должен сейчас делать? — спросил Каридиус.

— Протестовать против нарушения прав штата и тем самым открыть кампанию за место в Сенате!

— Правильно! — отрезал рэкетир. — Мне нужен собственный сенатор! Я больше не могу иметь сенатора на пару с Литтенхэмом. Отныне нам с Мерритом Литтенхэмом не по пути.

— Джо хочет сказать, что он употребит все свое политическое влияние на поддержку прав штата, — разъяснил Мирберг. — Он верит в эти права, и он готов отдать свои деньги, заработанные тяжким трудом, на борьбу за то, в чем он видит высочайшие государственные идеалы.

— Независимо от того, чего хочет или не хочет Канарелли, нет сомнения, что централизованная, деспотическая государственная власть полностью противоречит духу американской конституции и американского народа! — заявил Каридиус.

— Вы слышите, Джо? — крикнул Мирберг. — Мистер Каридиус стоит выше мелких преходящих распрей и глазами государственного мужа и патриота заглядывает далеко вперед, в грядущую историю Америки!

— Что же все-таки сейчас надо делать? — спросил Каридиус, думая о Мэри Литтенхэм и о том, есть ли какая-нибудь возможность убедить ее вернуться с ним в Вашингтон сегодня же, ночным самолетом.

— Вот почему мы так искали вас, — сказал Мирберг. — Вы должны оформить свою кандидатуру сегодня же. Должна быть представлена петиция от имени председателя вашей партии за подписью двадцати четырех граждан. Петиция представляется за шестьдесят дней до выборов, и сегодня срок истекает. Наша петиция должна быть подана в Капитолий штата до того, как пробьет полночь.

Каридиус заволновался:

— Мистер Канарелли, для меня это совершенно неожиданно. Я должен отнестись к вопросу с полным сознанием ответственности. Вы разрешите мне побеседовать несколько минут с глазу на глаз с моим компаньоном?

— Пожалуйста, — любезно согласился итальянец и вышел в приемную.

— Сол, — понизив голос, начал Каридиус, — у меня деньги в Уэстоверском банке.

— Сколько?

— Я купил угольные акции, и на днях мне очистилось что-то около семи тысяч долларов.

— Гм… это после того как вы прошли в комиссию по военным делам?

— Да.

— Вы, конечно, понимаете, что в комиссию вы попали благодаря этому самому Джо…

— Мне казалось, что раз мне открыли счет в Уэстоверском банке…

— Послушайте, мой друг. В политике надлежит действовать политически. Нельзя допускать, чтобы отдельная личность или расположение отдельной личности становились между вами и более высокой должностью, на которой вы полнее могли бы отдаться служению родине.

— Согласен.

— Патриотизм — вот, Генри, причина тому, что в политике нет и не может быть места личным симпатиям.

— Над этим я никогда не задумывался, но теперь вижу, что вы правы.

— И, кроме того, сенаторское кресло, которое вам предлагает Канарелли, имеет исключительно важное значение. Оно сделает вас связующим звеном между общественным дном и общественной верхушкой. Вы сможете контролировать, смягчать и до известной степени цивилизовать уголовные элементы нашей страны, и тем самым защищать от них американский народ.

Каридиус слушал и кивал головой.

— Если бы вы, с вашими возможностями и талантами, допустили, чтобы мелкая услуга со стороны Меррита Литтенхэма помешала вам полностью отдаться служению родной стране, это было бы государственной изменой, Генри Каридиус!

— Сол, я понимаю. А мы успеем подать петицию до полуночи?

— Она уже готова, подписана солидными, уважаемыми гражданами и ждет только вашей подписи. У Канарелли есть летчик, некий Ланг, дьявол, а не человек, он доставит ее в Капитолий штата меньше, чем за час.

— А пройду ли я? Ведь за Лори стоит Крауземан!

— Мы с Джо организуем свою выборную машину.

— Что вы говорите?!

— И мы непрочь испытать ее.

— А вдруг и народ примет участие в нашей борьбе и будет голосовать по-настоящему?

— Ну, навряд ли… это ведь не выборы президента…

* * *

Когда достопочтенный Генри Ли Каридиус поздно вечером возвращался из конторы Мирберга к себе домой, доводы адвоката продолжали звучать у него в голове. Каридиус знал, что для адвоката все эти рассуждения — чистая казуистика, но он, Генри Каридиус, со своим англо-саксонским идеализмом сумеет осуществить на деле то, что его компаньон только сформулировал в словах. Он подумал о том, сможет ли Мэри Литтенхэм понять ту роль, которую он во имя принципа автономии штатов будет играть в решительной борьбе против кандидата ее отца, старого Лори… Принцип автономии штатов — это, другими словами, американский индивидуализм. То ничтожное обстоятельство, что местный рэкетир ищет в нем защиты для своих афер, не может набросить тень на мудрый и спасительный принцип правления, который, точно драгоценное наследство, передавался от поколения к поколению с самого основания американских колоний…

Тут красноречию, с которым он мысленно убеждал Мэри Литтенхэм в правомерности своего желания пройти в Сенат, помешал прилив острой физической тоски по ней. Если б не эта история с Сенатом, он сейчас держал бы Мэри в объятиях.

Немного позже, подходя к дому «Элбмерл», он подумал об Иллоре, о том, как она обрадуется положению жены сенатора. Этим он как бы вознаградит ее за свою любовную связь с Мэри Литтенхэм, как бы сбалансирует свой счет с ней. Да и потом для человека, занимающего столь высокое положение, вполне естественно вести двойную жизнь.

Он вошел в спальню с приятным сознанием, что может доставить радость Иллоре. Наклонясь над супружеским ложем, он дотронулся до округлой аппетитной руки, лежавшей поверх одеяла.

— Иллора! Иллора! — шепнул он.

Она встрепенулась и растерянно уставилась на него.

— Который час?

— Иллора, я буду баллотироваться в Сенат! — объявил он восторженным шопотом.

Это не произвело никакого впечатления.

— Где ты был до сих пор?

— В конторе у Мирберга, — радостно сообщил Каридиус, — мы обсуждали подробности моей выборной кампании. Заявление о том, что я желаю выставить свою кандидатуру, послано самолетом. Сейчас оно уже в пути…

— А эта… Конни Стотт тоже была там с вами?

— Дорогая, очнись. Конни Стотт уже давно Конни Мирберг, и, по меньшей мере, неудобно называть ее «эта».

— Так ты не провожал ее в такси и не подарил ей тысячу долларов?

— Господи, ну конечно нет… Дорогая, я буду баллотироваться в Сенат.

— Знаю, знаю, ты вечно провожаешь замужних женщин в такси и даришь им по тысяче долларов…

Тут сон снова сморил ее.

35

На следующее утро, когда Каридиус завтракал в одиночестве, он был озабочен мыслью о том, как отнесется Мэри Литтенхэм к его решению выставить свою кандидатуру в Сенат. По дороге в аэропорт он купил четыре газеты и просмотрел их в такси.

На первой странице «Трибуны» о нем не было ничего. Несколько встревоженный, он пробежал всю газету, и только на пятой странице, в столбце, озаглавленном «Политические новости», наткнулся на заметку в три строки, без всяких комментариев. В заметке говорилось, что Каридиус выставил свою кандидатуру на место в Сенате, которое освобождается ввиду истечения срока полномочий сенатора Герберта М. Лори. Тут же добавлялось, что сам сенатор Лори тоже выставляет свою кандидатуру. Два столбца на той же странице были посвящены описанию жизни и высоких достоинств сенатора Герберта М. Лори. На четвертой странице была помещена большая редакционная статья под заголовком «Членов Конгресса надо воспитывать»; в ней автор говорил о «дерзости некоего молодого депутата Нижней палаты, который, не имея ни опыта, ни глубоких знаний, собирается соперничать на выборах в Сенат с даровитым и преданным родине государственным деятелем, неизменно переизбираемым на этот пост». Далее автор статьи сокрушался по поводу того, что общественность не имеет возможности правильно оценивать умственные и нравственные достоинства каждого кандидата.

«… Давно миновали времена (говорилось в статье), когда наша страна была так редко населена, что избиратель мог видеть и знать своих кандидатов, иметь суждение о каждом из них. В наше время народ знает о своих кандидатах лишь то, что о них сообщает пристрастная пресса. Врачу не дозволяется срезать даже заусеницу, пока он не сдаст экзамена в государственном медицинском совете. Юрист не может выступать в суде, пока не получит разрешения вести судебные дела. Даже маклер по продаже недвижимости должен доказать свою осведомленность в области данной профессии, прежде чем продать хотя бы один сельский участок. И только людям, притязающим на высокую честь представлять нашу нацию в глазах всего мира писать для нее законы, руководить ее промышленностью, решать ее судьбы, дозволено добиваться высокого поста при помощи любых средств, честных или бесчестных, не предъявляя даже свидетельства об окончании начальной школы».

Статья задела Каридиуса за живое. Она явно была направлена против него. Он развернул другую газету. На третьей странице был помещен портрет Каридиуса с подписью: «Многообещающий молодой конгрессмен выступает кандидатом на выборах в Сенат». Член Конгресса с восхищением глядел на свой портрет и раздумывал о том, привлечет ли он внимание широкой американской публики. Потом сложил газету портретом кверху и сунул ее в карман.

В Вашингтоне, по пути в Капитолий, Каридиус снова начал терзаться сомнениями, как отнесется Мэри Литтенхэм к его попытке пройти в Сенат. Поэтому, подъезжая к своей канцелярии, он в последний раз посмотрел на портрет, затем просунул газету в окошко такси и через секунду, как бы нечаянно, выронил ее.

Совершив это модернизированное харакири, Каридиус откинулся на спинку и некоторое время ехал молча, ни о чем не думая. Потом до его сознания дошло, что машина подвигается вперед необыкновенно медленно. Он взглянул в окно, чтобы узнать причину задержки, и увидел, что его такси затесалось в середину длинной процессии женщин.

Шофер отодвинул стекло и спросил, не свернуть ли на другую улицу, честно добавив тут же, что это значительно удлинит путь.

Каридиус уже хотел кивнуть в знак согласия, но все же спросил, что означает эта женская демонстрация.

— Это женские клубы, сэр, — сказал шофер. — Они каждый год со всех концов съезжаются в Вашингтон, чтобы избрать председательницу объединения.

— Куда же они направляются?

— В Дом съездов, сэр.

— Вид у них боевой.

— Да, сэр, когда женщин собирается много, у них вид всегда боевой и озабоченный… они точно от самих себя отстать боятся.

Из окна медленно двигавшегося такси Каридиус разглядывал колонну. Его внимание привлекли плакаты, колыхавшиеся над рядами. Штук двадцать таких плакатов проплыли мимо машины, и на всех был написан один и тот же лозунг:

«ВЫСЕЧЕМ СТАТУИ В СКАЛИСТЫХ ГОРАХ!»

«ВЫСЕЧЕМ СТАТУИ В СКАЛИСТЫХ ГОРАХ!»

«ВЫСЕЧЕМ СТАТУИ В СКАЛИСТЫХ ГОРАХ!»

Что-то знакомее почудилось ему в этом лозунге. Он пытался связать это впечатление с каким-то определенным временем и местом, но тут текст на плакатах неожиданно изменился. Примерно с середины колонны пошли плакаты с такой надписью:

«УКРАСИМ МОРСКОЙ БЕРЕГ!»

«УКРАСИМ МОРСКОЙ БЕРЕГ!»

«УКРАСИМ МОРСКОЙ БЕРЕГ!»

Как только Каридиус вошел в длинный коридор в Доме канцелярий, он увидел заднюю часть большого дога, лежавшего в открытых дверях его приемной. Добившись от пятнистого зверя, чтобы тот подвинулся и дал закрыть дверь, Каридиус вошел и протянул руки Мэри Литтенхэм.

Когда первый порыв восторгов миновал, и они обрели способность говорить о чем-либо, кроме глубины и силы своей взаимной любви, мисс Литтенхэм вспомнила:

— Слушай, Генри, звонила миссис Сассинет, она хочет, чтобы ты был на ее приеме в отеле «Фаррагат» сегодня днем.

— Миссис Сассинет? А кто это?

— Ты разве не помнишь, она как-то приходила сюда и требовала, чтобы ты провел в Палате билль о высечении статуй в Скалистых горах.

— Ах, да, да — по дороге сюда я из такси видел демонстрацию ее сторонниц.

— Она звонила и просила, чтобы ты непременно пришел, она хочет сняться с тобой.

— Зачем это ей со мной сниматься?

— Она полагает, что это будет хорошая реклама и для тебя и для нее. Она баллотируется в председательницы Объединения женских клубов под лозунгом высечения этих самых статуй.

Каридиус подумал, что, если Иллора увидит такую фотографию, вряд ли ему удастся удовлетворительно объяснить ей, что заставило его сниматься с другой женщиной. Без сомнения, она сразу же сделает неверный вывод.

— Но я видел еще другие плакаты: «Украсим морской берег!»… Это что значит?

— А это лозунг избирательниц миссис Лофтон-Билтром. Она выступает на выборах, как соперница миссис Сассинет. Так что ей уж пришлось взять в качестве девиза «Украсим морской берег!»

— Но смысл-то в этом есть какой-нибудь?

— А как же! Миссис Лофтон-Билтром требует, чтобы Конгресс ассигновал пять миллионов долларов на украшение всех американских портов, так, чтобы у иностранцев, приближающихся к нашим берегам, сразу же создавалось хорошее впечатление. Она приглашает членов Конгресса, с которыми хочет сниматься, в отель «Импириал». Так вот, если хочешь, чтобы я помогла тебе в твоей выборной кампании, поезжай в «Фаррагат» и снимись с миссис Сассинет. Это даст тебе тысячи голосов женщин-избирательниц…

— В моей выборной кампании! — воскликнул Каридиус, глядя на девушку. Мэри показала ему газетную вырезку. Он взглянул и глазам своим не поверил: это был его портрет из «Новостей». Она сказала:

— Вот, посмотри. Надо сохранить эту вырезку. Если когда-нибудь «Новости» обратятся против тебя, можно напечатать эту статью у них же под видом объявления. Это вообще считается постыдным приемом. Но, по-моему, раз мы вступаем в борьбу с кандидатом, которого поддерживает мой отец, лучше заранее решиться на все.

* * *

На два квартала вокруг отеля «Фаррагат» улицы были запружены толпою женщин. Длинный готический вестибюль гостиницы служил центром притяжения этой толпы. Здесь помещался главный штаб вооруженных сил «статуисток». На другом конце города, в отеле «Импириал», собрались приверженцы политики украшения берегов. Обе противницы вели боевую подготовку в форме званого чая. Они угощали чаем свое воинство.

Вдоль центрального коридора были расставлены служители в ливреях, выкликавшие через определенные промежутки времени:

— На прием к миссис Сассинет — в конец коридора! На прием к миссис Сассинет — в конец коридора!

Войдя, Каридиус увидел мужчину с массивным фотоаппаратом в руках, с трудом пробиравшегося сквозь толпу женщин. Политический деятель направился к фотографу, чтобы помочь ему. Тот радостно закивал.

— Вы — мистер Каридиус?

— Да! — крикнул Каридиус в ответ.

— Я прислан от «Газеты», чтобы заснять вас с миссис Сассинет.

Каридиус жестом выразил свое согласие и стал прокладывать фотографу с его аппаратом и лампами путь в толпе. Лампы показались Каридиусу лишними.

— Зачем это вам… среди бела дня? — спросил он, стараясь перекричать неумолчное кудахтанье женщин.

— Пыль… С запада надвигается циклон пыли… скоро будет темно, как вечером.

— Что вы говорите! — изумился Каридиус.

Тут какая-то толстуха впереди, взбешенная тем, что ее шифоновое платье грозило превратиться в лохмотья еще до начала приема, повернула к ним голову и рявкнула:

— Перестаньте толкаться!

— Простите, — кротко ответил фотограф. — Я от «Газеты»… Тут с аппаратом не повернешься…

Толстуха тотчас же громко завопила:

— Эй, слушайте, слушайте все! Этот человек от «Газеты»!

В толпе стали оглядываться. Некоторые женщины подхватили крик:

— Он от «Газеты»!

— Вон его!

— Бей его! Ломай аппарат!

— Его газета высмеивала нас и нашу программу!

И тотчас же на глазах изумленного Каридиуса фотографа сшибли с ног, надавали ему пинков, вырвали из рук аппарат, разбили лампы. Каридиус кричал, пытался притти несчастному на помощь, но его, растрепанного, без шляпы, уже тащили к выходу, толкая из стороны в сторону. Каридиус увидел, как несколько служителей кинулись к жертве и, загородив ее собой, помогли скрыться через боковую дверь.

Сам Каридиус плотно застрял в толпе и волей-неволей двигался вместе с нею по длинному коридору, пока не очутился в просторном салоне, где миссис Сассинет принимала своих гостей. Миссис Сассинет была в вечернем туалете, с двумя букетами орхидей, по одному у каждой бретельки. Молодые девицы в белых платьях, выполнявшие при ней обязанности пажей и, видимо, очень гордые этой почетной ролью, расхаживали в толпе, энергично прокладывая себе путь.

Увидя, что в комнате появился мужчина, миссис Сассинет сделала ему знак подойти. Белые пажи бросились навстречу, очищая дорогу.

— Сенатор Каридиус! — воскликнула великая деятельница с орхидеями на корсаже. — Как я рада, что вы приехали! Миссис Бентл, миссис Уолсон, миссис Инмэн, позвольте представить вам моего дорогого друга сенатора Каридиуса, того из членов конгресса, который больше всех сделал, чтобы провести наш знаменитый билль о высечении статуй.

— Заслуги мои невелики, но радость и гордость, оттого что пришлось послужить столь благородной цели, огромны, — сказал Каридиус, раскланиваясь на все стороны.

— Не скромничайте, сенатор!

— Примите заслуженную благодарность, сенатор!

— Я пока еще не имею права на звание сенатора, — запротестовал Каридиус.

— Мы, может быть, опережаем события, сенатор, но мы не ошибаемся, — заявила миссис Сассинет. — Ведь он пройдет, правда, девушки?

— Конечно! Безусловно!

— Мы будем голосовать за вас, сенатор!

— Мы, женщины, проведем вас в сенат!

— Мы читали о вашей головокружительной карьере, сенатор!

— Карьера сенатора Каридиуса в Конгрессе тесно связана с моей карьерой в Женских клубах! — прокричала миссис Сассинет, кивая и улыбаясь.

— Это почему же, Мэй? — послышался чей-то голос.

— Потому что он был первым членом Конгресса, с которым я советовалась по вопросу о нашем великом патриотическом движении за высечение статуй в Скалистых горах. — Взрыв рукоплесканий. — Потому-то я и убеждена, что мы оба будем избраны, — все так же громко продолжала миссис Сассинет. — Я глубоко верю в то, что пути наших звезд скрещиваются!

Новые аплодисменты. Каридиус тем временем добрался до кресла великой деятельницы, так что они могли наконец обменяться рукопожатиями и перестать кричать во всю глотку. Некая почтенная матрона, сидевшая рядом, спросила миссис Сассинет, что означают ее слова о скрещивающихся путях.

— Видите ли, Джен, мне хотелось узнать, буду я избрана или нет, и потому, приехав в Вашингтон, я пошла к гадалке.

— Ну, и?..

— И она мне сказала, что путь моей звезды скрещивается с путем звезды красивого брюнета.

Каридиус поклонился.

Джен подняла свои крашеные и выщипанные брови.

— Но почему вы думаете, дорогая, что речь шла о вашей политической звезде?

— Я не думаю, а знаю. Я ее спросила прямо: «Вы говорите о моей политической звезде?» И гадалка сказала: «Да, именно о ней. Все то, что ожидает этого красивого брюнета, ожидает также и вас».

Из толпы деятельниц Женских клубов понеслись вздохи и восклицания.

— Как странно… Откуда она могла знать?

— Тут что-то есть… не правда ли? Тут что-то есть.

Но кто-то внес скептическую ноту:

— Беда только в том, что ваши выборы состоятся раньше, чем выборы мистера Каридиуса, Мэй; так что вряд ли его судьба может послужить предзнаменованием вашей.

Послышался смех. Миссис Сассинет на мгновение растерялась, но тут вступился Каридиус:

— Это так называемое пророчество постфактум — самый точный вид предсказания.

Взрыв хохота — особенно громко смеялись те, которые не совсем поняли, что он хочет сказать, и Каридиус мысленно уже подсчитывал приобретенные голоса.

Миссис Сассинет подозвала ближайшего из своих пажей.

— Где фотограф? — спросила она.

— Фотограф, миссис Сассинет? — переспросила девушка, оглядывая море женских голов.

— Да, я просила, чтобы из «Газеты» прислали фотографа, снять мистера Каридиуса вместе со… со всеми нами.

— Ах, миссис Сассинет, — сказал Каридиус, слегка понизив голос. — Фотограф был здесь, он вошел вместе со мной, но его… гм… ему пришлось удалиться.

— Удалиться?

— Да… видите ли, он чересчур энергично проталкивался в толпе дам… с аппаратом и лампами… служители обратили на это внимание и вывели его через боковую дверь.

— И поделом! — вскричала одна из женщин. — «Газета» позволяла себе высмеивать наши митинги; очень хорошо, если ее фотографа выставили за хулиганство.

Миссис Сассинет сделала широкий жест прирожденного политика.

— Друзья мои, все газетчики — мужланы, и с этим ничего не поделаешь. Но нам нужно, чтобы в газете появились наши фотографии. Позвоните, пусть пришлют другого фотографа!

Распоряжение пошло из уст в уста, сначала по салону, потом по коридору и, наконец, затерялось вдали:

— Позвоните, пусть пришлют другого фотографа!

— Позвоните, пусть пришлют другого фотографа!

— А вы, сенатор Каридиус, — продолжала между тем миссис Сассинет, — оставайтесь здесь и приготовьтесь защищать нас, женщин, от грубости вашингтонских фотографов.

36

Три дня спустя Каридиус получил от Мирберга настоятельное приглашение побывать в конторе.

Как только он вошел в кабинет Сола, тот протянул ему открытку.

— Взгляните, — сказал он, словно дело шло о чем-нибудь чрезвычайно важном.

Каридиус не без любопытства взял в руки открытку. Это была обыкновенная почтовая открытка с изображением какого-то небоскреба в Сан-Франциско. На оборотной стороне, кроме адреса, было написано следующее:

«Как отсутствующие будем голосовать за вас письменно из Гонолулу. Желаем удачи. Супруги Эссери».

Каридиус был тронут:

— Это очень мило с их стороны.

— Не в том дело, что мило; это мысль!

— Какая мысль?

— Эти люди расположены к вам. Вы участвовали в одном их дельце, вы получили комиссионные за продажу Японии изобретения Эссери, а они все-таки расположены к вам!

Каридиус улыбнулся.

— Да, — продолжал адвокат, — в вас положительно есть что-то располагающее, Каридиус. Вы можете понравиться любому человеку, почти без исключения. Вот, например, «Лига независимых избирателей», которая положила начало вашей карьере… единственным стимулом для возникновения этой нелепой организации было то, что вы понравились…

— Позвольте, вы хотели сказать про какую-то мысль…

Мирберг стал серьезен:

— Присядьте.

Каридиус сел. Адвокат повернулся на своем вертящемся кресле и наклонился к Каридиусу:

— Литтенхэм намерен наводнить наш округ деньгами, чтобы побить вас.

— Вы почем знаете?

— Мне сказал Крауземан. Он уже получил часть денег. И вручил мне три тысячи долларов с предложением поработать в пользу Лори.

— Вы их, надеюсь, не взяли?

— Разумеется, взял. Я всегда получаю деньги от Крауземана в начале всякой политической кампании.

— Так значит… Скажите, вы нарочно вызвали меня сюда, чтобы объявить мне о вашем намерении работать в пользу…

Мирберг замахал рукой, словно отгоняя от лица докучливую муху.

— Да нет же, я выхожу из крауземановской организации. Так всегда делают перед уходом: берут, что можно, и начинают работать на другого. Об этом не тревожьтесь, это вполне законная процедура.

Ну, хорошо… а при чем тут я?

— Вот что… нам надо, чтобы вы поработали.

— В каком смысле?..

— В обыкновенном: что-нибудь делать руками или головой… Слушайте, Каридиус, кроме шуток, мне надо поговорить с вами. Дело в том, что деньги Канарелли подходят к концу. Уэстоверский банк в самом деле здорово обчистил нашего Джо. И он, конечно, бесится, что Литтенхэм прикарманил его денежки и пускает их в ход против его, Джо, кандидата… Кстати, я думаю, это излечит вас от угрызений совести по поводу трех тысяч, которые мы взяли у Крауземана и потратили на вашу выборную кампанию: мы только получили обратно одну каплю из целой бочки, которую украл у нас Литтенхэм.

— Чего же вы от меня хотите? Что я должен делать?

— Вот что. Как я уже сказал, деньги Джо на исходе. И для того, чтобы пройти в Сенат, вам надо… заполнить разницу между тем, что тратит мистер Литтенхэм, и тем, что может истратить Джо; заполнить… личным воздействием… обаянием… умением понравиться женщинам.

— Другими словами, вы хотите, чтобы я пошел и очаровал избирательный округ?

— Вот именно. Причем, заметьте, я приношу мои извинения. Мне весьма неприятно, что я оказался вынужденным сказать своему кандидату: «Ступайте, убедите людей голосовать за вас. Используйте свои личные качества и тащите их к урнам!» Это очень опасный способ приобретать голоса.

— Почему?

— Опасный с точки зрения создания хорошего правительства. Разве вы не знаете, что человек, обладающий личным обаянием, редко обладает чем-нибудь еще? Он просто нравится, как актер или как женщина, и больше ничего. Поэтому я и говорю: политические должности всегда должны покупаться и продаваться. Каждый поданный голос должен быть оплачен; совсем не дело, чтобы избиратель шел голосовать плененный сомнительными цветами красноречия. Раз у человека есть деньги на покупку голосов, значит, он достаточно ловок, чтобы обзавестись капиталом. Значит, он человек деловой, энергичный и достоин занять важный политический пост. А когда человеку приходится выступать и вымаливать себе голоса… когда ему нужно выставлять себя напоказ и произносить речи, это как-то унизительно… Так поступают у нас на Западе и на Юге… но — благодарение богу! — наши капиталисты до сих пор ограждали нас от подобного проституирования избирательной урны. И каковы результаты? Результаты таковы, что восточные штаты всегда посылали и посылают в Конгресс достойных людей, и мы легко удерживаем в своих руках политическую гегемонию в стране!

— Вы хотите, чтобы я произносил речи?

— Дело не в одних речах. Нужно найти что-нибудь конкретное. Найти какой-нибудь повод и поднять кампанию, которая могла бы привлечь общественность на нашу сторону. Обработайте средний класс, который обычно и не голосует, и не торгует своими голосами, приведите его к урнам. Другими словами, заполните избирательные урны бюллетенями досужих, сентиментальных и непродажных граждан в таком количестве, чтобы приспешники Литтенхэма не могли скупить столько голосов, сколько им нужно для вашего поражения.

Каридиус призадумался:

— Вряд ли я сумею сочинить речь, которая так сильно расшевелила бы публику.

— Речь — это пустяки. Канарелли наймет кого-нибудь, кто напишет ее за вас. Самое важное — придумать конкретный повод!

Мирберг погрузился в задумчивость. Он долго тер свои гладко выбритые щеки, ерошил курчавые волосы и, наконец, нажал кнопку звонка.

В дверях показался мальчик-рассыльный.

— Попроси ко мне Мелтовского. — Адвокат обернулся к Каридиусу: — Мелтовский совершенно непроницаем для каких бы то ни было сильных чувств. Поэтому он с большим беспристрастием, чем мы, может судить о том, что именно способно расшевелить американскую публику.

Когда в комнату вошел Мелтовский, Мирберг начал объяснять, какого рода зацепка требуется Каридиусу в его выборной кампании в Сенат; не успел он договорить, как Мелтовский протянул своим монотонным голосом:

— Подоходный налог!

— А… подоходный налог, — сосредоточенно кивнул Мирберг. — Да… Я и сам об этом подумал… — последнюю фразу Мирберг неизменно вставлял при всяком предложении Мелтовского. — Но чей подоходный налог — Литтенхэма или Лори?

— Любой, — отозвался Мелтовский все так же на распев, — ведь не уплатил ни тот, ни другой.

Мирберг забарабанил по столу короткими, словно обрубленными пальцами:

— Да, да, разумеется.

— Цифра недоимки за Литтенхэмом, вероятно, абсурдно велика, — сказал Мелтовский.

— Почему абсурдно? Что вы хотите сказать? — быстро спросил Мирберг.

— Я хочу сказать, что если сумма чересчур велика, то рядовому американцу она покажется просто фантастичной, ничего ему не скажет и никаких чувств в нем не пробудит.

Мирберг кивнул головой:

— Да, это и мне пришло в голову.

— И кроме того, — добавил Мелтовский, — когда станет известно, что Литтенхэм — крупнейший недоимщик по подоходному налогу, американская публика скорее всего будет восхищаться им.

— Значит, мы отказываемся от этой мысли? — недовольно спросил Мирберг.

— Нет, это послужит вступлением.

— Вступлением?

— Ну да. В кампании против Лори придется провести две или три операции. Нельзя начинать с серьезного обвинения, потому что оно успеет надоесть избирателям задолго до выборов. Нет, сначала надо привлечь их внимание чем-нибудь помельче и на этом играть до тех пор, пока публика не привыкнет прислушиваться к вам, тогда — выдвигайте главное.

— Так вы считаете, что надо начинать с преследования Меррита Литтенхэма за неуплату подоходного налога?

— Безусловно.

— А как мы это сделаем?

— Да ничего делать не надо. Мы просто представим в окружное налоговое управление доказательства, что Меррит Литтенхэм не уплатил подоходный налог. А окружное управление по сбору внутренних доходов — та же мельница, которая перемалывает все, что попадает в засыпочный ларь. До сих пор на этот счет существует полная неопределенность. Очень богатые люди всегда рассчитывают на поддержку высших инстанций.

— Так вы этим займетесь? — спросил Мирберг.

— Через неделю дело будет на мази.

— Отлично… Ну, а вторая бомба, ваш главный снаряд, который взбудоражит избирателей до такой степени, что они пойдут голосовать задаром? Что скажете, Мелтовский?

Мелтовский опустил веки на сонные глаза, откинулся на спинку кресла, подпер голову рукой и, казалось, крепко заснул.

— Я… я еще не изучил положения… — пробормотал он сонно… — общественное достояние… конечно, он обирал общество и делал это долгие годы…

— Это уже ни на кого не действует, все равно, что пытаться возбудить симпатии к жертвам рэкетиров. И то и другое стало обычаем. Ничего не поделаешь…

— Это, конечно, верно, — пробормотал Мелтовский, кивая головой.

Терзаемый сомнениями Каридиус в этот момент пришел к убеждению, что если он не хочет стать центром политической бури, которая, конечно, лишит его любви Мэри, то нужно заявить об этом сейчас же, пока не поздно.

— Вот что… — запинаясь начал он. — Видите ли, получается не совсем ловко для меня…

— А что такое?

— Да ведь банк Литтенхэма… недавно… так удачно поместил часть моих денег… что мне очистилось около семи тысяч долларов… Могу ли я, приняв такую услугу… выступить против моего благодетеля…

— Благодетеля? — переспросил Мирберг.

— Да, против мистера Литтенхэма, который устроил мне это.

— А вы что для него сделали?

— Я, как вам известно, участвовал в заседании комиссии по военным делам и доказывал, что Военное министерство должно предоставить заводу военного снаряжения право продать секрет изобретателя Эссери. Разумеется, я при этом рассчитывал, что Военное министерство уплатит Эссери и что я таким образом одновременно окажу услугу одному из наших клиентов.

Мелтовский открыл глаза и поднял указательный палец, чтобы привлечь внимание своих собеседников:

— Вот то, что нам нужно.

— То есть? — воскликнул Мирберг.

— Литтенхэмовская шайка продала военную тайну враждебной стране.

— Но на этом мы не можем играть, — возразил Каридиус, — я сам высказался в пользу продажи.

Мирберг вдруг понял, куда метит его компаньон.

— Боже мой, да это решительно никакой роли не играет! — воскликнул он и даже покраснел от радости. — Никто не узнает, что вы сами были сторонником продажи, в особенности, если вы двинете этот козырь против Литтенхэма и Лори во время выборной кампании.

— Но ведь моя речь напечатана в «Ведомостях Конгресса».

— И прекрасно, пусть там и остается. Никто не читает «Ведомостей Конгресса».

— Но Лори разыщет ее и предаст огласке.

— Никто ему не поверит. Все подумают, что это политический трюк. Вот наш лозунг: «Лори предает наших храбрых ребят». Не надо ни «страны», ни «нации», ни «Военного министерства» — ничего подобного… именно: «храбрых ребят». Это задушевно, интимно, это проймет простого человека, и он запомнит, против кого надо голосовать.

37

Проведя весьма скверную ночь, достопочтенный Генри Ли Каридиус проснулся рано утром от крика радио, доносившегося из верхней квартиры. В тишине утра каждое слово раздавалось совершенно явственно. Голос диктора отчетливо и с расстановкой говорил:

«… На Западе продолжают свирепствовать пыльные ураганы… В Прикнессе в гандикапе вел фаворит Бой, выдача три семьдесят пять… Имя члена Конгресса Генри Ли Каридиуса снова фигурирует во всех газетных заголовках. Он обвиняет некоего магната военной промышленности в том, что тот продал за границу весьма ценное военное изобретение… Он обвиняет в соучастии сенатора Лори, с которым он сейчас ведет ожесточенную борьбу за место в Сенате…»

Дальше Каридиус не стал слушать, сильно обеспокоенный тем, как фальшиво прозвучало обвинение. Явно отдает политической интригой. Чего проще обвинить в продаже тайны, находящейся в распоряжении Военного министерства, того самого сенатора, кресла которого добиваешься!

Вторая его мысль была о Мэри Литтенхэм. Теперь он ее уже наверное потеряет. Теперь она, конечно, откажется от него, ведь он выдвинул такие тяжкие обвинения против ее отца и его ставленника — сенатора Лори.

В самом мрачном настроении Каридиус отправился в Вашингтон.

Проходя по коридору Дома канцелярий, Каридиус почувствовал огромное облегчение, увидев большую пятнистую морду Раджи в дверях своей приемной. Мисс Литтенхэм не покинула его. Она, по всей вероятности, приехала объяснить ему, что уходит от него, но еще не ушла. Он приостановился, пытаясь придумать какой-нибудь довод или объяснение, почему он нападает на ее отца за неуплату подоходного налога и обвиняет его в измене родине. Но ничего вразумительного не приходило ему в голову. Он только смутно чувствовал, что его заставили это сделать и у него нет другого выхода.

Войдя в свою канцелярию, Каридиус в нерешительности остановился на пороге. Он не знал, удобно ли при создавшемся положении, как обычно, поцеловать своего секретаря. Но в конце концов… она ведь может остановить его, если пожелает. Сомнения его рассеяла сама Мэри Литтенхэм, первой бросившаяся в его объятии.

— Что ты сегодня так рано?

— А ты почему продолжаешь приезжать так рано? — спросил в свою очередь Каридиус, совсем позабыв об оскорблении, которое он нанес ее отцу.

Она откинула голову и с лукавой улыбкой посмотрела на него.

— Я… отделываю нашу квартиру…

У Каридиуса едва не подкосились ноги.

— Мэри! Не может быть!

— А как же?.. Поставили ванну… привезли кое-какую мебель… устроили маленькую столовую с духовкой для поджаривания хлеба.

Каридиус не находил слов.

— А что говорит эта… как ее… хозяйка?.. — спросил он, наконец.

— Миссис Сиббатс… ничего не говорит… только смотрит, разинув рот…

— Послушай, Мэри, — умоляюще зашептал он, — проведем там сегодняшнюю ночь…

Девушка слегка отодвинулась и прижала пальчик к его губам:

— Дорогой мой, там еще не готово. Да и нельзя нам въехать туда, пока не кончилась твоя кампания за место в Сенате.

— Моя кампания… ты знаешь?

— Конечно… я ведь читаю газеты.

Каридиус совсем растерялся. Ему ужасно хотелось, знать, как отнеслись к этому делу она и ее отец. Но так как не было возможности спросить прямо, он сделал обходное движение:

— Что общего между моей выборной кампанией в Сенат и сегодняшней ночью?

— А то, что тебе нельзя развестись с женой или вступить со мной в тайную связь, пока ты домогаешься выборной должности. Избиратели очень странно смотрят на такие вещи. При прочих равных условиях всегда выбирают того, чьи любовные похождения более отдалены во времени. Зачем же уменьшать свои шансы на победу?

На этот раз, как и всегда, логика мисс Литтенхэм победила. Каридиус скрепя сердце отказался от мысли о сегодняшней ночи. Но его не покидало острое желание узнать, почему Мэри полностью игнорирует его нападки на отца. Он перевел дух и спросил тоном, чересчур равнодушным, чтобы быть естественным:

— Ты видела статью обо мне в утренних «Новостях»?

— Видела.

— А что… сказал твой отец?

Мисс Литтенхэм с нежностью и восхищением пожала руку Каридиуса.

— О, папа был в восторге!

— Не может быть!

— Да, он сказал, что много лет ему не приходилось поддерживать кандидатуру такого талантливого молодого человека, как ты.

Каридиус слегка отодвинулся от Мэри и с раскрытым ртом уставился на нее:

— Так и сказал?

— Да, и он надеется, что ты побьешь сенатора Лори, так как ты этого заслуживаешь.

— Он… гм… он не рассердился, что я упомянул… — Каридиус с трудом перевел дух: —…упомянул… с… Военном министерстве?

— Да нет! Конечно, нет! — воскликнула Мэри. — Все кандидаты отца всегда ужасно на него нападают… понимаешь, чтобы приобрести доверие народа. И отцу это дает экономию… приходится покупать меньше голосов. За тебя, вероятно, многие будут голосовать добровольно. А сегодня, когда отец прочел, что ты обвиняешь его в продаже военной тайны Японии, он сказал, что это положительно гениальный ход.

— Почему?

— Еще бы! Это не только поможет тебе пройти, но и создаст видимость угрозы со стороны Японии, а следовательно, заводы военного снаряжения получат дополнительные ассигнования. Разве ты не замечал, что за газетной шумихой о войне с Японией всегда следуют солидные ассигнования на вооружение? Отец сказал, что твоя мысль о продаже важного военного секрета Японии — неплохой вариант старого жупела войны. Да, Генри, папа предсказывает, что из тебя выйдет великий государственный деятель.

38

Всю следующую неделю достопочтенный Генри Ли Каридиус не приезжал в Вашингтон — он был слишком занят предвыборной борьбой. В Мегаполисе его импрессарио были Мирберг и Мелтовский. Они устраивали публичные выступления своего кандидата, организовывали рекламу. К некоторому своему удивлению, Мирберг обнаружил, что Каридиус обладает голосом, прекрасно звучащим через микрофон. Поэтому он направил Каридиуса к специалисту по звукозаписи и заказал две дюжины пластинок с филиппиками против Меррита Литтенхэма и сенатора Лори. С десяток машин, снабженных мегафоном, которые приобрел для выборной кампании Джо Канарелли, должны были разнести эти филиппики по всему городу.

Помимо того, Мирберг заключил соглашения о личном появлении кандидата в клубах, кино, на боксерских состязаниях — всюду, где собирался народ. Он неизменно извинялся перед своим кандидатом, что заставляет его столько трудиться:

— Нужно подбирать все свободные голоса, какие имеются вокруг. Приходится экономить денежки Джо. А в день выборов ему еще предстоит заарканить уйму голосов. Ведь Литтенхэм забрал очень много его денег, а Крауземан не жалеет издержек.

Каридиус был несколько удивлен. Он не возражал против того, что Канарелли напрягает все свои силы, помогая ему, но он не понимал, зачем это нужно рэкетиру, и обратился к Мирбергу за разъяснением.

— Очень просто, — ответил адвокат. — Сенат — это следующая ступень. Как вам известно, раньше каждый штат составлял как бы собственность банков и крупных компаний. Теперь не то: хозяева штатов — местные политические воротилы и уголовный элемент. Но банки и компании еще держат в руках федеральное правительство. Однако и это не вечно будет длиться. Не думаю, чтобы Джо удалось завладеть правительством, но он может сделать первый шаг. Придет время, когда и в федеральных судах будет так же невозможно добиться обвинительного приговора против рэкетира, как сейчас в судах отдельных штатов. И когда это время наступит, профессия рэкетира станет столь же почтенной, как в наши дни профессия банкира. Лучшие умы Америки посвятят себя этому делу. Обнищавшие графы и герцоги роем хлынут из Европы, чтобы обхаживать дочерей великих американских рэкетиров, наживших свои состояния способами, поразительно сходными с теми, какие в свое время с таким же успехом применяли собственные предки этих самых графов и герцогов. И тогда клеймо торгашества будет снято с американских состояний, и мы еще увидим, как европейские царствующие дома будут выбирать королев среди американских девушек, вот почему, когда я помогаю Джо Канарелли, я совершаю патриотическое дело и служу возвышению общественного престижа моей страны.

Эта мысль казалась полуфантастической, но она была вполне в духе времени. Шестьдесят лет назад никто не мог себе представить, что нефтяные и железнодорожные концерны, подвергавшиеся всяческим нападкам, станут у кормила власти в отдельных штатах, не говоря уже о федеральном правительстве. А двадцать лет назад никому не могло и сниться, что правительства штатов перейдут фактически на откуп к рэкетирам. Так что, пожалуй, стоило призадуматься над мечтой адвоката об Америке, излеченной от торгашеского духа, Америке, облагороженной по европейскому образцу усилиями бандитов, налетчиков и рэкетиров.

Мирберг вытащил часы.

— Через пятнадцать минут у вас выступление в Обществе домовладельцев Пятидесятой улицы. Там вы должны обещать помощь против канареллиевского Союза защиты домовладельцев Пятидесятой улицы. В час тридцать пять вы должны быть на пристани Гаврской линии, чтобы приветствовать прибытие в Мегаполис парохода «Галлик», совершающего свой первый рейс из Гавра в Буэнос-Айрес и обратно. Далее вам придется побывать на собрании Общества оптовых торговцев птицей, где вы, конечно, тоже будете клеймить Канарелли и обещаете немедленное освобождение их от обложения. Но, главное, не забудьте посильнее напирать на продажу Японии американской военной тайны. Это их взбесит. Они давно привыкли к дани, которую уплачивают Канарелли, давно переложили ее на потребителя и не особенно сетуют. Да, кроме того, они прекрасно знают, что по этой части вы ни черта не сможете для них сделать. Им только доставит душевное удовлетворение послушать, как вы ругаете Канарелли. Зато военная тайна, тот факт, что Лори способствовал продаже нашей военной тайны Японии, — это пробудит в них дух 1776 года, и они отдадут свои голоса, все как один. Вперед, мой рыцарь, и пусть вашими устами американский орел свободы бросит вызов всему миру!

Бодрое настроение адвоката передалось и Каридиусу, вызвав у него чувство уверенности в приближающейся победе. Он взял запись своего маршрута и вышел из конторы. Дорогой он задержался у газетного киоска и купил целую пачку газет, чтобы просмотреть их в такси. Он взглянул на заголовки. «Трибуна», которая открыто была органом Литтенхэма, вовсе не упоминала о нем. Зато «Новости», обычно во всем расходившиеся с «Трибуной», восхваляли Каридиуса как патриота, с одинаковым бесстрашием разоблачающего и предательство плутократов, и рэкеты гангстеров.

Спустя несколько минут Каридиус был уже на месте и выступил с первой речью. Он точно придерживался программы, начертанной ему Мирбергом, и обвинение сенатора Лори в продаже Японии секретов Военного министерства вызвало продолжительные и бурные аплодисменты.

Во время второго выступления, в гавани Гаврской линии, капитан «Галлика» Бодо установил громкоговоритель, который должен был передавать приветственную речь Каридиуса из салона трансатлантического парохода для толпы, собравшейся на пристани. Когда капитан Бодо, окруженный своим штабом, встретил члена Конгресса у сходен и провел его в салон, Каридиус произнес следующее приветствие:

«Капитан Бодо и команда „Галлика“, пассажиры-иностранцы и сограждане американцы! Я явился сюда, чтобы от имени моего города, моего штата, моей страны приветствовать приход в наш порт одного из тех огромных челноков, что неустанно снуют взад и вперед по зеленой основе Семи морей и ткут ткань экономического развития, культурного обмена, международного братства и религиозного единения».

Эти слова были встречены громкими рукоплесканиями, и Каридиус продолжал плести свой риторический венок, восхвалял стены салона, свидетельствующие о том, что французский гений одинаково силен и в постройке скоростных морских судов, и в изящной их отделке.

Он говорил минут десять-двенадцать, то есть примерно столько времени, сколько толпа может терпеливо слушать оратора, переливающего из пустого в порожнее.

Когда он закончил, гости обошли пароход, любуясь его размерами и богатством оборудования. Капитан Бодо и его помощники осушили в честь Каридиуса по бокалу вина и с поклонами проводили его на пристань.

Каридиус в приподнятом настроении, все еще чувствуя на себе восторженные взгляды своих слушателей в салоне, быстрым шагом направился по набережной к выходу на улицу. Вдруг он заметил священника, старуху в лохмотьях и молодую монахиню, стоявших у дверей товарного склада. Монахиня и старуха крепко обнимали друг друга и плакали. Монахиня была Паула Эстовиа, а старуха в лохмотьях — ее мать, сиропщица из переулка Деггерс.

39

Возвращение Паулы Эстовиа вызвало в достопочтенном Генри Ли Каридиусе смутное беспокойство. Он, конечно, радовался, что девушка избавлена от ужасов южноамериканского публичного дома, которые ему почему-то казались много страшнее ужасов североамериканского. Но вышло неудачно, что она вернулась как раз в тот момент, когда Канарелли прилагал все усилия, чтобы провести его, Генри Каридиуса, в Сенат. Если бы пресса узнала о ее возвращении и использовала это обстоятельство для нападок на Канарелли, то политические последствия активности прессы могли бы отрицательно отразиться и на его предвыборной кампании.

Мистер Канарелли был теперь занят полезным патриотическим делом. Каждый день он высылал на улицы Мегаполиса три машины, оборудованные мегафонами, через которые изливались восхваления Каридиусу, патриоту, охраняющему военные тайны родины. «Голосуйте за Каридиуса, неусыпного стража Военного министерства!» — надрывались мегафоны. «Голосуйте против плутократов, торгующих военными тайнами Америки!»

Под оглушительный шум этих выкриков Каридиус постепенно забывал о том, какова была на самом деле его роль при продаже иностранцам изобретения Эссери, и ему начинало казаться, что он всегда честно боролся против подобных предательских сделок. Другие мегафоны столь же громогласно распространялись о необходимости взыскать налоги с богатых неплательщиков, а заканчивали стереотипным призывом голосовать за Каридиуса, «внешнего хранителя внутренних доходов государства». Если бы речь шла о внешних доходах, он, разумеется, был бы назван «внутренним хранителем» — для контраста и благозвучия.

Однако словоизвержения мегафонов вселяли в Каридиуса некоторую тревогу. Он думал о том, как будет реагировать на все это Мэри Литтенхэм. Не сумеет ли отец раскрыть ей глаза на материальную подоплеку всей этой шумихи?

Думая об этом, он вдруг сообразил, что не видел своей личной секретарши уже много дней, и сразу его охватило острое чувство тоски по ней. На ближайшее время у него не предвиделось выступлений, поэтому он позвонил Мирбергу, что уезжает в Вашингтон и вернется только завтра утром.

Мирберг наметил на этот день две деловые встречи, и он энергично запротестовал против дезертирства своего кандидата, но Каридиус сослался на обязанности члена Конгресса, которыми он не может пренебрегать ради личных интересов. После этого, он немедленно отправился на аэродром и спустя немного времени уже летел в столицу.

Прибыв в Дом канцелярий, Каридиус кивнул сторожу и торопливо прошел в свое бюро, рассчитывая увидеть в дверях большую пятнистую голову Раджи. Но дверь была закрыта. Еще шаг — и он убедился, что она заперта на ключ.

Отсутствие Мэри сильно огорчило Каридиуса. Он бросил срочные дела, чтобы повидаться с ней, а ее нет. Он отпер дверь и вошел. Все окна оказались закрытыми, воздух в комнатах спертым. На полу лежала необычно большая пачка писем. Он повернулся и пошел обратно к выходу.

— Мисс Литтенхэм была сегодня в канцелярии? — спросил он сторожа.

— Нет, сэр.

— Она ничего не просила передать мне?

— Нет, сэр.

— Так… но вчера-то она была?

— Не думаю, сэр… а сегодня вас спрашивало несколько человек, и некому было принять их.

— Гм… гм… значит, она не показывалась с позавчерашнего дня?

— Не могу сказать. Она могла притти и уйти в другую смену.

— Но вы заметили бы ее, если бы она прошла мимо вас?

Сторож усмехнулся:

— Она дочь Меррита Литтенхэма, сэр…

Каридиус вернулся к себе в канцелярию, перебирая в уме причины, которые могли помешать его секретарю являться на работу в течение нескольких дней. Он с тревогой подумал, уж не заболела ли она. Но в глубине души шевелился страх, что его нападки на ее отца оказались не по силам даже Мэри и что она его бросила. Он подошел к телефону и вызвал Пайн-Мэнор.

— Алло? Это Пайн-Мэнор?.. Говорит Генри Каридиус. Дома мисс Литтенхэм?.. Когда она вернется?.. Она будет дома вечером?.. Пожалуйста, передайте ей, как только она вернется… Скажите, что я прошу ее позвонить мне сюда, в Вашингтон, или в мою контору в Мегаполисе… или ко мне на квартиру в Мегаполисе… в таком именно порядке. Первое — Вашингтон, второе — контора в Мегаполисе, последнее — квартира в Мегаполисе. Очень вам благодарен… Кто, я? Я сейчас в своей вашингтонской канцелярии, в Капитолии. Да, я пробуду здесь часа два… До свидания.

Каридиус повесил трубку и с удивлением подумал, почему человек, говоривший из Пайн-Мэнор, так сильно интересовался тем, где он находится и сколько времени там пробудет?

Он стоял, грустно покачивая головой. Значит, опасения его оправдались. Она не больна. Она сердится на него за кампанию против ее отца.

Каридиус взял пачку писем, присел к столу и начал вскрывать их, прочитывая по одной-две фразы то в одном, то в другом, в то же время подбирая доводы, которыми он докажет Мэри Литтенхэм, что он не причастен к обвинению ее отца в неуплате подоходного налога. Он чувствовал, что здесь кроется истинная причина, почему его секретарь рассердился на него.

Дверь кабинета открылась, и вошел пожилой, невзрачного вида человек. Он представился, назвав себя мистером Старджисом.

— Я приезжал сюда вчера, но не застал вас.

— Да, вчера я выступал в Мегаполисе.

— А позавчера вы были здесь?

— Нет, последние две недели я не выезжал из Мегаполиса.

— Разве вы никому не поручаете наблюдение за вашей канцелярией в ваше отсутствие?

— Я думал, что мой личный секретарь здесь бывает, но, повидимому, она не приходила.

— А вы этого не знали?

Каридиус вдруг заподозрил что-то неладное. Иначе его собеседник сказал бы: «значит, вы этого не знали».

Член Конгресса внимательно вгляделся в лицо своего посетителя:

— Не знал. Я думал, что она бывает.

— Когда вы видели ее в последний раз?

— Почему вас это интересует?

— Видите ли, — объяснил тот с извиняющейся улыбкой, — я представитель фирмы по оборудованию канцелярий. Я собираю статистические данные о персонале о том, сколько времени требует работа в конторах, насколько это время можно сократить путем применения наших новейших приспособлений.

Каридиус нетерпеливо махнул рукой:

— Никакого оборудования мне не нужно.

— Я вам ничего не навязываю. Я просто хочу проставить цифры, касающиеся вашей канцелярии, в графе, которая показывает, сколько тысяч часов ежегодно тратится зря из-за отказа пользоваться нашим оборудованием.

Каридиус едва заметно улыбнулся:

— А вы не боитесь вступить в конфликт с правительственной программой, которая стремится не столько сберечь время, сколько предоставить работу большему количеству людей?

Невзрачный человек в свою очередь улыбнулся:

— Не всегда же так будет. Итак, вы две недели здесь не были. Где вы были все это время?

— Видимо, я вас тоже интересую?

— Если разрешите… это тоже относится к вопросу о затрате времени персоналом канцелярий.

— Я уже сказал вам, что был в Мегаполисе.

— А где именно в Мегаполисе?

— В разных местах… Я выступал с предвыборными речами.

Мистер Старджис кивнул и осторожно спросил:

— Не припомните ли случайно, где вы были позавчера, примерно в два пятнадцать пополудни?

Каридиус посмотрел ему прямо в глаза:

— Старджис, вас ничуть не интересует канцелярское оборудование, вам нет до него никакого дела, — скажите мне, что все это значит?

Мистер Старджис вкрадчиво улыбнулся:

— Вы не могли делать ничего особенно дурного в такой час. В это время дня люди редко дают себе волю.

Каридиус не видел основания скрывать даты своих выступлений; поэтому он вытащил из кармана список, которым его снабдил Сол Мирберг.

— В котором часу?

— В два пятнадцать.

Каридиус заглянул в список:

— Я уезжал или собирался уезжать из отеля «Принц Генри» на Пятидесятой улице.

— И куда вы направлялись?

— Я направился… — Каридиус снова посмотрел в список, — …направился на Гаврскую…. — тут он запнулся, почувствовав легкое беспокойство.

— Итак, направились на Гаврскую…

— На Гаврскую пристань, — докончил Каридиус.

Мистер Старджис явно заинтересовался:

— На Гаврскую пристань в Мегаполисе?

— Вот именно.

— Зачем вы туда ездили?

— Приветствовать пароход «Галлик».

Мистер Старджис поднялся и откланялся.

— Весьма, благодарен, — сказал он и направился к дверям.

— Мистер Старджис! — усмехаясь, крикнул ему вслед Каридиус. — Я куплю у вас полный набор оборудования, экономящего время.

— Пожалуйста, — невозмутимо отозвался мистер Старджис. — У вас побывает наш агент по заказам… я только собираю статистические данные… Доброго утра! — и он торопливо вышел в коридор.

Каридиус терялся в догадках, какова была истинная причина появления мистера Старджиса в его канцелярии, и вдруг он вспомнил: на «Галлике» вернулась в Америку Паула Эстовиа.

Дрожь пробежала по телу кандидата в Сенат. С утроенной силой вернулись смутные опасения, что с приездом Паулы снова поднимут дело против Канарелли, а попутно зацепят и его самого. И это в разгар выборкой кампании. Этот мистер Старджис, по всей вероятности, был подослан сенатором Лори, а он, Генри Ли Каридиус, не скрыл от него, что ходил встречать пароход на котором возвращалась в Америку Паула Эстовиа. Он покачал головой, очень недовольный самим собой. Положительно он свалял дурака.

40

Вернувшись в тот же день в Мегаполис, Каридиус тотчас поехал к себе в контору и спросил, нет ли для него писем, не просили ли передать ему что-нибудь.

Но Конни, заглянув в свою записную книжку, отрицательно покачала головой.

— Вы ждете какого-нибудь известия или спросили просто так?

— Я жду известий.

— Я вызову вас, как только что-нибудь получим. Где вы будете?

— У Сола.

— Он сейчас занят… совещается с клиентом… Вы лучше пройдите к Мелтовскому… или подождите здесь.

У Каридиуса был собственный кабинет, но он редко туда заглядывал.

— Я пойду к Мелтовскому, не буду вам мешать.

— Хорошо, я вас вызову.

Каридиус направился в кабинет младшего компаньона, думая о том, что Мэри Литтенхэм никак не могла бросить его так, без единого слова. Она всегда и во все любила вносить ясность.

Мелтовский сидел у лампы под зеленым абажуром и просматривал счета. Был яркий весенний день, но в кабинете Мелтовского не было окна, и работать приходилось всегда при лампе. Когда Каридиус вошел, Мелтовский взглянул на него, прищурив грустные выпуклые глаза.

— Я подвожу предварительный итог ваших расходов, — сказал он, постукивая карандашом по бумагам.

— Зачем это нужно?

— Согласно закону о борьбе с коррупцией предварительный отчет должен представляться специальному уполномоченному по выборам непосредственно перед выборами, а окончательный — через десять дней после выборов.

— Неужели мы уже столько истратили на мои выборы? — спросил Каридиус.

— Ну еще бы! Джо пришлось нанять политических воротил, боксеров, громил — словом, множество людей, принадлежащих к руководящим силам нашего общества, чтобы выборы прошли правильно, без сучка и задоринки.

— То есть?

— Чтобы результат был обеспечен, — пояснил Мелтовский.

— Знаете что, — сказал Каридиус, немного подумав: — Пожалуй, мне лучше не заглядывать в этот отчет. Вы понимаете, у нас в Америке кандидат на любую выборную должность может притязать на политическую невинность только в том случае, если он вправе сказать, что действительно не знает, сколько на него израсходовали друзья. Я не хотел бы потерять свою невинность из-за того, что постою тут, глядя, как вы подытоживаете эти счета.

— Но дело в том, что наши расходы должны обеспечить правильность выборов… мы нанимаем людей, чтобы они следили за счетчиками.

— Вы серьезно говорите о правильности выборов?

— Да. Мы предполагаем, что большинство за вас. Этот жупел про военную тайну, проданную Японии, сыграл свою роль. По нашему мнению, нам остается лишь расставить дозорных вокруг избирательных пунктов, чтобы не допустить вторичной подачи голосов, и победа будет за нами.

Каридиус вернулся в приемную и поставил миссис Конни в известность, на случай, если ему позвонят, что он идет в кабинет к Солу.

При виде входившего Каридиуса Мирберг вскочил с кресла и оживленно замахал руками:

— Каридиус, мы их загоняем! Мне сообщили, что Крауземан швыряет деньги направо и налево. А все-таки им это не поможет.

— Вы думаете, что симпатии избирателей на нашей стороне?

— Я это знаю. За вас будут голосовать добровольно… Только не надо торопиться…

— С чем?

— Если энтузиазм избирателей вспыхнет слишком рано, он может угаснуть до дня выборов. Надо точно рассчитать время… как в водевиле, когда актер ведет сцену так, чтобы закончить ее под хохот зрителей.

Каридиус прервал своего компаньона.

— Послушайте, Мирберг, — сказал он очень серьезно, — как вы думаете: не допустил ли Канарелли или кто-нибудь из его людей ошибки?

Мирберг забеспокоился:

— Ничего не слыхал ни о какой ошибке… А что такое?

— Сегодня у меня в Вашингтоне был человек, который задавал всевозможные вопросы, и все они, по-моему, имели отношение к Пауле Эстовиа.

Мирберг сильно встревожился:

— Как? Прямо пришел и спросил про Паулу Эстовиа?

— Нет, но он хотел точно знать, где я был в момент прихода «Галлика», а я как раз был на «Галлике»!

Адвокат окончательно стал втупик.

— Какое отношение имеет «Галлик» к Пауле Эстовиа?

— Так она же вернулась на «Галлике».

— Как вернулась? И она здесь, в Мегаполисе?

— Да, я сам видел. Мать встречала ее на пристани.

— Вот так история! Они привезли ее, чтобы двинуть против нас во время кампании… это проделка Лори.

— Не думаю. Она теперь монахиня.

— Монахиня? Да не верьте вы им… они используют ее завтра же, то есть накануне выборов, им времени… хватит… люди успеют запомнить, а мы не успеем опровергнуть… И это нам напортит дело… Торговля белыми рабынями… Это никому не понравится. Даже мужчины теоретически этого не любят, как бы они ни подходили к вопросу практически. Говорил же я Канарелли, чтобы он поскорее развязался с этой историей.

— Что же мы теперь будем делать?

— Следовало бы, пожалуй, сказать Джо Канарелли, что она вернулась.

— Нет, лучше не нужно.

— Он, по крайней мере, последил бы за ней.

— Нет, оставьте ее в покое… А может быть, Джо помог бы старухе опять открыть лавку сиропов… и чтобы все об этом узнали?

Мирберг медленно покачал головой:

— Не-ет… хороший политик, однажды солгав, никогда не восстанавливает истины и не заглаживает причиненного зла. Он, наоборот, должен как можно скорей забывать о своих жертвах, а другие забудут и подавно. Нет, единственно, что нам остается, это притаиться и изготовить для машин с мегафоном несколько сентенций о том, что это вы первый вырвали семью Эстовиа из хищных когтей кровопийц-рэкетиров. Люди этому поверят, так что вам незачем волноваться и ломать себе голову.

41

Никто, собственно, не знал, как проходят выборы. С самого раннего утра машины с мегафонами объезжали жилые районы, районы театров, районы магазинов, районы банков и прочих финансовых учреждений и ревели во всю мочь о государственной измене магната, владеющего заводами военного снаряжения, и о политической нечистоплотности сенатора Лори, ставленника Литтенхэма.

Обращал ли внимание на эти обвинения кто-нибудь из жителей Мегаполиса, из миллионов людей, занятых собой и своими делами, верил ли в эти обвинения или хотя бы слушал их, — никто не мог этого знать до вечера, пока не будут вскрыты урны и подсчитаны голоса. По всей вероятности, не более трети жителей вообще знало, что сегодня день выборов.

А между тем это были необыкновенно бурные выборы. Невзрачные, крысиного вида, неприятные юнцы и дюжие боксеры окружали избирательные пункты и наблюдали за избирателями, не давая им регистрироваться вторично. Если какой-нибудь пожарный или служащий муниципалитета, проголосовав однажды, снова возвращался к урнам спустя приличный промежуток времени, эти крысиного вида человечки толкали его в живот дулами револьверов, спрятанных в кармане пальто, и предлагали смыться, пока не поздно.

Один из вторично явившихся, которому угрожали таким образом, запротестовал:

— Да ну тебя, Майки, мне ведь за это заплатили!

Но гангстер продолжал оттеснять его своим автоматическим револьвером, и парень отбросил мысль оказать политическую услугу Крауземану, от которого получил деньги.

Бой был жаркий.

Днем «Трибуна» вышла с кричащими заголовками, извещавшими о том, что выборами руководят гангстеры и итти к урнам опасно; что это самые позорные и жульнические выборы, какие когда-либо навязывались населению Мегаполиса. Это значило, другими словами, что выборы, по мнению «Трибуны», проходили не так, как того хотели ее хозяева.

Достопочтенный Генри Ли Каридиус проголосовал за самого себя, а затем в сильном волнении направился в «Лекшер-билдинг». Что происходит в громадном городе — было ему неизвестно.

В «Лекшер-билдинг» Каридиус узнал, что Мирберг договорился относительно еще одного, последнего, выступления. Митинг должен был состояться под открытым небом на перекрестке Четвертой улицы и Линн-авеню. Оттуда было недалеко до избирательного пункта, — место было выбрано с таким расчетом, что кто-нибудь из избирателей тут же пойдет и проголосует, пока речь Каридиуса еще будет свежа в памяти.

Каридиус спросил своего импрессарио, выплыл ли где-нибудь скандал с семейством Эстовиа. Мирберг показал на целую гору газет, сложенных у него на столе.

— Не вижу никаких упоминаний о нем в утренних газетах. Что скажут вечерние, не знаю. Надо быть готовыми к тому, чтобы отрицать решительно все. Теперь поезжайте на угол Четвертой и Линн-авеню и преподнесите им вашу всегдашнюю болтовню, если не разразится что-нибудь новое и тогда вам придется отвечать.

Каридиус быстро спустился и подозвал такси. Шофер повез его по запруженным народом улицам, через итальянский квартал, через гетто, через армянский квартал, китайский городок, шведский сеттльмент, и подвез к парку на углу Четвертой улицы и Линн-авеню.

Там Каридиус застал духовой оркестр, который Мирберг выслал вперед, чтобы собрать аудиторию. Дирижер, он же исполнитель партии трубы, широколицый румяный мужчина, спросил Каридиуса, понадобится ли ему музыка после его выступления. Сначала Каридиус ответил отрицательно, но затем сообразил, что если оркестр уйдет, то большая часть публики тут же разбредется, и попросил музыкантов остаться.

Каридиус взобрался на импровизированную трибуну и начал:

— Лэди и джентльмены, граждане великого города Мегаполиса! Оспаривая у сенатора Лори место в таком просвещенном собрании законодателей, каким является Сенат Соединенных Штатов, я не буду копаться в политическом вареве, которое мой конкурент стряпал в Сенате и которое, видит бог, издает невыносимое зловоние!.. Нет, я хочу провести эту кампанию в возвышенной плоскости логического обсуждения тех великих принципов управления страной, во взглядах на которые сенатор Лори и я так радикально расходимся. Я не уроню себя, лэди и джентльмены, до упоминания о портовом мошенничестве, когда сенатор Лори, стакнувшись с мистером Эллисом и мистером Рейсом, двумя из наиболее развращенных попечителей, умеющими, как никто другой, подкупить судью, нанять громилу или урвать кусок, — стакнувшись с ними, как я сказал, дал взятку совету олдерменов, чтобы тот уступил им нижнюю пристань на Южной улице за пятьдесят одну тысячу долларов и позволил в мгновение ока перепродать ее пароходной компании Минитон за двести восемьдесят семь тысяч долларов, облегчив таким образом ваши карманы, лэди и джентльмены, на двести тридцать шесть тысяч долларов, что составляет без малого четверть миллиона. Я не стану, как я уже говорил, упоминать о таких махинациях сенатора Лори. Это — деньги ему на булавки. Это кротовая кучка по сравнению с горными хребтами его злоупотреблений; легкая судорога по сравнению с землетрясениями его злодеяний. Меня сейчас не интересуют наглые хищения, бессовестное пиратство, которые покрыли срамом и бесчестием сенатора Лори, наложили на него клеймо с того самого дня, когда он занялся политикой, и вплоть до нынешнего дня, когда он, этот хищный ворон Сената, сидит в Вашингтоне.

Снова аплодисменты. Затем в наступившей паузе послышались крики мальчишек-газетчиков, шнырявших позади толпы:

«Читайте о громилах, охраняющих избирательные пункты!», «Читайте о гангстерах, руководящих сегодняшними выборами!»

— Лэди и джентльмены, — продолжал Каридиус проникновенным тоном. — Я хочу говорить о несравненно более важном. Что значит для сенатора Лори украсть ваш кошелек? Как прекрасно сказал Шекспир: «укравший мой кошелек украл дрянь». Я выдвигаю более серьезное обвинение. Я указываю перстом на отцеубийцу, на человека с черным сердцем и черными руками. Я указываю на исчадие ада! На человека, хладнокровно предавшего вооруженные силы Америки в руки чужеземного врага! На человека, пронзившего ради золота вскормившую его грудь! Другие, возможно, промолчат, но я отказываюсь молчать, когда под покровом сенаторских привилегий скрывается столь гнусная алчность, столь черная измена! Когда сенатор Лори согласился продать иностранным военным агентам тайны американского Военного министерства, продать с тем, чтобы обогатиться самому и приумножить богатства компании военного снаряжения, судомойкой которой он издавна подвизается в Сенате, он тем самым поставил себя в положение, при котором не может уже быть и речи о соблюдении правил парламентской учтивости. Его имя попадает в список исторических предателей наряду с Бенедиктом Арнольдом, Г. Фоксом, Фемистоклом^[7] и Иудой Искариотом. Я имею в виду секрет производства пороха, составляющий собственность американской армии и проданный Рэмбург-Норденской компанией японскому агенту, причем отцом и покровителем этой продажи в сенатской комиссии по военным делам был не кто иной, как Герберт М. Лори!..

Последняя фраза была покрыта аплодисментами, и в то же время с улицы, по ту сторону толпы, громче прежнего донеслось чириканье мальчишек-газетчиков, сопровождаемое взрывами смеха. Каридиус не обратил внимания на смех и продолжал свою обвинительную речь. Смех усилился, и толпа начала редеть, часть слушателей направилась вниз по Линн-авеню. Впрочем, подходили новые прохожие и занимали место ушедших. Наконец, оратор закончил призывом ко всем итти к урнам и подать свои голоса против архиизменника Герберта М. Лори!

Оратор сошел с трибуны, духовой оркестр по знаку дирижера заиграл военный марш. Каридиус стал выбираться из толпы.

Однако многие из слушателей провожали его глазами, чему-то весело посмеиваясь. И тут Каридиус услыхал протяжный крик мальчишки-газетчика:

«Читайте о Каридиусе, продавшем военную тайну!», «Читайте о члене Конгресса Каридиусе…»

Каридиус слушал, пораженный, потом подошел к мальчишке и купил газету. Многие кругом уже держали газету в руках. Каридиусу довольно было одного взгляда, чтобы убедиться, что это «Новости», которые с самого начала кампании стояли на его стороне. Он торопливо перелистал страницы и нашел в разделе, озаглавленном «Голос народа», подробный отчет о выступлении Каридиуса перед военной комиссией за подписью какого-то читателя.

Каридиус не верил своим глазам — «Новости» были всегда так дружественно настроены к нему, и вдруг позволили какому-то читателю выкопать из «Ведомостей Конгресса» эту зарытую кость!

Он повернулся спиной к толпе и пошел прочь, утешая себя мыслью, что, во-первых, очень немногие из присутствующих вообще имели право голоса, а во-вторых, что он во всяком случае попал не в худший переплет, чем сенатор Лори.

Он взял такси и поехал домой, но по дороге вспомнил, что редакция «Новостей» ему почти по дороге, и решил зайти туда. Поднявшись на десятый этаж, где помещалась редакция, он спросил главного редактора и вскоре был введен в кабинет, заваленный, как и подобало, газетами. Каридиус представился сидевшему за письменным столом мужчине и протянул ему газету с отчеркнутым столбцом.

— Я не понимаю, каким образом это попало в печать, — сказал он. — «Новости» всегда относились ко мне очень дружелюбно. Меня интересует, не попало ли это письмо по ошибке.

Главный редактор был мужчина с седыми волосами, нервными руками и бесстрастным лицом.

— Нет, ошибки не произошло, — ответил он. — Наоборот, это было сделано нарочно, с заранее обдуманным намерением, — больше того: письмо помещено вопреки указаниям секретаря мистера Литтенхэма.

— Как, секретаря Литтенхэма?! — воскликнул Каридиус.

— Разве вы не знали, что «Новости» принадлежат ему?

— Нет, я думал, что он собственник «Трибуны».

— И «Трибуны» тоже. Он считает нужным быть хозяином двух здешних газет: одной — консервативной, другой — оппозиционной.

— Однако «Новости» всегда яростно нападали на Литтенхэма.

— Когда «Трибуна» отстаивает интересы Литтенхэма, различные ценные бумаги, которыми он располагает, обычно поднимаются в цене, и мистер Литтенхэм продает. Когда «Новости» нападают на его предприятия, акции их иной раз снижаются в цене, и тогда мистер Литтенхэм покупает. Разумеется, нельзя быть твердо уверенным, что биржа каждый раз будет реагировать одинаково, но это случается достаточно часто, и держать две газеты — прямой смысл для Литтенхэма.

— А это письмо, — сказал Каридиус, похлопывая по своему экземпляру газеты, — Литтенхэм велел поместить, чтобы «Новости» перешли на сторону моих противников постепенно, а не делали внезапный поворот на 180 градусов?

— Нет, ничуть не бывало. Это письмо написали мы здесь, в редакции, и напечатали его под вымышленным именем. Мы это сделали за собственный страх и риск, прекрасно зная, что нас могут за это уволить.

Каридиус остолбенел:

— Если Литтенхэм не против меня, какого чорта вам это нужно?

— Мы решили, что, как журналисты, сохранившие искру чести, мы не можем итти рука об руку с вашей бандой, мистер Каридиус, — бесстрастно произнес редактор.

— Не можете итти… с моей бандой?.. Вы намекаете на то, что я обвинял Лори в том, что сделал сам?

— Да нет! Это делают все политические деятели.

— Тогда какого чорта…

— А девушка! Девушка! — выкрикнул редактор вдруг зазвеневшим голосом.

— Девушка? Какая девушка?

— Похищенная девушка.

Каридиус протянул руку, чтобы удержаться за край письменного стола. То, чего он боялся, наконец, разразилось.

— Когда вы узнали, что она вернулась? — спросил он, облизнув пересохшие губы.

— Вернулась?

— Да.

— Да ведь ее еще не вернули! Канарелли прикарманил четверть миллиона золотом, но не вернет ее раньше завтрашнего дня, до окончания выборов.

— Вернет Паулу Эстовиа?

— Да нет же! Дочь Литтенхэма… Мэри Литтенхэм. У нас об этом уже набрано, ждем только разрешения печатать. Что с вами? Вы разве не знали, что ваши сподручные…

Редактор выскочил из-за стола и нетвердыми руками подхватил Каридиуса.

— Уилсон! Смит! — крикнул он. — Дайте стакан виски! Да поскорей! С ним обморок!

42

Когда Каридиус вышел из редакции «Новостей», человек по имени Уилсон, принесший виски, сказал главному редактору:

— Он и вправду ничего не знал?

Главный редактор ответил:

— Очевидно! — И оба журналиста посвятили несколько минут разговору о мерах предосторожности, какие следует принимать политическим деятелям, чтобы не знать ничего или возможно меньше о действиях наиболее активных своих сторонников.

На улице негр-швейцар заботливо усаживал Каридиуса в такси.

— Как чувствуете себя, сэр? Лучше вам, сэр? — спрашивал он. — Может быть, принести еще виски, сэр?

Каридиус сказал, что чувствует себя хорошо. Под этим он подразумевал, что физические силы вернулись к нему. Он велел шоферу ехать в Уэстоверский банк. Когда машина уже тронулась, он сообразил, что ему нечего делать в Уэстоверском банке, и крикнул шоферу, мотая головой:

— Не надо в Уэстоверский! Не надо в Уэстоверский!

— Где вы живете, сэр? — сочувственно спросил шофер. — Вы помните собственный адрес?

— Везите меня в «Лекшер-билдинг».

— Но вы ведь там не живете, сэр?

— Там моя контора.

Каридиус прямо прошел в кабинет к Солу Мирбергу. Адвокат поднял на него глаза и воскликнул с изумлением:

— Господи, что с вами?

— Вы знали, что Мэри Литтенхэм… похищена?

Мирберг вскочил на ноги и уставился на Каридиуса:

— Нет… когда это произошло?

— Не знаю… может быть, уже давно.

— Кто это сделал? Где?

Каридиус устало развел руками:

— Канарелли, вероятно… где — не знаю… я ничего не знаю, только что услыхал…

— Как это некстати, что мы узнали об этом… для вас и для меня…

— Верните ее! Скажите, чтобы он немедленно вернул ее домой!

— Но послушайте, Каридиус, я не могу приказывать Канарелли… я только выручаю его, когда он попадается.

— Скажите ему, чтобы он немедленно привез ее домой.

— Да погодите вы… это, конечно, большой удар… но взгляните на дело с точки зрения Канарелли… и своей собственной.

— Мирберг, — перебил его Каридиус упавшим голосом, — мы… мы любим друг друга…

— Боже мой! — Мирберг протянул руку и взял Каридиуса за плечо. — Сядьте! Ну сядьте! Ой-ой-ой! Вот так каша!

— Помогите чем-нибудь!

Мирберг подошел к Каридиусу и заставил его сесть в кресло.

— Принести вам виски?

— Нет, нет, я уже пил… в редакции «Новостей».

— Послушайте… действовать надо очень осмотрительно… Итак, вы узнали об этом в редакции газеты?

— Мне сказал один из редакторов.

— Откуда он узнал?

— Они все знали, только печатать о похищении нельзя до завтра… после выборов… иначе ее не вернут…

— Понятно… тогда это, пожалуй, дело рук Канарелли… Очень неглупо… после выборов… ужасно жалко, что вы узнали об этом раньше, чем следовало.

— Послушайте, Мирберг, заставьте вернуть ее домой!

— Хорошо… потерпите немножко… можете вы пять минут поговорить спокойно?

— Так вы спасете ее?..

— Поймите же, я не могу ничего обещать от имени Канарелли. Я его адвокат, не больше того.

— Я сам с ним поговорю. Вызовите его сюда, позвоните ему, чтобы он приехал сюда!

— Постойте, Генри, дайте мне сказать вам два слова… Если вы повидаетесь сейчас с Канарелли, то после этого самому архангелу Гавриилу не убедить суд, что вы не причастны к похищению. Не встречайтесь с ним!

— Плевать мне на суд и на все на свете! Вызовите его.

— Да вы же сами говорите, что ее завтра отпустят… после выборов. Это мудро! Это имеет смысл! Если бы открылось, что Мэри Литтенхэм похитили, чтобы добыть деньги на вашу выборную кампанию, вы не получили бы ни одного голоса!

— Деньги на мою выборную кампанию?..

— Ну да, конечно же! Литтенхэм украл у Джо чуть ли не все его наличные деньги. Мало того, он вызвал федеральную полицию и приостановил работу Джо. Джо нужно было достать денег и нанять людей, которые наблюдали бы, чтобы выборы шли честно. Ведь мы все знали, что вы будете избраны, если голосование будет честным. Я не знал, что он собирается похитить Мэри Литтенхэм, но сейчас вижу, что ему ничего другого не оставалось. Ему надо было так или иначе получить свои деньги от Уэстоверского банка. Это была его последняя карта. Потерпите же до завтра!

Каридиус указал своему импрессарио на телефон.

— Звоните ему. Пусть приедет сюда! Я хочу, чтобы он вернул Мэри Литтенхэм немедленно!

Мирберг вгляделся в лицо своего компаньона, безнадежно развел руками, перешел через комнату к телефону, сказал в трубку: — Соедините с Канарелли, — и вернулся обратно к Каридиусу.

— Какое несчастье, что вы узнали о похищении.

В былые времена друзья политического деятеля тщательно скрывали от него, какими путями и для чего они собрали денежный фонд. А теперь, при современной практике шантажа и похищений, это и того важнее. Единственная возможность для Америки сохранить чистоту ее политического руководства — это, чтобы кандидаты не знали, как собираются фонды для избирательной кампании.

Зазвонил телефон. Мирберг снял трубку:

— Джо, это вы? Я только что узнал, вернее — мистер Каридиус только что узнал о… вы понимаете… Приезжайте сейчас же сюда… Ну, конечно, я знаю что это неосторожно… в высшей степени неосторожно… но мистер Каридиус вне себя… он невменяем!.. Да, из-за нее…

С полминуты Мирберг еще слушал, потом положил трубку:

— Сейчас приедет. Ну, Генри, раз Джо согласился приехать, вы можете успокоиться: Джо один из самых отзывчивых людей в мире. Для друга готов на все. На него можно положиться. Потому рэкетиры в конце концов и будут править Америкой, что они люди верные и надежные. Конечно, им придется изменить закон — наши теперешние законы составлялись юристами трестов и компаний, для того чтобы вести дела извилистыми путями обмана, а не путями открытого грабежа.

Он говорил безумолку, стараясь развлечь своего компаньона. Каридиус улавливал отдельные обрывки фраз, но затем мысль его снова возвращалась к Мэри Литтенхэм. Он вдруг понял, зачем приходил к нему в Вашингтоне человек, интересовавшийся его точным местопребыванием в момент похищения Мэри Литтенхэм. Если бы сыщик пошел прямым путем и рассказал ему, что случилось, он мог бы броситься на помощь сразу, а не с таким опозданием… Бог весть, какие лишения или издевательства, а может быть, и физические мучения претерпела уже его возлюбленная.

Дверь кабинета открылась, и вошел Джо Канарелли.

— Джо! — крикнул адвокат. — Я не вызвал бы вас сюда, если бы не крайняя необходимость. Мистер Каридиус — вот он сам здесь — всего около часа тому назад узнал о… мисс Литтенхэм. Он совершенно убит. Он настаивает, чтобы ее привезли домой ценой любой жертвы… привезли немедленно… Она… она его любовница.

Канарелли взглянул на Каридиуса, и его нижняя челюсть слегка отвисла:

— Его любовница? Бог мой, я об этом понятия не имел.

— Ну да, вы не знали… никто не знал… никто даже не подозревал… ведь в наше время такие вещи вообще не скрывают… Вы сделаете это, да?

— Мистер Мирберг — сказал рэкетир, — я понимаю, что должен чувствовать мистер Каридиус… Я знаю, что значит для мужчины любить женщину. Я был сводником, прежде чем стал рэкетиром…

— Значит, вы вернете ее сейчас?

Щуплый человечек безнадежно развел руками.

— Мистер Мирберг, я поручил эту работу Белобрысому Лангу. Он захватил ее, но не мог улететь за пределы штата, его задержали бы федеральные власти. И опуститься не мог ни на каком аэродроме штата со связанной женщиной. С другой стороны, он знал, что деньги от ее отца мы можем получить, не возвращая сразу девушку… из-за выборов, что это будет даже хорошо…

Мирберг и Каридиус с ужасом смотрели на гангстера.

— Значит… девушка не у вас? — выговорил едва слышно Мирберг.

— Нет… Белобрысый рассказывал мне, что он даже ни разу не оглянулся на нее… боялся, что не решится, если взглянет на нее, и он… — Щуплый человечек умолк и уставился в одну точку, словно мысленно созерцая страшную картину. Потом он добавил: — Я не могу вернуть ее, потому что она… умерла.

43

Вечером того же дня радио уделило пять секунд следующему сообщению: «В состязании за место в Сенате Каридиус побил Лори большинством в двенадцать тысяч шестьсот семьдесят один голос».

А на следующее утро все газеты вопили о похищении Мэри Литтенхэм. Под огромным, через всю полосу, заголовком «Похищение дочери Меррита Литтенхэма» было помещено с полдюжины описаний различных моментов преступления.

Гангстерам было выплачено четверть миллиона долларов золотом. Золото было доставлено к двум большим самолетам, приземлившимся на незасеянном поле и улетевшим в неизвестном направлении. Возвращения Мэри Литтенхэм в Пайн-Мэнор ждали к десяти часам сегодняшнего утра. По словам газет, толпы народа устремились из города, чтобы присутствовать при возвращении богатой наследницы.

Другая статья была озаглавлена:

«ПОХИЩЕНИЕ МЭРИ ЛИТТЕНХЭМ НА ГЛАЗАХ У ЕЕ БРАТА».

«Джеффри Литтенхэм, брат похищенной девушки, беседовал с друзьями на террасе Пайн-Мэнор, когда разыгралась трагедия. С террасы было видно, как на широкой аллее, позади орнаментального греческого портика, приземлился самолет. Общество на террасе решило, что прилетели гости. Так как никто не появлялся, Джеффри Литтенхэм посмотрел на самолет в бинокль и увидел, как из сосновой рощи вышла его сестра в сопровождении пятнистого дога Раджи. Девушка приблизилась к самолету и, видимо, обменялась несколькими словами с летчиками. И вдруг бросилась бежать назад, к своей собаке.

Двое мужчин помедлили, видимо, опасаясь огромного дога. Но потом осторожно приблизились. Исполинская собака даже не двинулась с места, когда злодеи сбили девушку с ног и потащили к самолету.

Тем временем весь Пайн-Мэнор был уже на ногах. Слуги, гости, вся семья бросились на помощь, но самолет поднялся в воздух раньше, чем кто-либо успел добежать до места».

В другой заметке сообщалось, что в связи с похищением мисс Литтенхэм некий Ланг, известный гангстер и опытный летчик, был арестован городской полицией и немедленно выпущен на поруки по ходатайству его защитников: адвокатов Мирберга, Ментовского, Коха и Греннена.

Следующий выпуск газеты сообщал о том, что в десять часов утра мисс Литтенхэм не вернулась. Толпа прождала до полудня и разошлась. В дневном выпуске крупным шрифтом через всю полосу было напечатано:

«Наследница миллионов еще не освобождена похитителями. Финансовый магнат Меррит Литтенхэм теряет надежду на возвращение дочери».

Наконец, в четыре часа вышел экстренный выпуск, в котором значилось жирным шрифтом:

«Тело наследницы миллионов найдено в горах, вблизи западной границы штата. Предполагают, что похитители выбросили ее из самолета».

Все эти экстренные выпуски, выходившие каждый час, распродавались в сотнях тысяч экземпляров в Мегаполисе и по всем Соединенным Штатам.

Судебное следствие, расследование в Конгрессе, газетную шумиху — все это Генри Каридиус, к счастью для себя, воспринимал, как сквозь сон. Трагическая смерть Мэри Литтенхэм покрывала, как серая вуаль, все последующие события.

Когда Иллора с беспокойством спрашивала, почему он в таком подавленном состоянии, он говорил ей, что боится, как бы это несчастье не повредило его карьере.

Однажды утром, пытаясь хоть ненадолго уйти от своих мыслей, он отправился к себе в контору и по дороге остановился перед газетным киоском. Вдруг ему на глаза попалось собственное имя:

«Полагают, что сенатор Каридиус якобы участвовал в похищении с целью получения выкупа».

«Считают, что Каридиус якобы злоумышлял против собственного секретаря».

«Сообщают, что только что избранный сенатор Каридиус якобы замешан в убийстве наследницы Литтенхэма».

Словечко «якобы», неизменно фигурировавшее в этих выпадах, очевидно, должно было гарантировать газету и автора от судебного преследования.

Каридиус безмолвно взирал на газетные заголовки, пытаясь измерить всю глубину неизбежной катастрофы. Политическую его карьеру можно было считать конченной. Карьера адвоката тоже находилась под угрозой. Что же теперь предпринять? Ведь его избрание в сенат уже состоялось…

Кандидат в сенаторы машинально направился в «Лекшер-билдинг» и поднялся на пятнадцатый этаж. Приемная юридической конторы была битком набита. Тут сидели убого, но тщательно одетые «свои» люди, готовые выступить в качестве официальных поручителей на случай, если городская полиция или полицейские власти штата арестуют кого-нибудь из гангстеров.

В конторе царило профессиональное оживление, свидетельствующее о том, что тут выполняется большая и серьезная работа. Дверь из кабинета открылась, и в приемную вышел Мирберг. Он обратился к сидевшим в первом ряду:

— Вы, ребята, отправляйтесь к судье Пфейферману и подпишите поручительство за Белобрысого Ланга. На этот раз городской полиции пришлось-таки его забрать.

Шестеро поручителей поднялись и, шаркая ногами, вышли из конторы.

Мирберг посмотрел на Каридиуса и покачал головой:

— Плохо дело! Плохо дело! Мы — как армия в разгаре битвы. Разумеется, мы всегда готовимся к такому случаю, но плохо, если дело доходит до этого. Пойдемте ко мне в кабинет, мне надо кое-что показать вам.

Каридиус молча направился в кабинет компаньона. Тот прошел вслед за ним, закрыл за собою дверь и заботливо предложил:

— Принести вам виски? Все-таки легче станет…

— Нет, спасибо, не надо.

Мирберг помолчал с минуту, потом указал на свой письменный стол, заваленный грудой газет:

— Поглядите их. Купил утром по дороге в контору. Форменная травля. Вы сейчас самая крупная дичь в поле их зрения.

— Да, я видел заголовки, когда шел к вам.

— Но вы не читали, что там написано?

— Я только мельком взглянул.

— Подняли шум на всю страну, требуют, чтобы за похищения предавали федеральному суду.

— Это понятно… Ведь Лангу и Джо Канарелли не угрожает ни малейшая опасность со стороны властей штата и города, не правда ли?

— Ни малейшая.

— Значит, совершенно естественно, что люди хотят, чтобы похищения подлежали федеральному суду.

— Но ведь это покушение на права отдельных штатов.

— А что же делать, если штаты не осуществляют своих прав! — крикнул Каридиус.

— Ладно, ладно… Может быть, временно лозунг автономии штатов и выйдет из моды, но он вернется. Защищайте его сейчас, и тогда вы будете впереди всех, когда он снова станет популярным.

— Я этого сделать не могу. Меня ведь уже обвиняют в соучастии. Половина газет кричит об этом «якобы»…

— Стойте, погодите минутку. — Адвокат задумался. — Вы впервые узнали о трагедии в редакции «Новостей»?

— Да.

— Кто вам сказал?

— Один из редакторов.

— Это хорошо… очень хорошо. Едем в редакцию «Новостей».

— Зачем?

— Нам нужно, чтобы в этом деле «Новости» были на нашей стороне. Им известно, что вы не виноваты. Зная это, они могут защищать вашу платформу: суверенные права каждого штата. Видите ли, если мы не перетянем каких-нибудь газет на вашу сторону, Конгресс будет вынужден возбудить дело против вас. Если есть какая-нибудь возможность остановить эту травлю…

Когда они подъехали к зданию редакции, Каридиус прежде всего разыскал Смита, негра-швейцара, и попросил проводить его к тому редактору, с которым он беседовал в свое первое посещение. Смит повел посетителей в кабинет мистера Гендерсона.

Редактор окинул вошедших внимательным, но бесстрастным взглядом и пригласил их сесть.

— Мы пришли к вам, мистер Гендерсон, — объяснил Мирберг, — потому что, насколько мне известно, вы — единственный человек, имеющий возможность восстановить справедливость в отношении мистера Каридиуса, который подвергается незаслуженным нападкам.

— Каким образом? — спросил редактор тоном, в котором нельзя было прочесть ни поощрения, ни отказа.

— Вы первый сообщили мистеру Каридиусу о похищении, не правда ли?

— Разве?

Каридиус был поражен:

— Неужели мои слова, все мое поведение не убедили вас в этом?

— Вы показались мне взволнованным, даже близким к обмороку, — согласился редактор.

— Но раз это так потрясло его, вы можете сделать вывод, что он именно от вас узнал о несчастье? — спросил Мирберг.

— Я знаю, что это было потрясением для мистера Каридиуса, — согласился редактор, обходя молчанием момент неожиданности.

— Мистер Гендерсон, — заговорил Мирберг официальным тоном, — вы можете опровергнуть клеветнические обвинения мистера Каридиуса в том, что он имел отношение к похищению и убийству своего секретаря. Это будет только простой справедливостью, если вы удостоверите невинность человека, о которой вы частным образом осведомлены.

Мистер Гендерсон с минуту подумал:

— Моя осведомленность, как частного человека, никак не влияет на тон газетных заметок и политику редакции.

— Понимаю.

— В случае если будут попытки помешать мистеру Каридиусу занять место в Сенате, моя частная осведомленность будет к услугам мистера Каридиуса… в следственной комиссии…

— Так, — Мирберг поджал губы. — Есть еще один вопрос, которого я хотел бы коснуться. Вы читали, конечно, что все газеты с разных концов страны требуют, чтобы за похищения судил федеральный суд.

— Я читал. А правильно это? — ответил мистер Гендерсон вопросом.

— Вы разве не находите, что всякое умаление суверенитета штатов противоречит духу американской федерации?

Легкая улыбка промелькнула на бесстрастном лице мистера Гендерсона.

— Мистер Мирберг, вы, кажется, адвокат Канарелли?

— Да.

— Не потому ли вы так горячо защищаете суверенные права штатов?

— Для нас, адвокатов, каждый судебный процесс — это попытка приноровить действующий закон к данному случаю. Но пресса, мистер Гендерсон, пресса — независимый моральный фактор, не обязанный отстаивать ничьи интересы.

Мистер Гендерсон отрицательно повел пальцем.

— «Пресса — независимый моральный фактор, не обязанный отстаивать ничьи интересы»… — повторил он и чуть не расхохотался.

44

Буря газетной шумихи, прокатившаяся по Соединенным Штатам, постепенно затихла, переходя в глухой ропот сплетен и выпадов против вновь избранного сенатора.

Каждый день достопочтенный Генри Ли Каридиус приходил к газетному киоску на окраине и с проблеском надежды отмечал, как спадает вызванная им волна возмущения.

В первый момент катастрофы даже неунывающий Мирберг смутился и призадумался, но постепенно к нему вернулся его трезвый оптимистический подход к событиям.

Через несколько дней Каридиус пришел в контору в «Лекшер-билдинг», с тем чтобы обсудить с Мирбергом, когда ему лучше всего явиться в Сенат для оформления своего избрания. Но одного взгляда на Мирберга было достаточно, чтобы понять, что адвокат чем-то очень озабочен. Он внимательно читал какой-то документ. Когда Каридиус вошел, он положил бумагу на стол, разгладил ее и кивнул Каридиусу с серьезным выражением лица.

— Вот… началось, — сказал он. — «Отношение от специальной комиссии по обследованию расходов на кампанию по выборам в Сенат…» — Мирберг нахмурился. — Странный оборот: «расходов на кампанию»…

— А… о другом ничего не сказано? — спросил Каридиус.

— Ничего не сказано; есть копия поступившего заявления и повестка на ваше имя для явки на заседание специальной комиссии.

Каридиус взял бумагу и прочел:

«В Сенат Соединенных Штатов Обращается Меррит Литтенхэм из Мегаполиса . Проситель выражает намерение оспаривать и настоящим оспаривает выборы Генри Ли Каридиуса в Сенат вместо достопочтенного Герберта М. Лори. Проситель ходатайствует о расследовании незаконного использования названным Генри Ли Каридиусом, равно как и его представителями и агентами, крупных денежных сумм в целях оказания влияния на ход выборов; а также о расследовании случаев незаконного воздействия и запугивания избирателей во время голосования».

— Есть у вас друзья в Конгрессе? — спросил Мирберг.

Каридиус задумался. Как депутат от Мегаполиса, он очень мало общался со своими коллегами. Кандидаты от Мегаполиса никогда не смешивались с рядовыми членами Конгресса из провинции и дальних штатов, с «огородниками», как они их именовали.

— А что? — спросил он.

— Нужно чтобы кто-нибудь из них взялся быть вашим защитником.

— Ну что же, я думаю, найдется десяток таких, которые согласятся, — отозвался Каридиус.

— Гораздо лучше, чтобы вас защищал коллега, член Конгресса, чем сторонний адвокат. Это создаст впечатление, что Палата, которую вы покидаете, доверяет вам.

— Ну, конечно, доверяет.

— Прекрасно, возьмите эту бумагу, отправляйтесь в Вашингтон и сговоритесь с одним из ваших друзей, чтобы он выступил в качестве вашего представителя.

Каридиус пустился в путь, раздумывая, к кому из своих коллег обратиться.

Наконец, он остановился на достопочтенном Джошуа Бинге. Бинг был само добродушие, и Каридиус считал, что советы его будут мудры, хотя и многословны.

Когда Каридиус вошел в кабинет Бинга, толстяк поднялся из-за своего письменного стола.

— А-а, мистер Каридиус… вернее, сенатор Каридиус… разрешите мне принести вам мои поздравления.

— Очень благодарен… Я приехал поговорить с вами.

— Пожалуйста… — Мистер Бинг обернулся к своему стенографисту: — Оскар… Сенатор Каридиус, это Оскар, брат моей невестки. Оскар, не забудь разослать письма всем семьям, о которых упоминается в списках «умерших» и «рожденных» в сегодняшних газетах из графств Стеубен и Элдер. Нам здесь в Конгрессе зевать не приходится. Ах, сенатор, хотел бы я иметь немного досуга для изучения великих и замечательных проблем нашего времени. Но, как я говорил неоднократно, первый долг члена Конгресса — внимание к своим избирателям. Всю свою энергию он должен полностью отдавать на то, чтобы оставаться их избранником.

Тем временем мистер Бинг отвел Каридиуса в отдельную комнату и усадил в кресло:

— Сенатор, я весь в вашем распоряжении.

— Я еще официально не сенатор, — сказал Каридиус.

— Но остались пустые формальности.

— Нет, не только формальности. Вот из-за этого я и приехал к вам.

Мистер Бинг поднял косматые брови:

— Я удивлен, сенатор.

— Я также, но не далее как сегодня я получил официальное отношение от председателя специальной комиссии, которой поручено произвести обследование моих выборов.

Мистер Бинг откашлялся:

— Но я не сомневаюсь… гм… что нечего опасаться… гм… открытого, свободного, беспристрастного обследования… такому незапятнанному человеку, как вы, сенатор.

— Да, конечно, — медленно проговорил Каридиус. — Вопрос, собственно, денежный… будто на мои выборы было потрачено чересчур много денег… хотя на самом деле деньги, израсходованные моими сторонниками, ничто по сравнению с тем, что потратил Лори.

— Весьма приятно слышать, сенатор, весьма приятно…

— Но… вы читали газеты?

— Само собой…

— Постоянное упоминание моего имени в связи с трагедией, унесшей моего секретаря, девушку, к которой я питал… искреннее восхищение и привязанность, несомненно придает определенную окраску выдвинутому против меня обвинению в подкупе избирателей.

— Гм… гм… Я уверен, что обвинение будет снято, если дело действительно дойдет до расследования.

— Да, я знаю, но его могут коснуться мимоходом. И я как раз подыскиваю, кто бы из моих коллег по Нижней палате мог выступить в качестве моего представителя.

Узкие, как щелочки, глаза мистера Бинга широко раскрылись от удивления:

— Уж не меня ли вы имели в виду?

— Правду сказать, именно вас.

Достопочтенный Джошуа Бинг, молча покачивая головой, смотрел на Каридиуса. Наконец, он крикнул:

— Оскар, принеси мне письма и телеграммы, относящиеся к Каридиусу.

Каридиус встрепенулся:

— Что такое?

— Письма и телеграммы, — повторил мистер Бинг.

Юный Оскар появился с мусорной корзиной, доверху набитой белыми и желтыми конвертами, поставил ее на стол и удалился. Мистер Бинг взял из корзинки одну пачку и протянул ее Каридиусу. Это были письма и телеграммы со всех концов штата, представляемого мистером Бингом, и все они требовали от депутата, чтобы он использовал все свое влияние, дабы изгнать из Сената Соединенных Штатов Генри Ли Каридиуса, якобы гангстера, якобы похитителя, якобы вымогателя и убийцу.

Растерянный Каридиус развернул с полдюжины писем; в каждом дословно повторялось то же требование.

— Это кем-то подстроено! — воскликнул он.

— Несомненно.

— Неужели это Лори делает?

— Сенатор Каридиус, политический деятель сам никогда не пускается на такие проделки. Это устраивают его сторонники за его спиной, без его ведома. Вот, например, вас хотят обвинить в каких-то махинациях на выборах. Но вы-то сами ни к каким махинациям не прибегали. Вы не имели к ним абсолютно никакого отношения. Ваши сторонники, пылая, может быть, излишним рвением, вероятно, потратили кое-что на ваши выборы, вы же… ни цента. Так же обстоит дело у Лори с этими телеграммами. Сенатор Лори тут совершенно чист.

— В таком случае, кто это подстроил?

— Это обычная практика крупных компаний коммунального обслуживания. Они выписывают фамилии из телефонных книжек и рассылают обращения подряд всем нам, членам Конгресса. А так как большинство этих компаний фактически принадлежит Литтенхэму, то они и стоят за мистера Лори.

Каридиус опять поглядел на корзину, доверху наполненную письмами. План его врагов был ясен. Они начали с газетной шумихи вокруг злодейского преступления, а кончат тем, что добьются от Сената отказа ему в приеме по чисто формальному поводу.

— Что вы мне посоветуете? — спросил он.

— Если вы спрашиваете моего совета, молодой человек, — простите меня, но я старше вас, — я сказал бы: «не плывите против течения».

— Что вы хотите этим сказать?

— Хочу сказать, что сейчас общественное мнение против вас. Никакая защита не спасет ваше положение в Сенате, но вы… вы можете сделать из себя драматическую фигуру…

— Каким образом?

— Отказавшись от всякой защиты. Стойте твердо… этаким одиноким рыцарем… жертва злостных гонений и алчности плутократов. А потом общественное мнение перевернется, и вы станете настолько же популярны, насколько сейчас вы непопулярны.

Мистер Бинг поднялся, дружески похлопал своего посетителя по плечу и со всяческими церемониями проводил его до дверей своей канцелярии.

45

Подумав, Генри Каридиус пренебрег советом достопочтенного Джошуа Бинга и стал искать среди членов Палаты кого-нибудь, кто выступил бы в роли его защитника. К сожалению, на эту роль никого не нашлось.

Каридиус уже подумывал о Соле Мирберге, хотя худшего выбора в данном случае сделать он не мог, но, к счастью, Мирберг уехал в Канаду, где выступал в самом громком за последние десять лет процессе. Он отстаивал право Джо Канарелли на четверть миллиона долларов золотом, положенные на имя рэкетира в один из банков Монреаля.

Процесс явился результатом иска Меррита Литтенхэма, требовавшего возврата денег, которые он уплатил похитителям с тем, чтобы они освободили его дочь. Исковые требования Литтенхэма, предъявленные в суд, заключали следующие пункты: невыполнение договора, получение денег обманным путем, шантаж, незаконный вывоз золота из Соединенных Штатов в Канаду.

По первому, второму и третьему пунктам Мирберг возражал на том основании, что Уэстоверский банк был должен Канарелли четверть миллиона долларов золотом, что Канарелли требовал эти деньги с банка и получил отказ. По последнему пункту — о незаконном вывозе золота из Америки в Канаду — Мирберг выдвигал тот мотив, что процесс происходит в Канаде и слушается в канадском суде, не обязанном придерживаться американских фискальных законов, и что эти законы с канадской точки зрения противоречат общественным интересам. Это возражение было принято, и последний пункт отклонен.

Адвокаты истца приложили величайшие старания, проявили высокую технику и изворотливость, чтобы доказать, что Меррит Литтенхэм, уплативший Канарелли выкуп за дочь, вовсе не то же самое, что Уэстоверский банк, в который рэкетир когда-то вложил деньги. Далее они доказывали, что переход денег в руки вновь образовавшейся внутри банка компании окончательно изымал эти деньги из сферы влияния Меррита Литтенхэма и освобождал последнего от обязанности платить вышеупомянутую сумму вышеупомянутому Джо Канарелли.

Мирберг оспаривал это положение, настаивая на том, что вновь образовавшаяся компания и Меррит Литтенхэм — одно.

На это адвокаты истца выдвинули следующий довод: право банка или треста освободиться от ответственности по вкладам путем передачи этих вкладов в фонд компании, образованной внутри самого банка, — один из основных принципов американского закона о банках и акционерных обществах. А поскольку дело началось в Америке, применяться должен американский закон.

Окончательное решение канадского суда поразило американских трестовских юристов, поддерживавших на суде иск Меррита Литтенхэма. Постановление гласило:

«Вынося решение по настоящему делу, суд принял в соображение тот факт, что это, строго говоря, американская тяжба, переданная на рассмотрение канадского суда, и к ней должен быть применен давний закон о том, что при решении подобных дел следует считаться с законами той страны, где первоначально имело место заключение договора, либо известные действия, вызвавшие процесс. Настоящее юридическое положение является одной из основ международного права. Однако в данном случае суду надлежит руководствоваться не столько отвлеченными нормами, сколько прецедентами, имевшими место в американо-канадских взаимоотношениях. Суд имеет в виду дело Сайрус М. Браун — Диггер Браун, дело № 49, год 1850, стр. 560–573. В упомянутом случае Сайрус Браун, белый человек, учинил иск о возврате невольника, негра Диггера Брауна, бежавшего из Соединенных Штатов в Канаду. Приговор суда по этому делу гласил: „Суд считает, что раз невольник попадает в страну, над которой развевается английский флаг, он автоматически освобождается от юридических пут, помех и ухищрений, какие становятся между свободным человеком и его неотъемлемым правом на жизнь, свободу и благополучие“. Поскольку настоящий суд считает, что право конфисковать достояние человека при помощи юридических ухищрений равносильно праву конфискации самого человека, он вынужден постановить, что согласно английскому закону деньги, являющиеся предметом настоящего иска, должны остаться собственностью владеющего ими Джо Канарелли, ответчика. Да будет так!»

Это решение канадского суда подняло бурю негодования в американской прессе и американских финансовых кругах.

Нью-йоркская «Газета» в передовой писала о «канадском подкопе против американского капитала». «Военно-морское обозрение» назвало это решение «низкой, трусливой контратакой канадского правительства в отместку за недавнюю угрозу Америки укрепить свою границу с Канадой». «Ведомости Уолл-стрита» утверждали, что это решение — «удар по финансовой системе Соединенных Штатов» и предложили «апеллировать к Лиге наций».

Мегаполисская «Трибуна» требовала немедленного объявления войны или, по крайней мере, укрепления канадской границы такой густой сетью военных баз, чтобы всякое просачивание американского золота в Канаду, даже при помощи самолетов, стало невозможным.

За всеми этими выкриками крылась, разумеется, мысль, что к тому времени, как граница будет укреплена, литтенхэмовское золото в сто крат приумножится, и понесенный в процессе убыток можно будет списать на расходы по рекламе. Как бы то ни было, благодаря этой канадской интермедии Каридиусу не удалось заполучить Сола Мирберга в качестве своего защитника в сенатской следственной комиссии.

Достопочтенный Ли Каридиус предстал перед специальной комиссией, обследующей отчеты по расходам на выборные кампании в Сенат, в одной из комнат зданий Сената, расположенного к северу от Капитолия. Посредине стоял длинный стол, за которым разместились члены комиссии и свидетели со стороны заявителя.

Среди этих свидетелей Каридиус с удивлением узнал старого мистера Крауземана, полицейского сержанта Динниса О'Шина и судью Пфейфермана.

46

Когда Каридиус вошел, в комнате воцарилось неловкое молчание, так как никто из членов комиссии не был знаком с ним. Впрочем, заминка длилась недолго — старый Генрих Крауземан представил его сенаторам, с которыми был, видимо, на самой короткой ноге.

Один из незнакомцев, сидевших вокруг стола, оказался председателем выборного комитета в штате, представляемом Каридиусом; он первый выступил свидетелем, опираясь на отчет о выборных расходах, составленный Мелтовским. Подлинность документа была удостоверена, после чего он стал переходить из рук в руки. Председатель следственной комиссии начал допрос свидетелей с Генриха Крауземана и спросил, проходили ли через его руки какие бы то ни было суммы, принадлежащие Каридиусу. Тот сказал, что нет. Тогда председатель спросил Крауземана, известно ли ему, сколько денег Каридиуса было израсходовано на выборную кампанию. Тут Крауземан вытащил длинный список имен, против которых были проставлены цифры. В список вошли: разные чины, ведающие выборами, пожарные, полицейские, служащие муниципалитета, начиная с клерков канцелярии мэра и кончая уличными уборщиками.

На вопрос, каким образом эти цифры оказались в его распоряжении, Крауземан ответил, что он получил эти сведения непосредственно от перечисленных в списке людей и что все они находятся тут же в Вашингтоне и готовы сами подтвердить правильность списка.

Тогда председатель следственной комиссии спросил:

— Сами вы не выплачивали этих денег?

— Нет, не выплачивал. На этих выборах я не распоряжался деньгами Каридиуса.

— Однако упомянутые в списке лица говорили вам, что эти суммы были получены за то, чтобы голосовать за Генри Каридиуса?

— Совершенно верно, — подтвердил Крауземан.

— Мистер Каридиус, вы можете задавать вопросы свидетелю, — объявил председатель комиссии.

Каридиус взглянул на открытое, добродушное лицо старика:

— Мистер Крауземан, почему эти лица самых различных профессий сообщили вам, что они получали такие-то суммы, чтобы голосовать за меня?

— Я спрашивал у них, сколько им было уплачено за то, чтобы они голосовали за вас.

— Почему вы задавали им такой вопрос?

— Мне надо было знать, сколько им доплатить, чтобы они голосовали за сенатора Лори.

— И вы платили им за это?

— Платил.

— Сколько?

— В среднем в три раза больше того, что они получали от Мирберга.

Это произвело сенсацию. Председатель постучал по столу, призывая к порядку. Каридиус продолжал:

— Мистер Крауземан, почему вам пришлось платить в три раза больше, чем Мирбергу?

— Дело вот в чем. Ваши речи о том, что компания заводов военного снаряжения продала военную тайну иностранной державе, сильно расшевелили публику, и они сами по себе собирались голосовать за вас. Кроме того, Мирберг выплатил им, сколько полагается, за то, чтобы они голосовали за вас. Они высчитали, что это составит двойную ставку, и я с ними согласился. Чтобы уравнять положение, мне пришлось заплатить двойную сумму, а потом я заплатил третью ставку, чтобы они голосовали за Лори.

Тут председатель постучал по столу и заявил, что эта часть показания мистера Крауземана несущественна и включению в стенограмму не подлежит.

— Однако позвольте, господин председатель, — взмолился Каридиус, — разрешите задать еще несколько вопросов. Я убежден, что вы признаете существенность данного показания.

— Пожалуйста, мистер Каридиус, продолжайте задавать вопросы, а мы затем решим, насколько существенно то, что вы стремитесь установить.

Каридиус, несколько подбодрившись, продолжал:

— Мистер Крауземан, избиратели, получившие с вас деньги, действительно голосовали за Лори?

— Да, голосовали.

— Откуда вы это знаете?

— Потому что подсчет показал, что только их голоса и получил сенатор Лори.

— Другими словами, вы хотите сказать, что каждый голос, купленный Мирбергом на деньги Каридиуса, был на самом деле подан за Лори?

— Каждый голос, который Мирберг считал купленным на деньги Каридиуса, был на самом деле подан за Лори.

— Совершенно верно, я поддерживаю вашу поправку: «который Мирберг считал купленным»… В таком случае, не объясните ли вы мне и комиссии, почему же Каридиус прошел на выборах таким подавляющим большинством голосов?

— Видите ли, целые толпы сторонних людей, не имеющих ничего общего с политикой…

— Что значит «не имеющих ничего общего с политикой»?

— Это значит, что они не занимают в политике никакого положения, не принадлежат ни к какой организации, что они — люди посторонние.

— Понимаю, продолжайте.

— Толпы таких людей, возмущенные и напуганные вашим жупелом о военной тайне, ринулись к урнам и выбрали вас.

— Значит, я прошел голосами людей, никаких денег за это не получивших?

— Несомненно. Фактически вам незачем было тратить и цента. Вас выбрали бы буквально задаром, сиди вы спокойно. Это всех удивило, кроме меня. Я давно убедился в том, что вы человек с индивидуальностью.

Каридиус обернулся к председателю:

— Господин председатель, сопоставив ответы на эти последние вопросы с выслушанными ранее ответами, каковые вы предлагали исключить из стенограммы, прошу вас вынести решение о приемлемости всего в целом.

Председатель глубокомысленно покачал головой:

— Мистер Каридиус, я готов согласиться, что чувство, часто ошибочно принимаемое за логику, как будто подсказывает, чтобы я удовлетворил ваше ходатайство. К сожалению, поставленные вами вопросы во всей их совокупности не имеют ни малейшего отношения к обвинениям, выдвинутым против вас. Вопрос заключается в том, представили ли вы, вы сами или ваши агенты неправильный отчет об израсходованных в вашей выборной борьбе суммах? На этот вопрос приходится ответить утвердительно. Окружающая обстановка, привходящие обстоятельства, касающиеся этих не внесенных в ваш отчет расходов, не могут служить предметом обсуждения настоящей комиссии. Факт остается фактом.

— Господин председатель, в виде особого снисхождения разрешите задать еще один вопрос свидетелю?

— Разрешаю. Какой вопрос?

— Я хочу спросить у мистера Крауземана: во многих ли выборных кампаниях ему случалось распоряжаться денежными фондами?

— Можете отвечать, мистер Крауземан.

— Во многих кампаниях за последние двадцать пять лет, ваша честь.

— Так вот, мистер Крауземан, — продолжал Каридиус, — случалось ли вам слышать за всю вашу политическую карьеру, случалось ли слышать или видеть, чтобы какой-нибудь политический деятель представил уполномоченному по выборам своего штата правильный отчет в израсходовании средств?

— Никогда не слыхал, — отвечал старик.

— Несущественно! Несущественно! — объявил председатель. — Мы не расследуем нарушения, допущенные при выборах в прошлом; нас интересуют теперешние. Мистер стенографист, прошу вас вычеркнуть в вашем отчете все предшествующие вопросы и ответы. А теперь, мистер Каридиус, если у вас имеются вопросы, направленные к тому, чтобы подтвердить или опровергнуть свидетельское показание мистера Крауземана, мы не возражаем. Но прошу вас не вдаваться в то, кто еще занимался политическим подкупом в прошлом или настоящем. Чужие нарушения законов не могут служить оправданием для вашего собственного.

— Господин председатель, — заговорил Каридиус в замешательстве. — Известно ли вам, что, будь подобные же меры применены к каждому члену Палаты и к каждому сенатору в Вашингтоне, мы все лишились бы наших званий? Сами свидетели, выставленные вами против меня, подтверждают, что я был избран неподкупленными избирателями Мегаполиса, без всякого принуждения. Лори получил оплаченные голоса, тогда как я…

Председатель оборвал его:

— Мистер Каридиус, комиссия и я рады были бы выслушать вас по вопросу, о котором вы говорите с такой искренностью и столь красноречиво. К сожалению, это не имеет решительно никакого отношения к тому, верный вы представили отчет расходов или неверный. Напротив, все ваши слова, ваше поведение, ваши доводы подтверждают, что отчет был составлен неправильно.

На этом заседание следственной комиссии закончилось.

47

Фирма «Мирберг, Мелтовский, Кох и Греннен» процветала. Она оказалась центром циклона, вызванного тремя сенсационными процессами: исключением Каридиуса из Сената, тяжбой из-за золота в Канаде и взысканием с Меррита Литтенхэма подоходного налога. В последнем случае фирма предоставила юридическую помощь федеральному суду.

Взыскание с Меррита Литтенхэма подоходного налога было, собственно, двинуто в противовес стараниям финансиста исключить Каридиуса из Сената, чтобы было на чем сторговаться. Но как только дело попало в руки федеральных судей, оно выскользнуло из-под контроля Мирберга. С другой стороны, Литтенхэм под давлением общественного мнения все равно был бы вынужден довести до конца борьбу за изгнание Каридиуса из Сената. А потому, каковы бы ни были намерения обоих стратегов, их сделка никак не могла состояться.

Каридиус пришел в контору, чтобы повидаться с вернувшимся из Канады Мирбергом. Он застал Сола в самом лучезарном настроении.

— Ну что, Каридиус, — крикнул он, — денежки-то мы отстояли! Лежат в Монреале в банке на нашем счету.

— Бой был жаркий, — одобрительно заметил Каридиус. — Я следил за ним по газетам.

— Еще бы! — воскликнул адвокат. — Не вы один. Кто бы мог подумать несколько месяцев тому назад, когда вы звонили мне с авиационного поля, что это кончится одним из самых громких процессов последнего десятилетия?!

Наступила пауза, во время которой Каридиус думал о том, какую роковую роль сыграл этот телефонный звонок для него и для его секретаря. Мирберг понял это и дружески похлопал своего компаньона по руке.

— Садитесь, — сказал он.

— Итак, за мое отсутствие вы лишились своего сенаторского кресла.

— Да.

Мирберг кивнул головой.

— Что же, это хорошо. Весьма удачное завершение вашей карьеры в этом высоком собрании.

— Удачное?

Мирберг слегка удивился, что приходится объяснять столь очевидную истину:

— Ну как же! Вы не посидели в Сенате и одного дня, а между тем сейчас вы один из наиболее известных людей Америки. Сегодня в поезде я прочел в одной газете целый столбец, посвященный вам… вернее, тому, что о вас думают люди… Какой-то репортер вышел на улицу и опросил пятьдесят прохожих, попавшихся ему навстречу, что они думают о вас.

Адвокат схватил свой чемодан и стал рыться в нем, отыскивая оторванный им кусок газеты.

— Вот это реклама — так реклама. Подумайте, первые встречные пятьдесят человек не только знают, кто вы такой, но и составили себе мнение о вашей виновности или невиновности.

— А все же было бы лучше, если бы я сохранил свое звание, — проговорил бывший сенатор.

— Да вы с ума сошли! Ведь половина населения нашего штата даже по фамилии не знает своих сенаторов. Да и во всем Сенате в целом не найдется и трех человек, имена которых были бы хорошо знакомы населению Соединенных Штатов. Скажу вам откровенно, Каридиус: останься вы в Сенате, вы превратились бы в такое же ничтожество, как сенатор Лори и все прочие девяносто человек, которых я мог бы назвать, если бы только знал их имена. Но, благодарение богу, судьба избавила вас от плачевной участи затеряться в мрачном Сенате или совершенно безличной Нижней палате и одним махом дала вам, если не славу, то, во всяком случае, громкую известность. А из двух последних я, сэр, предпочитаю известность.

Мирберг дружески хлопнул его по плечу. — Слава адресуется к людям мыслящим, разборчивым, притязательным, а известность выкрикивает ваше имя на улице, повторяет его по радио, с мюзик-хольной эстрады, на газетных столбцах! Великолепная вещь — известность; это актив, которому нет цены.

Каридиус до сих пор не пробовал взглянуть на дело под таким углом зрения, от слов Мирберга он повеселел и спросил, должны ли его взаимоотношения с фирмой измениться, или они останутся прежними.

Мирберг поднял голову от портфеля, в котором рылся:

— Я понимаю вашу мысль, но я не в обиде на вас.

— В обиде?..

— Я же сказал, что нет. Вы считаете себя вправе потребовать, чтобы ваше имя стояло теперь первым в списке компаньонов фирмы… перед моим, а?

— Что вы, мне это и в голову не приходило, я…

Но Мирберг остановил его жестом и хитро улыбнулся:

— Понятно, понятно, ваши возражения убеждают меня в том, что я прав. Послушайте, я знаю, что в смысле рекламы ваше имя теперь дорого стоит. Но ведь и я человек не безвестный, я выиграл канадский процесс.

— Но честное слово… — пытался протестовать оживившийся Каридиус.

— Нет, мы вот что сделаем. В будущую пятницу на очередном совещании компаньонов мы поставим вопрос о перемене в наименовании фирмы. Ни вы, ни я голосовать не будем, пусть решают остальные. Это будет по-честному, верно?

— Вполне, — согласился Каридиус.

На этом их разговор был прерван громко затрещавшим телефоном. Адвокат снял трубку:

— Алло! Алло! У телефона Мирберг… Что? Что такое? Арестовали Канарелли? Чорт знает что! Ну, возьмите его на поруки… Куда же к чорту девались наши поручители, которых мы держим при камере Пфейфермана? Не у Пфейфермана? А где же? Что такое? При чем тут федеральный суд… Какое же это нарушение федеральных законов — убить девушку и выманить выкуп? Это же чисто местное дело… Ах, вот что… о господи! Да, да, понимаю. Об этом-то я и не подумал… Сейчас приеду…

Он повесил трубку и схватился за шляпу.

— В чем дело? — спросил Каридиус.

— Джо арестован и предан федеральному суду за незаконный вывоз золота в Канаду… — Он ринулся к дверям и на ходу бросил: — Клянусь богом, весь этот канадский процесс был, очевидно, просто ловушкой, чтобы признать Джо владельцем этого проклятого золота.

48

Можно было бы провести тесную аналогию между исходом дела Канарелли, обвиненного в незаконном вывозе золота из Соединенных Штатов в Канаду, и окончательным падением самого Генри Ли Каридиуса.

К несчастью для фирмы «Мирберг, Мелтовский, Кох и Греннен», которой неизменно сопутствовала удача, власти Соединенных Штатов установили два неоспоримых факта, на которые опирался обвинительный акт против рэкетира: золото принадлежало рэкетиру, и это золото было воздушным путем отправлено из Мегаполиса в Монреаль.

Мирберг на суде доказывал, что Канарелли требовал от Уэстоверского национального банка свою долю золота до истечения предельного срока, установленного правительством. Эта отсрочка, уверял он, представляла собой льготу для миллионеров, чтобы они могли вывезти свое золото из страны, прежде чем пробьет последний час для сбережений многомиллионного среднего класса Америки и золото подвергнется окончательной конфискации правительством.

Мелтовский в своей защитительной речи выдвинул более тонкий и восторженно встреченный довод, что предоставление миллионерам отсрочки для вывоза золота из страны являлось фактически признанием со стороны правительства, что эмбарго на золото вообще не распространяется на миллионеров независимо от срока. Он заявил, что множество прецедентов подтверждает тот факт, что американские миллионеры — вовсе не граждане Соединенных Штатов, а автономные властители, сотрудничающие с федеральным правительством, и, как таковые, они не подлежат американскому суду, а ответственны только по договорным обязательствам и нормам международного права. Следовательно, настоящий процесс мог бы слушаться лишь в Женеве. Ввиду изложенного он ходатайствует о признании дела неподсудным данному суду.

И те и другие доводы были отведены судьей по формальным основаниям, ибо, заявил он, если рэкетиры и являются американскими миллионерами де-факто, они не являются американскими миллионерами де-юре, а потому не могут иметь никаких притязаний на права и привилегии миллионеров, если таковые права и привилегии действительно существуют. Почему, исходя из принципа экономии времени, суд не станет разбирать по существу доводы, выдвинутые защитой.

Процесс закончился тем, что Канарелли был приговорен к максимальному штрафу в сто пятьдесят тысяч долларов и к двадцати годам каторжных работ; Белобрысый Ланг, как соучастник, получил десять лет каторжных работ.

Последовали, разумеется, бесконечные апелляции. Бывали моменты, когда Канарелли находился на свободе под залог какой-нибудь фантастически крупной суммы, потом он снова оказывался в тюрьме в ожидании нового разбора дела. По всей стране шли споры о том, будет ли вообще конец апелляциям и вступит ли когда-нибудь в силу первоначальный приговор.

Публика была так захвачена судьбой Джо Канарелли, что уделила сравнительно мало внимания аресту Каридиуса по обвинению в мошенническом проведении выборов и слушанию его дела, в том же федеральном суде.

Как и в деле Канарелли, представитель обвинения выступил перед федеральным судом с заранее заготовленным и скрепленным печатями заключением.

Защитительная речь Мирберга привлекла симпатии присутствующих к обвиняемому и заложила фундамент для будущих головокружительных успехов миссис Иллоры Каридиус. Зал заседания был битком набит. Мирберг поднялся и, обращаясь к суду, начал со свойственным ему пылом:

— Джентльмены присяжные, ваша честь, члены суда! С разрешения вашей чести я сегодня, вторично за эту сессию, выступаю перед настоящим судом, защищая человека от обвинения, которое ему до сих пор не было предъявлено, от обвинения, очевидность которого не была доказана обвинителем, не была установлена перекрестным допросом, не была подвергнута обсуждению самого суда.

— Подлинным преступлением, за которое мой первый клиент приговорен к штрафу размером в половину его состояния и к суровому наказанию на весь остаток его жизни, вовсе не был вывоз золота из Америки. Вывоз послужил только поводом, той петлей, которой хищник захлестывает своего врага. Подлинным casus delicti^[8] в том случае… и в этом… было гнусное, отвратительное преступление.

— Это преступление, джентльмены судьи, настолько тяжко, что если бы оно было подтверждено уликами и доказано, оно заслуживало бы самой суровой кары, какую вы только вправе применять. Но, джентльмены судьи, это преступление нужно было доказать, прежде чем вы вынесли бы приговор. Это сделано не было. Моему предыдущему клиенту не дали возможности оправдаться.

— Мой нынешний клиент, достопочтенный Генри Ли Каридиус, привлечен как соучастник того же чудовищного, но не доказанного и на суде не упоминавшегося преступления, за которое мой предыдущий клиент уже расплачивается пожизненными каторжными работами.

— На этот раз поводом служит не вывоз золота, а мошенничество при выборах, мошенничество, без которого не обходятся ни одни выборы ни одного кандидата, питающего хоть малейшую надежду быть избранным.

— Противная сторона сама показала, что израсходовала на выборы втрое больше денег, чем сторонники мистера Каридиуса. Из показаний свидетелей обвинения явствует, что Каридиус не получил голосов продажных избирателей, которые он якобы купил, — все они были перекуплены, и по повышенной цене, подручными сенатора Лори. Каридиус прошел благодаря неподкупным голосам широких масс избирателей, прошел потому, что неподкупно хотел служить народу.

— Итак, что же я могу предъявить вам, джентльмены судьи, чтобы снять с моего клиента обвинение в том, что он поступил, как поступали другие политиканы с незапамятных времен? Я безоружен. Я не могу выхватить из ножен меч доказательств, чтобы рассеять дурманящие общественное сознание пары, выделяемые падкой на мелодраму американской прессой.

— Я могу лишь просить вас взглянуть на моего подзащитного. В нашем национальном форуме он околдовал ваши сердца своим кристальным красноречием. Вы это подтвердили, когда голосовали за него. Неужели теперь он кажется вам чудовищем, способным на зверское преступление?

— Мне неведомы ваши намерения, джентльмены судьи. Я не вижу слез в ваших глазах, может быть, потому, что мои глаза туманятся слезами. Но если вы упорно хотите игнорировать Великую хартию, этот освященный веками оплот против деспотизма, тогда отправляйте этого человека в тюрьму за то, что он неразумно тратил деньги, борясь против всемогущей коррупции, насажденной плутократией, и все же получил пост сенатора благодаря лишь своей честности, смелости и личному обаянию.

— Но если вы осудите моего подзащитного, вспомните, что в наших южных штатах, где живет народ более прямой и откровенный, чем мы с вами, расправа с преступником без суда и следствия именуется линчеванием.

Защитительная речь Мирберга, очевидно, произвела большое впечатление на присяжных, потому что они совещались около шести часов. Три раза они через своего старшину выносили решение о невиновности обвиняемого. Три раза председательствующий отводил решение. Наконец, они признали Каридиуса виновным в предъявленном ему обвинении и высказались за применение наименьшей меры наказания, каковой являлось заключение в исправительной тюрьме сроком на один год и один день. Таков и был приговор.

Сол Мирберг за свою защитительную речь был признан виновным в неуважении к суду и приговорен к штрафу в тысячу двести долларов и аресту сроком на двенадцать часов.

49

Даже Сол Мирберг, явившись на квартиру Каридиуса для выполнения тягостной миссии, утратил свою обычную жизнерадостность и шумливость. Ему предстояло оправдать перед Иллорой линию поведения, на какой они с Каридиусом остановились.

— Право, это лучшее, что можно сделать, — убеждал он заплаканную женщину. — Можно, конечно, подавать апелляцию за апелляцией и на неопределенное время избавить Генри от… всего, а может быть, ему и совсем не пришлось бы… уехать, но вечная неопределенность тяготела бы над ним, связывала бы его в работе для нашей фирмы.

— Да, это верно, — подтвердил Каридиус, с тоской глядя на жену и на уютную гостиную, с которыми ему приходилось расстаться. — Я ведь вернусь… время пройдет быстро.

— Нам, в конторе, оно покажется более долгим, чем вам, миссис Каридиус, ведь нас покидает Мелтовский, — продолжал Мирберг, стараясь выдержать бодрый тон.

Каридиус с удивлением взглянул на своего компаньона:

— Неужели Мелтовский выходит из фирмы?

Мирберг улыбнулся и пожал плечами:

— Уэстоверский банковский трест сделал ему предложение, перед которым он не устоял. Дело обычное: лягните Литтенхэма, и он возьмет вас к себе на службу.

Он снова повернулся к Иллоре, которая, глотая слезы, укладывала чемодан:

— Миссис Каридиус, не принимайте это так близко к сердцу. В последнее время так много губернаторов, членов Конгресса и даже министров сидит в исправительных тюрьмах, что они просто превратились в большие политические клубы. А ведь Генри ни в чем не виноват… Невинность в тюрьме. Чорт возьми, в конце концов это совсем не плохо! Надо выждать, а когда в настроении публики наступит перелом… тогда… тогда вы сами, миссис Каридиус, сможете заработать кучу денег… если захотите.

— Я?.. — всхлипнула Иллора.

— Конечно… в водевиле… в кино и по радио… в любом месте. Пусть американский народ видит жену человека, который идет в исправительную тюрьму из-за того, что сограждане выбрали его в Сенат вопреки взяточничеству и политической коррупции плутократической машины. Да, это будет большим козырем для всех нас.

Каридиус обнял на прощание Иллору и пытался утешить ее, но только вызвал взрыв горя.

— О милый, ты больше не вернешься… я больше никогда тебя не увижу… ты заразишься туберкулезом… в тюрьме все болеют туберкулезом…

Наконец, Каридиус с Мирбергом сели в поджидавшее их такси и уехали.

В аэропорте Мирберг взял билеты до Атланты, затем купил в киоске целую кипу газет и забрал их с собой в готовившийся уже к старту самолет. Друзья нашли два свободных места рядом в передней части кабины, и Каридиус отобрал пачку газет, которые должны были служить ему защитой от собственных мыслей.

Против ожидания он нашел кое-что интересное для себя: сообщение об окончательном решении суда по делу о взыскании с Литтенхэма подоходного налога. В последней инстанции Литтенхэм признал, что не платит подоходного налога вот уже шесть лет. Но в свое оправдание, как на смягчающее обстоятельство, он указывал, что в кладовых Уэстоверского банка хранится очень полная и ценная коллекция марок, стоимость которой значительно превышает сумму причитающегося с него подоходного налога. Он вызвал из Парижа в качестве эксперта очень известного француза-филателиста, и тот на суде удостоверил, что коллекция марок Литтенхэма стоит значительно больше трех миллионов долларов. А три миллиона долларов — это была та сумма подоходного налога, которую Литтенхэму следовало бы уплатить, будь он рядовым американским гражданином. Казначейство при федеральном правительстве согласилось принять вместо налога в три миллиона долларов завещательное распоряжение, по которому изумительная коллекция марок должна была стать собственностью государства после смерти Меррита Литтенхэма.

Когда час спустя Каридиус переступил порог угрюмого здания федеральной тюрьмы в Атланте, милые сердцу движения времени — часы, минуты, секунды — перестали существовать для него, уступив место однообразной смене дней и ночей.

50

Однажды Каридиус получил от Мирберга письмо, сообщавшее, что назначены дополнительные выборы в Сенат для замещения освободившегося ввиду его ареста места, и публика требует, чтобы Иллора Каридиус выставила свою кандидатуру.

Спустя несколько дней к Каридиусу зашел смотритель тюрьмы и спросил, не его ли жена ведет политическую кампанию. Каридиус ответил утвердительно. Тогда смотритель повел его к себе в канцелярию и позволил слушать речь, с которой Иллора выступала по радио. Это было воззвание к радиослушателям, чтобы они вступились за ее мужа, жертву плутократической государственной власти. Речь была волнующая, в ней чувствовался размах и огонь Сола Мирберга в его лучшие минуты. Составлял речь, несомненно, он, но Иллора произнесла ее весьма недурно. Довольно того, что она настолько растрогала смотрителя, случайно включившего радио, что тот привел Каридиуса послушать выступление жены.

Месяца через два после этого Каридиус получил телеграмму. Принес ее сам смотритель, рассыпавшийся в поздравлениях. Телеграмма гласила:

«Ваша жена избрана на ваше место в Сенат небывалым большинством денег не тратили вовсе обещаем вам что имя Каридиуса сохранится в сердцах если не в мыслях американцев надеемся на скорое ваше возвращение домой Сол».

То обстоятельство, что его жена стала сенатором, сильно улучшило положение Каридиуса в тюрьме. Он стал доверенным лицом. Ему поручили вести отчетность по кухне, причем вся письменная работа была возложена на прикомандированного к нему помощника.

Через четыре дня после выборов надзиратель сказал Каридиусу, что его ждут в комнате свиданий. Радость, к которой примешивалась некоторая отчужденность, овладела Каридиусом при мысли, что он увидит свою жену, ныне сенатора Соединенных Штатов. Он был уверен, что она приехала, чтобы обсудить планы его освобождения, которого ей, вероятно, нетрудно будет добиться.

В комнате свиданий он увидел незнакомую пожилую женщину с грустным увядшим лицом. Он остановился в недоумении, глядя на нее; затем, спохватившись, неуверенно поклонился:

— Вы хотели видеть меня, мэдэм, не так ли?… Я — Генри Каридиус.

Женщина подошла ближе:

— Вы тоже не узнаёте меня?… Я — Роза Эссери.

— О! Миссис Эссери… я помню вас, конечно.

И он действительно вспомнил. Из-под морщин, избороздивших ее щеки и лоб, проступило юное лицо женщины, с которой он встретился впервые в лаборатории при заводе военного снаряжения.

— Я только что вернулась из Японии, — объяснила она, — и… пришла к вам, так как узнала, что вы в беде, а вы были таким большим другом Джима…

Тон, которым были сказаны эти слова, вызвал в Каридиусе смутное беспокойство.

— Да, мы всегда были друзьями. Он… Джим… здоров?..

Тогда она рассказала ему, что Джим умер в Японии. Джим, Кумата и еще один офицер японской армии работали вместе над электрическим изобретением Джима. Они изготовили в большом масштабе то маленькое орудие, которым Джим убивал мышей в своей лаборатории.

Каридиус с невольной дрожью вспомнил, как застыла на месте убитая мышь.

Роза продолжала беззвучным голосом:

— Конечно, из иностранцев один только Джим знал, как обращаться с этим аппаратом. Когда все было готово, он отошел вместе с Кумата в поле, чтобы приготовить мишень. В это время оставшийся у аппарата японский офицер случайно включил ток. Оба были убиты. Позже офицер, чья небрежность оказалась причиной несчастья, застрелился. Кумата был, как говорят, самураем, а тот офицер — нет… тот был просто обыкновенный офицер японской армии… благодаря смерти Кумата и… самоубийству этого человека… из-за угрызений совести… получилась видимость чистейшей случайности.

В приемной тюрьмы американец и американка взволнованно говорили о смерти Джима Эссери.