Пасха

Лица.

Фру Гейст.

Элис, её сын, кандидат филологии, учитель.

Элеонора, её дочь.

Кристина, невеста Элиса.

Вениамин, гимназист.

Линдквист.

Обстановка для всех актов.

Вся обстановка состоит из стеклянной веранды в нижнем этаже, превращенной в жилую комнату. Посредине большая дверь, ведущая в садик с забором и калиткой на улицу. По ту сторону улицы — которая, как и дом, расположена на пригорке — виден низкий забор вокруг сада, спускающегося вниз, к городу. Глубину сцены представляют верхушки деревьев этого второго сада в весенней зелени. Над ними видна церковная башня и фронтон монументального дома.

Стеклянные окна на веранде, которая занимает всю ширину сцены, закрыты занавесками из светло-желтого, с разводами, кретона и могут запираться. На оконном косяке налево от двери висит зеркало, под зеркалом календарь.

Направо от двери, в глубине, большой письменный стол с книгами, с письменными принадлежностями и телефоном. Налево от неё обеденный стол, изразцовый камин, буфет. На авансцене, направо, рабочий столик с лампой. Возле него два кресла. Висячая лампа с потолка.

Вдоль улицы газовые фонари с Ауэровскими горелками.

На веранде, налево, дверь в жилое помещение; направо дверь в кухню.

Действие — в наши дни.

Действие I

Великий четверг.

Музыка перед этим действием: Гайдн: Sieben Worte des Erlösers.

Введение: Maestoso Adagio.

Косой солнечный луч слева проникает в комнату и падает на одно из кресел у рабочего стола. На другом, неосвещенном, кресле сидит Кристина и продевает шнурок в пару белых только что выглаженных занавесок. Входит Элис в расстегнутом теплом пальто, с большой кипой бумаг, которые он кладет на письменный стол. Затем снимает пальто и вешает его налево.

Элис. Здравствуй, дружок!

Кристина. Здравствуй, Элис!

Элис, озираясь кругом. Зимняя рамы долой; вымытый пол, чистые занавески… да, вот и опять весна! И лед убрали, и верба зацвела внизу у речки… да, весна… И я могу повесить свое зимнее пальтишко… Знаешь, оно такое тяжелое, взвешивает пальто на руке, как будто впитало в себя все зимние заботы, пот беспокойства и школьную пыль… Эх!

Кристина. Так у тебя теперь каникулы!

Элис. Печальные каникулы! Пять славных деньков, чтобы наслаждаться, вздохнуть, забыться! Протягивает Кристине руку и затем садится в кресло. Да, вот и опять вернулось солнышко… Оно ушло в ноябре, я помню день, когда оно скрылось за пивоварней, скользнув по улице… Ах, эта зима! Эта долгая зима!

Кристина, указывая на дверь в кухню. Тс! Тише! Молчи!

Элис. Я буду молчать да радоваться, что всё это прошло… Эх, славное солнышко… он потирает руками и делает вид, что моется, я буду купаться в солнечных лучах, умываться светом — после всей этой грязной темноты…

Кристина. Тс! Тише!

Элис. Знаешь, я верю, что мир вернется снова, что несчастью надоело…

Кристина. Почему же ты веришь?

Элис. Ну, хотя бы потому, что, когда я вот сейчас проходил мимо собора, прилетел белый голубь; он опустился на тротуар и уронил ветку, которая была у него в клюве, прямо к моим ногам.

Кристина. А ты заметил, что это была за ветка?

Элис. Вряд ли это была ветка маслины, но я все-таки думаю, что это было знамение мира, и теперь вот я чувствую сладостное, светлое успокоение… А где мать?

Кристина, указывая на кухню. В кухне!

Элис тихо, закрыв глаза. Это весна! Я слышу! Я слышу, что зимние рамы выставлены — знаешь, почему я это слышу? — Главным образом по стуку колес экипажей… Но что это? Зяблик поет! Молот застучал на верфи, с пароходов запахло масляной краской, красным суриком.

Кристина. И ты это можешь чувствовать здесь?

Элис. Здесь? Правда, мы-то здесь, но я был там, там на севере, на нашей родине… Зачем мы пришли в этот ужасный город, где все люди ненавидят друг друга и где вечно остаешься одиноким? Да, это хлеб указывал дорогу… но где хлеб, там ожидали и несчастья: преступление отца и болезнь маленькой сестры. — Ах, да, ты не знаешь, ходила мать в тюрьму к отцу?

Кристина. Я даже уверена, что она была там не дальше, как сегодня!

Элис. Что же она сказала?

Кристина. Ничего; она говорила о другом!

Элис. Все-таки хоть одного добились: после осуждения наступила определенность и странное спокойствие, и газеты замолчали со своими отчетами. Прошел год! Целый год его не было с нами, и вот мы можем начать с начала.

Кристина. Я удивляюсь твоей терпеливости в страдании.

Элис. Брось это! Ничему не удивляйся во мне, потому что у меня одни только недостатки! Теперь ты знаешь! Ах! Если бы ты поверила этому!

Кристина. Если бы ты страдал по своей собственной вине, а тут ведь по чужой!

Элис. Что это ты тут шьешь?

Кристина. Занавески на кухню, дорогой мой.

Элис. Это похоже на подвенечную вуаль… Осенью, Кристина, ты будешь моей женой, неправда ли?

Кристина. Да, но давай сперва думать о лете!

Элис. Ах, да, лето! Достает чековую книжку. Видишь ли, деньги у меня уже положены в банк! Как только кончится учение, мы махнем на север, на свою родину — к Меларну. Избушка стоит там в таком же исправном виде, как стояла в дни нашего детства; и липы уцелели, и челн лежит под ивой на берегу… Ах, только бы пришло лето, только бы мне начать купаться в море! Это бесчестие нашей семьи так легло на мою душу и тело, что я жду не дождусь моря, чтобы омыться.

Кристина. Слышал ли ты что — нибудь о сестре Элеоноре?

Элис. Да, бедняжечка, волнуется и пишет письма, которые разрывают меня на части. Ей, конечно, хочется вон оттуда и домой, а заведующий лечебницей не решается отпустить ее, потому что она совершает поступки, приводящие к тюрьме. Знаешь, по временам я испытываю угрызения совести, самые ужасные, из-за того, что я подал голос за отдачу ее туда.

Кристина. Дорогой мой, ты во всём упрекаешь себя, но ведь в данном случае это же было благодеяние для несчастной, что за ней стали присматривать.

Элис. Всё, что ты говоришь, — правда, я и сам, конечно, нахожу, что так, как есть, покойнее. Да, для неё это хорошо, как только может быть хорошо! И стоит только мне подумать, как она бродила здесь кругом и омрачала всякий малейший след радости, как её судьба угнетала нас, как кошмар, мучила нас до отчаяния, то у меня оказывается достаточно эгоизма для того, чтобы чувствовать облегчение, похожее на радость. И самое большое несчастье, какое я теперь могу вообразить для себя, было бы в том, если бы я увидел ее входящей вот в эту дверь. Настолько я подл!

Кристина. Настолько ты человек!

Элис. И при всём этом я… страдаю, мучаюсь при мысли об её страданиях и страданиях моего отца!

Кристина. Да, они, должно быть, и родились для страданий…

Элис. Бедная, ты попала в эту семью, с самого начала своего осужденную и отверженную.

Кристина. Элис! Ты же не знаешь, испытание ли это или кара!

Элис. И я совершенно не знаю, чем всё это оказывается для тебя, потому что ты же ровно ни в чём неповинна!

Кристина. Утром слезы, вечером радость! Элис, пожалуй, я могу помочь тебе…

Элис. Как ты думаешь, у матери найдется белый галстук?

Кристина, беспокойно. Ты уходишь?

Элис. Мне нужно на обед. Ты же знаешь, Петр защитил вчера диссертацию и сегодня устраивает обед!

Кристина. И ты пойдешь на это приглашение?

Элис. По-твоему, мне следовало бы не ходить, потому что он оказался прямо-таки неблагодарным учеником по отношению ко мне.

Кристина. Не отрицаю, его вероломство возмутило меня; он же обещался цитировать твою статью, а воспользовался её данными, не заикнувшись даже об источнике.

Элис. Ах! Это так обыкновенно, и я радуюсь сознанию, что «это я сделал».

Кристина. Он звал тебя?

Элис. Правда, он этого не сделал. И это, действительно, странно, потому что он несколько лет всё рассказывал об этом самом обеде, будто я непременный гость у него; ну, и я тоже всем болтал об этом. И если я теперь не получу приглашения, то буду посрамлен публично… Впрочем, всё равно, это уже не в первый раз, и не в последний. Молчание.

Кристина. Вениамин что-то нейдет! Что, по-твоему, он делает успехи в письменных работах?

Элис. В этом я твердо убежден, а в латыни так с отличием!

Кристина. Славный он мальчуган, Вениамин.

Элис. Необыкновенно, разве вот немного фантазирует. А ты знаешь, почему он живет у нас в доме?

Кристина. Не потому ли, что…

Элис. Потому… что мой отец растратил его сиротские деньги, как и средства многих других! Видишь ли, Кристина, в том-то весь ужас, что в школе мне приходится видеть этих обокраденных сирот, которые теперь должны переносить унижение быть бесплатными учениками. Тебе легко понять, какими глазами они смотрят на меня. И я должен беспрерывно думать об их несчастий, чтобы иметь возможность прощать им их жестокость.

Кристина. Мне думается, что твой отец в сущности относится к этому проще, чем ты!

Элис. В сущности, да!

Кристина. Элис, мы должны думать о лете, а не о том, что прошло!

Элис. Да, о лете! Знаешь, сегодня ночью я проснулся при звуках студенческой песни; вот что пели: «Да, я приду, передайте привет мой, веселые ветры, полям и птицам, что я их люблю, расскажите березам и липам, горам и озерам — я увижу их снова, увижу их такими, как в дни моего детства…» Встает взволнованный. Но удастся ли мне взглянуть на них снова, вырвусь ли я из этого ужасного города, из Гевали, горы проклятия, и увижу ли снова Гарлеим? Садится у двери.

Кристина. Да, да! Разумеется!

Элис. Но ты убеждена, что я увижу свои березы и свои липы такими, какими я видел их прежде; ты не думаешь, что та же черная пелена должна лежать на них, как и на здешней природе; с того самого дня, как… Указывая на кресло, которое теперь в тени. Видимо, солнышко уже ушло!

Кристина. И опять придет, и тогда уже останется надолго!

Элис. Правда; дни прибывают, и тени становятся короче.

Кристина. Мы идем навстречу свету, Элис, поверь мне.

Элис. Иногда и я так думаю, и когда я думаю о прошедшем и сравниваю его с настоящим, я бываю так счастлив. Взять хоть прошлый год, ведь тогда ты не сидела здесь, тогда ты ушла от меня, и наша помолвка расстроилась. Знаешь, это было самое мрачное. Я в буквальном смысле слова умирал по частям; но когда ты вернулась — я ожил. Ты помнишь, почему ты ушла?

Кристина. Нет, не помню, и теперь мне кажется, что никакой причины и не было. Просто почувствовала какую-то потребность уйти и ушла, как во сне; когда я снова увидела тебя, я проснулась и была счастлива!

Элис. И теперь мы не будем разлучаться никогда, потому что, уйди ты теперь, я бы на самом деле умер!.. А вот и мать! Не говори ничего, оставь ее в этом мечтательном мире, в котором она живет и думает, что отец — мученик, а все его жертвы — мошенники.

Фру Гейст выходит из кухни, в кухонном переднике, чистит яблоко; говорит приветливо, с простоватым оттенком. Здравствуйте, детки! Какой вам яблочный суп, холодный или горячий?

Элис. Холодный, мамочка.

Гейст. Вот и прекрасно, мой мальчик! ты всегда знаешь, чего хочешь, и прямо говоришь, а Кристина вот не может. А научился этому Элис у своего отца; тот всегда знал, чего хочет и что делает, а этого-то люди и не терпят, вот ему и пришлось поплатиться. Но придет же раз и его денек, и тогда ему воздастся по справедливости, а остальным — по несправедливости их!.. Постой-ка, что это я хотела сказать? Ах, да! Знаете, Линдквист перебрался сюда в город! Линдквист, этот величайший из всех мошенников!

Элис встает, взволнованный. Он вернулся сюда?

Гейст. Ну, да, и живет наискосок!

Элис. Значит, каждый день придется видеть, как он будет таскаться мимо. Только этого не доставало!

Гейст. Позволь мне переговорить с ним один только раз, так он никогда не вернется назад и носу больше не покажет, я уж знаю его маленькие причуды! Ну, Элис, как сошло у Петра?

Элис. Ах, да, отлично!

Гейст. Я в этом уверена. А когда же ты думаешь, наконец, защищать диссертацию?

Элис. Когда соберусь, мама!

Гейст. Когда соберусь! Это совсем не ответ!.. А Вениамин? Он справился с письменными работами?

Элис. А этого мы еще не знаем; да он скоро будет здесь сам!

Гейст. Да-а, я не особенно — то люблю Вениамина, потому что он всё делает вид, будто у него право… Но мы его отучим от этого!.. А все-таки он — расторопный мальчуган… Ах, да, тут тебе посылка, Элис. Уходит в кухню и тотчас же возвращается назад со свертком.

Элис. Представь себе, как мать во всём разбирается и следит за всем; я иногда думаю, что она вовсе не так уж глупа, как представляется.

Гейст. Вот посылка! Ее Лина получала!

Элис. Подарок! После того, как я однажды получил ящик с булыжником, я боюсь подарков. Кладет сверток на стол.

Гейст. Ну-с, я пойду опять на кухню! — А не будет ли холодно, что дверь открыта?

Элис. Нисколько, мамочка.

Гейст. Элис, не вешай ты свое пальто здесь, а то, посмотришь, такой беспорядок!.. Ну, Кристина, ты скоро кончишь мои занавески?

Кристина. Через несколько минут, мама!

Гейст. Да, а вот этого самого Петра я люблю; это мой любимец… Элис, ты не будешь на обеде?

Элис. Конечно, буду.

Гейст. Ну вот, почему же ты заказал себе холодный яблочный суп, раз ты уходишь! Какой ты бестолковый, Элис. Впрочем, и Петр тоже. Закройте двери, когда будет холодно, а то как бы вам насморка не схватить! Уходит направо.

Элис. Добрая старушка!.. И вечно с Петром… уж не собралась ли она дразнить тебя Петром?

Кристина. Меня?

Элис. Ты же знаешь, что у старух всего-то и забот, что о затеях да интригах!

Кристина. А что за подарок ты получил?

Элис, разворачивая сверток. Верба!..

Кристина. От кого?

Элис. Неизвестно!.. Ну, на этот раз безобидно, вот я посажу ее в воду, она зазеленеет, как посох Аарона! «Береза… как в детстве…» И Линдквист появился здесь.

Кристина. Что же ему нужно?

Элис. Ему — то именно мы должны больше всего денег.

Кристина. Но ты же ему ничего не должен!

Элис. Да, но мы — один за всех и все за одного; пока тяготеет долг, имя нашей семьи обесчещено.

Кристина. Перемени имя!

Элис. Кристина!

Кристина, откладывая уже оконченную работу в сторону. Спасибо, Элис! Я хотела только испытать тебя!

Элис. Но тебе не следует искушать меня!.. Линдквист бедный человек и требует своего… Где прошел мой отец, там поле битвы — с убитыми и ранеными… а мать уверена, что он, жертва! Хочешь пройтись?

Кристина. И поискать солнца? С удовольствием.

Элис. Пойми, ведь Спаситель страдал и за наши грехи, и все-таки мы должны продолжать расплачиваться. За меня никто не заплатит!

Кристина. Но если бы кто-нибудь заплатил за тебя, ты тогда понял бы…

Элис. Да, тогда я понял бы!.. Тише! Вон идет Вениамин. Посмотри, он весел?

Кристина смотрит в дверь в глубине. Он идет так медленно… А теперь вот остановился у фонтана… и моет глаза.

Элис. Только этого не доставало.

Кристина. Да ты подожди…

Элис. Слезы, слезы!

Кристина. Терпение!

Вениамин приветлив, почтителен, но грустен, в руках у него несколько книг и папка.

Элис. Ну, как у тебя с латынью?

Вениамин. Да плохо!

Элис. Дай-ка, я посмотрю твое сочинение! Что ты там наделал?

Вениамин. Я поставил ut с изъявительным наклонением, хотя и знал, что тут должно быть сослагательное.

Элис. Ну, тогда ты пропал! И как это с тобой случилось?

Вениамин с покорностью судьбе. Вот уж не могу объяснить; я отлично знал, как нужно было, хотел написать правильно, а вышло неправильно! Убитый, садится к обеденному столу.

Элис, нагнувшись над письменным столом и читая в тетради Вениамина. Так и есть, изъявительное! Ах ты, Господи!

Кристина с усилием. Ну, авось в следующий раз посчастливится: жизнь долга — так ужасно долга!

Вениамин. Да, конечно!

Элис печально, но без горечи. И нужно же было всему сойтись клином. А ведь ты был моим лучшим учеником; чего же мне тогда ожидать от других! — Моя репутация, как учителя, пошла прахом, я больше не получу ни одного урока, И, стало быть… всё рушится! Вениамину. Не принимай этого близко к сердцу… тут вовсе не твоя вина…

Кристина с крайним напряжением. Элис! Крепись! Мужество, ради Бога!

Элис. Где же мне его взять?

Кристина. Там же, где брал.

Элис. Теперь уже не то, что прежде! по-видимому, я впал в немилость!

Кристина. Страдать безвинно — знак милости… Не давай только нетерпению овладеть тобой… Пусть это испытание, — потому что это только испытание, я это чувствую…

Элис. Да разве для Вениамина в году останутся не те же 365 дней?

Кристина. Нет, радостное состояние духа сокращает время!

Элис улыбается. Подуй на рану, заживет, говорят детям!

Кристина. Будь же ребенком, я так и буду говорить… Вспомни о матери… как она всё переносит!

Элис. Дай мне руку; утопаю!

Кристина протягивает ему руку.

Элис. Рука у тебя дрожит.

Кристина. Нет, насколько я чувствую…

Элис. Ты не так сильна, как представляешь себе…

Кристина. Я не чувствую ни малейшей слабость…

Элис. Почему же ты не в состоянии заставить меня быть сильным?

Кристина. У меня тоже нет избытка сил!

Элис смотрит в окно. Знаешь, кто теперь идет?

Кристина смотрит в окно; пораженная, падает на колени. Это уж слишком!

Элис. Вот кредитор, могущий взять у нас мебель. Во всяком случае это — Линдквист, перебравшийся сюда, чтобы сидеть как паук в своей паутине и подстерегать мух…

Кристина. Беги!

Элис, вставая. Нет! Только не бежать!.. Теперь, когда ты слаба стала, я стал силен. Вон он идет сюда по улице… и уже впился в добычу своими злыми глазами…

Кристина. Отойди прочь, по крайней мере!

Элис. Нет, теперь мне любопытно… Он, кажется, весь так и просиял, словно уже увидел добычу в западне… Иди сюда… он считает, сколько шагов до ворот, и взглянул в открытую дверь, дома ли мы… А теперь вон встретил кого-то и остановился поболтать… Он говорит о нас, потому что посматривает в нашу сторону.

Кристина. Только бы он не застал здесь мать, а то сгоряча каким-нибудь словом она окончательно восстановит его против нас… Предупреди это, Элис.

Элис. Теперь грозит палкой, как будто клянется, что милосердию тут нет места, только справедливости… расстегивает свое пальто, чтобы показать, что уже не осталось платья на теле… я по его рту вижу, что он говорит… Что я ему отвечу… «Милостивый государь, вы — правы! Возьмите всё, это — ваше!..»

Кристина. Только это ты и должен сказать!

Элис. Теперь смеется! Но добродушно, не зло! Весьма возможно, он и не такой уж злой, хотя и хочет получить свои деньги! Только бы ему за благо рассудилось прийти теперь, кончить эту проклятую болтовню, вон палка опять задвигалась… у них всегда палки, у тех, кто дает деньги взаймы… и кожаные калоши, которые всё визжат: «вич, вич», точь в точь, как розги по воздуху… Кладя руку Кристины на сторону своего сердца. Чувствуешь, как бьется мое сердце… я сам слышу это, как шум океана в правом ухе… Боже мой. теперь он простился! а калоши-то, калоши: бич, бич, — как удары вербой!.. Но у него брелоки! Значит, он не в крайней нужде! У них всегда брелоки из сердолика, как куски старого мяса, которое они вырезали со спины у своего ближнего… Слушай, слушай — калоши… «скрип, чир, чир, вич, вич!» Смотри! Он увидел меня! Он увидел меня!.. Кланяясь в сторону улицы. Он кланяется первый! улыбается! Машет рукой… и… Падает на письменный стол, заливаясь слезами. Он прошел мимо!

Кристина. Слава Богу!

Элис, поднимаясь. Он прошел мимо!.. Но он опять явится… Пойдем на солнце!..

Кристина. А обед у Петра?

Элис. Так как я еще не приглашен, то я отказываюсь! Да и какая радость ожидает меня там! Встретить вероломного друга! Мне было бы только больно за него, тогда как с своей стороны я его ничем не мог бы огорчить!

Кристина. Спасибо, что остаешься с нами!

Элис. В высшей степени рад остаться! Ты же знаешь. Ну, что же, идем?

Кристина. Да, вот сюда Уходить налево.

Элис, проходя мимо Вениамина, треплет его по голове. Крепись, паренек!

Вениамин закрывает лицо руками.

Элис берет ветку со стола и засовывает ее за зеркало.

Да, не с оливковой веткой прилетал голубь — с березовой! Уходит.

Элеонора входит из глубины; шестнадцатилетняя девушка, с косой вдоль спины. В руках у неё желтый нарцисс в горшке. Не замечая, или делая вид, что не замечает Вениамина, она берет с буфета графин с водою и поливает цветок, затем ставит его на обеденный стол, садится к столу прямо против Вениамина, смотрит на него и повторяет все его жесты.

Вениамин, удивленно смотрит на нее.

Элеонора, указывая на цветок. Знаешь, что это такое?

Вениамин, по-детски, простосердечно. Желтый нарцисс, я же знаю!.. Но кто же ты?

Элеонора дружелюбно, печально. В самом деле, кто я?

Вениамин, как выше. Меня зовут Вениамином, я живу здесь в пансионе у г-жи Гейст.

Элеонора. Вот как! А меня зовут Элеонорой, я дочь хозяйки этого дома.

Вениамин. Странно! здесь никогда не говорили о тебе.

Элеонора. О мертвых не говорят!

Вениамин. О мертвых?

Элеонора. В гражданском смысле слова я мертвая, потому что совершила очень дурной поступок.

Вениамин. Ты?

Элеонора. Да, я растратила сиротские деньги, это было бы еще ничего, потому что чужое добро в прок не пойдет, но то, что мой старик отец оказался виноватым и попал в тюрьму, — это, видишь ли, не простится никогда.

Вениамин. Так странно и так прекрасно говоришь ты… А я никогда и не думал о том, чтобы мое наследство могло быть несправедливо отнято.

Элеонора. Не следует связывать людей, нужно освобождать их.

Вениамин. Да, ты освободила меня от горечи быть обманутым.

Элеонора. Ты, значит, тоже сирота…

Вениамин. Да, и мне, вдобавок, достался жалкий жребий сидеть на шее у этих бедных людей по их же вине.

Элеонора. Не говори жестоких слов, а то я уйду своей дорогой; я так нежна, что не выношу ничего жестокого! Все-таки… ты всё это терпишь благодаря мне?

Вениамин. Благодаря твоему отцу.

Элеонора. Но это всё равно, потому что он и я — одно и то же лицо… Молчание. Я была очень больна… Отчего ты так печален?

Вениамин. Я потерпел неудачу!

Элеонора. И поэтому ты огорчен? «Плеть и наказание научают мудрости, и тот, кто ненавидит наказание, должен умереть…» Что у тебя за неудача?

Вениамин. Я оказался слабым в латинском правописании — хотя я был совершенно уверен.

Элеонора. Ах, да, был совершенно уверен, до того уверен, что мог биться об заклад, что всё окончится благополучно.

Вениамин. Разве я и это сделал?

Элеонора. Я могла бы подумать! Видишь ли, так вышло именно потому, что ты был так уверен.

Вениамин. По-твоему, это и было причиной?

Элеонора. Конечно, это! Спесь находит перед грехом!

Вениамин. Тогда я буду помнить это в следующий раз.

Элеонора. Правильно задумано, «Блаженны нищие духом».

Вениамин. Ты сектантка?

Элеонора. Да!

Вениамин. И верующая, конечно.

Элеонора. Да, и мне так представляется. И если бы ты говорил дурно о Боге, моем Благодетеле, я не сидела бы за одним столом с тобой!

Вениамин. Сколько тебе лет?

Элеонора. Для меня не существует ни времени, ни пространства; я всюду и нигде! Я и в тюрьме моего отца и в классной моего брата, я в кухне моей матери и в лавчонке моей сестры, там, далеко, в Америке. Когда у моей сестры всё благополучно, и торговля идет, я чувствую её радость; когда же дела у неё плохи, я страдаю, но больше всего скорблю, когда она поступает дурно. Вениамин, тебя зовут Вениамином, потому что ты самый младший из моих друзей… да, все люди — мои друзья… и если ты позволишь мне завладеть твоим сердцем, то я буду скорбеть и о тебе.

Вениамин. Слова, которые ты говоришь, собственно непонятны для меня, но, мне кажется, я постигаю смысл твоих мыслей! И теперь я хочу всего, что ты хочешь.

Элеонора. Хочешь тогда, для начала, перестать осуждать людей, даже изобличенных в преступлении…

Вениамин. Да, но я должен иметь для этого, какое-нибудь основание! Я изучал философию, видишь ли!

Элеонора. Ах, изучал! В таком случае, помоги мне уяснить себе мысль одного великого философа. У него вот что сказано: «Ненавидящие праведного должны сами стать преступными».

Вениамин. По логике выходит, что раз ненавидишь праведного, можно быть осужденным на преступление.

Элеонора. И что само преступление есть уже кара.

Вениамин. Это, действительно, глубокая мысль! Можно было бы подумать, что это сказал Кант или Шопенгауэр.

Элеонора. Не узнаешь!

Вениамин. В каком писании ты это прочла?

Элеонора. В священном писании!

Вениамин. Правда? Там так и сказано?

Элеонора. Какое же ты невежественное, оставленное без присмотра дитя! Если б я могла воспитать тебя!

Вениамин. Малютка!

Элеонора. Всё же в тебе нет ничего дурного! У тебя скорее вид доброго… Как зовут твоего учителя латинского языка?

Вениамин. Лектор Альгрен!

Элеонора встает. Я это запомню… Ах, моему отцу теперь очень тяжело! Они злы на него. Стоит неподвижно, будто прислушивается. Слышишь, как ноет в телефонных проволоках?.. это жестокие слова, которых нежная, ярко-красная медь не может перенести… и едва люди начинают клеветать друг на друга в телефон, медные струны плачут и жалуются… ожесточенно — и всякое слово заносится в книгу… и со окончанием веков придет расчет!

Вениамин. Как ты строга!

Элеонора. Не я, не я! Я не посмела бы! Я-то, я?!

Она идет к камину и открывает отдушину; достает несколько разорванных лоскутков белой почтовой бумаги.

Вениамин встает и заглядывает в лоскутки бумаги, которые Элеонора складывает на обыденном столе.

Элеонора про себя. Ах, люди так бестолковы… кладут свои тайны в камин… Куда бы я ни пришла, я первым делом направляюсь к камину! Но я этим никогда не злоупотребляю, на это у меня не хватило бы смелости, потому что мне пришлось бы поплатиться!.. Что же это Такое? Читает.

Вениамин. Письмо кандидата Петра, в котором он назначает свидание Кристине… Этого я давно ожидал!

Элеонора кладет руку на бумагу. Ах, ты, чего же ты ожидал? Скажи-ка, злой человек, верующий только в зло. Это письмо ведет только к добру, я же знаю Кристину, мою будущую невестку… И эта встреча должна предохранить моего брата Элиса от несчастья… Ты мне обещаешь, Вениамин, молчать?

Вениамин. Не думаю, чтобы я посмел говорить об этом!

Элеонора. Как несправедливы люди, когда у них тайны… Они считают себя мудрыми, а оказываются глупцами! Но что же я могу с этим поделать!

Вениамин. Почему же ты такая любопытная?

Элеонора. Видишь ли, в этом-то и моя болезнь, что я должна знать всё, иначе я неспокойна.

Вениамин. Знать всё?

Элеонора. Это — недостаток, которого я не могу побороть. А я вот знаю, о чём скворцы говорят.

Вениамин. Они же не могут говорить!

Элеонора. Разве ты не слыхал, как говорят ученые скворцы?

Вениамин. Да, то — ученые!

Элеонора. Значит, скворца можно-таки выучить говорить! А есть и такие, которые сами выучиваются говорить, ну, так сказать, самоучки… Они сидят вот и прислушиваются, понимаешь, а мы-то и не замечаем этого, вот они после и говорят. Я слышала недавно, когда шла сюда, как два скворца сидели и переговаривались.

Вениамин. Да ты шутишь? Что же они говорили?

Элеонора. А вот! «Петр», — сказал один. «Иуда», — сказал другой. «Все равно» — сказал первый. «Фи, фи, фи», — сказал второй. А ты заметил, что соловьи поют только вот тут, в саду глухонемых?

Вениамин. Да, я это знаю! Почему же это так?

Элеонора А потому, что те, кому дан слух, не слышат, что говорят соловьи; а глухонемые вот слышат!

Вениамин. расскажи еще сказку!

Элеонора. Да, если ты будешь расторопнее!

Вениамин. В чём расторопнее?

Элеонора. Ты никогда не должен запоминать мои слова и никогда не говорить, что сам ты тут так сказал, а там сказал так… Я буду говорить еще о птицах. Есть злая птица — мышелов; как видно из названия, она питается мышами. Но так как это — злая птица, то ей приходится ловить мышей с большим трудом. И поэтому она может произносить только одно слово, которое звучит, как кошачье «мяу!» И вот, едва сарыч скажет «мяу», как мыши возьмут и попрячутся… а сам сарыч не понимает, что он говорит, и часто без пищи остается, потому что он — гадкий! Хочешь слушать еще? Или мне говорить о цветах?.. Знаешь, когда я была больна, я приняла пилюлю из белены, особенность которой — превращать глаз в увеличительное стекло… Напротив того, белладонна действует так, что всё представляется в уменьшенном виде… Хорошо, а еще вот я могу видеть дальше, чем другой; я могу видеть звезды среди белого дня!

Вениамин. Но ведь звезд на небе нет?

Элеонора. Какой ты смешной! Звезды всегда на небе… вот я сижу и смотрю на север, на Кассиопею… в виде она расположена посреди Млечного Пути… а ты можешь ее видеть?

Вениамин. Нет, не могу!

Элеонора. Так вот, заметь теперь, что один человек может видеть то, чего другой не видит… поэтому не особенно доверяй своим глазам. Теперь я буду говорить об этом вот цветке, что на столе… Это — дикий нарцисс, растет он в Швейцарии. Чашечка у него пропитана солнечным светом, оттого он и желтый и унимает всякую боль… Я недавно проходила мимо цветочного магазина, увидела его и захотела подарить брату Элису… Когда я хотела войти в лавку в дверь с улицы, она оказалась запертой… сегодня ведь день конфирмации. Но я же должна была иметь цветок… я вынула свой ключ и попробовала… и, можешь себе представить, мой дверной ключ подошел… И я вошла… Да, ты понимаешь тихую речь цветов? Каждый запах выражает целое множество мыслей, и эти мысли овладели мной, и своими увеличительными глазами я проникала в сокровенные ткани их, куда не проникал никто. И цветы говорили со мной о своей скорби, которую причиняет им неразумный садовник, я не говорю — безжалостный, потому что он только неразумен!.. Затем положила крону и свою карточку на прилавок — взяла цветок и ушла.

Вениамин. Так необдуманно! Представь себе, спохватятся цветка, а денег не найдут?

Элеонора. И то правда! Ты прав.

Вениамин. Ведь монета может затеряться, и если найдут только твою карточку, ты пропала!

Элеонора. Но ведь никто же не подумает, что я хотела что-нибудь унести?

Вениамин пристально смотрит на нее. Не подумает?

Элеонора смотрит на него и встает. Ах! Я знаю, что ты хочешь сказать! Каков отец, такова и дочь! Как необдуманно я поступила! Как необдуманно! Ну! Чему быть, тому не миновать! Садится. И пусть!

Вениамин. Этого-то уж нельзя поправить…

Элеонора. Молчи! говори о чем-нибудь другом!.. Лектор Алгрен… Бедный Элис! Бедные все мы! Но ведь теперь Пасха, и мы должны страдать. Да, завтра концерт! Дают Гайдна! Семь слов на кресте! «Мать, вот твой Сын!» Плачет, закрыв лицо руками.

Вениамин. Что за болезнь была у тебя?

Элеонора. Это болезнь не смертельная, а во славу Божию! «Я ждала добра, а пришло зло! ждала света, а пришла темнота…» Каково было твое детство, Вениамин?

Вениамин. Не помню. Тяжелое. А твое?

Элеонора. У меня никогда не было детства! Я родилась старухой. Я знала всё, когда родилась, а когда чему-нибудь училась, то как бы только вспоминала… Я знала людскую… бессмысленность и людское неведение, когда мне было четыре года, и поэтому со мною обращались так дурно!

Вениамин. Обо всём, что ты говоришь, мне кажется, я тоже думал!

Элеонора. И ты тоже думал!.. Почему ты решил, что моя монета должна пропасть в цветочном магазине?

Вениамин. А потому, что дурное никогда не может не случиться!

Элеонора. Ты это тоже заметил?.. Тише, теперь кто-то идет! Смотрит в глубину. Я слышу… Элис!.. Ах, милый!.. Мой единственный друг на земле!.. Она становится сумрачной. Но… он не ждет меня! Он не будет рад видеть меня. Нет, не будет!.. Конечно, нет! — Вениамин, Вениамин, будь дружелюбен и радостен, когда придет мой бедный брат. Раз я уж пришла сюда, то ты предупреди его о моем приходе. Только без жестоких слов; мне это так больно, слышишь! Дай мне руку!

Вениамин протягивает ей руку.

Элеонора целует его в голову. Так! Теперь ты мой маленький брат! Да благословит и хранит тебя Господь! Уходит налево и мимоходом дружески гладит пальто Элиса по рукаву. Бедный Элис!

Элис из глубины, озабоченный.

Гейст из кухни.

Элис. А вот и мамочка!

Гейст. Это ты? Я как будто слышала чей-то чужой голос!

Элис. А у меня новости! Встретил на улице адвоката!

Гейст. Да ну?

Элис. Дело должно теперь перейти в высшую инстанцию… и, чтобы выиграть время, я должен прочитать все касающиеся дела бумаги.

Гейст. Ну., ты это сделаешь сейчас же!

Элис, указывая на кипу бумаг на письменном столе. Ах! Я думал, это кончилось; а тут я должен снова перестрадать все эти ужасы — все свидетельские показания, доказательства! Опять сначала!

Гейст. Да, но таким-то путем он будет оправдан в апелляционном., суде.

Элис. Нет, мама; он же сознался!

Гейст. Так-то так, но может оказаться несоблюдение формы в чем-нибудь, так сказал мне в последний раз адвокат, когда я говорила с ним!

Элис. Он сказал это, чтобы утешить тебя!

Гейст. А на обед ты не пойдешь?

Элис. Нет!

Гейст. Ну вот, опять раздумал!

Элис. Ну да!

Гейст. Это же нехорошо!

Элис. Знаю, но меня всегда кидает, как щепку прибоем.

Гейст. А мне ясно показалось, будто я слышу чей-то чужой голос, и будто бы начинала его узнавать! — Ну, значит, ослышалась! Указывая на пальто. Пальто нельзя здесь вешать, я же говорила. Уходит направо.

Элис идет налево, замечает на столе нарцисс. Вениамину. Откуда этот цветок?

Вениамин. Тут с ним приходила одна молоденькая девушка.

Элис. Девушка! Это еще что? Кто же она?

Вениамин. Тут была…

Элис. Тут была… моя сестра?

Вениамин. Да.

Элис опускается в стул у обеденного стола. Молчание.

Элис. Ты говорил с ней?

Вениамин. О, да!

Элис. Боже мой, не слишком ли рано это!.. Она сердилась на меня?

Вениамин. Она? Нет, она была так мила, так мила!

Элис. Удивительное дело!.. Говорила обо мне? Она была очень зла на меня?

Вениамин. Да нет же, напротив! Она сказала, что вы были её лучшим, единственным другом на земле…

Элис. Какая странная перемена!

Вениамин. А когда она уходила, она погладила ваше пальто, вон то, по рукаву.

Элис. Ушла? Куда она ушла?

Вениамин, указывая на левую дверь. Туда!

Элис. Значит, она там? Вениамин. Да.

Элис. У тебя такой радостный приветливый вид, Вениамин.

Вениамин. Она так ласково говорила со мной…

Элис. О чём она говорила?

Вениамин. рассказывала сказки, очень много говорила о религии…

Элис встает. Это и обрадовало тебя?

Вениамин. Да!

Элис. Бедная Элеонора, она так несчастна сама, а другим может сообщать радость! Уходит налево, приостанавливается. Боже, помоги мне!

Занавес.

Действие II

Страстная пятница. Музыка перед этим действием: Гайдн. Sieben Worte. Largo № I. Pater, dimitte illis.

Та же декорация, но занавески опущены и снаружи освещены газовыми фонарями. Висячая лампа зажжена, на обеденном столе стоит горящая убавленным светом фотогеновая лампа. Огонь в камине.

У рабочего стола сидят Элис и Кристина, ничем не заняты. За обеденным столом сидят Элеонора и Вениамин, друг против друга, и читают, имея лампу посередине.

На плечи Элеоноры накинута шаль.

Все одеты в черное; у Элиса и Вениамина белые галстуки.

На письменном столе разложены судебные бумаги. На рабочем столе стоит нарцисс. На обеденном — старые часы. На занавесках то и дело мелькают тени проходящих по улице.

Элис вполголоса. Кристина Да, страстная пятница! Но как она ужасно тянется! И снег лежит на мостовой, как солома перед домом умирающего; все звуки смолкли, исключая гудения органа, которое я слышу даже здесь…

Кристина. Мамаша, конечно, пошла к вечерне…

Элис. Да, потому что к обедне она не решалась… людские взгляды причиняют ей страдание…

Кристина. Странное дело с этими людьми; они требуют, чтобы все мы попрятались, они думают, что так уж следует…

Элис. Да, и, пожалуй, это вполне законное требование…

Кристина. За промах одного человека делая семья проклята…

Элис. Да, как есть!

Элеонора придвигает лампу к Вениамину, чтобы ему было виднее.

Элис, указывая на Элеонору и Вениамина; Посмотри нянях!

Кристина. Разве это не мило!.. Да еще в каком ладу они живут!

Эли с. Какое счастье, что Элеонора так спокойна Ах, если б только это могло продолжаться!

Кристина. А почему же и нет?.

Элис. Потому… что счастье обыкновенно не может столько длиться! В такой день я боюсь всего!

Вениамин тихо придвигает лампу к Элеоноре, чтобы ей было виднее.

Кристина. Посмотри на них!

Элис. Ты заметила, как Вениамин переменился! Его затаенное упрямство уступило место тихому подчинению…

Кристина. Подумай, как она очаровательна во всём своем существе — не найдешь даже подходящего слова!

Элис. И привела с собой ангела мира, который невидимым образом бродит кругом и навевает тихий покой… Сама мать обнаружила спокойствие, увидев ее, спокойствие, какого я и не ожидал.

Кристина. По-твоему она совсем поправилась?

Элис. Да, если бы только не эта повышенная чувствительность. Вот она сидит, читает Историю Страстей Господних и плачет иногда.

Кристина. Ну, помню, тем же самым и мы занимались в школе, по средам во время поста…

Элис. Не говори так громко, она так хорошо слышит!

Кристина. Только не теперь! Сейчас она за тридевять земель!

Элис. Ты не заметила, что Вениамин стал несколько степеннее, важнее во всех своих движениях?

Кристина. Страдание, радость всё опошляет.

Элис. А, пожалуй, тут скорее… любовь! Тебе не кажется, что они тут чуточку…

Кристина. Тише, тише, тише… не трогай крыльев мотылька! А то он улетит своей дорогой!

Элис. Они всё посматривают друг на друга и только делают вид, что читают, потому что, насколько я слышу, ни один лист не шевельнется.

Кристина. Тише!

Элис. Видишь, теперь она не в силах совладать с собой…

Элеонора встает, идет к Вениамину и кладет свою шаль ему на плечи. Вениамин слегка противится, но повинуется; после этого Элеонора идет назад, садится и передвигает лампу на сторону Вениамина.

Кристина. Бедная Элеонора, она и не знает, как она доброжелательна.

Элис, встав. Ну-с, я возвращаюсь к своим судебным делам.

Кристина. Ты видишь хоть какую-нибудь цель в этом чтении?

Элис. Только одну: поддержать в матери надежду! Но хотя я делаю только вид, что читаю, при всём этом слово становится все-таки тернием, пронизывающим мои глаза до глубины. Свидетельские показания, цифровые данные, сознание отца… Как вот тут: «обвиняемый сознался со слезами на глазах»… Столько слез, столько слез. А эти бумаги… с этими их гербами, напоминающими фальшивые кредитки или тюремные замки; а шнуры и красные печати… Они похожи на пять Христовых ран… выводы, которые никогда не приводят к концу, вечная пытка… Занятие на Страстную пятницу… Вчера сияло солнце, вчера мы ехали в деревню, в мечтах… Кристина… подумай, как бы нам не пришлось остаться на лето здесь.

Кристина. Тогда надо бы скопить побольше денег… но это же скучно!

Элис. Я бы не пережил этого ни за что… Три лета я прожил здесь… всё равно, что в гробу. Самый полдень, а перед глазами длинная серая улица извивается, как траншея… Ни одного живого человека, ни лошади, ни даже собаки… Из отверстий помойных ям выбегают крысы, потому что кошки и те на дачах… А перед окнами-шпионами корпят какие-то городские домоседы и высматривают платье своего ближнего… «Вон, вон тот ходит в зимнем!» Следят за стоптанными на бок башмаками своего ближнего, за его недостатками… Из квартир для бедных выползают калеки, которые прятались перед тем, люди без носов и ушей, озлобленные, несчастные люди… Они сидят на больших аллеях и греются на солнце, точь в точь, как если бы они завоевали город… и там, где недавно играли милые нарядные дети под нежный веселящий говор красивых матерей, там теперь слоняются толпами оборванцы, которые бранятся и мучают друг друга… Я помню такой Иванов день два года тому назад!

Кристина. Элис! Элис! Смотри вперед, вперед!

Элис. Разве там светлее?

Кристина. Будем надеяться!

Элис садится у письменного стола. Лишь бы только снег перестал падать на дворе! И можно было бы выйти походить!

Кристина. Дорогой мой, вчера вечером тебе хотелось темноты, чтобы нам укрыться от людских взглядов… «Темнота так прекрасна, так благодетельна», сказал ты; «она словно набрасывает покров на голову!»

Элис. Так вот видишь, как бы там ни было, несчастье одинаково тяжело… Читает свои бумаги. Но что хуже всего в этом процессе, так это — наводящие вопросы об образе жизни моего отца… Тут вот сказано, что мы задавали блестящие вечера… Один свидетель утверждает, что отец пил!.. Нет, это слишком! Я больше не в силах!.. Но при всём этом я должен… дойти до конца!.. Тебе не холодно?

Кристина. Нет, но и не тепло!.. А Липы всё еще нет?

Элис. Она же у исповеди, как тебе известно.

Кристина. А мама ведь скоро вернется?

Элис. Я всегда боюсь, когда она возвращается из города, потому что она столько наслышалась и столько насмотрелась… и всё это дурно.

Кристина. В вашей семье особенное чувство подавленности.

Элис. Потому что, кроме подавленных людей, никто больше не желает водить знакомства с нами! Радостные травили нас!

Кристина. А вот и магма идет через кухню!

Элис. Не выходи при ней из терпения.

Кристина. И не подумаю! Трудненько ей приходится со всеми нами! Только я ее не понимаю.

Элис. Она всячески скрывает свой позор, как только может, и поэтому ее и не разберешь. Бедная мама!

Гейст одета в черное, с молитвенником и носовым платком в руке. Добрый вечер, детки!

Все, кроме Вениамина, который приветствует ее молча. Добрый вечер, мамочка!

Гейст. И все-то мы в черном, точно траур у нас.

Молчание.

Элис. Что, снег всё еще идет?

Гейст. Да, слякоть! У вас тут холодно! Подходит к Элеоноре и гладит ее. Ну, моя девчурка, ты, вижу, всё читаешь да изучаешь? Вениамину. А за одно уж и ты учишься!

Элеонора берет руку матери и подносит ее к губам.

Гейст, подавляя свое волнение. Так, деточка! так, так!

Элеонора. Ты ходила к вечерне, мама?

Гейст. Да, служил младший священник, только я не люблю его.

Элеонора. Встретила кого-нибудь из знакомых?

Гейст присаживается к рабочему столу. Лучше было бы мне никого не встречать!

Элеонора. Тогда я знаю, кого…

Гейст. Линдквиста! Он прямо подошел ко мне…

Элис. Какая жестокость, какая жестокость.

Гейст. Справлялся, как наши дела… и представь себе мое изумление, он спрашивал, можно ли ему сделать визит вечером.

Элис. Накануне праздника?

Гейст. Я ничего не ответила! И он принял мое молчание за согласие! Молчание. Должно быть, он уже где-нибудь поблизости.

Элис, вставая. Здесь? Теперь?

Гейст. Он сказал, что хочет передать какую-то бумагу, которая и заставляет его торопиться.

Элис. Он хочет взять мебель.

Гейст. Но у него был такой чудной вид… я его не поняла!

Элис. Так пусть приходит. По-своему он прав, и нам остается только преклониться. Мы должны принять его подобающим образом, когда он пожалует.

Гейст. Только я постараюсь не видать его!

Элис. Да, ты можешь не выходить из комнаты…

Гейст. Но мебели он не получит. Что мы, должны жить на дворе, что ли, раз он увезет все вещи? Нельзя же оставаться в пустой квартире! Вот что!

Элис. У лисиц есть норы, у птиц — гнезда… а тут бесприютные, живущие в лесу.

Гейст. Там место разбойникам, а не честным людям.

Элис у письменного стола. Ну-с, мамочка, я читаю!

Гейст. Нашел какую-нибудь неправильность?

Элис. Нет, да я думаю, что никакой и не окажется!

Гейст. Но я недавно встретилась с городским нотариусом, он сказал, что какое-нибудь несоблюдение формы непременно должно оказаться: незаконный свидетель, недоказанное утверждение или противоречие. Ты, должно быть, недостаточно внимательно читаешь!

Элис. Ах, мама, это же так мучительно…

Гейст. Вот что еще, недавно я тут встретила городского нотариуса — правда, я об этом уже говорила — и он рассказал про одну кражу со взломом, которая была совершена у нас в городе вчера среди белого дня.

Элеонора и Вениамин прислушиваются.

Элис. Кража со взломом? Здесь в городе? Где же?

Гейст. Это, якобы, произошло в цветочном магазине на Монастырской. Только это было очень чудно с начала до конца. Дело было вот как: торговец запер свою лавку, чтобы отправиться в церковь, где его сын… а, может быть, и дочь, должна была конфирмоваться. А когда вернулся домой, около трех, а, может быть, и около четырех, ну, да это и не важно… да, то дверь в магазине была отперта, а цветов недоставало, массы цветов, и, в частности, желтого тюльпана, на что он прежде всего и обратил внимание!

Элис. Тюльпана! Я боюсь, не был ли то нарцисс!

Гейст. Нет, тюльпан; это уж вернее верного. Ну вот, и полиция теперь всё время на ногах.

Элеонора встает, как бы желая говорить, но Вениамин подходит к ней и что-то шепчет.

Гейст. И подумать только, совершить кражу со взломом в самый великий четверг, когда молодежь конфирмуется… Одни мерзавцы, весь город! И вот почему невинные люди сидят в тюрьме.

Элис. И никто не заподозрен?

Гейст. Нет. Но и чудной же был вор, потому что денег из кассы он не взял ни гроша!..

Кристина. Ах, только бы этот день кончился!

Гейст. И только бы Лина вернулась!.. Да, я слышала разговор о вчерашнем обеде у Петра! Сам губернатор пожаловал.

Элис. Меня это удивляет, потому что Петр всегда был против губернаторской партии!

Гейст. Ну, значит, он теперь переменился.

Элис. Видно, его недаром зовут Петром.

Гейст. Что же ты имеешь против губернатора?

Элис. Это же ходячая помеха! Он мешает во всём; помешал делу народного университета, помешал воинским упражнениям молодежи, хотел помешать невинным кружкам, прекрасным летним школьным колониям… помешал и мне!

Гейст. Вот этого я не понимаю… ну, да это всё равно. Во всяком случае, губернатор говорил речь… а Петр благодарил…

Элис. …был тронут, предполагаю, отрекался от своего учителя и говорил: «Я не знаю этого человека!» И снова пропел петух! Разве Понтий, по прозвищу Пилат, не назывался губернатором? Элеонора делает движение, как бы желая говорить, но успокаивается.

Гейст. Ты не должен быть так резок, Элис. Люди — люди, к тому же их приходится иметь на шее!

Элис. Тише! Я слышу шаги Линдквиста!

Гейст. Ты можешь слышать шаги по снегу?

Элис. Я слышу, как его палка стучит о камни, и его кожаные калоши!.. Уходи, мама!

Гейст. Нет, я останусь, я должна ему сказать кое-что!

Кристина. Милая мама, уходи! Это же слишком тяжело!

Гейст встает, потрясенная. День, в который я родилась, лучше бы совсем изгладить из памяти!

Элеонора с криком ужаса. Мама!

Гейст. Боже мой, зачем ты оставил меня! И моих детей! Уходит налево.

Элис, прислушиваясь. Остановился!.. Быть может, думает, что сегодня не время… или слишком бесчеловечно… Но он, конечно, этого не думает; человек, который мог писать такие ужасные письма! И всегда на синей бумаге — и с этих пор я не могу видеть синего письма без того, чтобы не дрожать!

Кристина. Что ты намерен сказать, что ты намерен ему предложить?

Элис. Не знаю! Я потерял всякое присутствие духа, всякое соображение… Не пасть же мне перед ним на колени, не просить же помилования… Ты слышишь его шаги? Я не слышу ничего, кроме крови, которая шумит у меня в ушах!

Кристина. Будем ожидать самого худшего! Он возьмет всё…

Элис. Идет хозяин дома и хочет получить долг, который я не могу выплатить… Он хочет получить долг, а стоимость мебели не превышает даже платы за наем!

Кристина, выглянув на улицу из-за занавески. Да его больше нет здесь! Он ушел!

Элис. Ох!.. Знаешь, беззаботная покорность матери для меня мучительнее, чем её гнев!

Кристина. Её покорность просто-напросто деланная или воображаемая. В её последних словах звучало что-то в роде рычания львицы. Ты видел, какой великой она стала?

Элис. Знаешь, когда я вот думаю о Линдквист, то он мне представляется добродушным великаном, который хочет только попугать детей! Как это могло прийти мне в голову?

Кристина. Мысли приходят и уходят…

Элис. Какое счастье, что я не был вчера на обеде… Мне непременно пришлось бы сказать речь против губернатора и, таким путем, я погубил бы всё и для себя и для нас! Это было большое счастье!

Кристина. Вот видишь!

Элис. Спасибо за совет. Ты знала своего Петра!

Кристина. Моего Петра!

Элис. Я хотел сказать… моего! Смотри, теперь он снова здесь! Горе нам!

На занавеске видна тень человека, который нерешительно приближается. Тень мало-помалу увеличивается и становится гигантскою. Все приходят в величайшее беспокойство.

Элис. Великан! Вон великан, который готов проглотить нас!

Кристина. Ну, это смешно, как в сказках!

Элис. Я больше не могу смеяться!

Тень уменьшается и исчезает.

Кристина. Посмотри на палку, и непременно захохочешь!

Элис. Ушел. Да, теперь я вздохну, потому что теперь-то он уже не вернется назад раньше, чем завтра! Ух!

Кристина. А завтра солнышко засияет, потому что завтра вечер перед восстанием из мертвых, и снег растает, и птицы запоют.

Элис. Говори, говори еще! Я вижу всё, о чём ты говоришь.

Кристина. А если бы ты мог заглянуть в мое сердце, если б ты мог видеть мои мысли, мои добрые намерения, мою самую затаенную молитву, Элис, Элис, ты бы тогда… Останавливается.

Элис. Тогда бы что, скажи?

Кристина. Ну… тогда бы я… просила тебя об одной вещи.

Элис. Говори!

Кристина. Это — опыт! Элис, думай, что это просто опыт!

Элис. Опыт! Испытание? Ну, ну!

Кристина. Позволь мне… Нет, у меня не хватает смелости! Это может принять дурной оборот. Элеонора прислушивается.

Элис. Зачем ты меня мучаешь?

Кристина. Мне придется раскаяться, я это знаю!..

И пусть! Элис, позволь мне пойти вечером в концерт.

Элис. В какой концерт?

Кристина. Гайдн: Семь слов на кресте, в соборе!

Элис. С кем?

Кристина. С Алисой.

Элис. И?..

Кристина. Петром!

Элис. С Петром?

Кристина. Ну вот, ты уж и насупился!.. Я раскаиваюсь, но теперь уже поздно!

Элис. Да, поздненько! Но объяснись же!

Кристина. Я же предупредила тебя, что мне нельзя объяснить, и поэтому я прошу твоего бесконечного доверия.

Элис кротко. Иди! Я полагаюсь на тебя; но при всём этом мне больно, что ты ищешь общества предателя!

Кристина. Я это понимаю! Но ведь это же испытание!

Элис. Выдержать которое у меня нет сил!

Кристина. Ты должен!

Элис. Я хочу, но я не могу! Во всяком случае, ты должна идти!

Кристина. Твою руку!

Элис подает руку. Вот она!

Звонят в телефон.

Элис у телефона. Таяло!.. Никакого ответа!.. Галло!.. Отвечают моим же собственным голосом!.. Кто говорит… Вот удивительно, я слышу свой собственный голос, как эхо!

Кристина. Это бывает.

Элис. Галло!.. Теперь перестали! Дает отбой. Ну, иди.

Кристина! Без объяснений, без затруднений. Я постараюсь выдержать испытание!

Кристина. Сделай это, и отлично будет для нас!

Элис. Хорошо!

Кристина идет направо.

Элис. Почему ты идешь этой дорогой?

Кристина. Да у меня же там платье! Итак, покамест до свидания! Уходит.

Элис. Прощай, мой Друг! Молчание. Навеки! Быстро уходит налево.

Молчание.

Элеонора. Ради Бога, что же я тут наделала! Полиция ищет виновника, и если откроется, что это я, бедная мама, бедный Элис!

Вениамин простодушно. Элеонора, ты должна сказать, что всё это сделал я!

Элеонора. Ты, ты можешь взять на себя чужую вину, дитя?

Вениамин. Нет ничего легче, когда знаешь, что сам-то невинен.

Элеонора. Не следует шутить никогда!

Вениамин. Да нет же, позволь мне телефонировать в цветочный магазин и сказать, в чём дело!

Элеонора. Нет, я поступила дурно, я же должна быть и наказана беспокойством. Я разбудила их ужас перед преступлением, так я сама должна ужаснуться.

Вениамин. А если полиция явится…

Элеонора. Это, конечно, тяжело… но так должно быть! Ах, только бы этот день кончился! Берет часы со стола и переводит стрелку. Быстрое время, прибавь еще бегу! Тик, так, дин, дин, дин! Теперь восемь. Динь, динь, динь… теперь уже девять. Десять! Одиннадцать! Двенадцать!.. Вот и святая суббота. Вот и солнышко скоро взойдет, мы будем делать надписи на пасхальных яичках! Я вот что напишу: «Смотри! Недруг просил чтобы он просеял вас, как пшеницу, но я молился за тебя…»

Вениамин. Почему ты сама себе так больно делаешь, Элеонора?

Элеонора. Себе! Больно! Подумай, Вениамин, обо всех расцветших цветках, об анемонах, подснежниках, которые должны были стоять в снегу целый день и всю ночь и мерзнуть в темноте. Подумай, как они должны страдать! Ночью тяжелее всего, потому что темно, а они боятся темноты, и не могут убежать своей дорогой… и вот они стоят и ждут, когда настанет день. Всё, всё страдает, но цветы больше всего! А перелетные птицы, которые уже прилетели! Где они будут спать эту ночь?

Вениамин простодушно. Они будут сидеть в древесных дуплах, ты же знаешь.

Элеонора. Но не найдется столько дуплистых деревьев, чтобы хватило на всех! Здесь в парке я видела всего два дерева с дуплом, и на них поселились совы, которые убивают маленьких птичек… Бедный Элис, он думает, что Кристина ушла от него; но я знаю, что она вернется!

Вениамин. Если ты знаешь, то почему ты не сказала?

Элеонора. Потому что Элис должен страдать; все должны страдать сегодня, в Великую пятницу, потому что все должны вспоминать о Христе, страдающем на Кресте. С улицы доносится полицейский свисток.

Элеонора поднимается. Что это такое?

Вениамин встает. Не знаешь?

Элеонора. Нет!

Вениамин. Это полиция!

Элеонора. Ах!.. Да, такой же звук был, когда они должны были явиться и схватить отца… я тогда-то и заболела! Теперь они придут и возьмут меня.

Вениамин становится между дверью и Элеонорой. Нет, они не возьмут тебя! Я защищу тебя, Элеонора.

Элеонора. Это очень мило, Вениамин, но ты этого не сделаешь…

Вениамин смотрит сквозь занавеску. Тут их двое! Элеонора хочет оттолкнуть Вениамина в сторону, но он оказывает осторожное сопротивление. Нет, не ты, Элеонора, иначе я не стану больше жить!

Элеонора. Ступай, садись вон в то кресло, дитя! Иди, садись!

Вениамин садится неохотно.

Элеонора смотрит на улицу из-за занавески, не скрываясь. Да это же двое мальчишек! О, мы маловерные; ты думаешь, Господь так безжалостен; ведь я же не сделала ничего дурного, а только поступила необдуманно… Я этого заслужила! И зачем я сомневалась!

Вениамин. А завтра явится тот, кто заберет мебель.

Элеонора. Пусть приходит! И мы должны уйти ото всего… от всей старой мебели, которую отец собрал для нас и которую я видела с самого раннего детства! Да, не нужно иметь ничего, что привязывает к земле. Идти по каменистым путям и скитаться с израненными ногами… эта дорога ведет к высоте, и потому она трудная…

Вениамин. Ты вот опять мучаешь себя, Элеонора!

Элеонора. Оставь меня! А знаешь, с чем мне труднее всего расстаться? Вот с этими часами! Они были здесь, когда я родилась, и они же отсчитывали мои часы и дни… Поднимает часы со стола. Слышишь, они бьются как сердце… совсем как сердце… они остановились в тот самый час, когда умер дедушка, потому что они были у нас уже тогда! Бедные часы, вам скоро придется остановиться снова!.. Знаешь, они всегда начинали спешить, когда у нас в доме бывало несчастье, точно они хотели уйти от зла ради нас, разумеется! А когда приходила светлая пора, они замедляли свой ход, чтобы нам можно было наслаждаться ею дольше. Это были славные часики! Но у нас были и злые часы… они теперь висят в кухне! Они не выносят музыки. И вот они торчат на кухне, потому что они были отвратительные часы. Но Лина их тоже не любит, за то, что они не молчат по ночам, и по ним она не может варить яиц… Потому что, Лина говорит, яйца свариваются всегда в крутую! Ну вот, ты хохочешь…

Вениамин. Да что же мне делать!

Элеонора. Ты славный малый, Вениамин, но ты должен быть серьезен! Подумай о ветке, которая торчит вон там за зеркалом!

Вениамин. Но ты так забавно говоришь… мне нельзя не смеяться, да и к чему вечно плакать?

Элеонора. Разве не должно плакать в юдоли плача; где же тогда и плакать?

Вениамин. Гм!

Элеонора. Ты хотел бы смеяться по целым дням, это тебе и удавалось! Но я люблю тебя только когда ты серьезен. Помни!

Вениамин. Ты думаешь, что всё это пройдет для нас, Элеонора?

Элеонора. Да, только вот пройдет Страстная пятница, и большая часть уляжется. Но не всё! Сегодня розги, завтра пасхальные яйца! Сегодня снег, завтра оттепель! Сегодня смерть, завтра воскресение!

Вениамин. Как ты мудра!

Элеонора. Да, я уже чувствую, что на дворе рассвело к ясной погоде, что снег тает!.. Уже и здесь запахло талым снегом… а завтра распустятся фиалки у южной стены! Тучи поднялись, я это чувствую по своему вздоху… ах, я отлично знаю, когда он вырывается к открытым небесам… Ступай, подыми занавески, Вениамин, я хочу, чтобы Бог видел нас!

Вениамин встает и исполняет приказание. Лунный свет падает в комнату.

Элеонора. Видишь полнолуние! Пасхальное! И теперь ты знаешь, что солнце не погасло, хотя только месяц светит!

Действие III

Страстная суббота.

Музыка перед этим действием: Гайдн, Семь слов, № 5 Adagio. Та же декорация, только занавески приподняты. Тот же наружный пейзаж, только в пасмурный день, огонь в камине; дверь в глубине заперта.

Элеонора сидит перед камином и держит перед собой букет из анемонов.

Вениамин входит справа.

Элеонора. Где ты был так долго, Вениамин? Вениамин. Да это же недолго!

Элеонора. Я так ждала тебя!

Вениамин. А где же ты была, Элеонора? Элеонора. Я была на рынке, купила анемонов, и теперь должна согревать их, — бедные, они озябли. Вениамин. Где же солнце?

Элеонора. За туманом; туч сегодня нет, это только туман с моря, потому что от него так пахнет солью… Вениамин. Ты видела, птицы еще живут здесь? Элеонора. Да, ни единый волос не упадет на землю без воли Божьей. Ну, а на рынке… там-то вот есть и мертвые птицы…

Элис справа. Газету принесли?

Элеонора. Нет, Элис!

Элис идет через сцену; когда он выходит на середину, слева появляется Кристина.

Кристина, не замечая Элиса. Газету принесли?

Элеонора. Нет, не приносили! Кристина идет через сцену направо, мимо Элиса, который уходит налево, — они не смотрят друг на друга.

Элеонора. Фу, как холодно стало! Это — ненависть вошла в дом! Пока здесь была любовь, можно было выносить всё, но теперь, фу, какой холод!

Вениамин. Зачем они спрашивают газету?

Элеонора. Разве ты не понимаешь? Ведь там-то именно должно быть напечатано…

Вениамин. Про что?

Элеонора. Про всё! Про кражу, полицию и прочее такое…

Гейст справа. Принесли газету?

Элеонора. Нет, мамочка!

Гейст снова уходит направо. Когда принесут, сейчас же скажи!

Элеонора. Газета, газета!.. Ах, если б типография рухнула, если б редактор заболел… нет, так нельзя говорить! Знаешь, ночью я была у отца…

Вениамин. Ночью?

Элеонора. Да, во сне… была также и в Америке у сестры… третьего дня она торговала на тридцать, а выручила пять долларов.

Вениамин. Это много или мало?

Элеонора. Это очень много!

Вениамин вкрадчиво. Встретила ты кого-нибудь из знакомых на рынке?

Элеонора. Зачем ты спрашиваешь? Ты не должен хитрить со мной, Вениамин; ты хочешь знать мои тайны, но это тебе не удастся.

Вениамин. А ты думаешь, что таким-то образом ты узнаешь мои!

Элеонора. Слышишь, как поет в телефонных проволоках. Значит, газета теперь уже вышла; и вот люди переговариваются по телефону! «Читали?» «Как же, читал!» «Разве это не ужасно?»

Вениамин. Что ужасно?

Элеонора. Всё! Вся жизнь ужасна! Но мы все-таки должны быть довольны!.. Подумай об Элисе и Кристина; они любят друг друга и при всём этом ненавидят друг друга, даже термометр падает, когда они проходят через комнату! Вчера она была на концерте, а сегодня они не разговаривают… но почему, почему?

Вениамин. А потому, что твой брат ревнив!

Элеонора. Не произноси этого слова! Да и что ты, наконец, в этом понимаешь, кроме того, что это болезнь, и, следовательно, кара. Но не нужно прикасаться ко злу, а то оно овладеет тобой! Посмотри только на Элиса; разве ты не заметил, как он переменился с тех пор, как начал рыться в этих бумагах!..

Вениамин. В судебных делах?

Элеонора. Ну да! Разве не оказывается, что вся эта злоба как бы ворвалась в его душу и выступила теперь у него на лице, в глазах… Кристина чувствует это на себе, и чтобы его гнев не передался и ей, облекается в ледяную броню! Ах, эти бумаги; я бы их сожгла! В них — очаг озлобления, лицемерия и мщения. Поэтому, дитя мое, ты должен удалять от себя злое и нечестное, от своих уст и от своего сердца!

Вениамин. У тебя всё на примете!

Элеонора. Знаешь, что меня ожидает в том случае, если и Элис и другие убедятся, что это я украла нарцисс таким образом?

Вениамин. Что же они намерены сделать с тобой?

Элеонора. Меня отошлют назад, туда, откуда я пришла, где солнце не светит, где стены — белые и голые, как в бане, где раздается только плач и жалобы, где я просидела целый год своей жизни!

Вениамин. О каком месте ты говоришь?

Элеонора. Где терзаются тяжелее, чем в тюрьме, где живут несчастные, где жилище тревоги, где отчаяние бодрствует день и ночь и откуда никто не возвращается.

Вениамин. Тяжелее, чем в тюрьме, о чём ты говоришь?

Элеонора. В тюрьме только виновные, там же осужденные навеки! В тюрьме испытуют и выслушивают, а там уж никто не услышит!.. Бедный нарцисс, он всему виной. Я так хотела добра и поступила так дурно!

Вениамин. Но почему же тебе не пойти в цветочный магазин и не сказать: «Это я!» Ты совсем как ягненок, идущий на заклание.

Элеонора. Когда он знает, что он осужден на заклание, он не жалуется и не ищет спасения в бегстве. Как ему иначе поступить!

Элис входит справа с письмом в руке. Газеты всё еще нет?

Элеонора. Нет, Элис!

Элис оборачивается, говорит в кухню. Пусть Лина сходит за газетой!..

Гейст справа.

Элис Элеонора и Вениамину. Уйдите, дети, на минутку.

Элеонора и Вениамин уходят направо.

Гейст. Ты получил письмо?

Элис. Да!

Гейст. Из лечебницы?

Элис. Да!

Гейст. Что же им нужно?

Элис. Они требуют Элеонору назад.

Гейст. Этого-то им не дождаться! Это моя дочь!

Элис. И моя сестра.

Гейст. А как же по-твоему быть?

Элис. Не знаю! Я больше не в состоянии думать!

Гейст. За то я могу… Элеонора, дитя скорби, вернулась к нам с радостью, хотя бы и не от мира сего; её душевная тревога обратилась в спокойствие, которое сообщается и нам. В здравом она рассудке или нет! Для меня она мудрая, потому что умеет сносить бремя жизни лучше, чем я, чем мы. Наконец, Элис, в своем я уме, в своем я была уме, когда считала своего мужа невинным? Я же знала, что он был изобличен вещественными доказательствами и явился с повинной сам! А ты, Элис, ты в здравом уме, если не видишь, что Кристина любит тебя! Если ты уверен, что она ненавидит тебя?

Элис. Какой удивительный способ любить!

Гейст. Да нет же! Твой холод расхолаживает ее в душе, и это ты ненавидишь ее. Но ты неправ, и, стало быть, тебе нельзя не страдать!

Элис. В чём же я могу быть неправ? Разве она не ушла вчера вечером с моим вероломным другом?

Гейст. Ну-с, ушла, и с твоего ведома. Но зачем ушла? Да, вот что тебе следовало угадать!

Элис. Нет, я не могу.

Гейст. Хорошо! Так и носись с тем, с чем носишься!

Дверь в кухню открывается, чья-то рука просовывает газету, которую Гейст берет и передает Элису.

Элис. Это было единственное настоящее несчастье! С нею я мог бы снести все другие! А теперь рушится последняя опора, и вот я падаю!

Гейст. Падай, но падай правым, и ты еще сможешь стать на ноги впоследствии… Ну, что нового в газете?

Элис. Не знаю; я сегодня боюсь газеты!

Гейст. Давай сюда, я прочту!

Элис. Нет! Подожди немного!..

Гейст. Чего ты боишься, что ты предчувствуешь?..

Элис. Самое худшее.

Гейст. Это уже было раньше столько раз… Ах, дитя, если бы ты знал мою жизнь, если бы ты был со мной, когда твой отец на моих глазах шаг за шагом шел к гибели, а я не могла предостеречь многих, кого он вел к несчастью. Когда он пал, я чувствовала себя соучастницей в преступлении, потому что я же знала о преступлении, и если бы судья не был рассудительным человеком, вошедшим в мое тяжелое положение жены, за одно покарали бы и меня!

Элис. Почему он пал, наш отец? Я этого никогда не мог понять.

Гейст. Из-за гордыни, как все мы!

Элис. И почему мы, невинные, должны страдать за его вину?

Гейст. Молчи!.. Молчание, во время которого она берет газету и читает. Элис волнуясь ходит взад и вперед.

Гейст. Что это?.. Разве я не говорила, что между прочим в цветочном магазине был украден и желтый тюльпан?

Элис. Да, я это ясно помню!

Гейст. А тут напечатано… Желтый нарцисс!

Элис в ужасе. Так и напечатано?

Гейст, опускаясь в кресло. Это же Элеонора! Боже мой! Боже мой!

Элис. Стало быть, на том не кончилось!

Гейст. Тюрьма или лечебница!

Элис. Невозможно, чтобы она это сделала! Невозможно!

Гейст. И вот теперь имя семьи будет поругано снова…

Элис. Ома заподозрена?

Гейст. Тут сказано, что подозрение падает на определенное лицо, ну и совершенно очевидно на кого.

Элис. Я должен переговорить с ней!

Гейст встает. Только ласково! А то я больше не в силах… Она погибла… вернулась и погибла… Переговори с ней! Уходит направо.

Элис. Ох! Идет к двери налево. Элеонора, дитя мое! Иди сюда, мне нужно переговорить с тобой!

Элеонора выходит с распущенными волосами. Я хотела завиться!

Элис. Пусть их! Скажи, сестрица, откуда у тебя этот цветок?

Элеонора. Я его взяла…

Элис. О, Боже!

Элеонора, опустив голову, подавленная, скрестив руки на груди. Но я тут же оставила деньги.

Элис. Значит, заплатила за цветок?

Элеонора. И да, и нет! Во всяком случае это возмутительно… только я не сделала ничего дурного… кроме добра я ничего не хотела… ты веришь мне?

Элис. Я тебе верю, сестра; но газета не знает, что ты невинна!

Элеонора. Дорогой, тогда я должна вынести это мучение… Она опускает голову, так что волосы висят спереди. Что же теперь намерены со мной делать? И пусть!

Вениамин входит слева, вне себя. Нет, вы не должны ее трогать, потому что она не сделала ничего дурного. Я знаю, потому что это я, я, я. Плачет — сделал это!

Элеонора. Не верь его словам… это — я!

Элис. Чему я должен верить; кому я должен верить?

Вениамин. Мне! Мне!

Элеонора. Мне! Мне!

Вениамин. Позвольте мне пойти в полицию…

Элеонора. Молчи, молчи!

Вениамин. Нет, я пойду, я должен пойти…

Элис. Молчи, дитя! Мама идет.

Гейст. входит в глубоком волнении, обнимает Элеонору и целует ее. Детка, детка, мое любимое дитя! Ты со мной, и останешься со мной!

Элеонора. Ты целуешь меня, мама? Ты этого не делала уже много лет. Почему же только теперь?

Гейст. Потому что теперь… потому что торговец цветами тут на дворе и просит прощения, что причинил так много неприятных хлопот… затерянная монета нашлась, и твоя фамилия…

Элеонора бросается в объятия Элиса и целует его; затем обвивает шею Вениамина и целует его в голову. Доброе дитя, ты хотел страдать за меня! Как ты мог желать этого?

Вениамин стыдливо, простодушно. Потому что я так люблю тебя, Элеонора!

Гейст. Ну, детки, одевайтесь и идите в сад. Прояснилось!

Элеонора. Ах, прояснилось! Пойдем, Вениамин. Берет его за руку; рука об руку уходят налево.

Элис. Нужно сейчас же бросить вербу в огонь!

Гейст. Нет еще! Кое-что осталось!

Элис. Линдквист?

Гейст. Он здесь на дворе! Только он что-то очень странен и непостижимо ласков; да, к сожалению, он так говорлив и говорит так много всё о себе.

Элис. Ну, увидев солнечный луч, я не боюсь встречи с великаном! Пусть приходит!

Гейст. Ты только не рассерди его… Провидение отдало нашу судьбу в его руки, и кроткие духом… да ты знаешь, куда идут заносчивые!

Элис. Знаю!.. Слышишь! Калоши: гварр, кварр, вич! Он хочет войти сюда в них. А почему бы и нет? Ведь это же всё его, и ковры и мебель…

Гейст. Элис! Подумай о всех нас! Уходит направо.

Элис. Конечно, мама!

Линдквист входит справа. Пожилой, степенный господин угрюмой наружности. У него седые волосы с вихром, зачесанные несколько на виски. Большие черные густые брови. Небольшие, коротко постриженные черные бакенбарды. Круглые очки в черной роговой оправе. Большие сердоликовые брелоки на цепочке от часов; трость в руке. Одет в черное пальто на меху; цилиндр; сапоги с калошами, которые поскрипывают. Входя, он с любопытством всматривается в Элиса и всё время стоит. Мое имя Линдквист!

Элис в оборонительной позе. Кандидат Гейст… Прошу садиться.

Линдквист садится в кресло направо у рабочего столика и пристально смотрит на Элиса. Молчание.

Элис. Чем могу служить?

Линдквист торжественно. Гм… я имел честь уведомить о своем настоящем посещении еще вчера вечером; но при ближайшем размышлении нашел неприличным заводить речь о делах в праздничный день.

Элис. Мы очень благодарны…

Линдквист резко. Мы неблагодарны! Да-с! Молчание. Тем не менее, — третьего дня я был случайно у губернатора… умолкает и смотрит, какое впечатление производят его слова на Элиса; вы знаете губернатора?

Элис небрежно. Не имею честь!

Линдквист. В таком случае вам предстоит эта честь!.. Там мы говорили о вашем отце.

Элис. Могу себе представить!

Линдквист достает какую-то бумагу и кладет ее на стол. И там-то я получил вот эту бумагу!

Элис. Этого я давно ожидал! Но прежде чем идти дальше, я попрошу у вас позволения предложить вам один вопрос!

Линдквист отрывисто. Сделайте ваше одолжение!

Элис. Почему вам не передать эту бумагу экзекутору, тогда бы, по крайней мере, кончилась эта мучительная и медленная казнь!

Линдквист. Ах, вот что, молодой человек!

Элис. Молодой или нет, я не прошу никакой милости, а только справедливости!

Линдквист. Да неужели! Никакой милости, никакой милости! Взгляните-ка на эту вот бумагу, которую я положил здесь на край стола!.. Теперь я ее кладу снова в карман!.. Значит, справедливости! Только справедливости. Так слушайте, старый друг; во время оно я оказался, неприятным образом оказался совсем без денег! Когда же я вслед за этим написал вам письмо и в скромных выражениях спрашивал, сколько времени вам нужно на отсрочку, то вы ответили неучтиво-с! Вы обошлись со мной, как если б я был ростовщиком, как с тем, кто ограбил вдов и сирот, хотя ограбленным-то был я, а вы-то именно и принадлежали к партии хищников. Но, поелику я был рассудительнее, то удовольствовался тем, что ответил на ваши неучтивые упреки учтиво, но резко. Вы узнаете мою синюю бумагу, да? Я мог бы приложить к ней печать, когда захочу, но Я вовсе не хочу этого! Осматривает комнату.

Элис. Сделайте одолжение, мебель в вашем распоряжении!

Линдквист. Я смотрю не на мебель! Я хотел убедиться, нет ли здесь вашей матушки. Надо полагать, она почитает справедливость столь же высоко, как и вы.

Элис. Надеюсь, что так!

Линдквист. Отлично!.. А знаете ли, что если бы ста столь высокочтимая вами справедливость была пущена в ход, то вашей матушке, как сообщнице преступного действия, пришлось бы очутиться под карающей пятой человеческой справедливости!

Элис. Ну, нет!

Линдквист. Да-с, и это еще не слишком поздно!

Элис встает. Мою мать!

Линдквист вынимает другую, но голубую бумагу и кладет на стол. Смотрите, теперь я кладу вот эту бумагу сюда на край стола, и она на самом деле голубая… хотя пока еще без всякой печати!

Элис. Боже мой! Моя мать! Всё начинается сначала!

Линдквист. Да, мой юный любитель справедливости, всё начинается сначала, все-с! Так должно быть!.. Если бы мне теперь пришлось предложить самому себе такой вопрос: Андерс Иоган Линдквист, рожденный в нищете и вскормленный отречением и трудом, имеешь ты право на старости своих лет лишать самого себя и твоих детей, — заметьте, твоих детей, — той поддержки, которую ты усердием, рачительностью и отречением, — заметьте, отречением — сколачивал полушку за полушкой? Как тебе, Андерс Иоган Линдквист, должно поступить, ежели ты хочешь быть справедливым? Сам ты никого не ограбил; ежели то, что тебя ограбили, ты почитаешь за зло, то тебе впредь жить в городе невозможно, потому что никто не пожелает здороваться с немилосерден, который станет требовать свое назад! Так вот, вы видите, если и есть милосердие, то оно идет против права и сверх права!.. Вот что есть милость!

Элис. Вы имеете право, так и берите всё! Оно — ваше!

Линдквист. Я имею право, но я не смею пользоваться им!

Элис. Я буду думать о ваших детях и не стану плакаться!

Линдквист прячет бумагу. Отлично! Тогда мы спрячем голубую бумагу назад… Теперь мы сделаем шаг дальше!

Элис. Простите… действительно, предполагается подать в суд жалобу на мою мать?

Линдквист. Теперь мы, пока что, сделаем шаг дальше!.. Так вы незнакомы с губернатором лично?

Элис. Нет, и не имею ни малейшего желания.

Линдквист снова вынимает синюю бумагу и машет ею. Не надо так, не надо!.. Губернатор, видите ли, был другом детства вашего отца, и хочет познакомиться с вами! Всё идет сначала, все-с! Вы не хотите сделать ему визит?

Элис. Нет!

Линдквист. Губернатор…

Элис. Нельзя ли нам говорить о чем-нибудь другом?

Линдквист. Вы должны быть любезны со мною, потому что я беззащитен… потому что за вас общественное мнение, а за меня только справедливость. Что вы имеете против губернатора? Он не любит кружков и народных университетов. Это относится к его маленьким странностям. Нам нет ровно никакой надобности уважать причуды, мы пройдем мимо них, пройдем мимо них и будем придерживаться сущности дела; все мы люди, все мы человеки! И при больших житейских переломах мы должны брать друг друга с недостатками и слабостями, проглатывать друг друга с ногами и рогами!.. Пойдите к губернатору!

Элис. Никогда!

Линдквист. Разве вы уж из таких?

Элис решительно. Да, из таких!

Линдквист встает и начинает ходить по комнате, скрипя своими башмаками, размахивая синей бумагой. Тем хуже! Тем хуже для вас!.. Ну-те-с, в таком случае, я начну с другого конца!.. Одно мстительное лицо возымело намерение предъявить иск к вашей матушке. Вы можете этому помешать.

Элис. Каким образом?

Линдквист. Пойти к губернатору!

Элис. Нет!

Линдквист подходит к Элису и берет его за плечи. Тогда вы самый жалкий человек, какого я видел в своей жизни!.. А теперь я сам пойду к вашей матери!

Элис. Не ходите!

Линдквист. Не угодно ли в таком случае пойти к губернатору!

Элис. Хорошо!

Линдквист. Скажите это еще раз, и громче!

Элис. Хорошо!

Линдквист. Вот так-то дело на чистую. Передает синюю бумагу. Возьмите этот документ!

Элис берет бумагу не читая.

Линдквист. Тут у нас второй номер, который был первым!.. Сядемте!.. Садятся, как прежде. Видите, только мы пошли навстречу друг другу, как дорога стала наполовину короче! Второй номер! Это моя претензия на ваше имущество!.. Да, никаких иллюзий, потому что я не могу и не хочу дарить вам состояние всей моей семьи! Моя претензия должна быть удовлетворена до последнего гроша.

Элис. Я это понимаю!

Линдквист резко. Ах, да, вы это понимаете?

Элис. Я не имел в виду ничего обидного…

Линдквист. Нет, нет, я это понимаю. Снимает очки и пристально смотрит на Элиса. Волк! Злой волк! Розга, розга! и мясокрасный сердолик; великан из Разбойничьих гор, который не пожирает детей, а только пугает их! Я нагоню на вас страху, да такого, что вам придется сойти с ума, придется. Вся мебель будет взята до последней щепки включительно… Вот тут в кармане у меня списочек, и если я не досчитаюсь хотя бы малейшего пустяка, вы пойдете в острог, где вам не будет светить ни солнце, ни Кассиопея! Да, я могу пожирать детей и вдов, когда меня рассердят. А общественное мнение? Что оно мне!.. я переселюсь в другой город, только и всего!

Элис не отвечает.

Линдквист. У вас есть друг, по имени Петр, Петр Готтблад, он был филологом и вашим учеником по языкам… Но вы хотели сделать его чем-то в роде пророка… Ну-те-с, он оказался вероломным, дважды пропел петух, неправда ли?

Элис молчит.

Линдквист. Человеческая природа ненадежна, как вещи, как мысли. Петр оказался вероломным, не отрицаю и не защищаю его. В этом отношении! Но человеческое сердце неизмеримо глубоко, и на дне его лежит и золото и грязь в беспорядочной смеси! Петр был вашим неверным другом, но все-таки другом!

Элис. Вероломным…

Линдквист. Вероломным, хорошо, но все-таки другом! Этот самый вероломный друг без вашего ведома оказал вам большую дружескую услугу.

Элис. Этого не доставало!

Линдквист подвигается ближе к Элису. Всё возвращается, все-с!

Элис. Всё зло, да! И за добро воздается злом!

Линдквист. Не всегда; добро тоже возвращается! Поверьте мне!

Элис. Я вынужден, иначе вы вырвете у меня жизнь.

Линдквист. Не жизнь, а спесь и злобу я должен выжать из вас.

Элис. Продолжайте!

Линдквист. Петр оказал вам услугу, сказал я!

Элис. Я не хочу ни малейших услуг от этого человека!

Линдквист. Вы опять за старое! Ну, послушайте! Благодаря посредничеству вашего друга Петра, губернатор решился заступиться за вашу мать! Поэтому вы должны написать Петру письмо и благодарить его! Обещайте!

Элис. Нет, всякого другого человека на свете, но только не его!

Линдквист придвигается ближе. В таком случае, я должен приналечь на вас снова… Вот что, у вас есть деньги, лежащие в банке?

Элис. Ну, вам-то что до этого? Я же не отвечаю за долг своего отца?

Линдквист. Не то! Не то! Разве вы не вместе ели и пили, когда деньги моих детей тратились в этом доме? Отвечайте!

Элис. Этого я не могу отрицать!

Линдквист. А поелику мебели не хватает на уплату долга, то выпишите сейчас же чек на остальное — сумма вам известна.

Элис, уничтоженный. Еще и это?

Линдквист. Еще и это! Будьте любезны, пишите!

Элис встает, вынимает чековую книжку и пишет на письменном столе.

Линдквист. Выставьте свое имя или же по доверию!

Элис. Но этой суммы не хватит!

Линдквист. Тогда вам придется пойти и призанять остальное! До последней полушки должно быть заплачено!

Элис передает чек Линдквист Вот всё, что у меня есть! Это мое лето и моя невеста; больше мне нечего дать!

Линдквист. Тогда вы должны пойти и призанять, сказал я.

Элис. Этого я не могу.

Линдквист. В таком случае, поищите поручителя!

Элис. Не найдется никого, кто бы захотел поручиться за Гейста!

Линдквист. В виде ультиматума я вынужден предложить вам две альтернативы: или благодарить Петра, или же — всю сумму на стол!

Элис. Я не хочу иметь никакого дела с Петром.

Линдквист. Тогда вы самый жалкий человек, какого я знаю! Вы можете простым вежливым поступком спасти имущество вашей матери и существование вашей невесты, а не делаете этого! Тут должно быть основание, которого вы не хотите высказывать! Почему вы ненавидите Петра?

Элис. Убейте меня, но не мучьте меня больше!

Линдквист. Вы ревнуете к нему!

Элис пожимает плечами.

Линдквист. Так вот в чём дело?.. Поднимается и ходит по комнате.

Молчание.

Линдквист. Вы не читали утренней газеты?

Элис. К несчастью, читал!

Линдквист. Всю?

Элис. Нет, не всю!

Линдквист. Ах, так! Да?.. Тогда вам неизвестно, что Петр обручен?

Элис. Я этого не знал!

Линдквист. И даже с кем не знаете? Отгадайте!

Элис. Как я…

Линдквист. Он обручился с фрекен Алисой, и это выяснилось вчера на известном концерте, при чём ваша невеста фигурировала в качестве посредницы!

Элис. Зачем же было обставлять всё это такими тайнами?

Линдквист. Разве два молодых существа не имеют права иметь свои сердечные тайны от вас?

Элис. И ради их счастья я должен был выносить эту пытку!

Линдквист. Да! Страдая, все они трудились над созданием вашего счастья!.. Ваша мать, ваш отец, ваша невеста, ваша сестра. Сядьте поближе, я расскажу вам одну историю очень короткую.

Элис садится нехотя. В комнате становится светлее.

Линдквист. Это было около сорока лет тому назад! Я приехал в столицу молодым, одиноким, неизвестным и не имеющим знакомств — искать уроков. У меня был в общей сложности один талер, а дело было темным вечером. Так как я не знал ни одной дешёвой гостиницы, то стал расспрашивать прохожих, но никто не отвечал. Когда я дошел до крайнего отчаяния, подошел какой-то человек и спросил, о чём я плачу, я именно плакал, — я рассказал ему про свое горе! Тогда он свернул с своей дороги, проводил меня до одной гостиницы и в ласковых выражениях утешал меня. Когда я проходил через сени, распахнулась стеклянная дверь в какую-то лавку и ударилась о мой локоть, так что стекло разлетелось в дребезга. Взбешенный владелец лавки задержал меня и требовал уплаты и даже грозил позвать полицию. Представьте себе мое отчаяние, а в перспективе — ночь на улице. Доброжелательный незнакомец, видевший всё происшествие, вмешался в это дело, дал себе труд позвать полицию и спас меня! Этот человек был ваш отец. Так-то всё возвращается, даже добро. И ради вашего отца… я уничтожил свою претензию!.. Поэтому… возьмите эту бумагу… и оставьте у себя ваш чек! Встает. Так как вам трудно сказать спасибо, то я с тем и уйду, в особенности потому, что для меня очень мучительно получат благодарность! Направляется к двери в глубине. Вместо этого, идите сейчас же к вашей матери и освободите ее от беспокойства. С отклоняющим движением от Элиса, который хочет подойти к нему. Ступайте!

Элис торопливо уходит направо.

Дверь из глубины открывается. Входят Элеонора и Вениамин, спокойные, но угрюмые; увидев Линдквиста, в ужасе останавливаются.

Лидквист. Ну, карапузики, идите, не бойтесь… Знаете, кто я? Измененным голосом. Я великан из Разбойничьих гор, который пугает детей! Му! Му!.. Но я не так страшен! Поди сюда, Элеонора! Берет руками её голову и смотрит ей в глаза. У тебя славные глаза твоего отца, он был хороший человек, — только слабый — вот! — Целует ее в лоб. Вот так!

Элеонора. Ах, он хорошо отзывается об отце! Разве можем кто-нибудь подумать про него хорошее?

Линдквист. Я могу! — Спроси брата Элиса!

Элеонора. Тогда вы не можете желать нам зла!

Линдквист. Нет, мое милое дитя!

Элеонора. Ну, в таком случае, помогите нам!

Линдквист. Дитя мое, я не могу помочь твоему отцу избавиться от наказания, а Вениамину от латинского сочинения… но во всём остальном помощь уже оказана.

Жизнь не всё делает, и никогда ничего не делает даром. Поэтому и ты должна помочь мне, хочешь?

Элеонора. А что я могу, бедная?

Линдквист. Какой сегодня день? Взгляни-ка.

Леонора снимает календарь со стены. Шестнадцатое!

Линдквист. Отлично! До двадцатого ты должна заставить брата Элиса сделать визит губернатору и написать письмо Петру.

Элеонора. И больше ничего?

Линдквист. Ах, ты дитя! Но если он упрется, тогда придет великан и скажет: Му-у!

Элеонора. Зачем великану нужно приходить пугать детей?

Линдквист. Чтобы дети были добрыми детьми!

Элеонора. И то правда. Великан прав! Целует Линдквиста в меховой рукав. Спасибо, добрый великан.

Вениамин. Ты должна сказать: г. Линдквист, — я же знаю!

Элеонора. Нет, это так обыкновенно, это имя…

Линдквист. Ну, дети мои! Теперь уже можете бросить розгу в огонь!

Элеонора. Нет, пусть она останется там. потому что дети так забывчивы.

Линдквист. Ты хорошо знаешь детей, малютка. Уходит.

Элеонора. Мы отправимся в деревню, Вениамин! Через два месяца. Ах, только бы они поскорее прошли! Отрывает листки от календаря и бросает их в солнечные лучи которые падают в комнату. Смотри, как дни уходят Апрель! май! июнь! И всем-то им светит солнышко! смотри!.. Теперь мы должны благодарить Бога за то, что он помог нам отправиться в деревню!

Вениамин стыдливо. А нельзя ли мне сделать это молча? Элеонора. Да, можешь молиться молча! Потому что тучи теперь ушли, и там наверху услышат!

Кристина вошла слева и остановилась. Элис и фру Гейст входят справа. Кристина и Элис нежно смотрят друг на друга и идут друг к другу навстречу, но прежде чем они сошлись, занавес падает.

(пер. Ю. Балтрушайтиса)