Глава десятая

XX век

Эпоха Мольтке и эпоха империализма. — Германская армия. — Французская армия. — Русская армия. — Новые материальные факторы. — Железные дороги. — Паровой флот. — Средства связи, — Новая экономика. — Перманентность мобилизации. — Культурная эволюция. — Рост обозов. — Механическая тяга. — Новое оружие; средства дальнего боя. — Средства ближнего боя. — Авиация. — Долговременные укрепления. — Оперативное искусство. — Оборона и наступление. — Ударная и огневая тактика.

Эпоха Мольтке и эпоха империализма. Войны, которые велись в Европе после свержения Наполеона до 1850 г., преследовали преимущественно цель подавления освободительных движений, вспыхивавших в разных углах Европы. Для этого периода господства реакции типичны кампании Австрии против Неаполя в 1821 г., Франции против Испании — 1823 г., русских против поляков — 1831 г., французская экспедиция в Бельгию — 1831/32 г., борьба с карлистами в Испании — 1834–1840 гг., походы пруссаков в Баден, русских в Венгрию, австрийцев — против Сардинии в 1848/49 г. Политические цели, преследуемые в этих войнах, вырастают в плоскости реставрационной политики Священного союза и определяют их полицейский характер. Это — борьба Интернационала государей со стремящимися сбросить узду народами, борьба вышколенных, постоянных армий против слабо организованного противника, иногда представляющего только неорганизованную милицию. Полицейская роль постоянных армий в этот период, скромный размах борьбы, относительно небольшое ее напряжение, отсутствие крупных следов в истории военного искусства — отодвигают изучение этого периода на второй план. Руководящим в первой половине XIX столетия остается опыт наполеоновских походов.

Существенное содержание новейшей эволюции военного искусства составляют два крупных этапа. Первый из них — это период, когда промышленный капитал скинул с себя оковы реакции и когда начались войны за национальное объединение немцев и итальянцев, характеризующиеся новым словом, которое сказал в военном искусстве Мольтке. В предшествующих главах мы стремились возможно резче подчеркнуть те новые материальные условия, которые Мольтке сумел гениально учесть — телеграф, железные дороги, увеличившуюся длину походных колонн, дальнобойное оружие; военное искусство Мольтке исходило из организованной мобилизации, представлявшей единовременный акт, из жесткого плана перевозок по сосредоточению и стремилось вести операцию раздельными массами, действующими по скрещивающимся направлениям; предварительное построение резервного порядка отпало, войска непосредственно из походных колонн стали вступать в бой. Второй этап эволюции военного искусства вытекает из политического напряжения Европы, создание которого началось в результате аннексии Германией в 1871 г. Эльзаса и Лотарингии. Оно еще увеличилось после берлинского конгресса 1879 г., когда Бисмарк, которого с 1870 г. мучил «кошмар коалиций», решил взять инициативу на себя и связал Германию «с живым трупом», который представлял политический организм Австро-Венгрии. Формальное заключение Тройственного союза (1883 г.), естественно, вызвало образование в Европе враждебного лагеря; пока Бисмарк находился у власти (до 1890 г.), ему удавалось заключать с Россией перестраховочное соглашение; в 1890 г. Россия отказалась продолжить срок связывавших ее соглашений с Германией и вступила на путь союза с Францией. В 1893 г. продолжавшиеся уже два года переговоры привели к заключению формальной военной конвенции с Францией^[118]. История всех государств вступила в последней четверти XIX века в полосу империализма, и в Европе создались предпосылки для ведения борьбы, превосходящей на много по размаху и углублению даже ту кульминационную точку, которая была достигнута при Наполеоне I, и развивающейся в настоящем мировом масштабе. Характеристикой эволюции военного искусства на этом этапе восходящего развития империализма мы и заканчиваем настоящий труд. Изучение заката империализма в военном искусстве той эпохи, в которую историческая жизнь вступила на развалинах, оставленных Мировой войной, выходит уже из рамок настоящего труда.

Для строительства вооруженных сил эпохи империализма чрезвычайно важны устойчивость и уверенность в себе государственной власти в важнейших странах в конце XIX века. Капиталистическое устройство общества, казалось, стабилизовалось. Рост общего благосостояния, колоссально увеличившаяся производительность труда, эксплуатация колоний и еще нетронутых сырьевых ресурсов позволяли буржуазии увеличивать заработную плату, в особенности для квалифицированных рабочих, и материально заинтересовывать их в судьбе своего государства; голод и нужда, так обостряющие классовые противоречия, казалось, должны были исчезнуть из обихода цивилизованных государств и при господстве буржуазии. Руководители буржуазного общества должны были преодолевать страх перед массами, явившийся в результате Великой революции конца XVIII века и вновь обострившийся вследствие массовых выступлений 1848 г. Полицейская роль вооруженной силы, вследствие кажущегося умаления значения внутреннего классового фронта, отодвигалась на второй план: уверенный в своей внутренней силе, империализм нуждался в широком напряжении всего того, что могли дать ему массы; при увеличивавшемся напряжении внешних противоречий между государствами, при нарастающем темпе конкуренции между ними, при методах решения экономических вопросов путем апелляции к силе — в эпоху империализма ни одно государство не могло рассчитывать сохранить свое место под солнцем, сохраняя те феодальные предрассудки по отношению к вооружению масс, которые еще ограничивали размер армий в эпоху Мольтке. Но, конечно, ни в одном государстве эта тенденция империализма не могла быть удовлетворена полностью.

Германская армия. Наиболее ярким выражением этой тенденции империализма является военная реформа, проведенная в Германии в 1888 г. Географическое положение в центре Европы Германии, окруженной наиболее воинственными нациями, являлось особенно угрожаемым. Непосредственными стимулами для этой реформы являлись сближение между Францией и Россией, которое в скором времени должно было привести к установлению между ними военной конвенции, и усиление этих обоих соседей Германии, заимствовавших у нее общую воинскую повинность. Прусский генеральный штаб выдвинул альтернативу — или превентивная война с целью разгрома Франции или большое военное усилие, чтобы оказаться на высоте требований борьбы на два фронта. Бисмарк высказался за сохранение мира и усиление вооруженных сил. Рейхстаг отклонил требования военного министерства, был распущен и в новом составе принял закон 11 февраля 1888 г. База для военного усиления Германии могла быть найдена только в возвращении к тем принципам, которые были попраны реформой 1860 г. Иронией судьбы является то обстоятельство, что император Вильгельм I, убежденный враг ландвера, видевший свою заслугу в том, что, не останавливаясь перед угрозой революции, провел его умаление, за 26 дней до своей смерти оказался вынужденным вновь утвердить его создание. Общий срок состояния военнообязанных в армии и ландвере был вновь поднят с 12 лет на 19; было восстановлено деление ландвера на два призыва и образован ландштурм с 17 до 45-летнего возраста.

Закон 1888 г. предусматривал 3 года действительной службы, 4 года — в резерве, 5 лет — ландвер первого призыва (27–32 года), 6 лет — ландвер второго призыва (32–39) и ввел новую категорию запаса призывных, в котором состояли 12 лет (с 20 до 32 лет) все годные к военной службе, но не попавшие на действительную военную службу. Кроме того этим законом был установлен числившийся раньше только на бумаге ландштурм первого призыва — лица 17-39-летнего возраста, не находящиеся в резерве, в запасе призывных или ландвере, но годные к военной службе, и второго призыва — 39-45-летние. Таким образом, срок воинской повинности расширился вдвое — с 12 на 25 лет. С 1893 г. официально был установлен практиковавшийся уже ранее 2-летний срок службы; в пехоте и ездящей артиллерии с соответственным увеличением срока службы в резерве до 5½ лет. Уменьшение срока действительной службы с 3 до 2 лет, при сохранении постоянной армии в размере около 1 % всего населения, приводило к увеличению в полтора раза размера контингента новобранцев, ежегодно зачисляемого в армию.

С расширением воинской повинности перед Германией встала задача демократизации командного состава; юнкерский класс уже не мог обеспечить империалистической политике выставление десятков и сотен тысяч командиров вооруженного народа. В 1887 г. циркуляр военного министра приглашал командиров полков открыть сыновьям средней буржуазии более широкий доступ в офицерский состав их полков. В 1913 г. военный министр с трибуны рейхстага уже призывал мелкую буржуазию заполнять вакансии прапорщиков запаса и предъявлял торговым кругам требование, чтобы они не стеснялись брать себе приказчиками преимущественно прапорщиков запаса.

Одновременно с этой военной реформой германская государственность пыталась возможно теснее связать с собой широкие массы. В эпоху Мольтке дело ограничивалось энергичным воздействием через обязательную школьную повинность. Но власть школьного учителя ограничивалась умами младших возрастов военнообязанных; дальнейшим наставником являлся личный жизненный опыт. Поэтому теперь само государство начинает вести социальную политику, воспринятую Бисмарком и затем Вильгельмом II от катедер-социалистов. Конкурируя таким образом с социал-демократической партией, государство напрягает свои усилия и к тому, чтобы приручить, втянуть на лоно буржуазной государственности социал-демократических лидеров, подготовить реформизм и социал-предательство. Знаменательно, что расширение воинской повинности в 1888 г. совпадает с приступом к ликвидации исключительных законов против социалистов. Последний перед Мировой войной министр внутренних дел, Клементий Дельбрюк, подвергался резкой критике за то, что он расшаркивается перед социалистами и поощряет их; знаменательно, что при отражении этих атак справа он получал поддержку от Большого генерального штаба. 4 августа 1914 г. — день голосования социал-демократии за войну и военный бюджет — явился оправданием этой империалистической политики. — Социал-патриотизм и социал-шовинизм удивили только непосвященных. Измена германской социал-демократии заветам Карла Маркса составляла существеннейшую часть плана Шлиффена — развертывание против Франции таких масс полевых, резервных, ландверных, эрзатц-резервных войск, которые бы позволили продолжить германский фронт от швейцарской границы не только до Бельгии, но до самого моря, с тем создали бы предпосылку грандиознейшего охвата.

Германская экономика оправдывала план Шлиффена. Женщины много рожали, юношество было здорово, сыто и обработано в школах. Германский империализм делал ошибки не в избранной линии поведения, а в энергии ее осуществления в жизни. Он заинтересовал массы в своей судьбе, но недостаточно. Он чрезвычайно расширил объем воинской повинности, но не изжил до конца феодальных тенденций 1860 г. Из 460 тыс. молодых немцев, пригодных к военной службе, ежегодно в ряды армии зачислялось только 325 тыс., т. е. только 70 %. Вооруженный народ в количестве 30 % заблаговременного военного обучения не получал. Знаменателен мотив, по которому за 2 года до войны прусское военное министерство отказалось выполнить требование Людендорфа о сформировании трех добавочных армейских корпусов: избыток новых формирований разжижит и ослабит кадры армии; это почти повторение мотивов, по которым Роон оставил Мольтке воевать с численно слабейшими силами против армии Гамбетты.

В Мировую войну германцы вообще сконструировали свою армию по принципу вооруженного народа лишь на русском фронте. Здесь было 9 перволинейных, 8 эрзатц-резервных^[119] и 9 ландверных дивизий пехоты, не считая 4 перволинейных дивизий, перекинутых в августе из Франции в Восточную Пруссию. 17 эрзатц-резервных и ландверных дивизий, которыми пруссаки нарастили свои войска на русском фронте, — это, по числу, вся прусская армия, действовавшая в 1866 г. на богемском театре и принудившая Австрию к миру. Одна из существенных ошибок русского генерального штаба при вторжении в Восточную Пруссию — это недостаточный учет второлинейных прусских формирований, расчет почти исключительно на борьбу с 9 полевыми и резервными дивизиями немцев.

Неискренность, с которой Германия шла по пути вооруженного народа, постоянный возврат к основной мысли реформы 1860 г. видны из формирования той массы, которая была предназначена в начале Мировой войны сокрушить Бельгию и Францию. Против 91 перволинейных дивизий Антанты (79 французских, 4 английских, 8 бельгийских) Германия двинула 77 своих перволинейных дивизий. Против второлинейных формирований Франции немцы располагали лишь 20 ландверными дивизиями. Несмотря на существенное качественное превосходство германских войск и первоначально одержанные ими победы, численность их оказалась недостаточной в обстановке стремительного наступления, вызывавшего большой расход войск как на фронте, так и для обеспечения тыла и правого фланга. Наличность лишнего десятка дивизий позволила бы немцам протянуть свой фланг до моря и исключила бы возможность марнского маневра. Этот десяток дивизий Германия могла бы легко иметь, так как, несмотря на то, что обучено было только 70 %, внутри страны оставалось до 600 тыс. обученных, не использованных при первой мобилизации, вследствие отсутствия кадров.

Германия хорошо обеспечила артиллерией и техникой свои резервные и часть эрзатц-резервных дивизий.

Но ландверные части имели лишь немного батарей, притом вооруженных устаревшими орудиями; младшие классы ландвера уже при первой мобилизации были взяты на пополнение резервных дивизий; без техники, без скорострельной артиллерии, без пулеметов, даже без походных кухонь и с одними старшими возрастами — ландвер много сделать не мог. Однако, надо отметить высокую боеспособность в начале Мировой войны силезского ландвера Войерша и ландверной дивизии фон дер Гольца.

Весьма отрицательно на устройстве армии отражалось стремление германской политики подготовить почву и для борьбы с Англией за господство на морях. Из сумм, уделяемых по бюджету на оборону, военное ведомство в Германии получало только две трети, а одна треть шла на создание флота. Этого умаления средств сухопутная армия эпохи Мольтке не знала. Несомненной ошибкой Германии было выступление конкурентом Англии на морях, пока континентальные счеты не были еще приведены в ясность.

Французская армия. Господствующие классы Франции не кооптировали добровольно завоеваний революции, как прусские юнкера, а они были навязаны им насилием. До войны 1870 г. и легитимная, и буржуазная монархии, и бонапартизм уклонялись под любыми предлогами от общей воинской повинности. Французская буржуазия занимала оборонительную, исторически-реакционную позицию; у нее не было в XIX веке того наступательного стимула, который создавался в Германии сначала тяготением к национальному объединению, затем роскошным, избыточным развитием промышленности, в особенности тяжелой индустрии, электротехники и химического производства. Страна рантье, какой являлась Франция, представляла лишь узкую экономическую базу для империалистических устремлений. Наряду с многочисленной, патриотически настроенной, экономически тесно связанной с государством мелкой буржуазией французские народные массы образовывались рабочим классом, имевшим старые революционные традиции; недостаток рождений во Франции компенсировался многочисленными иностранцами, выполнявшими черную, плохо оплачиваемую работу и всегда революционно настроенными. Просветительное воздействие буржуазии на школы и массы было слабым; парижские рабочие исторически были наклонны к бланкизму. В этих условиях Франции нелегко было приспособиться к требованиям эпохи империализма. В широком масштабе она усвоила их лишь в течение самой Мировой войны.

Тьер, устраивавший консервативную буржуазную республику на костях Парижской коммуны, должен был ввести как результат грустного опыта войны 1870 г. общую воинскую повинность. Но он ее постарался в возможной степени обезвредить: длительность действительной службы в мирное время была установлена в 5 лет; при этих условиях французская армия, несмотря на большой наличный состав, могла вместить только половину ежегодного контингента. Эта линия, установленная Тьером, испытывала впоследствии значительные колебания; тем не менее реакционные тенденции остались чрезвычайно характерными и для французского генерального штаба, как это было раскрыто делом Дрейфуса, и для французской военной доктрины, родившейся в недрах своеобразной фашистской реакции — буланжизма.

В промежуток 1897–1907 гг. левые буржуазные вожди республики (например Комб), в связи с борьбой против политических баз католицизма, стремились побороть реакционные тенденции французской армии; целый ряд выдающихся представителей генерального штаба (Бонналь) был уволен в отставку; армия перешла к двухлетнему сроку службы; к действительной службе в мирное время были привлечены все молодые французы; не годные к строевой службе призывались на нестроевую. В строительстве вооруженных сил известное место заняли резервные дивизии, подготовке и организации коих уделялось некоторое внимание.

Но в 1907 г. Франция вернулась к своей основной линии. Внешний толчок дали волнения на юге Франции, «виноградный бунт» — протест и насильственные действия мелких собственников виноградников, считавших свои интересы недостаточно огражденными. 17-й пехотный полк, двинутый против крестьян, взбунтовался. Волнения во время учебных сборов резервистов были обычным делом. Реакция воспользовалась этими обстоятельствами, чтобы напугать французских рантье. Историки перерывали все архивы 1793 г., чтобы вскрыть все паники, скандалы, неустойки, безобразия, имевшие место в молодых волонтерных частях республики; поражение Наполеона в 1813 г. нашло объяснение в том, что его армия не имела солидных кадров и была переполнена новобранцами. Буланжизм и его наследники вели отчаянную агитацию за сроднившегося с мундиром и казармой полупрофессионального старого солдата, оторванного от народных масс и готового защищать порядок. Бонналь, покоривший военное мышление Франции и находивший последователей и далеко за ее пределами, доказывал, что мысль в бою оказывается банкротом, что деятельностью бойца в критические минуты руководят только рефлексы, что надежен только солдат-автомат. Ланглуа из опыта Англо-бурской войны, в которой бурская милиция так успешно сопротивлялась английским профессиональным солдатам, дал следующую оценку эволюции военного искусства: «а) Значение и легкость маневра теперь возрастают, откуда надо особенно заботиться о подвижности; б) современные условия требуют более тесного взаимодействия разных родов войск, а следовательно более солидной организации; в) современный бой требует от бойцов все большего морального закала; г) всякий прогресс вооружения уменьшает значение числа». Все эти выводы, вся работа французской военной мысли представляли лишь красноречивые доказательства того положения, что значение масс на войне ничтожно и с каждым годом идет убыль… А так как и надежда на помощь России, ослабленной войной с Японией и революцией, ослабла, а Германия бряцала оружием, то правительство капитулировало перед реакционными военными кругами; за массами была установлена репутация скандалистов, учебные сборы резервистов были сокращены, сборы территориальных частей — французского ландвера — были вовсе отменены.

Призыв Фоша, бывшего помощника Бонналя, на пост начальника Французской военной академии, и увольнение в 1911 г. главнокомандующего Мишеля обозначают этапы этой реакция. Мишель был опрокинут буланжистским генеральным штабом за свой план войны, в котором он предусматривал охват немцев через Бельгию и стремился парировать его выставлением французских масс, в которых существенное значение должны были получить резервные дивизии; на место твердого и ясно мыслящего специалиста Мишеля, буланжисты выдвинули рыхлого, но послушного им, правоверного сторонника доктрины Жоффра. В 1913 г., когда обсуждались последние мероприятия для усиления боеспособности армии, Франция ничего не сделала, чтобы дать территориальным частям, или хотя бы только резервным дивизиям, артиллерию и технику. Жоффр, Бюат и весь французский генеральный штаб в своем презрении к массам проглядели германскую реформу 1888 г.; воистину, французское разведывательное отделение, поддерживавшее своими данными сторонников доктрины, проглядело слона в немецкой организации и расценивало силы, которые выставит Германия в Мировую войну, с точки зрения сохранения в Германии силы феодальными основами 1860 г. Немцы, по мнению знатока-разведчика Бюата, конечно, могли бы выставить несколько резервных дивизий, но не захотят скандалиться с ними в первой линии. На фронте немецкого вторжения будет только два десятка перволинейных корпусов; отсюда ясно, что немцы не смогут растянуть свой фронт через всю Бельгию; охват через последнюю может мерещиться лишь такому маловерному и нетвердому в доктрине генералу, как Мишелю. Отсюда французы перед Мировой войной за счет резервных частей направляли все усилия на погоню за качеством перволинейных войск: сохранив обязательность военной службы в мирное время для всех французов, они повысили ее длительность с 2 до 3 лет; мирный состав частей значительно увеличился, роль запасных умалилась; резервные части сокращались под предлогом увеличения артиллерии и уплотнения техники в перволинейных частях.

В результате Франция далеко не в полной степени использовала при отражении натиска германцев в августе 1914 г. те четырнадцать возрастов, которые по Закону находились в распоряжении военного ведомства для пополнения армии и формирования резервных частей, и почти вовсе не использовала территориальные части. Предрассудки французского генеральною штаба относительно резервных частей развеялись только в течение самой войны. Если довольно-таки жалкий, хромой французский империализм не погиб в первые недели войны, то этим он обязан России, отчасти Англии, отчасти ошибкам Германии.

Русская армия. К моменту освобождения крестьян в 1861 г. в России насчитывалось всего 8 городов с населением свыше 50 тыс. жителей. Городское население не достигало и полных 8 %. За истекшие затем полвека Россия сделала огромные шаги и обратилась в полупромышленное государство; население столиц начало исчисляться миллионными цифрами; буржуазия посредством Государственной думы приближалась к власти. Однако политическая устойчивость царской России была невелика; буржуазный класс был все еще очень немногочислен и политически малоопытен; ряд феодальных пережитков государственного устройства отбрасывал в лагерь оппозиции и даже революции ценные силы господствующих классов; крестьянство жило в чрезвычайной бедности и мало приобщалось к общим экономическим успехам государства; противоречия между городом, быстро шедшим к европейской культуре, и деревней, безнадежно отставшей, увеличивались. Властные требования эпохи империализма толкали и русское правительство к тому, чтобы дать оружие своим ненадежным массам и попытаться опираться на них в столкновениях с соседями. Однако хрупкость государственного устройства требовала чрезвычайно осторожной политики и лишь постепенного движения по пути к вооруженному народу.

Русско-японская война и революция 1905 г. привели к военной реформе. В течение 7 лет перед Мировой войной количественное наращение мирного состава русской армии было задержано. Военный же бюджет увеличился в сильной мере; за десятилетие 1903–1913 гг. средства военного ведомства по обыкновенным и чрезвычайным ассигнованиям возросли с 340 до 563 млн. рублей — на 66 %. Русская армия располагала наибольшим военным бюджетом в мире, но значительно отставала от германской, если учитывать сумму ассигнований по бюджету, приходящуюся на одного солдата, содержимого в мирное время; это отставание окажется еще более существенным, если мы учтем меньшую покупательную способность денег в России, в особенности относительно оружия и технических изделий. Наша армия могла бы сравняться по технике с германской только в случае нашего отказа от постройки линейного флота; последний, в условиях чрезвычайно невыгодного расположения русских портов в глубине оперативных задворок морей, лишенный надлежащего базирования, был обречен на бездействие. Однако после Цусимы и первой революции мы вновь начали строить кораблики, что отвлекало крупную часть сумм, ассигнуемых на оборону, и еще более существенную часть нашей еще слабой промышленности. Последнее тем более стесняло подготовку обороны на сухом пути, что было принято разумное в основном решение отказаться от размещения военных заказов за границей в крупном масштабе. Все же явилась возможность обставить армию значительно лучше; армия получала почти роскошный паек (¾ фунта мяса, чайное довольствие), казармы лучше отапливались и освещались, солдат получал одеяло и постельное белье, изобильный отпуск патронов позволил значительно поднять обучение стрельбе; явилась возможность расширить сеть военных училищ и закрыть юнкерские училища, снабжавшие до того армию суррогатом офицерского состава. Получилась возможность не только пополнить израсходованные в 1904/05 г. мобилизационные запасы, но и значительно их расширить (с 600 снарядов на орудие до 1100, обмундирование для ополченских частей и т. д.). В техническом отношении удалось широко пополнить имевшиеся прорехи, используя опыт Русско-японской войны (пулеметы, телефонное имущество, автомобили). Наша промышленность за последние 7 лет перед Мировой войной работала полным ходом над исполнением военных заказов и значительно развилась и окрепла. Исключение составляло производство ружей, которое постепенно глохло за удовлетворением нужд армии. Последние были исчислены ошибочно слишком малыми; недостаточно учитывались утрата оружия на полях сражения и потребность запасных частей, война масс.

Одновременно с поднятием благосостояния, с накоплением мобилизационных запасов, с насыщением техникой реформа отбросила и основы обручевской системы, обанкротившейся в Русско-японскую войну. На место сосредоточения заблаговременно перволинейных войск в западной пограничной полосе и создания особых резервных частей внутри государства были выдвинуты территориальный принцип и начало создания скрытых кадров. 128 батальонов, приблизительно 10 % всей русской армии, были выведены из Варшавского и Виленского военных округов и размещены во внутренних областях, ближе к источникам их комплектования и пополнения при мобилизации. 196 резервных и крепостных батальонов, приблизительно 15 % нашей армии, были переформированы в полевые части; было сформировано 6 новых корпусов (всего 37) и 7 новых полевых дивизий (всего 70 дивизий и 17 стрелковых бригад). Одновременно удалось, без количественного увеличения армии в мирное время, добиться увеличения среднего мирного состава полков на 20 офицеров и 377 солдат; половина полков получила, сверх того, увеличение своего состава на скрытый кадр резервного полка — 19 офицеров и 262 солдата. Увеличение мирного состава позволило значительно повысить энергию обучения. Скрытые же кадры обеспечивали формирование 35 второочередных дивизий. Одновременно достигались и значительное повышение качества и, при том же мирном составе, мобилизационное увеличение на 10 % большее, чем при системе Обручева. Отказ от системы Обручева приводил к значительно высшей ступени рационального использования содержимых в мирное время кадров. В этом отношении реформа Сухомлинова, безусловно, продолжала линию милютинских реформ.

Русская армия при мобилизации должна была достигнуть состава в 1812 батальонов, 835 батарей, 926 эскадронов и сотен, около 90 батальонов инженерных и железнодорожных войск + крепостная артиллерия + значительно развившиеся оперативные тылы; без запасных частей ее численность должна была достигнуть 3300 тыс., т. е. увеличиться на 168 % по сравнению с мирным составом — 1230 тыс. солдат.

Перед Мировой войной предположения русского генерального штаба следовали по тому же направлению, которое было избрано и во Франции: намечалось, по большой программе, увеличить главным образом мирный состав перволинейных дивизий и полнее обеспечить их артиллерией и техническими средствами. Мотивировка этой большой программы, долженствовавшей вызвать к 1916 г. увеличение русской армии в мирное время на 39 %, гласила, что участь современной войны определяется результатами первых столкновений, успех коих зависит от качества перволинейных войск. Это намечавшееся развитие находилось под сильным давлением Франции, заинтересованной прежде всего в готовности и быстроте выступления русской армии^[120].

Условия Мировой войны толкнули русское командование встать на недостаточно политически подготовленный путь вооруженного народа. Обманчивое внутреннее политическое затишье, кажущийся гражданский мир, принесенный Мировой войной, твердивший, казалось, о мощи капитализма, позволили русскому командованию, зажмуря глаза, мобилизовать все новые массы, разжижать кадры армии, оставив всякую осторожность, и новыми сотнями тысяч прапорщиков и миллионами едва обученных и вовсе не воспитанных солдат. И в условиях империалистической войны были такие крепы, которые удивительным образом позволяли этому огромному ополчению не рассыпаться и даже неплохо сражаться, хотя всегда имелись опасения массовых сдач в плен и паник. Но достаточно было начаться революционному движению в тылу, как эта армия обречена была развалиться, обнажив свою крестьянскую классовую сущность; массовым исполнителем русской революции, в особенности ее первых стадий, явился замаскированный в солдатскую шинель крестьянин.

Новые материальные факторы. Чрезвычайно талантливый и прозорливый германский военный мыслитель Шлихтинг, давший теорию оперативного искусства Мольтке, полагал на склоне своих лет, что это оперативное искусство будет господствовать сотни лет, так как в основе его лежат новые великие области, которыми овладел человеческий гений — пар и электричество. У Наполеона не было железных дорог и телеграфа, у Мольтке они были, и пройдут, может быть, столетия, прежде чем человечество сделает от железных дорог и телеграфа новый шаг, который будет иметь в военном деле такое же значение. Шлихтинг поэтому не слишком интересовался Англо-бурской и Русско-японской войнами: тот же материальный базис, на котором действовал Мольтке, должен был, по его мнению, привести к тем же оперативным выводам.

Шлихтинг ошибался. Не говоря уже о новых изобретениях — авиации, радио, автомобиле, пулеметах, газах, те самые материальные факторы, знакомые Мольтке, — железные дороги и телеграф, — увеличились в количестве, в распространении, в своей мощи; этот количественный рост имел для военного искусства и качественные последствия.

Железные дороги. Эпоха Мольтке не знала еще таких примеров, как отправление в первые 4 дня летних каникул на север, на морское побережье, с Штеттинского вокзала по двум железнодорожным линиям 200 тыс. пассажиров в 297 поездах (1907 г.). Железные дороги позволили человечеству в XX веке вступать на месяцы отдыха как бы вновь в кочевой период существования.

Железные дороги перестали в XX веке играть первенствующую роль в один лишь начальный момент войны — перевозок по сосредоточению. В XX веке оперативное развертывание почти не ускорилось по сравнению с эпохой Мольтке; ошибочно было бы искать эволюцию в этом направлении. Но изобилие железных дорог, наличие рокировочных линий позволяют ныне отказаться от жесткого плана перевозок, допускают сохранение свободных линий, разработку нескольких вариантов, сохранение оперативного резерва, который может быть брошен по любому направлению. Генерал Мишель предлагал одну треть французской армии развернуть на германской границе, одну треть — на бельгийской и одну треть первоначально задержать у мощного парижского железнодорожного узла, чтобы затем распорядиться этим оперативным резервом в зависимости от обстановки. И этот план Мишеля был несравненно более планом XX века, чем принятый план Жоффра — жесткого развертывания на германской границе. Русский генеральный штаб перед Мировой войной вносил все большую гибкость в свои планы развертывания.

Но если железные дороги в период перевозок к границе представляют совершенно иное по гибкости орудие, чем они были в 1870 г., то роль их в течение самой войны радикально изменилась. Вместо одиночных поездов на фронт они теперь подают ежедневно сотни поездов снабжения и укомплектования; благодаря развитию железнодорожных войск и организации, совершенно незнакомой Мольтке, восстанавливаемая железнодорожная сеть теперь ползет за армией, принимает самое энергичное участие в оперативном маневрировании, заштопывает прорехи на фронте, удлиняет фланги; она вносит уравновешивающее начало, сдерживая наступающего, и, подпирая оборону, толкает к созданию позиционного фронта. В течение самой войны производятся капитальные работы по проложению новых линий и развитию существующих. Новая роль железных дорог вызвала совершенно отличные отношения между фронтом и тылом; фронт стал крепче, тыл на него надвинулся и, выполняя в течение операции ответственную работу, стал чувствительнее.

В Мировую войну русская железнодорожная сеть поколебала знаменитое утверждение, которым Мольтке начинает официальную историю войны 1870 г.: «Ошибки в первоначальном сосредоточении принадлежат к числу тех, которые почти невозможно исправить». Когда выяснилась опасность правому флангу всего нашего развертывания против австро-венгерцев, железные дороги в короткое время высадили к западу от Люблина новую, 9-ю армию, что придало полную устойчивость пострадавшей в начале Галицийской операции 4-й армии; а прорыв, образовавшийся между 4-й и 5-й русскими армиями, был заполнен подвезенными подкреплениями, которые нанесли поражение забравшимся в него частям X австрийского корпуса. Точно так же наиболее удачные маневры Людендорфа в Восточной Пруссии против самсоновской армии, сосредоточение им же ударной группы против нашего правого фланга в Лодзинской операции, наконец, Марнская операция Жоффра — стали возможны лишь благодаря оперативным переброскам по железным дорогам.

О работе железных дорог по перегруппировкам и снабжению в конечном периоде Мировой войны дают представление следующие цифры: в кампанию 1918 г., начавшуюся 21 марта переходом немцев в наступление и закончившуюся 11 ноября, за 236 дней, фронт Антанты получил 17 тыс. поездов, высадивших резервы (максимум 198 поездов в сутки), и 50 тыс. поездов, обслуживавших снабжение (максимум 424 поезда в сутки). Напряжение железных дорог в критические моменты перегруппировок было даже большим, чем в период первоначальных перевозок по сосредоточению.

Паровой флот. Железные дороги эпохи империализма оказывали и другое могучее влияние на стратегию: они в сильной степени упростили задачу обороны берегов, сбор сил для противодействия десанту. Современный паровой флот достиг огромных размеров; перевозка большой английской армии в Южную Африку на войну с бурами встретила значительно меньшие затруднения, и не была подвержена тем случайностям, которые встречались при организации Бонапартом экспедиции в Египет или даже в Восточную войну, когда находившийся в младенчестве паровой флот все же выручал союзников в критические месяцы зимних бурь на Черном море. Однако морские державы все же являлись более опасным противником в прошлом, в период парусного флота. Парусные военные эскадры европейцев обеспечивали им в XVIII веке господство над берегами почти всех морей и океанов. В 1774 г. началось восстание английских колоний в Северной Америке, приведшее к созданию самостоятельных Соединенных Штатов; это восстание сигнализировало начало развития противоположного процесса, ослаблявшего силу морских держав, начавшего постепенную эмансипацию колоний, возводившего затруднения на пути заморских интервенций и завоеваний. В этом процессе крупное значение имели железные дороги, уравнивавшие шансы хинтерланда по отношению к приморской территории, на которой зиждились главные очага как античной, так и современной цивилизации. При отсутствии железных дорог Наполеон III мог обсуждать, не сделать ли Крым французской колонией; в XX же веке попытка Врангеля воскресить ханство крымское была, по существу своему, уже не наивной, а дикой. По опыту Восточной войны, Россия, и обзаведясь железными дорогами, тратила в войнах 1877/78 г. и Мировой лишние силы и средства на защиту своих берегов, а в 1904/05 г. не сделала попытки оборонять берега Ляодунского залива, считаясь с неизбежностью японского десанта. Между тем новейший военный опыт показывает возрастающие трудности десанта. Уже Молътке смотрел в 1870 г. чрезвычайно скептически на возможности французского десанта на берега Германии и уделял защите их скромные силы. В Мировую войну англо-французский флот не смог преодолеть сопротивление турок в Дарданеллах; с чрезвычайными трудностями происходило и завоевание германской колонии в юго-восточной Африке, обороняемой Летов-Форбеком. Автор Дарданелльской экспедиции, Черчилль, не был более счастлив в опытах десантов, связанных с интервенцией в гражданскую войну в России. В отношении бессилия Англии воздействовать на, ход событий гражданская война 1918/19 г. являлась продолжением линии, начавшейся в 1774 г. в Северной Америке и имеющей обширные корни и вне появления железных дорог.

В настоящее время переброска морем крупных сил вполне возможна, но она приобретает обычно серьезное стратегическое значение лишь в том случае, если высаживающиеся войска находят для себя готовую промежуточную базу. Такова была переброска английской армии во Францию в течение Мировой войны, высадка союзного десанта в Салониках в конце 1915 г., причем Грецию насильственно заставили играть роль промежуточной базы, и гигантская переброска, с марта по октябрь 1918 г., полуторамиллионной американской армии через Атлантический океан во Францию. Некоторые лимитрофные государства и в будущем, при ведении военных действий против СССР, могут сыграть незавидную роль Греции по отношению к салоникскому десанту во второй половине Мировой войны.

Наше скептическое отношение к чисто военным достижениям флота, исходящее из уверенности в силах, полученных материковой территорией в век железных дорог, отнюдь, конечно, не распространяется на давление, оказываемое морскими сообщениями на мировую экономику. То же сближение, которое железные дороги произвели между фронтом и тылом воюющего государства, паровой флот производит между находящейся в войне частью континента и всеми прочими пространствами нашей планеты. Паровой флот является именно тем фактором, который связывает мировую экономику в одно целое и который раздувает войны XX века до мирового масштаба. В течение Мировой войны английский флот перевез в общей сложности 26 млн. солдат и 242 млн. т грузов для снабжения армии и населения. Недооценка транспортных возможностей Антанты Германией явилась крупной политической ошибкой, вылившейся в роковое для немцев, решение о способах ведения подводной войны. Если прямая атака берегов теперь и затруднена, то ценность заморского союзника ныне следует котировать выше, чем раньше.

Средства связи. Мольтке пользовался электрическим телеграфом для управления развертываемыми на различных направлениях армиями. С началом операций телеграфная линия обыкновенно следовала только за главной квартирой. Распоряжения армиям, по крайней мере ближайшим, передавались конными ординарцами. Наибольшее применение телеграфа относится к моменту осады Парижа, когда Мольтке из Версаля руководил немецкими армиями на Луаре, на севере и востоке Франции. Но внутри армии технические средства связи не применялись. Командир полка эпохи Мировой войны имел более многочисленный и совершенный аппарат связи, чем командующий частной армией в 1870 г.

После сражения на р. Шахэ в 1904 г., когда началось позиционное сидение, стал распространяться телефон. Командующие армиями пожелали иметь провода к командирам корпусов. Отдельные батареи и полки начали обзаводиться телефонным имуществом. Из Русско-японской войны русская армия вышла с пониманием значения технических средств связи для управления и к моменту начала Мировой войны имела в этом отношении громадное преимущество. Французские полки и батареи еще почти не имели телефонов, германская армия располагала ими только в зародыше. С задачами управления немцы сносно справлялись в первые недели войны только на своей территории, в Восточной Пруссии, где имелась густая постоянная сеть телефонной связи; но план Шлиффена — военного охвата через Бельгию — был вовсе не продуман в отношении связи; неспособность Мольтке Младшего справляться с задачами управления во многом объясняется отсталостью в обеспечении телефонными и телеграфными средствами.

Конечно, и Мольтке Старший умел мгновенно передавать свою мысль на дальнее расстояние помощью электрического прибора. Но и в вопросе связи количество перешло в качество. Мольтке еще вел сражения на фронте в десяток километров; в настоящее время фронты расползлись на сотни и тысячи километров; эти растянутые фронты не были бы возможны без технических средств связи; как раньше войска, потерявшие сомкнутость и чувство локтя, сбившиеся в толпу или рассеявшиеся, оказывались совершенно бессильными, так бессильным является и современный фронт в случае утраты технической связи. Телефон в XX веке заменил чувство локтя; фронт сомкнут, пока связь работает. Потеря связи в августе 1914 г. с армией Самсонова и внутри этой армии сразу же дала событиям катастрофический оборот.

Современная техника связи влияет на все стороны ведения войны. В наполеоновскую эпоху воевали почти без такого общераспространенного теперь инструмента, как карманные часы; тогда они являлись еще предметом редкой роскоши. Какое расписание занятий, маневров, одновременного производства атаки возможно, однако, если время измеряется на глаз, по солнцу? Сколько происходило недоразумений от применения в бою сигналов пушечными залпами. Еще под Горным Дубняком в 1877 г. у русских начальников гвардии не было выверенных часов, и пришлось обратиться к этому неверному средству сигнализации. Конечно, странно, что в XX веке часы не уходят в снаряжение военнослужащих и они обеспечиваются теперь часами еще так же, как ландскнехты обеспечивались оружием в XVII веке.

Связь глубочайшим образом изменила методы управления. Фош, еще в начале XX века, упрекал Мольтке за то, что в 1870 г. он не скакал по-наполеоновски по полю сражения под С.-Прива — Гравелот, а держался в 10 км от участка решительной атаки. Еще в решительный момент операции на р. Шахэ, когда японские и русские войска не были достаточно пропитаны средствами технической связи, ставки главнокомандующих обеих сторон — Куропаткина и Ойямы находились друг от друга всего, в удалении одного перехода. Конечно, при этом создавались менее устойчивые и спокойные условия управления, чем в Мировую войну, когда русская ставка правильно избрала себе место сначала в Барановичах, затем в Могилеве. Но и это являлось только промежуточным решением. Полностью оно было дано лишь к концу гражданской войны в России, когда высшее руководство военными действиями было перенесено в столицу — Москву. Только руководство из столицы, возможное благодаря техническим средствам связи, позволяет сразу обозревать положение фронта и тыла и соответственным образом координировать их усилия.

Новая экономика. Эпоха Мольтке еще не знала экономической мобилизации. Государство еще не являлось полномочным распорядителем всех финансовых и хозяйственных ресурсов страны. Если бы не быстрые успехи 1866 г. и 1870 г., Пруссия пережила бы тяжелый финансовый кризис, так как попытки выпуска государственных займов до одержания решительных побед никакого успеха не имели, и воевать приходилось за наличные деньги, которых было немного. Бедность в деньгах сказывалась и на организации прусского тыла в войнах Мольтке и на организации русского тыла в 1877 г. Промышленность едва заметно изменяла свое течение во время войны. Наибольший толчок получила русская текстильная и суконная промышленность в течение Восточной войны; но и этот толчок не давал никаких оснований говорить о мобилизации промышленности.

Исходя из представлений об этой экономике доимпериалистической эпохи и имея в виду колоссальный рост расходов на войну, вызванный увеличением масс и усложнением военной техники, многие исследователи приходили к выводу, что война будет разорительна и не может затянуться надолго; она будет продолжаться всего 2–3 месяца; 6–12 месяцев являются уже максимальным пределом. Эта кратковременность ожидаемой войны давила на образование запасов, на экономическую подготовку к войне, на устройство крепостей, на соображения всех генеральных штабов. Между тем история военного искусства знакомила нас с другим моментом в жизни Европы, началом XVI столетия, когда армии в сравнении с средневековым составом выросли, материальная часть их сильно усложнилась и расходы на войну дорогими наемными войсками сразу увеличились в несколько раз; этот момент явился исходным для эволюции не в сторону ускорения течения войн, а в сторону перехода к войнам затяжным, на истощение и измор противника. Действительно, чем грузнее ложится экономический гнет на обе стороны, чем неотразимее военные расходы грозят раздавить борющихся, тем мысль о выдержке, о возможности сохранить для своей армии последний в Европе пуд муки, последний пуд каменного угля и придти, таким образом, к победному концу, к полному торжеству над противником — настойчивее выдвигается жизнью. Неотразимость экономической катастрофы оказывала в истории на ведение войны затягивающее действие и приводила, как и в Мировую войну, к полному разорению победителя и побежденного.

Чем шире современная политика, экономика и техника открывают возможность — с затратой каменного угля, стали, меди, хлеба, мануфактуры, азотистых соединений и прежде всего золота — из каждого обывателя относительно скоро выработать сносного бойца, тем поверхностнее являются раны частных поражений; все они в Мировую войну переоценивались, и затем наступало горькое разочарование. Разведка теперь должна вести учет всем взрослым мужчинам и юношам; уничтожение 10 дивизий, потеря 100-тысячной массы заставляет сбросить со счетов противника только 1 %. Потеря нефтяного или угольного бассейна, промышленного или хлебного района наносит более тяжелые удары, рубит под корень современные воюющие государственные организмы. Пока тыл работает исправно, современные армии проявляют удивительную живучесть. Приложение наполеоновской стратегии требует, чтобы в неприятельской армии была жизненная точка, сердце, удар в которое даст победу. А если сердца нет? Как была истыкана русская армия к осени 1915 г. — и через немногие недели она вновь ожила. И если Радецкий еще в революцию 1848 г. утверждал, что вся Австрия целиком, вся ее государственность сосредоточена в ее солдатских лагерях, то эволюция современной жизни государств все более и более обращает бойцов на фронте лишь в авангард, судьбы которого — лишь часть борьбы народа, хотя, может быть, и чрезвычайно важного значения.

Было забыто, что наполеоновская стратегия сокрушения, позволяющая достигнуть результата с минимальной затратой времени, а следовательно и с наименьшими расходами, оказалась в XIX веке применима только при наличии большого перевеса сил, какой был у Мольтке, и что две большие войны — Восточная 1853–1856 гг., и война за нераздельность Соединенных штатов — нашли свое решение только в плоскости фридриховской стратегии, в борьбе на выдержку.

Как раз американский Север, придававший такое огромное значение техническим средствам в войне против Юга, давший громадный толчок усовершенствованию оборудования армий, бросивший миллиарды долларов для достижения поставленной цели, — обратился к так называемому плану Анаконда. Удавная стратегия Севера выливалась в блокаду голода и удушения, в кампаниях, которые отрезали от Юга хлебные западные штаты, захватили жизненную артерию — реку Миссисипи, сомкнули около Юга кольцо северян и затем начали его сжимать; вместо принципа частной победы — торжества на одном важнейшем пункте — здесь у Юга ломались все кости, отмирали постепенно все возможности экономической и стратегической жизни, целые области заключались в тюрьму. Через 4 года такой борьбы Юг был раздавлен и сложил оружие. Была ли эта стратегия, связанная с такими культурными опустошениями, проявлением одного военного невежества или отсутствия энергии у янки? Почему же Англия с Китченером во главе, генералом, отличавшимся особо непреклонной энергией, так входит с начала Мировой войны в русло идей удавной стратегии по отношению к Германии (голодная блокада, расчет на выдержку и т. д.), и история увенчивает эти удавные идеи победой? Не давит ли вся современная техника и экономика в сторону этой стратегии измора?

Равно с этими уроками военного искусства была забыта и запротоколенная историей военного искусства речь 90-летнего старца Мольтке; в заседании рейхстага 14 мая 1890 г. Мольтке, сам ведший только короткие войны до наполеоновскому образцу, пророчествовал: «Если война, которая уже свыше десяти лет, как дамоклов меч висит над нашей головой, если эта война разразится, то никто не сможет предугадать ее продолжительность и ее конец. В борьбу друг с другом вступят величайшие государства Европы, вооруженные как никогда. Ни одно из них в течение одной или двух кампаний не может быть сокрушено так, чтобы оно признало себя побежденным, чтобы оно вынуждено было заключить мир на суровых условиях, чтобы оно не могло вновь подняться и хотя бы даже через годичный срок опять возобновить борьбу; это, может быть, будет семилетняя, а может быть, и тридцатилетняя война».

Перманентность мобилизации. Экономика XX века дала в руки государства могущественные ресурсы для ведения длительных войн; современная финансовая система позволяет выкачать все средства народного хозяйства на потребности войны. Гигантская мобилизация промышленности придает современной войне совершенно новый облик и позволяет в продолжении войны снаряжать все новые войсковые части, что обращает войсковую мобилизацию из единовременного акта в перманентное явление, позволяет вести войну не на заготовленные заблаговременно запасы снарядов, патронов, оружия, снаряжения, и на запасы, изготовляемые в течение самой войны; последнее явление особенно отражается на длительности войны и ведет к большим жертвам — людьми и народным богатством. Строительство вооруженной силы Гамбеттой в течение самой войны 1870 г., являлось исключительным явлением для XIX века. В XX веке оно стало нормой; мы можем проследить его в течение Мировой войны у всех воюющих государств, особенно в Германии, Англии и Соединенных Штатах; вся гражданская война в России представляет сплошное строительство Красной армии, строительство, которое велось в гигантском масштабе, в труднейших условиях. Постепенность современных мобилизаций отодвигает высшую точку напряжения воюющих на несколько месяцев вглубь войны, когда и промышленность сумеет перестроиться в соответствии с требованиями войны; это обстоятельство дает начальным операциям характер прикрывающих действий; существующая в мирное время армия обращается лишь в авангард собирающегося выступить вооруженного народа.

Культурная эволюция. Французская революция выдвинула господство интересов целого, общего, коллектива над интересами частными, индивидуальными, и явилась основанием для необычайного развития мощи государства. Аппарат государственного управления заработал в XIX веке с неведомой раньше силой, точностью и отчетливостью; различие между бумажными и действительными данными, с нарождением честных и образованных чиновников, с установлением контроля и гласности, начало резко сглаживаться.

Воинская повинность, поставляющая бесплатно военному ведомству человеческий материал, вызывала справедливые протесты лучших мыслителей XVIII века; она стала возможной в XIX веке. В XVIII веке военное ведомство в отношении поступавшего к нему человеческого материала, еще являлось дырявым решетом. В начале Семилетней войны, в 1757 г., в России было собрано 43 088 рекрут; из них дошло до офицеров-приемщиков 41 374, отправлено в полки 37 675, а прибыло только 23 571 человек; 45 % потерялось — умерло, дезертировало, пристроилось по дороге. Еще во время Французской революции около 35–40 % мобилизованных по декрету французов не доходили до своих частей. Но в отсталой России через сто лет после Семилетней войны военный министр Милютин мог похвастаться, что к 1863 г. количество пропадающих на пути к полку рекрут уменьшилось по сравнению с 1757 г. в 750 раз (0,06 %). Это уменьшение дырявости государственного аппарата за сто лет в 750 раз — очень существенная для истории военного искусства данная. Органическое перерождение государства в новейшее время является существенной предпосылкой новых массовых армий, нового комплектования, нового тыла, новой стратегии.

Процесс огосударствливания захватил дело изготовления планов и карт. В XVIII веке это было занятие частных лиц. Три поколения семьи Кассини разрабатывали карту Франции; это были представители «искусства» — географии и топографии. В 1740 г. государство организует работу по градусному измерению. Французская революция, выдвинувшая метрическую систему, имеющую в основе метр — одну десятимиллионную часть четверти меридиана, оказалась очень внимательной к топографии; во главе картографического делопроизводства Комитета общественного спасения пережил встречный политический вихрь Наполеон Бонапарт. В Саксонии в 1781 г. Леман начал триангуляционные работы и приобщил к лику наук новую дисциплину — ситуацию.

В начале XIX века очень отсталой в картографическом отношении являлась Пруссия. Это объясняется тем, что бюрократический гений Фридриха Великого усмотрел в планах местности существенный военный секрет; чтобы неприятель блудил, попав в Пруссию, велено было держать карты в тайне. Эта политика, относительно планов крупного масштаба, удерживалась в России до последнего времени. Пруссия уже в начале XIX столетия обнаружила обусловливаемую секретом отсталость в изготовлении хороших планов и отсталость войск в умении и в привычке часто обращаться к плану — и покончила с топографическими тайнами.

Культурный процесс обогатил военные дисциплины не одной ситуацией. В духе XX века лежит стремление к рационализации всякой практической работы, к разработке теории, которая подводила бы под нее научный базис. То, что раньше усваивалось простой практикой, перенималось молодыми у старших как традиция, в XX веке возводится почти в ранг науки; мы видим новую науку ухода за грудными младенцами, науку кормления молочной коровы, науку «хорошего тона» — правил тактичного поведения в обществе и сохранения приличий, и труды, посвященные этим новым «наукам», расходятся в десятках миллионов экземпляров. Протестовать против них — это значило бы идти вразрез с течением века. В военном искусстве, на том же основании, народилась в XX веке новая дисциплина — «штабная служба», ставящая себе задачи популяризовать рациональные приемы штабной работы, которые усваивались в XIX веке еще только по традиции и не подвергались теоретическому обсуждению.

В XIX веке на развитии военного искусства стало существенно отражаться влияние такого старого изобретения как книгопечатание. Военная книга в XVIII веке представляла редкость. Грамотность в армии была очень скромна. До Французской революции высказывались скромные пожелания, чтобы унтер-офицеры умели читать и писать; Карно находил в революционных батальонах неграмотных командиров; в первой половине XIX века прусские офицеры говорили еще не языком Шиллера и Гёте, а на народном диалекте. За столетие положение сильно изменилось; в Германии перед Мировой войной только 0,04 % новобранцев были неграмотны; даже наиболее отсталые страны Европы — Румыния и Сербия — имели более пятой части новобранцев грамотными (31 % и 20,4 %; в России — 38 %).

В XIX веке народился читатель, народился военный книжный рынок, спрос на котором существенно поддерживался развивавшимися при каждом полку военными библиотеками. Мемуары и сборники анекдотов XVIII века заменились серьезными военными журналами, глубокими теоретическими и историческими военными трудами. Это движение в первой половине XIX века, однако, существенно задерживалась реакцией. Еще господствовал предрассудок, что не дворянское и не офицерское дело писать книги. Большинство военных трудов издавалось анонимно, без подписи автора. Сколько-нибудь пригодные для изучения военного искусства военно-исторические труды до конца XIX века были чрезвычайно редки. В эпоху Мольтке еще не существовало хороших трудов по кампаниям Наполеона, несмотря на истекшие 50 лет, и высший командный состав прусской армии в 1870 г. был в военно-историческом отношении почти полностью безграмотен. В XX веке это положение радикально изменилось; каждый офицер генерального штаба, даже при отсутствии склонности к научному или литературному труду, считает своим долгом напечатать хоть одну брошюру. Параллельно с частной инициативой и военная власть все охотнее обращалась к печатному станку; образовалось целое наводнение печатающихся приказов, инструкций, наставлений. Количество уставов в одной армии достигало до 500–600, одновременно действующих. Печатный станок ныне является до такой степени атрибутом военного командования, что теперь даже в маневренной войне немыслим ни один штаб армии без походной типографии.

Хотя устройство первой военной академии (в Стокгольме) относится к 1796 г. и хотя с 30-х годов подобия военных академий начинают функционировать в столицах важнейших военных государств, но они давали еще только жалкую подготовку. Лишь с конца 60-х годов начинается серьезная постановка высшего военного образования. Сотрудники Мольтке, собственно говоря, такового еще почти не получали.

Основание военно-научных обществ относится к 1802 г., когда в основанном Шарнгорстом кружке в Берлине насчитывалось до 300 членов; но иенская катастрофа и последовавшая реакция унесли это начинание. Бойен воскресил его, в не слишком ярком виде, в 1843 г. Другим государствам это учреждение казалось сомнительным, игрой в либерализм. Но победы Пруссии в 1866 г. заставили признать пользу общественного приступа к разработке военных вопросов, и военно-научные общества, с центрами в столице и с разветвлениями в крупных гарнизонах, начинают создаваться во Франции, Австрии, Баварии. К началу XX века в Петербурге живую струю вносит Общество ревнителей военных знаний, которое удается организовать Е. Новицкому. Постепенно требования военно-научной тренировки распространились и на строевых офицеров, которых качали привлекать к докладам в своих частях.

Точно так же физическая культура — занятия гимнастикой, штыковым боем, плаванием, другими видами спорта — начавшая проникать в войска в середине XIX века, получила широкое развитие в армиях к началу XX века. Установилась система сосредоточения войск на летние сборы в лагерях. Пруссия стремилась отдавать предпочтение перед большими постоянными лагерями, с вечным маневрированием на изученной местности, подвижным сборам — учениям и маневрам войск с переходом каждый день на новый ночлег. Для производства обычных учений войска значительных гарнизонов широко применяли систему выезда утром по железной дороге на незнакомую местность с возвращением таким же путем вечером в казармы; однако постоянные лагери и в Германии не заглохли, так как они являлись более удобными, чем казармы, для производства многочисленных учебных сборов запасных и эрзац-резервистов.

Стремление к рационализации всего военного обихода ясно отражается в эволюции солдатского обмундирования. Уже Ллойд и Потемкин открыли в XVIII веке борьбу с солдатским париком — рассадником паразитов, неудобным мундиром с высоким воротником, открытым на груди, лосиновыми штанами. Их идеи нашли полное признание только в XX веке, когда появился френч, с массой тех самых карманов, против которых ополчались плац-парадные гении реакции. Знаменательно, что существенный шаг в рационализации формы — применение защитного цвета — был впервые сделан крестьянским ополчением буров. Русская армия начала войну 1904 г. еще в ярких белых рубашках, но всем понятные условия стрелкового боя заставляли русскую пехоту пачкать и красить свои белые рубашки всеми доступными способами. Летом 1904 г. русская армия уже облачилась в защитный цвет, что явилось сигналом и для других континентальных армий. Тогда как еще в 1831 г. начальство озабочивалось тем, чтобы теплые вещи в зимнюю кампанию контрабандой не попадали в войска и не портили их внешнего вида, в XX веке организованное снабжение теплыми вещами является уже нормой, что значительно повысила способность современных армий вести зимние кампании.

Рост обозов. Общая воинская повинность, поставившая в ряды солдат и представителей господствующих классов, выдвинула необходимость улучшения материальных условий жизни солдата не только в казарме, но и на походе. Возраставшее политическое значение мобилизованных масс вооруженного народа заставляло уделять крупное внимание его нуждам на войне. Пожалуй, в этой стороне эволюции первое место до начала Мировой войны принадлежит России, которой приходилось стремиться усиленными материальными заботами о солдате возместить недостаток политической подготовки широких масс. Царский солдат в XX веке мог воевать только с хорошо наполненным желудком. Но заботы о солдате приводили к росту обоза. Переход на довольствие солдата свежим хлебом, вместо ржаных сухарей, совершенный к началу XX века, являлся очень желательным, так как представлял самое действительное средство борьбы с желудочными заболеваниями и сильно понизил смертность на походе, но этот переход вызвал крупное увеличение обоза, так как свежий хлеб в полтора раза тяжелее сухарей; одна эта реформа увеличила количество повозок русского трехдивизионного корпуса на 324 повозки, не считая необходимости большей работы армейских транспортов. Пришлось ввести и полковые продовольственные повозки, необходимость коих была наглядно засвидетельствована войнами эпохи Мольтке: при отсутствии их войска реквизируют неопределенное число крестьянских подвод. Походные кухни представляют огромное удобство для войск; без походных кухонь войска едва ли могли бы дать те многодневные усилия, которых требуют современные операции; но они значительно увеличили длину походных колонн; во введении походных кухонь безусловное первенство принадлежит России.

Значительно вырос и санитарный обоз. Положение, подобное создавшемуся после сражения у Сольферино, когда раненые в течение нескольких суток не получали помощи, теперь не может повториться. Раньше сквозное ранение почти наверно вело к смерти от заражения крови, а в Мировую войну до 88 % раненых возвращались обратно в строй; в России этот процент был несколько ниже, но не от более слабого ухода за ранеными, а от недостаточной дисциплины и учета раненых в общественных лечебных заведениях. Эти военные достижения в области военной санитарии связаны, однако, с значительным ростом военно-санитарного тыла и с допущением к работе в тылу армии общественных организаций (Земский и Городской союзы). Эти общественные союз в России открывали возможность значительной утечки военнообязанных и вели к дальнейшему изменению отношения строевых к нестроевым в пользу последних.

Помимо забот о комфорте и лечении войск, количество колес в войсках значительно росло вследствие роста артиллерии. В эпоху Наполеона на 1000 штыков приходилось не более 2 орудий — всего 10 артиллерийских повозок с 50 лошадьми. В эпоху Мольтке на то же количество штыков приходилось 4 орудия — всего 28 артиллерийских повозок. Перед Мировой войной в германской армии на 1000 штыков приходилось уже 6 2 / 3 орудия — всего 47 артиллерийских повозок, 280 артиллерийских лошадей. Артиллерия количественно выросла за столетие почти в 5 раз. К этому в XX веке прибавился энергичный рост пулеметного обоза.

Уже Мольтке обращал внимание на то, что длина походной колонны войск корпуса с той только частью обоза, которая нужна им в бою, выросла до 15 км, и на этой возросшей длине походных колонн строил переход к новым методам ведения операции. В 1910 г. длина походной колонны того же корпуса выросла уже вдвое, до 29 км, количество обоза на 1000 штыков для прусских войск выросло с 18 в 1813 г. да 39 повозок в 1870 г. и 56 повозок в 1908 г. Русский обоз вследствие худшего качества дорог, меньшего расчета на местные средства, необходимости дальше отрываться от более редких железных дорог — был еще значительнее: на 1000 штыков в 1908 г. против 56 германских повозок мы имели уже 90 повозок, правда, более легкого типа.

Такой рост в 5 раз количества колес в артиллерии и обозе за столетие оказался допустимым только отчасти благодаря улучшению европейской сети шоссейных и грунтовых дорог. Если бы рост тыла находил свое оправдание только в улучшении дорог, русские войска оказались бы в критическом положении, так как в пределах России шоссейные дороги представляли явление в 40 раз более редкое, чем в Западной Европе. В действительности рост тыла нашел свое оправдание, главным образом, в изменившихся условиях производства походных движений: вместо наполеоновского марша, захватывавшего фронт всего в 20–30 км для обеспечения сосредоточения к оперативной точке — полю сражения, Мольтке уже стремился вести походное движение на возможно более широком фронте, но с обязательством собраться к решительному моменту сражения на тесный фронт. Оперативное искусство Мольтке определялось положением — врозь идти, вместе драться. Этот лозунг уже не отвечает требованиям современной операции: она распространяет походное движение очень широко, но на том же широком фронте ведет и решительный бой. Если бы современная армия из 250 тыс. бойцов попыталась развернуться на том 10-12-километровом фронте, на котором Мольтке вел решительное сражение, ей пришлось бы выбросить из своего состава большую часть артиллерии, пулеметов и обозов; этого не приходится делать только потому, что на том фронте, где при Мольтке сражались шесть корпусов, в настоящее время дерется всего один корпус или даже одна дивизия.

Механическая тяга. Еще в 1905 г. ни в русской, ни в японской армиях, не имелось ни одного автомобиля. С тех пор распространение автомобиля в войсках совершило гигантские шаги. Однако грузовой автомобиль, начавший распространяться в войсках с 1908 г., смог повлиять в период Мировой войны на уменьшение колесного обоза только на Западном фронте, где имелась прекрасная дорожная сеть. Без автомобиля Франция вышла бы из Мировой войны побежденной, так как ни ее население, ни ее коневые средства, ни ее народное хозяйство не смогли бы удовлетворить требованиям войны при коневом транспорте. В России же пользование автомобилями до сих пор не сказалось сколько-нибудь заметно даже на задержке роста обозов с конской тягой. Последний всюду уже дошел до предела возможности; самые богатые коневыми средствами государства испытывают теперь затруднения в пополнении конского состава артиллерии и обозов при мобилизации; для этих потребностей остается лишь крестьянская лошадь, так как лошадь как тяговая сила в городах, наиболее ценная, крупная и сильная, уже почти исчезла; да и тракторизация сельского хозяйства резко ослабляет конские ресурсы при мобилизации. Механическая тяга нашла уже широкое применение в Мировой войне, но масса артиллерии еще не перешла на нее. В будущем, несомненно, и всем армиям, вслед за городами и деревнями, неизбежно предстоит перейти на механическую тягу в артиллерии и обозах. Наша отсталость в области дорожного строительства в будущем может явиться серьезной угрозой, так как путь расширения фронтов, в котором мы находили до сих пор спасение, исчерпан с расширением его на все пространство между Балтийским и Черным морями, и более энергичная работа транспорта на грунтовых дорогах, которую, несомненно, потребует будущая война, может быть достигнута только улучшением этих дорог, обращением их в шоссе, без которых грузовые автомобили бессильны. Мы стоим перед требованием массового шоссейного строительства. Французский фронт уже к концу Мировой войны насчитывал до 100 тыс. автомобилей, позволявших не только обеспечивать потребности позиционного фронта, но и перебрасывать оперативные резервы — до 100 тыс. человек в сутки. Эти же автомобили позволяли французам сократить массу нестроевых на своем фронте в 3 и 4 раза по сравнению с разбухшим русским тылом. Крестьянская подвода в войсковом тылу — сильное средство разбухания тыла и увеличения военных издержек до катастрофических для народного хозяйства размеров.

Новое оружие; средства дальнего боя. Уже успехи прусской артиллерии в 1870 г. объясняются в значительной степени подготовкой ее к борьбе на больших дистанциях, тогда как, обучение, тактика, материальная часть французской артиллерии еще носили сильный отпечаток стремления вступать в решительный бой на относительно малых дистанциях. Немецкая артиллерия в исключительных случаях вела огонь в 1870 г. и через головы своей пехоты. Однако вплоть до Русско-японской войны такой огонь являлся исключением; тактика учила оставлять широкие незанятые пехотой промежутки, как бы амбразуры боевого порядка, сквозь которые могли стрелять батареи; участок решительной атаки пехоты должен был поддерживаться массой артиллерии с фланга; артиллерия училась помогать пехоте косоприцельным огнем, чтобы избегать стрельбы через головы. Последняя являлась допустимой только в тех случаях, когда артиллерия стреляла с одних высот по другим, а в низине между ними продвигалась пехота, или в позиционных условиях войны. Таким образом, фронт батарей еще не маскировался пехотой; артиллерия еще оставалась в передовой линии, так как между нашими батареями и неприятелем своей пехоты не было.

Решительный сдвиг к тому, чтобы обратить артиллерию в род войск дальнего боя, был сделан в Русско-японскую войну, которая решительно отбросила тактические ухищрения, привела к созданию сплошного пехотного фронта и к принципиальной постановке организации артиллерийской стрельбы через головы пехоты. Мировая война еще углубила этот тактический процесс, требовавший приспособления пехоты к ближнему бою, а артиллерии — к дальнему бою. Производство орудий уже в XVI и XVII столетиях сосредоточилось в руках государства, являвшегося единственным заказчиком артиллерийской материальной части; казенные заводы легко вышли победителями из конкуренции с частными мастерами. В конце XIX века мы наблюдаем обратный процесс — укрепление частнопредпринимательского начала в артиллерийской области; возникают гигантские фирмы Круппа, Эрхардта (Германия), Армстронга, Виккерса (Англия), Шнейдера (Франция), Шкода (в чешской части Австрии), Путиловский завод (Россия). Казенные артиллерийские заводы по сравнению с ними хирели. Корни этого процесса лежали отчасти в мертвящем воздействии технических артиллерийских комитетов на находившуюся в сфере их влияния казенную промышленность, отчасти в выступлении всех крупных частных фирм общим фронтом против казенной промышленности и народного хозяйства^[121]; впрочем, эта частная артиллерийская промышленность была вскормлена, главным образом, флотом, а не сухопутной армией.

Маринизм открывает промышленности несравненно более широкий подступ к государственному бюджету, чем милитаризм. Тогда как военные министерства расходовали львиную часть своих бюджетов на содержание, воспитание и обучение призванных по повинности широких масс, морские министерства уделяли на них лишь крохи, передавая основные ассигнования целиком в руки своих монопольных поставщиков. На суше перевооружение новым ружьем, стоимостью на солдата в 30 рублей (не считая патронов), происходило реже, чем на море — перевооружение экипажа корабля новым дредноутом, с расходом на матроса в 30 тыс. рублей. Поэтому маринизм оказывай несравненно большее притяжение для частного капитала, гоняющегося за заказами, чем милитаризм.

Частные предприятия в конце XIX века еще плохо ориентировались в тактических требованиях к полевой артиллерии. Поэтому, несмотря на колоссальную энергию высококвалифицированных техников, находившихся на службе у мировых артиллерийских фирм, толчок к развитию скорострельной полевой артиллерии исходил не от них, а от государственной организации. Выдающийся профессор тактики артиллерии французской военной академии полковник Ланглуа разработал программные требования для новой пушки, а подполковник Депор технически их осуществил на французском казенном заводе. Французская 75-мм скорострельная полевая пушка образца 1898 г. оказалась до сих пор непревзойденной. Главной заслугой ее творцов было создание настоящего инструмента дальнего и массового боя; чем больше увеличивались за последние 30 лет дистанции артиллерийского боя, тем ярче выступало превосходство этого орудия; превосходство же его в отношении скорострельности становится особенно существенным, когда мы будем оценивать скорострельность не по количеству снарядов, которые можно выпустить в немногие минуты, а по количеству пушечных жерл, необходимых, чтобы выпустить десяток тысяч снарядов в несколько часов подготовки атаки; чрезвычайное удобство рассеивания снарядов обеспечивает этой французской пушке возможность обстреливать значительный фронт и быстро, равномерно поражать значительную площадь. Французская пушка — настоящий станок фабрики дальнего огня. В этом отношении Франция имела существенное преимущество перед Германией, установившей у себя скорострельный образец в 1896 г.; через 10 лет потребовалась капитальная переделка этого образца, снабженного Вильгельмом II многозначительным девизом: «Последнее средство убеждения монархов»; но и переделанный образец не являлся типичным орудием дальнего боя, так как орудие было излишне легко и подвижно. Русская полевая скорострельная пушка 1902 г. была массивнее и могущественнее германской, но замысел полигонных математиков, сочинявших ее, далеких от производственной техники и в то же время совершенно невинных младенцев в эволюции военного искусства, обратил это могущество полностью на достижение сильнейшего шрапнельного действия на близких дистанциях боя, на создание идеального орудия для расстреливания мишеней с удаления до 4 км; скорострельность русской пушки получила характер скорострельности револьвера, обеспечивающей только мгновенную вспышку огня, но не длительную огневую работу. Несмотря, однако, на противоречия между замыслом русской пушки и требованиями эволюции, русская артиллерия в общем выдержала испытание Мировой войны, так как личный состав артиллерии воспринял опыт Русско-японской войны и энергично подготовился к ведению дальнего боя; в этом отношении мы шли впереди французов, которые только в процессе боев Мировой войны овладели полностью заложенными в их пушке достоинствами.

Недостатки своей полевой пушки Германия с избытком окупила развитием навесного огня. Последнее получило особое значение, так как в последней четверти XIX века поле боя совершенно изменило свой вид; мы встречаем на нем уже не те укрытия из ранцев, ящиков и мешков, которые возводили защитники С.-Прива в 1870 г., а развитую сеть окопов. Появился новый неуклюжий термин «самоокапывание», проводивший, однако, резкую грань от существовавшей ранее «полевой фортификации», чисто саперного искусства, применявшегося только по приказу свыше, использовавшего возимый в тылу шанцевый инструмент, требовавшего потери значительного времени на централизованную организацию работ, почти не применимую в сфере соприкосновения с неприятелем.

В 1872 г. было сделано небольшое открытие: австриец Линнеман изобрел малую лопату. Технически это достижение — некоторое уменьшение размера знакомого человеку со времен каменного века инструмента — может расцениваться не слишком высоко, но оно глубоко отвечало направлению, в котором развивалась тактика. Малая лопата повсеместно вошла в снаряжение пехотинца и для побывавшего под огнем стала совершенно необходимым, тщательно сберегаемым предметом. При громадных достижениях техники истребления пехоты это был существенный дар техники для спасения ее от истребления. Невелико количество этих подарков пехоте, — заряжание с казны, позволяющее стрелку не вставать в цепи, малая лопата, позволяющая в бою окапываться, бездымный порох, не выдающий место производства выстрела, защитный цвет одежды, телефон, позволяющий сократить беготню начальников и посыльных под пулями, автоматическое оружие, позволяющее одному человеку являться мишенью вместо десятков стрелков, — и пехота умеет ценить их.

В XX веке, только атакуя в условиях встречного боя, можно рассчитывать в первые часы боя не встретить перед собой укреплений: небольшая задержка наступления — и оборона уже вкапывается в землю и делается значительно устойчивее. Настильный огонь становится бессильным против окопавшегося неприятеля; усевшихся в ямы бойцов можно достать только сверху. Отсюда все возрастающее значение навесного огня. Оно усиливалось и переходом артиллерии к методам дальнего боя. Гаубица — типичный инструмент дальнего боя, хотя ее досягаемость и несколько меньше, чем у пушки соответственного веса; дело в том, что действительность огня гаубицы, ее меткость, действие ее снарядов — почти одинаковы как на малые, так и на предельные дистанции, а действительность пушечного огня существенно уменьшается с каждым километром увеличения дистанции.

После слабой и скоро брошенной попытки русских, предпринятой в 1885 г., культивировать навесный огонь (полевые мортиры), за ту же задачу взялись немцы. Они перевооружили 25 % полевых батарей легкими гаубицами и приступили, под настойчивым давлением Шлиффена, к организации могущественной полевой тяжелой артиллерии. Раз артиллерия становилась родом войск дальнего боя, было логично допустить в ее состав и более могущественные и тяжелые образцы; Англо-бурская война ясно засвидетельствовала возможность их использования. Милитаризация запряжки артиллерии, произведенная Французской революцией, касалась только легких, полевых калибров. Революция на грани ХVIII и XIX веков оставила крупные калибры крепостной и осадной артиллерии с организацией старого порядка, и части крепостной артиллерии повсюду сохраняли одиозный оттенок инвалидных команд. Шлиффен, убедившись опытными стрельбами, что малые калибры ни при каких снарядах^[122] не могут подготовить атаку сколько-нибудь укрепленного фронта, решил распространить недоделанное Французской революцией преобразование и на крупные калибры артиллерии.

Примечательно, что главным врагом тяжелой артиллерии были артиллеристы всех армий; во главе движения стоял известный германский писатель, артиллерист генерал Роне, который доказывал весь вред тяжелой артиллерии, которая скует маневроспособность, удлинит вдвое колонны артиллерии, и так безмерно выросшие после 1870 г., потребует огромных парков, так как без большого числа снарядов тяжелая артиллерия лишена всякого смысла; все это связано с огромными расходами, бесполезными, так как прошлое — история артиллерии — будто бы учит, что все, что идет в ущерб подвижности и единству артиллерии, на войне неприложимо и отбрасывается как балласт ходом событий.

Когда прусское военное министерство получило записку Большого генерального штаба об устройстве тяжелой полевой артиллерии, то на ней было поставлено три вопросительных и три восклицательных знака Она вернулась при недоумевающей надписи: «Начальник генерального штаба уж не хочет ли сделать из тяжелой артиллерии полевые части?» На что Шлиффен кратко ответил: «Всеконечно». К началу XX века мысль уже превратилась в дело. Батальон 6'' гаубиц (16 орудий), приданный германскому корпусу, действительно, со своими муниционными колоннами занимал в походном порядке 9 км в глубину, тогда как 144 другие полевые пушки и легкие гаубицы занимали со своими муниционными колоннами всего 17 км. Перейти к орудию, которое вместо 30 шагов глубины в походной колонне, как это было при Наполеоне, или вместо 160 шагов современного легкого орудия образует с хвостом своих зарядных ящиков кишку в 850 шагов, при других условиях, разумеется, было бы ошибочно. Техники защищали перед лицом прусского генерального штаба кажущиеся интересы тактики и оперативного искусства. Но в современных условиях появление тяжелых калибров было не капризом, не увлечением, а оказалось глубоко обоснованным общими условиями.

Тогда как у немцев в первой линии имелось 1350 легких гаубиц, 656 тяжелых гаубиц и 1400 тяжелых орудий (большей частью также гаубиц), мобилизуемых вместе с ландвером, — 47 % всей артиллерии, способной дать навесный и тяжелый огонь, во Франции число тяжелых полевых орудий достигало лишь 300 — только 8 % общего числа орудий; во время войны французы воспользовались в первую очередь русским заказом на тяжелые орудия и приняли для себя образцы, выработанные Шнейдером по русским заданиям. В России генеральный штаб, под давлением опыта войны 1904/05 г., ясно сознавал необходимость всемерного усиления навесного огня, но это решение лишь с трудом и постепенно удавалось осуществить в жизни. Не хватало революционного размаха. Пожалуй, наиболее крупной ошибкой было ограничение реформы Сухомлинова уничтожением крепостной пехоты; следовало уничтожить и артиллерию сухопутных крепостей, переформировав ее в запряженные тяжелые батареи и создав при них обширную систему скрытых кадров для формирования новых тяжелых батарей при мобилизации.

Войны эпохи Мольтке поражают нас ничтожным расходом снарядов: в войну 1866 г. — 40 снарядов на прусскую пушку и 95,6 — на пушку энергично руководимой австрийской артиллерии; в войну 1870/71 г. — 190 снарядов на немецкую пушку за 5½ месяцев военных действий; в войну 1877/78 г. на каждую из 1350 русских пушек приходится в среднем только 125 выстрелов; так как многие батареи прибыли только к концу войны, то фактически мы имеем близкую к 1870 г. норму. Обычная норма наполеоновской эпохи — 200 выстрелов на орудие на всю войну — не была превзойдена.

Русско-японская война представляет уже другую картину. Средний расход снарядов на русскую полевую пушку в Манчжурии вырастает уже до 700; так как накапливание батарей происходило лишь постепенно, то для батарей, действовавших с начала войны, эта норма должна быть почти удвоена. Рост числа выстрелов, даваемых артиллерией, совершенно естественен с удалением ее из передовой линии и с введением стрельбы через головы пехоты; оружие, действующее с близкого расстояния, не требует обильного питания огнеприпасами; двух-трех десятков патронов на револьвер будет достаточно для самой ужасной, затяжной войны. Напротив, фабрика дальнего огня получает смысл только при обильном питании ее сырьем, в данном случае — орудийными патронами и запасными частями к орудиям на замен изношенных.

К Мировой войне русский генеральный штаб, пришпоренный манчжурским опытом, установил наивысший мобилизационный запас снарядов — 1500 на орудие, но фактически он был доведен только до 1100, вследствие непонимания артиллерийскими органами всей остроты вопроса. Германия располагала запасом, приближающимся к 1000, Франция — 1400; Австрия должна была в Галиции жестоко поплатиться за сохранение нормы конца XIX века — 600 снарядов.

Позиционный характер войны, долгое нахождение лицом к лицу с неприятелем всегда резко повышало расход огнестрельных припасов. Мы уже наблюдали это явление при борьбе за Севастополь. Мировая война предъявила неисполнимые требования на артиллерийские снаряды. Имеется мнение, что активная борьба на французском фронте прервалась и перешла в позиционную борьбу вследствие того, что как французы, так и немцы израсходовали свои боевые комплекты и остались почти без снарядов. Военная промышленность даже богатой Франции могла изготовлять в начале войны не свыше 13–14 тыс. снарядов в день. Но, может быть, правильнее было бы утверждать, что снарядов не хватило потому, что оба противника выдохлись; когда войска не атакуют, они опустошают свои склады боевых припасов.

Масштаб расхода боевых припасов рос по мере возможности их пополнения. В 1917 г. противоаэропланные батареи, защищавшие Двинск, расходовали почти ежедневно по дежурному германскому аэроплану, прилетавшему осматривать вокзал, по несколько тысяч снарядов; при этом за весь год эти 10–12 батарей не дали ни одного попадания. Введена была наиболее расточительная форма стрельбы — заградительный огонь — сводившаяся к тому, что по тревоге артиллерия начинала барабанить по определенной пустой полосе, чтобы не дать противнику возможности пройти через нее. На Западе, с усилением огневых средств пехоты пулеметами и автоматами, этот метод опустошения зарядных ящиков почти удалось преодолеть; мы же применяли его на одних участках и в те горькие дни, когда на других участках приходилось рассчитывать по 2–3 снаряда на пушку на целый день сопротивления. При отражении германского прорыва 21 марта — 9 апреля 1918 г., пришедшегося главным образом на участок английского фронта, 1-я и 3-я французские армии успели израсходовать 4 млн. 75-см снарядов и 875 тыс. тяжелых снарядов — четвертую-пятую часть всего огромного запаса, накопленного французами для кампании 1918 г., и часть, почти равную количеству, заготовленному в мирное время по расчету на всю войну. Несмотря на то, что вся Франция к этому времени как бы мобилизовалась в одну огромную мастерскую для изготовления снарядов, в 1918 г. Франция пережила снарядный кризис.

Потребность в снарядах чрезвычайно растяжима. Если в маневренной войне войска по возможности не должны быть стесняемы, то в позиционной нужна железная дисциплина. В 1915 г. не тыл оставил русскую армию без снарядов, а дисциплина в армии оказалась не на достаточной высоте, чтобы координировать расход с возможностями пополнения. Не было дисциплины ни в войсках, ни у начальников; не хватало оперативной выдержки, так как Юго-западный фронт, будучи точно ориентированным о наших возможностях на ближайшие полгода, посылая отчаянные телеграммы об ужасном положении снабжения снарядами, не делал логического вывода о необходимости обождать и дать снарядам накопиться, а предпринял поход за Карпаты, поглотивший последние крохи боевого снабжения. Немцы, как это ясно подчеркивают воспоминания Людендорфа, уже строго сообразовали свои оперативные мероприятия с накоплением запасов снарядов.

Колоссальная потребность в снарядах заставляет, при постановке к материальной части требований, руководствоваться и экономическими соображениями. Дело в том, что чем длиннее пушка, чем современнее ее образец, тем он разорительнее. Он поглощает большое количество пороха, он требует много меди на унитарный патрон. Французы это сейчас же заметили, когда выкатили из крепостей на свой фронт пушки старых образцов: стрельба их обходилась много дешевле, мало расходовалось пороху, снаряды были из более дешевой стали или чугуна, так как подвергались более слабому толчку пороховых газов, стенки снарядов по той же причине были тоньше, и снаряды могли нести к неприятелю большее количество взрывчатого вещества.

Германская легкая гаубица оказалась очень экономным орудием, которое дешевле других выполняло боевые задачи. А самым разорительным полевым орудием является наша пушка 1902 г., прожорливо поглощающая, пропорционально весу снаряду, наибольшее количество пороха и достигающая при этом выгод только на небольших дистанциях.

Широкое применение навесного огня давало немцам 15 тыс. т пороха экономии в год по сравнению с тем расходом, который потребовался бы, чтобы выпустить те же снаряды из пушек.

Ограничение применения шрапнели до последних пределов и широчайшая замена ее гранатой, несравненно более дешевой, также предписываются экономикой войны. Граната, не требующая ни сложной установки трубки, ни особой тщательности приемов стрельбы, представляет истинный снаряд массового дальнего боя, и только консерватизм артиллеристов удерживает за шрапнелью ныне ее положение в боевых комплектах. Артиллеристы XX века цепляются за шрапнель совершенно так же, как цеплялись их предшественники в середине XIX века за картечь, отказываясь даже от нарезов у пушки, чтобы не ослабить милое их сердцу картечное действие. Методы употребления артиллерии Наполеоном живы еще посейчас среди старцев артиллерийских конклавов.

Валовая работа дальнего боя получила еще более подчеркнутый характер от введения снарядов, снаряженных ядовитыми газами. Борьба с помощью отравляющих веществ не является нарождением новой специальности, нового химического рода войск, а составляет одну из сторон эволюции артиллерийского огня. Попытки использования отравляющих веществ, как средств ближнего боя, в виде газовых баллонов или ручных гранат даже в позиционных условиях не дали положительных результатов и отошли уже в прошлое. В условиях техники Мировой войны можно было рассчитывать на успешность газового обстрела только в обстановке позиционной войны; в будущем газовые снаряды, вероятно, проложат себе дорогу и в маневренной операции. Ядовитость газов в течение войны была повышена во много десятков раз. Изготовление газовых снарядов — легко разрешимая техникой задача; оно велось и будет вестись в миллионном масштабе (французы за войну — 3 млн. тяжелых и 11 млн. легких газовых снарядов).

Несмотря на запрещение применения их международным соглашением, состоявшимся после Мировой войны, в первые же дни войска должны быть снабжены противогазами, так как с разновидностями дурных запахов придется встретиться сразу. Войска должны быть также освоены с мыслью о работе в атмосфере, отравленной ядом, как и в атмосфере, пронизанной свистом пуль.

Применять газы, в единичных случаях даже путем разброски бомб с аэропланов, будут уже хотя бы с целью использовать то паническое отношение населения к газам, которое порождено во многих государствах «желтой» прессой и даже «желтыми» специалистами. Положительные результаты такого обстрела сведутся не к большому количеству жертв, а к большим затратам средств и энергии в неприятельском тылу на заведение противогазов и устройство газоубежищ.

Средства ближнего боя. Поскольку пехота становилась все более родом войск ближнего боя, эволюция ее оружия шла обратным артиллерии путем. В эпоху Мольтке крупное значение имел дальний ружейный огонь. Уже на удалении 1,5–2 км сомкнутые строи гвардии под С.-Прива и русских батальонов под Плевной несли существенные потери от ружейного огня. Пехотный огонь компенсировал слабость дальнего артиллерийского огня. Выдвигалось в теории предложение устройства ружейных батарей. Русская пехота, имевшая под Плевной ружья с прицелами, допускавшими стрельбу только на ближние дистанции, после Плевны получила прицелы на 1,5 км, а с трехлинейной винтовкой образца 1891 г. — даже на 2 км. Эти усилия были неверно ориентированы. Наша офицерская стрелковая школа шла по ошибочному пути, пропагандируя массовый огонь с больших дистанций, в котором значение индивидуальной подготовки стрелков равнялось нулю, а все зависело от искусства управлявшего огнем командира; эта школа пехотного огня, руководимая полигонным артиллеристом-математиком, еще в XX веке не представляла себе нового распределения ролей в бою между пехотой и артиллерией; ее фальшивая стрелковая работа продолжалась и после Русско-японской войны, но уже под градом насмешек.

Серьезным шагом, совпадавшим с эволюцией тактики, явилось введение во всех армиях в первое десятилетие XX века легкой остроконечной пули. Преимущества легкой пули особенно значительны на близких дистанциях. Подобие с артиллерией должно было нарушиться: в артиллерии чем тяжелее был снаряд при данном калибре, тем было лучше, так как этим лучше обеспечивался дальний огонь; в пехоте легкая пуля лучше отвечала требованиям ближнего боя, хотя бы на больших дистанциях она скорее утрачивала свою начальную скорость.

Однако изменение баллистических качеств винтовки оставляет тактику в общем равнодушной. Тот неверный станок, которым в ближнем бою является человек, заставляет тактику лишь в слабой степени реагировать на повышение точности вкладываемого в него инструмента. Требуемый предел меткости ружья, по-видимому, всюду достигнут. Качество стрелка в бою несравненно важнее качества ружья.

Но тактика резко реагирует на всякое повышение удобств стрельбы, доставляемых новым образцом, в виде ли бездымного пороха, позволяющего не демаскировать место производства выстрела, в виде ли магазина, допускающего заряжать ружье сразу пачкой патронов, что едва заметно повышает скорострельность, в виде ли автоматического ружья, устраняющего энергию, затрачиваемую после каждого выстрела на экстракцию гильзы и досылку нового патрона и позволяющего стрелку не отвлекать своего внимания от цели. Войска придают малейшему пустяку, облегчающему удобство стрельбы, чрезвычайную ценность.

Драгомиров на грани 80-х и 90-х годов, в момент, когда магазинная винтовка была введена уже в Германии (1888 г.) и только оканчивалась разработкой у нас (1891 г.), пытавшийся успокоить общественное мнение и внушить войскам, что и с имеющейся у них берданкой можно драться и побеждать, — казался резко идущим против течения, дон Кихотом, вступившим в безнадежную борьбу с ветряными мельницами своего века.

Тенденции развития современного пехотного оружия ярко выступают на эволюции пулемета. Пулемет провалился в 1870 г., так как его выступление было организовано в стиле оружия дальнего боя, суррогата артиллерии. Он удержался в английской армии, где обстановка колониальных войн толкала и артиллерию на ведение боя с близких дистанций. В Русско-японскую войну, будучи поставленным еще на высокий, подобный пушечному лафет, пулемет оторвался от ушедших назад батарей, влился в передовые линии пехоты и хорошо поработал при обороне. В Мировой войне пулемет выступил уже на низких салазках или легкой треноге; но пулеметы были еще недостаточно многочисленны и являлись все же станковыми. С точки зрения пехотного ближнего боя у них был даже избыток дальнобойности, меткости, скорострельности, приводивший к излишней массивности и тяжеловесности. Тактика в одно и то же время требовала утяжелить материальную часть артиллерии и облегчить таковую пулемета; для ближнего боя и 40–50 кг являлись недопустимым весом. Появился и быстро начал размножаться легкий пулемет. К концу Мировой войны на западе приходилось на батальон 8 станковых пулеметов и такое же количество легких — на роту. Вторжение автоматического оружия в рамки пехотной организации вызвало необходимость его радикальной перестройки.

Бронированный автомобиль, могущий двигаться только по хорошим дорогам, в условиях большой войны уступил свое место танку. Последние, сначала отдельный род войск, массивные, скоро вошли в категорию средств ближнего боя, получили более легкое вооружение, меньшие размеры, начали перерастать в механизированную бронированную пехоту. Спайка с пехотой, приспособление к пехотным методам боя будут играть в боевом употреблении танков существенную роль.

Отчасти позиционные условия войны, а отчасти отрыв пехоты от артиллерийских масс вызвали нарождение значительной, довольно увесистой техники и непосредственно в рядах пехотной организации.

Развитие минометов в Мировую войну объясняется стремлением получить экономию, заменяя часть артиллерии упрощенными мортирками с дальностью в 0,5–1,5 км. Вместо дорогого снаряда, посылаемого крупным зарядом пороха из орудия, расположенного в 5 км за фронтом, брался дешевый снаряд с тонкими стенками из простейшего сорта металла, вмещающий в большом количестве суррогат принятого для начинки снарядов взрывчатого вещества; этот дешевый снаряд переправляется к противнику таким образом, что первые 5 км его несут на руках, а последний километр его перебрасывает миномет с минимальной затратой пороха. Экономия весьма значительна, но позиция миномета среди пехоты очень неприятна, так как навлекает на нее ответный огонь неприятеля. Поэтому действия минометов имеют успех лишь в том случае, если одновременно вступают в бой с нашей стороны и сильные артиллерийские массы; экономия в средствах дальнего боя получается исключительно за счет новых усилий и неприятностей пехоты, чаша которой и так сильно переполнена. Германская дисциплина позволила широко использовать это средство; русская — нет, отчасти, может быть, потому, что русские минометы были уже слишком экономны и бросали бомбы всего на несколько сот шагов, уж слишком на виду у неприятеля.

Полковая и батальонная артиллерия и станковые пулеметы, уцелевшие в пехоте, занимают порой какое-то среднее место между средствами артиллерийского и пехотного огня; иногда эти приданные пехоте средства представляют большие настоящие пушки. Поскольку они пытаются заменить артиллерийскую массу, исчезнувшую из передовой линии и оторвавшуюся от пехоты, едва ли им можно пророчить блестящую будущность. Но поскольку они врастут в пехотный бой, позволят расширить эшелонирование средств ближнего боя в глубину, они смогут оказать величайшие услуги. Но им нужно демократизироваться, приземлиться, распылиться, маскироваться, научиться пользоваться малейшими укрытиями, войти целиком в психологию пехотного боя.

Авиация. Только авиация явилась новым родом войск; в Мировую и гражданскую войну она показала себя успешным конкурентом конницы в отношении производства разведки, а также налетов, и опаснейшим врагом тех же конных масс; авиация существенно уже связывается с руководством операциями, с совершением войсками и обозами походных движений, с методами артиллерийской стрельбы. Но мы присутствуем пока только при начале того революционного воздействия, которое, несомненно, авиация призвана оказать на военное искусство в целом. С нашей, земной точки зрения, считая от аэродромов, авиация является средством экстрадальнего боя, которое углубит полосу боевого напряжения за сотни километров от черты фронта, Перед авиацией бледнеют все успехи сверхдальней артиллерии.

Долговременные укрепления. Долговременная фортификация эпохи Мольтке находила свое выражение в ряде не слишком крупных крепостей, запиравших важнейшие железнодорожные узлы и переправы и требовавших для своей обороны не слишком значительных гарнизонов. Некоторые крепости имели форты, выдвинутые на ближайшие высоты; таковыми первоначально являлись прусские крепости в оторванной от основной территории Пруссии Рейнской провинции; назначение этих крепостей было — дать убежище прусским войскам на Рейне, где они могли бы отсидеться до прибытия главных сил из Пруссии. Поэтому эти крепости носили название «крепость-лагерь». Лучшие французские крепости — Мец, Бельфор, Париж — также шмели вынесенные вперед форты; эти крепости брались немцами, неопытными в атаке крепостей, только голодом, частью же держались до конца войны. Крепости же, лишенные фортов, сопротивлялись относительно недолго, и часто капитулировали при первой бомбардировке.

Инженерное искусство ухватилось за, казалось, выдержавший опыт войны 1870 г. тип крепости с вынесенным поясом фортов. На увеличение дальности огня артиллерии инженеры отвечали постройкой новых, еще далее вынесенных вперед фортовых циферблатов; на изобретение снарядов, начиненных сильно взрывчатым составом, от которых кирпичные своды разваливались, несмотря ни на какую толщину их, инженеры отвечали применением бетона и брони, сильно удорожавших оборонительные постройки. Инженерная мысль вцепилась в старые формы и старалась удержать их ценой затраты сотен миллионов и доведения гарнизонов крепостей до состава сотни тысяч бойцов.

Типичным важнейшим элементом инженерной подготовки XIX века являлся долговременный форт; при растяжке крепостной позиции естественным являлось стремление инженеров обеспечить эту позицию сосредоточением средств обороны в немногих, безопасных от штурма точках с применением на них для укрытия больших толщ бетона и брони. Каждый форт представлял идеальную мишень; вопрос был лишь в создании достаточно мощного орудия, способного без труда разгромить имеющиеся покрытия. Голос тактиков, в том числе и автора настоящего труда, упорно настаивавших на необходимости расчленить собранные в одном форте элементы обороны на большую площадь, был услышан слишком поздно. Форты — это сомкнутый строй в фортификации, это отрицание реакционным инженером требований тактики, современных условий боя; конечно, они были обречены сыграть в Мировую войну печальную роль.

Россия уже заказала перед Мировой войной во Франции 42-см гаубицу; об этом были осведомлены русские, французские и бельгийские военные инженеры; почему же они выразили такое удивление, что таковые гаубицы, в небольшом количестве, оказались у немцев и вместе с 30-см австрийскими гаубицами начали ломать, как карточные домики, бельгийские крепости? Последние были рассчитаны только на 40-кг бомбы 15-см орудия, а получили бомбы в 8-20 раз более тяжелые. К концу Мировой войны и Антанта обзавелась гигантскими гаубицами; для разрушения целей, встречавшихся в позиционной войне, они представляли слишком громоздкий, невыгодный инструмент. Они обречены на исчезновение, но возможность нового появления их в любой момент образумит, вероятно, надолго военных инженеров от нарушения в долговременной фортификации постройкой фортов начал тактики и маскировки.

В оперативном отношении надлежащему использованию долговременной фортификации препятствовали предрассудки другого характера. При современной мощи средств атаки изолированная крепость не может долго держаться, если неприятель сколько-нибудь сносно подготовлен к атаке сильно укрепленных позиций; сверх того она имеет ничтожное пассивное значение, так как препятствие, представляемое ею на железной дороге, легко может быть преодолено постройкой обходной ветки; при наличии большого числа ландвера и ополчения блокада такой крепости не может затруднить наступающего; активное значение крепости, как тет-де-пона на речной преграде — ничтожно, вследствие недостаточных размеров крепости по сравнению с современными огромными фронтами. Долговременная фортификация может быть использована гораздо лучше для постройки не изолированной крепости, а для сооружения обширной позиции на границе, прикрывающей важнейшее направление, для обращения в крепость части государства или самого государства в полном объеме. После войны 1870 г. в ослабленной Франции родилась мысль создать род Великой китайской стены, которая прикрыла бы Францию от швейцарской границы до моря; увеличившаяся сила огня позволяла вырастить частокол из крепостей и фортов, находившихся в огневой связи между собой, вдоль всей границы с Германией и Бельгией. Новые экономические возможности позволяли придать такому фортификационному кордону значительную силу сопротивления.

Французский генеральный штаб, пропитанный наполеоновской доктриной, энергично боролся против этого проекта; быть может, втайне имелась и такая мысль, что Франция, обеспеченная крепостной позицией, будет уделять меньшее внимание вооруженным силам; официальными аргументами являлись ссылки на опасность кордона и пассивного образа действий. В результате выполнение этого предложения получило заостренную форму; бельгийская граница была оставлена открытой, на германской границе были возведены две долговременных позиции Бельфор — Эпиналь и Туль — Верден. Между Эпиналем и Тулем, Верденом и бельгийской границей было оставлено два свободных прохода шириной не свыше двух небольших переходов; вторжение миллионной армии немцев через такие узкие проходы ставило бы ее в чрезвычайно невыгодное положение. Применение долговременной фортификации позволяет канализировать наступление неприятеля, провоцирует его на нарушение нейтралитета соседей, подготовляет ответную операцию. Несмотря на то, что французский генеральный штаб враждебно относился к этому проекту даже по его осуществлении и лишил фортификационный частокол, за исключением четырех основных его крепостей, кредитов на содержание его на уровне современной техники, такое применение долговременной фортификации сыграло в Мировую войну крупную роль, обеспечив основные предпосылки для успеха на Марне. В России также была робкая попытка создать укрепленный фронт по Неману, Бобру и Нареву, который оцепил бы Восточную Пруссию, но предрассудки против кордона, тяготение русских инженеров к гигантским крепостям задушили эту попытку конца XIX века в зародыше.

В XX веке оперативному искусству придется встретиться неоднократно с такими участками Великой китайской стены; в последнем термине не слышится уже вовсе того презрения, с которым он употреблялся французским генеральным штабом перед Мировой войной.

Оперативное искусство. Уже в эпоху Мольтке преследование существовало только в теории. Три больших операции, которыми руководил Мольтке, не знали преследования как заключительного акта: из-под Кениггреца австрийцы ушли, не тревожимые пруссаками, под Мецом Базен отошел к крепости, под Седаном французская армия капитулировала. Железные дороги приходят ныне на помощь отступающему. Они помогли уже Мак-Магону собраться после поражения под Вертом в Шалонском лагере. После Мольтке мы не встречаем преследования чисто военного характера; в Русско-японскую войну не было ни намека на преследование вне операции. Наступающая сторона истощается теперь в операции значительно больше, чем раньше в однодневном сражении, а отступающая сторона быстро получает пополнения и совершает новое оперативное развертывание. Преследование имеет успех только в случае полного экономического истощения и политического разложения неприятельского государства. Таким было преследование русскими — марш к Константинополю в начале 1878 г., преследование болгарской армии, уже расходившейся по домам, в 1918 г. — единственный пример преследования в Мировую войну и преследования Колчака и Деникина в гражданскую войну.

Невозможность организовать преследование и пожать вне операции плоды успеха заставляет организовывать операцию так, чтобы в пределах самой операции окружить и захватить в плен всю или часть неприятельской армии. Канны и Седан являются основными руководителями оперативной мысли XX века. Не угроза сообщениям неприятеля, как это было в XVIII веке, а действительное давление и захват их является целью современных оперативных устремлений.

XX век ведет операции на очень широком фронте, но операции эти в большой войне все же отличаются большой массивностью. Еще в эпоху Мольтке вопросы устройства тыла являлись второстепенными, и руководство ими не интересовало даже начальника штаба, ведущего операцию, и передавалось в руки генерал-квартирмейстера; и для последнего оно подчас являлось делом не первой важности. В настоящее время тыл стал весьма массивным, успех работы его чрезвычайно отзывается на ходе операций, искусство руководства оперативным тылом выдвигается на первый план.

Зависимость, армий от железных дорог увеличилась со времени Мольтке в десяток раз, так как соответственно или даже больше увеличилась потребность армии той же силы в подвозе снабжения. Отсюда отрыв армии от железных дорог чрезвычайно болезненно отзывается на состоянии и прочности фронта. Армии Мольтке свободно отделялись от головных станций на десяток переходов. В настоящее время отрыв и на пять переходов представляется почти недостижимым. Размах операций в глубину значительно сократился.

Оборона и наступление. Германия располагала превосходством в качестве и подготовке масс, в организации, в быстроте развертывания и маневроспособности, в тактической надежности командного состава. При общем характере наступательной экономики и политики германская военная мысль в борьбе на два фронта, естественно, стремилась использовать наступлением свои сильные стороны. Массы в условиях современного боя могут быть рационально использованы только при развертывании их на широких фронтах. Быстрое построение такого фронта требует оперативной линейности; наступательный оперативный порядок естественно создается при группировке корпусов и дивизий по всем ведущим к противнику сквозным дорогам. Современная операция и бой представляют ту опасность, что они порождают тенденцию к разрыву тактической и организационной связи, к упразднению командования сверху. Немцы, опираясь на превосходство в политической и тактической подготовке своих масс в период подготовки к Мировой войне, сохранили за головкой командования только идейное, директивное руководство и делали ставку на самостоятельность, энергию и находчивость частных начальников; они верили в своих солдат, в их способность совершать переходы по 50 км без нарушения дисциплины, в их умение выкарабкаться из всякого положения и смело шли навстречу опасностям современной операции. Пусть из немецких и неприятельских солдат в операции образуется слоеный пирог и они перепутаются самым причудливым образом, пусть создается положение, при котором никакое управление со стороны высшего командования не окажется возможным. В этих диких условиях встречного боя и всех его осложнений и скажется вся добротность материала, из которого построена германская армия. Шлихтинг дал теорию встречного боя, и немцы провозгласили его своим национальным видом боя.

Мы оттенили существование прочной материальной базы под стремлениями немцев к наступлению и к его высшему проявлению — встречному бою. Однако, несмотря на наличность предпосылок наступления, германская военная мысль относилась к тактической обороне без всякого предупреждения; и когда за 3–4 года до Мировой войны в России и Франции (Гранмезон) обозначилась тенденция к переходу в наступление «во что бы то ни стало, при каких бы то ни было обстоятельствах», германская мысль сейчас же стала на путь предоставления противникам лавров тактического наступления, если последние обязательно гонятся за ними; на последних больших маневрах перед Мировой войной Мольтке Младший давал задания, пригвождавшие целые корпуса к оборонительным задачам. Германская армия быстро обучилась извлекать из современной техники все, что она может дать для упорной обороны. Из трех больших участков фронта пограничного сражения на Западе в 1914 г. немцы начали бои на двух участках с тактической обороны, и здесь неосторожно наступавшие французы были сильно огорошены; создалось такое впечатление, что французы нарвались на засады в армейском масштабе.

Известный материализм германского военного мышления, традиции Клаузевица и Мольтке Старшего спасли германскую армию от крайних увлечений в вопросах обороны и наступления. Во франко-русском военном мышлении мы видим в этих вопросах смесь осторожности, рекомендуемой обстоятельствами, с наступательной истерией на идеалистически-интеллектуальной подкладке.

Победы Мольтке Старшего имели место спустя полвека после побед Наполеона I. Тогда как немецкий исследователь задавал себе вопрос — что Мольтке внес нового в военное искусство, в чем его различие от Наполеона? — реакционная в основе французская военная мысль (Гибер, Бонналь, Фош и др.) выворачивала этот вопрос наизнанку: в чем Мольтке повторял Наполеона? В чем он выступает не как оригинальный стратег, а как ученик, копирующий Наполеона? Сама постановка этих вопросов заставляла одних идти вперед, других — пятиться. Недаром французское военное образование не включает в свои рамки такую чуждую реакционному мышлению военную дисциплину, как историю военного искусства.

Франция — страна централизации в противовес Германии. Наполеон I — величайший централизатор; он в высшей степени умел централизовать и управление сражением. Наполеон I, у которого французы продолжали искать тайну искусства побеждать, мог явиться только наставником централизации управления; нельзя было быть учеником Наполеона I и признавать учение о встречном бое.

Надо было быть настороже против анархических и хаотических тенденций современного боя, надо было выйти из-под их власти; и Бонналь создал такое оперативное искусство и тактику, которые сохраняли бы за старшим начальником возможность руководства приказом, позволяли бы централизовать управление. Формы операции и боя должны быть таковы, чтобы поставить всех частных начальников в определенные нормы. Конечно, проще всего было бы сохранять войска в руках старшего начальника, отдав ясное предпочтение обороне. Но опыт 1870 г. толковался во Франции как приговор над пассивной обороной. Выдвигать оборону как основу порядка и централизации управления — значило бы написать себе свидетельство об интеллектуальной бедности. Для проповеди решительного наступления, около которого можно было бы попытаться объединить все усилия, как это имело место в Германии, не хватало материальных предпосылок: дисциплина масс казалась сомнительной, в высшем командовании был развал. Поэтому Бонналь выдвинул тезис оборонительного наступления — или наступательной обороны. Военное искусство заключается в сохранении за собой свободы действий в том, чтобы не быть связанным волей неприятеля. Надо сохранять свободу фехтовальщика, стойка которого уравновешена и позволяет с равной легкостью прыгнуть как вперед, так и назад. Только в момент решительного выпада можно отказаться от требований осторожности, от сохранения возможности двигаться в любом направлении, от свободы принять или не принять бой. Централизовав управление и сохраняя свободу действий, можно всегда наказать опрометчивое наступление неприятеля. Бонналь прежде всего отрицал всякую мысль о том, чтобы перейти к применению приемов встречного боя.

Но как сохранить свободу действий? Бонналь рекомендовал для этого в оперативном искусстве те же методы, которые насаждались и во французской тактике. Тактический авангард, глубокое эшелонирование войск, сохранение тактического резерва — вот средства централизованного управления боем, создающие в то же время уравновешенный, как стойка фехтовальщика, боевой порядок. Сильный и удаленный на большое расстояние авангард является еще более важным, чем резерв, органом управления старшего начальника; авангард, вступив в бой с неприятелем, ориентирует старшего начальника в обстановке и обеспечивает ему время и свободное пространство для принятия любого решения. Главные силы могут маневрировать, прикрытые авангардом, как щитом, или даже вовсе уклониться от боя, если обстановка будет неблагоприятна. Резерв — это средство сделать, когда минута назреет, мгновенный выпад.

Для Бонналя оперативное искусство — только большая тактика. Если дивизия выделяет полк в авангард, а полк оставляет в резерве, то и армия из четырех корпусов должна выдвигать один корпус в оперативный авангард, два вести рядом за ним, а один корпус оставить в резерве. Когда Бонналь составлял план развертывания французских армий, он одну армию назначил в оперативный авангард, а одну армию сохранил в оперативном резерве, не считая массы резервных дивизий, от которых он «очистил» развертывание, убрав их в тыл. Централизованное руководство и свобода маневра являются обеспеченными; целая сеть охраняющих отрядов должна изолировать наши массы от неприятеля и связывать движения последнего. Вопрос о сторожевом охранении раздувается: дело идет не только о том, чтобы предупредить вовремя главные силы и обеспечить их от нечаянного нападения неприятеля, но о том, что бы обеспечить им свободу маневра. Линия застав должна установить контакт с неприятелем и вести первую, вводную, особенно важную часты боя.

Всюду Бонналь шел на противопоставление неприятелю меньших сил; неуважение к массе лежит в основе его мышления; он открыто идет на постановку всех бесчисленных авангардов в невыгодное соотношение сил с неприятелем, с тем, чтобы старший начальник мог высмотреть слабое место неприятеля и в нужный момент распорядиться о производстве решительного выпада. Искусство маневрирования, в его представлении, это искусство жонглирования силами, получения экономии их на фронте, скупого первоначального развертывания, бедного начала боя, с целью сохранить крупный резерв для решительного акта.

Другой конек, выдвинутый Бонналем^[123] для обеспечения централизованного управления, заключался в резком подчеркивании необходимости единства воззрений в армии на оперативные и тактические вопросы. Для победы нужно прежде всего единство доктрины — единство военного мышления всего командного состава армии. Вполне логично для идеалистической школы, выдвигающей первенство идеи над материальными факторами, признавать идейную сплоченность в вопросах военного искусства важнейшей предпосылкой победы. Тактика и стратегия нуждаются в скрижалях, на которых были бы выгравированы заповеди; и всякое идейное отступление от них, всякая ересь в толковании тактики и стратегии начинают рисоваться как измена. Нужны бичи и скорпионы, нужно беспощадное удаление инакомыслящих. Такова реакционная сущность единства доктрины, вызывающая ослепление в технических вопросах целого народа и являющаяся (преградой для эволюции военного искусства.

Идеи Бонналя блестяще иллюстрировались соответственно искаженным исследованием походов Наполеона; а помощник Бонналя, Фош, анализируя 1870 г., доказывал, насколько жалким в сравнении с наполеоновским является оперативное искусство Мольтке Старшего, опиравшееся не на сильный оперативный авангард, а лишь на слабые кавалерийские дивизии, которые одни шествовали впереди главных сил. Отметим здесь лишь одну существенную техническую ошибку Бонналя: оперативное искусство — не тактика в раздутом масштабе, и армия не представляет батальона в сто тысяч бойцов. Проповедь узкого фронта армии, построенной в виде каре или ромба, ведет к тому, что она теряет возможность двигаться и маневрировать. Батальон, разведя роты на широкий фронт, затрудняет себе маневрирование, а собрав их вместе — готов быстро двинуться в любом направлении. В армии же дело обстоит наоборот. Бонналь и вся французская школа проглядели «гнусную крайность сосредоточения»; углубление в наполеоновскую эпоху не позволило им учесть надлежащим образом современные тылы. Нельзя распространять на оперативное искусство положения тактики; верные в одном масштабе, они могут быть ошибочными в другом.

Русский подход к оперативным вопросам исходил, до Русско-японской войны, из очень сомнительных, сокрушительных наполеоно-обручевских идей, аналогичных с теми, с которыми мы познакомились на войне 1877 г. Непосредственно после каждой войны естественно складывается тяга к более материалистическому толкованию военного искусства. Такая тяга сложилась и после тяжелых испытаний в Манчжурии. Русская армия много выиграла на полученном опыте. Однако оборонительно-пассивные приемы Куропаткина вызывали в молодом поколении русского генерального штаба чрезвычайно энергичную реакцию против них; они отвергались как личное творчество Куропаткина — неудачника, не имевшего достаточно решительности. Без исследования тех материальных предпосылок, которые лежали в основе военного искусства Куропаткина, без исследования тех материальных предпосылок, которые лежали в основе решения тактических и оперативных вопросов в германской армии, мы вскоре оставили попытки идти самостоятельным путем и обратились в преданнейших учеников Шлихтинга; германская школа — штунда, как докладывал автор в 1912 г. на собрании ревнителей военных знаний в Петербурге, — распространилась в верхах русской армии с необычайной быстротой; они сделались больше католиками, чем сам папа, оторвались от своей материальной базы, от своих политически плохо сплоченных масс. Таковы были условия, в которых созрел план нашего вторжения в 1914 г. в Восточную Пруссию: роскошная теоретическая концепция, но катастрофическая по несоответствию теоретического замысла и подготовки реальных русских людей — начальников и масс к его осуществлению. Эта катастрофа имела турецкий тип: турки и в 1912 г. и в 1914 и 1915 гг. неоднократно брались за разрешение военных проблем «по Шлихтингу», несмотря на предупреждение данного им Германией «военрука» фон дер Гольца, и каждый раз жестоко расплачивались. Мы обязаны этим германским увлечениям Энвер-бея нашей крупнейшей победой на Кавказском фронте — под Саганлуком.

Лучше бы уже было воевать по методу Куропаткина. Но исследование его операций в Манчжурии вывело даже французов из рекомендованной им Бонналем уравновешенной стойки. За исключением немцев, готовившихся при случае спокойно использовать и проволоку и окопы, весь военный мир перед 1914 г. впал в наступательную истерию. Особенно ярко она, начиная с 1911 г., проявляется во французской армии. Вождь младотурок французского генерального штаба, Гранмезон, потребовал, чтобы на каждом действии лежала печать наступательного духа. Надо открыто идти на эксцессы в этом отношении. Надо всюду подчинять себе неприятеля, принуждать его к обороне — в этом должно заключаться охранение нас от его нападений. Чередование наступательных и оборонительных участков — это смерть для наступления вообще; последнее будет иметь место только в том случае, если все и всюду будут наступать. Эшелонирование сил в глубину надо отвергнуть вовсе, так как оно мешает их одновременному введению в бой. В духе Гранмезона во Франции давно уже работала целая школа французских последователей Драгомирова, переводивших на рельсы французского мышления суворовское — «пуля — дура, штык — молодец». Центр тяжести военного искусства был перенесен Бонналем из области материального соревнования войск в область интеллектуальной борьбы двух полководцев, и Бонналь стремился возможно расширить способы воздействия полководческого интеллекта. Он был еще учеником Густава ле Бона. Следующее поколение было уже учениками Бергсона, порвало с интеллектуализмом и перенесло все внимание на моральный элемент. Война 1870 г. оказывалась уже проигранной не вследствие оперативного невежества высшего французского командования, а потому, по заявлению генерала Кардо, «что наши отцы были подлецами» и не выдержали морального экзамена войны. Имевший широкий успех подполковник Монтэнь утверждал, что военная наука не является положительной или экспериментальной наукой, а наукой морального порядка. «Скажу более: нет науки о войне, есть только мораль войны. Военная наука должна заимствовать у морали ее методы, ее правила, ее заповеди. Надо все наше солдатское мышление перевести из интеллектуального мира в мир моральный. Не доктриной почтения, прощения и соболезнования выковывается душа солдата, но доктриной суровой, хищной, которая поносит и поражение и побежденных».

Эти мысли окрасили вступление французов в Пограничное сражение; отголоском их являлся и переход Нивеля в наступление в 1917 г. Младоверденская школа Нивеля и Манжена и теперь отцвела не навек. Проповедь морального учения о войне ласкает слух даже испытанных бойцов. Но не следует забывать, что и Теренций Варрон, противник Ганнибала, также стоял за безусловное наступление.

Ударная и огневая тактика. Каждая европейская армия, как видно из изложения новейших войн, имела возможность раскаяться, после принесенных тяжелых жертв, в своем следовании началам ударной тактики. При участии Шлихтинга германская армия в 1888 г. получила краткий и ясный огневой устав, рассматривавший наступление пехоты как перенос огневых позиций на все более близкие и решительные дистанции. Казалось, было покончено с существовавшим столетия положением, что тактика пехоты имеет две души — огонь и удар. Ударный идеал, имевший два тысячелетия истории, анализированный еще Ксенофонтом, казалось, безвозвратно канул в прошлое. Огневая тактика освободила пехоту от всяких забот о равнении и внешних формах, бесполезных после того, как отпала мысль об одновременном штыковом ударе на значительном участке фронта; для инициативы младших начальников открылся широчайший простор. Устав пехоты необычайно упростился. Шлихтинг настаивал на крайнем сокращении элементарной тактики пехоты; курсы объемом более трех десятков страниц должны быть изгнаны, по мнению Шлихтинга, так как могут явиться орудием попытки вновь ввести механический элемент в пехотное наступление, убить в пехоте дух, мышление я инициативу; стремление предусмотреть в деталях заранее, что придется делать пехоте, никому не может принести пользу, как учит новейший исторический опыт. Опасно желание командного состава щегольнуть мелкой, элементарной тактикой, не имеющей ничего общего с разумной подготовкой войск, и опасны увлечения инспектирующих начальников на смотрах, учениях, маневрах. Грозным явлением представлялся бы перенос на современный огневой бой плац-парадных навыков начальства. Разумно отказаться от детализации и уточнения того, что по своей природе не может быть уточнено; ведь картина боев будущей войны, определяющая полностью эти детали, может существенно измениться и далеко не ясна.

К удивлению, напряженная в середине XIX века борьба между ударной и огневой тактикой оказывается и посейчас неисчерпанной.

Какие источники питают ударную тактику? Прежде всего — мысль о необходимости применения принуждения в бою, которое при различных степенях сознательности бойца может получить различный облик. Наиболее энергичная форма принуждения — это установление уставной формы атаки.

В брошюре «Сон в летнюю ночь» анонимный немецкий автор высказывается, под влиянием опыта сражения под С.-Прива, очень сильно: «Страх бросает человека ничком и пригвождает его к земле, и этот же страх хотят обратить в тактический метод, в моральную привычку, в способ победить. Но эта мания — погоня за закрытием, которая проносится по полю сражения как зараза, эта мания и есть главный враг. Это с ней надо сражаться и ее победить. И для этого только один способ — сомкнуть, поставить бойца в рамки твердых построений, в железную арматуру, которая заставит его двигаться во что бы то ни стало и как бы он ни боялся. Потери будут велики. Да, но армия, которая боится потерь, никогда не должна вести войны: в поле только мужество дает победу, а человеческая жизнь в счет не идет». Фон Шерф, весьма авторитетный германский писатель, подтверждал этот взгляд: бой должен развиваться автоматически, по уставу, как только старший начальник спустит войска со своры; в этом единственная гарантия против колебаний и неисполнения приказа. Он возражал против стремления разредить стрелковую цепь, что ведет к ее анемии, малокровию, и в конечном результате к бессилию огня. Редкое развертывание вначале ведет впоследствии к смешению частей и обессиливает командование. Местность, которая стремится нарушить нормальную школьную атаку и искушает войска закрытиями, презирается фон Шерфом. «Старой школе противопоставляют формулу: единство взглядов должно заменить единство формы; при этом упускают, что на практике взгляды могут проявляться только в формах». Без регламентации нет единства действия.

Нельзя думать, что мы свободны в выборе той или иной тактики пехоты. Известное недоверие к своим массам, как это отмечалось в период подготовки к Мировой войне во Франции и России, сейчас же отражается на известных ударных уклонах, на стремлении возможно позже рассыпать пехоту из сомкнутых строев.

С другой стороны, на тактику оказывают могущественейшее давление наши оперативные воззрения. Ударная тактика естественно связывается с оперативными устремлениями к решительному удару. Эти решительные удары — грозное непрерывное движение густых, эшелонирующихся в глубину, физически подталкивающих одна другую масс — находятся в полном противоречии с требованиями огневой тактики. Огневая тактика исключает решительные атаки и центр тяжести боя переносит уже на начало боя, на развитие в первые же минуты боя огня максимальной силы; уже здесь начинается борьба за решение, выражающееся в огневом перевесе, а не ведется только подготовка к имеющему быть в конце боя удару. Огневая тактика очень внимательно относится к своим бойцам в передовой линии, так как только успешные действия их и ведут к тактической победе; эту передовую линию можно только питать, а не толкать резервами сзади. Тактический резерв за фронтом — для огневой тактики только поддержка. Уж из сказанного ясно, что огневая тактика никак не может быть скомбинирована с наполеоновскими приемами решительного удара-прорыва и ярко противоречит уравновешенным фехтовальным приемам французской доктрины, желавшей начинать бой полегоньку, чтобы высшее начальство осмотрелось и взяло бы управление в свои руки. Огневая тактика требует, по существу, упразднения всякого интервала между авангардом и главными силами, чтобы обеспечить скорейшее развертывание последних и богатое дружное начало огневого боя.

И мы видим сохранение ударных уклонов в России вследствие недостаточной подготовки масс, а во Франции — вследствие реакционных устремлений доктрины и высшего комсостава.

Новым моментом, выдвинутым позиционным периодом Мировой войны, является «выход из моды» пехотного ружья. Огромное развитие средств дальнего боя перенесло на них центр тяжести наступательной работы; бой, как говорили крайние новаторы, ведет артиллерия, а пехота только занимает очищенное ею пространство. Пулемет и ружье стали рассматриваться не только как оружие ближнего боя, но и как оружие оборонительного боя. Наступление пехоты обратилось в прогулку для захвата пленных и трофеев, борьба пехоты за огневой перевес развеялась. Наступление из огневого состязания обратилось в штурм, в удар, в работу штыком и ручной гранатой. Таковым в большинстве случаев бывает только неудачное наступление.

Вот некоторые корни воскрешения в XX веке ударных идеалов. Иностранцы часто объясняли ударные тенденции русской пехоты ее крестьянским составом. Конечно, ударные приемы легче всего позволяли небольшому количеству представителей господствующего класса толкать крестьянскую массу вперед, обращая наступление в приступ. Но многое объяснялось и тем, что не пехота писала себе уставы, а последние писались для пехоты.

Этот процесс борьбы ударных и огневых тенденций проходит на фоне продолжающегося мельчания тактической единицы пехоты. Строй поротно характеризует достижения эпохи Мольтке, строй по отделениям — современную. Наблюдая этот процесс мельчания, мы видели, как он приносил крупные результаты, но только в тех случаях, когда связывался с соответственным повышением подготовки младших начальников. К современному командиру отделения нельзя в отношении сознательности и тактической подготовки предъявить ни на йоту меньшие требования, чем те, которые предъявлялись к опытному профессионалу, командовавшему в эпоху Мольтке ротой.

Огневая тактика не ограничилась пределами пехоты. Конница благополучно, до начала XX века, оставалась при тактических приемах конного боя, унаследованных от XVIII века; мотивировалось это тем, что основное оружие конницы — лошадь, не эволюционирует так, как оружие пехоты или артиллерии. Это было, конечно, ошибочно. Конница должна была готовиться к самостоятельной оперативной деятельности, и для этого значительно усилить свои огневые средства и свое искусство спешенного боя. К началу Мировой войны только германская, конница сносно удовлетворяла новым требованиям. В этом большая заслуга германского военного писателя Бернгарди. Русская конница выступила, в особенности в Восточной Пруссии, как приведение из другого века; выдвинувшись вперед, на ночь она должна была отскакивать за пехоту, чувствуя себя несамостоятельной и беспомощной, способной на отдельные эпизоды, но не на работу в операции. Ужасный подбор русских кавалерийских начальников — творчество великого князя Николая Николаевича, в бытность его инспектором конницы.

Решительное, революционное изменение тактики конницы, модернизация ее, влитие в конницу рогатых огневых средств и широкое использование их в бою — это уже достижение 1919 года, завоевание гражданской войны.

Литература

1) Schlichting. Taktische und strategische Grundsätze der Gegenwart. — Берлин. 1897 г. 3 тома. В русском переводе имеется второй и третий том (перев. Лазаревича, под редакцией Незванова, изд. 1909 г.). Шлихтинг — очень сильный диалектик. В своих выводах, стремясь порвать с прошлым, он хватил дальше цели. Требование сообразовать наступление с местностью ведет у Шлихтинга к тому, что сама цель боя отходит совершенно на второй план.

Огромную роль Шлихтинга, как вождя «новой» школы в Германии, рисует имеющий громадный интерес труд генерала Е. Gayl. General von Schlichting und sein Lebenswerk, Berlin, 1913. Он включает и подчеркивает все ценное, всю новаторскую деятельность Шлихтинга в стратегии, тактике и военной педагогике. Там же реферат о неизданных трудах Шлихтинга.

2) W. von Scherff. Der Schlachtangriff (2 тома); того же автора Vergleichender Ruckblick auf die neuste Тagesliteratur fiber den Infanterieangriff. — Берлин. 1906. В германской литературе не раз высказывался упрек, что глава их старой школы, Шерф, представляет прусского Драгомирова и, будучи на словах последователем Клаузевица, на деле является представителем суворовского военного искусства. Шерфу принадлежит большое число трудов по тактике. Занимая кафедру в Берлинской Академии, он излагал тактику заимствованным у Верди методом, в виде последовательного анализа сражений франко-прусской войны. Приведенные здесь труды посвящены энергичной атаке учения Шлихтинга.

3) Langlois. L'artillerie de campagne en li aison a vec les autres armes. — Париж, 1892, 2 тома. Того же автора: Еnseignements de deux guerres récentes, — Париж, 1906. Генерал Ланглуа — выдающийся представитель французской военной мысли, творец современной скорострельной артиллерии и ее тактики. Представляют также интерес оценки, данные Ланглуа швейцарской и английской милициям, в особых, посвященных им статьях ( «О швейцарской армии», — Стрелковый сборник, 1920 г., № 1).

4) Montaigne. Vainere. Esquisse d'une doctrine de la guerre 1913, 3 тома. Подполковник Монтень выступил с сжатым в один том трудом «Победить», имевшим огромный успех, что заставило издателей сознаться, что подлинник автора представлял 3 тома; издание в полном виде было немедленно повторено. Энергия его стиля прямо поразительна. Свою тактическую доктрину он базирует на широком психологическом фундаменте. Жестоким сарказмам подвергается официальная военная мысль. К немцам он добрее.

5) Colonel de Grandmaison. Deux conferences, faites aux officiersde l'état-major de l'armee, 1911, стр. 76. Значение этого труда, имеющегося и в русском переводе, отмечено выше.

6) Ф. Фош. О принципах войны. Перевод А. Апухтина. — Петроград, 1919. Труд Фоша, представляющий лекции, читанные им в Париже в Высшей Военной Школе в первые годы XX столетия, много выигрывает, когда мы обращаемся к нему не с целью изучения военного искусства вообще, а с целью понять то направление, которое получило во Франции развитие тактической и стратегической мысли Полное отрицание эволюции, гробовое молчание о встречном бое, стремление принять в оперативном искусстве и тактике такие формы, которые допускали бы в современных условиях применение наполеоновских методов управления, — вот основные точки французской доктрины, которым Фош остается верен на всем протяжении труда.

7) Commandant G. Cognet. Le problème des réserves. Ce qu'il faut pour réaliser la nation armee. — Paris, 1914, стр. 333. Очень полная работа, дающая свежие данные об организации и использовании широких масс запасных перед Мировой войной.