Клаузевиц как военный писатель, по мнению Энгельса, является «звездой первой величины». Этой высокой оценкой, к которой почти единодушно примыкают политики, историки и военные специалисты самых различных направлений, Клаузевиц обязан, главным образом, своему капитальному труду «О войне». Приступая к этой работе, Клаузевиц писал: «задачей моего честолюбия являлось написать книгу, которую не забыли бы по прошествии двух-трех лет и в которую человек, интересующийся предметом, заглянул бы не один только раз». Эта задача оказалась достигнутой в полной мере. Теперь, спустя сто лет после первого издания капитального труда, он во всех странах мира находит особенно много читателей.
Этот успех тем более замечателен, что труд «О войне» далеко не закончен. В нем встречается много повторений, длиннот, даже противоречий. Ряд очень важных глав, к которым в тексте отсылается читатель, остался ненаписанным. Точка зрения Клаузевица на некоторые вопросы — например, на двойственный облик войны в зависимости от замысла — на сокрушение или с ограниченной целью — изменялась в течение 14 лет, затраченных на размышление при составлении труда. Клаузевиц в «Пояснении» к труду пишет: «если преждевременная смерть прервет эту работу, то все, что здесь написано, справедливо может быть названо бесформенной массой идей» («О войне», стр. 6, изд. 1934 г.). Он сознавал необходимость еще раз ее проработать. Из 124 написанных глав он признавал законченной только одну первую главу.
Одна из причин широкого признания, которое получил незаконченный труд Клаузевица не только в Германии, но и во всем мире, заключается в его общефилософском, «надведомственном» характере. Знакомство с ним очень важно для военного специалиста и для каждого интересующегося вопросами войны. Клаузевиц исходит из предпосылки, что война имеет свою собственную «грамматику», но не свою особую логику, так как война является только продолжением политики. И вопросы военной «грамматики» рассматриваются Клаузевицем в такой тесной внутренней, органической связи с вопросами политической логики, что создаваемое им целое далеко выходит за пределы военной специальности.
Но как бы ни были глубоки взгляды Клаузевица, он не был в состоянии вырваться за пределы задач, которые ставила его эпоха. В труде Клаузевица мы должны видеть, прежде всего, идейное наследие наполеоновской эпохи. Клаузевиц, конечно, исследует не только войну вообще, но и действительные войны различных исторических эпох и, в частности, войну эпохи поднимающегося капитализма, ушедшей уже в прошлое. При этом он стоит полностью на почве идеалистической диалектики, извращающей соотношение общественного бытия и общественного сознания. Читая Клаузевица, нам следует не упускать из виду новых условий эпохи империализма и пролетарских революций, в которую вступила история в XX веке, новых условий периода второго тура революций и войн, к которому мир подошел вплотную. Чтобы критически использовать богатое наследие Клаузевица, который, как и Гегель, стоит на голове, необходимо его поставить на ноги, применяя метод материалистической диалектики при чтении трудов этого выдающегося теоретика. Наконец, используя Клаузевица, всегда надо помнить о политическом и классовом характере каждой данной войны.
«На практике приходится довольствоваться лишь приближением к совершенству». Мы цитировали уже эту мысль Клаузевица из его работы по очерку весеннего похода 1813 года. Это совершенство, этот абсолютный идеал, никогда не достижимый, но всегда являющийся целью, очерчивающий на определенном этапе ход развития, лежит и в основе философского построения труда «О войне». Совершенством, идеалом войны является абсолютная война — акт насилия, в применении которого нет предела; она требует крайнего напряжения сил и имеет целью сокрушение противника, т. е. лишения его возможности продолжать какое-либо сопротивление. В этой войне политика не оказывает никакого воздействия на ход военных действий, так как интерес политики и интерес ведения военных действий полностью совпадают. Основные линии ведения абсолютной войны прямые и простые: прямой удар всеми силами на главную армию врага, разгром ее, не знающее задержек и отклонений наступление на важнейший политический центр, оккупация решающих по своему значению областей неприятельской территории и заключение мира с поставленным на колени противником. Все ведение войны характеризуется наличием решительной точки, к которой и направляются все усилия. По сравнению с победой в генеральном сражении все прочие интересы отходят на второй план. Клаузевиц здесь идет вслед за Маккиавелли, подчеркивавшим, что победа решает все и заглаживает все допущенные промахи.
Для абсолютной войны возможно дать положительное учение о стратегии, и Клаузевиц дает его — только для абсолютной войны — в очень красочном стиле, кратко и ясно.
Но в практической жизни нет места совершенству, И абсолютная война в истории не имеет места. Клаузевиц опускается к исторической действительности. Война, протекающая в действительности, значительно отличается от ее начального отвлеченного понятия. Историческая война то больше, то меньше удаляется от абстрактного понятия. Огромное большинство войн скорее приближается к наблюдению враждующих сторон друг за другом, чем в борьбе не на жизнь, а на смерть. Бывают случаи, когда наступление отказывается от строгой логической необходимости продвигаться к цели и бредет в течение всей кампании, подобно праздношатающемуся, без всякой цели.
Всякая эпоха имела собственные войны, свой собственные ограничивающие условия и свои предрассудки. Поэтому каждая эпоха сохраняет право на особую теорию войны. Философское представление о войне оказывается недостаточным, так как между воюющими в действительности возникает перегородка, допускающая вражде разряжаться лишь отдельными небольшими ударами. Эта перегородка заключается во множестве явлений, сил и отношений, которыми война соприкасается с жизнью государства. Только Наполеону удалось показать войну в ее абсолютном совершенстве. Под его руководством ход войны безудержно развивался до полного разгрома противника, и почти также безудержно последовал и обратный удар. «Но чтобы быть совершенно искренним, надо сознаться — говорит идеалист Клаузевиц, — что и при Наполеоне облик войны определялся господствовавшими идеями, чувствами, отношениями и, следовательно, носил отпечаток непоследовательности, неясности и слабости человеческого духа» («О войне», стр. 532).
Итак, в действительности нет абсолютной войны: историческая (действительная) война — это явление, которое только в большей или меньшей степени является войной. Тем не менее Клаузевиц твердо отстаивает понятие абсолютной войны: основное представление (идея) является для него фундаментом мышления и деятельности и придает им известный тон и характер даже тогда, когда ближайшие решающие мотивы исходят из совершенно другой сферы: «так живописец дает своим картинам тот или другой колорит с помощью красок, которые он накладывает для грунтовки».
Клаузевиц — величайший реалист — очень тонко наблюдает конкретные условия, в которых развиваются войны, очень внимателен к деталям и оттенкам; он готов «примириться с тем, чтобы конструировать войну не из голого понятия» и «признать право на соответственное место за всем тем чуждым, что к ней примешивается и связывается, — отдать должное естественной тяжеловесности и трению частей, всей непоследовательности, неясности и слабости человеческого духа» (стр 532).
Но вместе с тем он допускает философскую точку зрения, став на которую, он рассматривает действительную войну только как в большей или меньшей степени искаженную форму абсолютного сокрушения. Клаузевиц очень глубоко отразил в своем труде наполеоновскую стратегию, но это оказалось достигнутым лишь потому, что сама абсолютная война Клаузевица является лишь идеализацией наиболее типичных кампаний Наполеона.
Все элементы, обусловливающие противоречия между высшей мыслимой формой войны и различными формами действительной войны, сводятся Клаузевицем диалектически в особое единство: действительная война не представляет собой чего-либо самостоятельного, а является лишь частью политических отношений. Война является простым продолжением политики и каждый раз у нее заимствует свою логику. Дипломатические разговоры продолжаются, Но уже не нотами, а ударами вооруженного кулака. Лишь политика обусловливает большее или меньшее приближение действительной войны к ее абсолютному облику. «Раз война есть часть политики, то, следовательно, она будет принимать и ее свойства. Когда политика становится более грандиозной и мощной, таковой же становится и война; и этот рост может дойти до такой высоты, что война приобретает свой абсолютный облик» («О войне», стр. 561).
«Только с этой точки зрения (война — продолжение политики. — А. С. ) все войны — „вещи одного рода“», — резюмировал Ленин мысль Клаузевица.
Война — простое продолжение политики. Это — центральная мысль Клаузевица, которую подчеркивал Ленин, как основное положение диалектики в применении к войнам. И Ленину приходилось часто ссылаться на Клаузевица при разоблачении попыток Плеханова, Каутского и других представителей социал-шовинизма и центризма, извратить истинный смысл мировой войны. (Социализм и война, т. XVIII, стр. 197. Крах II Интернационала, т. XVIII, стр. 249). Ленин добавлял, что именно такова была всегда точка зрения Маркса и Энгельса, рассматривавших войну «как продолжение политики данных заинтересованных держав и разных классов внутри их в данное время» (т. XVIII, стр. 249).
Но, отдавая полное признание основной мысли Клаузевица, необходимо подчеркнуть его взгляд на политику, как внешнее представительство и согласование всех интересов всего общества. По Клаузевицу, «политика объединяет и согласовывает все интересы внутреннего управления, а также вопросы гуманности и всего остального, что может быть выдвинуто философией, ибо сама по себе политика ничто, а только представитель всех этих интересов перед другими государствами». Это чисто идеалистическое определение политики. «Что политика может иметь неверное направление, служить преимущественно честолюбию, частным интересам, тщеславию правителей — это сюда не относится», — говорит Клаузевиц. Но ведь именно в этих проявлениях исторической политики и заключаются все характерные ее черты, и именно против «частных интересов» В. И. Ленин заметил на полях: «подход к марксизму». Марксистско-ленинское положение, что политика это — концентрированная экономика и что политика выражает интересы класса, было чуждо Клаузевицу. «Поставленный на голову» идеалистический труд Клаузевица все же и теперь является лучшим произведением буржуазной военной мысли. Он родился в эпоху, когда развитие капиталистического строя находилось еще на подъеме, и представляет и сейчас ценный материал — не для легкого чтения по военному делу, а для самостоятельных размышлений над многими вопросами стратегии. Великие умы видели во всем объемистом труде Клаузевица развитие одной центральной истины: «война — просто продолжение политики».
Не Клаузевиц первый открыл связь между политикой и ведением войны; Руссо, Бюлов, Шарнгорст и другие прозорливые умы высказывали эту мысль раньше Клаузевица. Но никто до Клаузевица не становился на эту точку зрения, чтобы пересмотреть характер войн, изменения способа ведения войны в истории и связь между размерами политической цели войны и ее напряжением. Клаузевиц, конечно, применяет диалектический метод, когда утверждает, что «самое важное в жизни это — отыскать такую точку зрения, с которой все явления должны быть поняты и оценены, и придерживаться этой точки зрения до конца. Ибо только с единой точки зрения возможно охватить всю совокупность явлений как одно целое, и только единство точки зрения может гарантировать нас от противоречий» («О войне», стр. 561). Отсюда, в изучении крупных военных событий или при составлении плана войны Клаузевиц последовательно отрицает «чисто-военную точку зрения» («О войне», стр. 563).
Труд Клаузевица включает три преимущественно философские части и пять частей, в которых рассматриваются в стратегическом отношении отдельные вопросы войны. Наиболее философскими частями, представляющими еще совершенно не остывший интерес, являются: первая часть, трактующая о природе войны и требованиях, которые предъявляются войной полководцу, и представляющая собой как бы введение к основной теме труда; вторая часть — о теории войны, в которой Клаузевиц-философ устанавливает методологические рамки, в которых должно развиваться исследование войны, и, наконец, восьмая часть — «план войны», представляющая как бы заключение, написанное позже других частей, в котором мысль Клаузевица достигает высшей зрелости и дает синтез разобранных в отдельности в пяти частях элементов стратегии. Во многом в восьмой части своего труда Клаузевиц возвращается к вопросам, разобранным в первой части, и дает им уже значительно более ясное и отчетливое освещение[23].
Основное достоинство труда Клаузевица заключается в диалектическом методе изучения явлений войны, в установлении положения, что война является послушным орудием политики, но интерес представляет и трактовка Клаузевицем частных вопросов стратегии. Клаузевиц, отрицающий всякий догматизм, является автором многих разнообразных, всегда очень метких изречений, которые пригодны для обоснования различных мнений. Использование Клаузевица представителями самых разнообразных течений облегчается отсутствием его собственной четкой позиции по отношению к политике определенных классов в определенную эпоху.
Попытаемся теперь вместе с читателем бегло перелистать восемь частей капитального труда.
Первая часть посвящена природе войны. Это — короткое введение, развивающее уже знакомые читателю основные мысли Клаузевица. Война является насилием, имеющим тройственную тенденцию, соответственно характеру и особенностям трех факторов, участвующих в войне и определяющих ведение войны как формы своеобразной общественной практики. Для народа война является прежде всего ареной проявления слепого природного инстинкта ненависти и вражды[24]. Для полководца война является игрой вероятностей и случая, обращающих ее в арену свободной духовной деятельности. Для правительства война представляется орудием политики и оказывается подчиненной чистому разуму. Теория не может пренебречь ни одной из этих трех сторон военной деятельности и должна притом помнить, что война — подлинный хамелеон, в каждом конкретном случае меняющий свою природу.
Если реальное бытие войны отличается от основной ее идеи воздействием политики, то для объяснения расхождения замысла с исполнением в боевых действиях Клаузевиц устанавливает понятие трения. Чем менее сработался сложный механизм армии, тем сильнее трение. Война представляет своего рода плотную среду, в которой достигнуть цели можно лишь при добавочном усилии. И чем войска менее втянуты в войну, тем сильнее трение, и тем большие недолеты в каждом отдельном случае дают предпринимаемые нами действия.
В изучении вопроса о трении Клаузевиц применяет метод идеалистической диалектики. То, что мы желаем совершить, — известный марш, маневр, сосредоточение сил, занятие позиции или атака на неприятеля — является своего рода идеалом в отношении того, что удастся действительно достичь в нашей практике, обреченной на несовершенство. Между замыслом и исполнением открывается та же пропасть, которую Клаузевиц уже отмечал между войной абсолютной и действительной.
Постоянный учет политики и трения позволяет Клаузевицу, несмотря на его идеалистический метод, оставаться на почве реальности.
Большое внимание уделяет Клаузевиц установлению требований, которым должен отвечать полководец. Последний, в представлении Клаузевица, направляет войну в точном соответствии с ее целями и наличными средствами. Он должен обладать смелостью и вместе с тем проницательностью. Но прежде всего ему необходимо полное самообладание: пусть в нем кипят могучие страсти, но они должны оставаться скрытыми и ничем не проявлять себя. Нужен жар, а не пламя, и преимущество — на стороне людей сильных, глубоких, но скрытых страстей, требующих раскачки, нелегко воспламеняющихся, но всегда сохраняющих духовное равновесие. Клаузевиц, сам того не замечая, в облике полководца отдал предпочтение тенденциям, свойственным его собственному характеру.
Вторая часть — теория войны — охватывает классификацию элементов теории: проблемы войны как науки и искусства, методизма, военно-исторической критики и использования исторических примеров. Каждый факт войны сцеплен с таким множеством явлений, какое можно встретить разве в искусстве. — Знание анатомии необходимо скульптору, но разве последнему удалось когда-нибудь создать красивую форму математическим путем, посредством абсцисс и ординат? Есть существенная разница между умением и знанием, между теорией искусства и наукой. Было бы конечно ошибочно провозглашать бесплодность научного изучения явлений войны: это значило бы впасть в крайность и признать полную невозможность разобраться в действительности; между тем, в военных явлениях можно установить детерминизм, связь между причинами и следствиями, и в раскрытии этой связи — главная задача теории и военно-исторической критики.
Но теория не должна переходить за определенный предел. По сравнению с марксистско-ленинским положением, что теория должна служить руководством для действия, толкование Клаузевицем значения теории ставит ее в несколько более тесные рамки. «Теория военного искусства не должна быть непременно положительным учением… она должна воспитать ум будущего полководца, или, вернее, руководить им в самовоспитании, но не должна сопровождать его на поле сражения: так мудрый наставник направляет и облегчает умственное развитие юноши, не держа, однако, его всю жизнь на помочах» («О войне», стр. 82).
«Теория должна ярко осветить всю массу обстоятельств, дабы ему легче было среди них ориентироваться; она должна вырвать плевелы, которым заблуждение дало возможность повсюду прорасти; она должна вскрыть взаимоотношения явлений, отделить существенное от несущественного. Там, где представления сами собой складываются в такое ядро истины, которое мы называем принципом, там, где они сами устанавливают такой порядок, который мы называем правилом, там обязанность теории это отметить».
«То, что ум вдохнет в себя во время этого странствования среди фундаментальных понятий о предмете, те лучи, которые засияют в нем самом, — в этом и заключается та польза, которую может дать теория. Она не может снабдить его готовыми формулами для разрешения практических задач, она не может указать обязательный для него путь, огражденный с обеих сторон принципами. Теория способна лишь направить пытливый взгляд на совокупность явлений и взаимоотношений и затем отпускает человека в высшую область действия » («О войне», стр. 529–530).
Теория должна являться рассмотрением, созерцанием и вести к точному ознакомлению с предметом. Клаузевиц в этих словах возвращается к точному этимологическому смыслу греческого корня слова «теория». Его изложение обострено критикой всех существовавших военных систем, страдавших и односторонностью, и полным невниманием к моральным силам, и недостаточной проверкой своих положений на опыте военной истории, и шарлатанским злоупотреблением терминологией.
Клаузевиц отрицает также положение о значении методичности в стратегии. Он является защитником методичности лишь в обучении младших тактических начальников, но не в стратегии. Война — «это не поле стеблей, которое можно хуже или лучше косить более или менее подходящей косой», она представляет собой «большие деревья, к которым надо подходить с топором обдуманно, в соответствии со свойствами и направлением каждого ствола» («О войне», стр. 95).
Клаузевиц восстает против злоупотреблений военно-историческими примерами; он советует не шагать широкими шагами по арене истории. Военная история требует особо бережного к себе отношения. Использование военной истории для обучения требует величайшего гражданского мужества. «Кто чувствует влечение заняться этим трудом, пусть снарядится на это благое начинание, как на далекое паломничество. Пусть пожертвует он своим временем и не страшится никаких трудов, пусть не убоится никакой земной власти и великих мира сего, пусть поднимется он над собственным тщеславием и ложным стыдом, дабы, по выражению французского кодекса (формула присяги свидетелей на суде. — А. С. ), сказать правду, только правду, всю правду» («О войне», стр. 118).
Официальные историки войн в Германии и не пытались подойти к требованиям Клаузевица; Мольтке, давая задания прусскому генеральному штабу по составлению истории войн за объединение Германии, подчеркивал необходимость считаться с влиятельными персонами: «пишите правду, только правду, но не всю правду».
Современная военная литература фашистской Германии проводит точку зрения Мольтке и, во имя сохранения престижа полководцев, признанных фашизмом, создает свою историю «не всей правды».
Третья часть — общие вопросы стратегии — является началом труда Клаузевица, о котором он говорит: «Сначала я намеревался, не думая ни о какой системе или строгой последовательности, записать в кратких, точных и сжатых положениях важнейшие пункты по этому предмету, относительно которых я пришел к определенному выводу… Я полагал, что такие богатые оценками и мыслями краткие главы… достаточны, чтобы заинтересовать образованных, мыслящих людей как возможностью дальнейшего развития их выводов, так и непосредственным их содержанием» («О войне», стр. 2). Разбор элементов стратегии в этой части носит не вполне систематический характер, однако, в ней разбросана масса перлов мышления Клаузевица. Материальные вопросы стратегии ограничиваются здесь вопросом о численности армии и методами достижения перевеса в генеральном сражении. Заслуживает внимания его тезис о значении численности: численный перевес — наиболее общий принцип победы («О войне», стр. 136). Это — отрицание идеи небольшой отборной армии, при помощи которой, не апеллируя к массам, одерживается победа. Это тезис, на который ссылается современный германский фашизм, создавая массовую армию, которая, однако, несет ему в своих недрах революционную угрозу.
В этой третьей части Клаузевиц еще очень тесно связан представлением об абсолютной войне. Война для него представляет исключительно непрерывную цепь боев, находящихся в тесной связи между собой. Отсюда, занятие географического объекта не может рассматриваться как успех, который можно мимоходом прикарманить. Обладание им может повлечь за собой впоследствии еще более крупные невыгоды. «Подобно тому, как купец должен все время оперировать всей массой своего состояния, так и на войне лишь конечный успех решит вопрос». Нельзя пытаться обособить прибыль от отдельной сделки, это еще не чистый барыш. До конечного успеха ничего не решено: ничего не выиграно, ничего не проиграно.
Но впоследствии, в восьмой части, наиболее зрелой, Клаузевиц признал этот взгляд крайним, имеющим руководящее значение лишь для войн, приближающихся к абсолютному совершенству, где все логически вытекает из необходимости и быстро сцепляется одно с другим. Но существуют, и в истории даже преобладают, не эти молниеносные сокрушительные походы, а войны, далеко не столь богатые многообразным взаимодействием, которым отвечает другое крайнее представление: течение войны слагается из отдельных, самодовлеющих успехов, при чем, как в карточной игре, предыдущий розыгрыш не оказывает никакого влияния на последующий. Все сводится лишь к сумме результатов, и каждый из них можно отложить, как игральную фишку.
Установив эти два облика войны, которым соответствуют различные направления стратегической мысли, Клаузевиц определяет тот или иной облик войны в зависимости от размеров наших политических требований, а также требований противника («О войне», стр. 531), выражаемых в тех или иных целях войны: сокрушение противника или ограниченная цель.
Клаузевиц подчеркивает в этом вопросе об облике войны субъективный фактор — стремление той или другой стороны, упуская из виду природу противоречий, приводящих к столкновению, придающую конфликтам различного типа различную степень напряжения. Политическая и экономическая суть противоречий между классами и государствами не является предметом его исследований.
В последней главе «Напряжение и покой» Клаузевиц подходит к определению понятия кризиса, создающего на войне такие напряжения во всей обстановке, при которых самое незначительное боевое усилие может вызвать величайшие последствия, так как все подготовлено для крупного сдвига. «Канонада под Вальми (первое успешное сопротивление армии французской революции в 1792 году — А. С. ) имела более решительные последствия, чем битва под Гохкирхом». «Результат напоминает в этом случае действие хорошо заложенного и забитого минного горна, между тем как событие, само по себе столь же крупное, но происшедшее в периоде покоя, скорее напоминает вспышку пороховой массы на открытом воздухе».
Эта мысль чрезвычайно важна. Кризис представляет такие трудные переживания, от которых всемерно стремятся уклониться бесталанные генералы и полководцы. Последние всегда стремятся одержать победу в состоянии покоя, и тратят даром силы своих войск.
К сожалению, эта насыщенная диалектикой глава труда Клаузевица обрывается им на самом интересном месте, и он представляет воображению читателя дорабатывать важную тему о кризисе. В письме к Гнейзенау 4 марта 1817 года, т. е. в то время, когда, вероятно, набрасывалась эта часть, Клаузевиц заметил: «у меня несчастная склонность — развивать все из самого себя». Вот этой авторской борьбой со склонностью к дедукции, стремлением дисциплинировать свое мышление и не отрываться от опыта истории и объясняется усеченность глав, с которых началась работа над капитальным трудом.
Четвертая часть — «Бой» — устарела в тактико-техническом отношении, но сохранила свое методологическое значение[25]. Клаузевиц правильно подчеркивает значение боя, посвящает сильные главы генеральному сражению, но исходная точка его рассуждений о «характере современного сражения» страдает односторонностью.
Внимание Клаузевица привлекают сражения, дающие полупобеды, позднейшей наполеоновской эпохи 1812–1813 годов; он, очевидно, находится под впечатлением Бородина. Клаузевиц идеализирует «абсолютную войну», но военная стихия предстает перед нами здесь как сражение на истощение, в котором маневр не играет сколько-нибудь заметной роли, которое развивается медленным темпом, так, как горят сырые дрова, и кончается бухгалтерским подсчетом израсходованного и еще сохранившегося свежего резерва.
Этот закат наполеоновского военного искусства, обусловленный резким ухудшением состава укомплектований, включением в армию не вполне надежных немецких контингентов, удалением на тысячу километров в пустынные русские земли или нахождением в центре охваченной освободительным движением Германии, выразился в бессилии маневра.
Клаузевиц, пылавший ненавистью к проповедникам ученого маневрирования, которые брались выиграть войну без боя, при помощи одних хитроумных комбинаций, впадает здесь в противоположную крайность, выдвигая на первый план прямой удар, и не уделяет никакого внимания стратегическому плану и подготовке сражения в стратегическом отношении. Идея «Канн», т. е. сражения, приводящего к полному сокрушению противника, отсутствует полностью; совершенно не учитывается и любимый прием Наполеона в его лучшую пору — выходить предварительно на сообщения противника и создавать таким образом весьма решительную расстановку сил в сражении с перевернутым фронтом.
Вообще, сам Клаузевиц различает в стратегии две части, из коих одна ближе граничит с политикой, а другая — с тактикой. В настоящее время эта последняя часть обычно выделяется из стратегии особо в теорию оперативного искусства. Эта область стратегии не лежит в центре внимания Клаузевица и не составляет сильнейшей части его труда.
Наполеон по поводу аустерлицкого сражения заметил: «очень часто уже план кампании заключает в своем зародыше и план генерального сражения; но лишь военные с большим опытом поймут эту мысль». Клаузевиц долгое время отрицал ее, предоставляя все оформление сражения тактике.
Еще в предпоследней части своего труда, в главе о наступательном сражении, Клаузевиц утверждает, что представление о том, что наступление во фланг, приводящее к сражению с перевернутым фронтом, будто бы с самого начала должно быть соединено с охватывающим стратегическим наступлением, является ошибочным («О войне», стр. 487). И лишь в самом конце своей работы, в последней главе восьмой части, Клаузевиц признает, что для полной победы «необходимо охватывающее наступление или сражение с перевернутым фронтом», почему и «существенной частью плана кампании является установление соответственного распорядка как в отношении группировки вооруженных сил, так и направления их» (стр. 583). Клаузевиц отсылает читателя по этому вопросу к особой главе «План кампании», которая осталась ненаписанной.
Часть пятая посвящена теме «Вооруженные силы». Здесь Клаузевиц спускается с высот философии к оперативным вопросам стратегии, говорит о ее основных элементах — театре войны, армии, походе, о группировке армии, маршах, расположении на отдых, снабжении. Речь идет об эпохе Наполеона, и эта часть в наше время в основном устарела. В последней главе Клаузевиц критикует предрассудки, связанные с преувеличенной оценкой в стратегии командующей местности. Были времена, когда ключом ко всем успехам в Европе считалось обладание Швейцарией, а ключ к Франции усматривали в Лангрском плато, на котором лежат истоки главнейших французских рек. «Господствующий район», «прикрывающая позиция», «ключ страны» — эти термины квалифицируются Клаузевицем как «пустая скорлупа без здорового зерна» (стр. 295).
Подобно Энгельсу во время Восточной войны (Маркс и Энгельс, т. X, стр. 611), Клаузевиц устанавливает знак равенства по отношению ко всем европейским армиям. «Армии в наши дни стали настолько схожи между собой и вооружением и снаряжением, и обучением, что между лучшими из них и худшими особо заметного различия в этом отношении не существует». Таким образом, с устранением различия в качестве техники и обучения, вопрос о соотношении сил решается почти исключительно численностью. Действительно, в 1813 году установилось известное равновесие качества между войсками клонившейся к закату бонапартистской Франции и войсками коалиции, в которых появились элементы, одушевленные национальным движением.
Это равенство, в основном сохранявшее силу до эпохи империализма в отношении развитых капиталистических стран, не представляет собой окончательный продукт исторической эволюции. Буржуазия всюду бросала максимум ресурсов на содержание армии. Но в эпоху империализма соотношение классовых сил и ход классовой борьбы вызывают громадные колебания моральных сил бойцов буржуазных армий. И, конечно, не может быть никакого сравнения между армией страны социализма, принципиально отличной от буржуазных армий, и этими последними.
Создание средств, которыми ведется война, не интересует Клаузевица. Внутреннюю политику Клаузевиц ощущает в основном лишь как неизбежный накладной расход. Только в последней, восьмой, части труда мы можем убедиться, что Клаузевиц лишь закрывает глаза на влияние внутренней политики, но хорошо понял все ее значение на опыте французской революции.
Обороне посвящена шестая, самая обширная, часть труда. Ей уделено 182 страницы (по изданию 1934 года в русском переводе), тогда как седьмая часть — наступление — сжата на 48 страницах. Однако часть об обороне включает вопросы наступления, а часть о наступлении представляет собой только наброски. Клаузевиц подробно разбирает сильные и слабые стороны обеих форм военных действий. Его тезис о том, что оборота «является более сильной формой ведения войны», вызывал в период между окончанием франко-прусской войны 1870 г. и началом мировой войны самые жестокие нападки немецких и французских военных критиков и профессоров. Гипнотизированные успешными наступательными войнами, которыми руководил один из идейных учеников Клаузевица — Мольтке, эти критики обвиняли Клаузевица в том, что его сбила с толку катастрофа, постигшая вторжение Наполеона в Россию в 1812 году, что его теория войны будто бы проникнута пацифизмом, и только высокий авторитет Клаузевица препятствовал этим критикам формулировать обвинение его в упадочнических и пораженческих настроениях.
Беда в том, — утверждал дошедший до абсурда германский писатель Шерф, — что Клаузевиц видит политическую цель войны, и для него насилие является только средством. Это неплохо для дипломата, но для военного насилие должно являться не средством, а самодовлеющей целью…
Чрезвычайно дружная атака всех военных авторитетов на шестую часть труда Клаузевица опиралась и на замечание самого Клаузевица в одном из пояснений к труду, играющему роль авторского введения: «6-я часть может рассматриваться лишь как опыт; мне хотелось бы ее совершенно переработать и найти для нее другое русло». Это замечание, очевидно, не имеет в виду изменения принципиальных его взглядов на оборону, а направлено против слишком пространного изложения оперативных вопросов — о значении крепостей, обороне гор, рек, болот, лесов.
Из тридцати глав шестой части философский характер носят первые девять глав и глава о народной войне.
В главе «Выгоды обороны» (стр. 298) Клаузевиц указывает, что «оборона легче, чем наступление, но так как оборона преследует негативную цель, удержание, а наступление — цель позитивную, завоевание, и так как последнее увеличивает наши средства для ведения войны, а первое нет, то чтобы быть точным, надо сказать: оборонительная форма войны сама по себе сильнее, чем наступательная».
Оборона состоит из двух актов — выжидания и действия (контрудара). Идея возмездия посредством ответного удара лежит в основе каждой обороны; путь выжидания — это путь более обеспеченной победы над врагом; но только ответный удар устанавливает равновесие в динамике наступления и обороны.
Впрочем, контрудар может привести и к полному разгрому врага и достижению позитивной цели. Этот контрудар окажется тем более действительным, чем большее развитие получила выжидательная часть обороны. Момент перехода к контрудару характеризует различные ступени повышения шкалы мощности обороны. Этих ступеней Клаузевиц различает четыре (стр. 320–321): 1. Атака неприятеля немедленно после перехода им границы (оборона немцами Восточной Пруссии в августе 1914 г.); 2. Занятие позиции вблизи границы и переход в наступление, как только неприятель появится перед ней; 3. Тактическая оборона на позиции вблизи границы с переходом в наступление, когда противник втянется в бой; 4. Отнесение сопротивления внутрь страны. В последнем случае неприятель гибнет не только от меча обороны, но и в результате истощения, от собственного напряжения (стр. 419). Эта высшая и наиболее «сильная», по Клаузевицу, ступень обороны, контрудар по находящейся на закате армии противника, обещает наибольший успех; но отступление внутрь страны связано с крупными жертвами и является тяжелым испытанием для армии и государства.
Глава о народной войне, как одной из проблем обороны, представляет спокойную, философскую переработку мыслей Клаузевица об устройстве восстания на оккупированной Наполеоном германской территории при помощи ландштурма, относящихся к 1808–1811 годам; они стояли в центре мышления Клаузевица во время его деятельности в кружке реформы.
Народная война должна сохранять свою туманную, грозовую сущность и избегать сгущаться в действия компактных отрядов. Ее действия направлены на поверхность, подобно процессу испарения в физике. Чем шире расплывается неприятельская армия, тем сильнее воздействие народной войны. Как тихо тлеющий огонь, она разрушает основные устои неприятельской армии. Народная война или будет подавлена и угаснет или приведет к кризису, когда пламя всеобщего пожара охватит со всех сторон вторгнувшуюся армию и вынудит ее очистить страну, чтобы не погибнуть полностью.
Но народная война не может вестись в слишком сгущенной атмосфере опасности. Поэтому, горючий материал народной войны может вспыхивать ярким пламенем лишь в более отдаленных пунктах, где будет достаточно свежего воздуха. Ландштурм должен приступить к действиям в провинциях, расположенных на флангах неприятельского наступления, и образовывать грозовые тучи, нависающие по сторонам противника. Огонь будет разгораться, как пожар в степи, и распространится на территорию, по которой пролегают неприятельские сообщения.
У ландштурма есть и свои преимущества: солдаты, привыкшие жаться друг к другу, при неудаче всегда готовы, как стадо, бежать в ту сторону, куда обращены лицом, а крестьяне, будучи разбитыми, без какого-либо искусственного плана рассеиваются в разные стороны. «Если речь идет о порче дорог и заграждении тесных проходов, то приемы, употребляемые сторожевым охранением и летучими отрядами регулярных войск, относятся к действиям поднявшейся крестьянской массы приблизительно так же, как движения автомата к движениям живого человека». Небольшие регулярные части могут подкреплять ландштурм, придавая его действиям более крепкое оформление, но здесь надо знать меру, так как излишек регулярных частей ведет к ослаблению энергии и действительности народной войны.
Если не гоняться за призраками, необходимо мыслить народную войну в соединении с войной, которую ведет постоянная армия. Обе эти войны должны быть сложены в одно целое общим охватывающим их планом. Никакое государство не должно считать, что вся его судьба зависит от исхода самого решительного сражения. Призыв новых сил, помощь со стороны могут дать новый оборот делу. Всегда государству останется достаточно времени, чтобы умереть. Естественно, чтобы утопающий хватался за соломинку. И народ должен использовать последние средства спасения, если видит себя отброшенным на край бездны. Таков естественный порядок морального мира… В этих замечаниях ясно ощущается окраска политического опыта периода Тильзитского мира и реформ после Йенского разгрома, периода подготовки национально-освободительной войны против Наполеона.
Капитальный труд не содержит конкретного плана оборонительной войны, но таковой хранится в бумагах семейного архива. К нашему удивлению, этот план имеет в виду оборону революционного Неаполитанского государства (королевства обеих Сицилий) против карательной экспедиции, которую от имени Священного союза производила 52-тысячная австрийская армия генерала Фримона. Немецкие историки и критики хранят знаменательное дружное молчание об этой работе Клаузевица. Упоминание о ней мы находим только у французского биографа Рока. По-видимому, этот план представлял решение Клаузевицем теоретической задачи на стратегическую оборону, которую он сам себе поставил.
План озаглавлен: «Об обороне Неаполя при современных обстоятельствах. 1821». Клаузевиц полагал, что следовало предоставить австрийской армии значительно углубиться в территорию Неаполитанского королевства, что открыло бы неаполитанским партизанам возможность действий на сообщения австрийцев, и заставило бы последних ослабить армию выделением значительных сил для охраны тыла. При этом Апеннинские горы вынудили бы австрийскую армию разделиться на несколько колонн. Тогда, закончив период выжидания, сконцентрированная революционная армия должна была внезапно устремиться против важнейшей из колонн австрийской армии, разгромить ее и преследовать с максимальной энергией. Здесь не оставалось места какому-либо лавированию, маневрированию, заботе о выигрыше времени. Нужно поставить все на карту в том пункте, где будет решена атака австрийской колонны, чтобы одним ударом выиграть кампанию.
Соображения Клаузевица, понятно, не дошли до Гулиельмо Пепе — офицера, выдвинутого карбонариями на должность главнокомандующего. Пепе не ограничился обороной, вторгся в Папскую область, был вынужден к спешному отступлению и вновь, не собрав всех сил, перешел в наступление далеко впереди указанного Клаузевицем рубежа, почти на границе королевства, у Риети, где и потерпел решительное поражение.
Приведенный конкретный план обороны Клаузевица, как и все его теоретические положения, свидетельствует, что в оборону Клаузевиц вкладывал величайшую активность. Контрудар Клаузевица являлся настоящим наступлением, лишь отложенным на определенный момент, когда можно рассчитывать на самый решительный и обеспеченный успех.
Седьмая часть, посвященная чрезвычайно важной проблеме наступления, местами представляет не систематическое изложение, а лишь короткие наброски глав. Наступление, как понятие, логически противоположное обороне, в своей принципиальной части, как полагает Клаузевиц, почти исчерпывается тем, что он сказал в главах, посвященных обороне. Сказанное об обороне уже существенно освещает некоторые вопросы наступления. На войне наступление, в особенности в стратегии, «является постоянной сменой или сочетанием наступления и обороны». Последняя «не представляет действующего начала: напротив, она неизбежное зло, тормозящее усилие, вызываемое инерцией массы; это первородный грех, смертное начало для наступления» (стр. 481). «В единичных случаях наступающий, чтобы успешнее достигнуть поставленной цели, изберет форму обороны и, например, расположится на хорошей позиции и даст себя на ней атаковать» (стр. 482).
Клаузевиц рекомендует, при наличии достаточных сил, вести наступление беспрерывно и решительно. Так, при описании войны 1812 г., он резко критикует распространенное мнение, что Наполеону, по достижении Витебска, следовало перейти к обороне и не развивать дальнейшего наступления на Москву. В капитальном труде эта тема, как и многие другие вопросы наступления, развита в восьмой части, дающей общий синтез. Клаузевиц отрицает возможность так называемых методических завоеваний, рассрочку усилий. Всякая задержка только затрудняет завоевание. Маленький прыжок сделать легче, чем большой; но нельзя пытаться в два приема перескочить глубокий ров. В наступательной войне (Клаузевиц здесь имеет в виду сокрушение, близкое к абсолютной войне) всякая промежуточная остановка противоестественна. Если она оказывается неизбежной, это — зло, которое не только не обеспечивает успеха, но делает его сомнительным. Когда мы по своей слабости допустим остановку, то, нормально, второго скачка к цели уже не последует. Если второй скачок был бы возможен, то для него эта остановка вовсе не нужна, а если намеченная цель по своей отдаленности была с самого начала наступления нам не по силам, она останется таковой и навсегда. «Если мы вообще обладаем достаточными силами, чтобы осуществить известное завоевание, то мы в состоянии и выполнить его одним духом, без промежуточных остановок» (стр. 551). Логика Клаузевица неопровержима: чтобы сокрушить Россию, Наполеону следовало безостановочно двигаться на Москву.
Подобно тому, как душой обороны должна быть осторожная предусмотрительность, так смелость и уверенность в своих силах должны быть душой наступления (стр. 499). С этой точки зрения Клаузевиц дает весьма низкую оценку маневрированию. Последнее несвойственно, по его мнению, наступлению открытой силой с крупными сражениями. Под маневрированием Клаузевиц разумеет достижение известного результата при состоянии равновесия, которое мы пытаемся нарушить, вовлекая противника на путь ошибок. Это — первые ходы на шахматной доске, борьба равноценных сил, имеющих целью создать лучшую позицию, чтобы утвердить свое превосходство над противником.
На фоне этого общего равновесия выступают отдельные мотивы для более мелких действий и более ничтожных задач. Отсутствие гнета крупного решения и великой опасности позволяет им развиваться. Выигрыш и проигрыш размениваются на мелкую монету. По дешевке приобретаются ничтожные выгоды, из-за них начинается состязание в ловкости полководцев обеих сторон.
Грубым заблуждением был взгляд на эту игру, как на верх военного искусства (стр. 472). Арена, на которой происходит такая игра, не может создать крупного полководца. Мы не вправе укорять полководца за такое фехтование, если оно обещает успех, но должны требовать, чтобы он все время помнил, что он следует обходными тропами туда, где его может настигнуть «бог войны». Полководец ни на минуту не должен спускать глаз с противника, иначе он рискует попасть под удары боевого меча, имея в руках только франтовскую шпагу.
Клаузевиц совершенно прав, давая такую презрительную оценку маневрированию, преследующему мелкие, второстепенные цели. Но он нигде, за исключением нескольких строк в восьмой части, не затрагивает вопроса о маневре, как слагаемом решительных действий. Тонкости маневрирования играли столь значительную роль в тех старых пережитках военного искусства XVIII века, с которыми Клаузевиц чувствовал себя призванным бороться, что он потерял к ним всякий вкус и не придал никакого значения искусству маневрирования Наполеона, которое преследовало цель поставить сражение в более решительные условия и деморализовать противника еще до боя появлением на его фланге или в тылу.
Изучив природу стратегического наступления, Клаузевиц останавливается «над одним из наиболее существенных вопросов стратегии», от правильного разрешения которого зависит в отдельных случаях истинность суждения о том, чего мы в состоянии достигнуть. Это вопрос «об убывающей силе наступления».
Наступающий как бы закупает ценности, которые, быть может, и принесут ему выгоды при заключении мира, но пока он расплачивается за них чистоганом, расходуя свои вооруженные силы. Отсюда — убывающая сила наступления и его кульминационная точка. В редких случаях удается добиться заключения мира прежде, чем наступление достигает этой роковой точки. А за ней следует уже перелом, реакция, и сила реакции обычно значительно превосходит силу предшествовавшего ей удара (стр. 484). Армия на войне описывает известную траекторию. С продвижением по этой траектории сила наступления постепенно убывает. Превосходство сил, с которым наступление начинается, беспрерывно тает. Таким образом в перспективе наступления — достижение такого предела, на котором силы наступления и обороны сравниваются; за этим пределом начинается уже закат наступления; властная необходимость заставляет остановиться и перейти к обороне, но к обороне много более слабого рода, на враждебной, неподготовленной территории, с длинными и угрожаемыми сообщениями с отечеством. Проклятие наступления — вынужденная необходимость влачить за собой худшие элементы обороны. Вопрос успеха наступления сводится к тому, удастся ли достигнуть цели раньше, чем наступление перевалит за свою кульминационную точку? Если к неизбежному моменту перерождения наступления в оборону враждебная армия будет уже разгромлена и политическая воля противника надломится, обстановка для наступающего сложится очень благоприятно — война выиграна и остается заключить выгодный мир; но если обороняющийся эшелонировал свое сопротивление за пределы досягаемости восходящей ветви траектории наступления, то положение наступающего станет чрезвычайно затруднительным. Французские армии попали в это затруднительное положение при войне в Испании и в России.
Надо отметить, что рассуждения Клаузевица о наступлении и обороне, а также о кульминационной точке. наступления почти не связаны с вопросом о «средствах достижения цели» ведения войны: о сражении с целью уничтожения неприятельских сил (стр. 485). Возможно, что это объясняется недоработанностью последней части капитального труда.
Глава о наступательном сражении базируется на опыте сражений эпохи Наполеона (Аустерлиц, Йена, Ватерлоо) и в некоторых отношениях для нашего времени уже устарела. «Главная особенность, отличающая наступательное сражение, это — охват или, обход, следовательно постановка сражения», — говорит Клаузевиц (стр. 486). Бой при наличии охватывающей линии фронта представляет большие преимущества; впрочем это предмет тактики. Особенно важно, что в действительности используются далеко не все выгоды, даваемые обороной; в большинстве случаев оборона представляет лишь жалкую попытку извернуться в положении весьма стесненном и опасном, когда она, в предвидении наихудшего исхода, сама идет навстречу наступлению. Клаузевиц не одобряет также поспешность в ведении наступательного сражения: «с чрезмерной поспешностью связана большая опасность, так как она ведет к расточительному расходованию сил». Наступательное сражение представляет собой «нащупывание в неведомой обстановке»; тем более важно сосредоточение сил, тем предпочтительнее обход охвату. Идея окружения и полного уничтожения неприятеля на самом поле сражения являлась трудно осуществимой в эпоху Клаузевица и чужда ему. «Главнейшие плоды победы пожинаются при преследовании», — утверждает Клаузевиц. В нашу эпоху преследование может встретить больше трудностей, что заставляет теперь добиваться решительных успехов в пределах самого района боев, и самой тщательной подготовки последующих наступательных операций.
Восьмая, последняя часть труда — «План войны» — не закончена. Нескольких глав не хватает, а имеющиеся названы автором лишь набросками к восьмой части. И все же это настоящий шедевр мышления Клаузевица. По-видимому, это признавал и В. И. Ленин, сделавший из восьмой части тридцать значительных выписок, почти равных по объему выпискам из всех семи предшествовавших частей. Шестую главу этой части, «Война есть инструмент политики», Ленин определил как самую важную главу.
В этой части, представляющей общий синтез, мы встречаем широкое, углубленное развитие всех важнейших мыслей капитального труда, беглый исторический обзор войн разных эпох, оценку войн французской революции и развитие того положения, что война есть продолжение политики. «Мы не торопились выдвинуть в самом начале эту точку зрения. Она нам мало помогла бы при рассмотрении отдельных явлений и даже до некоторой степени отвлекла бы наше внимание; но при рассмотрении вопроса о плане войны она совершенно необходима» (стр. 561). «В самые недра стратегии, где сходятся все эти нити, мы вступаем не без некоторой робости… Мы усматриваем бесчисленное множество обстоятельств, в которых должен разобраться анализирующий разум полководца, огромные и часто неопределенные расстояния, на которые тянутся связывающие их нити отношений, и множество комбинаций. И мы должны помнить обязанность, лежащую на теории — охватить все это систематически, т. е. с совершенной ясностью и исчерпывающей полнотой, и для всякого действия указать достаточные основания. При этом нами вполне естественно овладевает сильнейшее беспокойство — как бы нам не опуститься до школьного педантизма, туда, где, ползая по подвалам тяжеловесных понятий, мы на пути своего анализа ни разу не встретимся с мышлением великих полководцев, одним взглядом охватывавших суть дела» (стр. 528–529).
Изучение войн различных эпох приводит Клаузевица к убеждению в наличии различной степени напряжения в применении насилия. Отсюда — резкое различие между редкими войнами на сокрушение и большинством войн истории, преследовавших ограниченные цели. Со времен французской революции и Наполеона война сильно приблизилась к своей действительной природе, к своему абсолютному совершенству, так как стала делом всего народа (замечание В. И. Ленина — «одна неточность: буржуазии и может быть всей»), «Вызванные к жизни средства ее не имели видимых пределов; последние перекрывались энергией и энтузиазмом правительства и их подданных». «Целью же военных действий стало сокрушение противника. Остановиться и вступить в переговоры стало возможным только тогда, когда противник был повержен и обессилен» (стр. 545).
«Всегда ли так останется, все ли грядущие европейские войны будут вестись при напряжении всех сил государства и, следовательно, в интересах значительных и близких народам, или же постепенно снова наступит отчуждение между правительством и народом?» «Невероятно, чтобы отныне все войны обладали столь же грандиозным характером, но в такой же степени невозможно, чтобы широкие ворота (для стихии войны. — А. С. ), раскрытые недавними войнами, когда-либо вновь могли полностью закрыться. Отсюда теории, которая останавливалась бы исключительно на такой абсолютной войне, пришлось бы или исключить из своего охвата все те случаи, где чуждые влияния изменяют сущность войны, или осудить их, как ошибки. Таковою не может быть задача теории, которая должна являться учением о реальной войне, а не о войне в идеале» (стр. 546–547). Отсюда необходимость учитывать разнообразие условий, порождающих войну. Клаузевиц поэтому рассматривает в отдельных главах вопросы наступления и обороны в войнах на сокрушение, уделяя им преимущественное внимание, и в войнах с ограниченными целями.
Основные мысли Клаузевица о плане большой наступательной войны сводятся к тому, что следует не упускать из виду все, преобладающее в соотношениях между воюющими государствами. Из них складывается определенный центр тяжести, сосредоточение сил и движений, от которых зависит целое. На этот центр тяжести противника и должен быть направлен совокупный удар всех сил.
Второстепенными предприятиями допустимо заниматься только тогда, когда они сулят необычайные выгоды. Могут быть разумные основания для разделения наступающих сил — особенности исходного положения, стремление к концентрическому продвижению для достижения большого успеха, стремление расширить театр военных действий, условия снабжения наступающих армий. Но когда «ученый генеральный штаб по привычке составляет план, по которому различные районы театра войны должны быть еще до начала игры заняты разными фигурами, как поля на шахматной доске, и затем начинается игра — движение к цели, вдохновляемое фантастической мудростью комбинаций, сложными линиями и отношениями, когда войска должны разойтись сегодня для того, чтобы с напряжением всех сил и искусства, с величайшей опасностью, вновь соединиться через две недели, — мы испытываем глубокое отвращение к такому уклонению от прямого, простого, бесхитростного пути, уклонению, которое умышленно повергает нас в полное замешательство» (стр. 580). При слабости полководца весь план рождается в недрах фабрики непрактичного генерального штаба и является продуктом мозговой деятельности дюжины полузнаек. Главное наступление не должно считаться с ходом действий в боковых районах (т. е. на второстепенных направлениях): «направленное на сокрушение противника наступление, у которого не хватает смелости лететь стрелой прямо в сердце неприятельской страны, никогда не достигнет цели» (стр. 580). После вынужденной остановки, как общее правило, вторичного порыва вперед не бывает.
Полемический задор не покидает Клаузевица до последних страниц его труда. «Ученый генеральный штаб» представлялся Клаузевицу хранителем всего того шарлатанства и пережитков в истории военного искусства, против которых он вел упорную борьбу. Говоря о неясности ученых соображений относительно командующего положения Швейцарии при войне с Францией, Клаузевиц сейчас же вспыхивает: «если в будущем, в совете властителя или полководца обретется ученый офицер генерального штаба, который с озабоченным челом начнет излагать подобную мудрость, то мы заранее заявляем, что это претенциозный вздор, и от души желаем, чтобы в том же совете оказался добрый рубака, дитя здравого разума, который заткнул бы ему рот» (стр. 596).
Случаю было угодно оборвать работу Клаузевица на таком же полемическом выпаде: «кто в погоне за невозможным (объединенная армия „Германской империи“, включающей Австрию и Пруссию. — А. С. ) упускает возможное, тот глупец» (стр. 598).
Невозможно передать на нескольких страницах содержание обширного труда Клаузевица. Труд «О войне» заслуживает того, чтобы с ним ознакомились полностью, он насыщен сотнями мыслей, побуждающих к размышлению. Этот капитальный труд, несмотря на свою незаконченность, является как бы «философской поэмой», из которой нельзя выбросить ни слова, и не поддается переложению.
Попытка выхолостить труд Клаузевица была произведена в Германии в семидесятых годах XIX столетия, когда в Берлинской военной академии решительный верх одержала историческая школа, занимавшаяся лишь анализом частных случаев, строившая лишь фундаменты и боровшаяся с тенденцией к обобщениям. Среди профессоров академии блистали такие консерваторы, тормозившие всякий шаг вперед, как Шерф и Богуславский. Глубокая диалектика Клаузевица колола им глаза. Поэтому их коллега, Блуме, впоследствии авторитетный писатель, решил оказать Германии услугу — написать труд по стратегии, который представлял бы по существу капитальный труд Клаузевица, но с выхолощенной диалектикой и переведенный на рельсы мышления исторической школы. Клаузевиц был обвинен в туманности, которая дает возможность различных толкований, в излишке философии и, главным образом, в распространении яда диалектической логики.
Труд Блуме представляет собой обработку его лекций 1875–1879 годов. Первое его издание относится к 1882 году. Оно исправлено по ремаркам Мольтке-старшего, согласившегося просмотреть рукопись. Так как сам Мольтке никогда не соглашался изложить свои взгляды на стратегию в виде стройной стратегической теории, то труд Блуме «Опыт стратегии» появился в 1882 году в ореоле стратегического авторитета Мольтке и долгое время являлся признанным германским изложением стратегии[26].
Предание гласит, что сам Мольтке жаловался, что для него чтение рукописи Блуме представляло величайшую трудность, так как от скуки, одолев одну или две страницы Блуме, он не мог удержаться от сна.
И это замечание престарелого полководца очень верно. Скукой веет от Блуме. Диалектика составляет не внешний облик мышления Клаузевица, а тесно связана с существом его учения. Клаузевиц с выхолощенной диалектикой — это мертвый Клаузевиц. И стратегия Блуме — это мертвая стратегия. Работа Блуме дала рассыпанную храмину отдельных принципов, из коих каждый снабжен большим количеством оговорок, примечаний, исключений. Блуме обратил учение в справочник. Листы его стратегии скреплены брошюровщиком, но отсутствует стержень, который должен был бы соединять в одно целое его идеи.
Внимание к Клаузевицу особенно ослабело после побед над Францией в 1870 году и начало возрождаться уже после 1905 года; особенно оно возросло во время мировой войны. Пытаясь использовать те или иные мысли Клаузевица, фашизм теперь творит над Клаузевицем новую расправу: он перерабатывает его в фашиста, он денатурирует Клаузевица-философа с ясно оторвавшимся от узких интересов Пруссии мышлением, понявшего характер войн эпохи буржуазной революции, великого почитателя военного искусства Наполеона, без жалости бичевавшего феодальные пережитки в теории военного искусства, друга передовых представителей. немецкой буржуазии — Шарнгорста и Гнейзенау, и использует в этих целях шовинистический пыл молодости и различные политические шатания эпохи реставрации.
В русской военной академии только первый профессор стратегии, Медем, современник Клаузевица, представитель того поколения, которое являлось участником войн с Наполеоном и старалось их осмыслить, ухватился за выходившее в начале тридцатых годов посмертное издание сочинений Клаузевица и талантливо популяризировал его идеи. Об этом говорят воспоминания его слушателей — Д. А. Милютина, известного впоследствии военного министра «эпохи реформ», и П. К. Менькова, талантливого офицера генерального штаба, посаженного в 1848 году в крепость за наклонность следовать по стопам Чаадаева, и известного автора севастопольских стихов: «гладко было на бумаге, да забыли про овраги, а по ним ходить». Изданный в 1836 году курс Медема и сейчас оставляет свежее впечатление живого толкования учения Клаузевица. Преемники же Медема явились какими-то городовыми на кафедре стратегии и направили свои усилия «тащить и не пущать» прежде всего на Клаузевица.
Курс стратегии пятидесятых годов гласил: «вся политика войны состоит в том, чтобы, увидев неприятеля, наносить ему возможный вред. Что же касается до военно-политических отношений союзных держав и армий, условия, противные дисциплине и правилам военного искусства и военной службы, не должны быть допущены». Предложение состоявшего на русской службе Жомини создать особые кафедры политики войны и военной политики отвергалось, так как, создавая эти науки, «можно затемнить еще более стратегические истины». «Вникая в сущность дела, кажется невозможным открыть политику в войне». «Какая может быть политика там, где бьются насмерть».
Но еще опаснее этих городовых в профессорской тоге был Генрих Антонович Леер, удивительным образом соединявший большое красноречие с внутренней пустотой, человек, монополизировавший в России стратегическую мысль в период 1867–1898 годов.
Его учение, основанное на утверждении вечных истин, отражало общее состояние материального и идейного застоя, который переживала в этот реакционный период Россия. Поверхностное знакомство, по французскому переводу, с капитальным трудом Клаузевица относится лишь к концу жизни Леера. Каждая строка, написанная Клаузевицем, била по бездарной стратегии Леера. Естественно, он с ненавистью оглядывался на своего знаменитого предшественника и держал себя, как враг Клаузевица.
Философской основой Леера и его преемника Михневича был позитивизм Огюста Конта в его пошлейшем истолковании. О диалектике Леер не имел представления и видел в ней лишь главное оружие своих возможных противников, которые могли бы опереться на Клаузевица. Отсюда истерические вопли Леера против диалектики. Под диалектикой Леер разумел ораторское пустозвонство, софистику, игру антитез, беспринципность, продажность слова и отсутствие честности в писателе, подлаживающемся под влиятельные вкусы и модные увлечения. Леер являлся тем же Пфулем, образ которого Клаузевиц представил нам так ясно, — но в новом, ухудшенном издании.
Основным соперником Леера и защитником некоторых идей Клаузевица являлся Драгомиров. Последний, однако, интересовался преимущественно вопросами тактики, как более связанными с боевой подготовкой войск, а вопросы стратегии оставлял на втором плане. При этом Драгомиров понимал Клаузевица очень односторонне и популяризировал в России только раннее произведение Клаузевица «Важнейшие принципы войны». Развернутая диалектика войны в капитальном труде Клаузевица оставлялась Драгомировым почти без внимания. Ему нравилось в Клаузевице преклонение перед моральными величинами, и если Клаузевиц в своей теории мало уделял внимания материальной основе, то Драгомиров выступал в роли дон-Кихота, вызывающего на бой всех «огнепоклонников», увлекающихся новой техникой начала XX века. Драгомиров являлся в значительной мере сторонником реакционной французской школы военной мысли, и труды Драгомирова во Франции встречались с таким же почетом, как и в России.
Злоключения Клаузевица в царской России усиливались отсутствуем перевода его капитального труда на русский язык. Только к началу XX века капитальный труд появился на русском языке, в виде сброшюрованных оттисков, в переводе генерала Войде, печатавшемся несколько лет в «Военном сборнике». Переводчик был совершенно не подготовлен к этой ответственной задаче и выполнил ее неудовлетворительно. Во многих местах этого перевода мысль Клаузевица извращена, в других местах перевод вообще нельзя понять. Это издание создало Клаузевицу в царской армии репутацию темного писателя, забравшегося в такие дебри метафизики, в которых уже нельзя отличить и подлежащего от сказуемого.
Только при советской власти капитальный труд Клаузевица появился на русском языке, если не в образцовом, то все же в грамотном и доступном для понимания виде. Над изданием этого труда Государственное военное издательство дало возможность переводчику и редакторам работать десяток лет[27].
Труд идеалиста-Клаузевица нашел в Красной армии читателей, благодаря его «подходу к марксизму» и благодаря той роли, которую он сыграл в разоблачении Лениным социал-шовинизма и центризма в период империалистической войны. Диалектика Клаузевица никого в Советской стране не пугает: для нас она является ценнейшим качеством его труда. Идеалистический метод Клаузевица чужд нам, и мы, конечно, не являемся учениками Клаузевица. Но Клаузевиц представляет такую сокровищницу размышлений над жгучими вопросами ведения войны, горячих обличений часто воскресающих вновь ошибок и заблуждений в военных вопросах, обнаруживает такое мастерство в самой постановке вопросов, что ум каждого передового работника нашей страны, достаточно цодготовленный к тому, чтобы отличить, где Клаузевиц прав и где он ошибается, может многое почерпнуть при странствовании с Клаузевицем по основным вопросам войны.
Указание Ленина (т. VII, стр. 384): «ни один социал-демократ, знакомый сколько-нибудь с историей, учившийся у великого знатока этого дела Энгельса, не сомневался никогда в громадном значении военных знаний, в громадной важности военной техники и военной организации, как орудия, которым пользуются массы народа и классы народа для решения великих исторических столкновений» — нашло себе блестящее подтверждение в победе социалистической революции в России. А Клаузевиц, критически использованный, помогает овладеть военными знаниями, необходимыми для организации обороны великой страны социализма и для боевой подготовки ее вооруженных сил.