Выходим на терраску. Там ждут нас — о. Иван и о. Исаакий.
О. Исаакий еще раз здоровается со мной. У него красивое, хорошее лицо. Правильный, с горбинкой нос, темная борода, глаза большие, серьезные. Движения спокойные, уверенные. В маленьких руках четки. На всей его фигуре печать очень большой интеллигентности.
Очевидно, о. Иван уже рассказал ему о том, что произошло у нас с о. Вениамином, потому что сразу начинает со мной разговор об этом.
— Вам не надо обижаться на них, — говорит он с мягким укором, — надо понять таких вот, как о. Константин. Он простой, серый крестьянин, ничего не знает, ни о чем не слыхал, — и страшно теперь запуган, — боится и лесничего, боится и духовной власти, и светской, — а тут говорят ему: приехал из Москвы… член Государственной Думы… фотографирует кельи… и т. д. и т. д… Он бедный совсем перепугался наверное и Бог знает, что ему представилось.
— Да мне и самому совестно, — сказал я, — что сделал из этого такую историю…
— Теперь, слава Богу, все кончилось хорошо, — успокаивает о. Иван.
— Кончилось, так не надо и вспоминать, — говорит о. Сергий, — пойдемте, огород наш посмотрите. Прямо перед кельей посажена кукуруза.
— Разве у вас медведи не трогают кукурузу? — спрашиваю я.
— Пока не попробовал, — ничего. А вот, если хоть раз попробует, ну тогда не успокоится, пока всю не поломает, — улыбается о. Сергий.
И сколько раз потом ни заходила речь о медведях, о. Сергий всегда говорил об них с улыбкой, точно о симпатичных, но немного смешных людях. И называл: «Мишкой» и даже «Мишенькой».
За кукурузой большое «поле» картофеля, несколько гряд луку, чесноку, фасоли, и небольшая грядка густого необыкновенно высокого гороха.
— Это мне человек один из Сибири семян привез, — сказал о. Сергий, видимо, любуясь своим детищем.
У о. Сергия огород не поражает образцовым порядком, как у о. Трифиллия, но видно, что много в него положено труда и заботы.
— Я плохой помощник, — говорит о. Исаакий, — все о. Сергий трудился один.
— Вы, кажется, болеете? — спросил я.
— Да, лихорадка… а может быть и чахотка.
— Почему вы думаете, что чахотка? Разве у вас кашель?
— Нет, кашля нет… Но слабость, пот. Лихорадит постоянно… В молодости я жил в Петербурге, служил в бронзовой и золотильной мастерской — может быть, оттуда еще захватил болезнь…
О. Иван и о. Сергий отстали от нас.
О. Сергий крикнул:
— Вы погуляйте, а мы пойдем обед готовить! О. Исаакий повел меня по широкой тропе в лес.
— Вот эту аллейку о. Сергий расчистил, — сказал он, — очень хорошо гулять здесь.
Мы шли среди старых, старых пихт, совершенно бесшумно ступая по мягкой, покрытой хвоей, дороге.
— Какой красивый лес у вас. Особенно нравится мне висячий мох. У нас нет такого.
— Вот вы какие мелочи замечаете, — улыбнулся о. Исаакий, — а мы живем и совершенно не обращаем на это внимание… Да, у нас хорошо, очень хорошо жить! Если бы своя церковь, — ничего больше и не надо.
— А к о. Илариону в монастырь не пойдете?
Рис. Пустынник о. Исаакий
— Что ж о. Иларион!.. Я ему прямо сказал: вся эта затея с монастырем — дело бесовское… Вот о. Иван говорил о проекте просить у архиерея разъездного монаха и антиминс. Это дело другое и то при одном условии, чтобы иеромонах обязательно назначен был из наших пустынников.
— Ну, об этом и просить нечего, — сказал я, — к вам из монастыря ни один иеромонах не пойдет.
— Пожалуй и так, — согласился о. Исаакий.
Чем больше вглядывался я в о. Исаакия и вслушивался в его речь, тем больше он нравился мне. В нем было какое-то особенное благородство. А в красивых уверенных движениях и спокойном тихом голосе чувствовалась большая внутренняя сила.
— Вы долго были на Новом Афоне? — спросил я его.
— Да порядочно… лет десять. Сначала торговал в монастырской лавочке. Потом был при часовне на Иверской горе… Я и сейчас приписан к монастырю…
— Как же вас отпустили в пустыню?
— Покойный Иерон отпустил. Он вообще против пустынножительства был и не любил, когда от него уходили монахи. Первый раз пришел я просить благословения уйти в пустынь, — он рассердился. Я через некоторое время опять пришел. Рассказал ему все, что чувствовал. Он и говорит мне: ты все равно уйдешь, — иди лучше с разрешения.
— Вы прямо сюда в пустынь пришли?
— Ходил еще в Грузию, — посмотреть, как там спасаются… А потом поселился здесь… Я больной, работать не могу. Живу с о. Сергием. Занимаюсь рукоделием: четочки делаю… Слава Богу… жить здесь, очень, очень хорошо…
Тихий голос о. Исаакия, босые ноги его, серьезное благообразное лицо, — все так удивительно подходило к задумчивой тишине леса.
— Да, хорошо у вас, — сказал я.
— Вот и оставайтесь у нас, — неожиданно предложил о. Исаакий.
— Нет, о. Исаакий, — для меня это совершенно невозможно.
Мы остановились.
— Почему? — спросил о. Исаакий и посмотрел на меня в упор.
— Почему? Да прежде всего потому, что я хочу жить в миру. А разве по-вашему это плохо?
— Нет, не плохо… Но здесь лучше…
И снова мы пошли, не торопясь, по аллее теперь уже прямо на поляну, к келье.
— Вам надо закусить, — сказал о. Исаакий, — потом отдохнете немного, и прочитаем вечерню.
Мы вернулись как раз вовремя. Недалеко от кельи о. Сергий устроил «летнюю кухню». И когда мы подходили, о. Иван нес из этой «кухни» вареный картофель, а о. Сергий «соус» — лук, поджаренный в постном масле.
— Пожалуйте кушать, — сказал о. Иван, — картофель сварили, да еще с соусом.
— Это я в монастыре научился, — отозвался о. Сергий.
— А завтра знаете, чем он угостить вас хочет?
— Наверное, пышками? — засмеялся о. Исаакий.
— Что же! — опять весело отозвался о. Сергий, — и испеку. Я пышки хорошие делаю… Покушаете моего рукоделья…
— Что и говорить, настоящий повар, — смеется о. Иван.
Мы входим на терраску. Там уже накрыт маленький столик. О. Исаакий говорит:
— Давайте, помолимся…
И все мы поворачиваемся на Восток, к темной тенистой опушке леса, за которой яркими зубцами блестят освещенные горы…