1
Хиггинс жил последнее время в Польше, именовал себя то журналистом, то представителем частной фирмы. Он устроил диверсию на новом турбостроительном заводе в Эльблонге и едва не попался. Пришлось спешно перебираться в Мюнхен. Там его вызвал полковник Роулен:
— Вы не оправдали нашего доверия, Хиггинс.
— Но…
— Никаких «но», мы знаем ваши оправдания: коммунистический режим, отличная контрразведка, мало старых связей… Это всё давние песни. Чему вас учили пять лет? К сожалению, закон Трумэна принят для таких трусов, как вы.
— Я…
— Вы уже показали свое «я». Слушайте, Хиггинс, вам предстоит еще поездка. В Россию. А?
Роулен увидел, как у Хиггинса отвисла нижняя челюсть. Конечно, в Россию ехать страшно. Теперь Роулен говорил мягче, он пытался убеждать, в голосе у него появились заискивающие нотки:
— Дело, в сущности, чепуховое, Хиггинс. Надо просто встретиться кое с кем, передать два-три задания, деньги и проследить, чтобы деньги были заплачены не за красивые глазки, а за дело.
Хиггинс усмехнулся:
— Ничего себе, чепуховое!
— Вы недалекий человек. Мы хотим обеспечить вам будущее. Мужайтесь, Хиггинс, со временем вы станете там крупной фигурой — я говорю о России после третьей мировой войны.
Хиггинс знал: агенты в России быстро проваливаются. Риск большой. Ну, хорошо, он передаст деньги. А что он сам будет иметь?.. Роулен словно угадал:
— Восемь тысяч, Хиггинс. Вас устраивает?
— Ладно. — К Хиггинсу вернулась обычная его развязность, он прятал под нею страх. — За восемь я пойду, но учтите, если вы предложите мне мимоходом выкрасть какие-нибудь чертежи или кинуть за окошко поезда пробирку с энцефалитным вирусом — я пошлю вас к чёрту и поеду домой репортером в провинциальную газетенку.
Роулен снова усмехнулся:
— Ну, ну, не расстраивайтесь. Между прочим, вам придется встретиться с одним нашим знакомым. Вы ахнете, когда я скажу.
— Да?
— Помните О’Найта?
Хиггинс приподнялся в кресле. Найт погиб, об этом говорили еще в тридцать восьмом году. Роулен подошел к Хиггинсу и хлопнул его по плечу:
— Вот как надо работать, дорогой мой. Хотите, расскажу?
— Конечно!
— Мы послали Найта в Германию, но ему там нечего было делать, нас больше интересовала Россия. Найт и пробрался в сорок первом году в Россию, да не один, а с четырьмя немецкими агентами. Он всегда был хитрым малым, — Найт. Он заставил своих идиотов бездельничать до конца войны. Потом ему удалось сообщить о себе нам. Словом, Найт передал нам хорошо законспирированную группу. Деньги им посылаются. Они, таким образом, перевербованы, и на них можно положиться. Недавно они начали действовать. Вы читали о взрыве на этой… на ГЭС? Мы пишем: у коммунистов нет охраны труда.
— Значит, Найт руководит группой?
— Да. Согласитесь, операция блестящая.
— В сорок первом году… — начал было Хиггинс, по Роулен перебил его:
— В сорок первом году мы уже знали, что Найты в России нам понадобятся на будущее. Это была дальновидная политика… Словом, поезжайте, Хиггинс. У вас, кажется, дочь в Канзасе?
Хиггинс поморщился. Ему был знаком этот прием шефа, — у вас есть дочь, и вы обязаны оградить ее от русских бомб. «Шеф считает и меня болваном».
Наконец, Роулен перешел к заданиям. Он назвал завод «Электрик», металлургический комбинат в Высоцке. Организовать диверсии, и похитрее:
— Взрыв в Эльблонге был топорной работой. Больше связей! Вы — человек с размахом, так поставьте дело на широкую ногу.
Затем Роулен передал Хиггинсу деньги, шифр и заставил несколько раз повторить трудную русскую фамилию — Тищенко. Этот человек несколько лет назад сболтнул лишнее, можно использовать. Сейчас он работает в Высоцке.
На следующий день Хиггинс вылетел в страну, граничащую с Россией. У него был адрес ресторана в советском городе. Если Никодим Сергеев, помощник Найта, не официант, то тогда он продавец в обувном магазине на проспекте Красных Зорь. Он даст ему, Хиггинсу, адрес Найта.
…Границу переходили ночью… Было темно, ночи на севере звездны, но безлунны. Лодка пересекла озеро, мягко ткнулась в илистое дно, и гребец дернул Хиггинса за рукав. Тот встал. Гребец поднял Хиггинса на руки и пронес шагов пятьдесят.
— Вы в ручье, — шепнул он и исчез в темноте. Хиггинс пошел по руслу ручья, медленно переставляя ноги.
Рассвет застал его далеко от границы. Он вздохнул с облегчением и сориентировался по карте. До станции было километров десять. Пропуск в пограничную зону лежал у него в кармане. Он сунул карту, лупу и компас под корягу и вышел к дороге, не таясь.
На станции ждали поезда. Усталый мужчина с пачкой книг по сельскому хозяйству, по виду агроном, взял билет до города. В вагоне к Хиггинсу обернулся молодой парень:
— Эй, товарищ, как вы насчет «шамайки»?
Хиггинс подсел к компании играющих и до самого города резался в карты.
…Когда с привокзальных ступенек схлынула и растеклась во все стороны толпа приехавших, Хиггинс осмотрелся. Он был один, и никто как будто не следил за ним. На всякий случай он переменил три трамвая, выскочил из одного на ходу и посмотрел, не выпрыгнет ли кто следом? Нет. Хиггинс успокоился окончательно… И не знал он, не догадывался даже, что пока он пробирался там, через бурелом, пока шел еле заметной лесной тропкой, нарушителя границы видела не одна пара глаз, и не один пост сообщал на заставу ироническое: «прошел благополучно», «пропущен благополучно», «встречен благополучно».
Часа за полтора до прихода поезда генерал вызвал к себе капитана Звягинцева.
— Вы сегодня обедали?
— Нет еще, товарищ генерал.
— Ну, так поезжайте в ресторан «Северный» и займите один из столиков слева. В ресторане будет Брянцев. А если наш долгожданный гость сядет к вам за столик и разговорится, вы поддержите разговор…
Звягинцев доедал винегрет, когда вошел Хиггинс. Он быстро осмотрел зал. То, что один из столиков слева был занят — один из тех столиков, что обслуживал Никодимов, нисколько его не смутило. И, хотя было много свободных столиков, он подошел к тому, за которым сидел Звягинцев:
— Простите, у вас свободно?
— Да, да, пожалуйста, — Звягинцев даже глаз на него не поднял, занятый едой.
Хиггинс сел и, словно бы извиняясь, пояснил:
— Терпеть не могу есть один, а если выпивать — и того пуще. Это англичане, говорят, пьют в одиночку: запрется такой у себя и — хлоп пол-литра!
Подошел официант. Хиггинс спросил:
— А что, скажите, соленых груздей у вас не водится?
— Нету, нету… — официант хмыкнул. — Откуда же?
— Вот всегда так, — снова повернулся Хиггинс к Звягинцеву. — Осень пройдет, заготконторы бездельничают, а весной иногда так захочется груздя или брусники моченой, и — нигде нет…
— Да, — сочувственно согласился Звягинцев. — Неважно работают заготконторы.
Звягинцев был весь как натянутая струна. Он не ошибся, подумав, что вопрос официанту о груздях был паролем, но не знал, ответил ли официант так, как требовалось.
Хиггинс спросил, нет ли у товарища газеты. В дороге не удалось купить. Газеты у Звягинцева не было; тогда Хиггинс спросил, что слышно нового об Иране. Это сейчас ох какой важный вопрос.
Хиггинс держался свободно, и Звягинцев подумал: верно опытный разведчик, не мелкая сошка.
Ему принесли в запотевшем графинчике двести граммов водки, и он потребовал вторую стопку.
— Я вас очень прошу… Ну, не могу один…
— Что ж, — Звягинцев пододвинул стопку, — только тогда уж и я закажу.
Хиггинс выпил, закусил и сказал, что обстановка вообще напряженная, что американцы не жалеют средств на бомбы да шпионов.
Ему хотелось узнать, что думают русские, — узнать не из газет, а в беседе, за водкой. Звягинцев понимал это и поддерживал разговор, рассчитывая, что американец всё-таки выдаст себя.
За другим столиком расплачивался с официантом Брянцев. Потом он вышел, не оборачиваясь. Звягинцев равнодушно поглядел ему вслед. Он не торопился отвечать Хиггинсу, обдумывал каждое слово. Но вскоре «бомбы и шпионы» Хиггинсу надоели, он заказал еще двести граммов, речь шла теперь о зарплате, о командировочных, о том, что ежегодное снижение цен — это здорово, а в следующем году, надо полагать, будет еще одно. «Вот они все какие, — думал Звягинцев. — Они бойко расскажут и о международных событиях, и о снижении цен, но всего этого они не чувствуют так, как мы, и как ни стараются выдать себя за советского человека, — не выходит. У нашего, если он говорит о врагах — сами сжимаются кулаки и голос крепнет».
Хиггинс взглянул на часы и заторопился:
— Опаздываю на завод, директор назначил к четырем. Всего доброго, спасибо за компанию.
И когда он вышел, какой-то человек в сквере напротив проводил его взглядом, потом словно нехотя захлопнул книгу — жаль, хороший роман! — и поднялся со скамейки.
2
Проспект Красных Зорь тянется почти через весь город, прямой и просторный, оживленный в любое время. На нем театры и магазины, здесь проводятся кроссы и назначаются свидания. Здесь строят девятиэтажный Дворец культуры, сажают по краям мостовой молодые тополя. Здесь нетрудно затесаться в толпу и идти, подчиняясь людскому потоку.
Хиггинс зашел в магазин. Курбатов стоял за стендом, спиной к Хиггинсу, и разглядывал носки и галстуки.
— Скажите, вы не получили партию полуботинок с застежками? — спросил у продавца Хиггинс.
— Нет, нет, — и продавец уже слушал следующего покупателя. Хиггинс осмотрел ящики, вздохнул и пошел к выходу. То же самое произошло и в другом магазине, и в третьем. Курбатов уже начал опасаться, что Хиггинс заметит его.
В четвертом, самом большом магазине продавец ответил:
— Пока нет, но скоро будут.
— Когда?
— Точно вам не скажу, но зайдите завтра, я вам приготовлю. Какой вам нужен номер?
Курбатов насторожился, — это походило на пароль.
— Что вы можете предложить сейчас?
— Сейчас? Есть неплохие скороходовские туфли, на двести тридцать рублей, — продавец снял с полки и поставил перед Хиггинсом коробку, тот сел и начал примерять. Курбатов оглянулся. Неподалеку стоял один из помощников Звягинцева, можно было уходить, но Курбатов медлил. Он напряженно думал: как сейчас достать эту пару обуви? Быть может, внутри что-нибудь вложено! Продавец выписал чек и, вежливо согнувшись, отдал Хиггинсу. «Сейчас он пойдет платить, — думал Курбатов. — Как же быть? Когда он возьмет ботинки — предложить ему триста рублей за них? Мол, спешу на поезд. Нет, чепуха! Не отдаст. Задержать Хиггинса? Рано, да и слишком важное решение, чтобы принимать его самому… Это всегда успеется».
Пока он думал, Хиггинс потолкался в отделе галантереи, поглядел на галстуки и пошел к выходу. Курбатов мельком оглянулся на продавца: тот провожал Хиггинса равнодушным взглядом. Продавца не удивило, значит, что клиент не платит по чеку.
Чек! Продавец написал всё, что было нужно, на чеке, и Хиггинс ушел!
Сейчас Курбатов решил приступить к третьему этапу своей работы. Два часа спустя, после спешного совещания у генерала, к тому же продавцу в тот же магазин пришел еще один посетитель и произнес пароль:
— Вы не получали партию полуботинок с застежками?
В этом был некоторый риск, если продавец ожидал только одного посетителя с паролем, — но и генерал и Курбатов решили пойти на него.
— Пока нет, — ответил продавец, — но скоро будут. — Он предложил скороходовские туфли за двести тридцать рублей и выписал чек. На чеке стояло: «Горская, Деповское шоссе, 3. Конст. Игн.».
3
Этим же вечером арестованного продавца допрашивал Курбатов:
— Фамилия?
— Кушелев, Федор Федорович.
— А настоящая?
— Это настоящая фамилия. По паспорту.
Курбатов нахмурился. Он видел: паспорт — чистейшая подделка. Однако арестованный намерен запираться.
— Скажите, что это за адрес: Деповская, три, Константин Игнатьевич?
— Я не знаю, меня просили передать…
— Кому?
— Кто спросит… Я вам всё расскажу, только не думайте, я не шпион, нет.
Курбатов усмехнулся: «Сейчас будет выдана слезная история». Кушелев говорил, глотая слюну, и длинными сухими пальцами оттягивал воротник:
— Я ничего не хотел делать, но, понимаете, ко мне домой пришли…
— Кстати, где вы живете? — перебил его Курбатов. Кушелев назвал адрес, указанный в паспорте.
— Это коммунальная квартира?
— Д-да…
— Неужели вы так наивны и думаете, что мы не проверили, Кушелев? Там вы никогда не жили. Ну, продолжайте. Куда же к вам пришли?
— Пришли?.. Ладно, теперь всё равно. — Он выпрямился, пальцы, сцепленные вместе, уже не ползли к тугому воротнику рубашки. — Я был связан с одной женщиной, ее звали Аней Басовой. Мы были знакомы месяц, потом она сказала мне, что я уже завербован и чтоб не рыпался, иначе она пошлет сюда, к вам, документы.
— Какие документы?
— Я… Мы веселились. Ну, выпили. Я не помню. О чем-то говорили. Что-то сунули мне подписать.
Он замолчал, собираясь с мыслями, но Курбатов торопил его:
— Дальше, дальше.
— Дальше, я жил у нее три месяца, это где-то на Приморском шоссе, я адреса не знаю. А потом она сказала мне, чтобы я поступил работать в магазин, что ко мне придут и спросят…
— Про ботинки с застежками?
— А? Да, да, про ботинки. Мне сообщили, что если я выполню это дело, то возвратят мой документ — тот, который я подписал. Поверьте мне…
— Кто обещал?
— Она. Аня.
— Могли бы вы найти дом, где она жила?
— Нет, вряд ли.
— Вы говорите неправду.
Кушелев привстал, кладя растопыренную пятерню на сердце, у него даже слёзы навернулись на глаза:
— Товарищ… простите, не знаю вашего звания…
Курбатов резко оборвал его:
— Я вам не товарищ. Садитесь и говорите правду, всю правду. Когда и как вы были завербованы? Где, кто вас вербовал? Начинайте.
— Я сказал правду, — прошептал Кушелев. — Ей-богу, правду, вы просто не хотите верить мне. Я сам ошарашен. Работать два дня и…
— Значит, вы работаете только два дня?
— Да. В магазине.
— Ловко работаете, — улыбнулся Курбатов. Арестованный тоже засмеялся, мелко и дробно, и развел руками.
Курбатову вдруг стало тошно смотреть на этого человека; майор встал, прошелся по комнате и сказал:
— А почему вы уволились из ресторана «Северный»?
Курбатов увидел, что у человека, сидевшего перед ним, вздрогнули плечи и он снова начал растягивать воротник.
— Я там никогда не работал… А чёрт с ним, всё равно. Погубила она меня. Ну да, работал, и хотел жить честно.
— Аня виновата?
— Да. Будь она проклята!
Курбатов перегнулся и спросил тихо, не скрывая насмешки:
— И отравить Позднышева рыбным ядом тоже она велела?
У Кушелева на лице не дрогнул ни один мускул, он оцепенел, на лбу выступили капли пота. Курбатов убедился, что попал в точку.
— Так вот, оставим в стороне несуществующую Аню и начнем… Ну, хотя бы с того, как вас позвали к телефону и сказали вам… Вы помните, что вам сказали?
— Я… не могу… задыхаюсь… — прошептал Кушелев.
— Вы не задыхались, когда подсыпали Позднышеву яд. Рассказывайте, мы знаем многое, учтите это… Никодим Сергеев.
Удар был точный. Сергеев-Кушелев, оторвал верхнюю пуговицу, и она упала на ковер. Острый кадык у него ходил вверх-вниз, вверх-вниз, он всё глотал набегавшую слюну.
— Начнем сначала? Итак, как ваша фамилия?
— Сергеев.
— А настоящая?
— Это настоящая фамилия.
— Что это за адрес: Деповская, три, Константин Игнатьевич?
— Я не знаю.
— А кто такой Войшвилов, вы тоже не знаете?
У Сергеева забегали глаза, он взглянул в сторону, будто рассчитывая увидеть там Войшвилова, и, ничего не увидев в темном углу кабинета, не успокоился, — голос у него дрогнул:
— Ани не было, я всё… врал. Был Войшвилов, я жил у него три месяца… Это он подсунул мне подписать какую-то бумагу.
— Где он жил, вы тоже не помните?
— Нет… Нет, не могу вспомнить.
Он даже лоб потер, доказывая, что память у него отшибло начисто. Курбатов глянул на часы. Допрос длился уже полтора часа.
— Кого, кроме Войшвилова, вы еще знали?
— Никого, только его.
Курбатов оказал, как бы в раздумье:
— Странная у вас память, Сергеев. Я, например, знаю, что в сорок первом году линию фронта переходило пятеро, в том числе…
Курбатов не договорил нарочно. Сергеев был близок к тому, чтобы рассказать всё, и Курбатов это видел. Нехватало только последнего толчка.
Сергеев вскочил. У него сжались кулаки, потом он опустился на стул и махнул рукой:
— Да. Запираться больше не буду. Пишите: моя фамилия Скударевский, сын белоэмигранта генерала Скударевского. Работал в гестапо в тридцать шестом году… моим начальником был некий Ратенау, он же Войшвилов, и он же Дьяков.
Скударевский-Сергеев уже торопился рассказывать:
— В сорок первом году мы были переведены через линию фронта, нас шло пятеро из русского отдела группы «Ост». Двое — немцы. Потом нам велели притаиться.
Курбатов перебил его:
— Кто велел?
— Этот, Васильев Константин Игнатьевич. Мы не понимали ничего. Я только после войны сообразил, что появился другой хозяин. Деньги шли к нам уже после войны… Кто их платил — вы знаете.
— Кто с вами был еще?
— Ратенау, Васильев и я. Больше я никого не знаю. Остальные двое связаны с Васильевым. Я их не видел.
Сейчас он, пожалуй, не врал. Немецкие агенты часто работали так, двойками, и одна не знала другую.
— Васильев — это подлинная фамилия?
— Васильев — немец, прибалтийский немец фон Белов. Сейчас он работает на железной дороге, проводником. Пишите, я говорю сейчас чистую правду, я ведь был только пешкой в их руках…
Для Курбатова многое прояснилось. Он мысленно подчеркнул слова Скударевского о том, что деньги шли после войны. Немецкая разведка не могла уже платить своим оставшимся агентам ни гроша, и, стало быть, те средства, которые поступали, были иного происхождения. Действительно, группа нашла нового хозяина и стала работать на него.
Важно теперь выяснить, как шла эта работа.
— Кто связан с Ратенау на «Электрике»? — снова спросил Курбатов.
— Я не знаю. Я был ведь пешкой, — ныл Скударевский, — почтовым ящиком.
— А если припомнить? Например, взрыв на Кушминской ГЭС.
— Не знаю. Слышал, что кто-то есть, что задумана большая операция и после этого нас перебросят в Москву с повышенной оплатой.
— Значит, вы утверждаете, что готовится крупная операция на «Электрике»? — Курбатов, спрашивая, многозначительно поглядел на Брянцева, и тот ответил ему медленным, понимающим кивком головы. — Какая же?
— Не могу сказать. Я встретился недавно с хозяином… с Ратенау. Он предупредил меня, чтобы я был готов к отъезду. На «Электрике» скоро будет всё закончено. Он даже назвал срок — через два месяца. А потом он взял у меня деньги, которые мне передал Васильев, и спросил: «Это на одного? Мне надо на двоих, передайте Васильеву, чтобы он не забывал про „Подпольщика“».
— Вы знаете этого «Подпольщика»?
— Не видал.
— Как вы встречались с Васильевым?
Он приходил в самое неожиданное время. Мы никогда не уславливались о встрече. Он боялся. Это чистая правда. Одна только правда…
Когда арестованного увели, за окном уже начинались робкие сумерки, но оба — Курбатов и Брянцев — были настолько возбуждены прошедшим допросом, что не заметили, как кончился день.
Скударевский рассказал многое, его показания заняли пятнадцать страниц, и, надо думать, это было еще далеко не всё; Курбатов собирался вызывать его еще не один раз.
Но странное дело! Когда Курбатов снова от первой строчки начал перечитывать протокол, приготовленный для доклада по начальству, он не мог уже сделать ни одного нового вывода: всё, что касалось покушения на Позднышева, он уже знал. Да, это Ратенау предупредил Скударевского, что надо убрать опасного человека. О том, где сейчас Ратенау, Курбатов еще не спрашивал.
Нового оказалось немного. Это фон Белов был в форме железнодорожника тогда, двенадцать лёт назад (Курбатову стала ясна нехитрая их механика): он, Белов, пришел в подвал с перевязанной рукой, сказав, что ранен и что он взрывал водокачку. Новиков мог не знать всех партизан отряда, тем более что в ту пору он больше был в районе, в подполье, а меньше — в отряде. Хитрей было задумано то, что, перейдя фронт, Белов стал работать на железной дороге, — это давало ему неоценимые преимущества. И всё же Курбатов не мог еще до конца понять, почему они долгое время бездействовали и откуда в архивах германской разведки появилось сообщение об их провале? «Ну, ничего, разберемся и в этом. Может, не так уж они и бездействовали, как это кажется».
Курбатов отпустил Брянцева: рабочий день у них закончился. На улицах разом зажглись фонари, и Курбатов опять потянулся к окошку, поглядеть на шумный людской поток, струившийся внизу.
Сколько бывало в этой комнате тех, думалось ему, кто хотел нарушить мирную жизнь наших людей? Но часто Курбатов, когда смотрел на их лица, вспоминал совсем, совсем другое: пепелище, одна труба торчит да покоробленный остов кровати; и на снегу сидит девочка, неподвижными глазами уставившись на то, что осталось от дома, матери, отца, братишек… Он увидел это мельком, и много видел потом почерневших печных труб и углей вокруг них, — эти следы человеческого горя только еще больше укрепляли в нем мысль: девочка больше не должна плакать. И когда пришел приказ о демобилизации, когда он снова мог поехать домой, взять в руки рейсфедер и сесть за чертежную доску, он подал рапорт: прошу оставить меня в кадрах.
Некоторые из них сидели здесь, перед ним, и прятали глаза, и каялись, и клялись… А у Курбатова память сама вызывала пожарище да девочку со скорбным лицом и глазами, полными горя.
Курбатов всё еще стоял у окна, облокотись о раму; так ему думалось легче и ровнее. Но сейчас он думал не о том деле, которое расследовал, мысль у него шла дальше, к тем людям, нет — нелюдям, с которыми сталкивала его профессия следователя. Злобные, полусумасшедшие в злобе, на что рассчитывали они? Жечь, убивать, уничтожать вот этот людской поток, что льется на улице внизу, — уничтожить самую жизнь? В такие минуты, думая так, Курбатов особенно остро ощущал себя как часть могучей жизни советских людей, проходящих перед ним. Как слугу этих людей. С особой силой чувствовал он всю тяжелую и большую ответственность, которую страна возложила на него, Курбатова, и на всех его товарищей.
Сегодня на допросе Скударевский сказал: я знаю, что мы и те, кто нас посылал, — люди конченые, я жил здесь двенадцать лет и видел, что вы — сильнее. Скударевский хотел спастись этим признанием. Да, все они, сколько их ни есть, — все знают, что мы — сильней. Утопающие хватаются за соломинку, и они — с Фридрихсгафена, с Уолл-стрита, из Сити — тоже хватались и хватаются за соломинку, им не хочется умирать; умирают они злобно, с трудом, с желанием нагадить напоследок… Что ж, не дадим нагадить!
Ну, а потом что, Валерий Андреевич? Надо полагать, ты доживешь до того дня, когда на земле прогремит последний выстрел и о том. что такое порох, будут знать только охотники. Ты доживешь до того дня, когда простые люди уберут с земли последнего человека, присваивающего себе чужой труд, когда французские или американские дети, встретив в книжке слово «голод» или «безработица», полезут в словарь и с удивлением узнают, что такие вещи были раньше на свете. Ты доживешь, быть может, до того дня, когда исчезнет, выветрится из памяти дорога на Новгородщине, пепелище и девочка возле него; до того дня, когда яркое. солнце, зажженное великими людьми — Лениным и Сталиным, осветит всю планету. Доживешь!
И тогда окажется, что твоя благородная профессия уже не нужна. Переселишься ты на дачу и займешься коллекционированием марок? Нет, вряд ли. В жизни всегда будет новое и старое, растущее и умирающее, надо будет еще долго пестовать новые ростки. Всю жизнь, до последнего дыхания, до тех пор, пока видят глаза и слышат уши, и руки могут создавать — ей, Родине, ему, коммунизму.
А пока — для меня мира нет. Пока надо попрежнему держать порох сухим. Пока те, кто в звериной ненависти своей хочет уничтожить нас, еще существуют, — я буду делать свое дело.
Он вышел из кабинета и поднялся к генералу. Доклад о еще одной прошедшей неделе был короток:
— Допрос подтвердил нашу мысль, что они работают — уже работают! — как говорится, на одну из иностранных разведок. Взрыв на Кушминской ГЭС — их дело.
— Я же вам говорил, что поиски пятерки и эта авария могут быть сопряженными, — заметил генерал. — Но продолжайте.
— На «Электрике» готовится новая авария. Подробности выяснить не удалось.
Генерал заволновался, Курбатов редко видел его таким: обычно он всегда умел держать себя в руках.
— Завтра же надо посылать в Горскую, — приказал он. — Хиггинс будет у фон Белова — взять сразу обоих. Возможно, что Хиггинс и фон Белов будут сопротивляться. Старое всегда сопротивляется, — он еле заметно улыбнулся. — Я полагаю, всё идет пока ровно и закономерно. Но могут быть случайности…
Последние слова он проговорил уже в раздумье, словно пытаясь предугадать эти случайности и предупредить их…
Вернувшись от генерала, Курбатов позвонил Звягинцеву:
— Приказано ехать к Белову. Да, думаю, они будут вдвоем, он и Хиггинс… Нет, в вагон к Хиггинсу не садитесь, он может вас узнать. Проводите его только до поезда. Вы проводите, а встретят его на квартире… Да, конечно, в поезде Хиггинс никуда не денется. Пусть чувствует себя уверенным. Только я попрошу вас быть завтра весь день на вокзале. На всякий случай! Если Хиггинс вернется из Горской один, его всё равно надо арестовать. Словом — зайдите еще ко мне, договоримся подробней. Документы на арест уже оформлены, и прокурор дал согласие…
Он аккуратно собрал со стола все бумаги, запер их в сейф и, подумав, всё ли сделано, ушел домой.