Пленные французские генералы, стойко выдержавшие осаду и конечный штурм, - Шабо, Дюбуа, Ливрон и Верьер - прибыли к Ушакову на корабль.
«Французские генералы, выхваляя благоразумные распоряжения адмирала и храбрость русских войск, признавались, что никогда не воображали себе, чтобы мы с одними кораблями могли приступить к страшным батареям Корфы и острова Видо, что таковая смелость едва ли была когда-нибудь видана… Они еще были более поражены великодушием и человеколюбием русских воинов, что им одним обязаны сотни французов сохранением жизни, исторгнутой силою от рук мусульман» 73.
Дополним этот рассказ о свидании французов с Ушаковым показанием, идущим от французского пленника:
«Русский адмирал принял нас в кают-компании (на корабле «Св. Павел»). Он оказал очень ласковый прием всем нашим начальникам… После обычных приветствий вице-адмирал Ушаков велел подать нам кофе… Ушакову около пятидесяти лет. Он кажется суровым и сдержанным. Он говорит только по-русски…», - пишет капитан Беллэр, который был очень тронут воинскими почестями, оказанными с русской стороны убитому французскому офицеру Тиссо, и вообще любезным отношением к французам со стороны победителей. Бэллер дает в своих записках несколько наблюдений над русскими и их эскадрой: «Адмиральский корабль «Св. Павел» хорошо построен н вооружен бронзовыми пушками так же, как и прочие суда… Это судно содержатся очень чисто и в хорошем порядке». Русская морская артиллерия очень хороша. «Лучший порох на свете - это русский… Мы имели случай убедиться в превосходстве этого пороха над всеми известными сортами вовремя осады Корфу, когда русские бросали на значительное расстояние бомбы в 25 килограммов веса». «Русская пехота одна из лучших в Европе», русский солдат «на боится смерти». Он скорее даст себя убить, чем сдастся. Но он «неспособен что-либо сделать без специального приказа своего офицера» 74. Это было напечатано в Париже в 1805 г. Через семь лет русские солдаты (и партизаны) доказали Беллэру, что он несколько поспешил со своими выводами.
Горячую симпатию греческого народа к русским отмечает и другой французский наблюдатель, храбрый офицер анконского гарнизона Мангури. Он подчеркивает, что в данном случае действовали и недавние исторические воспоминания о Чесме, «об Орлове, о бессмертной Екатерине». И он тоже говорил о корректном и культурном поведении русских офицеров, о дисциплинированности и хорошем поведении (la tenue) их солдат. Очевидно, уж не зная, как лучше похвалить русских за их поведение, Мангури великодушно сулит им,я будущем самую высокую честь и самую сладостную награду: «Русские офицеры большей частью подражала нашим манерам и гордились знанием нашего языка. Они могли бы со временем, пожалуй, назваться французами Балтийского моря и Архипелага» 75. Это так неподражаемо забавно, что невольно вспоминается классический разговор француза капитана Рамбаля с Пьером Безуховым, которого Рамбаль хочет в награду за спасение своей жизни непременно произвести во французы.
Всюду, где французы встречались с отрядами из эскадры Ушакова, они настойчиво подчеркивали варварское поведение турок и благородство русских. «Московский флаг на корабле начальника напоминал о враге, которого должно опасаться, но который знает законы воины. Не то было с флагом оттоманским», - говорит Мангури, вспоминая о позднейшем событии, о котором у нас будет речь дальше, о прибытии флотилии Войновича к Анконе 76.
Награды, ордена, богатые дары, лестные грамоты посыпались на Ушакова, но не столько от Павла, сколько от султана Селима III. Депутации от населения не только о. Корфу, но и от ранее освобожденных Ушаковым островов Цериго, Занте, Св. Мавры и Кефалония, одна за другой выражали свою горячую благодарность и восторженные поздравления. Они подчеркивали, что русский адмирал даровал им самоуправление, свободу, водворил спокойствие и тишину, «утвердил между всеми сословиями дружбу и согласие». Это был явный намек на то, что Ушаков не позволил обижать и притеснять решительно никого из лиц, подозреваемых в «якобинстве» и в приверженности к французам. Ушаков разработал основы временной «конституции». Он создал на островах орган, избранный не только от дворян, купцов и вообще зажиточного населения (по-видимому, владельцев домов, виноградников, усадеб), но и от крестьян. В качестве верховного органа намечался «Сенат семи соединенных островов» из делегатов от органов самоуправления, собирающийся на о. Корфу ч решающий дела, затрагивающие общие интересы островов. Этим органам самоуправления поручалась организация администрации и суда. У нас нет точных данных р том, как именно в это время происходили выборы, как функционировали органы самоуправления, каковы фактически были действия сената на Корфу и т. п. Да и слишком короток был срок существования этого самоуправления 77. Однако очень показательно, что население Ионических островов смотрело с величайшей радостью на то упорядоченное, безопасное, спокойное существование, которое дали им и поддерживали у них в течение всего своего пребывания Ушаков и его моряки. Когда летом 1800 г. Ушаков окончательно покидал Средиземное море, сенат Ионических островов, снова и снова благодаря Ушакова за «столькие благодеяния», объявил торжественно, что народ Ионических островов «единогласно возглашает Ушакова отцом своим».
Подобные же горячие приветствия и изъявления бесконечной благодарности получены были русским адмиралом от каждого из освобожденных им островов. Население о. Корфу поднесло Ушакову великолепно украшенный алмазами меч, остров Занте - серебряный щит и золотой меч, остров Кефалония - золотую медаль, на которой были выбиты портрет адмирала и надпись «За спасение Ионического острова Кефалонии» и т. д.
Обозленный тем, что Ушаков совершенно отстранил его и ждавшие удобного случая грабежа его войска от участия в дележе добычи, Али-паша поспешил, предупредив официальное донесение русского адмирала Томаре, известить турецкое правительство в Константинополе о своей горькой обиде: он со своими героями взял обе крепости Видо и Сан-Сальватор на о. Корфу, а его не подпустили к городу и к добыче, и русский адмирал все забрал себе! Все эти дрязги и жалобы разочарованного в своих упованиях янинского бандита очень раздражали Ушакова, неоднократно вынужденного разъяснять Томаре истинную историю взятия Корфу и всю неосновательность и наглость претензий Али-паши. В конце концов Ушаков даже написал опровержение всех этих жалоб Али-паши уже непосредственно верховному визирю Оттоманской Порты Юсуф-Зыю-паше.
«Войска его (Али-Паши), в весьма малом количестве здесь находившиеся, - не только брать остров Видо, но и помогать нам отказались и с нами не пошли», - писал между прочим Ушаков 78.
В сущности Ушаков создал впредь до окончательного решения союзных правительств почти совсем самостоятельную республику под временным протекторатом России и Турции. Фактически никаких вмешательств русской военной власти во внутренние дела Ионических островов не было.
Очень характерно, что данное Ушаковым государственное устройство показалось кое-кому из заправил среди населения Ионических островов слишком уж «демократическим» и либеральным. Когда он отправился из Корфу в Сицилию, какие-то самозванные делегаты с о. Корфу съездили в Константинополь и «упросили министерство Порты и русского посланника Томару изменить конституцию и одному дворянству предоставить всю власть», тогда как Ушаков устроил «Сенат островов» именно так, что «Сенат и все присутствия составлены были из депутатов той и другой стороны поровну» с целью «примирения двух партий на островах, сильно враждовавших: дворян и поселян» 79. Конечно, дворянам удалось у посланника Павла I и у султана Селима III добиться всего, чего они хотели: ушаковская конституция была «исправлена». В 1800 г. Ушаков короткое время побывал на о. Корфу и энергично отстаивал дело справедливости, «предвидя пагубные последствия и междоусобную войну» от этих дворянских происков. Но затем он уже навсегда покинул острова. Ушаков имел тогда случай убедиться, что дворян поддерживают тайно и англичане и австрийцы. В особенности Австрия была недовольна «нравственным влиянием на островах этих», которое внес Ушаков своими славными победами и своим слишком, на австрийский взгляд, демократическим законодательством. Тут будет кстати упомянуть об одном эпизоде, относящемся к весне 1799 г.
У Ф. Ф. Ушакова имелось повеление царя «избрать из находящихся под его (Ушакова - Е. Т. ) командой штаб-офицера и отправить на Черную гору к тамошнему митрополиту для изъявления ему и всему народу черногорскому о мирном его императорского величества к ним расположении и благоволении». Ушаков командировал с этим поручением в Черногорию капитан-лейтенанта Клопакиса 2 марта 1799 г. 80 Клопакис это поручение выполнил, причем по пути испытал немало затруднений со стороны австрийских властей. Оказалось, не к весьма, конечно, приятному «удивлению» Клопакиса, что австрийцам давным-давно было известно о его путешествии. На Черную гору его не пустили (под предлогом карантина, вследствие «заразы», якобы там свирепствующей), но все-таки дали знать митрополиту. Он приехал и виделся с русским капитан-лейтенантом в монастыре, назначенном «политичным образом» для этого свидания. «Вообще же, - пишет Клопакис о командовавшем в Рагузе командире, - генерал принял меня ласково, ни дать, ни взять как русская пословица говорит: мягко стлать, а жестко спать». При свидании Клопакиса с митрополитом были соглядатаи, которые «политично (его - Е. Т. ) караулили», но был момент, когда удалось побыть с глазу на глаз 81. Впрочем, никакой миссии, кроме указанного довольно невинного поручения, Клопакис и не имел к черногорскому владыке. Но тут характерна подозрительность австрийских властей ко всякой попытке сношений России с балканским славянством.
Высоко вознес Ушаков честь русского знамени в этом краю. Слава его военных успехов и лестные, даже часто восторженные слухи о его великодушии разносились среди греческого и славянского населения южнобалканских и островных владений Турции.
Конечно, трудно было бы ожидать, чтобы с момента освобождения русскими Ионических островов там воцарилась безмятежная идиллия, и, вероятно, случаев нарушения добрых отношений между эскадрой и населением островов, а особенно дрязг и несогласий между отдельными классами населения было достаточно, Но документов об этих случаях почти вовсе не сохранилось. Есть очень скудные свидетельства о жалобах и кляузах личного характера, восходивших до Ушакова. Однако есть единичные указания и на нечто, гораздо более серьезное. Например, мы нашли коротенькое и очень грозное (вовсе не в его обычном стиле) письмо Ушакова. «Правлению» острова Кефалония в ответ на какую-то не дошедшую до нас жалобу жителей острова на свое выборное правление: «Если просьба сия справедлива, что вы и товарищи ваши ослушны исполнять наши повеления, знайте, что я по получении от вас ответа, если вы не оправдаетесь в вашей ослушности, тот же час пошлю в Кефалонию эскадру или сам с эскадрою буду, и всех ослушающихся нашему повелению без изъятия и первейшие от вас особы арестовав, пошлю в Константинополь пленными или еще гораздо далече, откуда и ворон костей ваших не занесет. Мы одолели крепкую крепость Корфу, а Кефалония против войск наших не может стоять долго… Довольно уж вашей ослушности, когда повеление наше по сие время не исполнено, и приказывалось вас всех тех, которые противятся нашим повелениям, от должности отрешить или арестовать и прислать ко мне» 82.
В чем было дело - неясно ни из этого документа, ни из двух других, сюда относящихся. Ясно одно: на о. Кефалония возникло движение, направленное против состава правления и аппелировавшее к Ушакову. Ясно и то, что враждующие группы старались очернить друг друга в глазах Ушакова и обвинить в крамольных замыслах против русской эскадры и ее начальника. Но Ушаков разобрался, очевидно, в неосновательности подобного рода обвинений. Никого он не арестовал на Кефалонии и никого не засылал туда, где «ворон» и «костей» сосланных не соберет. А волнения народа, направленные по-прежнему против правления, продолжались, и еще 20 апреля 1799 г. Ушаков писал на беспокойный остров: «Известно мне, что правление в острове Кефалонии и по сие время еще не учреждено. Народ негодует на депутации и просит скорейшего учреждения, а между тем чернь дошла до дерзости и ослушания, сбираются во множестве людей и почти бунт заводят». Ушаков убеждает «соблюдать тишину и порядок и ожидать окончательного решения терпеливо». А «окончательное решение» Ушаков обещает вскоре:
«Послали мы повеление во все острова прислать в Корфу к соединенным эскадрам депутатов для составления правления наилучшим образом, как должно быть республике. Мы начали уже учреждение сие приводить в порядки. Ожидаем только скорейшей присылки депутатов и вместе со всеми ими тотчас оное правление и весь порядок установим единообразно на всех островах, каковое учреждение и на острове Кефалонию немедленно прислано будет; я всевозможно стараться буду скорее оное установить. Желаю от всей искренности моей доставить всем островам совершенное спокойствие и предписываю всем обывателям острова Кефалонии восстановить между собой приятство и дружелюбие». Ушаков тут же извещает беспокойных кефалонийцев об успехах союзников в Италии и о ложности слухов, «передаваемых от французов» 83. А временно до выработки общего положения, он приказывает выбрать баллотировкой, или, как он выражается, «балантирацией», новое правление «из первейших особ из дворянства и прочих граждан и обывателей» 84. Больше о волнениях на острове Кефалония в документах, которыми мы располагаем, нет упоминаний.
Другой случай если не волнений (их и в Кефалонии в точном смысле не было), то брожения умов был на о. Занте. 24 марта 1799 г. Ушакову была представлена петиция за подписью 259 жителей города Занте. После восторженных поздравлений адмирал с победой на о. Корфу и с окончательным освобождением Ионических островов петиционеры просили расширения права выбирать судей не только «от одного первой степени» состояния», то есть не только из «бывших дворян», которых на острове всего триста семейств, но также из «лекарей, стряпчих, законоистолкователей (sic - Е. Т.), нотариусов, купцов, а также промышленников, заводчиков, мастеровых, художников», а всех этих людей «считается несколько тысяч в городе Занте». Речь идет о распространении избирательных прав на «купцов и разночинцев». И необычайно характерно, что, поскольку можно понять из безобразнейшего, безграмотного, местами лишенного грамматического смысла перевода на русский язык этой греческой бумаги (подлинника в делах нет), петиционеры настаивают, чтобы Ушаков вернул новым предписанием те права населению, которые он дал острову, как только прибыл, и которые узурпировали с тех пор дворяне: «преимуществами, дарованными вам богом, поставляли и поучали вы нас в первый день вашего прибытия на остров Занте, тот же дух да благоволите превратить настоящее правление в островах именным вашим подписанием» 85.
Резолюция Ушакова неизвестна. Но, судя по другому документу, имеющемуся в делах, брожение в городе Занте продолжалось еще некоторое время, и в начале мая ходили «слухи по городу неприятные», а именно, что если выбирать депутатов (в сенат всех островов, созываемый в Корфу) будут дворяне, «то хотят броситься на дворянские дома, зажечь и разграбить». Мутят (по словам донесения и тайные приверженцы французов, «которые от вас (Ушакова - Е. Т. ) прощены милосердно» 86. Но и в городе Занте в конце концов все обошлось без взрыва. А обнародованная вскоре ушаковская «конституция» произвела успокаивающее действие.
12 апреля 1799 г. Ушаков предложил избрать делегатов от всех Ионических островов и прислать их в город Корфу. Здесь эти делегаты вместе с делегатами от .Корфу и составили ядро «сената», который и начал выработку проекта государственного устройства островов под русским и (фиктивным) турецким объединенным владычеством.
К концу мая 1799 г. был уже готов и утвержден Ушаковым «План о учреждении правления на освобожденных от французов бывших венецианских островах и о установлении в оных порядка».
«План» отдавал высшую административную власть в руки выборного сената, собирающегося в Корфу и состоящего из делегатов от островов, причем эти делегаты выбираются как от дворян, так и от жителей, имеющих определенный годовой доход (фиксированный особо для каждого острова). Сенат имеет верховный надзор как за судом, так и за органами местного самоуправления (так называемыми «малыми советами», или «конклавами»). Самоуправлению дана большая компетенция, обеспечивающая фактическую власть за дворянством и зажиточным торгово-ремесленным классом. Конечно, верховные права сюзерена и покровителя, то есть фактически представителя России, остаются не ограниченными ни сенатом, ни местными учреждениями. Но вместе с тем нигде не говорится о том, в чем именно заключается вмешательство верховной власти в обыденное течение дел в суде и администрации 87.
Когда в середине июня 1799 г. в Константинополь и Петербург отправлялись депутации, избранные населением Ионических островов и имевшие целью испросить конфирмацию нового государственного устройства Ионических («Эгейских») островов, - то тяготение к России продолжало оставаться очень сильным и именно в простолюдинах, в «нижнем народе», хотя Ушаков уже категорически заявил о нежелании Павла принять острова в русское государственное подданство: «…особо все вообще искать будут вашей протекции, они и все общество всех островов одно только счастье почитают ежели не лишатся протекции Россия, а нижний весь народ слышать не хотят иного ничего, как только желают быть в совершенном подданстве России. Не безызвестно мне, что этого быть не может и что государь-император не пожелает и не предпримет, дабы Порта не почувствовала, а пожелает всегда сохранить дружбу, но народ здешних островов и по сие время в уповании о том же…» Силу этих стремлений Ушаков, вообще чуждый преувеличений в слоге, выражает так: «Как видно, дойдут до всякого бешенства, теперь они только дышат тою надеждою, что протекции России не лишатся, это только мнение оживляет их надежду, впрочем все депутаты надежду имеют на вашу только протекцию и покровительство, и искать будут оных и во всем будут вам послушны, так как и мне неограничено».
Так писал 14 июня 1799 г. Ушаков В. С. Томаре в Константинополь об отправляющихся в Петербург депутатах 88.
Итак, вслед за полным овладением Ионическим архипелагом воспоследовало дарование населению своего рода «хартии» самоуправления, которая при всей своей неясности, половинчатости, при всем дворянско-цензитарном характере постановлений о выборах (очень притом путано сформулированных) казалась тогда на востоке Средиземного моря весьма либеральной. Таковой ее, по крайней мере, находили австрийцы.
На островах при русских обеспечивались благосостояние населения и права личности больше, чем при турках или французских оккупантах.
Слава Ушакова гремела во всей Европе.
Но среди триумфов адмирал Ушаков не переставал помнить, что его миссия еще далеко не кончена и что большая тягота предстоит в ближайшем будущем. Он мог предвидеть, что начинается новая страница его средиземноморской эпопеи и что опять ему придется считаться не только с неприятелем, но и с «союзниками», происки и тайные интриги которых представят большую трудность, чем борьба с примитивными восточными хитростями умного и удачливого хищника и счастливого военного предводителя Али-паши Янинского или противодействие обманным махинациям повелителя правоверных Селима III, да «сюрпризам» со стороны турецких адмиралов вроде Фетих-бея, отказавшегося идти в погоню за бежавшим неприятельским кораблем на том основании, что команда может «рассердиться», если ей предложить выйти в море.
Раздражало и беспокоило Ушакова также очень плохое снабжение его эскадры продовольствием и всем необходимым.
Снабжение эскадры Ушакова зависело от двух ведомств снабжения: русского и турецкого. Можно себе без труда представить, как худо кормили ушаковских моряков турки. Но и из России все запаздывало.
Вот что писал, например, Ушаков «верховному визирю Юсуф-Зыю-паше» 30 марта (10 апреля) 1799 г.:
«Непременным долгом поставляют донести вашей светлости, что для продовольствия служителей вверенной мне эскадры морской провиант из Константинополя и из Мореи привозят на судах совсем негодный; сухари из нечистого разного хлеба, смешанного с мякиною и кострикой, весьма худы и притом много гнилых; вместо гороху, бобы совсем негодные, и доставляют не суп, а одну черную воду, почему служители есть их не могут, вместо гречневых и ячневых круп, худой нечистый булгур, смешанный с ячменем и овсом, и в которых множество целых зерен ячменных и овсяных, так что сколько его ни разваривают, зерна сии и мякину проглотить весьма трудно; вино красное привозят сборное из разных мест Мореи, малыми количествами, огорклое, с гарпиусом, окислое и к употреблению негодное; мяса соленого в привозе к нам и пo cиe время еще нет; малыми количествами и весьма дорогою ценою покупаю я его здесь, но и денег на покупку теперь у меня в наличии не имеется. От худой провизии служители, мне вверенные, начали во многом числе заболевать и умирать, и старший доктор с медицинскими чинами, освидетельствовавший нашу провизию, нашли, что люди больными делаются единственно от нее и представляют, чтобы такую худую провизию в пищу людям не производить. Посему всепокорнейше прошу вашу светлость повелевать как наискорее к нам провизию доставить лучшего качества, а худую повелеть выбросить в море или сложить куда-нибудь в магазины» 89.
Но визирь сам воровал гораздо больше всех тех, на кого Ушаков мог приносить непосредственную жалобу. У кого же просить помощи? Ушаков и к русским властям обращался, но толку также не получалось. Отпускаемые казной деньги застревали по дороге.
Организация снабжения была поставлена и в русском и в турецком адмиралтействах из рук вон плохо. Одни суда с провиантом отправленные из Константинополя, «в зимнее время разбились», другие пришли с опозданием на четыре месяца.
Таким образом, поддержки «тыла» Ушаков в эту многотрудную весну 1799 г. почти никакой не имел, и это его угнетало и раздражало. «Из всей древней истории не знаю и не нахожу я примеров,- писал Ушаков 31 марта (11 апреля) 1799 г. рускому посланнику в Константинополе Томаре, - чтобы когда какой флот мог находиться в отдаленности без всяких снабжений, и в такой крайности, в какой мы теперь находимся. Мы не желаем никакого награждения, лишь бы только по крайней мере довольствовали нас провиантом, порционами и жалованьем, как следует, и служители наши, столь верно и ревностно служащие, не были бы больны и не умирали с голоду, и чтобы притом корабли наши было чем исправить и мы не могли бы иметь уныния от напрасной стоянки и невозможности действовать» 90.
Кстати заметим, что и с наградами не очень расщедрились при дворе Павла Петровича. Павел наградил Ушакова бриллиантовыми знаками к имевшемуся у него ордену Александра Невского. Кроме того, за взятие Корфу Ушакова произвели в адмиралы. Прав был адмирал, когда писал впоследствии (14) 25 августа 1799 г. русскому посланнику в Константинополе Томаре: «За все мои старания и столь многие неусыпные труды из Петербурга не замечаю соответствия. Вижу, что, конечно, я кем-нибудь или каким-нибудь облыжностями расстроен, но могу чистосердечно уверить, что другой на моем месте может быть и третьей части не исполнил того, что я делаю. Душою и всем моим состоянием предан службе, и ни о чем более не думаю, как об одной пользе государевой. Зависть, быть может, против меня действует за Корфу: я и слова благоприятного никакого не получил» 91. Впрочем, сам Томара был невиновен в интригах против Ушакова. Вскоре после того, как Томара узнал о взятии Корфу, он писал Павлу, что «многие из министров турецких в последнее время открыто говорили, что крепость без надлежащей осады и обыкновенно употребляемых при атаке средств взята быть не может» 92.
Вчитываясь в письма Ушакова с о. Корфу, мы чувствуем, что, кроме безобразно организованного снабжения его эскадры, кроме вечной лжи со стороны турок и продажного турецкого правительства, кроме предательских козней Али-паши, адмирала раздражало еще нечто, о чем он почти вовсе не упоминает, если не считать редких, как бы невольно прорывающихся слов. Ушакова заливали лестью, восторженными приветствиями, осыпали восточными дифирамбами за взятие Корфу, завершившее так блестяще всю Ионическую эпопею русского флота, ему рукоплескали в Константинополе, его венчали лаврами освобожденные им греческие островитяне, но «иглы тайные сурово язвили славное чело…»
Раздражали и беспокоили Ушакова вежливые, но настойчивые требования Нельсона, давно уже звавшего его прочь от Ионических островов, ждавшего его там, где у России не было никаких интересов, но где англичанам нужна была русская помощь.
31 декабря 1798 г. (11 января 1799 г.) русский посол Томара послал из Константинополя Ушакову важное извещение: к союзному договору России с Турцией примкнула Великобритания.
«Приятным долгом поставляю сообщить вашему превосходительству копию союзного оборонительного трактата высочайшего договора с Портою Оттоманскою и секретных артикулов, на которой государственные ратификации 27 декабря разменены были мною у Порты с верховным визирем. Англинской оборонительный трактат, в виде приступления к нашему, был подписан 25, сего же течения, с уполномоченными Порты, коммодором Сидней Смитом и братом его, ризидующим здесь министром английским, уполномоченным к тому от его величества короля великобританского. Коммодор Сидней Смит командует в водах Порты морскими силами своей нации. Он прибыл сюда на 80-пушечном корабле «Тигре», на котором вскоре отправляется в Александрию, и объявлял мне желание учредить с эскадрою вашего превосходительства сообщение морем и план свой о том перед отъездом отсюда поручить мне имеет для доставления вам» 93.
Но вместе с тем вдогонку за этим извещением о союзе с Великобританией посланник Томара посылает Ушакову и другое письмо (в тот же день), очевидно, убедившись из разговора с Сиднеем Смитом, что тот теперь поспешит потребовать от русского союзника действий очень трудных, очень опасных и абсолютно ненужных России, а нужных только Англии. Он решительно советует Ушакову не поддаваться советам Сиднея Смита и Нельсона и, «в удовлетворение требования лорда Нельсона отправя к Анконе по расчислению вашему (Ушакова - Е. Т. ) довольно сильный отряд, самого вам главного пункта предприятий ваших, покорения крепости в острове Корфу, из виду терять не следует». Это Ушаков и без советов Томары знал. Разница между ними была лишь та, что Томара считал возможным в самый критический момент осады Корфу отделить «довольно сильный отряд» в Италию, а Ушаков твердо решил, что пока он не овладел Корфу, ничего и никуда он отделять от своих сил не станет, сколько бы и с какой бы настойчивостью английский адмирал этого ни требовал.