Весной я поехал в деревню рисовать, по-нашему — на этюды.
И вот после ночи в поезде я очутился на маленькой станции. За спиной у меня рюкзак и ящик для красок, по-нашему — этюдник.
Сонный сторож лениво шаркал метлой. Пусто: ни лошадей, ни машин.
— Все в поле, на посевной, — объяснил он.
— А далеко ли до Лепешихи?
— Близко, километров двадцать… Пойдешь все прямо, сначала будет Шепелиха, а за ней и Лепешиха.
Я зашагал по дороге. Шумели березы, пахло черемухой, травами, землей… Солнце поднималось, стало жарко. Мне захотелось пить. Где взять воды?
Все так же тянулось бесконечное поле, все так же шелестели березы, все так же дорога шла то вверх, то вниз, то вверх, то вниз…
«Бочку выпил бы!» мечтал я. Рюкзак и этюдник тяжелели с каждым шагом.
Наконец, поднявшись на холм, я увидел деревню. Я прибавил шагу, вошел в крайнюю избу, нащупал в темных сенях дверь и приоткрыл ее.
Мальчишка лет пяти стоял за дверью. Он выкатился на меня. Я подхватил его. Он стал вырываться.
Девочка постарше кинулась к нему.
— Никого нету дома, — сказала она. — Васенька, не плачь!
— А я вовсе не плачу, — сказал Вася и смело уставился на меня голубыми глазами.
— Ребятки, мне никого не надо! Мне бы только напиться водички.
— А ты кто? — вдруг спросил Вася. — Пастух?
— Нет, не пастух.
Я снял с плеча этюдник и раскрыл его.
— Ой, какие! — обрадовался Вася. — Синенькие, красненькие, зелененькие!.. Танька, Танька, сколько Краснов!
Таня подала мне воды. Я стал пить. Я выпил три кружки и еще половинку.
— Пейте, — сказала Таня, — нам не жалко.
— Будет, спасибо!
Я кивнул на дверь. Она вся была покрыта меловыми линиями, человечками, домиками и загогулинами.
— А это кто рисовал?
Таня смутилась и схватила тряпку:
— Это мы с Васькой… Я мел из школы принесла… Это мы так…
А Вася стал совать мне в руки мелок:
— Дяденька, нарисуй нам чего-нибудь, ладно?
Я взял мелок.
— Что ж вам нарисовать?
— Лошадку, — не задумываясь, ответил Вася.
— Чтоб стояла или чтоб бежала?
Вася посоветовался с сестрой.
— Чтоб бежала.
Я стал рисовать. Я очень старался. Мне хотелось нарисовать так хорошо, как только умею. Таня с Васей сопели за моей спиной.
Я представил себе мчащегося галопом коня. Шея его вытянута. Хвост и грива развеваются по ветру. Острые копыта рассекают воздух.
Мелок скрипел и крошился. Я стирал неверные линии, поправлял, а когда закончил, почувствовал настоящую усталость и с жадностью допил кружку.
Лошадка получилась хорошо, мне самому понравилось. Ребята смотрели на меня, точно на волшебника. Я стал собирать свои пожитки, но Вася обнял меня за ногу:
— Дяденька, еще нарисуй, еще!..
— Нет, друзья, надо идти. Всего хорошего!
И я снова зашагал по дороге.
К вечеру я добрался до Лепешихи и поселился в Лепешихинском бору, у старого лесника.
Старик очень любил свое дело. Целыми днями он все бродил по лесу, а по вечерам уговаривал меня:
— Сынок, бросай свое художество, переходи на лесное ремесло. Я тебя обучу, будешь мне помощником. Гляди, у нас лес какой — красный, мачтовый, сосна к сосне!
Я отвечал, прислушиваясь к лесному шуму за окном:
— Надо подумать, Игнат Петрович… Не сразу, Игнат Петрович…
Старик не отступал:
— Вернешься в Москву, подавай в Лесной институт. Дадут тебе звание, форму наденешь, дом поставишь себе…
Четыре месяца я прожил у него, и все четыре месяца он меня уговаривал. Мне не хотелось обижать старика, и я делал вид, будто на самом деле соглашаюсь идти в лесничие. Когда я осенью собрался уезжать, он даже заложил свою двуколку:
— Так и быть, сынок, подвезу тебя до станции. Все-таки — будущий лесничий!
Я уложил сделанные за лето картинки, и мы покатили по знакомой дороге.
Березы теперь были разные — желтые, оранжевые, красные… Поле было убрано. В деревне шумела молотилка. Ветер донес до нас обрывки соломы, кусочек песни:
Полюшко, поле…
Вдруг за нами погнался мальчишка. Сквозь пыль мелькала красная рубаха, взлохмаченная голова:
— Дяденька-а!.. Погоди-ите!..
Игнат Петрович придержал коня. Мальчик подбежал запыхавшись:
— Я тебя сразу узнал: и очки, и ящик, где краски… Иди к нам, нарисуй Чапаева на лошадке! А то я тогда позабыл…
Я поднялся на крылечко. В избе было чисто, светло. Стены, окна, двери — все было побелено и покрашено. Семья сидела за столом.
Вася весело закричал:
— Танька! Тятя! Это который лошадку…
— Милости просим, — сказал Васин отец и усмехнулся. — Задали ж вы мне работу! Стал я красить дверь, плач поднялся: «Тятя, не трожь лошадку, не трожь!» Пришлось схитрить.
Я оглянулся на дверь. Там, как и четыре месяца назад, мчалась нарисованная мелом лошадка. Вокруг нее был оставлен четырехугольник, и получилось, точно картинка висит на двери.
Я подарил им небольшой этюд и вернулся к старику. Мы поехали.
— Игнат Петрович, — сказал я, — не взыщите, я решил все-таки при своем деле остаться, при художестве!
И рассказал ему про лошадку.
Старик молчал, точно прислушивался к далекому стуку молотилок т и к затихающей песне:
Полюшко, широко поле.
