Несмотря на настоятельную необходимость знания правил для оценки силы доказательств, в нашей юридической литературе почти нет таких сочинений, которые имели бы своим предметом специально этот вопрос, за исключением весьма немногих переводных сочинений, как, напр., "Трактат о судебных доказательствах" Бентама. Но и эти последние, во-первых, не объемлят собой, каждое в отдельности, всех наиболее употребильных на суде уголовных доказательств, во-вторых, представляют собой в настоящее время большую редкость и, в-третьих, доступны лишь для немногих по своему строго научному плану, большому объему и дороговизне. Быть может, вследствие этого даже и в судебных заседаниях весьма редко слышится оценка доказательств по правилам, установленным авторитетнейшими юристами.

He имея претензии на научную разработку учения о доказательствах, а имея в виду лишь удовлетворить неотложным практическим потребностям, я решился собрать более необходимые мысли о доказательствах, высказанные в разнообразных сочинениях^[1], систематически сгруппировать их, дополнить некоторыми другими мыслями и изложить в небольшой книжке кратко и, по возможности, словами самих авторов, с целью сохранять наибольшую точность, сделав, таким образом, пользование этими мыслями легко доступным для каждого.

В конце книги я изложил мысли авторитетных юристов, имеющие тесную связь с целями настоящей книги и могущие быть пособием для речей Председательствующего по уголовным делам. В этом приложении изложены и некоторые правообязанности председательствующего в судебных заседаниях. С этими мыслями, полагаю, во многих случаях бывает полезно ознакомить присяжных заседателей, дабы в них не закралось подозрение в стеснении прав сторон на суде.

Единственная попытка в этом направлении в нашей оригинальной юридической литературе и цель ее позволяют мне надеяться на снисходительное к ней отношение критики и самих авторов, мыслями которых я воспользовался.

1. Необходимость процессуальных правил

Самые неразвитые умы сознают необходимость правосудия для общественной безопасности. Правосудие, по латинскому изречению, есть основа царства.

Уголовный суд имеет своим предметом интересы, как отдельных лиц, так и целого общества, государства. Задача его осудить, по доказательствам, обнаруженным на предварительном и на судебном следствиях, виновного и оправдать невинного, обнаружить материальную истину, под которой разумеется полное соответствие между нашими идеями, с одной стороны, и фактами — с другой, совершеннейшее, по возможности, тождество наших представлений о предмете с самим предметом, каков он есть в действительности, верное отражение действительности в человеческом сознании. Он охраняет закон тем, что наказывает его нарушителей.

Государство, сосредотачивая в своих руках судебную власть, охраняя при помощи репрессивной деятельности уголовных судов правовой порядок, правовые нормы, заинтересовано не только в том, чтобы судебное решение было правосудно, но и в том, чтобы оно признавалось за таковое и в общественном сознании, потому что от отсутствия доверия в обществе к правдивости постановленных судом приговоров существенно пострадает государственный интерес, парализуется сила уголовной репрессии судов.

Необходимо поэтому, чтобы основания, по которым суд сделал ту или другую оценку доказательствам против виновного, были не только для всех понятны и ясны, но устанавливались с соблюдением тех процессуальных принципов, форм, правил, обрядов, которые установлены законодателем в видах регламентации деятельности судов. Необходимо, чтобы были приняты соответствующие меры для доказательства факта преступления и виновности лица, совершившего его.

При исследовании истины необходимо руководствоваться известными законами и следовать строго по определенным путям. Истина должна добываться на суде при соблюдении предписанных законом на этот предмет правил, которые, оправдываясь разумом и опытом, оказываются наиболее верными и гарантируют от опасных ошибок, ибо государство не есть семья, где несправедливый поступок заглаживается лаской.

Принятие этих мер входит в сферу процессуальной деятельности судов, в которой целесообразность действий приобретает таким образом значение руководящего принципа.

Для осуществления своего назначения уголовные суды должны озаботиться правильной постановкой преследуемой цели, придать всем своим процессуальным действиям характер действий целесообразных, в которых все частные цели процесса, отдельные его моменты, находились бы в строгом соответствии с главной, или общей его целью — обнаружением материальной истины и применением уголовно-материального закона к виновнику совершенного преступления. Оставаясь легальной, деятельность уголовных судов должна быть вместе с тем в отношении процессуальном деятельностью целесообразной

Но форма составляет лишь средство для достижения целей правосудия, а не цель саму по себе. Бесцельный формализм — не правосудие. Лишать, напр., из-за пустой формальности целого состояния было бы верхом неправосудия.

В достижении целей правосудия имеют весьма важное значение устность и публичность, или гласность, уголовного процесса.

2. Устность процесса

Устность, или непосредственность, ускоряет процедуру производства, устраняет посредствующие элементы, излишних посредников, вторжение субъективных элементов, стоящих между судьей и исследуемым событием, она дает возможность суду, насколько то возможно, встретиться с преступлением лицом к лицу, проверить своими чувствами достоинства и недостатки уголовных доказательств, прочувствовать подлежащий его обсуждению случай во всех его фактических отношениях, предохраняя суд от одного из главных заблуждений.

Чем более, говорит Гейер, существует субъектов между судьей и судимыми действиями, тем более существует источников для ошибочного их познания. Судья в интересах образования в нем внутреннего убеждения должен испытать на себе убеждение, которое производят на него, напр., наказание свидетеля и объяснения сторон, принимая во внимание все индивидуальные особенности, все мельчайшие подробности дела. Благодаря устному допросу свидетеля суду предоставляется возможность извлечь из его показания все то, что в состоянии только дать свидетель, выяснить значение обнаружившейся неясности или противоречия в его показании, а также определить, насколько личность его заслуживает доверия и, следовательно, какой степенью достоверности и доказательной силы обладает его показание.

Но провести начало устности в его чистом, идеальном виде невозможно. Событие преступления совершается не на глазах суда, а принадлежит прошлому времени. Без помощи свидетелей суд обойтись не может; свидетель может умереть, след преступления может уничтожиться, и поэтому является необходимость для суда пользоваться тем материалом, который собран следователем, в том виде, как он изложен в протоколах его, т. е. пользоваться посредственно.

3. Публичность процесса

Публичность есть основа, душа правосудия, одна из самых лучших гарантий правильности судебного производства.

Гласность имеет великое воспитательное значение, которое проявляется, во-первых, в виде воздействия аудитории на судей и ничем незаменимого контроля печати над судейскими действиями и, во-вторых, в виде влияния формы и содержания судоговорения на непосредственную аудиторию и через посредство печати на отсутствующую публику.

Она дисциплинирует судей, побуждает их, а также и всех участвующих в деле лиц, к наиболее строгому и добросовестному исполнению лежащих на них обязанностей.

Судья не решится на глазах публики отдаваться своему нетерпеливому и раздражительному характеру, тому деспотическому поведению, которое путает адвокатов и свидетелей, тому различной в обращении — льстивом по отношению к одним, унизительном по отношению к другим.

Ha глазах публики самый деспотический чиновник становится умереннее, самый смелый — более осторожным; на глазах публики судья будет держаться с достоинством без высокомерия и соблюдать равенство без унижения. Если бы даже в сердце его была несправедливость, он все-таки против воли будет справедлив, не решится употреблять уловок, потому что все, что он делает, может послужить доказательством против него; он будет чувствовать, что не может произнести никакого решения без того, чтобы самому не подвергнуться свободной оценке и критике, суду и каре общественного мнения.

Дайте мне, говорил Мирабо, в законодательном собрании какого хотите судью пристрастного, корыстолюбивого, даже моего врага, лишь бы только он действовал в виду публики... Но общественное мнение, как справедливо замечает Цахарие, только до известной степени является контролем судейской деятельности, и если требования общественного мнения расходятся с требованиями закона или не мирятся с судейской совестью, то судья безусловно должен приносить первые в жертву последним.

Суд неизменно должен нести обществу веления закона и правды. Судебные деятели должны ставить честное исполнение своего долга вне и выше всяких преходящих веяний и притом выработать себе такую ясную и прямую точку зрения на свое общественное место, которая отвечала бы их высокому и независимому призванию, ибо суд учрежден для общественного блага, судебные чины действуют в публичных интересах. He популярность, а одно лишь уважение имеет ценность с этой точки зрения; не тревожная чуткость к общественному мнению, а твердая невозмутимость высшего служения ей свойственна.

Если нельзя отрицать или игнорировать взаимодействия суда и общественного самосознания, общественного мнения, столкновения суда с окружающими явлениями и даже с настроением и течением среды, то не следует и поддаваться этому взаимодействию или преувеличивать его.

Благодаря публичности производства, юстиция не теряет связи с мирению и уважения к ее требованиям. Публичные споры входят в обыкновенный круг идей и общество привыкает более интересоваться результатами судебных дел. Оно создает и развивает общественный дух.

Судебное зрелище дает воспитание столь же легкое, как и интересное. To, что узнают здесь, никогда не забывается. Наставление закона остается запечатленным в уме при помощи происшествия, с которым оно связано. Даже театральные средства, соединяющие все, что может поддержать иллюзию, не прочны и слабы, как тени в сравнении с теми действительными драмами, в которых видны во всей мельчайшей подробности, во всей легальной правде результаты преступления, унижение виновных, мучения от угрызения совести и катастрофа от осуждения.

Гласность служит примером и поучением; но она ни в каком случае не должна превращаться в источник сильных впечатлений, вырождаться в беспорядочное или соблазнительное зрелище, удовлетворяющее лишь праздному любопытству, или вредным вожделениям толпы, отчего ее оберегают и судебные формы, не представляющие пороков в таком виде, чтобы они могли возбуждать воображение или способствовать развращению.

Пороки на суде открываются не иначе, как окрашенные всею обстановкою бесчестия, которым клеймит их публичность. Самые развращенные из зрителей вынесут из суда не иное, что, как страх самому подвергнуться бесчестящему следствию.

Председательствующий обязывается бдительно и энергически оберегать порядок в заседании, решительно пресекая его нарушение и без стеснения применяя к нарушителям меры воздействия. Поэтому и суд не имеет основания колебаться в пользовании своим правом ограничения судебной гласности, когда она может явно вредить коренным устоям государственной и общественной жизни, которые далеко превосходят полезное значение публичности. Если, напр., в печальных обстоятельствах семейного процесса, в особенности, в процессах о прелюбодеяниях и тайнах супружеского ложа правосудие исцеляет рану, то публичность растравляет другую рану, столь же болезненную, как и неизлечимую.

В особенности честь женщины до такой степени деликатного свойства, что следует всегда прикрывать от публичного злословия легкомысленные ошибки, которые могут унизить или привести в отчаяние молодых особ хорошего происхождения, хорошего воспитания, возвышенных чувств.

Или, если напр., отец совершит проступок по отношению к своему сыну не столь важный, чтобы лишить его авторитета, то публичное рассмотрение его проступка может повредить его репутации, его родительской власти; тогда как критика его злоупотребления в закрытом заседании и даже тайный выговор ему, не ослабляя его власть в принципе, не унижая его в глазах сына, может быть прикрыт видом добровольного примирения.

Если суды следует рассматривать как школы добродетели и нравственности, то надо удалять из них, по крайней мере, женщин и детей в таких делах, которые могут оскорблять порядочность и стыдливость.

Публичность укрепляет доверие к юстиции, содействует развитию в обществе уверенности в правдивости постановляемых судом приговоров.

"Когда, — говорит Миттермайер, — публика видит, что как бы ни были скрытны свидетели, как бы ни было замаскировано преступление, все-таки оно открывается и виновный не избегает заслуженного наказания, тогда производится на публику огромное нравственное влияние".

С доверием народа к юстиции выигрывает действительность уголовной санкции, так как в обществе усиливается общее убеждение в строгости и силе уголовного наказания.

Для действительно виновных публичность усиливает репрессию состоявшегося обвинительного приговора.

Наоборот, для невинного она дает возможность употребить все средства к восстановлению своей поруганной чести и общественного положения, дает нравственное удовлетворение за напрасно причиненные судебным производством страдания. Один французский криминалист замечает: "На негласном суде невиновный никогда не будет вполне оправдан".

Гласность дает подсудимым большие гарантии в том, что им даны будут все средства защиты. Ложь может быть смела при секретном допросе; но трудно допустить, чтобы она была смела перед публикою; это даже невероятно для человека, еще несовсем развращенного.

Все взоры, направленные на свидетеля, смущают его, если он имеет план обмануть. Часто случалось, что находившиеся в публике лица знали факты, относящиеся к показаниям, и доставляли судьям полезные указания.

Если председатель обставит свидетеля вниманием, сообразным его воспитанию, если торжественность и форма прений напомнит ему в то же время, что обвиняемый не остается без защиты, что общество требует повинности свидетельства и, зная его показание, будет наилучшим его защитником от несправедливых обид со стороны обвинения или защиты и нелицеприятным его судьей, и что всякий зритель может быть жертвой злодея, избежавшего правосудия, то свидетель будет более ободрен и поражен мыслью об обязанности его все открыть.

Если нравственная санкция сильно содействует в определении отношений людей между собою в обыкновенных случаях жизни, то она еще сильнее применяется к судебным показаниям. Она пропорциональна важности дела, торжественности случая, размышлению, которого вправе общество ожидать от того, кто призывается влиять на решение судей и на важнейшие общественные интересы.

О силе нравственной санкции в этом отношении можно судить по презрению, которое повсеместно связано с названием лжеца. Известно, что упрек во лжи заключает в себе самое вызывающее из всех оскорблений. Это обвинение, как и все другие, тем ненавистнее, чем более оно заслужено.

Бывают храбры против осуждения, но не против презрения. Поэтому часто встречаются люди, соединяющие в себе характер бретера и лжеца: одно помогает другому.

"Ежели, — говорит Глазер, — в уголовном правосудии должно содержаться нравственное противодействие преступлению, то необходимо, чтобы деятельность судов не представлялась обществу таинственной, загадочной, неопределенной и неизвестной".

Бентам признает начало гласности столь важным, что предлагает даже назначать по наряду в зал заседания, если бы охотников на это не оказалось.

Когда судебное действие производится втайне, то легко создается подозрение, что за стенами судебного заседания скрывается несправедливость и произвол.

Тайна производства порождает неуверенность в правильности приговора и сострадание, ибо публика, по естественному чувству, всегда сочувствует угнетенному, сочувствует участи подсудимого, на которого смотрят, как на жертву тирании и которого хотят спасти от слишком сурового наказания, в особенности, когда дело идет о законах, несогласных с общественным мнением.

Негласное разбирательство допускает большую долю небрежности и торопливости; оно позволяет относиться бесцеремоннее и к сторонам и к присяжным.

Главнейшие пороки, разъедавшие юстицию, совпадали с теми историческими эпохами, когда отправление правосудия пряталось в четырех стенах. Чем более суды были тайны, тем более они были ненавистны. Средневековой тайный суд, инквизиция, совет десяти опозорили те правительства, которые их установили. Им приписали, может быть, в сто раз более преступлений, чем сколько они их совершили.

Если судам нечего бояться взглядов публики, то им нет надобности замыкаться в круг сумерек. Тайною стремится прикрыться угнетение во всех формах. Оно всего более боится публичности. Кто прячется, тот наполовину изобличен.

4. Понятие и необходимость теории доказательств

Едва ли в науке права есть учение, которое имело бы такую благородную и человеческую цель, как часть теории доказательств, занимающаяся установлением правил, ограждающих невинного человека от напрасного уголовного преследования.

Свободная научная теория доказательств есть ничто иное, как свод, совокупность практических правил, составляющих продукт многовекового человеческого опыта, созданных непроизвольным измышлением, а выработанных чрез изучение логических и психологических законов, управляющих действиями человека, законоведением, философским мышлением и судебной практикой и приведенных в систему целым рядом мыслителей.

Они выведены из природы человека, как нравственно разумного существа, и основываются на началах любви к ближнему, естественной философии, здравом смысле, исторических истинах и ежедневном наблюдении и опыте, а потому и должны быть главнейшим источником для общих руководящих правил о силе доказательств.

Теория доказательств не ограничивается установлением правил о собирании, разработке и пользовании, эксплуатации, доказательствами, но и выработкой правил о доказывании на суде истины, материалов, из которых можно построить и то и другое здание.

В деле обнаружения истины существенным элементом представляются рядом мысли исследователя и логический путь их развития.

При установлении путей исследования наука может дать и положительные правила, показывающие, как именно следует вести доказывание, выясняя, в какие ошибки не следует впадать, какие приемы, опасные для истины, должны быть избегаемы.

Истина, найденная таким путем, опирается на известные основания, производящие одинаковые впечатления на каждого судью, хотя на него влияют при этом и все его индивидуальные особенности. Индивидуальность в исследовании фактической истины в деле нравственной достоверности дает cвой отпечаток всему исследованию.

Но наука, замечает Савиньи, не может дать законодателю всеобщих и всеисчерпывающих правил доказательств, так как достоверность опирается на такое множество отдельных, в cвоей совокупности только индивидуальному случаю принадлежащих, элементов, что для нее вовсе нельзя установить общих научных законов. Конечно, данный факт был последствием определенной причины; но причина эта является в том виде, как ее исследуют, индивидуальной.

Конечно, и уголовный случай, как и исторический факт, может служить материалом для выводов, обобщений. Но эта индуктивная деятельность имеет уже цель, лежащую вне процессуальной задачи, -восстановить прошлое событие в его конкретной форме.

Прошлое индивидуальное событие единично, не повторяется и не может быть рассматриваемо как представитель целого класса подобных явлений.

Преступление подобно тому, как и вся история, есть ничто иное, как предание, нуждающееся еще в большей степени в критике, нежели чувственный опыт, потому что истина, передаваемая преданием, часто искажается, переходя сквозь призму чужого убеждения, и окрашивается свойственным этой призме цветом. Очевидец, передающий свои личные впечатления, может или сам ошибаться или умышленно ее изменить, изукрасить, выдумать. Шансы ошибки удваиваются, когда истина пройдет через две такие среды, учетверяется, когда через четыре и т.д.

Наконец, из двадцатых уст слышится безобразный миф, уродливое сказание, в котором бесконечно малая доля правды исчезает совершенно в растворе обмана, выдумки и лжи. Так, между прочим, истина ускользает и от суда, остается скрытою, являются судебные ошибки, эти неизбежные спутники человеческого правосудия.

Прошлый индивидуальный факт восстанавливается в том виде, в каком он имел место в действительности.

Преступление может быть восстановлено только на основании тех исторических единичных фактов, которые подарены правосудию случаем.

He следует забывать, что все преступления вообще, а в особенности, самые важные из них, совершаются по обдуманному плану в потемках, в таком месте и в такое время, где присутствие свидетелей исключено заранее, хотя в большинстве случаев, несмотря иногда на самую заботливую предусмотрительность виновного, оставляют за собою какие-нибудь следы, по-видимому, ничтожные, которые дают возможность найти виновника преступления, как охотник разыскивает свою добычу, или сопровождаются такими обстоятельствами, которые ведут к открытию и наказанию преступника. "На всякого мудреца довольно простоты", — и почти всегда какая-нибудь мелкая оплошность преступника ниспровергает самый хитрый расчет. Невсегда виновный владеет собою, невсегда он бывает в состоянии взвесить каждый свой шаг.

Один историк говорит: факт почти всем известный, что нет того события, как бы оно ни было тайно задумано, чтобы о нем не говорил народ за два дня. Задумавший не в обыкновенное время, напр., завтракает, не на те предметы обращает внимание, на какие обыкновенно обращал, задумавшись, как-нибудь бросит взгляд на оружие, швырнет книгой... Из минутных явлений окружающие выносят такое впечатление, что что-то такое им задумано, что-то готовится... Вглядевшись в личность, определяют, в каком духе она должна действовать. Точно так же и в явлениях частной жизни... Один старый кавказский генерал рассказывает, что когда, бывало, он назначает экспедицию в строжайшей тайне, все начальники молчат, a уже за два дня все кашевары знают, что будет экспедиция.

Общечеловеческая природная ограниченность усугубляется еще в деле правосудия особой, специально-судебной ограниченностью, которая необходимо вытекает из особенной специальной задачи, преследуемой и осуществляемой процессуальными средствами, особенностями каждого обсуждаемого случая и тем, в какой степени легко представление объяснений или опровержении.

В судебных исследованиях число фактов, подлежащих судебной оценке, ограничивается существенными обстоятельствами данного случая и теми средствами исследования, которыми располагает в данном месте и в данное время.

Практические цели судебного исследования ставят ему узкие пространственные и временные пределы. В судебном исследовании ввидах насущных интересов жизни, ввидах возможно скорого применения уголовной кары к виновнику совершенного преступления обязательна известная скорость в решений дел.

При бедности средств раскрытия истины юстиций при составлении выводов, или заключении приходится создавать гипотезы, так как большей частью дело идет только о вероятности, ибо почти все дела в нашей жизни основываются на вероятностях, и мы обыкновенно удовлетворяемся более или менее высокой ее степенью, постепенно привыкаем пренебрегать теми сомнениями, которые вытекают из действительного положения вещей, если они основаны на предположении хотя и возможного, но при обыкновенном ходе вещей невероятного. Подобные сомнения не препятствуют нам признать истинным обстоятельство, по поводу которого они возникают.

Судебное исследование не есть научное исследование. Стремление к отвлеченной истине имеет перед собой бесконечность во времени и пространстве. В научном исследовании число существенных для дела фактов может быть увеличено посредством экспериментов.

Ученый не обязан давать непременно решительные ответы на предложенные ему вопросы и в своей деятельности не связан какими-либо сроками, может продолжать свое исследование столько времени, сколько это нужно для получения несомненных результатов. Наука достигает своих задач, пользуясь всеми средствами исследования, какие только доступны человечеству.

В деле правосудия нельзя безусловно следовать самостоятельному построению убеждения, несмотря на общеобязательность законов мышления, потому что люди в различной степени одарены способностью как вообще правильно судить о событиях, так и познавать обстоятельства известного рода.

Только оперирующий уголовными доказательствами судья, ставящий от них в зависимость образование своего убеждения по делу, в состоянии быть беспристрастным судьей и добросовестным служителем правосудия, не превращающимся ни в друга, ни в недруга подсудимого.

Знакомство с научной теорией доказательств обязательно для всякого образованного юриста и судьи. При этом недостаточно еще знать метод исследования, а надо практиковать его, чтобы он вошел в привычку.

Как бы серьезно стороны не отнеслись к оценке доказательств, к приступу к составлению суждения о действительности данного обстоятельства, тем не менее истина, полученная таким путем есть истина субъективная, так как их личный опыт и личное разумение не в состоянии обойтись без помощи тех правил о доказательствах, которые вырабатывались в течение веков многочисленными юристами и заключают в себе много указаний в пользовании и оценке уголовных доказательств.

Если бы от судей не требовать, чтобы они указали на основания выведенной ими достоверности, если безусловно положиться на их личные знания, на их такт, на их чутье, на их инстинкт, на их вдохновение, то нельзя было бы отличить в их приговоре их убеждения от их предубеждения, правду от неправды, того, что приговоры их основаны не на слухах или на других худших доказательствах... Опасно быть преданным на их милость или немилость, будь они самые безукоризненные люди, опасно делать шаг от несовершенного устройства к органическому хаосу и от избытка форм искать убежища в отсутствии всяких форм, в суде Шемякином, в суде восточного када, где правосудие тоже, что ветер, что волна, где правда — счастливая случайность, где бессознательное бытие, где безусловная зависимость человека от человека с его судом по прихоти, о котором нельзя сказать справедлив ли он или несправедлив, потому что сущность его составляет отсутствие логических оснований в приговоре.

Следует, однако, заметить, что положения, совершенно уместные в ученом трактате, иногда в наставлении судьи присяжным заседателям в лучшем смысле не безопасны, слишком смелы и могут гораздо более запутывать и сбивать их, чем помогать им. Гораздо легче выхватить для защиты или нападения первое попавшееся под руку оружие из богатого старого арсенала, устаревшие и притупившиеся доводы принципиального характера, не заботясь о том по руке ли оно и для той ли цели приготовлено, чем останавливаться на кропотливой работе изучения действительности.

Бесчисленное множество истин, знание которых необходимо для человеческого счастья, если не для самого существования познаются посредством не математической достоверности и не допускают иных руководителей, кроме нашего собственного сознания и свидетельства подобных нам людей.

5. Законы юридического мышления

Законы юридического мышления ничем не отличаются от логических законов, составляющих содержание логики как науки. Лучшим пробным камнем для достоверности в общежитейском смысле всегда останется убеждение таких лиц, которые составляют свое мнение нелегкомысленно, но подчиняются при этом общепризнанным законам мышления, являющимся последствием оценки доказательного материала.

Лицо юридическое, суд, убеждается точно таким же образом, как и всякий отдельный человек. Оно почерпает свое познание из тех же источников, он употребляет те же приемы, оно теми же путями стремится к раскрытию истины, как и всякое другое лицо, как натуралист, из опыта над веществом выводящий законы природы, как философ, из глубины сознания извлекающий отвлеченные начала разума — идеи. Он еще более похож на историка: усвоивающего себе убеждения других лиц, пытающегося восстановить совершившееся событие, давно минувшее и известное только по следам, которые оно оставило в мире внешнем. Все они действуют по логическим, необходимым, неизменным законам всякого человеческого мышления.

Умственные процессы при решении, как труднейших вопросов в истории человечества, как для осуждения виновного, так и важнейших и заурядных домашних дел, представляющихся человеку ежеминутно на каждом шагу дни и те же.

Гексли замечает: "Величайшие результаты, полученные наукой, добыты не какой-нибудь таинственной способностью, а обыкновенным умственным процессом, применяемым каждым из нас в самых скромных делах. В действительности ученый только сознательно и с точностью применяет, те же методы, которые мы механически, не давая себе отчета, по простой привычке прилагаем к жизни по каждому ничтожнейшему поводу".

Великий исследователь истины Декарт говорит, что он в своих исследованиях руководствовался следующими правилами: 1) никогда ничего не признавать достоверным, пока достоверность эта не сделается очевидностью, т. е. старательно избегать предвзятости и поспешности в заключениях и основывать свои суждения только на том, что представляется уму настолько ясно и отчетливо, что не возникает повода для сомнения; 2) всякую трудную задачу дробить настолько частей, насколько это возможно и потребно для наилучшего ее разрешения, ибо при таком делении отчетливее отделяются трудные задачи в деле; 3) исследование вести в известном порядке, начиная с вещей самых простых и наиболее удобных для познавания, чтобы мало-помалу (как бы по ступеням) достичь познания вещей наиболее сложных, предполагая связь даже между такими предметами, которые как бы не следуют один за другим в естественном порядке; 4) вести всем фактам счет и делать обозрения их настолько исчерпывающими, чтобы можно было быть уверенным, что ничего не пропущено.

Отсюда нельзя не вывести заключения, что законы логики^[2] оказывают на уголовного судью, действующего при помощи уголовных доказательств, такое же решительное влияние, какое оказывают они на всякого при отправлении им его житейских дел, что по этому индуктивный^[3] и дедуктивный^[4] методы исследования должны находить себе полное применение к делу судебного исследования, и что всякая логическая ошибка, допущенная при образовании внутреннего судейского убеждения, лишает это убеждение его судебного значения.

6. Исследование истины по законам логики

По законам логики истина познается: 1) непосредственным усмотрением, интуитивно, чувственной очевидностью, прямой сознательностью, без посредствующих доказательств, напр., я голоден, я слышу звук, я говорю и т. п. — через телесное ощущение, радость, огорчение, страх и т. п., через душевные чувства. Часто соответствие наших идей с действительностью замечается нами мгновенно, по-видимому, без всякого посредствующего процесса мышления, который между тем совершается так быстро, что часто трудно и даже невозможно проследить связь между составившимся мнением и рядом умозаключений, из которых оно вытекает, как гром следует за молнией. Это суждение наглядное. Оно имеет предметом только необходимую и непреложную истину; 2) в других случаях соответствие наших идей с действительностью определяется посредством других фактов, логическою и эмпирическою достоверностью, когда одна вещь познается посредством другой, ибо человек с этими фактами привык связывать известные выводы строить известные умозаключения, посредством других известных истин, из которых выводятся все остальные, чрез события, записанные, напр., историком, удостоверенные свидетелями или следами. Таким путем познается все прошлое, непосредственное наблюдение которого невозможно, будущее, что совершается вне нас в нашем отсутствии. Цель тех и других отправлений в применении к доказательствам должна состоять в обобщении, в классификации, в расположении их по замеченным в них сходствам и различиям, в выводах заключений от известного к неизвестному, от фактов, доказанных к неизвестному факту с наименьшей вероятностью ошибки.

Устанавливаемые логикой правила для посредствующих процессов мышления, выводов и умозаключений из обстоятельств дела, процессов большей частью сложных и трудных, предостерегают от ошибок, свойственных самой природе человека, который всегда находит удовольствие в прилаживании одного обстоятельства к другому, и готов даже делать маленькие натяжки, если это нужно для того, чтобы связать их в одно стройное целое, прибавить какое-либо недостающее звено в цепи доказательств и обмануть самого себя.

Есть два рода истин: истина является или 1) отвлеченной, несомненной, или 2) вероятной и случайной, и для открытия каждого из этих видов истин требуются особого рода доказательства (средства, удостоверения). Как на руководящие правила при судебном исследовании можно указать на индукцию и дедукцию. Оба эти метода, или пути познавания, врождены уму, и ни один из них не имеет преимуществ перед другим. Огромное большинство наших познаний проистекает из этого источника.

Индукция и дедукция предполагают однообразие основ природы, выражающееся в сосуществовании и последовательности явлений.

Дедукция сводится к закону причинности, при помощи которого факты могут быть найдены стоящими друг к другу в отношениях причины и следствия. Принцип дедукции выражается в двух положениях: а) вещи, сосуществующие с какой-либо вещью, сосуществуют и между собой, и б), что верно относительно целого класса явлений, верно и относительно всякого отдельного случая, подходящего под этот класс.

Сила этого метода зависит от достоверности общего положения, составляющего большую посылку в силлогизме, которой может быть и закон природы, и эмпирический закон, и какое-либо приблизительное обобщение, на каковых законах основывается и связь между фактами; напр. "честные люди дают правдивые свидетельские показания" есть обобщение, которое ставится во главе силлогизма, проверяющего достоверность данного свидетеля.

Если большая посылка в силлогизме будет закон природы, то связь достоверна; если же эмпирическое правило или приблизительное обобщение, то связь будет только вероятная.

Невозможно физически в одно и то же время быть в двух местах. Поэтому доказанное alibi есть несомненное доказательство невиновности. Найденное на платье подсудимого кровяное пятно может находиться в связи с совершенным в доме убийством; но это одна только вероятность, а недостоверность.

Еще слабее будет вероятность в случае, напр., когда лицо подозревается в убийстве потому только, что оно, вследствие существования мотива, могло желать смерти лицу, ибо эта вероятность зависит от того, что она основана не на законе природы, а только на приблизительном обобщении целого ряда явлений, доказывающих, что личный интерес составляет иногда частый мотив таких преступлений. Но это приблизительное обобщение допускает, однако, как показывает опыт, много исключений, указывающих на то, что личный интерес иногда подавляется другими соображениями и чувствами более высокого достоинства.

7. Наблюдение и опыт

В каждое научное исследование входят три умственные операции, а именно: наблюдение, гипотеза и проверка гипотезы.

Прежде всего в процессе нашего убеждения мы ставим вопрос об общей возможности исследуемого события, делаем наблюдение, прибегаем к аналогии, строим гипотезу и проверяем принятую гипотезу имеющимися фактами^[5].

Наблюдение есть попытка объяснить факт, ближайшую причину явлений, о которой я составил понятие, как имевший место вне меня, есть результат произвольной деятельности нашего духа, т. е. внимания, обращенного на какие-нибудь внешние предметы или внутренние явления нашего духа. Оно, само по себе, не творит, а только констатирует. Мы ищем причинной связи логически необходимого соответствия фактов и явлений прежде через наблюдение. Чем возможнее, по нашим понятиям, данное явление, тем легче мы убеждаемся в нем на основании собранных доказательств; чем более противоречит оно нашему житейскому опыту, т. е. фактам, понятие о которых мы составили в своем уме, нашим понятиям о пределах возможного, нашим представлениям об обычном ходе вещей в мире нравственном, тем более мы будем требовать доказательств, тем труднее нам убедиться. Наконец, могут быть и такие случаи, когда самые сильные доказательства не уверят нас в том, что противоречит нашим понятиям и опыту^[6].

При одинаковом количестве доказательств в одном случае мы верим, в другом не верим, смотря по тому совместим он или не совместим с установленными индукциями.

Если событие, утвержденное, напр., свидетелями, противно таким приемам индукции, как закон причинности и тяготения, то оно не заслуживает никакой веры. Если же оно прекословит только приблизительным обобщениям, то единственным последствием будет требование более убедительных доказательств, чем в том случае, когда событие не противоречит нашему опыту. Если вор по профессии будет обвиняться в краже, то мы удовлетворимся гораздо более слабыми доказательствами, чем в том случае, где почтенный и состоятельный обыватель будет уличаем в краже платка из кармана соседа в театре. Мы считаем такое действие последнего более необычайным, чем первого.

Крайняя необычайность преступления, напр., крайняя жестокость, важность его, естественно, возбуждает в нас желание; иметь, по возможности, более убедительные и более сильные доказательства утверждаемого факта, ибо его необычайность представляется нам невероятной.

С самого детства и до самой старости мы накапливаем опыт, богатый материал о степени возможности доверия к человеческим свидетельствам, к фактам, явлениям мира физического и нравственного, достигаем приблизительных обобщений (которые только "обыкновенно", большей частью, вообще верны и всегда допускают массу исключений, как, напр., пословицы), выводов, общих более или менее признанных наблюдений над природой человека, над степенью достоверности, как этих явлений, так и показаний людей различных профессий, классов, возрастов, характеров. Таким образом, накопляются познания, факты и выводы, общие начала в каждую эпоху, в каждом обществе всего человечества.

В общем, опыт или прямое наблюдение людей познаваемого имеют много сходного, тождественного.

Этот богатейший личный опыт не составляет, однако, чисто субъективного состояния отдельной личности. Было бы нелепо не давать веры рассказам о событиях и отвергать их на том основании, что эти факты не принадлежат к числу явлений, подтверждаемых нашим личным опытом, подобно одному сиамскому королю, не поверившему рассказу голландского посланника о том, что в Европе в известное время года вода превращается в лед, который может сдержать на себе слона.

Доверие к факту соответствует состоянию нашего ума и наших настоящих познаний. Понятие о возможном и невозможном, о вероятном и верном не суть свойства, существующие в самих фактах, а только наклонности нашего ума, так что один и тот же факт, кажущийся необходимо вероятным одному, другому кажется неизбежно невероятным, что невероятно, напр., для академика, то готентоту покажется возможным.

8. Гипотезы, примеры, предположения

Правил искусственно создавать гипотезы быть не может. Это есть дар природы, который коренится в личных свойствах исследователя. Творить способен только возвышенный характер. Сильный ум, руководимый низкой душой, обыкновенно торжествует в разрушительной, а не созидающей работе.

При исследовании причинной связи фактов и явлений мы делаем предположение, с большей или меньшей доказательностью, согласное с действительными фактами (каковое согласие и есть доказательство), с целью извлечь из него выгоду, совершая эти умственные операции ежедневно.

Обоснованное предположение, или гипотеза, или разумные догадки суть не что иное, как результаты наших наблюдений, обращенных в правила, подобно пословицам и поговоркам; напр., людские толки — не совсем выдумки; подозрение-не доказательство; свидетельство по слуху — наполовину враки; эта вина стоит полведра вина; пути ясны, да очи слепы; суд прямой, да судья кривой; судья праведный -ограда каменная.

Обоснованное предположение есть вероятный или логически-последовательный, необходимый вывод, или заключение, делаемое, благодаря естественным свойствам мысли, проницательностью или благоразумием судьи из фактов или обстоятельств дела (т. е. из того, что имеет тесную связь с рассматриваемым делом), доказанных посредством прямого свидетельства относительно действительности главного факта или нескольких обстоятельств, которые по опыту, являющемуся явным или подозреваемым мерилом нашего доверия, удостоверяют нас в действительности другого не доказанного обстоятельства, которое, однако, не подтверждено каким-либо прямым доказательством, уверенность в том, что между этими фактами и выводами существует известное отношение ввиду согласия этих предположений с естественным ходом вещей. Иначе говоря, предположение есть заключение о факте или нравственном явлении на основании других известных фактов.

Предположения, равно как и выводы, или заключения, не следует смешивать с обстоятельствами или совокупностью обстоятельств, из которых они выводятся, потому что они не восстанавливают прошлого события. Так, напр., знание Соломоном всемогущей силы материнской любви дало непогрешимый критерий (предположение) для открытия истины. Из следа на песке можно сделать вывод, что на этом месте был подозреваемый. Юридическая презумпция представляется обобщением, применяемым ко всем подходящим под его смысл обстоятельствам, независимо от их индивидуальных особенностей и от связи, в которой состоят они со всей совокупностью обстоятельств данного дела; она создает, независимо от их, сама по себе, положения, обладающие степенью вероятности, исключающей сомнение в истинности ее.

Суд может предполагать существование фактов, которые он считает вероятными, на основании обыкновенного хода физических явлений, человеческого поведения, общественных и частных дел.

Современное право признает несовместимость законных презумпций, напр., о существовании умысла, о предумышленности детоубийства при сокрытии беременности, родов и смерти новорожденного и т. п. с господствующим ныне началом свободной оценки уголовных доказательств тем, что на основании последних истина обнаруживается как результат оценки обстоятельств данного дела. Предположение в уголовном процессе признается косвенным доказательством за неимением более совершенных доказательств и всегда может быть опровергаемо посредством доказательств противного. Предположения должны быть подвергаемы тщательному обсуждению. Предположения и сомнения, как бы правдоподобны они не были, без фактической опоры, — непрочный материал для верного решения.

С примерами, аналогиями, поговорками и пословицами, которые постоянно на языке у юристов, как приблизительными обобщениями, когда они направлены к подкреплению доказательств факта, прошлого события, надо обращаться с разборчивостью, ибо они к делу не относятся и ничего не доказывают, потому что совершившееся преступление есть событие единичное, индивидуальное, которое только и может быть доказываемо ему свойственными индивидуальными доказательствами.

Процесс доказывания гипотезы есть проверка гипотезы, которая ведет к подтверждению или к опровержению ее. Гипотеза не должна противоречить началам, очевидность которых несомненна. Из двух предположений, одинаково удовлетворяющих фактам, наиболее простое должно быть предпочитаемо: объяснять таинственными и сложными целями действия людей, предполагать искусно веденные интриги нет нужды там, где действие можно объяснить ближайшими практическими целями.

Если предположение, по логической необходимости, вытекает из обстоятельств дела, представляет, по тесной связи всех обстоятельств дела между собой и с главным фактом, единственно разумное заключение (как следствие известной причины), основано на естественной справедливости, на здравом рассудке и долголетнем опыте, который признается лучшим способом к открытию истины, на знании природы и человека, инстинктов, страстей, желаний, нравственных способностей, на нравственном внутреннем убеждении, если оно вероятно, сильно и убедительно, ведет к полному убеждению или имеет такую степень достоверности, которую человек может считать достаточной для того, чтобы приступить к решительным действиям в своих собственных важных делах, то оно называется естественным или общечеловеческим и есть ни более, ни менее как особая форма строгой справедливости.

Такое предположение часто бывает более убедительно и верно, нежели всякие другие улики, потому что человек не может и не способен выдумать целый ряд таких обстоятельств, совокупность которых имела бы значение несомненного доказательства виновности.

Имея в виду косвенные улики и исчерпав все возможные, вероятные, правдоподобные предположения, мы должны избрать одно из двух: или заключить, что подсудимый виновен, или отказаться от всех данных, выведенных из опыта и сознания, от всех умозаключений, от всего умственного процесса, от веры в непреложность законов внешнего мира, естественного порядка вещей и нравственной и физической природы человека, в существование нравственных причин, действующих с неизбежным однообразием, в неизбежность нравственных явлений в законы нашего нравственного и умственного бытия, в голос внутренней совести, внутреннего убеждения, которое подчиняется безусловной достоверности, в способность ума к отысканию истины, к суждению и мышлению, к сравнению результатов наблюдений в подобных или аналогичных обстоятельствах, посредством которых один предмет познается и подтверждается другим, которые заставляют человека со здравым смыслом действовать решительно, признавая все это ложным и не заслуживающим доверия.

9. Сомнение

При установлении нравственной достоверности, при необходимости исключения разных гипотез особыми процессами рассуждения, когда суждение колеблется между утверждением и отрицанием, все-таки, может остаться сомнение — нет ли еще какой-либо гипотезы, даже лишь отчасти совместной с обстоятельствами дела, на которую не дано ответа. В области судебного исследования о полной несомненности не может быть и речи. В этой области всегда существует возможность теоретического сомнения в отношении принимаемых судьей фактических положений.

Такое сомнение не должно оказывать на судью никакого влияния. Сомнение, возникающее a priori как логическая возможность, должно быть отличаемо от сомнения практического, вытекающего на суде из обстоятельств данного конкретного случая. Удержать от осуждения должно не инстинктивное сомнение, не тот вычурный скептицизм, который является следствием теоретического остроумия, не возможность, предположение или догадка, но добросовестное, разумное сомнение, которое может родиться в голове разумного человека, знакомого с действительной жизнью, сомнение строго продуманное и оставшееся таким в судейской совести после тщательного разбора, сравнения, обсуждения и оценки всех обстоятельств, которое вытекает на известных основаниях из многочисленных и разнообразных доказательств, рассмотренных на суде, из долгой, точной, внимательной и серьезной оценки нравственной личности подсудимого, когда судьи не чувствуют, что они имеют прочное убеждение, восходящее до нравственной достоверности, что обвинение достоверно несправедливо, когда сомнение равносильно убеждение в невиновности. Но если оно является только оттого, что не употреблено всех усилий ума и внимания, совести и воли, чтобы сгруппировать все впечатления, сделать один общий вывод, тогда это сомнение фальшиво, тогда это плод умственной расслабленности, которое нужно побороть. Над сомнением надо поработать. Его нужно или совсем победить или совсем ему покориться, но сделать это во всяком случае серьезно.

Задача суда была бы очень бесцветна, очень ограниченна, скучна, если бы при первом сомнении, возникающем у него, он отказался бы от своей цели добиться в деле возможной истины. Задача суда состоит в том, чтобы выслушать разные объяснения, проверить их другими обстоятельствами, сопоставить с свидетельскими показаниями, с целым рядом данных, следствием, и с указаниями опыта и жизни. В некоторых случаях нет никакой возможности определить границу между нравственной достоверности и сомнением. Многие улики, кажущиеся достоверными, могут быть опровергнуты одним обстоятельством. Коль скоро есть малейшее сомнение насчет устойчивости и прочности доказательств, то они должны быть проверены. Обстоятельства, из которых выводится заключение, должны быть не только вероятны, но достоверны. Проверка их производится через чувственный опыт.

Предание и наведение, ибо вся деятельность судьи главным образом направлена к тому, чтобы из частных следов, из последствий выставить их причины, причем способ внутреннего самосозерцания не может иметь места, так как уголовное правосудие занимается не явлениями внутри души исследователя, но событиями в мире внешнем.

Этот процесс критической проверки оканчивается только тогда, когда мы дойдем до таких простых положений, которые сами по себе очевидны, носят характер неопровержимой достоверности. Ни одного самого ничтожного обстоятельства в деле судья не должен оставлять не объясненным: оно может указать на совсем не предполагаемый, а между тем действительный ход события. Подробности имеют важное значение. Нередко человека определяют безразличные факты, а мелочи с виду ничтожные иногда разоблачают его целиком.

Были примеры, что человек, 20 лет, перерезавший горло своему другу и своей матери, забавлялся в детстве и юношестве мучением собак и вырыванием перьев у живых птиц. Вследствие бесконечного разнообразия обстоятельств жизни их комбинации и индивидуального различия между людьми, нет возможности точно, математически, определить все тонкие оттенки и бесчисленные комбинации сокровенных человеческих побуждений и действий, таинственных и запутанных происшествий.

Дела человеческие отличаются такой сложностью, стечение обстоятельств бывает так необозримо разнообразно, что самая вероятная гипотеза, могущая вполне объяснить все на вид противоречащие обстоятельства, может ускользнуть от самого проницательного взгляда.

Бывает на свете игра обстоятельств, в которую не верится, пока не встретимся с примерами ее в жизни.

Самое старательное и осторожное исследование может иногда привести к ошибке, если в деле было такое необыкновенное стечение обстоятельств, которое не могло быть предположено даже осторожным судьей, когда подозрение, павшее на невинного человека, имеет какую-то фатальную правдоподобность.

Бывают события, истинный ход которых так стране, так отклоняется от всевозможных предположений, построенных свидетелями на основании обыкновенного течения человеческих дел, что люди совершенно невинные несли голову на плаху, благодаря только тому, что на возможность другого предположения, кроме кажущейся виновности этих несчастных, не было обращено должного внимания.

Старый английский судья Эдуард Кок рассказывает следующий чрезвычайно интересный случай по теории доказательств: одному дяде поручено было воспитание племянницы, имевшей право на кусок земли по завещанию отца. Наследником после нее должен был быть дядя. Владелицей земли она должна была сделаться по наступлении шестнадцатилетнего возраста.

Однажды, когда ей было лет 8 или 9, дядя наказал ее за какой-то проступок. Свидетели слышали ее крики: "Дяденька, дяденька! не убивай меня". После этого девочка исчезла. Несмотря на все старания, ее не могли найти. Дядю привлекли к суду по подозрению в убийстве, и судьи потребовали от него, чтобы он нашел девочку к ближайшей сессии. Будучи не в состоянии отыскать ее, он достал другую девочку и выдал ее на суде за племянницу. Обман был, однако, раскрыт; подсудимый изобличен в нем, осужден по обвинению в убийстве и затем казнен. Впоследствии открылось, что после домашнего наказания племянница сбежала от дяди, скрылась в соседней местности, a по наступлении 16 лет явилась за получением наследства.

Профессор Московского университета С. И. Баршев в 1870 году рассказал на лекции, что в начале шестидесятых годов в Москве на Тверской в Богословском переулке часов в 10 вечера мясник резал теленка. Услыхав раздирающий душу крик, он выскочил из лавки на улицу с окровавленным ножом в руке и увидал на мостовой еще не остывший труп человека с разрезанным животом.

В недоумении и ужасе он остановился над трупом и в это время задержан полицией. Ни исследование крови на его ноже, ни другие представленные им в свое оправдание доказательства не спасли его от каторги.

Спустя лет пять после того, судившийся в Московском окружном суде за несколько преступлений преступник сознался и в совершении этого убийства, был осужден за совершение его, а невинно осужденный мясник был возвращен с каторжных работ. Известно, что сорока хватает все, что попадется, и все это заботливо прячет. Одна прирученная сорока собирала монеты в сундук бедной служанки, у которой был ключ от этого сундука. На основании одного этого доказательства служанка была осуждена и понесла тяжкое наказание. Но случаи воровства продолжались и птица-вор была поймана, когда она прятала монеты в том же сундуке через отверстие, которое не заметили прежде. Но иногда легко растеряться в бесконечных мелочах. Посему иногда возможно впечатление от судебного следствия сравнить впечатлением от прочитанной книги или беседы. Большая часть прочитанного или выслушанного забывается прежде, чем дойдешь до конца, но общее впечатление остается. Его то и должны высказать судьи.

10. Достоверность

Из несовершенства нашего наблюдательного снаряда, из недостаточности наших познавательных органов в сфере изучения общественных явлений и действий человека, из ограниченности способностей человека, как существа конечного, не одаренного ни всемогуществом, ни всеведением, из несовершенства средств человеческого правосудия следует, что достоверность может быть не безусловная, а только относительная, гадательная.

Под именем безусловной достоверности разумеется высшая степень убеждения, когда оно достигает высшей несомненности, когда нет шансов для противоположного заключения.

Юридическая, уголовно-судебная, нравственная очевидности, имеет своим предметом фактические вопросы, или вопросы о действительности таких предметов и событий, которые, не будучи необходимы безусловно, могут и не быть в действительности, не внося этим в жизнь никаких противоречий, а потому в отношении таких событий наши суждения могут быть ошибочны. Уголовно-судебная достоверность есть состояние нашего убеждения, выведенного из совокупности представленных и собранных на суде доказательств. Это есть, та высокая степень вероятности, при которой благоразумный человек считает возможным действовать, есть совокупность оснований, стечение вероятностей, вытекающих из представленных доказательств, исключающих противоположное предположение в том, что прошлое исследуемое событие имеет место в действительности, есть заключение о том, что никакое другое предположение, кроме сделанного, не оказывается, по убеждению нашему, совместным с обстоятельствами дела.

Наше искусство состоит в том только, чтобы из многих зол выбрать меньшее, из многих ошибочных путей, ведущих к открытию истины, избрать относительно вернейший путь, относительно меньше уклоняющийся от истины, представляющий меньше шансов заблуждениям.

Уголовно-судебная достоверность в громадном большинстве случаев основывается не на непреложных законах природы, даже не на эмпирических правилах, или исторической достоверности, которая в большинстве случаев основывается на приблизительных обобщениях физической или моральной жизни, верных для данного времени и при данных обстоятельствах, но не исключающих в то же время возможности ошибки при самом добросовестном и внимательном отношении судьи к делу, почему мы по необходимости должны ограничиваться достижением в правосудии этой исторической достоверности, почему общие положения о человеческих действиях могут считаться только приблизительными и не могут иметь характера математической несомненности, математической аксиомы, подобно тому как не может быть математической истины во всякой иной эмпирической области знания; а потому и выводы в этой сфере могут иметь только значение более или менее высокой степени вероятности, ибо только редко доказательство бывает настолько безупречно, чтобы против него нельзя было представить никакого возражения, при котором невозможно было бы абсолютно предположение противоположного результата с тем, к которому пришел судья.

Что человек, известный в околодке за честного гражданина, дает правдивое показание, что согласные между собой показания людей неопороченных указывают на то, что утверждаемое ими действительно совершилось, есть только приблизительное обобщение, не имеющее значения закона природы, или даже эмпирического правила, и дает, равно как и эмпирическое правило, одну вероятность.

Доверие к таким обобщениям основывается на самой сущности их и допускает необозримое число исключений, так как, не говоря уже о других более дурных побуждениях, сожаление, ложно понятое чувство долга — "благочестивая ложь" — и т. п. мотивы могут довести свидетелей до стачки и лжи.

Впрочем, эта достоверность достигает иногда такой несомненности, что равняется аксиоме; напр., можно не быть лично в Америке и безусловно верить в ее существование, ибо подобные случаи достоверности констатируются таким бесконечным числом вполне согласных свидетельств, такой массой вещественных доказательств, что для нас, не бывших в Америке, не представляется ни одного противоположного довода, так же как и в том случае, когда что-либо совершается при известных условиях постоянно, как напр., восход солнца. Такие доказательства дают достоверность, производят убеждение, уверенность в действительности известного факта.

11. Вероятность

Доказательства, которые сообщают нашему сознанию только колебательное движение, рождают только сомнение, предположение, догадку о существовании известного факта, не исключая возможности доказывания противного, дают только вероятность, под именем которой разумеется понятие о сходстве или подобии с какой-либо истиной, или событием, или предметом, или отвлеченная и внутренняя вероятность какого-либо события, a иногда перевес доводов, подтверждающих или отрицающих действительность какого-либо факта, являющихся следствием сравнения и оценки нравственных улик, низшая степень силы убеждения, низшая степень достоверности (середина между достоверностью и невозможностью), такое положение, которому больше верят, чем противоположному, хотя это последнее, все-таки, мыслимо и ничего противоречащего в себе не содержит. Она указывает на наш опыт, свидетельствующий о повторении известных явлений с большим или меньшим однообразием, на то, что совершается, но не всегда, а только иногда. Так, напр., можно предполагать, что свидетель говорит правду на том основании, что в большинстве случаев люди говорят правду, что правда обыкновеннее лжи. Но так как бывают случаи ложных показаний, то и можно сказать, что вера в правдивость показаний людей есть предположение вероятности.

Степень вероятности зависит от нашего житейского опыта, почерпнутого в различных сферах жизни и в различных положениях: кого больше обманывали, тот будет меньше верить. Есть степень вероятности близкая к достоверности, a именно, при чрезвычайно большой невероятности противоположного.

Человечеству, всегда слабому, слепому, подверженному ошибкам, нужно изучать теорию вероятности с такой же заботливостью, с какой мы учимся арифметике и геометрии.

До тех пор, пока мы не будем иметь новых средств для удостоверения в действиях, совершаемых втайне, мы принуждены действовать на основании предположений, пока противное предположению не будет доказано.

Если бы человеческие суды ждали математических доказательств, математических аксиом, и не решались или редко решались бы действовать на основании тех указаний, какие допускаются обстоятельствами дела, то им пришлось бы очень редко решиться на что-либо, а между тем действовать нужно и не слепо, то важнейшие преступления оставались бы безнаказанными, то общество не могло бы существовать.

12. Внутреннее убеждение

Чрезвычайно трудно установить с точностью различные степени убеждения, т. е. уверенности в отношении наблюдаемых фактов, формы проявления активности. Эта уверенность (внутреннее убеждение) может быть различна: она может заключаться в вероятности, но может перейти и в полную несомненность. Соответственно влечению судьи верить в действительность или, наоборот, в недействительность факта в нем рождаются разные оттенки убеждения — coмнениe, предположение, вероятность.

Бесконечно разнообразны те обстоятельства, из которых ум может догадываться об известном явлении.

Внутреннее убеждение, т. е. убеждение по крайнему разумению, по совести, в том смысле, что никакие посторонние побуждения и соображения не влияли на судью, свободно без всяких формальных масштабов оценившего силу доказательств, должно быть чуждо произвола, должно обладать свойствами, необходимыми для вселения к себе доверия. Оно должно быть основано на совокупности всех обстоятельств дела, добытых судебным разбирательством, когда они сплетаются гармонически в такую сеть, которая охватывает преступника со всех сторон. Оно должно вытекать из объективных оснований, порождающих в судье субъективную уверенность (ибо всякая достоверность носит субъективный характер) в отношении и действительности значения тех фактов, которые были подвергнуты исследованию средствами уголовного процесса. Значение убеждения находится в прямой зависимости оттого, вытекает ли оно из фактических обстоятельств дела.

Истина признается обнаруженной тогда, когда выясняется полное соответствие между нашими идеями и фактами.

Внутреннее убеждение должно быть сознательным, т. е. таким, в отношении которого судья мог бы всегда дать себе отчет, почему оно сложилось у него. Оно не должно основываться на одном только безотчетном, инстинктивном предчувствии истины, а должно удовлетворять всеобщему значению законов мышления, представляющихся вообще достаточными, должно быть продуктом критического отношения судьи, как к наблюдаемым им фактам, так и к тому психологическому процессу, при помощи которого он их воспринял и оценил.

Всякое убеждение в жизни каждого из нас должно иметь свое логическое основание, должно основываться на определенных данных. Уверенность, вытекающая только из одних субъективных ощущений судьи, имеет значение только мнения или предубеждения судьи и не может быть положена поэтому в основание судейского приговора. Субъективизм в достоверности — дело совести, личного сознания, убеждения, которое вселяется в нас не по арифметическому расчету, не посредством сложения улик, но внезапно, по впечатлению, производимому совокупностью всех обстоятельств данного дела. Это есть только один из элементов судейского убеждения, но не единственное его основание.

Для отчетливого понимания человеческого убеждения, условий, при которых оно образуется, недостаточно знать логические правила, нужно еще принять во внимание влияние, оказываемое на наш интеллект другими психологическими моментами, как напр., субъективизмом.

Конечно, в тех случаях, где наше заключение основывается на незыблемых законах природы, изменчивое настроение чувства не влияет на наше убеждение. Но в тех случаях, где не может быть достоверности, а бывает только вероятность, наше убеждение зависит не только от противоречащих внешних влияний, феноменов, но и от изменчивых наших настроений. Кто не знает, что под влиянием хорошего расположения духа мы относимся к людям с большим доверием, чем в мрачном настроении. Под влиянием гнева, тоски, радости, надежды, страха изменяются наши воззрения на людей и на жизнь.

Старательное обследование всех подобных чувств приводит к одному объяснению: когда какое-либо чувство овладевает нашей душой, все предметы, находящиеся в гармонии с ним, имеются в виду, все противоречащие предметы отгоняются прочь, или просто игнорируются, оставляются в стороне, и решение постановляется в их отсутствие. Страсть просто не допускает соображений ей противоречащих, подобно тому как виновный не допустит свидетелей, которые могут изобличить его.

Есть случаи, когда доказательства так сильны, так могучи, что каждый в положении судьи признает их вполне убедительными, достаточными. И тем не менее нельзя не признать, что везде, где только человек судит об истинности факта, индивидуальность, субъективность этого человека сильнейшим образом влияет на образование убеждения.

Нет возможности процессуально заставить судью выделить из внутреннего убеждения то, что им получено не на суде.

Доверие к свидетелям обусловливается нашим личным знанием людей и жизни; наши выводы из вещественных доказательств ограничены пределами наших личных знаний, наше общее суждение о возможности того или другого события или какой-либо подробности его зависит от богатства нашего фактического знания, нашего развития, широты наших взглядов. Даже в тех случаях, где судьи соглашаются в мнении о силе доказательств, они весьма часто достигают единогласия по совершенно различным соображениям. Конечно, чем более судей, тем разностороннее будет обсуждение предмета, чем более разнообразия в точках зрения, тем более оснований признать испытание полным. Но от этого приговор не превращается в совершенно объективную истину. Один судья признает свидетеля достоверным потому, что считает его человеком правдивым, другой — потому, что показание его обстоятельно и подтверждается другими данными в деле, третий — потому, что свидетель своим простым, прямым и ясным ответом произвел на него благоприятное впечатление и т. д.

Один судья придает значение присяге, как оплоту истины; другой, зная, как часто встречаются легкомысленные клятвы, не считает ее каменной оградой. Один верит в темные стороны человеческой души, видит в людях беспощадных эгоистов, когда дело касается их личных интересов; другой верит, что немало на свете добрых людей, что много вообще светлого в человеческой природе. Сестра показывает против брата в пользу любовника. Как важны в этом случае при суждении о достоверности ее показания наш личный опыт, наше субъективное понимание человеческого сердца, наши взгляды на человеческую природу, наши собственные психологические наблюдения, пережитые впечатления.

Что убеждения наши находятся под влиянием нашей индивидуальности, между прочим, видно будет, если обратить внимание на те "ошибочные тенденции нашего духа", которые вычислены знаменитым английским психологом Бэконом.

Есть три источника человеческого убеждения, говорит он: 1) присущая нам активность — наклонность действовать в смысле проявление энергии; 2) влияние чувства, эмоций и страстей и 3) интеллектуальные ассоциации, или привычные, связанные ряды мыслей. Эти три источника влекут за собой ошибки при формировании убеждения, тем более что только третий источник обеспечивает достоверность убеждения, т. е. согласие нашего представления с его предметом.

Обращаясь к первому источнику психологических ошибок, к активности, мы должны заметить, что присущая нам энергия побуждает нас к действию, к переходу от пассивного к постоянно активному, доколе наша энергия не истощена и пока есть свобода от препятствий. Препятствия нами не предполагаются, пока действительно не встретятся. Путь, открытый в настоящий момент, кажется нам, будет всегда открыт: мы не предусматриваем будущего препятствия. Слепое доверие есть первоначальное состояние нашей души. Только путем опыта мы учимся предполагать известные пределы и препятствия нашей активности. Состояние доверие характеризует наши ранние убеждения; нам представляется, что то, что действительно теперь, будет действительно всегда и везде. Мы полагаем, что как мы чувствуем теперь, будем так чувствовать и всегда. Мы начинаем свою жизнь убеждением, что как мы чувствуем, так чувствуют и все.

Судить о других по себе составляет нашу наклонность, и только опыт избавляет людей, впрочем не всех, от этого предрасположения. В этом критерии — если не единственная, то одна из главных причин нетерпимости. С трудом освобождаемся мы от наклонности судить во всех обстоятельствах по мерке, взятой из собственной личности и наших личных обстоятельств. Люди благоразумные, сдержанные, умеющие сомневаться, склонны к уменьшению своего авторитета, а люди менее благоразумные — наоборот. Дети особенно любят пародировать индукцию; а самые невежественные люди проявляют наибольшую наклонность к широким и смелым обобщениям. Наша уверенность не находится в надлежащей пропорции с объективными доказательствами. Ошибки молодости в мышлении объясняются только что описанным источником заблуждений. Но, заметим, молодость разума не есть принадлежность молодого только возраста. Многие остаются долго, а некоторые навсегда умственно младенцами. Во всяком случае, не все научаются одному и тому же в жизни, и не всех жизнь учит с одинаковым рвением и успехом. Ясно, сколько ошибок должно проистекать из первого источника человеческого заблуждения.

13. Влияние чувства на убеждение

Что касается до второго источника ошибок, до влияния чувств, душевных волнений и страстей, то извращение влияния этого источника на правильность убеждений слишком общеизвестны, чтобы много об этом распространяться. Что личный интерес, страх, любовь, сомнение, антипатии, поэтические идеалы, религиозные чувства влияют на нашу умственную деятельность — это одно из самых распространенных и наименее спорных положений о человеческой природе. Бэконова idola большей частью составлена из предрассудков и страстей. Влияние чувства на наше убеждение совершается отчасти чрез волю, отчасти чрез интеллект.

Было бы ошибочно думать, что наше убеждение в достоверности фактов, составляющих прошлое событие, складывается исключительно путем логическим без влияния чувств.

Образование убеждения уподобляется движению весов, при помощи которых измеряется тяжесть вещей. Убеждение, предположение, сомнение суть состояния, которые мы не можем вызвать произвольно, но которые возникают с необходимостью в каждом человеке по законам мышления и подсказываются голосом совести.

Представление есть акт, посредством которого душа познает внешние предметы, а также способность, при помощи которой совершается этот акт. Философы говорят, что оно требует трех предварительных условий: 1) впечатление на внешние органы, передачу этого впечатления центральному органу — мозгу и 3) произведенное ощущение.

Процесс возникновения достоверности есть тайна, как сама жизнь, как всякая сила в природе. С явлениями жизни мы постоянно имеем дело, мы их исследуем, изучаем; но сам жизненный принцип, одушевляющий организм, остается для нас навеки загадкою. Нашей науке станет на то, чтобы узнать, из каких частей составлен известный организм; мы можем его разложить химически или аналитически на его составные атомы, но не можем создать, сотворить хотя бы малейшую простейшую былинку.

Самая простая и вместе с тем самая главная форма психической жизни — это чувство, которое состоит из двух элементов — материального, или нерва, который воспринимает впечатление, и психического или самого чувства, т. е. впечатления, превращенного в психическую форму. Между этими элементами нет ничего сходного; но тем не менее связь между ними существует самая тесная: нет впечатления, нет и чувства.

Органами чувств являются нервы, которые доводят впечатления до головного мозга.

Нервы, т. е. группы, пучки волокон, или трубочек, тесно прилегающих одна к другой, берут свое начало в головном, а преимущественно в спинном мозге, отчего всякая точка организма и находится в связи с головным мозгом, так как нервы рассыпаны по всем частям тела в виде нитей, в котором и совершается психический процесс чувства и возбуждений. Нервы устроены так, что каждый из них может воспринимать впечатление известного только рода. Нерв зрения., напр., может воспринимать только свет. Лучи света, выходящие от того предмета, на который мы смотрим, доходят до глаза, легко проникают через его прозрачные ткани и производят впечатления, соответствующие предмету на периферическом, а не центральном, разветвлении зрительного нерва, который проводит впечатление далее до слоя серого полушария головного мозга, где оно и превращается в определенное чувство, и человек видит. Мы думаем, напр., о каком-нибудь лице или предмете, виденном нами прежде; его образ рисуется в нашем воображении; наша мысль о нем тем яснее, чем более он окружен в нашем воображении чувственными атрибутами. Мы не можем сказать, что за изменение происходят в головном мозге от впечатления; но здесь, конечно, не может быть и речи о выделке мозгом чувства, и нам остается признать только преемство явлений, как непреложный факт. В головном же мозге зарождаются и самобытные операции духа. Но, конечно, не следует думать, чтобы головной мозг сам производил все это своим веществом. Он служит лишь органом для проявления сознания, для психической деятельности, как музыкальный инструмент для музыканта: нет инструмента, нет и мелодии.

Само собой разумеется, чтобы дух наш и чувства проявлялись правильно, необходимо прежде всего, чтобы мозг и аппарат нерв не представляли никаких аномалий в своем устройстве, не были разрушены. У стариков потеря памяти и вообще ослабление всей функции происходит именно вследствие разжижение крови и недостаточного питание мозга.

14. Влияние алкоголя на деятельность мозга и нервов

Введение в кровь какого-нибудь яда тотчас производит аномалию в душевных проявлениях. Всем известно влияние алкоголя на деятельность мозга и нервов. Поступивши в желудок, алкоголь быстро переходит в кровь, а с нею тотчас достигает головного мозга, раздражает его и всю нервную систему. Пока его выпито немного, то от этого не только не бывает никаких вредных последствий, но умеренное возбуждение мозга действует даже благотворно на нашу мысль, усиливая ее энергию. В первый момент опьянения человек делается веселее, чувствует оживление; комбинация идей у него совершается быстрее и сама мысль, гораздо продуктивнее обыкновенного. Но если на этом человек не остановится и продолжит далее раздражение мозга, то возбуждение органа мысли переступает, наконец, физические границы — и тогда открывается ряд психических аномалий. При этом, однако, субъект еще в состоянии укрощать порывы своих страстей. В следующий затем период опьянения спокойное суждение и рассудочная деятельность становятся не возможными, ход идей беспорядочен и вполне подчинен ничтожным случайностям. Наконец, человек приходит как бы в сонное состояние, ибо его обманывают его же собственные чувства. Теперь достаточно самого незначительного повода, чтобы восламенить в таком человеке бурный аффект, под влиянием которого он будет действовать, как бешенный. При усиленной деятельности мозга происходит постоянное подавление умственной функции, которое, наконец, разрешается параличом: пьяный лежит без движения погруженный в неестественный сон. В это время он, разумеется, человек безвредный; но зато жизнь его в опасности. Постепенно в нем слабеет свобода произвола и, наконец, уничтожается вовсе, и все это происходит от материальных изменений в мозгу. Свобода начинает изменяться прежде, нежели человек дойдет до бесчувственного состояния. В иных, еще далеких до бесчувственного состояния, начинают проявляться порывы зверской ярости, в которой пьяные бьют все, что им попадает под руку, рвутся, если их удерживают, и нередко выпрыгивают из окон и убиваются. В наш век часто бывают случаи самоубийства под влиянием опьянения. И замечательно, что все подобные люди, проспавшись, ничего того не помнят, что делают в пьяном виде, даже не хотят верить рассказам других об их поступках. Но еще опаснее те люди, когда за опьянением наступают припадки бешенства.

Само собой разумеется, что все поступки таких пьяных никак нельзя смешивать с теми, которые хотя совершаются и в пьяном виде, но с сознанием цели совершения их, с способностью оценивать последствие своего деяния, различать добро от зла.

Что алкоголь поражает головной мозг, то подтверждением этого служат белая горячка и сумасшествие. Кроме того, у пьяного происходят сильные душевные движения — аффекты, которые также, со своей стороны, способствуют нарушению нормальных состояний мозга и влияют на нервную систему. Замечательно что когда страсть к пьянству усиливается, то трудно бывает освободиться от нее. В одном вине субъект находит для себя удовольствие; вино начинает тиранически влиять на него.

В юридическом отношении в пьянстве представляются три случая: пьяный или вполне владеет произволом, или свобода его ограничена, или, наконец, он вовсе лишен способности управлять своими действиями.

15. Аффекты

В этом отношении заслуживают внимание и некоторые последствия опьянения со стороны влияние их на психическую деятельность: 1) мало-помалу пьянство обращается в страсть, пьяница перерождается нравственно, и перерождение это характеризуется главным образом притуплением душевных ощущений, ослаблением сознание долга и заглушением совести. Грубые натуры при этом легко увлекаются в преступления, сильно же изнеженные — скорее посягают на собственную жизнь.

Пьяный понимает недозволенные поступки и может удержаться от них. 2) Пьяница может сделаться запойным, хотя запой и нельзя смешивать с пьянством, а скорее с параксизмами болезни, которая характеризуется тем, что больной страдает бессонницей, тошнотой, меланхолическим настроением и начинает пить и иногда доходит до галлюцинаций. Вне параксизма он владеет свободой и произволом и потому способность вменения у него не уничтожена.

16. Стрacти

Страсти отличаются от аффектов тем, что они держатся, главным образом, в психической области и вначале не расстраивают организма, но за то впоследствии они производят изменение во всем теле.

Аффект, подобно бурным волнам, внезапно прорывает плотину, а страсти, как река, все глубже и глубже прокапывают себе ложе. Вот причина, почему страсти долго не оставляют человека и, наконец, переходят в сумасшествие. На этом основании страсти не требуют вмешательства судебной медицины, исключая только те случаи, когда продолжительная страсть успела расстроить весь организм и довести человека до сумасшествия. Собственные интересы, интересы других, положение в обществе — все приносится в жертву одному идолу. Но понятно, что все это не уничтожает в человеке сознание несправедливости поступков, и ему всегда есть возможность уклониться от рокового пути. Страсть многое объясняет, но ничего не оправдывает. Кто не признает ничего выше своей страсти, похоти, поблажки своей чувственности, хищных инстинктов, тот, попирает идею права.

Страсть нередко переходит в душевную болезнь. Но нужно строго отчличать ее от сумасшествия. Нельзя не заметить при этом, что сделать подобное отличие трудно. Смешивать заблуждение и порочные страсти с невинным бредом сумасшедшего значит находить оправдание безнравственности и уничтожать социальные условия жизни. Но лишь только страсть произвела действительное расстройство в головном мозге, то, разумеется, мы имеем дело уже не со страстным человеком, а с больным. Бывают, впрочем, промежуточные состояния и у таких людей; но и тут, по совершении ими преступления, степень виновности уменьшается и именно настолько, насколько болезнь имела влияние на их волю.

На основании того, что аффект мгновенно производит изменение в мозге, а страсть медленно, последние менее извиняют преступление, совершенное под их влиянием. Притом здесь имеет большое значение и нравственный характер мотива. He все равно, посягнет ли кто на жизнь другого из ревности или из мести. Гражданские акты, совершенные в порывах сильных душевных движений, когда страсть или аффект уничтожили в совершающем всякое сознание, не действительны. Совсем другое дело, если акт составлен хотя и под влиянием страсти, но с полным пониманием дела.

17. Сочетание идеального и чувственного элементов

Человек способен наблюдать не только то, что происходит в мире внешнем, посредством чувств, но и то, что происходит в его душе, посредством внутреннего самознания. Этим последним путем мы можем следить за каждым движением нашей мысли, за каждым волнением нашего чувства, за каждым толчком нашей воли с полной отчетливостью.

Все, что доставляет нам удовольствие, побуждает волю к преследованию какой-либо цели, наша активность, в каком бы направлении она не совершалась, влечет за собой убеждение.

To, что мы любим, мы считаем хорошим, по крайней мере, не дурным. Результат симпатий заключается в том, что наша активность стремится в известном направлении, а это дает силу убеждению, способную преодолеть противоречащее доказательство. Другой способ влияния чувств есть влияние чрез интеллект. Сильное чувство возбуждает нас; мы обращаем внимание только на то, что согласно с нашим чувством. Удовольствие, нами испытываемое, направляет наше внимание только на факты для нас приятные; страх указывает нам только те обстоятельства, которые угрожают опасностью.

Чувства сильно изменяют ход наших логических операций, наш взгляд на силу доказательств. He говоря уже о сильных страстях, извращающих наше мнение, обратим внимание на то, что даже такое чувство, как чувство личного достоинства, видоизменяет в значительной степени наши мнения и убеждения. Чувство, самая элементарная форма психического бытия, не имело бы никакого значения, если бы дух наш собственною энергией не придавал ему никакого значения; оно было бы бессодержательно, как и бывает у новорожденного, до которого достигают все впечатления, но все воспринимаются в сознании в форме неопределенного чувства. И только мало-помалу дух наш начинает придавать впечатлениям определенное значение, а отсюда мало-помалу и образуются идеи. Можно чувствовать не одно и то же, можно чувствовать, не имея определенной идеи, и воспринимать впечатление и вместе с тем не сознавать впечатления. Так, в момент внутренней сосредоточенности человек смотрит на какой-нибудь предмет; он, конечно, видит его; но он вовсе не сознает этого предмета. Хотя в силу ассоциации идей дух наш производит целый ряд новых идей, не имеющих, по-видимому, никакой связи с чувством, но, в конце концов, и они имеют чувственный характер. Если у новорожденного ребенка, который не имеет никаких понятий, никаких идей, уничтожить все естественные пути психического развития, то ему будет предстоять печальная жизнь животного. Но это было бы совершенно немыслимо, если бы действительно существовали так называемые врожденные идеи.

Однако эти виды эмпирического познания допускают ошибки — чувственный опыт, чувственное ощущение потому, что наше понимание не проникает в существо познаваемых предметов мира внешнего, а скользит только по их поверхности; наши чувства отражают только внешние формы этих предметов. Эти впечатления передаются мозгу и усваиваются познанием. При этом процессе возможны ошибки, самообольщения, галлюцинации. Впрочем, чувственный обман случается редко; свидетельство чувств оправдывается ежеминутно на деле, и потому мы привыкли верить ему безусловно и называть добытое этим путем убеждение очевидностью по преимуществу.

Ошибки случаются и при наблюдении через внутреннее самосознание. Как часто наше сознание долга сбивается на корысть, наша дружба на самолюбие или тщеславие; как часто оказывается, что наша любовь чистая, беспредельная, проникавшая все существо наше и долженствовавшая, по-видимому, наполнить всю будущую жизнь, была просто мгновенной прихотью, преходящим волнением крови, отразившемся в игре воображения.

Но область человеческого духа не исчерпывается одними первоначальными идеями, которые воспринимаются чувством.

В силу cвоей собственной энергии дух наш имеет способность воспроизводить впечатление без непосредственного внешнего раздражения, как память, которая есть не что иное, как воспроизведение идей по собственной инициативе духа без всякого чувственного мотива. Но чувственный элемент, все-таки, имеет значение и здесь. Так, напр., чтобы составить понятие о растении, необходимо прежде прочувствовать все физические его свойства. Потом, когда таким образом идея растения уже получилась, достаточно одного взгляда, чтобы полная идея растения тотчас же воспроизводилась вновь; но вместе появляется вновь воспоминание, и о всех чувственных атрибутах растения, возникает знакомое впечатление растения.

В этом сочетании элементов идеального и чувственного и выражается та физиологическая связь, которая положена Творцом между духовной и чувственной природой человека.

18. Интеллектуальные, или привычные связи идей

Третий источник ошибок в наших убеждениях заключается в привычных связях идей, в привычных умственных ассоциациях. Умственные привычки оказывают громадное влияние на наши мнение и убеждения. Если две вещи были долго связаны в нашем представлении, то приобретенная быстрота перехода от одной к другой дает силу известному убеждению. Повторение одной и той же идеи, сентенции, вызывает, наконец, веру в них. Влияние повторения есть одно из важных оснований человеческого убеждения. Как трудно сохранить самостоятельное мнение, когда все кругом хором утверждают что-либо. Сила "молодых идей", охвативших общество, для средних людей не преодолима. Обыкновенный человек под влиянием всеобщего внушения какой-либо идеи как бы гипнотизируется.

Значительная доля влияние воспитания и господствующих мнений объясняется интеллектуальными ассоциациями, которые могут быть уничтожены только продолжительным повторением противоположных идей.

Выражение "человек состарившийся в своих убеждениях" указывает на трудность перемены убеждений, долгое время руководивших человеком, а такая трудность может быть объяснена только влиянием продолжительной привычки верить известным положениям. Замечено было, что теория кровообращения Гарвея не была принята не одним медиком старше 40 лет.

19. Критерий силы судейского убеждения

Психологическим критерием силы судейского убеждения в достоверности является готовность серьезного, благоразумного и добросовестного человека действовать, руководствуясь житейским опытом, сообразно убеждению, как в своих собственных важных делах, так и в тех случаях, где нам нужно только составить себе убеждение, уверенность в правильности своего вывода, когда в душе нашей сложился сильный мотив, подвигающий нас принять определенное решение по крайнему разумению и чистому побуждению, высокой степени вероятности, которой обыкновенно удовлетворяется не предубежденный ум и совесть обыкновенного человека и при которой неразумно было бы сомневаться и следовать противоположному заключению, так как правильность этого последнего имела бы своим основанием предположение в высшей степени невероятного исключения из обыкновенного хода вещей, индукциями констатированного. Конечно, не все наши верования или убеждения отличаются такой силой. Но дело в том, что у нас много кажущихся убеждений, которые вовсе не имеют силы или которые составляются несерьезно, так как не представляется действительной надобности выработать себе настоящее убеждение по данному вопросу. Для того, чтобы заметить различие между истинным убеждением и мнением, составленным без определенной цели, достаточно обратить внимание на два состояние нашего ума-состояние, когда мы обсуждаем уголовный случай в качестве любопытствующего из публики, и состояние, когда мы действуем в качестве присяжного заседателя. В первом случае мы не так старательно взвешиваем дело, мы не находимся под давлением чувства нравственной ответственности, не видим непосредственных последствий нашего мнения для подсудимого: праздное наблюдение не возбуждает так наших умственных сил, не напрягает так чувств. Во втором же случае мы составляем убеждение так, как если бы мы решали собственное дело. Мы сознаем, что это убеждение серьезное: оно должно повлечь последствие важные для подсудимого, важные для общества.

20. Понятие о доказательствах

Для того, чтобы доставить правосудию возможность действовать, ему необходимы доказательства.

Вопрос о доказательствах — caмый трудный отвлеченный вопрос. Это собственно не юридический вопрос. Он принадлежит к области логики и антропологии, а корнями своими упирается на почве философской. Ум человеческий, руководствуясь присущими ему законами мышления, стремится отыскать отношение между двумя, обыкновенно возникающими вместе, явлениями и заключает от бытия одного из них в действительности другого, когда уличающее обстоятельство представляется причиной или следствием искомого, условием или обусловленным ей или же произведением той самой причины, от коей предполагается происшедшим искомое.

Доказательство в смысле уголовного судопроизводства есть общее название, даваемое каждому факту или совокупности фактов, когда они представляются на рассмотрение судьи с целью вызвать в нем уверенность, убеждение в существовании другого факта, долженствующего послужить основанием, удовлетворяющим всеобщим законам мышления, для судебного приговора, устои, на которых покоится судейское убеждение, все то, что приводит разум судьи, или тому содействует, к правильному, а иногда и неправильному, убеждению в истинности или ложности какого-либо факта или положения, утверждаемого или отрицаемого, а также и способ представления их, развитие оснований справедливости суждения, разъяснение значения их — развитие доводов, дедукция.

История судебных доказательств есть история народной мысли. Система судебных доказательств данной эпохи есть вернейший масштаб умственного развитие народа в данный момент, признак его младенчества и немощи или его возмужалости и зрелости в деле исследования важнейшего вида правды, правды юридической.

В истории уголовного процесса, в каждом процессуальном кодексе, существует метод исследования, известная теория доказательств, известная система оценки судебных доказательств.

Процессуальный закон или, во-первых, дает теорию формальных доказательств, систему законных доказательств или, во-вторых, устанавливает систему внутреннего убеждения.

21. Теория формальных доказательств

Основная идея, сущность теории формальных доказательств состоит в том, что закон сам определяет силу доказательств, делая то определение обязательным для судьи. Судья, при наличности указанных в законе правил, обязан вынести решение, удовлетворяющее законным признакам виновности или невиновности лица. В основании этой теории лежит мысль о возможности достигнуть в уголовном правосудии чисто объективной достоверности, что судейский приговор должен опираться на общепризнанные объективные основания. С этой целью законодатель признавал необходимым определить a priori силу каждого доказательства, дать судье более или менее подробные обязательные правила относительно силы доказательств. Так, напр., признание обвиняемого, показание двух достоверных свидетелей признавались совершенными доказательствами, а показание одного свидетеля не совершенным или половинным; в случае противоречия свидетелей давалось преимущество мужчине перед женщиной, знатному перед незнатным, ученому перед неученым и т. д. Правила эти, по мнению защитников теории формальных доказательств, имеют то достоинство, что устраняют субъективность судебного решения, всякую, возможность произвола и личного усмотрения со стороны судей, действие на ощупь, неуверенность в их деятельности.

Неужели, говорят защитники теории формальных доказательств, отбросить без ущерба для дела опыт длинного ряда столетий об условиях достоверности судебных доказательств, о гарантиях правильности приговора в деле фактической достоверности.

Предостановленные доказательства, в сущности, не что иное, как устное показание, представленное при посредстве письма; но показание, облеченное всеми качествами, которые сообщают ему высшую силу достоверности, как, напр., составленные должностными лицами протоколы.

Теория формальных доказательств весьма древнего происхождения. Правила о силе доказательств мы находим еще в сборнике законов Ману, Наради и др. древних памятниках. Заключая в себе, действительно, правила, выработанные веками, имея собой многолетний судебный опыт, теория эта господствовала в течение долгого времени в законодательстве и пользовалась высоким авторитетом. Она имела одно бесспорное достоинство для своего времени: она устанавливала до известной степени предел судейскому произволу; но этим далеко не окупались крупные ее погрешности.

Сама по себе мысль достигнуть объективной достоверности путем обязательных для судей правил оценки доказательств представляется в высшей степени ложной.

Субъективность, или индивидуальность действий, лежит в природе человека, и всякое стремление избежать в правосудии неизбежных последствий этого основного свойства человеческой деятельности составляет, сама по себе, непосильную бесплодную задачу. Теория формальных доказательств, заставляя судью признавать факт достоверным при наличности известных, в законе установленных, предположений, вносит величайший формализм в живое дело правосудия, обращает судью в орудие чисто механического подведения конкретных случаев действительной жизни под эти правила; между тем жизнь представляет нам бесконечное разнообразие, и никакой самый совершенный закон не может всего обнять и предусмотреть; судья часто может познать истину на основании правил, хотя и не указанных в законе, но, несомненно, вытекающих из высшего закона наших познаний — разума, логики вещей. Убеждение не знает других законов, кроме указаний разума и совести этого невидимого знамени, невидимого оратора в глубине сердца, не способного ошибаться и чуждого увлечений, этого нравственного наставника сердца на хорошие поступки, на хорошие мысли, на истинную веру, полагающего в основание своих решений факты очевидные, бесспорные, непререкаемые, истину доказанную. Совесть являясь мерилом при оценке доказательств, не должна служить основанием приговора, но при помощи ее судья, придавая значение каждому, имеющемуся в деле, доказательству, должен прийти к тому или другому убеждению и на основании его постановить свой приговор, не противоречащий ни указаниям разума, ни всестороннему житейскому опыту.

Многолетний, вековой опыт указывает, что теория формальных доказательств, ложная в принципе, далеко не обеспечивает интересов правосудия на практике. Весьма часто она вела к безнаказанности преступлений, так как более ловкие и сведущие в законах преступники, против которых нельзя было обнаружить формальных доказательств, умели пользоваться благоприятным стечением обстоятельств и достигали полного оправдания или оставления в подозрении, несмотря на внутреннее убеждение судьи в их виновности.

Неоднократные примеры сего рода поколебали и уничтожили в народе доверие и уважение к уголовному суду.

Теория формальных доказательств, как выражено в мотивах к судебным уставам, требует для осуждения виновных совершенного доказательства, которое исключало бы всякую возможность к показанию невинности подсудимого. Такое условие не согласно с свойством уголовно-юридической достоверности, почти не исполнимо и крайне стеснительно для совести судей.

Теория эта при определении силы доказательств вовсе не принимает в расчет личного убеждения судьи и на сем основании оценивает доказательства не столько по их убедительности, сколько по их внешним качествам, и почитает совершенными лишь некоторые роды доказательств, как-то: осмотр и удостоверение сведущих людей, признание подсудимого, письменные документы и показания свидетелей. Между тем преступники редко признаются в своей вине, злодеяния совершаются обыкновенно втайне — без свидетелей или, по крайней мере, без свидетелей достоверных, письменные доказательства составляют еще более редкое явление в делах уголовных, личные осмотры и мнения сведущих людей вообще ведут к удостоверению одного события, и в большей части дел одни только улики составляют единственно возможное и, в нередких случаях, весьма убедительное доказательство.

Учение о доказательствах современного судопроизводства господствующее воззрение, основывается на признании решительного, исключительного значения личного внутреннего убеждения, личной оценки судьи, которая хотя и не знает правил, которые бы не оставляли места самостоятельному обсуждению каждого отдельного случая, но в то же время требует, чтобы такое обсуждение подчинялось обязательным законам мышления, было сообразовано с соблюдением правил, с результатами векового опыта и исследования, установившего правильные способы действия, приемы собирания и эксплуатации доказательств, каковые результаты содержатся в законодательстве, в литературе и в судебных преданиях, содержало бы в себе ручательство в том, что утверждаемые факты основаны не на исключительно личных впечатлениях и мнениях.

С принятием в современном законодательстве единственного рационального основания при оценке доказательств системы внутреннего убеждения — теория доказательств далеко не упраздняется.

В английском судопроизводстве, имеющем всемирно историческое значение, сложилась весьма подробная теория доказательств, выработке которой содействовали и законодательная власть, а главное — законоведы и практика.

Наше законодательство с полным основанием отвергло объективную мерку и отказалось от созданной ею искусственной юридической достоверности, но при этом не отвергло той потребности, для служения которой правила эти созданы... Выдвинув взамен теории формальных доказательств субъективные основания оценки силы доказательств, Судебные Уставы до известной степени ограничили это начало, если не прямо, то косвенно устностью и состязательным разбирательством, производящимся в установленном законом порядке. Эти правила могут иметь своим последствием устранение известного доказательства, как не соответствующего устности и состязательному разбирательству и потому не подлежащего оценке при проверке общего результата. Судебные Уставы вовсе не предполагали вводить безотчетное по инстинктивному всеведению, по началу произвольности развивающееся, внутреннее судейское убеждение. Вменяя в обязанность судьям объяснять присяжным заседателям общие правила, юридические основания к суждению о силе доказательств, законодатель наш высказал уверенность в том, что с отменою законной, формальной теории доказательств, на помощь судье придут наука вообще и юриспруденция в частности и облегчат его призвание. Таким образом, Судебные Уставы, в сущности, не примкнули ни к одному из двух типов учения об уголовных доказательствах. Они далеки и от французского права, по которому судьи, "молча и углубясь в свои мысли, искали бы в глубине своей совести, какое впечатление произвели на их разум доказательства". Они рассчитывали на то, что председатели судов в состоянии будут дать присяжным заседателям объяснения о том, с какою осмотрительностью надлежит определять силу каждого из приведенных по делу доказательств и в каких отношениях должны находиться известные обстоятельства, чтобы от одних из них, не подлежащих сомнению, можно было сделать основательное заключение к другим менее, достоверным.

Но действительность не оправдала этих надежд, и наша судебная практика мало сделала до настоящего времени для разработки правил об оценке уголовных доказательств.

Когда закон оставляет суды без надлежащих указаний, тогда можно, говорит Глазер, с полной справедливостью предполагать, что лицо, обязанное применять закон, обязано исполнить то, что оно само признает целесообразным.

22. Прямые доказательства

Доказательства разделяются на прямые (личные) и косвенные (обстоятельственные, улики). Теперь это деление потеряло значение. Тот логический момент (умозаключение), который служит разграничительным признаком этих двух видов доказательств, в действительности присущ им обоим.

Прямыми доказательствами называются те обстоятельства, из которых судья делает прямое, положительное заключение о доказываемых положениях, те, которыми чрез чувственные восприятия, очевидно, прямо и непосредственно удостоверяется действительность главного факта, составляющего предмет исследования, те, которые влекут за собою убеждение в том, что надо было доказать, напр., сознание подсудимого в своей вине, показание свидетелей очевидцев, личный осмотр, экспертиза, письменные документы. Пока факт не обособлен (пока не доказано — где, когда и т. д. он совершен), доказательство еще не достигает степени прямого доказательства; оно еще неопределенно и имеет значение улики. Эти доказательства имеют своим объектом доказываемые по делу положения, заключающиеся в объективной или субъективной стороне исследуемого судом преступления. Они в большей мере удовлетворяют интересы правосудия, чем косвенные доказательства, и не могут быть противополагаемы им, если не представляют взаимного противоречия. Прямое свидетельство о самом спорном факте производит более полное убеждение, чем косвенные, как бы ни было велико число независимых друг от друга обстоятельств. Заблуждение гораздо вероятнее в отношении побочных фактов и обстоятельств, которые могут не обращать на себя особого внимания. На практике в большинстве случаев нет возможности представить неопровержимые доводы, прямые доказательства, которые составляют редкую случайность.

23. Косвенные доказательства

Косвенные доказательства, будучи, в сущности, по своей природе, такими же уликами, как и другие, и производя в нас известное убеждение лишь другими способами, непрямым путем, суть те, вне преступного действия лежащие, побочные обстоятельства, факты, случайно получившие значение, которые представляют очевидность, удостоверяют действительность разных второстепенных обстоятельств, из совокупности, достоверности которых можно прийти к заключению о существовании или несуществовании, о действительности, достоверности доказываемого положения, главного факта, как единственно мыслимого, единственно соответствующего обыкновенному ходу вещей. Доказываемый ими факт должен быть доказан настолько полно и правильно, как если бы он сам был предметом исследования и притом доказан прямыми доказательствами. Они не могут убеждать иначе, как при помощи наведения, индукции, рассуждения и без главного факта ничего не значат. Их делят иногда на общие, относящиеся ко всем родам преступлений, и специальные, могущие служить при исследовании некоторых известного рода преступлений, на несомненные и предполагаемые, или вероятные. Обстоятельства, указывающие на различные побуждения к преступлению и на всякие следы, оставленные им в душе преступника, называются нравственными уликами. Они большею частью обнаруживают существование только побуждений к преступлению, вовсе не доказывают, чтобы побуждения эти овладели волей подсудимого и произвели в ней преступную решимость. Одни они не могут служить убедительным доказательством виновности подозреваемого лица. К внутренним косвенным доказательствам Уильз причисляет мотивы преступления, поступки и заявления, обличающие преступное намерение или сознание вины, приготовление и удобный случай для совершения преступления, недавнее владение плодами преступления, подозрительный вид, ложные показания, сокрытие, уничтожение, подделку доказательств, ссылку на вымышленные доказательства, косвенное признание вины, а к внешним-определение чисел и установление тождества лиц, вещей и почерков. Косвенные доказательства настолько разнообразны, что нет никакой возможности подвести их под какие-либо общие формулы и рубрики. Длинный ряд таких доказательств составляют, напр., обстоятельства, свидетельствующие о сознании собственной вины.

Дореформенное законодательство подробно определяло, какие именно, обстоятельства следует признавать косвенными доказательствами. Так, в Судебнике Карла V (Carolina) уликой служит присутствие в опасном месте, возбуждающем подозрение, особые приметы известного лица, совпадающие с приметами розыскиваемого преступника, общение с подозрительными людьми, внезапное исчезновение вслед за совершением преступления и т. д. По нашему своду законов, изд. 1857 года (т. XV, ч. 2, ст. 343), в котором всецело воспроизведено господствовавшее на Западе учение о доказательствах, к числу улик или признаков преступления отнесены следующие обстоятельства: 1) когда обвиняемый в нанесении обиды находился с обиженным (прежде) во вражде или ссоре, 2) когда обвиняемому от совершения преступления последовать могла прибыль, 3) когда обвиняемый прежде того равные же чинил противозаконные деяния, 4) когда обвиняемый был с другими преступниками в связях сообщества, 5) когда глас народа винит подсудимого в преступлении (худая молва, злые слухи), причем наблюдать надлежит, чтобы тот слух был правде подобен, не вымышлен из злого умысла, вражды, ненависти или мщения, 6) когда обвиняемый пред тем чинил угрозы совершить то преступное деяние, в коем обвиняется, 7) когда обвиняемый похвалялся совершением преступления, 8) когда обвиняемого видели во время совершения преступления на том месте, где оно учинено, 9) когда обвиняемого видели с оружием во время совершения преступления на том месте, где оно учинено, 10) когда обвиняемый пойман с поличным, 11) когда у обвиняемого отысканы какие-либо инструменты, которые к учинению преступления необходимы, и если притом инструменты сии для него не суть обыкновенные, как, напр., инструменты к подделке монет, кредитных билетов или печатных паспортов, 12) когда обвиняемый бежал или бежать вознамерился, 13) когда обвиняемый учинил вне суда признание в преступлении, 14) когда на обвиняемого учинено было показание одним свидетелем, 15) когда обвиняемый учинил двоякое показание и свои слова толковал превратно.

Название косвенного в противоположность прямому доказательству правильно в том смысле, что для получения первого необходимо предварительно посредством исторических, естественных доводов утвердить, в свою очередь, обстоятельства, по которым заключают о справедливости доказываемого. Косвенные доказательства требуют одного умозаключения в применении к доказываемому обстоятельству и другого для вывода из этого последнего доказываемого положения. Но и при прямых доказательствах требуется целый ряд умозаключений, напр., доверие к данному свидетельскому показанию и суждение о степени достоверности сделанных им выводов.

Косвенные доказательства можно свести к двум источникам, которые не должны быть строго разделяемы: большей частью они бывают основаны на отношении причинности в самом широком смысле или следствия уже доказанного происшествия, условности и соподчиненности. Косвенные доказательства имеют весьма широкое применение к уголовным делам и всегда служили одним из оснований судебных решений.

К косвенным уликам приближаются свидетельские показания, когда свидетели не повествуют, а изъясняют впечатления, замеченное сходство и результат выводов, которые не доступны проверке, рассказ обвиняемого своему приятелю, переданный последним, признание подсудимого, выраженное не словами, а поведением, описание свидетелем примет лица, соответствующего приметам обвиняемого, голоса, похожего на голос последнего, в особенности, если это удостоверяется несколькими лицами, передача чьего-либо показания третьим лицом, как сообщения умершего лица, передача результатов разговора при невозможности изложить его ход, вещественные доказательства. Сюда же относится поведение третьих лиц, которое доказывает, что им известны определенные факты, и потому заключает в себе безмолвное свидетельство; так, напр., на основании поведения жителей местности, в коей свирепствует разбойник, при виде определенного лица, можно заключить о том, что они признали в нем этого разбойника.

Есть много косвенных улик, которые хотя, сами по себе, представляют крайне слабую степень доказательной силы, но могут служить весьма драгоценным указанием для дальнейшего розыска, как, напр., обвинения, почерпнутые из слухов и молвы, а равно безыменные доносы, основанные не на фактах, а на личном мнении.

Все подобного рода доказательства крайне слабы, и потому их следует принимать во внимание лишь вместе с прочими доказательствами по делу, как обстоятельства загадочные.

24. Доказательная сила косвенных доказательств

Силу улик, говоря вообще, нельзя определить с точностию а priori, потому что в большей части улик вероятность связи известного факта с искомым неизвестным определяется не отвлеченно, а по обстоятельствам данного дела.

При определении силы улик следует иметь в виду, между прочим, следующие наиболее важные и общепринятые положения: 1) улики, в основании коих лежат законы физических явлений, имеющих началом необходимость, достовернее улик, основанных на законах нравственных явлений, имеющих началом свободу человека; 2) сила улик зависит от более или менее тесной причинной связи между доказывающим и доказываемым фактом; 3) посему не могут служить доказательством: а) мнения о существовании известного факта, б) факты подобные, но не связанные специально с рассматриваемым делом (аналогия), в) факты свидетельствования по слуху от других лиц или из вторых рук, за исключением тех случаев, когда первоначальный источник более или менее достоверен и получен при условиях, обеспечивающих достоверность его, как, напр., прочтение показания не явившегося свидетеля, и г) факты дурной репутации обвиняемого, как основание вероятной его виновности; но поведение подсудимого после совершения преступления всегда может быть предметом доказательства, поскольку из него можно вывести заключение о прикосновенности и виновности лица; 3) улики, заимствованные из разных источников, представляют более надежное доказательство, нежели улики, имеющие один источник; 4) посему, напр., десять улик, почерпнутых из одного источника, из одного свидетельского показания, считаются за одну улику, которая достоверна постольку, поскольку хорош сам источник, почему и следует вести счет уликам, который мешает односторонности, подрывает произвольные предположения, останавливает через чур смелую кисть судебных артистов рисовать картины на основании собственной неупражненной мысли; 5) чем более тяжко обвинение и чем более противоречит преступное деяние нашему житейскому опыту и нашим представлениям, тем более требуется доказательств для составления убеждения; 6) по каждому уголовному делу должны быть представлены лучшие доказательства, которые допускаются природой данного случая; 7) чем длиннее ряд промежуточных обстоятельств между данным фактом и предметом исследования, тем более представляется шансов для неверного вывода.

Достоверность косвенных доказательств зависит от тех же причин, какими обусловливается достоверность всякого человеческого свидетельства вообще.

При косвенных доказательствах достоверность происходит из совокупности оснований, которые в отдельности вызывают лишь предположение, но в своей совокупности дают достоверности ни как не меньшую, чем доказательства другого рода.

Чем более побочных соображений таких обстоятельств, из которых каждое, отдельно взятое, ведет к одному и тому же заключению, тем более совокупность их имеет доказательной силы и тем сильнее становится нравственная уверенность в действительности подтверждаемого факта, в особенности, в таком случае, когда эти обстоятельства подтверждаются между собой независимыми свидетелями. В бесконечной цепи причин и действий, хотя ее нельзя обнять во всей целости, можно с достаточною уверенностью вызвать несколько отделившихся обломков и переходить от одного кольца к другому.

Такое доказательство можно сравнить с веревкой, свитой из множества тонких волокон, которая имеет достаточно крепости, чтобы сдержать известную тяжесть, хотя видно из составных волокон не способно к этому. Оно подобно кровному родству, связывающему всех людей с прародителем. Но если каждое обстоятельство придает косвенным доказательствам большую доказательную силу в отдельных случаях, то численность их не имеет никакой важности при решении вопроса о силе доказательств этого рода в отвлеченном смысле.

Иногда достоверность известного вывода увеличивается благодаря тому, именно, что он сделан косвенным путем, так как, напр., всякий легче поверить в присутствие обвиняемого на месте преступления, если оно доказывается отпечатками его заплатанных штанов, или отскочившей от его платья пуговицей, или отпечатками на мягкой земли следа ноги, в котором сапожные гвозди расположены в том же порядке и с теми же пробелами, как и на башмаке обвиняемого, чем в том случае, когда оно удостоверяется человеком, всегда способным ошибаться и лгать.

Косвенные доказательства по силе и значению уступают прямым. Побочные обстоятельства, служащие для удостоверения косвенных доказательств, менее способны возбудить внимание и утвердиться в памяти присутствующих, чем непосредственный предмет дела.

Будучи менее доступны умышленному обману, чем прямые доказательства, они дают гораздо более возможности для ошибок и неумышленного введения в заблуждение. Впрочем, и факты могут быть подделаны так, как и свидетельские показания, хотя дать ложное показание легче, чем подделать факты. Но часто устроить искусственным образом обстоятельства, которые, по-видимому, доказательны, бывает гораздо легче и никогда не бывает столь опасно, как дача ложного свидетельского показания. Стоит только вспомнить окровавленные одежды Иосифа, его плащ в руке жены Пентефрия (Понтифора), кубок в мешке Вениамина, запачканных кровью служителей в Макбете и т. п., и сравнить с приведенными случаями классический пример открытия лжесвидетельства в истории Сусанны. Не следует также забывать, что при подделке фактов необходимо еще и искусно воспользоваться удобным случаем.

Невероятно, далее, предположение, чтобы случайное самооболщение, в силу которого человек признает ложь за истину, само по себе чрезвычайно редкое, могло повториться в одном, и том же направлении несколько раз.

Стечение многих обстоятельств способствует признанию истинным одного и того же факта; оно почти немыслимо иначе, как при условии истинности этого обстоятельства. Посему, чем менее в данном случае одно обстоятельство зависит от другого, тем менее возможна такая игра случая. Для столь необыкновенного стечения обстоятельств требуется случайность почти равная чуду.

Иногда, когда прямые улики можно заподозрить посредством представления несообразности их с другими обстоятельствами, в истине которых нет никакого сомнения, в ошибке, в лживости, в пристрастии, в стремлении умышлено ввести правосудие в заблуждение, когда взаимная связь между обстоятельствами не может считаться умышленно подготовлению, когда она зависит от достоверности главного факта, составляющего основную улику, когда факты, принятые в основание какого-либо заключения, находятся в явной, тесной, несомненной, необходимой логической связи с главным фактом, составляющим предмет исследования, когда они составляют стройное и неразрывное целое, когда они не допускают возможности объяснить обстоятельства, представляющие признаки виновности, каким-либо другим разумным предположением, соответствующим обыкновенному порядку вещей, кроме предположения о достоверности главного факта, в доказательство которого они приводятся, кроме заключения о виновности подсудимого, в несообразности какого-либо другого объяснения известного факта, когда они производят в умах полное убеждение, косвенные доказательства имеют большую доказательную силу, чем прямые, ибо обстоятельства представляют неопровержимые доказательства, так как действительные факты не бывают несообразны между собой.

Доказательная сила косвенных доказательств не может быть опровергаема на основании того соображения, что они бывают иногда причиной ошибочных приговоров, потому что этот довод может одинаково относиться к нравственным доказательствам всякого рода, ибо человек не может быть непогрешимым и сильная степень нравственной уверенности, убеждения не исключает ошибок. Погрешность свойственна всем исследованиям, произведенным с помощью нравственных доказательств. Случаи ошибок и злоупотреблений возможны везде, и заблуждения, овладевающие иногда надолго умами людей, бывают ошибки и в научных исследованиях.

По теории, судебные ошибки суть результат ограниченности человека, как существа конечного. Но это представление о них не совпадает с действительным их характером.

От ошибок вольных и невольных не застрахована ни одна отрасль человеческой деятельности, в том числе и судебной, как бы ни было совершенно устройство суда, как бы ни были добросовестны его деятели.

Есть одно средство, говорят некоторые, предупредить их — это совершенное освобождение виновных от уголовной ответственности.

Вопрос не в том, какое будет возможное действие доказательств на умы, особенным образом устроенное, ибо невозможно навязать всем умам одну мерку, а в том, какое действие произведет оно на таких лиц, из которых состоит большинство образованных людей. Все, что можно было бы сказать о связи феноменов, было бы напрасно, если бы не исходили из того предположения, что два факта, представляющиеся в связи в глазах одного лица, представляются в такой же степени и в глазах других.

Доказательства во избежание медленности в производстве должны быть представляемы своевременно.

25. Предметы доказывания на суде

Доказательства в процессе должны ограничиваться спорными обстоятельствами, т. е. такими фактами, которые утверждаются в обвинительном акте и оспариваются подсудимым.

Не должно быть представляемо такое доказательство, которое по природе вещей, оставляет позади себя высший источник, достоверности, находящийся во владении или распоряжении одной из сторон. Предметом доказывания на суде могут служить лишь обстоятельства вероятные, а все, что носит на себе характер явлений, принадлежащих к области чудесного, не должно составлять предмет исследования уголовного суда. В настоящее время не найдется суда, который решился бы допустить представление доказательств совершившегося чуда и вообще существование обстоятельств, противоречащих естественным законам природы. Но понятия о естественном и неестественном, о возможном и невозможном — понятия относительные. Пределы чудесного постоянно меняются, и суд, для того, чтобы распознать, какое положение должно быть причислено к области неестественных положений, может быть вынужден прибегнуть к содействию экспертов — представителей науки.

Юристы, разрабатывавшие учение о достоверности до мельчайших подробностей, обыкновенно начинают с признания известных фактов общеизвестными, не требующими никаких доказательств, так как эти факты основываются на единогласном и всеобщем свидетельстве, которое, само по себе, составляет абсолютное доказательство.

Общеизвестные, очевидные для каждого, обстоятельства не могут служить предметом доказывания, потому что они, сами по себе, возбуждают в судье ту степень вероятности, из которой слагается юридическая достоверность и к обнаружению которой направлены средства судебного исследования. Они относятся или к естественным явлениям, к законам природы (т. е. явлениям, соответствующим естественному ходу вещей), или к историческим явлениям и не возбуждают обыкновенно сомнения в деятельности уголовного суда. Решение, основывающееся на общеизвестных фактах, требует больших предосторожностей. Трудно определить границу между известным достаточно и недостаточно даже и тогда, когда по отношению к известному факту общее убеждение установилось достаточно, ибо то, что известно в глазах одного, может быть неизвестно в глазах другого. Слово известность в делах судебных по истине подозрительно. Это претензия, которой очень часто пользовались при неимении или при трудности добыть доказательство. Однако бывают случаи, когда факты настолько известны, что противная сторона не решится их отрицать из стыда. Таковы, напр., наступление осени после лета, границы страны, ее государственное устройство, ее действующее законодательство, за исключением обычного права, как права не писанного, не получившего санкции верховной власти и не составляющего предмета специального изучения судьи, законные предположения, т. е. обстоятельства, которые закон повелевает судье признавать (напр., предметы, утвержденные решением гражданского суда) пока противное не сделается достоверным (каковые, однако, не согласны с основными формами уголовного судопроизводства) и т. п.

Если какое-либо обстоятельство, имеющее отношение к уголовному процессу, и подвергается предустановленным (законом наперед, 313 ст. У. У. С.) доказательствам, то последние имеют силу доколе противное не доказано. Правила, установляемые для сего законом, суть лишь приблизительные обобщения.

Каковы бы не были виды доказательств, но мы составляем себе убеждение о событии, имевшем место в прошлом, или на основании доверия к показаниям людей (подсудимого, свидетеля, автора письменного документа и др.) или же по законам мышления на основании заключения о связи какого-либо вещественного факта с нравственной природой человека, с factum probandum, составляющим предмет исследования.

26. Ордалии

Везде всех народов ордаль, или суд Божий, есть признак умственной немощи. В период первоначального развития государственности две силы проявляют свое исключительное действие в человеке — сила физическая и сила суеверия. Они присущи невежеству, варварству.

Анализировать мотивы, распознавать различные степени намерения, оценивать одно показание, сравнивать его с другим, с общей вероятностью — все эти операции предполагают глубокое знание человеческого сердца и недоступны невежественному человеку, тем более, что человеческий микрокозм подвержен неправильностям и беспорядкам и понятие "законы природы" не распространяется на разряд психологических и нравственных фактов. Поэтому естественно, что слабый ум человека, как, напр., у ребенка, не надеясь дойти в борьбе с преступлением до истины путем логического мышления, смешивая простую идею о предмете с убеждением о его существовании, искал ее вне суда, в мире внешнем, в этих двух источникам.

Суеверный человек того времени взывал к тому, что в его веровании казалось судом Божьим: он полагал, что Бог непосредственным вмешательством обнаружит невиновность посредством гаданий, заклинаний, вопрошаний демонических сил природы, тех духов, которыми полны земля, воздух, словом, все стихии, при испытании водой, огнем, ядом, крестом, физической борьбой в судебном поединке, пыткой. Если глубже вникнуть в тайны человеческого сердца, то в нем найдется скрытное предрасположение верить в чудесное, как будто оно распространяет нашу власть и дает нам сверхъестественные средства.

Необыкновенное действие воображения заключается в принятии собственных изобретений за действительность. Всем нам знакомо это состояние ложного верования из происходящего в сновидениях. Мечты в них принимаются за действительность. Это заблуждение может встречаться как у детей, так и у лиц зрелого возраста или вследствие болезненного состояния, или вследствие религиозных убеждений, или вследствие необыкновенного потрясения.

Общее доверие к чудесному легко объяснить: можно ли ожидать от обыкновенных людей такой проницательности, чтобы они могли судить, что в данном случае не было ничего сверхестественного, что, напр., болезнь не прекратилась естественно или от принятия лекарств, что временное прекращение симптомов болезни произвело пораженное воображение, что весь рассказ о совершившемся чуде есть сказка или, по крайней мере, что он извращен в значительном числе обстоятельств.

История медицины представляет самые любопытные примеры влияния воображения. Долго на золото смотрели как на лучшее лекарство, потому что оно было драгоценно, было редкостью, а эмблемой его служило солнце, влияние которого на произведения земли и вообще на мир физический, вероятно, было первым звеном в цепи этих заблуждений, в том числе и веры в астрологию.

Когда дело идет о существах, созданных воображением, то разум бывает невполне свободен при оценке показания.

Тут примешивается страх, сомнение, кажется, опасным бояться оскорбить этим невидимых деятелей. В народе распространено много рассказов о мщении, которое обращалось им на неверующих.

Вера поддерживается и естественною склонностью придавать значение исполнившимся и скрывать или перетолковывать не исполнившиеся предсказания, ложным стыдом отказаться от нее или влиянием какого-либо интереса. Суеверный, доверчивый человек найдет более случаев в подтверждение своей веры, нежели в рассеянии ее. Сумасшедший, фанатик не знает сомнений. Чем более средство чуждо естественной вероятности, тем более оно внушает полнейшее доверие. Страх есть самый сильный двигатель. К тому же обманщики не забывают примешивать к своим действиям специальные мотивы обмана — церемонии, множество обрядностей и слов — с целью приготовить и подчинить воображение, произвести на него эффект и свалить вину на человека что-либо упустившего. В частности, мотивы доверия к чудесному различны. Так вера в превращение менее ценных металлов в золото обусловливается желанием обладать неограниченным средством богатства. Но вера в превращение золота, напр., в свинец не была бы так сильна, потому что сила соблазняющих мотивов далеко не была бы так велика.

Еще с большей силой действуют соблазняющие мотивы в излечении болезней сверхестественными средствами. Здесь соединяются две могущественные страсти человеческого сердца — отвращение к страданию и привязанность к жизни, чтобы склонить суждение и волю к самой слепой доверчивости.

Вера в предсказывание будущего, в гадание по внутренностям, в сглазы, в оракулов, в астрологию поддерживалась и поддерживается желанием упредить будущее счастье, а еще чаще надеждою избежать несчастья, следуя советам оракула, а также и случаями, в которых событие соответствовало предсказанию, хотя оно и не заключало в себе ничего сверхестественного, потому что часто могло быть только два возможных события-смерть или излечение. А сколько жрецы имели средств, чтобы осведомляться об обстоятельствах и судить о вероятностях, чтобы извлекать секреты от самих спрашивающих совет, чтобы при двусмысленных ответах выходить всегда правыми. Мотивы веры в талисманы, амулеты — все те же. Суеверный человек предпочтет обвинить себя в тысяче ошибок, нежели при несчастии усомниться в своей погремушке, в своем талисмане, от которого он ждет спасения. В этом заключаются разнообразные причины, установившие верования в призраки, в приведения, в одержимых бесом, в чертей, вампиров, чародеев, колдунов, во все те ужасные существа, которые перестали играть роль на суде, но появляются еще в хижинах.

Все обманы этого рода производят общее зло — извращение рассудка и зло специальное — препятствие прогрессу науки. Обладатель мнимого специфического средства есть естественный враг настоящего лекарства; но это еще не все: эти обманщики, эти чудотворцы всегда почти бывают орудием какой-нибудь секты; они имеют какую-нибудь цель и обманывают только для того, чтобы подчинить себе доверчивых людей.

В России народный обычай выбрал из судов Божьих ту, именно, ордаль, которая всего более соответствовала неугомонной удали, склонности к расправе кулаком, к самоуправству — поле. Судебный поединок был не что иное, как проявление доисторического кулачного боя, возведенного в значение Божьего приговора. Религиозную сторону его составляло крестное целование, которое совершали перед поединком оба польщика. Но и тогда стремились к известной форме правосудия: условия поединков регламентировались, существовал особый полевой судья, кровавый прием желали упорядочить хотя несколько, требовали участия власти, над ней не издевались.

По мере того, как развивались логика и нравственность, страшные и чудовищные средства, к которым прибегали для открытия истины на суде, — очистительные присяги, поединки, испытания, пытки — были оставлены, судебные процессы перестали быть игрой случая или зрелищами жонглерства; диалектики заменили место заклинателей и палачей, человек, выдержавший с железом в руке сотни несправедливостей, не выдерживает в присутствии публики взгляда просвещенного судьи.

Чистые суды Божьи — испытание водой и железом-исчезают в России рано, поединок — после Иоанна Грозного, в самом конце ХVI века. Поединок был искоренен совокупными действиями законодательной власти светской и церкви, которая не могла терпеть его равнодушно, потому что ей вообще противны были убийства, насилия, свирепый бой дубинами и ослапами, в котором из двоих присягающих польщиков, очевидно, один был неправ и, следовательно, совершал клятвопреступление, притом часто не тот, который оставался побитым; наконец, потому, что польщики прибегали к волшебству, чарованиям.

Ложные мнения, зародившиеся в весьма отдаленные времена, породили в наше время предрасположение верить ложным свидетелям. Люди легче увлекаются подражанием, чем размышлением. Мнение, высказанное одним, производит мнение другого.

Воспитание при помощи предосторожностей, задуманных издалека, подчиняет слабых, увлекает рабское стадо подражателей. Факты, извлекаемые нами из своего личного опыта, весьма слабы, малочисленны в сравнении с теми, которые нам необходимо знать и относительно которых мы вынуждены полагаться на других.

27. Дуэль

Дуэль, по мнению некоторых ученых, характеризует собой ложные взгляды и понятия общества, состояние дикости. Человек, говорят они, принадлежит телом земле, а душой Богу. Уничтожать жизнь другого раньше времени он не уполномочен.

Дуэль есть совсем не право, а довод сильного. Она вредна в нравственном смысле, вредна социальному порядку; она подрывает уважение к судебной власти и закону, заменяя его личным произволом. Отказ от дуэли есть выражение уважения к закону и согражданам. К чему придут люди, если с детства усвоят мысль, что в этом мире каждый призван мстить за себя, не обращаясь к защите законной власти? Поводы ее часто вздорные, напр., жалкие ссоры в театре; и вот из-за чего жена теряет мужа, мать -сына!

Никто не должен посягать на жизнь своего ближнего. Только гимназист, начитавшийся романов, мог бы, пожалуй, выставить дикое положение, что можно удалять из общества путем убийства, что можно подобным способом очищать общество.

28. Присяга

На место поединка, наконец, поставлена присяга, также ордаль, но только в смягченном виде, основанная на убеждении, что Бог, имя которого призывал клянущийся, покарает лжеприсяжника.

Смысл, важность и значение присяги основаны на следующих словах священного писания: " Вторично воззвал к Аврааму Ангел Господен (с неба) и сказал: "Мною клянусь, — говорит Господь, — что так как ты сделал сие дело и не пожалел сына твоего, единственного твоего (для Меня), то Я, благословлю тебя:" (Бытия, гл. 22, стих. 15, 16, 17). "Господа Бога твоего да убоишися, и тому (единому) послужиши, и к Нему прилипишися, и именем Его клянетися (Второзаконие, X, 20). В послании Апостола Павла к евреям (гл. VI, XIII, XIV, XVI, XVII) говорится: " Бог, понеже ни единым имяше большимъ клятися, клятся собою, глаголя: во истину благословляя благословлю тя:". Далее говорится так: "Человецы бо большим (т. е. высшимъ) клянутся и всякому их прекословию (т. е. спору) кончина во извещение (т. е. удостоверение) клятва. В нем же лишшее (т. е. преимущественнее), хотя Бог показати наследникомъ обетования непреложное (т. е. непреложность своей воли) совета своего, ходатайства клятвою (т. е. в посредство употребил клятву)". У Евангелиста Иоанна (гл. XIV, — VI,) говорится: "Аз есмь путь и истина и животъ". В послании к голатам (гл. VI, — 7) сказано: "Не льститеся. Бог поругаем не бываетъ". Наконец, за ложность присяги (клятвы) кто же должен воздать, как не Тот, Чье имя призывалось: "Мне отмщение и Аз воздам, глаголет. Господь, страшно есть впасти в руци Бога живого" (Евр. гл. X, — 30,81).

Присяга, или торжественная формула призыва Бога в свидетели, освященная самим Богом клятва, есть необходимый институт правовой и социальной жизни, общежития. Сила присяги зависит от трех санкций: религиозной, т. е. боязни подвергнуться наказанию от Бога в настоящей или будущей жизни, — санкции, действующей на душу, легальной, или боязни наказаний, назначенных в законе за клятвопреступление, и санкции чести, или боязни бесчестия, связанного с ложью, высказанной под присягой. Люди потерянные, у которых не остается ни нравственной, ни религиозной узды, образуют в некоторых странах закоренелых и бесстыдных людей, которые присягу на суде обратили в ремесло. Человеческое общество нуждается для прочности своих устоев не только в объективной правде, но и в субъективной уверенности в правде. Ему нужна для отправления своих функций уверенность в правдивости людей, вступающих между собой во взаимные отношения. Эта уверенность не всегда может быть достигнута путем логических умозаключений, фактических обстоятельств, осязательных доказательств, Человеческий ум относителен и может ошибаться; человеческая природа субъективна и может впадать в односторонность; человеческая совесть неустойчива, человеческая воля слаба, и человек может уклоняться в сторону вражды, мести, неправды, зла.

Если бы человеческий род находился на высоте нравственного состояния и стремился осуществить разумное только потому, что оно разумно, или же если бы он был достаточно глубоко проникнут сознанием ясной и святой обязанности правдивости, то не было бы надобности в присяге. Но по опыту мы знаем, что люди легкомысленны, непостоянны и лживы, продажны, что слабый человек постоянно колеблется между добром и злом, что очень часто ему нужно необыкновенное, чрезвычайно сильное душевное воздействие, которое побудило бы его к совершению одного поступка и удержало бы от совершения другого поступка. Поэтому призывается на помощь авторитет, стоящий выше человеческих несовершенств, всестороннее, всемогущее, вездесущее и всевидящее существо — Бог, именем которого человек побуждается к правде и во имя которого высказанное или обещанное внушает к себе доверие.

Оно достигается в силу того убеждения, присущего всем религиям, что призываемый в свидетели Бог не может допустить неправды, и что поэтому он или внутренним наитием, как у древних народов, внушает говорить только правду, или внешним образом сильным психологическим воздействием на религиозное чувство человека, как у новых народов, изобличает ложь и открывает правду, обрекая к гибели того, кто дал ложную клятву.

Это основание клятвы указывается всей ее историей. Институт клятвы столь же древен, как само человечество, и не погрешим, как религия, которая его освящает. Надо, впрочем, заметить, что у древних существовали клятвы, в которых призывались всевозможные предметы внешнего, материального мира, а не одно божество; клялись, напр., костями умерших предков, хотя не верили в бессмертие души.

Но, по мнению Бентама, присяга опытному судье не внушает доверия, ибо он много раз видел нарушение ее ложью. Она, по естественному ее свойству, усиливает упорство свидетеля в поддержании лжи "из опасения ответственности за клятвопреступление", а не за один только ложный донос.

Религиозное убеждение людей не заключает в себе ничего, что разрушало бы достоверность их свидетельства. В бесконечном разнообразии сект нет ни одной, которая не признавала бы Бога покровителем справедливости и оберегателем нравственных обязательств, без которых общество не могло бы существовать. Те, совесть которых воспрещает присягу, не менее придают значения правдивости, нежели другие. Их отказ от присяги происходит, по их понятию, из их добросовестности. Однако следует заметить, что никто, не станет без причины лгать под присягою на суде, вовлекая самого себя в беду и подвергая собственную жизнь мщению, каре закона за клятвопреступление, лишь бы выручить какого-либо мерзавца, чудовище в человеческом образе.

29. Лжеприсяга

Каноническое право, выдвинув религиозную сторону лжеклятвы и отодвинув на задний план гражданскую сторону ее, возвело ее на степень самостоятельного преступления, как оскорбление Бога, грех, ересь. Новейшая доктрина выставила другое воззрение на юридическую природу лжеприсяги. Лжеприсяга является квалифицированным видом лжесвидетельства вообще, в том числе и ложного доноса, который, по составу своему, имеет сходство с клеветою, или ложного извещения, формального обвинения, обставленного доказательствами, клеветнического доноса, письменного или устного, явного, именного, умышленно ложного изложения свидетелем обстоятельств или событий дела или умолчания о них, и притом прямо относящихся к совершившемуся событию, а не к побочным обстоятельствам или фактам посторонним, не могущим служить доказательством, хотя бы заведомо ложным, с умыслом повредить лицу, с целью привлечь его к уголовной ответственности, а не простого извета, или какого-либо сообщения начальству по легкомыслию без принятия на себя обязанности доказывать справедливость сообщаемого, не одно только отсутствие правдоподобности показания и не высказывание неверного суждения.

Лжесвидетельство и лжедонос определяются как преступления безнравственные и вредные, как для потерпевшего лица, так и общественного спокойствия, направленные против порядка управления, а в частности, против правосудия, причиняя ему затруднения или вред или поставляя его в опасность. Нормой их будет запрет — "не лжесвидетельствуй", — нарушение которого ведет за собой кару. Такого воззрения придерживаются и составители нашего проекта Уголовного Уложения, включившие лжесвидетельство и лжеприсягу в особый отдел "о противодействии правосудию", в правильном отправлении которого заинтересована как сама судебная власть, которая лжесвидетелем приводится в заблуждение, так и общество, и лица судящиеся, для которых создается опасность без вины быть привлеченными к следствию, а иногда даже и потерпеть наказание. По разъяснению Правит. Сената (1882 г., N 16) дача ложного показания без присяги на предварительном следствии наказывается только в тех случаях, когда это показание не было добровольно и своевременно отменено или исправлено давшим его свидетелем.

Посему и преследование за ложное показание может быть возбуждено лишь по разрешении или по прекращении дела, а покушение на ложное показание не наказуемо.

30. Показания свидетелей

Свидетелями называются лица, дающие показания на суде о личных своих наблюдениях относительно фактических обстоятельств дела, о фактах, которые они восприняли внешними чувствами. Необходимость пользоваться показаниями людей, необходимость принимать их за истину есть первостепенное условие как частного, так и общественного быта. Без доверия, с одной стороны, и без правдивости, с другой, не мыслима была бы самая первобытная, самая несложная человеческая жизнь. На каждом шагу в жизни мы нуждаемся в правдивых показаниях людей, и если люди часто лгут, то еще чаще говорят правду. Наклонность доверять человеческим словам так могуча, что первое наше движение клонится к доверию, а только последующие к критике.

Вся человеческая культура имеет основною целью сделать людей правдивыми, ввести истину в человеческое сознание и жизнь. "Мудрый и Всеблагий Творец мира, — говорит английский философ Рид, — желавший, чтобы человек жил в обществе и получал наибольшую и важнейшую часть своих знаний от ближних, вложил для этой цели в его природу два важных начала, которые всегда гармонируют друг с другом. Первое из этих начал есть наклонность говорить правду и пользоваться в языке знаками, которые самым точным образом выражают наши чувства. Действие этого могучего начала распространяется даже на лжеца, ибо если он солжет один раз, то скажет правду сто раз".

Правда есть то, что прежде всего само собой представляется душе, есть прямая непосредственная ее потребность. Для того, чтобы сказать правду, не нужно ни искусства, ни науки, ни искушения, ни мотива, требуется только одно — не насиловать естественного стремления нашей природы. Люди говорят правду естественно, просто, как едят хлеб, потому что есть аппетит. Она, как бы, просится на уста. Напротив, ложь есть насилие над душой, рвущеюся выразить истину, и нуждается, даже у людей порочных, совершенно испорченных, в каком-нибудь мотиве, как, напр., когда они находятся настороже и всячески стараются скрыть содеянное ими. Чтобы заменить правду ложью, нужны некоторые усилия, борьба, работа ума. Поэтому естественно из опасной дороги и выбирают более легкую. Побуждением к тому служит любовь к довольству. Оно действует часто без нашего ведома. Влияние его гораздо значительнее, нежели как об этом обыкновенно думают. Поэтому и предполагается, что свидетели говорят правду, пока не установлено, что у них есть мотивы для дачи ложного показания, напр., ссора, месть, подкуп, страх за себя или близкого человека, интерес личный или целой партии.

Ложь есть самый ужасный продукт человеческой испорченности, а лживость — самый печальный вид упадка нравственной личности. "Говорить ложь значит принимать микстуру, что делается для какой-нибудь цели, другим путем не достижимой. Если возразят, что нравственный и общественный интерес -достаточные мотивы для того, чтобы люди уважали правду, и что, следовательно, если они говорят правду, то из того не следует, что они побуждаются к тому каким-то природным и первоначальным качеством, то на это можно возразить следующее: во-первых, политические и моральные соображения не имеют влияния на человека до наступления возраста, кода начинают размышлять и рассуждать; между тем опыт показывает, что дети говорят правду гораздо ранее наступления этого возраста". Если бы природа оставила душу того, кто говорит, в полном равновесии без большей наклонности в сторону истины, чем в сторону лжи, то дети также часто говорили бы правду, как и ложь, пока с развитием ума и совести не поняли бы вреда и безнравственности неправды. Во-вторых, когда мы руководствуемся каким-нибудь моральным и политическим соображением, то обыкновенно сознаем это, воспринимаем это нашей мыслью. Между тем, разбирая свои действия самым внимательным образом, мы не замечаем, чтобы, говоря правду, мы руководствовались каким-нибудь моральным или политическим мотивом. Мы сознаем, что правда у нас всегда на устах, что она рвется наружу, если мы не удерживаем ее насильно.

Чтобы она сошла с уст наших, не нужно ни добрых, ни дурных намерений, нужно только одно: не иметь никаких целей, никаких планов. Конечно, могут существовать большие искушения, слишком опасные для принципа натуральной правдивости, не укрепленной правилами чести и добродетели. Но где нет подобных искушений, мы говорим правду по инстинкту, который и есть то начало, которое побуждает человека говорить правду. При помощи этого инстинкта образуется действительная связь между нашими мыслями и словами: последние делаются знаками первых, чего без помянутого начала не могло бы быть. Правда, эта связь разрывается в каждом отдельном случае лжи и двусмысленности; но таких случаев сравнительно мало; они, конечно, ослабляют авторитет человеческих свидетельств, но не разрушают его".

Второе первоначальное свойство, данное нам от Бога, есть наклонность верить в правдивость других людей и доверять тому, что они говорят. Это второе начало есть дополнение первого. Это начало доверия неограничено у детей, пока они не встречаются с фактами обмана и лжи. Оно остается в значительной силе в течение целой нашей жизни. Если бы природа оставила душу того, кто слушает, в полном равновесии без большого наклона в пользу доверия, чем недоверия, мы не принимали бы ничьих слов за истину без положительных доказательств их правильности, без предварительного расследования. Показание человека в таком случае имело бы в наших глазах такой же авторитет, как и сны его, которые могли быть и правдивы и лживы, и которым никто же не поверит потому только, что они снились. Ясно, что в деле человеческого свидетельства баланс нашего суждения наклонен природою в сторону доверия и сам поворачивается туда, если на противоположной чаше ничего не положено. Таким образом, наклонность верить человеческим показаниям гораздо сильнее наклонности не верить.

Опыт (по Бентаму) показывает, что число случаев; в которых человеческое свидетельство оказывается согласным с фактами, значительно превышает количество случаев, где это свидетельство ложно. Отсюда вытекает, что основания для доверия представляют общие правила, нормальное состояние человеческой души, природное ее стремление, основания же для недоверия составляют случаи исключения. Поэтому для того, чтобы вызвано было недоверие, необходима какая-нибудь причина, действующая в данном случае. Если бы это было не так, то большинство людей не находило бы достаточного основания для принятия и тысячной доли того, что им говорится. Будь это не так, будь обратное отношение, общество не могло бы жить. Такое недоверие лишило бы нас всех благ общежития и поставило бы в положение гораздо худшее, чем положение дикарей.

По той же причине дети были бы абсолютно недоверчивы и потому совершенно негодны к обучению. Одной степенью выше по доверчивости стояли бы имеющие некоторое знание жизни и свойств человека; но самыми доверчивыми оказались бы люди, обладающие богатым опытом и проницательностью, потому что в большинстве случаев они способны были бы найти основания доверия человеческому свидетельству, чего не могли бы сделать люди малосведущие и неразвитые. Словом, если бы доверие было результатом умственного развития и опыта, то оно должно было бы возрастать вместе с этими силами. Напротив, если оно — дар природы, то оно должно быть сильнее в детстве, в последствии же должно суживаться опытом. Действительно, даже поверхностный взгляд на жизнь показывает, что справедливо последнее, а не предшествовавшее положение.

Человечество на своем пути общего развития с точностью повторяет факты индивидуальной жизни. Было замечено неоднократно, что все человечество может быть рассматриваемо как один человек на заре своего поприща, он подвижен и горяч, увлекается быстро и всецело, изощряя силы, он пока живет только во вне; мир внутренний еще немного значит в его глазах. Юности присуще доверие к выводам и незыблемость наших понятий о вещах. Однако несколько лет и закон реакции восстает. Испытующий взгляд, глубокое сомнение являются преемниками веры и господства авторитетов вообще; уровень самосознания, в свою очередь, подымается, захватывает вопросы нравственного порядка, отвлеченное умозрение сменяет работу наук положительных... Но жизнь идет своим чередом, и вот идет новое превращение: разум и тело созрели; они подвигаются в строгой гармонии и в одинаковой степени. Речь опирается на факты, наблюдения. Она не ринется без оглядки за первым впечатлением, пока не приобретет лучшего союзника, чем страсть. Зрелости присущи колебания и сомнения. При этих условиях куда бы ни направился дух человеческий — к изучению ли внутреннего или внешнего мира, он избегает обыкновенно крайности повсюду и уравновешивает свои суждения — забота, которой не ведают ни детство, ни молодость. В старости можно видеть лишь состояния отрицательные.

31. Причины невольного уклонения свидетелей от истины

Сколь ни естественно, по-видимому, пользоваться свидетельскими показаниями, тем не менее рассудок и опыт говорят, что с ними нередко связана огромная опасность.

В основании наших отношений к свидетельским показаниям лежит предположение, что каждый свидетель говорит правду. Но общая презумпция в пользу правдивости свидетеля устраняется там, где есть основание заподозрить его в искренности или в способности его показать истину.

Подозрение относительно свидетеля может основываться на существовании различных физических, умственных и нравственных причин, которые могут заставить глядеть на его показание как на ложное, неполное и неточное.

Несовершенство бывает в самом свидетельском показании, если разум свидетеля мало подготовлен для истины. Если ошибка относится к его умственному состоянию, то она может происходить или от его понимания, суждения, памяти или от его воображения. Всякая из этих способностей может быть извращена до такой степени, что более или менее ослабляет все показание.

Если дело идет о представлении, то судья обязан обсудить иричины ошибки, происходящей из этого источника, напр., были ли все условия, необходимые свидетелю для полного понимания, не было ли обстоятельсв, которые могли ввести в заблуждение, были ли слова, которые он передает, произнесены на языке для него понятном или нет, не схватил ли он мимоходом неопределенные и отрывочные замечания или он обратил на них особенное внимание.

Когда бывает нужно оценить, какую важность имело происшествие в глазах свидетеля, тогда надо удостовериться в связи этого происшествия с его личным интересом, удостовериться в том, что оно было чувствительно для него, т. е. что он мог считать его таким, как это сделал бы всякий другой на его месте; надо даже, насколько это возможно, перенестись в те обстоятельства, среди которых он находился в момент совершения факта, выведать, в какой степени он интересовался им, какое внимание он обратил на него, ибо как бы ни был важен факт, но если ум занят делом важным для него, если, не имея досуга, свидетель мог заняться фактом только наскоро, то впечатление, полученное им, будет пропорционально слабее, воспоминание неточное и колеблющееся, хотя при других обстоятельствах то же происшествие произвело бы на него продолжительное и отчетливое впечатление.

Для того, чтобы не верить, чтобы иметь оправдание недоверию, нужно определенное рассуждение, нужно основание.

Суждение может быть извращено поспешностью, невежеством и ложными понятиями. Ошибки, происходящие от поспешности, всем известны.

Заблуждения, происходящие от ложных понятий, суть самые обыкновенные заблуждения; заблуждения от невежества лучше других распознаются. Сейчас видно по общественному положению лиц, по их возрасту, по состоянию их ума находится ли предмет их показания выше их понятий. Тогда как химик в известном веществе узнает опасный яд, служанка может принять это вещество за безвредный порошок. Редкое растение в глазах ботаника земледельцу представляется сорной травой. Минеролог открывает драгоценный минерал там, где земледелец видит только тяжелый камень. Такое же различие, встречается во всех человеческих занятиях и во всех науках.

Память грешит ошибками и забвениями. Забывчивость не единственный недостаток, которому бывает подвержена память; есть еще другой, заключающийся в ложных воспоминаниях, если их можно так назвать. Неполное воспоминание может еще иметь черты согласные с истиною, еще остается твердое и солидное основание, с которого свидетель не может сойти.

Без малейшого желания уклониться от истины, без всякого сознания своей ошибки можно иметь кажущееся воспоминание, ложное не только в некоторых частностях, но во всей целости. Однако эти кажущиеся воспоминания бывают слабы и неопределены; они неразлучны с некоторым сомнением; они отличаются от фактов, создаваемых воображением, тем, что выводятся из какого-нибудь действительного факта; они соприкасаются с истиной каким-нибудь обстоятельством. Кажущееся воспоминание образуется из двух видов лжи сглаживающей и создающей. Одна часть виденного, которая бывает запечатлена в памяти, сглаживается, а ложное обстоятельство заступает место настоящего впечатления. Как ни значителен бывает труд, связанный с припоминанием, когда приходится передавать действительные факты, однако гораздо более требуется труда для комбинации выдуманных фактов. Словом, труд изобретения, гораздо труднее труда памяти. Таковы бывают обыкновенно условия изложения самых простых фактов. Но истина этого замечания еще более видна, когда дело идет о сложных и разнообразных фактах, какими обыкновенно бывают те, которые служат предметом юридического показания.

Сущность вещей часто зависит от слова, и если слово забыто, или сомнительно, или спорно, то не на чем будет основать решение, то показание свидетеля может явиться извращенным. Извращенный способ выражения может быть не только от недостатка памяти, но еще в более значительной степени от неспособности выражаться, а иногда вследствие робости, степень которой видоизменяется, смотря по настроению человека, по его темпераменту, положению, большему или меньшему навыку, и увеличивается при словесных публичных допросах. Извращенный способ выражения может сообщить всему показанию смысл прямо противоположный истине. Смешение идей не имеет границ. Уклонение от истины может дойти до того, что объяснение факта будет дано прямо противоположное намерению свидетеля.

Небрежный свидетель, сдерживаемый одной леностью ума, не задается трудом сближать факты и обстоятельства и пропускает много таких обстоятельств, которые при некоторых соображениях могли бы выяснить дело.

Тот, у кого есть определенное предубеждение, всегда бывает расположен видеть в факте то, что ему более нравится; он видит не то, что есть, а то, что он желает видеть; происходящее в ином направлении ускользает от его внимания. Таким образом на все, что говорили об Ииусе Христе, возражали избитой поговоркой: "Что хорошее может выйти из Назарета".

Уклонение от истины бывает и тогда, когда желание, воля и усилие свидетеля направлены к тому, чтобы его показание и заключение, которое выводится из него, не были согласны с действительным положением дела.

Воля бывает направлена ко лжи вследствие двух причин: 1) вследствие корыстных причин, или пристрастия, имеющих в виду интерес свидетеля в обширном смысле — не только личный, но и тот, который образуется по симпатии или антипатии к другим лицам, и 2) вследствие привычки, располагающей его подчиниться интересу, привычки нечестности.

32. Показание потерпевшего от преступления лица

Наш закон (107 ст. Уст. Угол. Суд.), разрешая отвести от присяги потерпевшее от преступления лицо, тем самым набрасывает тень на его показание.

Мысль законодателя понятна. Потерпевший играет такую важную роль во всем деле, что его объяснение требует внимательной оценки, в особенности, если он в то же время и очевидец преступления. Эта оценка во многих случаях может привести к выводу о том, что показание его должно быть признано подозрительным и что от него следует отречься. Тот, кто вынес на своих плечах весь вред от совершенного проступка, чье благосостояние разрушено, семейное счастье подорвано, у кого остаются более или менее враждебные чувства к причинившему ему зло, тот может быть не вполне беспристрастным, ибо "старые раны болят" и открываются при малейшем прикосновении. Он может погрешить и по добросовестному побуждению и быть недобросовестным, измыслить улики или придавать им неверную окраску и представлять "добросовестных лжесвидетелей". Поэтому закон не должен ставить его в положение, угрожающее опасностью клятвопреступления. Но, как сказано в объяснительной записке к проекту Уст. Угол. Суд., "причины недоверия к показанию потерпевшего только общие, а не конкретные, не могут быть совершенно устранены личными качествами свидетеля".

Показание потерпевшего есть самое важное по делу. По некоторым делам оно является главным и основным доказательством, которое никакими ухищрениями нельзя ни выкинуть из дела, ни заменить иными доводами, напр., по делам об уничтожении документов об изнасиловании, разбое в масках, соединенном с истязанием потерпевших и разграблением их имуществ.

Он в большинстве случаев вносит обширный материал, которым никто иной и не может располагать. Лучше него никто не знает обстоятельств дела, никто не видал так близко всех ужасов преступления и никто, кроме него, не может указать всего похищенного имущества.

Его показание есть краеугольный камень обвинения, его допрос у судебного следователя должен быть исходным пунктом для дальнейшего розыска и расследования: он указывает на тех, на кого может пасть подозрения, и, таким образом, содействуют успеху дела.

Потерпевшему веришь поневоле, независимо оттого приведен ли он к присяге или нет. Правда, он может показать ложь, если его умственное развитие и нравственные качества так низки, что он, забывая о правде и чести, сводит свои личные счеты с подсудимым. Но если он человек правдивый, порядочный и безупречный, если он по своему положению в обществе, по манере держать себя на суде и вообще по своим личным качествам внушает доверие к своим словам, если его показание правдоподобно и подтверждается целым рядом других данных дела, то он будет и достоверным свидетелем на суде, то ему следует верить безусловно, и объяснение его нельзя выкинуть за борт, хотя бы его потери от преступления были громадны. Нельзя допустить, чтобы честный, правдивый человек становился лжецом, как только он сделается жертвой преступления.

33. Показания родственников сторон

Вторая группа свидетелей близких родственников подсудимого допрашивается, по нашему закону (705 ст. Уст. Угол. Суд.), обязательно без присяги.

Лица этой группы не должны присягать, ибо они в силу своего семейного положения, нравственных отношений или естественного права могут невольно дать неверные сведения. Нельзя требовать, чтобы жена свидетельствовала против мужа, чтобы сын топил своего отца.

Семейные чувства привязанности препятствуют свидетелю предпринимать что-либо такое, что может послужить поводом к отягчению участи его близкого родственника, почему законодательство и освобождает ближайших родственников от свидетельства, несмотря на возможный от этого ущерб для важных публичных интересов.

Предполагаемый законом у близких родственников мотив, определяющий их готовность дать показания или же, наоборот, побуждающий их к молчанию, не всегда действует с одинаковой силой, не всегда располагает к показаниям в пользу того или другого из участвующих в деле лиц. Нередко в основании этих отношений лежит открытое или плохо скрываемое чувство неприязни. Нет вражды более ожесточенной, нежели вражда, возникающая вследствие извращенных семейных отношений, а поводов к столкновению интересов между близкими родственниками бывает гораздо больше, нежели между людьми посторонними друг другу. Поэтому не только может случиться, что близкие подсудимого будут давать против него показания из ненависти или по корыстному побуждению, но вследствие тех же побуждений, они могут и отказаться от свидетельства. Но освобождение близких от свидетельства не может считаться препятствием к пользованию их свидетельством косвенным путем посредством свидетельских показаний третьих лиц о сообщениях, полученных ими вне суда от близких обвиняемого.

Родство, происходящее из законного брака, и родство незаконное имеют одинаковое значение, равно как и свойство, поскольку это последнее происходит из брачного сопряжения кого-либо из родственников, незаконно рожденных; но это положение не распространяется на свойство, проистекающее из родства с одним из участников вне брачного состояния.

Влияние усыновления ограничивается непосредственным отношением между усыновителем и усыновленным, не распространяется на их родственников.

34. Причины и формы проявления лжесвидетельства

Интерес и сочувствие суть естественные указатели чувств между показывающим и стороной его допрашивающей. Но это указание, хотя и совершенно натуральное, не всегда бывает непогрешимо, потому что всем известные или открытые побуждения могут быть подавлены скрытыми более сильными побуждениями. Легко понять, что если от меня зависит выбор свидетелей, то я выберу их из моих друзей или, по крайней мере, из числа тех, которых я считаю нейтральными. Но это положение на деле оказывается часто ложным, потому что не всегда сторона может иметь свидетелей по своему выбору. Если бы был критерий, при помощи которого можно было удостовериться в расположении свидетеля к стороне, о которой ему приходится давать показание, то задача судьи была бы значительно облегчена: он знал бы с какой стороны ожидать обмана, и что нужно отнести к пристрастию благоприятному или враждебному. Но для признания, напр., дружбы недостаточно простого знакомства, хлебосольства, простого бывания друг у друга в гостях. Между простым знакомством и той крепкой связью, которая основывается на единстве интересов, на взаимной любви и уважении, есть бесчисленное множество оттенков, которые уловить ни законодатель, ни судья не в силах.

Живут иногда два лица в одном доме, даже общим хозяйством, встречаются ежедневно, а между тем сердцами они далеки друг от друга. А вражда это положительное столкновение лиц между собой, но всякая малейшая ссора, а тем более в давно минувшем прошедшем. Есть бескорыстные лжесвидетели -одни как бы по принципу не признают роли обвинителя, другие по нелюдимости, скрытности, халатности и т. п. Они слепы, глухи, беспамятны. И если покопаться в их душе, то окажется, что всему виной одна только ее дряблость.

Бывают обманы допускаемые или терпимые ввидах поддержания маленького общества против большого, корпорации, секты, партии, профессии.

Уклонение от справедливости может быть из вежливости или деликатности, что тоже есть благодеяние, но прилагаемое к менее важным интересам. Так бывает, если смягчают критический отзыв или преувеличивают похвалы с целью ободрить. Иногда честь предписывает лгать. Но это, все-таки, ведет к прикрытию пороков и дурных дел. Таким образом, здесь два различные интереса чести, действующие на человеческое сердце противоположно после того, как выходят из границ долга: стыд при сознании и стыд при обмане. Человек, увлекаемый этими силами, или сознается или солжет, смотря по тому, что ему в эту минуту покажется более важным интересом, смотря потому какая боязнь будет преобладать — боязнь прослыть виновным в той ошибке, о которой идет дело, или боязнь прослыть лжецом, если дело откроется. Есть один случай, когда уклонение от истины просто дозволяется. Если известный человек не имеет права на получение сведений, которые он требует, никто не обязан сообщать их ему. Обязанность человека по отношению к посторонним лицам ограничивается соображением о его обязанностях по отношению к самому себе. За этими исключениями, которые следует понимать скорее в ограничительном, нежели в распространительном смысле, правдивость строго обязательна.

Эти гуманные обманы всегда судятся снисходительно; и не только свидетели стараются ослабить показание, но и сами присяжные прибегают к двусмысленностям, уверткам и выходят из суда как бы с триумфом после сделанной заведомо лжи. Блакстон не побоялся дать действиям этого рода смягченного названия — милосердного клятвопреступления. Народная санкция бывает очень склонна к ослаблению суровости нравственной санкции, когда дело идет о законах, несогласных с общественным мнением, и о смягчении участи подсудимого, на которого смотрят как на жертву тирании и которого хотят спасти от слишком строгого наказания. Свидетели или скрывают истину отчасти или совсем ее маскируют.

Юм замечает, что человек вообще честнее в частной жизни, нежели в общественной, и совершит для интересов партии множество таких вещей, которых он не позволит себе для своих собственных интересов. Правда, честь служит могущественной уздой; но человек, уверенный в одобрении своей партии, во всем, что служит общему интересу, скоро научается пренебрегать порицаниями своих противников.

Умышленный обман, лжесвидетельство, по общему правилу, не предполагается. При обыкновенном порядке вещей человеку несвойственно предполагать, что свидетель говорит неправду сознательно или бессознательно, ибо говорить неправду вообще труднее и опаснее, чем показывать истину, и обыкновенно люди не ошибаются относительно личных своих наблюдений, сохраняют их в памяти и способны выразить их понятным для всех языком. Обычный порядок человеческого свидетельства — согласие в существе при разногласии в подробностях. Чистейшая ложь в свидетельских показаниях встречается реже, чем ложь, подбитая правдой. Есть ложь, не легко поддающаяся изобличению, а иногда совсем неуловимая. Ее легче чувствовать, чем выразить.

В больших центрах, где жизнь вообще достигает известной утонченности, и формы проявления лжесвидетельства более замысловаты изворотливы. В глухой провинции, среди простого народа, где дела бывают однообразны и несложны, и приемы изворотливости обвиняемого также немудрые и почти всегда одни и те же, как вытекающие из непосредственного чувства самообороны. Кроме того, борьба с правосудием исторически выработала в народе своего рода обычай, который передается по традиции. Можно также усматривать в этом влияние тех подпольных адвокатов, к которым обращаются за советом обвиняемые, и которые всегда готовы за вознаграждение выручить клиента из беды, пуская в ход заезженные, испытанные уже способы защиты через лжесвидетелей, иногда таинственных, если обстановка преступления исключает присутствие свидетелей, которые умудрились как-то налету через расстояние воспринять происходившее, так, напр., не только видеть, проходя по улице, через отворенную дверь, что делается в доме, но и слышать разговоры.

Всех лжесвидетелей можно разделить на три категорий: 1) или они показывают заведомо вымышленные факты, 2) или они искажают существующие, хорошо известные им факты, и 3) или они умышленно умалчивают о них. Мотивы для первых — какой-нибудь, хотя отдаленный интерес или побуждение в исходе дел, следовательно, в исключении истины, особые отношения к заинтересованным лицам — дружеские, родственные, любовные и другие близкие или обратные им враждебные отношения. Подкуп в буквальном или переносном смысле, т. е. ложь ради каких-либо для себя выгод иногда отрицательного свойства, напр., боязнь мести, опасение по легкомыслию запутаться в деле и пр. Вторые и третьи примыкают к заинтересованным лицам в качестве пособников.

Нечестность, корыстолюбие свидетеля могут подействовать на него, побуждая его ко лжи, к профанации святилища правосудия. Наименее честный человек, если не находится под влиянием соблазняющего интереса, окруженный путами закона, подвергаясь стыду и наказанию за лжесвидетельство, не будет своим собственным врагом настолько, чтобы без прибыли совершить опасное преступление. При доказанной нечестности свидетеля, проявившейся в ложном свидетельстве, в подлоге, надо исследовать таковы ли обстоятельства его преступления, чтобы подорвать его кредит в представившемся деле. Он дал ложное показание, но он сделал это для своей собственной защиты или для защиты дорогой ему особы. Следует ли отсюда, что, не имеет никакого интереса, он решится на то же преступление, чтобы подвергнуть опасности жизнь ему неизвестного человека. Рассматриваемое преступление было совершено им в молодости: но более 20, 30 лет его поведение безупречно. Можно ли предполагать, что человек пожертвует своей совестью и рискнет своей репутацией честного человека из-за ничтожной сравнительно с его состоянием денежной выгоды.

Отвергать, как недостойное доверия свидетельство всякого человека на основании самого незначительного денежного интереса, который он может иметь в спорном деле, — это недоверие унижающее, оскорбительное, которое предполагает людей худшими, нежели они бывают на самом деле при обыкновенном уровне нравственности. Неужели всякий, даже незначительный денежный интерес, должен уничтожить всякую честность. Если интерес, понимая это слово в наиболее общем смысле, есть достаточный повод к исключению свидетельства, то нужно заключить, что всякое свидетельство, исходящее из человеческих уст, должно быть исключено, потому что если бы не было интереса, т. е. никакого мотива, то не было бы и свидетельства.

Если свидетель имеет интерес в деле, заставляющий его лгать, то чем явственнее он выступает, чем менее он замаскирован хитросплетенной ложью, тем менее он опасен для судьи.

Но всматриваясь в обыкновенный ход жизни, можно заметить, что нет возможности задумать или повести какое-либо предприятие, не прибегая к указаниям лиц, которые заинтересованы относительно предмета в денежном отношении так же сильно, как и свидетель, призываемый по юридическому делу.

Если свидетель недобросовестен, то уловка, к которой он прибегает, будет не столько ложью, которая может его компрометировать, сколько неопределенностью и туманностью выражений, которые ускользают от обвинения, потому что в этом случае он только подражает естественной неспособности бледного и спутанного понимания. Он загромождает показание двусмысленными выражениями, словами, неуместными фактами, побочными обстоятельствами, бесполезными подробностями, он распространяется о том, о чем его не спрашивают, умалчивает о том, что желают от него знать; он укорачивает или опускает существенные факты, загромождая их полнейшим хаосом, он стремится запутать ум; одним словом, стремится ускользнуть в темноте.

Умолчание о фактах, действительно существовавших, может быть и невинное, если оно ненамеренное, и предосудительное, обманное, если свидетель сознает вероятное влияние его на исход дела.

Если попадется одна только неопределенная, темная бессмысленная фраза, то недостаток ее замечается скоро; но когда количество их увеличивается, ясность уменьшается.

Всего чаще путанное показание бывает только уверткой. К нему прибегают для того, чтобы говорить, ничего не высказывая, не подвергая себя тем опасным последствиям, которые вызвало бы ко вреду допрашиваемого его молчание.

Запутанное показание иногда производит такое же действие, как и ложное показание; оно оставляет в уме такую же ложную идею, как и умышленное сообщение.

Неуместные свидетельства более вредны, нежели лишние. Последние влекут за собой для сторон хлопоты, отсрочки, расходы, для судьи потерю времени; но первые, кроме этих неудобств, заволакивают процесс в туман, создают обстоятельства, среди которых блуждают, утомляют ум судьи, так как работа ума, продолжаясь, делается труднее, пробуждают в уме судьи часто непоправимую нерешительность, тоскливое сомнение и угрожают опасностью дурно понять дело и постановить ошибочное решение, а виновнику этого хаоса дают надежду на то, что усталость вызовет изнеможение и что свет никогда не пробьется через эту массу мрака. Зло это еще значительнее по отношению к присяжным, потому что лица, исполняющие эти обязанности, имеют менее опытности, нежели коронные судьи, не знают как выйти из этого лабиринта. Неуместные и лишние свидетельства суть главные источники путаницы и бесполезного труда.

В огромной массе свидетельств старается спастись недобросовестный тяжущийся, и чем более он накопляет бесполезного, тем труднее заметить, что упущено им существенного.

Всякое свидетельство, по обстоятельствам дела, может оказаться излишним; но есть одно такое, которое за исключением особенного случая, когда не существует никакого физического и нравственного доказательства, заслуживает исключительно это название — это показание по слуху, источник происхождения которого не существует.

Сказать о свидетельстве, что оно неуместно, значит сказать, что оно чуждо делу, не имеет с ним связи, не служит доказательством спорного факта, словом, что это не есть свидетельство. Сказать, что оно лишнее — значит утверждать, что если бы оно было допущено, то ничего не прибавилось бы к действию других свидетельств, что оно ни в чем не могло содействовать раскрытию истины.

Но и молчание свидетеля действует как улика.

Оно является большим злом, потому что оно может повлечь за собою безнаказанность одного или многих преступников. Оно может быть последствием различных мотивов, напр., озлобления, ненависти, вознаграждения, ложного чувства чести, дружбы, духа партии и т. п.

Во власти судьи устранить неуместные и излишние свидетельства кроется опасности не более, нежели в тех правах, которые необходимо ему предоставить и которые составляют сущность его обязанностей.

Публичность служит охраною против произвола. Это право судьи необходимо, ибо если бы оно не существовало, то во многих делах богатый человек мог бы подавить своего противника отсрочками, притеснениями и расходами.

Однако следует заметить, что исключение свидетелей никогда не бывает полезно для достижения прямой цели правосудия, но оно может иметь место иногда для побочной цели, как меньшее зло, которому надо подчиняться для избежания большого зла, как, напр., отсрочки, расходы, которые произошли бы вследствие допущения тех или иных свидетелей.

35. Производные доказательства: а) свидетельство по слуху

Свидетельство по слуху относится к числу доказательств, по преимуществу, излишних.

Свидетель, показывающий на суде по слуху передает не то, что он видел и слышал непосредственно сам, но что было сообщено ему другим, передает чужое показание, отражает лишь эхо. Показание по слуху представляет всегда двух свидетелей — того, кто говорит перед судьей, и того, кто предполагается первоначальным внесудебным свидетелем со всеми причинами подозрения, связанными с каждым из них. На суде является, таким образом, показание лица, не вызванного в качестве свидетеля. Это есть, следовательно, доказательство не оригинальное, а производное, второстепенное, бесприсяжное свидетельство.

Характеристический обман свидетельства по слуху может быть оттого, что рассказчик о мнимом факте, ложном вполне или отчасти, вне суда уверен, что не подвергнется ни перекрестному допросу, ни наказанию за ложь.

При определении достоинства такого рода доказательств судье приходится критически относиться не только к произведенному им самим умственному процессу, но и к умственной работе тех лиц, через посредство которых он воспринимает данные доказательства. Эти посредники могут пропустить какое-либо существенное обстоятельство, могут сделать ошибку относительно смысла слышанного ими, могут быть неточны в рассказе по недостатку памяти, в особенности, если рассказ довольно обширный.

Не следует, однако, смешивать свидетельство по слуху со свидетельством о том, что свидетель, действительно, слышал. Последнее несомненно должно быть допускаемо. Если свидетель может указать откуда данный слух идет, где, когда и при каких обстоятельствах получен им, хотя бы он и не знал имени расскасчика, и если слух важен, то здесь есть указание на новое доказательство, которое и может быть добыто в порядке, установленном законом. Хотя свидетель и не должен говорить того, что составляет достояние так называемой народной молвы, но и она может служить указательным доказательством, которое может быть проверено через дознание. Но не следует забывать, что часто практикуется пускание в народ слухов, в особенности по большим громким делам, напр., по убийствам, захватывающим общий интерес данного населения, которые потом свидетельствуются перед лицом правосудия подосланными людьми.

Когда обвиняемому приходится считаться со свидетелями, когда ему нужно обессилить улики, запутать дело, дать ему ложное направление, то обыкновенно пускают в ход все чары, иногда весьма дешевые — кумовство, магарыч, обещания или и одну просьбу — не топить человека для того, чтобы подкупить их совесть, а времени и возможности для совещаний с ними достаточно, потому что все они нередко из одной местности. Подсудимые, их родственники, друзья и соучастники выдумывают целые легенды, иногда чудовищные по своей неправдоподобности.

При обстоятельствах, сильно волнующих страсти, город переполняется ропотом; рассказы, жалкая масса слухов, сначала разноречивых, приобретают мало-помалу однообразие, история улаживается; вера одних образует веру других, частное заблуждение производит заблуждение публики, а заблуждение публики, в свою очередь, порождает заблуждение частных лиц; слухи принимаются на веру простодушным народом, а досужие кумушки городских захолустий разносят их по всему свету.

Так формируется это здание при переходе из рук в руки. Но скоро выясняется какое значение имеет шум толпы. Если на общественное мнение повлияли слухи, благоприятные подсудимым, то подсудимые начинают проводить свою политику и в следствие, указывая обыкновенно в прошениях на свидетелей, которые могут показать сущую правду. Эти свидетели обыкновенно ссылаются на других, которые будто бы признавались, что все знают, выдавали себя за очевидцев. Но когда судьи совести среди этого брожения начнут производить более полное исследование, то все, что говорили и повторяли с доверием, никто не может доказать собственным свидетельством, обнаруживается, что все, что говорили, есть или слух, пущенный обвиняемым, или сболтнул иногда пьяный мужик из бахвальства или по глупости, свидетели, на которых ссылались как на очевидцев, заявляют, что говорили то или другое в виде предположения или передавали циркулирующий слух, который вышел неизвестно из какого источника и сделался общим достоянием. Так было, напр., в Тулузе по делу Каласа, где со всех сторон раздавались вопли негодования против него, однако не нашлось ни одного, который явился бы в суд, чтобы дать показание от своего имени, и всеобщая молва, заявлявшая об убедительных доказательствах, не представила ни одного даже указания на первоначального свидетеля и имя его осталось даже неизвестным, а между ним и свидетелем, дававшим показание, было пять посредников.

Остальные свидетели, даже и не прошенные, сами склоняются в пользу обвиняемого, чтобы не идти вразрез с большинством и не казаться пристрастными. Иногда слухи возникают и из обыкновенных разговоров, в которых ложные обвинения бывают чаще, чем справедливые. Но какая разница между злословием, перебирающим мелкие грехи, и юридическими обвинениями по важным преступлениям В одном случае смело выставляют факты и соображения, потому что ни за что не отвечают и мало придают значения сказанному, решают на удачу, по тщеславию, лености, легкомыслию. Но когда дело идет о показании на суде, если отбросить увлечение интересом и страстью, то и самые легкомысленные свидетели становятся совестливыми; они чувствуют, что честь их затронута и что ложное показание подвергает их серьезным последствиям.

В сущности, это заурядная человеческая неправда, неточность, склонность к преувеличениям, из которой рождается так называемая сплетня. Но если и в обыденной жизни эти развиватели и разносители сплетни вредны и вообще не желательны, то тем более это следует сказать, когда затрагиваются интересы правосудия. Всем очевидно, что это вздор, не стоящий никакого внимания, и сами свидетели это знают, однако попадаются люди, которые полуумышленно, полубессознательно, просто из любви к искусству вздорные обстоятельства передают как нечто важное, и в дело закрадывается какое-то сомнение, которое как бы оно ни было мало, подобно червю подтачивает общее построение улик. Опасны поэтому свидетельские показания, которые не обнаруживают источника, из которого они заимствуют передаваемые ими сведения.

Еще можно прибегать к слуху в исключительном случае, когда, по выслушиванию оригинального свидетельства, высшего источника достоверности, к нему обращаются, чтобы воспользоваться им как пробным камнем для испытания правдивости первого, напр., если свидетель показывает, что известный факт происходил пред его глазами, то слухом можно воспользоваться для того, чтобы проверить согласно ли его показание с тем, что он говорил по случаю другим лицам.

б) другие производные доказательства

Если внесудебный рассказ свидетеля представляется противной стороной, если первоначальный рассказчик является в деле стороной, сошлется на свой внесудебный рассказ, относящийся к спорному делу, или потребует допроса свидетеля о том, что он слышал от него, хотя это свидетельство предполагается благоприятным для его дела, то этот слух должен быть допущен, как доказательство, причем само собою разумеется, что противная сторона будет иметь возможность проверить его.

Если же он не сторона в деле и притом он не может быть вызван в суд, то показание о слышанном от него не может быть допускаемо. Но рассказ по слуху должен быть допущен, если первоначальный расскасч ик умер или не может быть допрошен по болезни или вследствие дальней отлучки, если надо его подтвердить в случае нападения на него. Показание о слухах, представляемое или самой стороной или посредством другого лица, как показание в ее пользу, очень подозрительно. Однако, если эти свидетельства совпадают с другими побочными доказательствами, то ими могут быть пополнены пробелы, через которые весь рассказ мог показаться невероятным и запутанным.

К числу производных доказательств можно отнести, кроме того, напр., показания понятых или лиц, участвовавших в составлении протоколов, излагающих содержание протокола в устной форме, или утверждение свидетеля о том, что он видел и удержал в своей памяти содержание письменного доказательства или вещественное доказательство, которое не представлено на суд, копии документов, если не доказано, что подлинный документ утерян, уничтожен или почему-либо не может быть получен от лица, владеющего им, показания третьих лиц со слов родственников или вообще близких к обвиняемому лиц, которые, впрочем, могут служить указанием для дальнейшего расследования, заявление умершего лица против его же интересов, т. е. доказательство, основанное на том, что нет возможности предполагать, чтобы лицо ложно делало заявление против собственного интереса.

Все подобные низшие доказательства надо исключить, когда без преобладающего неудобства можно добиться высших, первоначальных, доказательств. Устное, напр., изложение протокола более отдаляет судью от объекта осмотра, нежели сам протокол, план местности или снятая фотография. Каждый источник между первоначальным источником и судьей увеличивает шансы на ошибку. Всякое второстепенное доказательство слабее первоначального, невыгодно для стороны, его представившей, если притом же оно не составляет единственного средства к открытию истины и не имеет целью служить способом проверки разнообразных рассказов об одном и том же событии со стороны лица, выдающего себя за свидетеля-очевидца.

Если сторона представляет в суд производное доказательство, имеет возможность представить первоначальное, то является предположение, что она хочет что-то упрятать от судей, ввести их в заблуждение, что первоначальное доказательство почему-либо неудобно для нее, да и достоверность первоначального доказательства ничем не доказана, ибо если, напр., "А" говорит, что слышал от "Б", то может еще быть, что "Б" солгал.

36. Свидетели-очевидцы преступления

Одним из главнейших первоначальных доказательств является показание свидетеля-очевидца. Он наблюдал преступление своими собственными чувствами; он все или почти все видел и знает; он указывает виновного, место совершения преступления и обстоятельства, при которых оно совершено. От его взора могли укрыться лишь некоторые субъективные, внутренние моменты — мотив, цель совершения преступления. Поддаться впечатлению его рассказа слишком легко. Конечно, в громад-ном большинстве случаев свидетели-очевидцы говорят правду. Но, хотя и изредка, и они могут говорить неправду, и потому и их показания должны подлежать объективной проверке через осмотр местности, через расспрос его о тех обстоятельствах, которые привели его на место наблюдения, о тех препятствиях, которые ему приходилось преодолевать для того, чтобы получить возможность наблюдать, о том освещении, при котором происходило наблюдение и т. п.

По многим делам свидетелями-очевидцами являются лица, потерпевшие от преступления. Если нет особенно веских данных, то сведения о характере потерпевшего от преступления лица, точно так же, как и обвиняемого, получают иногда самое существенное значение.

Личность потерпевшего может быть поверена на суде через оценку всего того материала, который он вносит в дело, что не может быть ни неуместным, ни излишним, чрез оценку внутреннего достоинства сообщенных им фактов, его отношений к обвиняемому, к другим свидетелям. Иногда бывает уместно проверить личные его качества и даже прежнюю жизнь в неограниченных пределах, если этим могут установиться важные для дела обстоятельства. Такая проверка иногда является скрытной во время перекрестных допросов, причем стороны не останавливаются и перед такими вопросами, которые затрагивают личность его не в меньшей мере, чем личность обвиняемого.

Часто вообще под предлогом оценки свидетельского показания предлагаются вопросы о прежней жизни свидетеля, о личных его качествах. Такие вопросы, имеющие целью опорочить свидетельское показание и ослабить его значение, не могут быть допускаемы, если это не необходимо для отвода свидетеля. Они часто бывают бесполезны, почти всегда оскорбительны и мучительны для свидетеля, который вправе требовать, чтобы личность его и частная жизнь были уважаемы на суде.

37. Противоречия и пропуски в свидетельских показаниях

Для судьи совести самым ценным является показание свидетеля, который взвешивает каждое слово, стойко держится одного и того же мнения, согласие или несогласие его показания на судебном следствии с тем, что он говорил при дознании или на предварительном следствии. Иногда те свидетели, которые при дознании или на предварительном следствии прямо изобличали обвиняемого, на суде дают уклончивые показания. Свидетели, которые не могли не знать обстоятельств дела, отговариваются полным неведением.

Если свидетель не только разноречит прежним своим показанием, но упорно утверждает, что он никогда не говорил того, что записано в протоколе его допроса, то в такого рода случаях суду предстоит лишь верить протоколу следователя.

Противоречия в показаниях свидетелей — существенный признак, возбуждающий недоверие к ним; они имеют серьезное значение. Но при этом не следует терять из виду, что для признания существования противоречия недосточно подметить противоречие в нескольких разновременно данных показаниях одного и того же свидетеля или несогласие показаний разных свидетелей между собою или с другими показаниями, а нужно выяснить причину его. Важно знать, когда именно даны они, так как в течение долгого промежутка времени частности могут изгладиться из памяти свидетеля. Память в этом деле играет большую роль.

Можно требовать, чтобы не было противоречий в изложении главных фактов, но нельзя ожидать, чтобы свидетель помнил все подробности, и невозможно его уличать во лжи на том основании, что он или просто забыл или ошибся в изложении деталей. Самый искренний свидетель может сделать ошибку и сам поправить себя. Но это не значит противоречить себе; напротив, он покажет этим уважение к истине и приобретет наибольшее право на уважение других и доверие. Он говорит перед людьми, которые по опыту знают эти минутные ошибки, от которых нечего краснеть. Необходимо ввиду этого, чтобы во всех случаях, а в особенности в тех, когда представляются косвенные доказательство, не давать большой веры свидетельским показаниям, относящимся к преступлениям, после совершения которых прошло много времени.

Но если свидетель отвечает только на вопросы той стороны, которая его вызвала, если он помнит из недавно прошедшего главные факты и не помнит второстепенных, то это прямо доказывает, что он боится сделать ошибку и тем самым обнаружить обман. Лживость эта еще более бросается в глаза, если свидетель помнит все то, что совершилось несколько лет тому назад, и забыл все события, которые имели место накануне заседания. Знаменитый английский оратор Шеридан в 1787 году сказал в палате общин: "Мне не нравится память Макдональда, который помнит отчетливо все, что касается фактов, имевших место пять лет тому назад, и не помнит ничего из событий последнего времени".

При несогласии показания свидетеля с показаниями других свидетелей нужно еще выяснить, нельзя ли объяснить существование этого несогласия различными положениями, в которых находились свидетели, относятся ли эти противоречия к одним и тем же фактам и не следует ли объяснить существование их личными качествами свидетеля.

Когда свидетели взаимно себе противоречат, судья должен употреблять в дело критическую свою способность и оценить характер каждого свидетеля и согласие или несогласие его показания с обстоятельствами дела, после чего он должен более вероятное принять, а менее вероятное отвергнуть; при предположении же, что все эти свидетели имеют одинаковое достоинство, показание большинства принять за наиболее согласное с истиной.

Сговор свидетелей становится затруднительнее с увеличением обстоятельств, о которых они показывают, причем в случае лжи увеличивается возможность противоречий, от которых не может предохранить лжесвидетелей никакая осторожность и которые всегда считались доказательством лживости показания, потому что гораздо труднее сохранить связь и последовательность в вымышленном рассказе, подтверждаемом несколькими сговорившимися лицами.

Поэтому лжесвидетели очень неохотно вдаются в подробности.

Если в рассказах разных лиц о том же происшествии встречаются изменения, касающиеся незначительных подробностей, то это не может считаться признаком обмана или доказательством лжи, не может возбуждать серьезного сомнения, если их рассказы в отношении серьезных обстоятельств, главных событий согласны между собою, если эти противоречия нельзя приписать предубеждению или дурным побуждениям, потому что люди бесконечно разнообразны в отношении природных способностей, приобретенных привычек в наблюдении, верной памяти и точного рассказа, умственного и нравственного образования.

Когда несколько лиц рассказывают о каком-либо происшествии, то почти всегда можно отыскать действительное или воображаемое противоречие в их рассказах.

Пропуск какого-либо обстоятельства в рассказе свидетеля еще менее может служить причиной недоверия к его показанию, которое является безупречным во всех других отношениях, ибо ум и внимание человека до того сильно могут быть заняты известным фактом, что некоторые второстепенные обстоятельства совсем упускаются из виду или забываются. Но иногда умолчание имеет значение утайки.

38. Некоторые особые причины правдивости и лживости свидетельских показаний

Лицо, занимающее видное общественное положение и пользующееся репутацией честного человека, заслуживает доверия, пока не будет доказана лживость его слов. Но, с другой стороны, навряд ли можно отнестись с полным доверием к человеку, который не имеет определенных занятий и перебивается изо дня в день.

Свидетель, который не находится в материальной зависимости от сторон, может дать более беспристрастное показание, чем свидетель, который состоит у обвиняемого на хлебах из милости или служит лакеем в его доме. Бесспорно, что и в его словах может быть истина; но если его показание находится в резкой противоположности с прочими данными дела, то есть основание скептически отнестись к его объяснению.

Мало вероятно в показании свидетеля, который застает правосудие врасплох, когда нет возможности узнать что-либо о нем самом, взвесить его показание, особенно, если он является в судебное заседание спустя более или менее долгое время после начала процесса и притом по делу, взволновавшему общество не в большом городе, где всякий шум затихает быстро и уносится в общем вихре, а в малонаселенной местности, где преступление не может не казаться изумительным и не вызывать всеобщих усилий, с которыми стучатся во все двери, докапываясь у всякого встречного и поперечного — не знает ли он чего-нибудь, когда притом отношения его к участвующим в деле лицам особые. Если он, действительно, знает о преступлении, то, конечно, не стал бы молчать.

39. Число свидетелей

Когда мы имеем перед собой одно свидетельское показание, оно нас не убеждает вполне, если свидетель нам вполне не известен. Такое единичное показание дает только весьма малую вероятность; мы ищем других свидетельств.

В действительной жизни мы часто основываемся на рассказе одного свидетеля, если мы наблюдали его из разных положениях и обстоятельствах жизни, если признаем его за человека, обладающего необходимыми условиями для точного и правдивого показания, наивернейшими признаками достоверности, если он свидетельствует о событии вообще возможном и его свидетельство подтверждается независимыми фактами, против достоверности которых нет ни одного противоположного показания. Но если взять во внимание всевозможные шансы заблуждения вплоть до галлюцинаций, то придется заключить, что, с точки зрения строго научной, достоверность будет добыта нами только тогда, когда мы будем иметь перед собою идеального свидетеля, который, однако, есть только абстракция. Следовательно, мы получаем от свидетеля только вероятность.

Увеличивая число свидетелей, мы вычитаем причины случайные (физиологическую, интеллектуальную негодность) и причины, отклоняющие свидетелей от правдивого показания (страсти, интересы, предрассудки), пока не достигнем такого числа свидетелей, которое, по нашему мнению, наконец, обеспечивает нам чистоту свидетельского показания.

Умножение числа свидетелей представляет гарантию не потому, что число само по себе имеет значение, но потому, что оно в глазах наших освобождает свидетельство от причин, нарушающих правдивость.

С увеличением числа свидетелей бесконечно уменьшается вероятность того, чтобы одни и те же причины могли одинаково влиять на всех, чтобы все свидетели сговорились нас обмануть и поголовно говорить ложь, чтобы все они имели одни и те же пороки, одни и те же недостатки ума и наблюдательности, чтобы все они ошибались, несмотря на разность их лет, положений и отношений, на связывающую их присягу, между тем как несколько свидетелей могут заучить наизусть краткую историю и не противоречить друг другу.

Если признать, что все свидетели говорят ложь, то в деле останется пробел, который трудно будет чем-либо пополнить.

40. Показание умирающего свидетеля

Непубличный допрос судьей умирающего, хотя и ниже по достоинству допроса его в суде, но все же лучше, нежели совершенное отсутствие этого доказательства, в особенности, если факт не может быть установлен другими доказательствами. Главная опасность заключается в совершенной потере доказательства вследствие смерти. Это показание, полученное непосредственно, хотя и не имеет всех гарантий публичного показания, однако лучше, нежели всякие другие виды доказательств, происходящих из того же источника, напр., случайного письменного документа опрашиваемого лица или показания по слуху от окружавших его лиц.

Заявление, данное лицом перед смертью, если оно сознавало наступающую смерть, дает возможность предполагать, что это заявление не лживо, хотя и умирающий может дать ложное показание невольно, по заблуждению. Вообще же его показание может иметь силу только в таком случае, когда предварительно будет доказано свободное состояние его умственных способностей во время совершения того акта, к которому это показание относится, потому что всегда умирают от сильных болезней, которые непременно отражаются на сознании и мысли, здравом уме и твердой памяти, что и делает подозрительными все акты, совершенные близко к смерти. Есть, однако, много примеров, где больные расстаются с жизнью в здравом уме и твердой памяти. Вообще в болезнях, от которых умирают, человек или безусловно лишается сознания или, что бывает реже, болезнь вовсе не касается его умственных способностей. Но всего чаще бывает смешанное состояние, когда в сознании его действительное мешается с вымышленным, настоящее с прошедшим, и когда человек едва опомнится, как пред его глазами снова пробегают фантастические идеи и образы, как бы в дремоте, и акт, составленный в таком состоянии, не имеет никакой силы.

41. Показание детей

Сплошь и рядом краеугольным камнем обвинения являются показания детей. Показания эти не достоверны, потому что дети не имеют достаточной степени разумения смысла присяги и не понимают того, что говорят, не могут отчетливо усвоить предмета их наблюдений, а кроме того, посторонние лица могут оказать на них слишком большое влияние. Но, с другой стороны, перед взрослыми дитя имеет много преимуществ: оно еще непорочно, не научилось в школе жизни хитрить, лицемерить, продавать свою совесть и упорно запираться не краснея, несмотря ни на какие улики. Дети видят и слышат многое, так как надеясь на их развитие, взрослые, забывая осторожность, дают волю своему языку. Дети дают объяснения столь ясные, что невольно вселяют к себе доверие.

42. Показание слепых

В суде следует обращать внимание и на слепоту, особенно, если с нею тесно связано нарушение обязанности, причем следует обращать внимание на то, от рождения ли потеряно зрение или впоследствии. Мышление о предмете становится яснее, когда мы смотрим на него. Слепой может иметь понятие о самых сложных гражданских отношениях. Слепота не может иметь таких последствий, как глухонемота.

43. Показание немых и глухонемых

Немые не всегда вместе с этим бывают глухие и могут посредством слуха получать понятие о самых отвлеченных предметах, могут научиться читать и писать и потому могут пользоваться гражданскими правами.

Глухонемые от рождения потому немы, что никогда не слыхали звуков. Глухонемые в правовом отношении, как умственно несостоятельные и слабые, должны занимать равную степень с тупоумными, если они не получили никакого образования. Они не только мало развиты, стоят на низшей степени развития, но у них и сам головной мозг бывает поражен. Поэтому нельзя ожидать, чтобы они наравне с другими могли понимать права и обязанности, хотя изредка. Они и достигают значительного психического развития. Но в подобных случаях проявляется более инстинктивность, чем произвол. Жизнь и наука доказали, что способности их настолько слабы, что их нельзя убедить в необходимости законов и справедливости наказаний. Даже образованные из них с трудом понимают это, потому что и самое лучшее образование не может возместить пробел, образуемый в духовной жизни глухонемого невозможностью для него воспользоваться посредствующим и животворным элементом речи обмениваться содержанием собственного сознания с таким же содержанием других людей. Образованные глухонемые должны быть приравниваемы к слабоумным, которые отличаются от тупоумных тем, что первые хотя и не лишены способности образования абстрактных, сверхчувственных представлений и суждений, но эта способность не достигает того богатства и ясности, каким отличается у здравомыслящих, тупоумные же лишены этой способности.

44. Показание тупоумных

При высшей степени тупоумия почти совсем не совершается умственных процессов. Восприятие чувственных впечатлений ограничивается предметами, удовлетворяющими потребностям желудка, которые составляют центр всех психических процессов и побуждают к инстинктивному движению. Полового стремления нет или оно мало развито.

При меньшей степени тупоумия половое стремление является уже развитым, но способ его удовлетворения напоминает собой животных. Вместо сознательного с определенной целью стремления замечается простая наклонность к движению; только с помощью большого навыка движения могут быть приспособлены к какому-нибудь механическому производству. Тупоумный пребывает в ленивом покое. Весь его внешний вид носит отпечаток дряблости, отсутствия энергии, проистекающей главным образом от того, что у него инервация разгибающих мышц слабее, чем у нормального человека.

Сколько не разнообразны степени тупоумия, тем не менее отличительная черта его от слабоумия будет заключаться в том, что при тупоумии отрывочные, скудные представления никогда не могут отрешиться от чувственного элемента, что при нем не может быть способности создавать общие представления и понятия, абстракции от чувственно-конкретного. Воспроизведение сколько-нибудь сложных представлений весьма несовершенно и следует лишь за внешним возбуждением или за внутренним ощущением какой-либо чувственной потребности. Целый ряд представлений возникает и развивается лишь механически. К душевным движениям вполне тупоумный не способен; в сочувствии к ближним, в социальных чувствах ему отказано; в нем нет даже и потребности к социальной жизни; он пользуется ее благодеяниями без всякого этического понимания ее значения. Реакция в нем выражается лишь, когда его жалкое "я" испытывает какое-либо стеснение и при этом сильными аффектами гнева, совершенно поглощающими его и выходящими по-зверски далеко за пределы предположенной цели, ярости, бешенства, во время которого сознание уничтожается совершенно и о котором не остается впоследствии никаких воспоминаний. Иногда эти пароксизмы появляются беспричинно и периодически. В большинстве случаев уголовные дела тупоумных обусловливаются такими патологическими аффектами, под влиянием которых совершаются крайне зверским образом убийства, наносятся телесные повреждения, разрушается мебель. Часто сильные чувственные желания становятся в тупоумных непреодолимыми, вследствие количественного усилия естественных стремлений, особенно полового, а также вследствие полного отсутствия у них нравственных, этических, сдерживающих представлений. К представлениям, совершаемым по определенному плану, требующим обдуманности, рассчета, тупоумный не способен. Относящиеся сюда казуистика состоит из преступлений против нравственности, жертвами которых бывают дети и женщины; нередко также при недостаточном надзоре за тупоумными ими нарушается общественное приличие, тишина и спокойствие. Поджоги являются не столько делом мести или злобы, сколько следствием необдуманной детской забавы огнем, детского удовольствия смотреть на огонь без сознания того значения, какое имеет деяние и грозящая от него опасность; нередко также поджог совершается вследствие подражания вызванного виденным огнем.

45. Показание слабоумных

Слабоумие составляет посредствующее звено между тупоумием и здравоумием. Душевная жизнь слабоумного по складу и содержанию резко отличается качественно от такой же жизни тупоумного, между тем как от душевной жизни здравомыслящего она разнится лишь количественно, и весьма понятно как разнообразны должны быть оттенки слабоумия, сколь затруднительно может сделаться определение границы между паталогическим слабоумием и незнанием или ограниченностью, проистекающими из глупости или недостаточного воспитания.

Уже в деятельности внешних чувств замечаются у слабоумных некоторые недостатки сравнительно с здравомысящими. Восприятие впечатлений совершается медленнее и многие чувственные ощущения ускользают от слабоумного. Отсюда необходимо проистекает сравнительная бедность представлений; воспринятые же чувственные впечатления усваиваются не столь совешеренно, как здравомыслящим, вследствие того, что ассоциация идей и воспроизведение впечатлений совершается ленивее и небеспрерывно, а отрывочно. Это, в свою очередь, отражается на образовании сверхчувственных понятий и суждений; последние односторонни и находятся под сильным влиянием чужого авторитета. Слабоумный легковерен, легко может быть одурачен, не имеет собственного мнения, опирается на мнение других. Сущность вещей, более тонкие взаимные их отношения и связь ускользают от него, и если ему иногда и удастся усвоить верный взгляд на предмет, то он оказывается неспособным подыскать для его обозначения верное слово. У слабоумного беден запас слов, как скоро речь заходит о предметах сверхчувственных, между тем как он удовлетворительно объясняется, вращаясь в подходящей к нему чувственной сфере. Присущее здравомыслящему стремление понять основание и сущность вещей, исследовать совершающиеся в них изменения, почти совершенно неизвестно слабоумному; он смотрит на вещи так, как они представляются на первый взгляд. Ему чужды высшие умственные интересы, стремление к определенной цели; все его существование выражается в удовлетворении обыкновенных материальных потребностей жизни; у него нет времени и охоты заняться чем-либо абстрактным; такое занятие для него скучно и стоит непропорционального напряжения. Та же несостоятельность, недостаточность, которая замечается в интеллектуальной сфере слабоумного, встречается и в его этической области. Он по необходимости эгоист, высокого мнения о своей особе и способностях, чем вызывает над собою насмешки, делается в обществе мишенью острот. Горе, радость ближних не трогают его, и лишь то, что касается его собственной личности, вызывает бурные порывы, легко переходящие за границы нормы. Тогда порывы достигают размеров бешеной разнузданности, угнетающие аффекты переходят в радость или смятение, в особенности легко происходящее вследствие аффекта страха и нередко выражающееся в ужасе до отупения.

Слабоумный может быть годным членом общества, потому что может хорошо исполнять всякое заученное, привычное ему дело; в занятиях же чисто механических он бывает даже искуснее всякого здравомыслящего, потому что такому занятию он посвящает свое внимание, ничем не развлекается; но он не в состоянии ввести в труд какое-либо изменение, сделать нововведение, устроить какую-либо новую комбинацию.

Ассоциация идей и вообще весь процесс образования и развития представлений совершается у него лениво, сдерживающие мотивы проявляются слабо, запаздывают, так как его "я" легко побеждается чувственным побуждением и увлекается к совершению деяния прежде, чем те мотивы успеют заявить о себе.

У слабоумного нет собственных новых идей; он вольствуется скудным, с великим трудом сделанным им запасом знаний и опыта. Посему у него, нет оригинальности активности стремления к достижению определенного плана и цели. Достаточно незначительного препятствия, которое он не в состоянии преодолеть, и он теряется; стоит только отсоветовать ему что-либо и, при отсутствии в нем самостоятельности, направление его воли изменяется, у него является другая цель. Вследствие такой податливости слабоумные доводятся нередко до преступлений угрозами, запугиванием, нравственным влиянием, авторитетом других и делаются послушными орудиями в руках опытных преступников.

Высших этических, нравственных суждений и понятий в слабоумных почти нет или столь же мало, как и способности к абстракции и целесообразным стремлениям. Их заменяют удержанные памятью или автоматически воспроизведенные нравственные суждения других; почти все религиозные, этические правовые суждения слабоумного суть лишь продукты памяти, школьные воспоминания. Правовое чувство, сознание долга может быть довольно развито; но они никогда не бывают столь прочно построены на этических и абстрактных понятиях, как у здравомыслящих, и являются скорее полусознательными движениями и проявлениями совести. Слабоумного часто выдают бедность мысли, отсутствие выражения и ленивый бездушный взгляд. Встречаются слабоумные, которые вполне удовлетворяют требованиям обыкновенного круга жизни и даже могут стоять на собственных ногах в скромных гражданских отношениях. Но если они сделают попытку выйти из своей сферы, то терпят жалкое крушение.

Не во всех слабоумных следует отрицать способность ко вменению. Но слабые понятия о нравственности, справедливости, нравственные коррективы в таких случаях или вовсе не выступают или же появляются слишком поздно.

46. Показание идиотов

Идиотизм есть недостаток умственных сил вследствие задержанного развития мозга во время утробной жизни или первых годов жизни. Крайние идиоты стоят даже ниже животных. При идиотизме в более легкой степени умственная продукция бывает слаба, хотя идиоты иногда и могут получить образование и даже обладать талантами; но во всех этих исключениях обыкновенно выражается полусознательный инстинктивный характер.

С идиотизмом во всем сходен кретинизм, где сообразно с несовершенною развитию тела и психические силы не получают самостоятельности. Кретины обнаруживают поверхностное понимание и детское суждение, почему и легко подчиняются чужому влиянию.

47. Показание истеричных

Особенного внимания и тщательного изучения со стороны криминалиста и судебного медика, психолога и моралиста заслуживает истерия — болезнь прежде всего нервная, осложняющаяся психическими расстройствами, крайне разнообразная по внешнему проявлению, поражающая по преимуществу женский пол в том возрасте, когда еще продолжается способность к зачатию. Истерия столь же частое явление и в крестьянском быту, как и в среде людей умственного труда и бесконечных утех жизни, избалованных и богатых женщин, скучающих от безделья и пресыщения. Она поражает и мужчин даже наиболее, по-видимому, крепких и выносливых.

Истерический невроз почти постоянно сопровождается элементарным расстройством психических функций, которое выражается отчасти в ненормальной душевной раздражительности, в дурном расположении духа, в дурном настроении, внешним образом мало или совсем немотивированном, в преобладании аффектов и страстных настроений, недовольства, бранчливости, отчасти же в перемене настроения духа, ничем не мотивированной, с ясными признаками экзальтации и угнетения, чем объясняются болезненная склонность или отвращение к известным лицам или предметам, резкие симпатии и беспричинные антипатии к некоторым лицам, страстное по отношению к последним настроение, делающееся иногда мотивом преступных деяний. Даже естественное чувство материнской любви может превратиться в болезненное отвращение к детям и повлечь за собой зверские истязания.

Точно так же и в области представлений встречается немало ненормальностей, характеризующихся главным образом неверным воспроизведением представлений, отрывочностью их развития, нередко же и тем, что у больного возникают и болезненно укореняются в сознании представления, совершенно чуждые человеку здоровому, нередко извращенные, полные чудесного (вынужденные, навязанные).

В сфере стремлений и хотения рядом с болезненными, односторонне упрочившимися наклонностями замечается резко бросающаяся в глаза слабость воли и отсутствие энергии, высказывающаяся в изменчивости намерений, нерешительности при выборе, в предпочтении, оказываемом больным необыкновенным, нелепым мотивам, наконец, в полнейшем равнодушии к важным жизненным интересам.

Половая наклонность нередко значительно усиливается. Благодаря множеству болезненных ощущений, истеричные чувствуют себя глубоко несчастными. Поглощенные заботами о своих недугах и страданиях, истеричные становятся крайне эгоистичными и нечувствительными к страданию других людей, равнодушными к своим обязанностям, тупыми в своих чувствованиях социальных и нравственных. Испытывая непреодолимую потребность в постороннем участии, внимании и соболезновании, они легко доходят до преувеличивания своих страданий. На помощь им приходит здесь еще чрезвычайная мнительность, которая, будучи осложнена удивительной способностью к самовнушению, приводит иногда к поразительным аффектам, равняющимся лишь аффектам гипноза. Безвольные, абсолютно неспособные к длящемуся труду, скучающие и томящиеся то сознанием полного бессилия своего, то переизбытка умственной и нравственной мощи, они жаждут сильных ощущений, бесконечных волнений, постоянных перемен. Наклонность рисоваться, непреодолимое желание сосредоточить на себе всеобщее внимание, хотя бы минутный интерес общества, сделаться предметом его разговора часто влекут за собою обманы, интриги, притворство. Это стремление доходит до забвения собственного "я", берет перевес над самым примитивным чувством самосохранения. С точки зрения медицинской это явление психически ненормальное, с точки зрения криминальности это великое предупреждение и судьям и государственным обвинителям.

Хотение и стремление истеричных больных принимает инстинктивный, импульсивный характер, лишенный признаков здравого размышления и нравственной основы, чем естественно объясняются как безнравственные, так и извращенные преступные деяния (воровство, бродяжничество, беспорядочность). Здесь элементарное психическое расстройство является уже осложненным полным комплектом психопатических симптомов, выражающихся иногда в форме оживленных повышений и понижений голоса, пения, смеха и умеренной наклонности к движению. Нередко при этом наблюдалась наклонность к собиранию, воровству и полное отсутствие воспоминания о том, что происходило во время припадков.

Но и при элементарном психическом расстройстве вынужденное представление, извращенные желания, развивающиеся из ненормальных общих ощущений, бывают причиной воровства, обмана и т. д. Существуют личности, которые представляют истерический характер, не проявляя никаких самотических признаков истерии. С другой стороны, в случае проявления истерии во вне констатирование ее не облегчается, так как проявления эти чрезвычайно разнообразны.

С прогрессивным развитием указанных аномалий и с утратой всякой притягательной силы нравственных мотивов и коррективов больные нередко впадают в преступление, полная ответственность за которые становится сомнительной. Так, болезненное дурное настроение духа, патологический эгоизм, значительная раздражительность истерических особ, экзальтация, значительная сила воображения и недостаточная верность в воспроизведении представлений бывают нередко причиною личных оскорблений, бессознательного искажения истины, клеветы, ложных доносов, ложных показаний на суде и лжеприсяги. Это одна из безвиннейших черт в характере истеричных. Но есть черта, которая делает их еще опаснее. Это — наклонность, достигающая часто грандиозных размеров, переходящая в неудержимое стремление к сознательной уже лжи. Истеричные лгут часто без цели, без основания, ради удовольствия. Это какой-то культ искусства ради искусства во лжи и притворстве. Сказав ложь, истеричные редко в ней сознаются. Наоборот, они употребляют все свои усилия, чтобы убедить других в истине своих слов и здесь не перед чем уже не останавливаются. Тут на помощь им является "бесовская", как сказали бы наши деды, способность к притворству, достигающая степени тонкого искусства.

Истеричная женщина прежде всего эксцентрична. А эксцентричной женщине тесно в пошлом мире реальных явлений. Претенциозная, желающая привлечь к себе общественное внимание, ищущая всевозможных средств, чтобы только заставить говорить о себе, она выдумывает невозможные вещи, не останавливается ни перед чем: ни перед сплетней, ни перед клеветой, ни перед ложным обвинением; она выдумывает мистификации самые невозможные и не задумывается осуществлять их; жадная до всего экстраординарного она на удивление миру изобретает невозможный порядок жизни для себя самой, с дерзостью исполняет все свои капризы и, не задумываясь, возводит ложные обвинения на других, не колеблется при случае возвести их на саму себя. Половое возбуждение выражается у нее иногда в половых эксцессах, в ложном обвинении мужчин в безнравственных поступках относительно нее, в ревности и озлоблении к супругу, что, в свою очередь, вызывает скандальные процессы и бракоразводные дела.

Заметка текущей прессы о ее приключениях превращает истеричную в ее глазах уже в своего рода известность. С этого времени она начинает думать, что она вовсе не ничто, а нечто. В ее прихоти, капризе замечается постоянное, ничем не мотивирующееся изменение чувств, болезненные аффекты, болезненно усиленные, непреодолимые влечения, в особенности в половой сфере, вовлекающие больную в бесстыдную проституцию, онанизм, придающие ей совершенно извращенные манеры: больная начинает надевать на себя мужское платье, бегать голой по комнате, мазаться всякой дрянью. Процесс представления совершается отрывочно; он то замедляется, то ускоряется до чрезвычайности; у больной возникают странные, ничем, по-видимому, не объяснимые, отдельные представления, получающие иногда значение принудительной силы и выражающиеся в необдуманных странных деяниях и нелепых прихотях. При этом наклонности, привычки, стремления редко противоречат прежней здоровой личности, вполне изменившейся и преобразившейся.

Элементарные расстройства психических отправлений существуют у каждой истеричной женщины; но, чтобы перейти от капризов, эксцентричностей и глупых, и безвредных выходок к ложным доносам и обвинениям, нужно, в свою очередь, чтобы психическое расстройство достигло все же высокой степени, достигло порой до истерического помешательства, развивающегося у истеричных женщин в силу неприметного для постороннего глаза стимула в виде сильного возбуждения, неприятного впечатления или горестного потрясения, иногда же под влиянием чисто физических причин, сильного раздражения половых органов, неправильных менструаций или беременности.

Истеричные ближе всего могут быть названы теми психически больными, помешательство которых не написано на лбу их. Часто богато одаренные от природы художники, музыканты, поэты, обладающие в силу чрезвычайной экзальтации своей богатой фантазии увлекающим даром слова, страдают серьезными формами нарушений психической жизни, главным образом в сфере чувств и чувствовании.

Являясь в качестве свидетелей, истеричные, конечно, сохраняют характерные черты своего психически больного умственного и нравственного склада. Они не в силах пройти никем незамеченными в ряду прочих свидетелей, не могут допустить, чтобы их показания не произвели никакого впечатления.

Увлекаясь своей фантазией и экзальтацией, они доходят до геркулесовых способов, до того, что стороны, в пользу которых они дают свое показание, вынуждены бывают в своих интересах отказаться от слишком предупредительных услуг. Показание слишком картинное бывает иногда медвежьей услугой, так как тщательное расследование некоторых побочных обстоятельств может испортить всю картину, нарисованную фантазией лжесвидетеля.

Но чтобы не говорили истеричные свидетели и как бы искусно и хитро не было обставлено всеми необходимыми аксессуарами ложное обвинение, взводимое истеричной больной, облыжность и того и другого всегда может быть установлена на суде, если только суды вполне сохраняют спокойное отношение к делу, если гнусность и облыжность обвинения не захватит судей прежде, чем рассудок успеет взвесить шансы "за" и "против" обвинения и противоречия процесса.

48. Показание сумасшедших и эксцентричных

Показание сумасшедшего не может иметь юридического значения, потому что хотя и нельзя сказать, чтобы он не мог сделать правильного наблюдения, но у него истинные представления так перемешаны с ложными идеями, что решительно нет никаких гарантий в верности его показания; в показаниях его всегда есть вероятность невольной лжи.

Но нельзя смешивать идеи сумасшествия с эксцентричностью характера, с идеями чудака, у которого иногда бывают странности и смешные желания, как у одного завещателя, который отказал огромное богатство одной даме и просил ее принять этот ничтожный дар в сравнении с тем удовольствием, которое он ощущал, "созерцая ее божественный нос". По нашему закону (704 ст. У. У. С.) психическое расстройство само по себе не служит препятствием к допросу потерпевших и свидетелей, если только этот допрос фактически возможен, и хотя закон и постановляет, что безумие и сумасшествие превращает их в неспособных к свидетельству, однако не указывает, каким образом безумие это констатируется.

49. Мнения и впечатления свидетелей

Назначение свидетелей на суде давать не мнения, а факты об истинности или свойстве какого-либо обстоятельства, составленного посредством известного рода заключений. Судья нуждается в более твердой основе, чем мнение. Для суда важно не субъективное отношение свидетеля к воспринятым им фактам, а сами факты, могущие раскрыть суду истину. Субъективный элемент, которым окрашиваются факты, терпим в показании свидетелей настолько, насколько он оказывается необходимым для установки этих фактов. Без этого субъективного элемента обойтись бывает невозможно, так как, по законам развития мысли, впечатления, воспринимаемые наблюдением, часто незаметно для него путем ассоциации идей порождают в его представлении заключение, которое ввиду этого бывает невозможным вполне обособить от непосредственно виденного и вообще воспринятого свидетелем. Притом же человеческая память так устроена, что часто по прошествии некоторого времени от того, что прежде было пережито в действительности и воспринято чувственным образом, остается и сохраняется в памяти одно впечатление, которое в связи с другими обстоятельствами может послужить основанием для убеждения судей.

Свидетель имеет право и обязанность передавать, между прочим, впечатления, но разумеется как таковые, отделяя их от показаний в тесном смысле слова. Но из этого не следует еще, что этот субъективный элемент должен быть допущен в показании свидетеля не как неизбежный, а как желательный факт. Но иногда свидетельское показание по существу своему близко граничит с мнением, ибо есть обстоятельства, голое изложение которых само по себе связано с известным суждением.

Среди процессуалистов особенно резко подчеркивается различие во взглядах по вопросу о том, можно ли спрашивать свидетеля, напр., о внутренних пережитых им впечатлениях, ощущениях, о том, напр., дурно ли жили между собой супруги, был ли подсудимый вспыльчивого характера, был ли он испуган или растерян в тот момент, о котором показывает свидетель, и т. п. В таких случаях свидетель должен дать известные факты в подтверждение сказанного. Если мнения его совсем не основываются на доказательствах или основываются на недостоверных доказательствах, то они неосновательны. Достоверность этого непрямого доказательства будет большая или меньшая, смотря по тому, представляется ли суждение свидетеля более или менее здравым. Свидетель, высказывающий мнение, не может быть преследуем за клятвопреступление.

50. Доказательства тождества лица

Тождество лица может быть доказываемо как показаниями свидетелей-очевидцев, так равно и другими средствами напр., опечатками сапог на земле и снегу, кусками платья, бумаги и т. д. Но не всегда показания свидетелей заслуживают доверия. Судебная практика представляет немало примеров когда самые ясные, по-видимому, неопровержимые свидетельства наших чувств оказываются совершенно ошибочными. При опознании известного субъекта являются возможными обстоятельствами отношения к нему свидетеля — родство, дружба, знакомство, знание лет его, костюм и поза его (напр., хромота при ходьбе). Нельзя сглаживать его костюма, одевая его в арестантский халат и устанавливая для предъявления в общую массу. Людей, которых мы хорошо знаем, мы можем узнать с легкостью во всякое время. Если фигура такого человека характерна, походка своеобразна, костюм оригинален, то его, наверно, можно узнать на расстоянии 100 метров (около 47 сажень). Но при дистанции свыше 150 метров узнать очень трудно даже самых близких знакомых.

Если же ни фигура, ни походка, ни костюм не имеют характерных особенностей, то узнать знакомого можно на расстоянии от 40 до 80 метров. Лиц, которых мы знаем мало, но, однако ж, встречали в своей жизни, можно узнать на расстоянии 30 метров. Людей, которых мы видели один раз, трудно узнать в лицо и запомнить их характерные приметы. Чтобы их разглядеть, необходимо расстояние не менее 15 метров. Эти дистанции указаны при дневном освещении, ночью же при лунном свете надо значительно уменьшить цифру.

Во время полнолуния можно узнать человека на расстоянии от 7 до 10 метров, смотря потому к какой из вышеозначенных категорий он принадлежит. Но в то время, когда луна еще в первой четверти, узнать, разглядеть субъекта можно только на расстоянии от 2 до 6 метров.

51. Письменные свидетельства

Первоначальным судебным доказательством считается устное показание свидетеля на суде, где колебания, противоречия, натяжки, двусмысленные выражения, часто исчезающие бесследно в протоколах судебного следователя, являются в полном свете и производят непосредственное впечатление на судей и присяжных. На судебном следствии каждое слово свидетеля может быть взвешено судом, подвергнуто анализу и контролю посредством перекрестного допроса.

Письменное свидетельское показание на суде уголовном есть доказательство второстепенное. При предварительном следствии свидетель дает показание без присяги, не в присутствии сторон, не публично. Показание его часто записывается не им самим и невсегда собственными его словами.

Говоря вообще, судебное свидетельство известного лица будет в целом более достойно доверия, нежели письменное его показание или его свидетельство случайно писанное в письме или записке для памяти. Но если показание не закреплено на письме, то оно каждую минуту может измениться, затеряться. Оно и вообще письмо служит гарантией против неверности памяти и удостоверением истины устного свидетельства Оно имеет благодетельное влияние на ум свидетеля: он становится быть более осмотрительным в своем показании, когда знает, что ничто не затеряется и не будет извращено.

Бывают случаи, когда открытие письма бывает подобно установлению твердой точки опоры, на которой можно исправлять приноравлять, дополнять несовершенства и неточности других известий. Одной из причин этого доверия к письмам служит то, что факты, представленные ими, являются случайно и, следовательно, без всякого намерения обмануть публику. Человек имеет естественную наклонность доверять письмам, как излияниям откровенностей, которые не были приготовлены для нас и которые мы захватили врасплох. В них иногда сложное происшествие в тот же день более подробно передается своему приятелю, нежели судебное показание того же свидетеля спустя 10 лет после происшествия. Но все зависит от характера автора и свойства писем. Как часто злоупотребляли этим средством; сколько лживости в придуманных и даже действительных корреспонденциях. Великое искусство уверток может раскрыться успешно только в письменном изложении. Письменное показание равносильно показанию свидетеля, у которого лицо закрыто так, что нельзя судить ни по одному внешнему признаку о его мыслях, показанию глухого, слепого, немого.

Но оно, однако, не менее драгоценно и для честного судьи. Возникает ли в публике ропот, образуется ли масса предубеждения и клеветы против него, он находит в протоколах показаний средство опровергнуть клевету и раскрыть заблуждение.

52. Перекрестный допрос

Одно из лучших средств расследования истины составляет перекрестный допрос. Благодаря этому допросу в свидетелях пробуждаются все охранительные мотивы при помощи торжественности, которая их окружает. Бывают случаи, когда показание вероломного свидетеля нисколько не представляется ложным по внутреннему его содержанию, когда заинтересованной стороне не остается иного средства предупредить действие его, как напасть на самого свидетеля, как не заслуживающего доверия.

Не придуманное свидетельское показание достигается внезапными и непредвиденными вопросами. При успешном употреблении этого орудия опытными руками свидетель, намеревавшийся обмануть и скрыть истину, атакуемый неожиданными вопросами, на которые он должен отвечать немедленно под страхом изобличить свое намерение своим молчанием, равно как и своими противоречиями, застигнутый врасплох, приводится к самоизобличению и к невольным почти признаниям. Только при помощи этого допроса легко обнаруживается в свидетельских показаниях фальшь, неискренность и нетвердость, неопределенное показание становится подробнее и пополняется всеми характеристическими подробностями, устраняется односторонность свидетельских показаний, спутанное показание приобретает большую ясность и определенность, становится точным и выходит из окружающего его тумана. При устном допросе и самый ловкий свидетель недалеко уйдет; его уклончивость заметят и остановят при первой же попытке, ему не позволят соткать покрывало, за которое он желает спрятаться; если он продолжает давать двусмысленные устные показания, то недобросовестность, обнаруживается и его уклончивые ответы, иногда вследствие невежества, пробуждают неблагоприятное заключение о его деле или характере и более принесут ему вреда, нежели его молчание.

Но перекрестный допрос есть обоюдоострое орудие в процессуальном искусстве. Нередко на практике он превращается в пытку для свидетеля, который, будучи тесним вопросами с разных сторон, невольно может спутаться в ответах и этим ввести в заблуждение судей. Поэтому пользование перекрестным допросом требует большой осторожности и чувства меры со стороны тех, кто его ведет, а также много житейского такта.

Во всяком случае, действия сторон во время перекрестного допроса подлежат контролю председательствующего, на обязанности которого лежит устранение из судебного разбирательства всего, что не относится к делу и препятствует правильному ходу правосудия. По мысли законодателя перекрестный допрос составляет как бы дополнительное средство к связному и последовательному изложению свидетелем своего показания и может быть допущен только после главного допроса той стороной, которою свидетель вызван. Рассказ свидетеля, состоящий единственно из ответов на данные ему вопросы, не может иметь ни той связи, ни той последовательности, которые необходимы для ясного уразумения его показания.

53. Очная ставка

Очная ставка также может служить полезным средством для проверки свидетельских показаний, ибо ставит свидетелей, показания которых бывают иногда разноречивы лишь по недоразумению, из положение, дающее им возможность опровергать друг друга. Она может выяснить факты, рассеять туман и показать истину в полном блеске. Ею можно испытать твердость и упорство в противоречивых показаниях по уклончивым ответам, противоречиям и даже по молчанию свидетеля или же, когда в судьях не возникает сомнения в добросовестности обоих свидетелей, дать возможность свидетелям через обмен показаний при беспристрастном и просвещенном участии судьи освежить и дополнить свои воспоминания об известных обстоятельствах и привести в согласие свои показания. Она может выяснить, что свидетель схватил разговор, поразивший его слух, налету, мог ошибиться в смысле его, мог отчасти забыть его или примешать к нему различные обстоятельства.

Всякая очная ставка ослабляет до известной степени непосредственность и самостоятельность свидетельского показания, а потому закон допускает эту меру только в крайних случаях.

Свидетель не может отказаться от объяснений в его показаниях противоречий и несообразностей, но он не обязан отвечать на вопросы, уличающие его самого в каком-либо преступлении, иногда честный свидетель доводится до того, что делается темным и непонятным, когда адвокат, заметивши, что он показывает несогласно с его видами, принимает по отношению к нему надменный тон, безжалостно пользуясь его нередко необразованностью и стараясь напугать, обвиняя его в противоречиях, осмеять или возбудить к нему подозрение. Подобные обличительные вопросы не должны быть допускаемы, так как сама постановка их, сама по себе, создает для свидетелей известные невыгодные последствия, ставит его в ложное положение и подрывает до известной степени достоверность его показания нередко в ущерб правосудия.

54. Наводящие вопросы

Следует избегать так называемых наводящих или руководящих вопросов, намеков, ибо эти пособия могут сделаться для допрашиваемого средством обмана. Его надо уединить, оставить с самим собой, поставить ему самый неожиданный вопрос, чтобы по его ответу распознать дело изобретения от дела памяти.

Вследствие наводящих вопросов нередко утрачиваются очевидные признаки истины. Если свидетелю, расположенному ко лжи, предлагают разом целый ряд вопросов, на которые он может отвечать только односложно "да" или "нет", то этим ему помогают составить план его ответов, ему, как бы, подсказывают желаемый ответ. Эти вопросы служат ему руководящей нитью, указывающей цель, к которой стремятся, и наводят его на указания, сообразно с которыми он и действует. Он в допрашивающем имеет суфлера, он поймет цели наводящих вопросов. Намеки иногда скрываются в самом факте предложения вопросов или в отношении их к предшествовавшим событиям. Для лжесвидетеля крайне необходимо знать все другие факты, кроме тех, которые он знает; сведения его часто бывают недостаточны, потому что истинный факт представляет утес, о который разобьются все ложные факты, если он его не видит.

Под формой вопроса можно сообщить дающему показание скрытным образом всякого рода сведения. Его можно подготовить к тому способу, каким он должен отвечать на вопросы, которые ему будут предложены; и допрашивающий, вместо того, чтобы выслушать о факте от свидетеля, старается руководить свидетелем или подставить ему ловушку.

Когда ставящий вопрос желает получить ясный ответ, он расположен делать ясные вопросы; но если он имеет намерение почему-либо запутать и затянуть дело, он ставит вопросы темные и сложные, и это само служит указанием его недобросовестности. Если свидетель допрашивается истцом или ответчиком, то наводящие вопросы вызовут факты благоприятные для стороны, которая допрашивает, а факты благоприятные для стороны, которая не допрашивает, не будут воспроизведены.

При допросе судьей свидетелю предлагаются вопросы такого рода, которые или по оплошности или по намерению клонятся к тому, чтобы получить ответы благоприятные исключительно для одной стороны. Чтобы вывести истину из глубины, где она скрывается, судье нужно много усилий; но никаких усилий не надо, чтобы оставить ее там. Наводящие вопросы всегда допускают сомнение в том, что послужило основанием свидетельского показания — собственное наблюдение или подсказанный ему ответ.

Впрочем, наводящие вопросы не всегда противоречат видам правосудия и не могут быть безусловно воспрещены, особенно при перекрестном допросе, когда необходимо выяснить противоречие в показании свидетеля или вызвать ответ свидетеля противной стороны, не расположенного вообще к показанию в пользу стороны, предлагающей вопрос. Они даже прямо допускаются в известных случаях или как средство выяснения или как пособие памяти. Весьма выгодно помогать добросовестному свидетелю, наводя его или руководя им, чтобы извлечь возможно полное и точное показание. Если напомнить ему забытый им факт, обстоятельство, имя, то этим можно пробудить в его уме целый ряд воспоминаний, как спящие мысли. Однако должно быть принято за общее правило, что во время допроса никакое известие, под предлогом пособить памяти, не может быть сообщено допрашивающим свидетелю без особого разрешения судьи и пока свидетель не окончил своего показания.

55. Некоторые общие положения для оценки достоверности свидетельских показаний

Прекрасным способом проверки свидетельского показания может служить осмотр местности, чтобы определить, мог ли свидетель с указанного им пункта видеть и слышать те события, о которых он говорит.

Строго говоря, прежде чем решиться поверить показанию свидетеля, надлежало бы исследовать его в отношении присущей ему способности восприятия впечатлений и переработки их в представления, ибо существует, напр., много людей, уверенных в том, что они владеют нормальными глазами, в действительности же обнаруживают полную неспособность отличать цвета. Независимо от способности восприятия важно выяснить обратил ли свидетель надлежащее внимание на предмет наблюдения, хорошо ли запомнил, верно ли передал на словах. Посему при оценке каждого свидетельского показания, в том числе и показания потерпевшего от преступления лица, необходимо иметь в виду два критерия: 1) нет ли в его словах и выводах ошибки и 2) можно ли допустить, что свидетель говорит вполне искренно.

Самым опасным для правосудия свидетелем является свидетель с заранее подготовленным показанием, в котором старательно приведены в согласие все части показания с целью сокрытия лживости его.

Опровержением свидетельских показаний служат несообразности их со следами преступления или с вещественным его составом, противоречие их естественному ходу событий, очевидная физическая невозможность исполнить то, что удостоверяют свидетели, которые выходят наружу при тщательной проверке их рассказов анализом через сопоставление с прочими обстоятельствами дела.

Как бы свидетельское показание ни было полно или правдоподобно, но его, все-таки, надо исключить из числа доказательств, если оно во всем своем содержании или в какой-либо части его является совершенно изолированным, не подтверждается другими данными дела, или если оно находится в резком противоречии с остальными бесспорными обстоятельствами дела. Здесь играет роль пословица: "Один в поле не воин".

Бесприсяжные показания при других равных условиях имеют меньшую степень достоверности, чем показания данные под присягой, ибо в этом случае истина гарантируется, между прочим, уголовными наказаниями за ложь.

Свидетель, отказывающийся от дачи показания или от принесения присяги без законных причин, подлежит штрафу, подобно свидетелю, не явившемуся по вызову.

Внутреннее достоинство свидетельского показания, способ представления его, личные качества и отношения свидетеля к сторонам могут иногда обнаружить признаки, доказывающие неправдоподобность этого показания.

Душа исследования находится в тех заседаниях, в которых являются свидетели и стороны.

Кто лучше судьи может знать, чего не достает для его убеждения, кто лучше его может испытать существенные черты, которыми характеризуется истина и которые должны оказать самое целесообразное влияние на его решение? Только в этих заседаниях он может познакомиться посредством личного наблюдения с теми выдающимися и естественными чертами истины, которые проглядывают в физиономии, в звуке голоса, в твердости, в безыскусственности невиновного и в замешательстве недобросовестного. Можно сказать, что, руководствуясь лишь письменными показаниями, он сам закрывает для себя книгу природы и что он сделался глухим и немым в деле, где нужно все видеть и слышать.

В судебном заседании можно видеть как свидетель дает свое объяснение, как он держит себя перед судьями и каким тоном говорит о событиях, которые он видел или слышал, что за личность явилась к допросу. По внешности и поведению свидетеля, по манере, словам, движениям глаз и лица его, обстоятельствам, по-видимому, ничтожным, мелочным, можно отгадать внутреннюю работу духа, по изменениям голоса распознать сердечные чувства.

Если свидетель непроизвольно проявляет изменения в деятельности духа, тела и головы, если тупо и угрюмо молчит и никакие усилия не могут заставить его сказать что-нибудь цельное, не отвечает ни голосом, ни взглядом, или, наоборот, отвечает без спроса, болтлив, поспешен и страстен в ответах на одни вопросы и колеблется, медлит в объяснении по другим вопросам или старается обойти их и в особенности избежать некоторых подробностей, явно преувеличивает в объяснениях, путается вкось и вкривь, если ум его блуждает по всем направлениям, повествуя о вещах заведомо вздорных, сегодня говорит одно, а завтра другое, вертится, как флюгер, часто казался неискренним, если рассказы его сводятся к жалкой болтовне кумушек, если он отвечает медленно дрожащим и обрывающимся голосом или сквозь слезы, тоном, мольбы с пожатием плеч, с падением на колена и т. п. движениями или, наоборот, с усмешкой, с угрожающим видом, с сжиманием кулаков, если лицо его покрывается потом и меняется в цвете, если он без всякой причины кашляет, вздыхает, смотрит по сторонам и вверх, шевелит губами, облизывает языком углы рта и переступает с одного места на другое, то он не может внушать к себе доверия, ибо кто говорит без толку, тот не очень, ведь, заботится о правде, ибо уныние есть спутник придумывания, а спокойствие — естественный спутник памяти и правдивости.

Все эти обстоятельства могут иметь даже смысл показания, не говоря уже о том, что от них зависит значение его как доказательства, хотя и косвенного.

Однако следует заметить, что как бы мы ни были осторожны при оценке свидетельских показаний, мы всегда можем быть вовлечены в ошибку; следует помнить, что иногда показание бывает вынужденное, т. е. такое, которое вымогается строгостью или принуждением, или такое, которое проявляется не только без участия воли, но совсем против воли, несмотря даже на все усилия последней; и это бывает следствием внутреннего волнения, которое и проявляется в жестах, в физиономии свидетеля.

Среднюю мерку достоверности свидетельского показания можно найти в человеке, взятом наугад из среднего класса с обыкновенным умом, несомненной честности и дающем показание в качестве очевидца, говорящем дельно о всех обстоятельствах. Однако ж по опыту известно, что если такого рода показания в большинстве случаев бывали правдивы, то были также случаи, когда они оказывались ложными. Предположим теперь свидетеля, принадлежащего к высшему классу, находящегося в положении, которое заставляет, предполагать заботливое воспитание, большую ответственность, большую чувствительность в деле чести, одним словом, свидетеля известного. Без сомнения, достоинство свидетеля увеличивает силу его показания. В этом заключается причина важности, придаваемой на практике официальным сообщениям, в особенности, показанию лиц, облеченных судебною властью.

Все общие положения для суждения о силе свидетельских показаний хороши как обобщения; но главный вопрос заключается не в этом, а в том — насколько какое-либо общее положение может найти свое приложение к отдельному случаю.

Судьи не обязаны верить свидетельскому показанию только потому, напр., что оно дано под присягой; они могут отвергнуть целый ряд таких показаний, совершенно согласных между собою, если находят их почему-либо недостоверными, напр., потому, что свидетель не владел умственными и телесными способностями к восприятию истины, не обратил свое внимание на подлежащий его наблюдению предмет, заблуждается относительно предмета наблюдения, не точен в наблюдении, не с точностью запомнил сделанное наблюдение, не способен или не решается рассказать о сделанных наблюдениях, или имеет интерес в исходе дела, как лицо, напр., потерпевшее, соучастник, родственник и др., или пристрастен вследствие побуждений, напр., религиозных, политических и других, которые в то время не известны, или не честен, и принять только одно противоречащее им показание, но представляющееся более убедительным по совести.

Важным решающим моментом при оценке показания свидетеля является то общее впечатление, которое он оставляет всей своей личностью на судьях. Каждый из нас имеет свои, так сказать, обиходные начала физиономики и психологии, созданные на основании личного жизненного опыта, и мы верим этим своим эмпирическим положениям.

56. Сообщение публичных установлений и частных лиц

Сообщения публичных установлений, содержащие свидетельское показание или заключение (изложение результатов официального исследования), равно и письменные удостоверения частных лиц, кои могут быть употребляемы как удостоверения, документы не относятся к свидетельским показаниям. Из них первые имеют важное значение, когда требуется сообщение, возможное лишь на основании продолжительного наблюдения по актам. Наряду с ними стоят официальные удостоверения о событиях, имевших место перед публичными установлениями, которые должны иметь предпочтение перед устными показаниями присутствовавших, вследствие существующего в их пользу предположения большей точности всех подробностей (напр., протоколы о принятии присяги).

57. Экспертиза

Экспертиза есть обстоятельный отчет о произведенном освидетельствовании или испытании, объяснение, на основании данных науки, явлений и фактов, подлежащих разрешению суда.

Но рядом с научной экспертизой существуют еще эксперты, основывающие свое заключение не на научных знаниях, а на опыте, каковы, напр., ремесленники.

Опытность экспертов, как бы она велика ни была, не заменит никогда совокупной вековой опытности многих лиц, выработавших вековые принципы. Если поэтому опытный практический, напр., врач не в состоянии основать результаты своего исследования на научных данных, то его экспертиза ни к чему не годится, так как никто не в состоянии проверить ее или решить спор, если найдется другой опытный врач, который относительно того же самого предмета обнаружит совершенно противоположное мнение, как это и случается ежедневно в судебных заседаниях. Нет ни одной болезни, которая представляла бы во всех случаях и во всех условиях одну и ту же картину болезненных явлений, чтобы эта картина явлений имела всегда одно и тоже значение относительно производящей их причины; нет ни одного практического врача, который знал бы все болезни по собственному опыту, в особенности, происходящие от отравления; единственный способ избежать ошибки при определении болезненного состояния есть применение объективного метода к исследованию, который ни опытный глаз, ни практический такт заменить не могут.

Отношения свидетельских показаний к экспертизе следующие: первые обусловливаются главным образом внешней стороной события; свидетели передают только личные, субъективные впечатления, вызываемые обстоятельствами преступного деяния прежде того времени, когда происшествие сделалось предметом следствия; экспертиза же относится главным образом к внутренней стороне преступного действия, к связи исследуемого факта с предполагаемой причиной или угрожающими последствиями его, восстановляет факт преступления на основании объективных заключений, обусловливаясь главными основаниями умственной деятельности и человеческого прогресса; она основывается исключительно на объективных вещественных следах, произведенных преступлением на организм и обсужденных уже в то время, когда последствие преступного деяния уже сделалось предметом следствия.

Эксперты высказывают свое мнение о свойстве, с научной точки зрения, напр., причиненных повреждений и влияния их на здоровье потерпевшего от насильственных действий лица, о средствах, употребленных при насилии или повреждении, о времени и продолжительности причинения последних, а также по всем возникающим по делу вопросам, для правильного разрешения которых необходимы медицинские или другие научные познания.

Наш закон (реш. Пр. С. 1869 г, N 298) проводит резкое различие между свидетелями и экспертами.

То, о чем можно спрашивать эксперта, не может быть предметом допроса свидетеля и наоборот, так как основания, по которым приглашаются в суд лица в качестве свидетелей или экспертов, обусловливают и характер тех вопросов, которые могут быть предлагаемы им на суде.

Когда эксперт свидетельствует о каком-либо виденном им факте, он является свидетелем. Когда он представляет объяснение о произведенном им испытании или освидетельствовании, он является, как бы, свидетелем, дает показание о том, что им усмотрено было при экспертизе на предварительном следствии, которая может быть повторена, по возможности, в заседании суда, на судебном следствии, дополняет и развивает заключение по ранее произведенному исследованию.

В этом отношении граница факта и мнения, отделяющая свидетеля от эксперта, часто нарушается, как бы, уничтожается по самому существу дела, каковое нарушение неизбежно даже в обыденных свидетельских показаниях и едва ли может быть вполне устранено.

Врач, напр., лечивший потерпевшего незадолго до его смерти, может оказать ценную для правосудия услугу как изложением того, что он видел и слышал у постели умершего в качестве свидетеля, так и сообщением специальных сведений о причинах и явлениях болезни и смерти умершего.

Хотя показания свидетелей и составляют обыкновенный и наиболее обильный источник наших познаний вообще и в частности на суде, хотя редкое уголовное дело обходится без свидетелей, но и показания экспертов часто приобретают громадное, а иногда и решающее влияние на исход дела. Таковы, напр., услуги, оказываемые правосудию фотографией. Однако в некоторых случаях, напр., когда речь идет о сектанских верованиях и т. п., к показанию эксперта легко может примешаться субъективный элемент. Много такта, много понимания своей роли требуется от него в этих случаях, чтобы он не увлекся и незаметно не превратился из объективного наблюдателя научной или технической точки зрения на предмет, подлежащий судебному исследованию, в обвинителя или, наоборот, в защитника подсудимого.

Особенное значение экспертиза приобретает в больших, сложных и запутанных делах, где обвинение покоится на косвенных уликах.

Экспертам принадлежит право самостоятельных действий в области их специальных знаний; суду принадлежит главное руководство; суд ставит вопросы; эксперты дают на них ответы и притом на суде присяжных, по возможности, кратко.

Эксперты не могут быть спрашиваемы по таким предметам, которые подлежат непосредственному ведению суда, или высказывать мнения о доказанности совершения подсудимым преступного деяния (р. Пр. С. 1896 г. N 20) или определять квалификацию деяния. Врач-эксперт не может быть спрашиваем о том, имели ли насильственные действия характер истязаний или иного преступления, так как разрешение этого вопроса относится к исключительной обязанности суда.

Одним словом, врач-эксперт не обязан в своем заключении по уголовному делу давать ответ на вопрос о соответствии действий обвиняемого законному определению преступления.

Председатель не должен допускать невыполнения экспертом ставимых ему законом пределов (р. Пр. С. 69г./298, 72г./822, 78г./9 и 611 ст. У. У. С.), так как председателю принадлежит право и власть определять пределы всяких объяснений, представляемых на суде. Ему принадлежит право прекращать допрос экспертов или свидетелей, когда он считает предмет совершенно исчерпанным или вопрос не относящимся к делу, не оставлять без замечаний извращения правильного хода судебного процесса, грубого затемнения дела совершенно посторонними обстоятельствами.

Равным образом Сенат признал, что нельзя считать способ непосредственного допроса экспертом свидетелей правильным. Допрос этот должен производиться через Председателя, который может отступить от этого правила только в том случае, когда обстоятельство подлежащее выяснению, имеет специальный характер, причем формулировка вопросов самим экспертом представляется более удобною.

Порядок отобрания заключений экспертов зависит от усмотрения суда. Нет надобности ограждать экспертов, подобно свидетелям, от всякого внешнего на них влияния и удалять их для этого допроса из залы суда. Суд вправе, если находит нужным, оставить из четырех экспертов, вызванных в суд, двоих в зале суда, а остальных удалить в особую комнату.

Если прокурор или подсудимый требуют допроса экспертов порознь, то такое требование должно быть уважено судом. Неудовлетворение судом ходатайства подсудимого об оставлении эксперта в зале заседания во время производства судебного следствия не может, однако, быть поводом кассации. В других решениях роль эксперта крайне суживается.

По Уставу угол. судопроизводства показания сведущих людей ничем не выделяются из общей системы судебных доказательств. Это есть одно из доказательств. Эксперт способствует суду в разрешении дела. Заключение экспертов может быть опровергаемо сторонами, которые могут противопоставлять ему мнения других авторитетов по специальному вопросу и ссылаться на научные сочинения. Но чтение писателей есть уже экспертиза, не бывшая предметом обсуждений и потому нарушающая равноправность.

Наш закон допускает сомнение в правильности выводов эксперта. Статья 305 Уст. угол. суд., предвидя, что согласия врачей-экспертов почти никогда не бывает, предписывает Судебному следователю, когда выводы их возбуждают сомнение, требовать заключения Врачебного отделения, а в случаях особо важных и обращаться с просьбой о даче заключения в Медицинский совет мин. внутренних дел. А так как сомнение есть только результат критической оценки, то очевидно, что закон не только допускает последнюю, допускает проверку заключения экспертов путем тщательной критики, но предписывает судьям ее произвести, не полагаясь на мнения и научные знания врачей; заключения сведущих людей, также как и показания свидетелей, подлежат свободной оценке судьи в каждом конкретном случае по внутреннему убеждению. Приговор, основывающийся на экспертизе, не проверенной судом на почве свободной оценки доказательств, не может иметь силы судебного решения.

Наука не имеет ничего принудительного. Поэтому было бы не последовательно, если бы заключения экспертов были обязательны для судьи. Материалы для своей критики юрист обязан брать из научных сочинений.

Главные признаки, по которым судьей может быть определено достоинство заключения экспертов, в его внутренних свойствах и в способности и в личных качествах эксперта.

Выводы эксперта должны вполне выяснить их научное достоинство, должны быть произведены по установленному наукой методу, приему, должны быть мотивированы. Факты, принятые экспертом в основание его заключения, должны соответствовать действительности, а заключения, выводимые из этих фактов, должны быть правильны. Научные данные, на которых построено заключение эксперта, должны относиться не к гипотезам, а к твердо установленным научным положениям. Но не столько общенаучные начала составляют достоинство и доказательную силу экспертизы, сколько то, что она представляет правильный логический силлогизм, отличающийся во всех составных частях совершенного объективностью. Основание достоинства экспертизы составляет та же самая могущественная, общеубедительная логическая сила, которая обусловливает все мышление человека, всю нравственную деятельность его вообще, которая по существу своему превышает все прочие роды доказательных средств как, напр., авторитет, показания посторонних лиц и пр., которые она сама, напротив, поверяет. Только совершенно объективные данные материальные, анатомические признаки состава преступления, физиологические явления, его доказывающие, и т. п.), не стоящие в связи с обстоятельствами дела, взятые сами по себе, составляют доказательства.

Само заключение должно быть изложено в определенной и ясной форме, удобопонятной для судей неспециалистов, а экспертиза должна быть произведена со спокойствием и достоинством истинного знания. Сами эксперты должны обладать качествами достоверных свидетелей, прочными знаниями своей науки, особым навыком, опытностью, авторитетом, репутацией.

Только при удовлетворении этих условий, требований могут установиться правильные отношения судей к экспертам. Если уж экспертиза, не ограничиваясь этим, переходит к разбору собранных по делу фактических улик, сопоставляет их между собой и т. д., то здесь она входит не в свою роль, действуя без опыта, без судейского спокойствия, бесстрастия и без прямой ответственности. Нельзя требовать от эксперта, чтобы он безусловно не касался обстоятельств дела, имеющих соотношение с вопросами его специальности, ибо он передает суду в рамках своего свидетельства непосредственные впечатления внешних чувств и выводов из фактов, научно проверенных.

Если в представителях экспертизы не найдется признаков навыка или ручательства в полном обладании прочными знаниями своей специальности, если заключение их шатко, но твердо и уклончиво, то экспертиза должна быть исключена из числа доказательств. Наибольшую достоверность показание сведущих людей приобретает, когда несколько экспертов приходят к одному и тому же заключению и притом на одних и тех же основаниях и от того, в какой мере их выводы согласованы с известными обстоятельствами дела. Резюмируя заключение экспертов в суде в Лондоне в 1781 году, судья Боллер по делу об отравлении сэра Феодосия Баутона сказал присяжным: вы слышали стороны подсудимого показание джентельмена, который принадлежит к лекарскому факультету. Он не может сказать, в чем состоит его мнение, он, кажется, не имеет никакого мнения. С одной стороны, вы имеете мнение 4 или 5 врачей, что покойный умер от яда, с другой, одно только сомнение. При оценке заключений, основанных не на научных знаниях, суд, естественно, встречает гораздо менее затруднений для самостоятельного к ним отношения, нежели при оценке научной экспертизы, а вместе с тем начало внутреннего убеждения судьи находит к ним более полное и беспрепятственное применение.

58. Показание обвиняемого

Показанием обвиняемого называются те объяснения, которые дает судье или следователю обвиняемый по поводу преступного деяния, в совершении которого он обвиняется. Отсюда — все объяснения, сделанные им вне суда или не судебной власти, не судебная повинная, составляют сообщения, имеющие частный характер. Внесудебные признания — это отрывочные сознания иногда сознанного доказательства. Показание обвиняемого может выразиться или в форме отрицания своей вины (особый вид свидетельства в свою пользу) или в форме признания себя виновным (показание во вред себе), прямо и безмолвно, полно и неполно, или частично, или через отказ отвечать на вопросы (злостная немота, по выражению англичан). Признание есть заявление стороны против своих интересов, открытие своей вины словами, прямой или даже безмолвный отказ от оспаривания неблагоприятного для подсудимого показания.

59. Причины свидетельства против себя и внесудебные признания

Причины свидетельства против себя бывают различны. Когда обвиняемый действительно виновен, он или думает, что предусматривает уже сложившиеся против него подозрения, или прибегает к этому рискованному средству вследствие беспокойства, чтобы отклонить от себя эти подозрения. Он робко расспрашивает, чтобы узнать, что известно или что предполагают; он не решается молчать в присутствии тех, которые свободно говорят о деле; он сам рассказывает о нем, чтобы сообщить себе вид уверенности, и к этой необходимой смеси лжи и правды он примешивает в своем рассказе такие обстоятельства, которые могли быть известны только одному ему и которые бывают ловушкой, на которую он и попадается.

Весьма вероятно, что слушающие его, особенно если разговор был начат им самим, пораженные тем, что может быть неясно и двусмысленно в извращенном рассказе, станут предлагать вопросы, чтобы добиться большего разъяснения, и получат ответы. Свидетельство против себя бывает по простой болтливости. Предполагаемый преступник, хвастаясь преступлением, по своей воле рассказывает о деле с большими или меньшими подробностями лицу, от которого ожидает удивления или симпатии. Этот случай встречается нередко. Он попадается часто между злодеями по профессии, но не ограничивается этим классом людей. Когда художник Жак был повешен в 1777 году за поджог портсмутского магазина с целью послужить делу восставших американцев, большая часть доказательств была этого рода. Он хотел заслужить себе уважение перед лицами, которых считал проникнутыми теми же чувствами, как и он.

Оно бывает по неосторожной болтовне, т. е. когда не ожидают последствий ее. Проникнутый тем же побуждением тщеславия или симпатии, человек рассказывает о каком-нибудь своем поступке, который сам по себе не заключает в себе ничего преступного, но который составляет доказательство главного факта.

Оно бывает по простой неосторожности в разговоре. Увлеченный своим рассказом, без намерения хвастать, человек передает какой-нибудь относящийся к нему факт, не замечая того, что этот случай имеет тесную связь с главным фактом его преступления. Бывают лица, увлекающиеся интересным рассказом до такой степени, что забывают о действующих лицах их рассказа и приписывают факты самим себе. Оно бывает по необдуманному намерению оправдать себя. Самый главный враг бывает прежде всего беспокойство. Если обвиняемый думает, что ему может быт приписано преступление, или если на него уже падает подозрение, он принимает меры к непрямому оправданию себя, он вводит в свои беседы факты, которые находит годными для устранения подозрений против него; но они производят противоположное действие. Оно бывает по раскаянию или вследствие замешательства от ужаса. Может случиться, что преступник, побуждаемый тоскою или угрызениями совести, облегчает себя сознанием или доверяя свою тайну своим друзьям или лицам, которых он принимает за своих друзей, или даже с намерением, чтобы его признания были предъявлены в суд как доказательства.

Оно бывает по побуждению высшего интереса. В погоне за какими-нибудь барышами или выгодами человек открывает факт, обращающийся в доказательство факта совершения им преступления. Он может открыть такой факт, не замечая последствий того, или даже сознавая последствия, как будто в рассматриваемом деле предмет, который он имеет в виду, представляет такую ценность, которою вознаграждается риск, испытываемый вследствие открытия преступления. Такого рода внесудебные признания никогда не следует признавать равнозначительными сознанию, и, как бы ни казались они ясны и решительны, судья должен проверить и пополнить их, насколько это возможно, всеми способами допроса.

Внезапные признания, сделанные лицом, не имеющим права производить следствие, есть самая слабая и наиболее сомнительная из всех улик. Они только в той мере могут быть рассматриваемы равно значительными сознанию, в какой они будут достаточны для составления убеждения. Доказательства такого рода приобретаются весьма легко: лицо могло говорить, намекая на какой-нибудь факт, а не на рассматриваемое преступление. Если свидетель принял серьезно то, что было сказано в шутку или спьяну из бахвальства, если действие, которое предполагают преступным, было само по себе невинное, то все это уничтожает доказательную силу внезапного признания. Разговор мог быть не полон и уже поэтому весьма легко мог быть ложно истолкован, переиначен. Обвиняемый мог говорить о каком-нибудь обстоятельстве, которое могло и не иметь отношения к главному факту. Он мог выпустить такое обстоятельство, которое могло бы послужить ключом для раскрытия происшествия и которое могло бы рассеять все подозрения. Недостающие факты в случайной и неполной передаче могли быть такого рода, что совершенно изменили бы характер главного факта.

Делается ли это по невежеству, невниманию или вражде — для подсудимого все равно, потому что он во всяком случае страдает одинаково.

Против улик такого рода при обыкновенном порядке вещей нельзя представить таких оправданий, какими можно опровергать и часто опровергаются чисто фактические улики.

Но тем не менее нельзя отрицать значение и внесудебного признания. Соединив внезапные признания, эти разбросанные отрывки, можно составить цепь, но при помощи такого приема, который относится по своему свойству к косвенным доказательствам, выводя доводы из вероятностей. Современный уголовный суд, руководствуется в своей деятельности не формальными правилами об уголовных доказательствах, а внутренним судейским убеждением, для которого отдельные слова, сказанные обвиняемым до суда и переданные на суде свидетелем, могут иногда иметь большее значение, нежели сознание, учиненное в последовательно изложенном показании на суде. Но и сознание на предварительном следствии не может считаться прочною уликою, ибо неизвестно при каких обстоятельствах оно дано. Кроме того, закон воспрещает читать на судебном следствии такое показание обвиняемого без его на то согласия и дает ему право не отвечать на вопросы.

Можно ли было воспользоваться сознанием, когда, в иные времена, истязуемый пыткой, вздернутый на дыбу, изможденный страданиями злополучный обвиняемый, моля о пощаде, взывал "ай, ай, умираю!.. сознаюсь:", когда сознание вытекает из дряблости характера, вызвано душевными муками, нравственною пыткой, которая для некоторых людей гораздо ужаснее физических мук, ибо здесь они бессильны, когда оно дано под давлением холодного благоразумия, под давлением последовательности врагов, наступивших ногой на горло, под тяжестью угроз в минуту отчаяния. Нельзя поэтому предлагать обвиняемому вопросы: а) темные или двусмысленные, связь которых с предметом показаний не может быть понята обвиняемым; б) уличающие, вынуждающие у него ответ, значение которого он не сознает; в) наводящие, когда известные обстоятельства представляются ему так, что ему остается отвечать лишь утвердительно. Вопросы, напоминающие обвиняемому о сознании у следователя, не согласны с духом закона и не совместны с достоинством суда. Следует, однако, заметить, что сознание обвиняемого на письме, есть речь его самого, а не простая передача его слов свидетелем, которая легко может быть не точна, переходя через посредство другого лица. Когда показание обвиняемого записано, тогда он не может отклонить сведения, которые он может узнать от своих соумышленников, тогда он не в состоянии уже изменить этот основной рассказ.

Хотя обвиняемый и может отречься от учиненного им сознания, отозваться, что подписал показание, не читая его, или что к подписанию его он был принужден угрозами или насилием, однако эти его объяснения не уничтожают значения сознания с неизбежностью и не делают прежнего сознания не существующим. Необходимо только в этих случаях выяснить, голословен ли отказ от сознания, существуют ли причины, объясняющие появление его, и возбуждаются ли вообще им сомнение в истинности прежнего сознания.

60. Сознание на суде

Только допрос на суде может считаться полной гарантией того, что сознание дано непринужденно и чистосердечно, что подсудимого никто не теснит, не пытает, не склоняет лгать на себя и на других, обещая за это всевозможные выгоды.

В истории уголовного процесса сознание в течение долгого времени признавалось безусловным, лучшим доказательством виновности. Это лучшее свидетельство всего света, по выражению нашего Свода законов. По господствующему воззрению, это не более как улика, одно из судебных доказательств и, следовательно, ни в каком случае не составляет безусловного доказательства, не устраняет применения начала внутреннего судейского убеждения при оценке уголовных доказательств. Основание, по которому собственное сознание может иметь значение доказательства, заключается в том, что никто не обязан показывать против себя. Самоизобличение противоречит естественному чувству самосохранения, которое в случае невиновности обвиняемого должно было бы побудить его не к признанию вины, но к отрицанию ее. Человеку противно обличать самого себя. Нельзя требовать от него, чтобы он ненавидел самого себя, чтобы он действовал так, как если бы он был своим врагом. Совесть подсказывает, что немыслимо позорить себя признанием факта, который не совершился. В бесчестном деянии напрасно никто не сознается. Человеку противно также быть обличаемым другими и переносить наказание.

Отказ от борьбы с обвинением создает предположение невозможности ведения ее вследствие основательности обвинения. В судебной практике собственное сознание всегда представлялось излюбленным доказательством виновности по весьма понятной причине. Оно уменьшает количество тех затруднений, которые возникают в уголовном деле при отсутствии сознания, облегчает работу суда и дает ему возможность основать свое убеждение на этом сознании, не прибегая к утомительной и часто опасной борьбе с сомнением по делу. Но судебная практика постоянно свидетельствовала и о том, что собственное сознание подсудимого не всегда надежное доказательство и что оно нуждается в серьезной проверке для того, чтобы судья решился положить его в основание обвинительного приговора. Свидетельство против себя может быть дано по многим причинам: 1) вследствие отвращения к жизни, вследствие огорчений, которые могут привести несчастного человека к желанию избрать этот род самоубийства, когда дело идет о важном обвинении; 2) вследствие тяготеющего над обвиняемым подозрения и происходящего отсюда весьма удрученного положения его, отчаяния и полной апатии, овладевающих нередко лицом, неправильно привлеченным к уголовному суду; 3) вследствие психической ненормальности, или по расстройству ума и заблуждениям разума, как признание в колдовстве, в сношении с адскими духами; 4) с целью возвести на кого-либо обвинение в соучастии по злобе или, наоборот, вследствие симпатии к лицу, которого обвиняемый хочет спасти, как, напр., близкого человека, пожертвовавши собою; 5) вследствие усердия к религии или любви к отечеству (великодушная ложь); 6) вследствие корыстных побуждений, чтобы за условленную цену избавить настоящего виновника от наказания за совершенное им преступление; 7) с целью оградить себя от другого обвинения, наиболее важного, или, чтобы не выдать, напр., тайну женщины. Все эти обстоятельства внушают сильное подозрение к показанию обвиняемого, могут ввести правосудие в заблуждение и создать судебную ошибку. Опасно верить сознанию подсудимого, опасно приписывать человеку преступление только потому, что он сам себя обвиняет, когда обстоятельства, эти молчаливые свидетели и докасч ики преступления, идут вразрез с сознанием или не подтверждают его.

При оценке доказательного значения сознания подсудимого надо иметь в виду наличность некоторых признаков — его форму и содержание. В этом последнем отношении для оценки его имеют значение свойство фактов, в нем изложенных, действенность изложения при многократности показаний, источник, из которого обвиняемый черпает передаваемое им, порождаемая его показанием уверенность в том, что он верно воспринял факты и отчетливо передал их, полная сознательность в его рассказе о конкретном обстоятельстве дела, отсутствие противоречий, полнота и согласие создания с другими обстоятельствами дела, возможность проверить его другими доказательствами, отсутствие физического или нравственного принуждения обещаниями, ухищрениями, угрозами или тому подобными мерами вымогательства, отсутствие подозрения в том, что сознающийся губит себя или, наоборот, сознанием в меньшей вине старается купить незаслуженное сочувствие, умолчание о большей вине и оставление ее без рассмотрения, в том, что оно сделано не с целью направить правосудие на ложный путь, отклонить подозрение от близких лиц, отсутствие всякого сомнения в чистосердечии, в правдивости сознающегося. Справедливость требует, чтобы собственное сознание подсудимого бралось как оно есть — в полном составе. Изменение признания в каких-либо подробностях, легко ускользающих из памяти, ошибочность или лживость обнаруженная в части его показания тем самым не уничтожает еще силы других частей его объяснения насчет существенных фактов, но должно побудить судью относиться к ним с особенной осторожностью; противоречие же в существенных частях предполагает, что одна из них ложна.

Подсудимый всегда предполагается невиновным, пока это не будет опровергнуто достаточным количеством улик. Это основывается на разуме, на справедливости, на человеколюбии. Но эта презумпция не означает того, что его невиновность а priori более вероятна или, что большинство людей, привлекаемых к суду, не виновно, но означает, что невиновность его должна быть доказана положительным образом и что бремя доказывания лежит на обвинителе. Это есть основное правило современной теории доказательств и нашего законодательства, основанное на следующих соображениях: кто утверждает что-либо, тот должен доказать выставленное им положение, а потому обвинение, утверждающее виновность лица, должно быть доказано. С формальной стороны обвиняемый ничего не должен доказывать, но фактически силой обстоятельств на него часто перемещается обязанность доказывать, когда он что-либо утверждает или отрицает и в подтверждение своих слов приводит какой-либо положительный факт, напр., доказывает свое alibi, т. е. отсутствие на месте совершения преступления в момент совершения этого преступления. Очевидно, что в подобных случаях одного голословного утверждения или отрицания не достаточно, и собственный интерес обвиняемого побуждает его представить все имеющиеся у него данные в удостоверение правильности его объяснений. Фактически отказывающийся от объяснений подсудимый создает в судьях, решающих дело по внутреннему убеждению, весьма невыгодное положение, возбуждая в судьях предположение, что, уклоняясь от содействия к обнаружению материальной истины, он поступает неискренно потому, что боится выдать себя неосторожным словом и что, следовательно, он виновен в совершении преступления.

Молчание — это синоним сознания действием. К нему обвиняемый прибегает при невозможности представить оправдывающего его свидетеля. Если обвиняемый выслушивает свидетелей, обвиняющих его, если он видит как раскрываются против него доказательства, которые должны подействовать на убеждение судьи, если он упорствует в своем молчании, то заключение, выводимое отсюда против него, также естественно, как и законно. Может ли он иметь какое-либо другое основание для молчания, кроме опасения изобличить самого себя. Нравственно не возможно, чтобы он отказался говорить, если он не виновен. Каким-бы способом не проявлялась скрытность, она служит указанием страха и потому составляет доказательство виновности. К молчанию прибегают при последней крайности. Но оно, однако, как признает и наш закон, не должно быть принимаемо за признание обвиняемым своей вины. Оно, как и другие побочные обстоятельства, может быть результатом расстройства умственных способностей, оно может происходить из принципа чести и великодушия. Но, ведь, дело идет о тех случаях, где есть доказательства, достаточные свидетельства против обвиняемого, которые он в состоянии опровергнуть, если он невиновен, и о которых он может молчать только потому, что его осуждает совесть его.

И надо быть слишком невежественным в главных элементарных началах судебного искусства, чтобы не уметь отличить свойства и причины молчания.

Хотя допрос подсудимого имеет значение не столько доказательства, сколько средства защиты обвиняемого от тяготеющего над ним обвинения, но тем не менее несомненно, что показание его является фактом, оказывающим влияние на исход дела. В силу 683 и 684 ст. ст. Устава уголовного судопроизводства суд и присяжные заседатели могут допрашивать подсудимого, предупредив его о праве его не отвечать на предложенные вопросы. Отсюда следует, что законодатель признал, что слова подсудимого составляют необходимый элемент судебного следствия, который должен быть разобран с той же подробностью, как и прочие обстоятельства дела. Производя такой допрос, судья отнюдь не должен высказывать своего мнения о правдоподобности или неправдоподобности показания обвиняемого, так как заявление такого мнения не согласно с требованиями закона о безусловном беспристрастии судьи.

Председатель вправе предложить вопрос подсудимому об обстоятельствах, обнаруженных при рассмотрении каждого доказательства в отдельности. Мотивом такого толкования Сенат принял соображение, что права подсудимого в этих случаях гарантируются тем, что он может не отвечать на эти вопросы. Мало того, Сенат разъяснил, что требование Председателем от подсудимого объяснений по поводу разноречия, обнаруживающегося между данным подсудимым на предварительном следствии показанием и показанием допрошенного на суде свидетеля, не может быть признано существенным, если защита своевременно не протестовала (р. Пр. С. 68 г./86, 74/212).

Показанием и поведением подсудимого выясняются мотивы преступления, мысли и намерения подсудимого, характер его и многие другие существенные стороны дела. Очень важно констатировать, что в словах подсудимого кроется ложь, и доказать, что он имеет причины скрывать некоторые подробности своей жизни. Поэтому всякая искусственность, введенная защитником в изложение показания подсудимого, всякая попытка скрыть от правосудия истину в этом показании путем умолчания, а тем более посредством неверного изложения, должны быть признаны предосудительными и опасными для правосудия, ибо обманы, уловки и хитрость (злая и извращенная мудрость) указывают на то, что происходит в душе подсудимого, на сознание его действительности и важности фактов, о которых идет дело, на желание отклонить от себя подозрение, и признаются не совместными с истиной и невиновностью.

Только тот имеет право на снисхождение своих судей, кто говорит правду независимо от того виновен он или нет.

Принимая на себя бремя доказывания, обвиняемый находится в более благоприятных условиях, чем обвинитель. Последний должен доказать выставляемое им положение настолько, чтобы у судьи не было никакого сомнения в правильности его, между тем обвиняемый в своей защите может ограничиться установлением лишь одной вероятности, возбудив только сомнение в правильности доводов противной стороны.

61. Уловки обвиняемых

Нет таких уверток, к которым не прибегали бы действительно виновные обвиняемые в своей защите. Но все они при проверке их просвещенным судьей клонятся к составлению убеждения судьи в виновности обвиняемого, потому что нет ничего более верного, как и более согласного с опытом, как то, что человек никогда не прибегает к этим средствам или не настаивает на них, если он имеет за себя истину или невиновность.

Одной из обыкновенных уловок, к которым прибегают обвиняемые, является изобретение ложных фактов, которые они считают наиболее пригодными, чтобы выдать их за истинные. Они стараются, напр., согласить свои показания с действительными фактами посредством перенесения на день, в который совершено преступление, таких событий, которые случились в другое время. Но, однако, это опасный способ, ибо как только приведенный ими факт окажется в противоречии с доказанным фактом, то он признается ложным и является более убедительное доказательство виновности, нежели, напр., молчание.

Весьма популярен способ защиты, называемый alibi, в особенности среди профессиональных преступников, которым нетрудно найти лжесвидетелей. Но безуспешные попытки доказать свое alibi всегда считается сильной уликой.

Само собой разумеется, что если в деле отсутствуют свидетели, то всякий обвиняемый просто упирается, кляня и людей и судьбу. В этом случае ему нет надобности прибегать к системе лжесвидетельства.

Когда успех обмана зависит от прямого свидетельства без всяких побочных доказательств, тогда главный виновник может надеяться легко приискать лжесвидетелей, которые возьмутся за выполнение роли, которой он их научит. Число посредников не облегчает выполнение плана. Чем их более, чем вообще более действующих лиц, тем более лжец подвергается опасности быть изобличенным разноголосицей свидетелей, тем труднее провести успешно план обмана. Тот, кто старается обмануть, чувствует очень хорошо, что его интерес требует представить мнимый факт в форме наиболее благоприятной, простой, такой, которая более внушает доверия, и что, напротив, не в его интересе умножать без необходимости причины недоверия и подозрения. Опасность ошибки от обмана скорее уменьшается, чем увеличивается, вместе с уменьшением числа посредников, ибо в этом случае остается лишь опасность ошибки вследствие неточности. Когда для успеха плана надо фабриковать, обеспечивать, разрушать предметы побочных доказательств, то поприще, на котором виновный может выбирать второстепенных агентов, более стеснено, и часто он может быть остановлен непредвиденными препятствиями.

В стремлении найти лжесвидетелей обвиняемые не останавливаются перед разницей их общественного положения от своего, хотя расстояние между людьми, несомненно, имеет значение в обществе. Огромное, напр., расстояние между миллионером и поденщиком. Примеры истории указывают нам, что в те даже эпохи, когда люди вырабатывали принцип равенства, они ставили расстояние между друг другом. Из истории Франции известно, что когда Робеспьер во главе Конвента шел на торжество поклонения Всевышнему, он оглядывался назад на членов Конвента, чтобы убедиться, что между ним и членами Конвента есть расстояние. Таким образом, человек, который ратовал за равенство прав, в то же время искал расстояние между собой и равными себе.

Но этот мировой закон изменяется совершенно в обратную сторону в применении к уголовным делам. На суде мы встречаем множество примеров того, до какой степени поразительно сокращается расстояние между людьми на скамье подсудимых. Напр., кассир банкирской конторы растративший миллион, ездивший в каретах, при внезапной ревизии кассы унижался до того, что просил простого артельщика скрыть то обстоятельство, что он, кассир, передергивал фонды из обревизованного портфеля в необревизованный. Это обратное явление мирового закона понятно: дорожка преступления чрезвычайно узка и скользка, и люди, встречающиеся на ней, идут, опираясь друг на друга.

Часто со скамьи подсудимых раздаются громкие фразы о чести и правде, бросается грязь в потерпевших, в главных свидетелей и во всех лиц, которых они считают виновниками своего несчастия. Необходимо выяснить цену этих громких фраз и доказать где грязь, где ложь, где правда. Судьи должны выслушать обе стороны и оценить их объяснения, должны воспользоваться всем материалом, который дало им судебное следствие.

В жизни в оправдание виновного часто приводится пословица, выражение народной мудрости, "не клади плохо, не вводи вора во грех". Но мудрость не всегда одно и то же, что нравственность. Нравственные достоинства этой пословицы весьма сомнительного качества, а мудрость ее заключается более в совете и предостережении кладущему, чем в оправдании берущего.

62. Обстоятельства, уличающие обвиняемого

Для открытия истины не следует пренебрегать никакими уликами. Все поступки, все, что бросает какой-нибудь свет на поведение подсудимого, все действия других лиц, прикосновенных к делу, все, что доходило до сведения подсудимого, могло иметь на него влияние, его дружеские и враждебные отношения, его обещания и угрозы, его наружность, тон речи, уклончивость, молчание на вопросы, все, что может объяснить связь между этими частностями, и, наконец, каждое обстоятельство, как предшествовавшее и современное преступлению, так и последовавшее за ним — все это представляет косвенные улики, все это влияет на ум судьи.

Если доказано, что лицо обвиняемое находилось в таких обстоятельствах, которые обыкновенно являются побудительными причинами к совершению этого противозаконного деяния, что оно до того подчинилось влиянию этих обстоятельств, что даже выражало намерение совершить известное преступление, что оно имело необходимые средства, напр., отмычки или воровские ключи и другие преступные орудия и удобный случай для исполнения своего намерения, что оно немедленно по совершении преступления пользовалось его плодами и разными выгодами, от него происходящими, не представив удовлетворительного объяснения, по крайней мере, вскоре после приобретения-откуда и каким образом вещь досталась ему, если скрывало вещи, запиралось в том, что они находятся в его владении и это показание оказывается ложным, если оно представляет ложные, невероятные или невообразимые объяснения относительно приобретения их, как, напр., что нашло их, если оно продало или хотело продать их по чрезвычайно низкой цене, если связь подсудимого с составом преступления удостоверяется положительными внешними обстоятельствами, как, напр., отпечатками его следов, открытием около этого времени на месте преступления или в близком от него расстоянии его платья или других вещей и т. п., если в его образе действий, на нем самом или в одежде его представляются верные признаки виновности, которые, по-видимому, оно должно было объяснить, как, напр., стремление его уничтожить признаки тождественности с вышеупомянутыми следами или сговориться с подсудимыми, или оно усиливается опровергнуть эти улики лживыми и невероятными отговорками и не может доказать где оно находилось во время совершения преступления или покушается избежать правосудия или совратить его исполнителей с пути долга действиями, не совместными с предположением об его невиновности, то совокупность всех или многих таких обстоятельств при отсутствии фактов, ведущих к противоположному заключению, естественно, разумно и совершенно справедливо может считаться доказательством виновности подсудимого, доходящим до степени нравственной вероятности, высшей степени достоверности. Мы привыкли думать, что всякой ложью прикрывается не истина.

Заранее обдуманному преступлению должны предшествовать приготовления орудий или средств, напр., воровских ключей, или отмычек, потайных фонарей, горючих или взрывчатых веществ, инструментов для делания монеты, яда и т. п., причем должно быть принято во внимание социальное положение и род занятий подсудимого, которые указывают, что не должно быть относимо к приготовлениям, напр., у слесаря — отмычки, у медика — яд, особенно, если для объяснения их обвиняемый указал на причины, не заслуживающие уважения. Но сами по себе приготовления не имеют большого значения, потому что задуманное могло быть и не совершено.

Поведение и слова подсудимого увеличивают вероятность, изобличают намерение, расположение к преступлению и действительное побуждение, ибо обнаруживают связь между деянием и умом деятеля. Лицам, злоумышляющим преступление, свойственно выражать угрозы. Угроза часто имеет целью не самое преступление, но боязнь, ею пробуждаемую, тревогу. Преступные угрозы нередко осуществляются. Первоначальное намерение состояло в том, чтобы пробудить страх; но ненависть воспламеняется, вызовы следуют один за другим, и совершается преступление, если представляется удобный случай. Угроза сама по себе может служить доказательством двух уличающих обстоятельств: 1) существования уличающих мотивов и 2) существования сообразного предрасположения, т. е. постоянных источников того вида преступления, которое соответствует этим мотивам и этому предрасположению. Лицам этим свойственно далее делать темные и таинственные намеки на составленные ими планы мести, хвастать о своих намерениях перед другими или обнаруживать удовольствие, злорадство по случаю предвиденного ими какого-нибудь важного несчастия. Подобные выражения или намеки чрезвычайно важны, когда они связываются независимыми уликами.

63. Прошлое обвиняемого

Дурное поведение есть слабая, сомнительная улика, из которой опасно делать какой-либо вывод и то только о нравственной способности обвиняемого к совершению преступления, а не о действительности совершения этого преступления.

Нет характеристики более грубой, чем ссылка на справку о судимости и на повальный обыск, удержавшийся, кажется, более в силу исторических традиций. Но, все-таки, нужно сознаться, что вообще всякий факт из прошлого определенного лица-потерпевшего, свидетеля или подсудимого-его денежные средства и положение в обществе, его поведение на суде и у следователя, его безупречное прошлое-могут служить материалом для уяснения характеров их.

Сведения о прошлой жизни подсудимого могут быть весьма полезны не только в интересах обвинения, но и защиты в тех случаях, когда вся прошлая безупречная жизнь человека говорит против возможности совершения им преступления, в котором он обвиняется, или придает ему характер случайного несчастного совпадения обстоятельств.

В прошлом подсудимого очень часто кроется ключ для разгадки и понимания того преступления, за которое он попал под суд. Оно освещает темные стороны преступного дела. Оно имеет важное значение для оценки доказательств вины.

Суждение о подозреваемом лице будет тем убедительнее, чем больше черты его характера, т. е. привычек, образующихся из целого ряда действий, и предрасположений, обусловливаемых его впечатлительностью, имеют связь с разрядом преступлений, к которым относится приписываемое ему деяние, и чем более приведенных происшествий, фактов из внешних действий, по которым можно с основательностью судить о существовании соответственных свойств у обвиняемого. Здесь является как бы цепь заключений о том, что свойства характера подсудимого могут проявиться в рассматриваемом преступлении.

Преступление, составляющее в жизни подсудимого изолированный факт, не может иметь перед судом одинакового значения с тем, которое проистекает из глубоко укоренившейся в нем наклонности ко злу. Если спорный поступок вяжется со всем прошлым подсудимого, то он является вполне правдоподобным. Когда же он идет вразрез с репутацией и со всей жизнью человека, то обвинение надо признать маловероятным, если только оно не опирается на веские улики.

Наиболее пригодны приговоры по однородным делам. Если подсудимый обвиняется в краже пальто из передней, а из других приговоров о нем будет видно, что он нищий, который ходит по домам, и что он несколько раз судился за кражи, совершенные при той же обстановке, то из этого можно сделать вывод, что кражи из передних составляют его специальность и что обвинение является вполне правдоподобным. Дурное прошлое подсудимого, как и все другие резкие улики, делают свое дело, убеждая судей в том, что "сорную траву надо выкинуть из поля вон".

Прежний приговор, коим подсудимый оправдан, должен быть забыт и принимать его в какое-либо соображение мы не имеем права. Он разрывает между подсудимым и настоящим делом всякую связь.

64. Пределы исследования личности обвиняемого

Как бы ни было велико значение оценки личности подсудимого и тех мотивов, которые вложены им в свое действие, невозможно, однако, признать, что вся эта личность полностью по всякому уголовному делу, во всех разнообразных проявлениях своей душевной жизни, подлежит исследованию уголовного суда. Такое исследование прежде всего не достигает своей цели — разоблачить вполне личность обвиняемого и, по возможности, раскрыть причины, побудившие его к совершению преступления. Не следует также забывать, что уголовный суд не единственное средство для борьбы с преступностью. Поэтому всякое расширение уголовного исследования за пределы крайней необходимости представляется вполне нежелательным. Но в судебной практике нередко проявляется склонность рыться в тайниках души подсудимого и выводить на свет Божий такие стороны его личности, которые никакой пользы в оценке данного преступного деяния оказать не могут. Следствие о его репутации было бы следствием о всей его жизни и служило бы средством для создания целой массы предубеждений, состоящих из таких уверений, из которых ни одно не может быть правильно доказано.

Бывают, однако, случаи, когда и репутация может заслуживать внимания судьи, может служить указанием против одного предполагаемого преступника более, нежели против другого, напр., при личной обиде, когда преступник не известен.

Но нельзя при этом не заметить, что дурная репутация, дурной характер лица есть косвенное доказательство, есть улика растянутая, недоказательная, есть слабое основание для убеждения в том, что оно замешано в преступлении, так как этот признак есть общий для него и многих других людей. Тем не менее подобные указания могут иметь значение, когда ввиду всех прочих доказательств возможен выбор только между двумя лицами, из которых одно обладает известною чертою характера, склонностью к преступлению, а у другого ее не замечается. Дурной характер, дурная репутация могут быть доказательством и в тех случаях, когда подсудимый указанием на хорошее свое поведение, возбуждает вопрос и обращает его в обстоятельство дела, иначе говоря, делает его предметом обсуждения спора.

Личность подсудимого должна служить предметом исследования на уголовном суде; но пределы этого исследования и основания его вызывают различные ответы теории, ибо ни одно преступление не может быть объяснено в своем значении в качестве продукта исключительно индивидуальной психической деятельности данного субъекта, но представляется результатом совместного действия биологических и психических причин, равно как условий физической, экономической и социальной жизни. Она настолько должна подлежать этому исследованию, насколько она проявилась в известном противозаконном действии, насколько в этом действии выразилась преступная воля виновника его, и притом должна быть испытываема на фактах, которые указаны в обвинительном акте и на которые он только и мог приготовить свою защиту.

Субъективная сторона, выразившаяся в преступном действии, с точки зрения законного состава преступления, не подлежит исследованию во всех моментах своего развития. Мотивы и цели преступной деятельности только по некоторым преступным деяниям входят в качестве законных признаков в состав его, а следовательно, только в исключительных случаях определяют его юридическое значение. За пределами этих исключений мотивы и цели, руководившие преступной волей, не более как обстоятельства, могущие служить основанием к определению меры ответственности и к выяснению вопроса о том, вероятно ли предположение о том, что данное преступление совершено подсудимым. Если действие принадлежит к категории преступлений, отмеченных корыстной целью действия, каковыми представляются большинство имущественных преступлений, то все те личные свойства подсудимого, которые имеют отношение к корысти, должны подлежать исследованию на суде. Скуп ли подсудимый или расточителен, проявлял ли к жизни скромные требования или, наоборот, обладал обширными по этой части аппетитами — эти и подобные вопросы должны быть исследованы в настоящем и прошедшем подсудимого, ибо они имеют непосредственное соприкосновение с характером данного преступного деяния. И наоборот, всякая попытка суда выяснить вопросы о том, напр., каковы были религиозные воззрения подсудимого, был ли он ревнивый муж и т. п. по делу о краже обыкновенно не имеют никакого значения, также, как по делу об убийстве, совершенном из мести, исследование в настоящем и прошлом корыстном свойстве его личности представлялось бы совершенно не соответственным, если только исследования этих сторон личности не могут иметь значения улики по делу.

В Уставе военно-судебном (ст. 602) встречается специальный запрет закона прибегать к расспросу свидетелей относительно поведения подсудимого при производстве дел о нижних чинах за неисправимо дурное поведение.

В обстановке окружающей жизни всегда кроются элементы драмы, в которой суду приходится сказать последнее слово.

Суд преследует в своей деятельности чисто практические цели. Признавая, в интересах правовой жизни, необходимым охранять эти интересы путем применения уголовной кары, законодательство возлагает на суд обязанность по каждому уголовному делу исследовать те обстоятельства, которые непосредственно касаются законного состава данного преступления, обстоятельства, содействующие оценке достоверности и определению степени доказательной силы улик и доказательств по делу, ибо в них уголовный суд находит средства действия для обнаружения истины, исследовать также вмещает ли в себе осуществившаяся в событии совершенного преступления воля виновника, его те признаки сознания и волимости, злого побуждения, или мотива, которыми характеризуется преступность этой воли и обусловливается необходимость применения соответствующей уголовной кары, а равно и обстоятельства, смягчающие или увеличивающие вину, хотя бы они и не входили в законный состав преступления.

Средством исследования личности подсудимого по нашему законодательству, между прочим, служил повальный обыск, замененный ныне дознанием через окольных людей. Повальный обыск был голосом народной молвы. Молва же, по самому существу, не определенна; она может только указать на неблагонамеренность человека. Повальный обыск может установить только общее подозрение, простую вероятность вины. Как бы ни было общество грубо и не развито, все-таки, чувство врожденной справедливости будет в нем вооружаться против казни по одному лишь подозрению; совесть будет протестовать против осуждения по одной лишь догадке. Дознание чрез окольных людей не согласуется с принципом устности. Кроме того, оно создает основания для слишком широкой постановки пределов в исследовании уголовного дела на суде, выдвигая в качестве объекта исследования не приписываемое подсудимому преступное действие, а личность его в его прошлом и настоящем, в его занятиях, связях и образе жизни. Оно не представляется единственным к выяснению этих фактов, так как те же факты и притом независимо от того, было ли произведено дознание чрез окольных людей, могут быть выяснены при помощи свидетельских показаний, формулярного списка, личных писем и приговоров судебных мест. Обыкновенно окольные люди затрудняются давать отзывы о нравственности и образе жизни обвиняемого или из опасения погубить его, или по непривычке выражать свои суждения, или из боязни мести. Фактически оно не применимо к условиям городской жизни.

65. Признаки душевного волнения подсудимого и система защиты не всегда свидетельствуют о виновности

Многие действия обвиняемого, выражающие признаки душевного волнения и могущие свидетельствовать о сознании им своей вины или вообще иметь при соответствующих условиях большую доказательную силу, составлять улики, или презумпции преступления, требуют, однако, осторожного к ним отношения, ибо они могут быть и неубедительными, обманчивыми, могут ввести в ошибку, в заблуждение. Таковы, напр., молчание, медленность, нерешительность, заикание, озабоченность, смущение, беспокойство, испуг, вздохи, невольные восклицания, бледность или румяниц в лице, пот, дрожание членов, конвульсии, обмороки, признаки тождественности, кровяные пятна и другие признаки на теле или одежде, утайки, переодеванья, бегство, уничтожение доказательств, лживые показания, обнаружение знания известного преступления или подозрительного значения обстоятельств на вид совершенно невинных, стремление доказать свое alibi, попытки затруднить открытие истины, как, напр., попытки подучить, подкупить или каким-нибудь образом привлечь на свою сторону обвинителя, свидетелей, судей или исполнителей правосудия, попытки к примирению с потерпевшим или к застращиванию его, распускание ложных слухов, напр., о состоянии здоровья с намерением подготовить других к внезапной смерти его, уверение подсудимого в том, что сам он выпил часть того напитка, который был причиной смерти потерпевшего, стремление заставить подозревать самоубийство или обратить подозрение на другое лицо, система защиты подсудимого и т. п.

Здесь все зависит оттого, напр., действительно ли эти обстоятельства можно объяснить знанием обвиняемого о преступлении и о всех подробностях его, или, напр., что предполагаемое своевременное и безопасное бегство его было на самом деле путешествием, цель которого была уже ранее известна или вызвана другим обстоятельством, или, напр., что ложные его показания обусловлены желанием щадить третьих лиц или сохранить касающиеся их тайны.

Не все люди в одинаковой степени одарены сильным умом, физическим и нравственным мужеством, одинаково бесхитростны и могут устоять против искушения избавиться при помощи подобных средств от подозрения и предубеждения против них и от явки в суд по постыдному делу.

Люди с слабым характером, со особым складом ума от сознательного предчувствия наказания, от волнения и отчаяния, будучи совершенно невинны, могут прибегнуть к ложным показаниям, подтасовывать фальшивые доказательства. Но это не может восполнить положительных доказательств виновности подсудимого, при отсутствии которых подобные ложные объяснения не должны считаться доказательством его виновности. Каждый храбр по-своему. Можно быть отличным солдатом, не бледнеть перед опасностью и не колебаться ввиду неприятеля, но не иметь иной храбрости — бороться с трудными обстоятельствами жизни. Бывают положения, при которых боятся борьбы против мнения партии, секты, религиозного или политического фанатизма, особенно в таких делах, которые естественно возбуждают опасения действия общественных страстей или могущественных врагов.

Характер обвиняемого, его подчиненность относительно того, кто его допрашивает, его естественная наклонность к робости или слабость его умственных способностей также могут произвести признаки страха без всякой виновности. Причины страха во многих случаях могут происходить и из других самых невинных источников физических или нравственных, напр., вследствие болезненного состояния тела или нервного возбуждения, произведенного чрезмерною робостью, от печали оскорбленной души или гнева, которые могут быть вызваны опасением вреда, который может быть нанесен чести обиженного, несмотря на его невинность. Однако следует заметить, что нет преступления, нет и страха. Есть даже люди, которые, вследствие особого расположения к хитрости, предпочитают всегда извилистые пути прямому и откровенному объяснению истины, употребляют странные средства, которые могут действовать на чувства.

В испуганной и встревоженной душе обвиняемого всегда существует состояние психологического давления, под которым он избирает себе систему оправдания, и притом без всякой вины и желания со стороны производящих следствие. Трудно ожидать спокойного и обдуманного выбора со стороны человека, которого обвиняют и который знает, что ему склонны не доверять. Поэтому судить подсудимого по его системе оправдания было бы несправедливо. Но иногда эта система сливается с логикой дела и как из той, так и из другой вытекают одни и те же вопросы.

Великую ответственность берет на себя тот, кто восстановляет перед судом душевные движения подсудимого при совершении деяния, изображение которых может быть иногда лишь фантазией оратора, так как психологический анализ должен быть научным.

Что касается до страданий душевных на суде, то как бы они тяжелы не были, они не могут ложиться в основание приговора. Здесь все не уловимо и все зависит от нравственной природы, характера, восприимчивости и взгляда человека на окружающую жизнь. Эти страдания, отрицать которые было бы не справедливо, не поддаются никакому мерилу. Могут быть случаи, когда пред судьями предстанет лукавый лицемер и будет вызывать их на оправдание картиной тяжких душевных мук и раскаяния; и предстанет человек, хотя и преступный, но в гордой душе которого, несмотря на действительные страдания, никогда не найдет места мысль, чтобы выставлять их на показ и ради них униженно просить у судей милости. И что же, как распознать того и другого, чтобы не помиловать первого и не осудить сурово второго? Вообще душевное настроение обвиняемого после совершения приписываемого ему преступления — скользкая почва, на которой возможны весьма ошибочные выводы. Лучше не ступать на нее; на ней нет ничего бесспорного. Законов для выражения горя не существует. Горе и радость больше чем всякие другие душевные настроения и порывы не подходят под какие-либо психологические правила. Одного горе поражает сразу и "отпускает" понемногу; другие его принимают бодро и холодно, но хранят его в душе как вино, которое тем сильнее, чем старше. От одного и того же нравственного удара один человек застывает и, уходя в себя, не в силах даже облегчить себя слезами, тогда как другой разливается рекою слез. Слезы и рыдания не могут заменить очевидных данных. Оно может быть принимаемо не как улика, а как последняя черта, к преступлению.

Вообще судебный опыт показывает, что обманные показания, даже действия подсудимого, предпринимаемые для самооправдания, не могут служить основанием для судебного приговора. Нужно иметь в виду, кроме того, и степень развития подсудимого.

66. Доказательная сила душевных свойств как причина преступления

Так как источник преступления коренится в воле виновного, так как преступление ведомству человеческих судов подлежит лишь настолько, насколько оно имеет начало в порочной воле, насколько оно есть действие, являющееся следствием злого мотива, то отсюда является необходимость, чтобы преступление вытекало из чьих-либо душевных свойств. Данные, могущие при этом служить основанием для заключения, представляются в следующей постепенности: в характере подозреваемого лица и в частности в способности его к деянию подобного рода, в мотивах у него к совершению деяния и в решимости совершить таковое. Доказательная сила этих признаков зависит от того, что они указывают на возможную и даже вероятную причину преступления, что впредь до выяснения иной причины мы склонны признать эти признаки за действительную причину преступления и что совершение такового другими лицами, хотя и возможно, но мало вероятно, если не доказано, что это последнее имело более сильный мотив к преступлению.

67. Мотивы преступления

Под именем мотива преступления разумеется психическое свойство, порождающее желание, страсти, тот импульс, душа преступления, та сила, которая гонит человека на путь преступления и на борьбу с обществом, то благо, которого преступник добивается, те причины, которые создавали недовольство существующим положением, то удовлетворение, которого преступник ищет, та связь с конкретным преступлением, которая делает вероятным решимость на него. Его нельзя смешивать с намерением, т. е. с волей, направленной на совершение преступления. Доказательство мотива есть только специальное доказательство характера.

Для того, чтобы служить положительным основанием для подозрения, мотив должен выступить совершенно отчетливо. Далеко не одно и тоже доказать, что подсудимый корыстолюбив и мог предполагать деньги у путешественника, на которого совершено нападение, или же, что он находился в глубокой нищете или крайне нуждался в деньгах по какой-либо иной причине и видел деньги у путешественника.

Мотив, сам по себе, в отдельности взятый, не есть обвиняющее обстоятельство. Если бы представлялся самый удобный случай и самый сильный мотив для совершения известного преступления, то эти два обстоятельства не представляют ни малейшего доказательства того, что лицо, на котором они сходятся, совершило это преступление. В обыкновенном ходе вещей везде, где есть какая-нибудь собственность, всякий ребенок может приобрести ее по наследству после смерти отца. Однако в случае смерти отца, никому не приходит в голову мысль приписать эту смерть его детям. Чтобы пробудить такую мысль, надо, по крайней мере, какое-нибудь чрезвычайное обстоятельство.

Когда бывает несколько подозреваемых, обстоятельства, которые извлекаются из особого мотива, высшего интереса, характера, репутации, положения, указывают, в случае сомнения, кто из подозреваемых навлекает на себя наибольшее подозрение. Но надо также постоянно помнить, что эти презумпции бывают чрезвычайно обманчивы, что они тем слабее, чем большее число лиц затрагивают, что были совершены величайшие несправедливости вследствие слишком большого доверия, оказанного им. Поэтому эти обстоятельства должны быть применяемы только на первых порах, как указания для направления и обособления подозрения. Мотив не может быть оценен иначе, как в связи с отношениями между собою участвующих в деле лиц, с условиями их взаимной жизни и работы, с личными свойствами характера преступника, на почве которого он развился. Только зная характер лица, проявившийся в действиях виновника преступления, в его занятиях, связях и образе жизни, зная его дурную славу, зная, что он показал уже соответственное направление и т. п., оказывается возможным рассчитывать на разрешение вопроса о том, он ли совершил приписываемое ему деяние, и если совершил, то действительно ли проявилась в нем злая, опасная для общества, преступная воля и какою долею злокачественности и энергии обладала она.

Хотя преобладающие стремления ума непременно влекут за собой соответствующие желания и действия, но не следует думать, что в каждом деле должны быть открыты побуждения, которые могли бы считаться вполне достаточными на основании строгих правил нравственности, измеряемых общечеловеческим масштабом.

Сущность нравственной испорченности в том и состоит, что при ней являются ложные представления о предстоящих выгодах, а потому между желаниями и средствами, употребляемыми для приобретения их, нет правильного отношения.

Бывают, впрочем, случаи, когда и в самом чистом уме какая-нибудь беглая мысль дурного свойства принимается за хорошее вследствие минутного помрачения нравственного света.

Могут быть такие побуждения, которые ни один человек не в состоянии отгадать. Иногда во время совершения преступления человек может дойти до такой крайности, которая первоначально не входила в планы его действин. Часто человек не может дать отчета в том, какие обстоятельства имели влияние на его побуждения. Посему не следует упускать из виду ни одного обстоятельства, потому что невозможно знать наперед, какое значение оно может иметь в связи с другими фактами.

Обыкновенно побуждениями к преступлению являются обиды, самолюбие, зависть, злоба, желание отомстить за действительное или мнимое зло, желание сохранить за собой предмет, составляющий законную собственность другого лица, крайняя нужда, желание сохранить за собой доброе имя или избавиться от сообщников преступления, от любовницы, в особенности, если она беременна, от ненавистной жены или мужа, чтобы обладать другим, религиозный фанатизм и т. п.

На одних побуждениях судья не может ничего основывать. Индивидуальные обстоятельства каждого отдельного дела, а также разумность и добросовестность знакомого с жизнью судьи, а не какой-либо определенный критерий, должны служить единственной руководною нитью для разграничения мотивов и личных свойств виновника преступления, подлежащими исследованию и теми, которые должны стоять за этими пределами.

Далее видимых побудительных причин нельзя идти, потому что проникнуть в ум человека вне нашей власти, ибо деятельность ума не видима и не осязаема и открытие пружин человеческих действий чрезвычайно трудно по причине их сокровенности или отдаленности, а опыт показывает, что самые важные преступления совершаются нередко вследствие ничтожных причин, а иногда без всякого повода. Причины событий иногда бывают ничтожны, как семя; но если это семя, или зерно, упадет на плодородную почву, увлажнится дождем и согреется солнцем, то и выростет в рослый колос, в сосну или в дуб.

Отсутствие мотива ослабляет всякую улику. Если нет видимого повода и сомнителен сам факт, то в деле будет крупный пробел, то часто возникает предположение в пользу невиновности.

Если рядом с фактами, обнаруживающими виновность деятеля, может быть указана и видимая побудительная причина, то это обстоятельство будет подкреплять убеждение. А потому судьи часто по необходимости объясняют тайную деятельность ума на основании внешних признаков, тем более, что в огромном большинстве случаев сами деяния несомненно указывают на преступное намерение.

Поэтому вопрос состоит не столько в том, существовали ли достаточные причины для совершения преступления, сколько в том, подтверждается ли достоверность преступления прочими доказательствами.

68. Решимость

Решимость имеет разные степени убедительности, смотря потому доказано ли одно лишь общее намерение в ожидании подходящего случая, или же составленный план, предусматривающий все подробности исполнения, открыты ли слова, угрозы и т. п. обнаружения умысла, какие-нибудь приспособления, приготовления и попытки, отнюдь не указывающие на то именно преступление, которое совершено, или же обнаружены речи, приготовления и приспособления более определенного содержания.

69. Воля

Воля в форме произвола не может быть продолжением ассоциации идей. У новорожденного первоначальным поводом к произволу служит чувство приятного или неприятного, и смотря потому, какое из них он будет ощущать, таковы будут и движения. Равным образом и у взрослого удовольствие или страдание служат также главным мотивом произвольных движений.

Что касается физиологического элемента чувства и движения, то здесь много значит также привычка и упражнение.

Произвол составляет существенную принадлежность духа. Мы всегда имеем возможность направлять ассоциацию идей на тот или другой предмет, управлять чувствами и движениями и вмешиваться в само волнение, можем произвольно вызвать его или остановить.

Нравственная свобода основана на произволе, который есть и у животных. Но существенное значение здесь не в произволе, а в том, что психическая жизнь животных поглощена исключительно миром чувств, тогда как у человека чувство служит только исходной точкой для операций духа, а потому произвол его управляется нравственными мотивами. Нравственность учит, напр., самоотвержению и дает силу жертвовать собой для других.

Так как душа в человеке тесно связана с органическими процессами в теле, которые находятся в зависимости от известных законов, то о безусловной нравственной свободе не может быть и речи. Даже самобытные операции духа подчиняются известным обязательным для всех законам. Исходной точкой для психической жизни служит не абстрактное мышление, а чувство, организм, жизнь которого протекает независимо от нашей воли. Нравственная свобода определенно вращается только в известных пределах. Абсолютной свободы воли, в смысле философском, вероятно, не было и не будет уже и потому, что различные люди свободны в очень различной мере. Требования, адресуемые государством к индивидуальной воле, всегда ограничиваются относительной ее свободой. Государства требуют от частного лица лишь способности производить сравнительную оценку представлений и до известной, установленной обществом, нормы чувственными эгоистическими побуждениями в пользу абстрактных, разумных представлений, соответствующих требованиям нравственности и государственным законам.

В юриспруденции понятие о способности к самоопределению чисто эмпирическое. Наука права и лучшие законодательства для суждения о безответственности исходят из того чисто эмпирического факта, что в известном, законом определенном, возрасте жизни всякое определенное лицо в том или другом государстве приобретает умственную и физическую способность понимать и сознавать правовое значение деяния, к которому влечет его воля (разумение, или способность обсуждать последствия своих поступков, способность различать добро от зла) и способность выбора между деятельностью и покоем (свобода воли, или нравственная свобода).

70. Некоторые условия, ограничивающие и уничтожающие нравственную свободу

Существующая свобода воли может быть уничтожаема иногда вследствие внешних условий. На нравственную свободу действуют физические болезни и в некоторых случаях не только ограничивают, но и уничтожают ее, хотя такие болезни и очень редки. Отсутствие свободы обусловливается и тем, что индивид не в состоянии, вследствие болезненных мотивов, сообразовать свои поступки с нравственными требованиями. Во многих случаях неспособность ко вменению при умственном расстройстве заключается не в бессознательности и отсутствии разумения, а в вынужденности стремлений, в отсутствии выбора, в принуждении. Посему разумение, как критерий, приводит иногда к ошибкам, к весьма тяжким последствиям.

71. Меланхолия

При меланхолии, как душевной болезни, т. е. заболевании мозга с преобладающим или исключительным расстройством психических функций — чувствования, представления и стремления, — выражающейся в состоянии психического (душевного) угнетения, постоянного психического недомогания, психического болезненного самоощущения, как проявления расстройства в питании психических центров, доходящего до душевного расстройства не только чувствования, но даже и представления, задержка процесса представления, мучительные аффекты скуки, боязливого ожидания неизвестного, но во всяком случае ужасного будущего, терзающее сознание немощи, повергающее в ужас чувство невозможности освободиться от болезненного состояния, вызывается аффект, порыв отчаяния, приступ страха, боязни, внезапно поразившее впечатление, внезапно появляющаяся в сознании о несуществовании, напр., самого себя или всего вообще в мире, или обман чувств, вынужденное представление, сделавшееся невыносимым, сознание своей немощи и бессилия воли, отвратительного застоя мысли может довести до желания изменить во чтобы то ни стало свое положение, до желания проверить, напрягши последние свои силы, действительно ли он, больной, не может ничего сделать — и вот он разрушает свою мебель, поджигает собственный дом, убивает себя или другое лицо.

72. Вынужденные представления

Таковой же психологический процесс лежит в основании деяния, совершенного вследствие вынужденного, навязанного представления. Чувство страха, останавливающее всякое движение представлений, делается в таких случаях столь ужасным, что в сравнении с подобным мучительно напряженным сознанием преступное деяние, и его дурные последствия являются меньшим злом и единственным средством избавиться от невыносимости состояния. Деяние вытекает в этих случаях из стремления к самосохранению; оно совершается не ради его самого, не вследствие преступного мотива, а имеет своей целью единственно самосохранение. Объект его будет случайным лишь средством для достижения цели.

73. Невменяемость истеричных

Неспособность ко вменению при преходящем и хроническом расстройстве умственных способностей истерических лиц не подлежит сомнению. Затруднения представляют лишь случаи простого элементарного расстройства. Дурное расположение духа, прихоти, капризы истеричных женщин, без сомнения, не должны быть основанием, оправдывающим уголовные деяния.

Не следует упускать из виду, что различные душевные способности, душевные функции солидарно связаны друг с другом, что ни одна из них не может заболеть изолированно, что и истерия представляет собою неврозу всей нервной системы, что она во многих отношениях затрудняет нормальное проявление психической энергии, в особенности, в сфере нравственности и воли, что впечатлительность ко всякому раздражению, действующему на психическую сторону человека, у истеричных значительно увеличена, что они гораздо легче поддаются аффекту, легко подавляющему их слабое "я". А потому и не может быть речи об относительной способности ко вменению, т. е. об уничтожении свободы воли лишь относительно деяний, вытекающих из ложной идеи или душевного расстройства, при остающейся способности ко вменению относительно других деяний, будто бы, совершающихся вне сферы такого расстройства душевной жизни лишь видимо частное, а в действительности имеет характер общего, но лишь не вполне обнаружившегося.

На практике мы никогда не будем в состоянии определить меру свободы воли, оставшуюся у умалишенного, и признать его ответственным сообразно с этой мерой. При обсуждении таких случаев не следует смешивать нравственную способность ко вменению с юридической. Уголовному правосудию решительно все равно, будет ли деяние, проистекавшее из ложной идеи, оправдано с нравственной точки зрения или нет, лишь бы было доказано, что мотивом этого деяния были ложные идеи, а последние явились симптомом душевной болезни. Конечно, можно различить разницу между тем как совершает свои поступки душевно больной и здоровый, но это бывает не всегда. Не следует забывать, что душевно больной научается опытом, что если он сделает то или другое, его ожидает за это неприятность. Такая дрессировка, не имеющая ничего общего с способностью здравомыслящего решаться на какой-либо поступок или на бездействие по этическим основанием, возможна и относительно ребенка, даже животного, из чего, однако, никто не вздумает выводить способность их ко вменению.

Закону нет дела до тех или других форм психического расстройства. Поэтому необходимо доказать, что душевная болезнь достигла такой степени, что уничтожила ответственность перед законом. Необходимо, чтобы научное заключение выяснило отношение найденной душевной болезни к вменяемому в преступление поступку и чтобы к этому присоединено было заключение, как прямой ответ на вопрос судьи.

Судящий по своему усмотрению присяжный не может быть связан юридическим определением безумия и слабоумия, но он сам решает, эти ли состояния или другие исключили способность ко вменению.

74. Эксцентричность, безнравственность, психические слабости

На основании какого-либо изолированного критерия нельзя установить различия ненормальных душевных состояний от известных страстных и вызванных аффектом состояний, причуд, эксцентричностей, недостатков характера и безнравственного образа жизни здоровых людей.

Не новость и то, что лица, испорченные с самого начала жизни (обыкновенно расположенные наследственностью, влияние которой нигде не высказывается так ясно, как в области нервной системы, и которая выражается не только в известных особенностях характера, дарования, склонностей, но также и в слабостях, пороках и недостатках) дурными примерами, неправильным воспитанием, может быть, безвинно делаются порочными, преступными. Здесь есть и преступление, и безумие. Но судебное понятие преступления и безумия взаимно друг друга исключают, потому что там, где есть одно, не может быть другого, и потому судебно-медицинское заключение должно установить только то или другое. Опыт учит, что кроме душевных болезней, собственно, как их описывают в книгах, наблюдают в домах умалишенных и понимают в общежитии, совершается множество поступков, которые своей странностью причиняют судейской совести мучительные затруднения. В подобных случаях иногда и наука не решается произнести своего суждения о том, есть ли тут душевная болезнь или нет. Но для специалиста болезнь эта выдает себя теми явлениями, которые сопровождают начало и развитие ее. Наибольшие затруднения представляют те более частые случаи, когда индивидуум находится в состоянии психической слабости или тупоумия.

Есть, кроме того, люди, которые страдают только психической угнетенностью, без безумных представлений, и, по-видимому, вполне обладают умственными способностями, но здоровье которых глубоко потрясено, и они гораздо опаснее как для себя, так и для общества, чем явно помешанные. Сюда относятся слабоумные без определенной причины, эпилептики, пьяницы, истеричные и ипохондрики с наследственным расположением и пр., или эпилептики с неясно выраженными и припадками и пр. Те и другие живут в обществе людей, не обращая внимания их на себя. Эти личности, при случае, могут прийти в столкновении с судом.

75. Сон

Все органические процессы — сердцебиение, дыхание и т. д. — совершаются и во сне. Но этого мало. Во время сна не прекращается и психическая жизнь; мысль живет и во сне, и доказательством этого служат сновидения. Во сне мы чувствуем, думаем и душа наша потрясается аффектами и страстями. Деятельность мысли вовсе иногда даже доходит до высшей степени. Так, Вольтер, Кондильяк и др. почерпали во сне идеи для многих из своих бессмертных творений. Иногда мы не помним никакого сновидения; но это не доказывает еще, что мы ничего не видим, а только, что позабываем виденное. И в самом деле, иногда сновидения проясняются перед нами уже чрез несколько времени. И наяву мы часто забываем виденные предметы и вспоминаем о них только при новом столкновении с ними, или же иногда и вовсе не вспоминаем. Спрашивается, что же за причина, производящая сновидения и от чего происходит фантастичность сновидения? Известно, что только посредством внешних чувств восстанавливается у нас правильное отношение между сознанием и внешним миром. И если одно чувство бывает поражено, то другие заменяют его; но когда все чувства бывают остановлены, душа совершенно разобщается с внешним миром и сосредоточивается сама в себе. Отсюда и происходит фантастичность образов во сне. Здесь мысль почерпает свое содержание уже по преимуществу из прошедшего времени; а так как с внешней средой сознание разобщено, то для него не существует ни времени, ни пространства. Бывает что и деятельность внешних чувств не прекращается во сне, а особенно в полузабытьи; но они не только не уничтожают фантазии, но, напротив, еще более усиливают ее, потому что они передают впечатления от действительных предметов в фантастической форме (иллюзия). Так как сознание во сне не имеет твердой опоры, то сны забываются скоро. Вообще сон представляет много аналогичного с сумасшествием. Здесь также фантастичность видений, странные идеи, нелепые комбинации их, обман чувств, отсутствие пространства и времени. Если человек совершит во время сна преступление, то не отвечает за него, ибо вменяемость основывается на понимании себя в отношении к внешнему миру; во сне же человек разобщается со всею внешней средой и произвол не принимает участия в его представлениях и действиях. Но вот он пробуждается; все органы принимают свое прежнее положение, а вместе с этим восстанавливаются и все прежние отношение к окружающей среде. Но бывает, однако же, что момент пробуждения продолжается более или менее долгое время, и человек здесь живет в двойственном мире: с одной стороны, его органы чувств открыты для внешних впечатлений, а с другой, — внутренний мир его наполнен еще образами из сновидений. Такая аномалия пробуждения называется сонным опьянением (первый момент пробуждения, когда до слуха доходят из вне все звуки, но впечатления от них воспринимаются в форме иллюзий). В это время мысль еще живет в мире фантазий, а потому и сознания еще не бывает. А так как во время сна возможны движения, то, очевидно, возможна и опасность; напр., если кто-нибудь видит во сне разбойников, то тотчас, по пробуждении, он в каждом окружающем видит своего врага и готов его убить. Эта аномалия есть явление моментальное; и если при совершении преступления в этом состоянии не будет свидетелей, то доказать его очень трудно. Тут легко может быть обман.

76. Дневник

Дневник всегда является доказательством, к которому надо относиться осторожно. Кроме тех редких случаев, когда дневник бывает результатом спокойных наблюдений над жизнью со стороны взрослого и много пережившего человека, он пишется в юности, которой свойственно увлечение и невольное преувеличиванье своих ощущений и впечатлений. Предчувствие житейской борьбы и брожение новых чувств налагает некоторый оттенок тихой грусти на размышления, передаваемые бумагам, и человек правдивый в передаче фактов и сообщений обманывает сам себя в передаче чувств и мнений. Притом и всякий, кто вел дневник, вероятно, не станет отрицать этого — юноша обыкновенно почти бессознательно отдается представлению о каком-то отдаленном будущем читателе, к которому попадет когда-нибудь в руки дневник и который скажет: какой был хороший человек тот, кто писал этот дневник, какие благородные мысли и побуждения были у него, или как бичевал он себя за свои недостатки, какое честное недовольство на себя умел он питать. Поэтому дневник может служить скрепой и дополнением между другими уликами, но, как к самостоятельному доказательству, к нему надо относиться осторожно.

77. Оговор

Оговор других обвиняемых приобретает цену только после тщательного анализа и оценки всех улик, всех обстоятельств дела. Если подсудимый перекладывает с больной головы на здоровую, оправдывая себя и сваливая вину на других, то, конечно, его оговор не имеет никакого значения.

Но, с другой стороны, когда обвиняемый приносит повинную, когда он чистосердечно рассказывая дело, нисколько не поправляет своей участи и в привлечении других не имеет непосредственного интереса (неприятности, корысть или иные виды), топит одинаково и себя и других, то его объяснение важнее всякого свидетельского показания, ибо он должен рассказать не только то, что сам он делал, но и объяснить, какое участие принимали в этом деле остальные лица, преданные суду. Крайне важно определить, есть ли у него какой-либо интерес топить других, так как нельзя умолчать об их участии, на которое указывают другие обстоятельства дела.

Нередко обвиняемых, плохо сговорившихся между собой или с свидетелями, выдает незамеченное ими противоречие.

78. Вещественные доказательства

Под именем внешних и вещественных улик разумеются те, которые представляются физическими особенностями или свойствами лиц и вещей, т. е. явлениями, которые принадлежат к нашей физической природе и, по-видимому, не имеют никакого отношения к нравственной жизни. Это предметы, на которые направлены действия преступника, или которые служили орудием преступления, или которые сохранили на себе следы преступления и вообще могут служить средством обнаружения виновного и раскрытия преступления (реш. Пр. С. 75г./349). В частности, закон признает вещественным доказательством поличное, орудие, коим совершено преступление, окровавленные или поврежденные предметы, фальшивые монеты, подложные документы, повествования или иного рода объявления различных лиц, если таковые посредством записи или иным образом отделены от автора и приобрели прочность и материальную самостоятельность, и вообще, все найденное при осмотре места, при обыске или выемке, а также тождественность лиц, вещей, почерка, времени и др. Они составляют звенья, которые сливают преступные действия с его невидимым нравственным источником. Они как бы свидетели совершившегося, не способные к тому же вводить судью умышленно в обман, как то в состоянии делать свидетели, и потому имеют много таких преимуществ, каких не имеют свидетельские показания. Они усиливают достоверность показания и притом в бесконечной степени.

Но иногда вещественные доказательства могут быть приведены в ошибочную связь с искомым фактом; они могут быть подкинуты с целью ввести в заблуждение; на месте преступления виновный может оставить, напр., кусок ножа, украденного им у своего соседа, чтобы вооружить против него этого немого свидетеля и предупредить обвинение против себя; они могут быть сфабрикованы с единственною целью сбить с толку судей; виновный может, напр., сломать замок, сделать себе рану, чтобы придать своей басне более вероятности; они могут быть обращены против истины с большей опасностью для правосудия, чем подкупленный свидетель. Но, когда отчет о вещественных доказательствах дает официальное лицо, опасность обмана низводится до наименьшей степени.

Поличное бывает двух родов: 1) вещи, принадлежащие обвиняемому, которые найдены на месте преступления во время личного осмотра, и 2) вещи, принадлежащие потерпевшему лицу, которые найдены в доме обвиняемого во время обыска или в его руках при аресте. Значение поличного состоит в том, что оно заставляет обвиняемого указать, каким путем вещь попала в его руки. Доказательства владения плодами преступления различны и по степени убедительности, которая зависит от свойства предметов и числа их, способа и обстоятельств владения и т. д.

Следующие обстоятельства увеличивают или уменьшают значение поличного, как улики: находится ли место или хранилище, где найдена вещь, в исключительном пользовании обвиняемого, как, напр., запертой сундук в его жилой квартире, или же к этому помещению могли иметь доступ посторонние лица безведома хозяина, как, напр., незапертой крестьянский двор или сарай вдали (саженей, напр., за 50) от жилого дома.

Способ хранения вещи подсудимым, т. е. лежала ли она открыто, так что каждый мог ее видеть, или же она была спрятана в таком месте, куда она случайно попасть не могла, как, напр., хранение золотой вещи в мешке с рожью или полотна не в сундуке, где хранится прочее белье, а в погребе в простой бочке среди съестных припасов.

Подходит ли вещь к обстановке обвиняемого или обладание ею представляется само по себе необыкновенным, так как едва ли подлежит сомнению виновность, напр., мужика, не торговца золотыми вещами, хранящего золотые вещи, или нищего, хранящего процентные бумаги.

Нахождение других краденных вещей сразу подрывает объяснение обвиняемого о том, что вещь попала к нему случайно. Большая разница также и в том, напр., найдены ли все вещи, добытые преступлением вместе или же некоторые, ибо часть их могла попасть в невинные руки, между тем как трудно допустить, чтобы совокупность всех вещей могла перейти в третьи руки. Масса вещей указывает на повторение удачных покупок. Тот кто слишком счастлив, обыкновенно помогает своей судьбе и всегда почти незаконными средствами.

Через сколько времени после совершения кражи найдена вещь, так как чем более времени прошло после совершения преступления, тем слабее подозрение, тем правдоподобнее объяснение подсудимого, что он приобрел найденное у него законным образом на рынке у неизвестного торговца.

Способ приобретения и цена вещей требуют тщательной проверки, ибо чем ниже цена, чем своеобразнее обстановка, среди которой происходила покупка, тем более есть основания предполагать здесь преступление. Напр., если процентная бумага куплена на улице у оборванца за пятую часть цены, то судья вправе заключить, что она куплена заведомо краденной. Тот, кто приобрел вещь законным путем, знает, что она стоит. Но за бесценок может отдать хорошие вещи только тот, кому надо отделаться от них во чтобы то ни стало.

Если вещь имеет характерные приметы, как, напр., номер часов, то задача судьи нетрудна.

Но когда спор идет о полотне, ржи, муке и т. п., то поличное является очень слабой уликой, если путем экспертизы и сличения с образцами не будет установлена самым очевидным образом принадлежность этих вещей потерпевшему лицу.

Если характерные знаки на вещи, напр., этикетки магазинов, вензеля потерпевшего лица скрыты, уничтожены, вырезаны и счищены с найденных предметов и вместо них подделаны другие (или если подсудимый старается уничтожить кровавые пятна, или пытается предупредить вскрытие тела посредством поспешного погребения его), то это, несомненно, является уликой против обвиняемого, ибо указывает на стремление его лишить потерпевшего возможности доказать свое право собственности и вообще на том общем основании, что всякое действие разумного существа имеет свою причину, и обвиняемый, не умеющий объяснить причины своих действий, тем самым усиливает предположение о своей виновности.

Если обвиняемый и его семья не оказали ни малейшего сопротивления тем лицам, которые производили обыск, если они ничего не старались скрыть, то такое поведение говорит в их пользу. Но если они заперли дверь, чтобы выиграть время, задержать понятых и следователя, если они при обыске не давали ключей и прятали разные предметы, то им, несомненно, было известно, что эти вещи были краденные, и о законном приобретении ими этого имущества говорить невозможно.

Присутствие у обвиняемого воровских инструментов сразу обрисовывает личность подсудимого. Пользование плодами преступления имеет своим основанием то предположение, что человек, внезапно разбогатевший или изменивший образ своей жизни при наличности других доказательств его виновности, действительно, совершил приписываемое ему преступление. Но одно владение похищенной вещью, хотя бы и вскоре после кражи, не подкрепленное другими уликами, представляет иногда и обманчивый и крайне опасный признак.

Отсюда видно, что поличное играет в деле большую или меньшую роль в зависимости оттого, насколько оно по своему характеру, по обстановке, среди которой оно было найдено, и по поведению обвиняемого до и после обыска лишает его возможности доказать законность приобретения вещей, принадлежащих потерпевшему лицу.

79. Письменные вещественные доказательства

В ряду материальных вещественных доказательств особое место занимают письменные доказательства, документы, под которыми разумеются письменные знаки, посредством которых выражается акт мысли человека, запечатлевается нечто уже совершившееся или имеющее быть совершенным, истинное или ложное — безразлично. Они весьма разнообразны по форме, содержанию и происхождению и оцениваются на уголовном суде совершенно независимо от того значения, которое могут иметь на суде гражданском, так что документ, имеющий доказательную силу на последнем суде, может быть признан не имеющим силы на суде уголовном и наоборот. Пользование документами, как письменными доказательствами, предполагает действительность их, т. е., что они действительно исходят от того лица, которое значится в документе, как его автор.

По природе своей письменные доказательства не имеют самостоятельного значения в системе уголовных доказательств и в большинстве случаев служат дополнением других доказательств, напр., личного осмотра, показания обвиняемого, свидетелей или сами требуют подкрепления другими доказательствами. Они подходят, смотря по обстоятельствам дела, к категориям других доказательств. Так, они могут иметь значение:

1) бумаги, в содержании или в происхождении которой выразился сам факт преступления; таковы подложные документы;

2) бумаг, вмещающих в себе сознание подсудимого или признание каких-либо фактов со стороны других лиц, имеющих для исследования дела значение, и

3) бумаг, имеющих значение улик, на основании которых может быть сделан вывод в отношении преступного действия или виновности лица.

Доказательная сила письменных документов зависит не от одной только достоверности их, но также и от внутреннего их содержания, которое может быть определено только сообразно обстоятельствам каждого отдельного случая.

При исследовании документов судья должен обратить внимание на все мельчайшие обстоятельства. Документ только тогда может быть признан подлинным, когда все находится в полной гармонии, т. е. качество бумаги и время выдачи, цвет бумаги и чернил, орфография и обороты речи, почерк, которым писан текст документа, и подписи участвующих лиц. Следует осмотреть спорный документ со всех сторон с помощью увеличительного стекла и на ощупь. Таким путем можно прийти к следующим результатам: 1) подчистки будут видны, если бумагу поднести к свету; а вытравление кислотой можно легко заметить, так как ультрамарин, употребленный для окраски бумаги, растворяется под влиянием кислоты и оставляет белые пятна. 2) Если некоторые слова первоначально были написаны карандашом, а потом вычищены и вписаны чернилами, то на обороте спорной бумаги останутся следы от нажима графита, которые никаким образом нельзя удалить. 3) При внимательном осмотре бумаги иногда оказывается, что некоторые буквы дорисованы чернилами. Это бывает в тех случаях, если какие-либо слова, приписанные впоследствии, вышли слишком светлыми. 4) Если найдены около букв черты, сделанные карандашом, то это доказывает, что подложные слова были сначала нарисованы карандашом, а потом уже написаны. 5) Необходимо в точности установить, к какому времени относится бумага, на которой написан документ. На новой гербовой, вексельной и даже в некоторых случаях почтовой и писчей бумаге имеются водяные знаки, по которым можно определить время, когда бумага приготовлена. Относительно древних актов следует обращать внимание на цвет бумаги и чернил. От времени края бумаги желтеют и около букв появляются желтые круги. Если на краях в некоторых местах этот желтый цвет исчез, то следует заключить, что здесь часть бумаги отрезана; если желтого кольца не имеется около некоторых букв, то есть основание предполагать, что несколько букв были вычищены. 6) Очень важно исследовать складки бумаги, в особенности, если подпись стоит под самой складкой. 7) Если документ склеен, то необходимо сверить все его части и страницы, обратив внимание главным образом на качество бумаги. Надо установить ее плотность, формат, полоски, цвет и водяные знаки. Необходимо выяснить, писаны ли все части одним почерком и одинаково ли влияло время на все части. В особенности это важно при осмотре книг, которые ведутся должностными лицами и учреждениями. Листы, склеенные впоследствии, легко узнать по переплету. Но, кроме того, не следует упускать из виду мелкие признаки. Вейнер приводит характерный пример такого случая: все листы старой книги были проточены червем, за исключением того листа, на котором оказался подлог. 8) Следует подробно рассмотреть штемпеля и печати, находящиеся на документах, пригласив для этого в крайнем случае резчика и гравера. 9) Необходимо обратить внимание на содержание документа, на обнаружившееся в нем знание или, наоборот неведение определенных обстоятельств, на то нет ли в нем ссылки на позднейшие сравнительно с временем его составления выражения, которые там встречаются, обороты речи, орфографические ошибки, на выразившиеся в нем мнения, привязанности, склонности, вкусы автора. Таким путем иногда удается констатировать, что подобный документ не мог быть писан человеком столь образованным или развитым, каким является то или другое из действующих лиц, не мог заключать в себе выражения, появившиеся лишь после его составления. 10) Если документ выдан из присутственного места, то следует сверить номер, стоящий на нем с номером в исходящей книге и удостовериться, тот ли документ там записан. 11) Если спор идет о подлоге векселя, то необходимо выяснить отношения, социальное положение и денежные средства должника и кредитора. Очень часто бывает, что вексель богатого человека находится в руках бедного, который не мог дать в заем значительную сумму денег. Такие факты наводят на мысль, что долговое обязательство подложно или же получено путем мошенничества.

Экспертиза сличения почерка, калиграфическая экспертиза, не вооруженная научными способами действия, в последнее время потеряла свой престиж. Опыт указал маловажное ее значение. Если еще она в состоянии оказывать некоторую помощь в случае грубой подделки почерка рукой виновника подлога, то в случаях другого рода, а именно, при совершении подлогов посредством особых технических приспособлений, химических процессов, фотографических снимков и при других, так называемых, аутентических подделках, бессилие ее представляется очевидным, так как признаков разности почерков, несмотря на несомненность подлога, может при этом и не обнаружиться. Но все-таки нельзя не признать, что этот метод исследования может привести к известным результатам. Каждый почерк представляет собою известное оригинальное явление. Нет двух почерков, которые вполне похожи друг на друга, как нет двух людей одинаковых внешних и внутренних качеств. При экспертизе надо сначала определить характер и дух (привычки) почерка, начав это исследование с почерка на бесспорных бумагах, а затем на заподозренных документах. Мы знаем по адресу на конверте, кто из наших знакомых прислал нам письмо. Мы делаем это заключение по общему впечатлению, а вовсе не потому, что нам известно, как это лицо пишет те или другие буквы.

Фотография представляется незаменимым средством к обнаружению истины. Оставляя исследуемый документ неповрежденным, она выводит на свет изображение того, что находится под текстом рукописи, выясняет характеристические индивидуальные признаки почерка в начертании отдельных букв, восстанавливает залитую чернилами рукопись и таким образом воспроизводит такую картину действительности, которая оставалась бы совершенно незамеченною для глаза, не вооруженного ее могущественными средствами действия. Она может увеличить подпись до каких угодно пределов, вследствие чего становятся наглядными не только калиграфу, опытному в такой работе, но и каждому постороннему человеку, все особенности почерка, определяется способ подделки и ясно обозначается все, находившееся под текстом и подписью, определить состав чернил и бумаги. Благодаря увеличению нет возможности скрыть подчистки, так как повреждения бумаги выступают с особенной рельефностью. При помощи фотографии можно проявить вычищенные слова, которые для невооруженного глаза не видны, можно с полною наглядностью обнаружить, усилить оттенки чернил черного цвета; чернила синеватого колера получают беловатый цвет, а чернила темно-коричневого цвета становятся совершенно черными.

При исследовании чрез микроскоп можно заметить разницу цвета чернил, так как поверхность бумаги не гладкая и взаимное влияние теней на сильно увеличенной поверхности дает возможность определить цвет.

Если все буквы и черточки, напр., в цифре "4" писаны одновременно, то чернила в месте пересечения сольются, а в противном случае, образуют два слоя, лежащие один над другим.

Химия уничтожает документ, но с помощью ее можно определить, было ли вытравлено известное место химическим способом.

Хлорная вода, щавельная и соляная кислота оставляют на поверхности бумаги желтоватое пятно, которое остается на тех местах, где стояли слова; а от трения синей лакмусовой бумагой на них получается красный цвет. При судебно-химическом исследовании могут быть вызваны на поверхность, или, вернее говоря, окрашены, бесцветные элементы чернил, которые впитываются в бумагу. В ализариновых, напр., чернилах есть железо, для проявления которого на бумагу ее смазывают раствором дубильной кислоты, которая, соединясь с железом, превратится в темные чернила и появится в тех местах, где прежде стояли буквы. Если разогреть бумагу до такой степени, что она начнет желтеть, то на ней и появятся буквы темно-коричневого цвета, если чернила содержат органические элементы, которые цвета не имеют.

При помощи химии можно определить, писан ли документ одними чернилами, так как через реагенции можно различить четыре сорта чернил: ализариновые, появившиеся с 1855 года, анелиновые, из кампешевого дерева, из чернильных яблок.

Чернила с течением времени все больше впитываются в бумагу, больше усыхают и поэтому легко растворяются в кислоте. Чем старше документ, тем больше он окажет сопротивление разрушающей силе. Следует поэтому смочить кислотой спорные и бесспорные места и с часами в руках определить время, когда буквы побледнеют. Если весь документ писан в один день, то все его буквы под влиянием кислоты должны исчезнуть одновременно. Иногда этим можно удостоверить, что документы, напр., торговые книги писаны в разное время.

Чтобы узнать, что было написано на том месте, где слова зачеркнуты или густо залиты чернилами, надо смочить это пятно соляной или щавельной кислотой и ждать когда верхний слой чернил растворится и появится слово, которое было скрыто. Но здесь дорог каждый момент, потому что кислота может растворить и нижний слой.

Письменный документ, когда подлинность его доказана, представляет одного только автора, на котором и сосредоточиваются все причины подозрения, происходящие из его интереса или умственных способностей.

Документ, предложенный тем, кто его составлял в его собственном интересе, более подозрителен.

При требовании этого документа противной стороной основания для подозрения будут иные. Если она его требует, то ясно, что, по ее мнению, он должен служить против того, кто его доставит, так как никто во вред самому себе не станет лгать. Это один из видов признания.

Основанием для подозрения служит и непредставление его к делу и отсутствие ссылки на него при таких обстоятельствах, когда представление его было бы в порядке вещей, когда сторона должна была бы сделать его известным и воспользоваться им, если бы он существовал.

При уверенности, что человек владеет документом противной стороны и упорно отказывается представить его, не следует опасаться того, что наказание за это будет жестокостью ибо необходимо заставить его подчиниться обязанностям, налагаемым правосудием. Если он страдает, то страдает по своему собственному выбору и не заслуживает никакой жалости. Во всяком случае, ему не должна быть предоставлена привилегия упорствовать в своем поведении, несправедливость которого очевидна. Документ в целом представляет качества значительно высшие или низшие тех, каких можно ожидать от лица, которому он приписывается, в отношении сведений, ума и нравственности, насколько можно судить о них по другим документам того же лица.

Если может быть допрошен автор документа и допрос его может быть обставлен всеми обыкновенными гарантиями, то нет причины допускать этот документ вместо свидетельства автора, как низшую форму этого свидетельства. Но когда автор находится в положении, исключающем возможность устного допроса, как, напр., в случае болезни, смерти, отдаленности местопребывания, то документ должен быть принят за доказательство, ибо если исключить этот документ, который предполагается благоприятным автору, то можно лишить последнего возможности получить сведения, которые нельзя добыть иным путем.

Опасность от исключения документа значительнее опасности от допущения его, ибо если в документе что-либо искажено, то может быть исправлено при помощи других доказательств.

Если подлинность документа оспаривается, то он должен быть представлен в подлиннике; в противном же случае, его может заменить копия.

Если свидетель ссылается, как на доказательство, на письме, которое, по его уверению, он читал, то это свидетельство, если нет причин не доверят ему, с первого взгляда представляется имеющим такую же силу достоверности, как рассказ по слуху; но между ними есть различия, которыми не следует пренебрегать: в первом случае к документу можно обратиться несколько раз, тогда как во втором случае оригинал появляется на свет и умирает в ту же минуту. В таком свидетельстве заключается два рода опасностей: опасность — в неточности, что бывает в иной степени и с рассказом послуху, и опасность подлога, когда написавший для собственной выгоды письмо, оставит его в таком месте, где бы его мог прочесть свидетель, и уберет его с целью, чтобы последний при случае мог передать его содержание в качестве свидетеля.

Под случайные письменные документы не подходят коммерческие письма и счетные книги торговых домов; они составляются правильно, по однообразной форме, с определенной целью и с намерением иметь возможность в случае надобности служить доказательством. Надо заметить, однако, что им не достает существенных качеств, отличающих предустановленные доказательства; они не совершаются совместно с заинтересованными сторонами; они не бывают делом правительственного чиновника, который, по своему положению, стоит выше подозрений в обмане.

Доказательством брака, рождения, смерти служат метрические книги, отсутствие которых может быть гибельным для множества лиц.

Доказательства, заимствованные из другого дела, ослабляются тем соображением, что неизвестно, было ли оно обставлено всеми желательными гарантиями. Оно представляет опасность, против которой надо остерегаться, это уговор. Одна из сторон в видах создать обманное доказательство могла иметь фиктивный процесс со стороны, по-видимому, противной, которая возражала только для формы с целью сообщить ложному доказательству наружный вид истины.

80. Копии

Что касается копий, то, строго говоря, никакая копия не может заслуживать такого доверия, как оригинал, потому что всякая копия подвержена или умышленным подделкам или случайным ошибкам. Может случиться, что копия снята с умышленно искаженного и впоследствии уничтоженного оригинала, и потому обман может пройти незамеченным. Может случиться, что оригинал никогда не существовал и предъявляется мнимая копия в том предположении, что подлог под этой формой обещает более успеха или подвергает меньшей опасности, причем в доказательство действительности оригинала могут быть представлены побочные доказательства его существования и всего того, что относится до его совершения. Мнимая копия вдвойне уменьшает доверие: от сомнения в существовании оригинала и от сомнения в верности копии, в том, что она списана с подлинного оригинала. В копии может быть пропущена целая строка; отличающие фразы, знаки, запятые, точки часто забываются. Замена одного слова другим простою переменою буквы почти также вероятна, как простой пропуск, в особенности, если буквы имеют сходство и средство между собой, напр., motus, вместо notus.

При существовании оригинала нет основания думать об искажении копии, так как это искажение было бы совершенно бесполезно, если известно, что копия не принимается без сличения с оригиналом.

Если может быть представлен или если доступен оригинал, то никакая копия не может быть принимаема без особых причин. Но оригинал может быть истреблен без участия стороны, представившей его, или для сокрытия подделки виновною стороною. Если известно, что со времени истребления оригинала копия не находилась в руках виновного, то подозрение в обмане исчезает. Если копия списана с проекта, то невероятно, чтобы в нем была какая-нибудь форма засвидетельствования и потому таковая не может иметь места и в копии.

К копиям можно применять то, что сказано о показании по слуху. Но копия имеет преимущество перед показанием по слуху, ибо она представляет менее опасности быть неточной случайно, без подлога или намерения.

Опасность ошибки от допущения этого рода доказательства чрезвычайно слаба, тогда как решительное исключение его необходимо должно повлечь, в известных случаях, решение противное справедливости.

81. Анонимные сообщения

К числу доказательств письменных, по преимуществу, можно отнести и анонимные сообщения. Бывают, однако, примеры, когда слово может быть сказано на ухо, и доноситель исчезает в толпе.

Под именем анонимного доказательства можно понимать всякое сообщение или показание, автор которого неизвестен лицу, употребляющему его в качестве доказательства, или когда неизвестны ни его имя, ни жительство, ни общественные связи, ни иные обстоятельства, по которым его можно найти.

Анонимное доказательство не может служить основанием для решения. Оно может быть рассматриваемо как случайное письменное доказательство, чрезвычайно слабое и неубедительное по своему содержанию, потому что оно лишено всех тех гарантий, которые характеризуют истинное доказательство.

Обман здесь тем более вероятен, что под прикрытием анонима искушение солгать ничем не сдерживается непосредственно: ни страхом законного взыскания, ни страхом стыда и унижения перед общественным мнением. Скрываясь во мраке, обвинитель не страшится ни разоблачений соучастника, ни различных случайностей, которые так часто изобличают тайные преступления.

Анонимом можно воспользоваться иногда как указанием, если он не имеет другой цели, как только дать в руки какой-нибудь стороне вполне доступный источник доказательств, напр., при краже указать место хранения украденных вещей или место нахождения лица, которое может дать юридическое показание, если допросить его на основании правил судопроизводства. В этом случае допускается известное неудобство в надежде получить в результате значительную выгоду.

Невозможно провести для судьи определенную черту между случаями, когда может быть дозволено или запрещено пользоваться анонимными указаниями. Ясно, что для того, чтобы дать ему подобную власть, необходимо войти в обсуждение достоверности факта, заключающегося в анонимном сообщении.

Анонимные сообщения не отвергаются вполне потому, что в этой форме можно получить такие указания, которые не могут быть получены в иной форме, и что таким образом поддерживается значение таких прав, которые иначе были бы нарушены, изобличаются несправедливости, против которых не было бы спасения, наказываются преступления, которые остались бы безнаказанными, предупреждаются притеснения, которые иначе не были бы предупреждены.

Анонимные сообщения являются единственным возможным указанием, когда факт бывает известен небольшему замкнутому кружку лиц, которые, по особенности своего положения, предпочтут совсем молчать, нежели сделать публичное заявление, потому что для них побудительные мотивы здесь не так сильны, как сдерживающие мотивы.

Мотивы, побуждающие частное лицо выступить в качестве обвинителя, бывают одини или многие из числа следующих: 1) общественный дух, патритиозм, т. е. сочувствие к обществу, интересы которого представляются нарушенными поведением лица, на которое послан донос; 2) благорасположение вообще или особенная привязанность к лицу или к целому разряду лиц, которых хотят оградить от какой-нибудь несправедливости или угнетения; 3) антипатия беспричинная или вследствие какой-нибудь причины к лицу или к целому разряду лиц, которых безнаказанность огорчает доносителя; 4) честолюбие, которое доставляет наслаждение человеку зрелищем важных последствий, вызванных по его воле и вследствие его деятельности; 4) жажда славы, которая находит отдаленное удовлетворение в успехе доноса, несмотря на покров, которым автор его сначала прикрывается. Самые обыкновенные и самые сильные мотивы суть следующие: 1) боязнь личной неприязни со стороны тех, которые будут лично оскорблены доносом; 2) боязнь вражды партии, вражды класса людей, соединенных между собой каким-нибудь интересом или привязанностью, готовых вообще действовать против доносителя; 3) робость или боязнь неуспеха и потери в общественном мнении или то замешательство, то отвращение, которое испытывают многие лица, когда надо выступить публично, явиться на обширную сцену действия, каковая робость есть видоизменение того великого принципа любви к репутации, которому выше приписано противоположное действие; противоречие здесь только кажущееся, ибо вследствие этого мотива один человек выставляет свои действия напоказ, а другой скрывает их; этот мотив особенно влияет на более чувствительного и деликатного человека; а это влияние так же естественно, как и благодетельно по своим последствиям.

Когда аноним получен частным лицом, то его собственный интерес заставить его взвесить все обстоятельства, проследить нить и обратиться к правосудию, если в том окажется надобность.

Для того, чтобы правительственные агенты могли извлечь из анонимных сообщений всю возможную выгоду, необходимо, чтобы они действовали в этом случае, насколько то возможно, публично, чтобы всякому было известно это сообщение и чтобы всякий мог оказать содействие в этом направлении. Выгоды таких сообщений можно видеть, напр., в делах о контрабандах, о злоупотреблениях должностных лиц. Все контрабандисты составляют одну корпорацию страстную, мстительную. Чиновники часто относятся к открывателям контрабанды высокомерно и презрительно, признавая в них людей, по меньшей мере, назойливых. Наконец, и в суде доносчик замечает со всех сторон нерасположение; намерения его подвергаются самому злому истолкованию.

Сообщить открыто о злоупотреблениях чиновника или целой корпорации, в особенности, если они служат доходной статьей ее, значит приобрести легион врагов, прослыть коварным, навлечь на себя иногда недовольство начальника, если он смотрит на себя как на покровителя тех, на кого доносят.

В Англии анонимные извещения часто вносились в публичные акты и часто служили начальникам средством для открытия лихоимства подчиненных. Но при тайной системе уголовного судопроизводства и вследствие того и произвольной, где среди мрака нельзя было знать, пользовались ли такими извещениями, как указаниями или же как окончательными доказательствами, осуждение этих доказательств в сочинениях, которые трактуют об анонимных обвинениях, совершенно основательно.

Но не следует отказываться от анонимных сообщений доставляющих часто полезные указания. Однако же, ввиду заслуженной ими непопулярности, их не следует принимать иначе, как с прибавлением положительного уведомления, что исключительное пользование ими составляет лишь ключ или нить, чтобы дойти до законных доказательств, чтобы понудить анонимного обвинителя открыть себя, заверив его, что он будет выслушан. Можно прибавить, что всякие общие обвинения против характера известного лица, все те, которые не указывают на определенное преступление, все те, которые не удостоверяются фактами, будут отвергаемы с презрением, которого они заслуживают.

82. Разница между производством дел о подлогах в гражданском и в уголовном суде

Производство дел о подлоге в суде гражданском и в суде уголовном различно по следующим основаниям: гражданский суд восстановляет нарушенное право. Он, главным образом, имеет дело с правами на имущество, на вещь, на действия других лиц, с материальной стороной человеческого быта. Это суд формальный, очень редко заглядывающий в область нравственных соображений. Он часто вынужден изрекать решение в пользу человека, нравственная подкладка действий которого возмущает чувство, но который "в своем праве". Он должен иногда отказать в своей защите, помощи человеку неосмотрительному, хотя и честному, доверчивому, но незнающему.

Уголовный суд карает за нарушенное право. Он имеет дело, главным образом, с драгоценнейшими благами жизни — со свободой, со здоровьем, с самой жизнью. Он защищает своими приговорами, главным образом, предметы не материальные — честь, репутацию, доброе имя, общественную нравственность. Он входит в оценку целей, намерений. Он судит не о действиях, в которых выразилось право, а о действиях, в которых выразилась воля, и карает эту волю, если она направлена на вред, на гибель ближнему.

Цель и приемы этих судов различны. Гражданский суд сам ничего не отыскивает, а холодно и бесстрастно присутствует при состязании истца и ответчика. Он слагает доказательства ответчика и говорит первому, доказал ли или не доказал он свой иск. Если одна из цифр этой задачи не ясна и сомнительна, если одно из доказательств внушает подозрение, то суд предлагает стороне выбросить эту цифру из счета, взять это доказательство назад, и если оно взято, то, с точки зрения гражданского суда, оно не имеет никакого значения. Вот почему суд, предлагая истцу взять назад документ, объявленный подложным, штрафует ответчика, если он не представит доказательств подлога, или если документ окажется, по исследованию, неподложным. Но ему нет дела до того, чья преступная воля выразилась в подлоге. Это дело прокурора, который должен дать возможность уголовному суду заглянуть в те действия, которые предшествовали появлению документа на суде гражданском.

Для суда уголовного преступная воля, направленная на незаконный прибыток, выразилась вполне в составлении документа. Представление его на суде есть пользование плодами преступления. Но последствия составления подложного документа могут состоять не в одном представлении их на суде, и в этом причина, почему закон карает не за одно представление, но и за составление документа, Подложный вексель, напр., можно дисконтировать, заставить пройти через ряд бланконадписателей... Такой вексель может послужить средством обмана, для подрыва кредита и иногда репутации того, от чьего имени он написан. Вернувшись к выпустившему его, он может быть уничтожен им. Но он возбудил слух, что векселедатель весь в долгу, что он, напр., подрядчик, не устоит в своем деле. Это — преступление независимо оттого, как взглянет на дело суд гражданский.

83. Следы преступления

Следы преступления, т. е. такие данные, которыми удостоверяется присутствие обвиняемого на месте преступления, не следует смешивать с поличным, ибо они составляют особую группу доказательств, как-то: 1) кровь на одежде, вещах или в доме обвиняемого; 2) волосы в руках убитого; 3) раны, царапины и другие повреждения и следы борьбы на теле и лице обвиняемого; 4) следы земли и краски на теле и одежде обвиняемого; 5) следы ног и обуви; 6) следы грязных и кровяных рук на одежде убитого, на вещах и стенах его квартиры; 7) следы инструментов на месте преступления, если они вполне подходят к орудиям, найденным у обвиняемого; 8) дробь и пули, найденные на месте преступления и в теле убитого. Следы ног или обуви подсудимого вблизи места преступления — крайне слабая улика, если не будут констатированы характерные признаки следа, напр., заплаты и дыры на подошве.

При оценках надо держаться следующих правил: 1) необходимо, чтобы следы были найдены немедленно, или, по крайней мере, вскоре после совершения преступления; 2) измерения должны быть тщательны и сделаны до наложения сапога на след, 3) надо в точности определить направление следа, т. е. выяснить, где след был замечен впервые и куда он пошел, довел ли до дома обвиняемого или прошел дальше. Направление следа имеет гораздо большее значение, чем его величина и форма, ибо оно лучше всякого свидетеля указывает ту сторону, куда должен направиться розыск; однако нельзя забывать, что крестьянские сапоги шьются на одну колодку; 4) наконец, при преступлениях, совершаемых с заранее обдуманным намерением, обвиняемый может умышленно бросить тень на другое лицо и его сапогами наделать следы.

84. Личный осмотр

Личным осмотром называются те процессуальные действия, посредством которых следователь или судья сам убеждается путем непосредственного наблюдения в существовании или несуществовании известных событий, известных фактических обстоятельств дела. Наблюдение это выражается не только в обозрении глазами предмета, а также в восприятиях его посредством всякого внешнего чувства — слуха, осязания и т. д. Наш закон понимает под именем осмотра и освидетельствования, осмотры через судебного следователя или судьей в отличие от осмотров и освидетельствований через сведущих людей, которые обнимают собою понятие экспертизы.

Личное наблюдение составляет наилучшее средство достижения истины, находится в тесной связи с началом непосредственности судебных действий. То, что может выяснить личный судебный осмотр, не может быть восполнено, по достоверности своей, никаким иным доказательством.

Цель осмотра состоит в том, во-первых, чтобы установить ясную и полную картину, внешнюю обстановку, все внешние признаки преступления и способ и орудия совершения его, а следовательно, не подвергавшееся при осмотре наблюдению и не подлежало таковому, во-вторых, чтобы сохранить следы и улики, изобличающие подсудимого, как-то: следы сапог на земле, крови на одежде, знаков взлома на вещах и пр., и, в-третьих, чтобы проверить свидетелей, выяснить, могли ли они с указанного места видеть и слышать все то, что они говорили.

Наш закон достоверность осмотра гарантировал всевозможными мерами: осмотр производится в присутствии понятых, процессуальных свидетелей, которые присутствием своим придают законность акту осмотра, а подписью своей протокола осмотра удостоверяют, что все изложенное в нем констатировано внешними чувствами их и следователя и согласно с действительной обстановкой преступления. Осмотр производится лицами знающими и беспристрастными, заслуживающими особого доверия по своему положению и образованию, а описание, составленное немедленно после осмотра, всегда яснее, чем то, которое дано впоследствии, когда некоторые подробности уже изгладились.

Кроме того, если следователь и понятые пришли к тому выводу, что, напр., взлом совершен стамеской определенного размера, то это должно считаться несомненным доказательством, если при этом результаты его согласны с прочими данными дела и обращено внимание на самые существенные стороны дела.

Составленный о результатах осмотра протокол есть не что иное как письменное показание беспристрастных должностных лиц, есть производное доказательство, имеющее высокую степень достоверности.

Наилучшим средством воспроизведения внешней обстановки преступления во всех подробностях может служить фотография. Как бы ни был добросовестен и тщателен осмотр, как бы он ни был ясно, последовательно, картинно и даже художественно изложен, все-таки, описание никогда не может дать того наглядного представления, как фотография.

85. Аналогия

Аналогия есть особая форма вывода, основанная на предположении, что два предмета, подобные в одних пунктах, могут оказаться подобными и в некоторых других пунктах, причем нам неизвестно, чтобы эти искомые пункты находились с известным нам в отношениях причинности или сосуществования. Ее роль в судебном процессе временная, упраздняемая открытием доказательств по делу; она дает намек, прием, которым можно найти дорогу, указывает хотя гадательный, хотя какой-нибудь маршрут для исследования и установляет опорные пункты при раскрытии таинственных событий, указывает направления, в которых могут быть сделаны более точные исследования, хотя и не может решить вопроса и не служит даже более или менее твердой почвой для решительного заключения. Совершилось преступное деяние. Опыт дает нам много сходных событий, в которых проявляются страсти людей и игра их интересов. На основании сходства в одних чертах мы делаем заключение о подобии в других. Так, зная, что личный интерес наследника во многих случаях служит мотивом для преступления, мы не можем с точностью судить по аналогии о действии личного интереса в данном деле, так как прочие стороны характера данного наследника нам неизвестны.

Аналогия не может считаться доказательством и дает нам лишь вероятность, которая возвышается по мере большого подобия предметов по их существу. Аналогия есть дело личных дарований, талантливости и даровитости ума. Острые и проницательные умы легко открывают аналогию между явлениями, тогда как умы тупые и маловпечатлительные не поражаются очевидными сходствами явлений.

86. Отрицательные доказательства

Отрицательным доказательствам или придается очень мало значения или не придается никакого значения, если они представляются против положительных показаний лиц, заслуживающих полного доверия. Но исключение всякого доказательства было бы исключением всякой справедливости.

87. Права и обязанности присяжных заседателей

Под судом присяжных разумеется такая организация суда, в которой не имеющие обязательной юридической подготовки представители общества, не соединяясь с судьями в одну коллегию, разрешают по внутреннему своему убеждению вопрос о виновности преданного их суду подсудимого и затем предоставляют уже подтверждение установленных ими фактов под соответствующие статьи уголовного закона судьям профессиональных. По существу своей деятельности он есть также суд коронный, и если мы говорим о коронных судьях, то единственно в отношении различных способов их избрания.

В настоящее время совместная деятельность суда присяжных и суда коронного признается высшей и наиболее совершенной формой суда. Она сливает тот и другой суд в одно гармоническое целое, так как в нравственной природе человека коренится принцип единства источника судебного приговора.

Суд присяжных становится мировым учреждением. В Европе он введен всюду, за исключением некоторых кантонов Швейцарии, Голландии и Турции. Он укоренился в каждой стране, куда успел проникнуть.

Постоянные судьи, специально занимающиеся судебною практикой, лучше понимают смысл положительного законодательства и являются наиболее опытными в судебных делах. Они всю жизнь проводят в том, что выслушивают свидетелей, рассматривают всякие доказательства, взвешивают вероятности, вычитают их, оценивают их силу, принося в дело свою житейскую опытность, лично им известные исключения и данные при применении общего правила к отдельному случаю. Просвещенное знание законов природы, жизни, слабостей и предрассудков людей и опытность в судебных делах, которая дается исключительно судебной практикой и изучением замечательных уголовных процессов, знакомство судей с той житейской областью, в которой разыгралось преступление, уменьшают шансы поддаться обманчивым уловкам и ухищрениям, таким неопределенным подозрительным доказательствам, не имеющим отношения к убежденному предмету, которая наукой и судебной практикой давно уже признаны не имеющими никакого значения, или не доверять таким доказательствам, которые не возбуждают никакого сомнения и дают возможность, на основании обстоятельств, по-видимому, ничтожных исследовать темные пути преступления.

В Англии правительственный судья-техник, управляющий ходом судоговорения, придерживается самым точным образом весьма подробной теории доказательств. Он при нескольких источниках относящихся к одному и тому же факту, предпочтет более достоверный, а устранит менее достоверный; когда есть свидетели-очевидцы, он не допустит свидетелей по слуху; когда свидетель жив, он заставит его явиться лично в суд и дать показание в присутствии противной стороны, которая может уличить его во лжи на перекрестном допросе, в несообразностях и противоречиях.

Но вместе с тем постоянные судьи, посвящая себя исключительно этой деятельности, за своим кодексом в своей присутственной палате, как и всякие специалисты, сосредоточиваются большей частью на одной технической стороне своего дела и иногда не замечают народившиеся новые явления жизни, не подходящие под старые юридические формы.

Суд присяжных в оценку доказательств вносит личный опыт и ум, не отягченные техническими и искусственными правилами при решении вопросов факта, при определении значения приблизительных обобщений в конкретном случае. Независимо от судебных своих достоинств он имеет еще высокое социальное значение: он развивает в обществе чувство законности, подымает в массе населения сознание личной ответственности и личного достоинства, содействует сближению положительного закона с народным правосознанием.

Для правильной деятельности суда присяжных требуется наличность известных и притом многоразличных условий. Суд присяжных, действующий в стране, в которой чувство законности и естественной справедливости не находят в обществе почвы для развития, в которой суд не уединен от политической борьбы партий, в которой, благодаря неудовлетворительному составлению списков присяжных, привлекаются лица, не удовлетворяющие назначению присяжных, нельзя ожидать хороших результатов от деятельности суда присяжных, и для такой страны эта организация суда будет худой организацией. Нужно, чтобы судебный персонал и адвокатура стояли на высоте своего призвания, чтобы следствие велось безукоризненно зорко, бесстрастно и беспристрастно, чтобы судьи вели дело с полным неутомленным вниманием и полным отсутствием предубеждения, чтобы свидетели были совершенно свободны от пристрастия, от заблуждений и внушений, главное нужно, чтобы подсудимые или их защитники не вредили сами настоящему выяснению дела.

Отдельные случаи ошибочных вердиктов присяжных заседателей не доказывают несостоятельности этого суда. Нет такой формы организации суда, которая в этом отношении могла бы стоять вне всяких упреков. Причины оправдательных приговоров могут зависеть от слабости улик, собранных против подсудимого, но еще в большей степени от правовых воззрений присяжных, которые не согласны с писанным законом. В убийстве конокрадов, напр., понятно, что ради одного негодного мужика, понесшего за свою порочную жизнь вполне заслуженное, но слишком жестокое наказание, присяжные не решаются послать в каторжные работы 10-20 человек, которые в пылу негодования обагрили свои руки в крови. В делах о детоубийстве присяжные входят в положение матери, которая, волнуемая стыдом и страхом, наложила руку на свое детище, и не решаются наказать бедную женщину, которая, быть может, сама была жертвой обмана. По делам о малоценных кражах из крайности или на сумму менее 50 коп. присяжные оправдывают иногда потому, что свою ничтожную вину подсудимый искупил уже всеми неприятностями привлечения к делу и тасканья по судам, иногда потому, что подобные дела, попадая на сессию рядом с серьезными, теряют всякое значение в их глазах. По делам о покушениях на преступления присяжные оправдывают иногда потому, что, по их мнению, пока вреда не наступило, нечего и карать человека. В лице присяжных заседателей общественный элемент суда является на служение элементу государственному, а следовательно, и ответственному. Присяжные заседатели суть судьи подзаконные. Право суда лично присяжным заседателям не принадлежит; оно есть право государственное, исходящее от Его Величества, коего все служители правосудия суть слуги, как осуществление общего для всех нас нашей общей национальной идеи, идеи государственного единения, идеи глубокого внутреннего единения во всем многостороннем разнообразии, как сама жизнь.

Закон — это мерило справедливости, высшая норма, выработанная народной жизнью, выражающая народную веру, народную нравственность, народное мировоззрение и ограничивающая круг свободы судей, этот мощный двигатель для нравственного развития людей — требует себе повиновения от всех, а потому подзаконность действий органов судебной власти отнюдь нельзя понимать в том смысле, что только органы этой власти обязаны повиноваться требованиям закона; им должны повиноваться и органы административной и др. властей.

Без подчинения закону не было бы и свободы, ибо свобода состоит не в разнузданности ума, воли и страстей, как ее понимают иные, не в гордости, эгоизме, властолюбии, в заявлениях своих прав и в отрицании своих обязанностей, не в практических корыстных рассчетах, не в порабощении интересов других, не в подчинении потокам событий, господствующим увлечениям и настроению общества, не в угождении какой-либо партии или секте, не в том, чтобы ничему не подчиняться и считать свою личную совесть за мерило справедливости, но в разумном подчинении закону долга, всеобщему, объективному закону свободы, объективному требованию, без подчинения которому идея суда присяжных, как ее понимает закон, отрицается.

Юридические нормы, изданные верховной властью, неприкосновенны и противополагаются произволу. Право не есть что-либо различное от социальной^[8] жизни.

Оно относится к ней, как форма к содержанию. Права, как и религия, господствуют над страстями и облагораживают их. Девиз судьи — правовые нормы, закон, который у нас эмблематически изображается в виде столба с короной наверху и с надписью под ней "закон". Эта эмблема указывает тот прямой путь, по которому надо идти, по которому ходила и Древняя Русь, мировоззрение которой вылилось в народном эпосе и в особенности в песнях о любимейшем герое народного эпоса Илье Муромце. Подъезжал он, говорит о нем былина, к трем дороженькам. При дорожках белый камушек, а на камушке написано: вправо ехать — быть богатому, влево ехать — быть женатому, прямо ехать — быть убитому. И поехал Илья Муромец прямоезжей дороженькой; как подъехал к лесу темному... а навстречу 45 с одним разбойником... и стреляет в дуб он дерево, расщепился дуб... тут разбойники попадали... а очнувшись, стали кланяться... тут назад Илья ворочался, подъезжал к камню белому, надпись старую вычеркивал, надпись новую надписывал: "ложно было здесь написано... ездил я прямой дороженькой и остался цел-целехонек". И поехал он дороженькой, что сулила быть женатому!.. Тут навстречу выходила королевишна, повела его в спальню теплую... подошел Илья к постелюшке.., а кроватка то подложная... И опять он сделал надпись новую: "ездил я дорогой левою, а остался без супружества". В другой былине о Василие Буслаевиче рассказывается: и спускаются они прямым путем-дороженькой, камень там они увидели в вышину с вершком три сажени; а на камне надпись писана: кто станет через камень перескакивать, тот сломает буйну голову. Перескакивал через камень Василюшка, ударялся в земь головушкой и кончину тут почувствовал.

Только те действия органов судебной власти находят оправдание своему существованию, которые основываются на законе.

Доверие к присяжным заседателям зиждется на идее закона; они осуществляют судебную власть не вне закона, а в пределах им дарованных, доверенных. Нарушение этих пределов есть нарушение доверия, есть присвоение власти, отмеренной им законом, есть зло государственного значения. Облекаясь званием судей, присяжные заседатели не должны идти наперекор закону, не должны переступать его волю, чтобы не потерять благодетельных целей учреждения института присяжных заседателей, но должны стремиться к поддержанию его авторитета, должны избрать его руководящим принципом своей деятельности, должны сообразовать свои действия с его требованиями и взглядами, в нем и в указаниях свободной, не стесненной предустановленными доказательствами, судейской совести должны черпать свои убеждения и потому не должны присваивать себе не принадлежащих им прав решать участь подсудимого по своему усмотрению, по своему произволу, дабы суд их не обратился в самосуд, дабы избавить себя от многих невольных ошибок, служащих материалом для противников суда присяжных. Присяжные, становясь судьями, отрекаются от личного произвола, безотчетных решений вопреки закона и очевидности. Самые разумные законы становятся бессильными, если нет честных исполнителей законов, если они не находят поддержки в общественном мнении. Каждый судья обязан гласно дать отчет — почему он осудил, почему оправдал, и должен нести ответ за неправду суда, а не умывать руки перед дверью, скрывшей от всех анонимных судей, выразивших метафизическое понятие "мнение всех", т. е. безличного общества, заменившее теологическое понятие божества, проявлявшего свое правосудие в ордалиях.

Виновность или невиновность должна быть определена только с точки зрения законодательства русского, а не еврейского, французского и т. д. или не с точки зрения о преступном и непреступном каких-либо ученых школ, или академий или своей собственной.

Обсуждая вопрос о виновности подсудимого, присяжные заседатели не должны вовсе касаться вопроса о возможных последствиях их приговора, о том наказании, которое понесет подсудимый в случае признания его виновным, не должны присваивать себе прав, принадлежащих коронному суду.

Правосудие может идти правильно только в том случае, если отдельные органы его не будут выходить из пределов предоставленной каждому из них власти, не станут вторгаться в сферу им чуждую, но ограничатся исполнением в точности только того, что возложено на них законом. Присяжные заседатели не должны оставлять без внимания того, что закон обставил деятельность коронных судей целым рядом правил, гарантирующих правильность применения наказания к каждому отдельному случаю.

Правосудие заключается в сообразности судебного решения с законом. Закон не может желать, чтобы, признав известное деяние делом подсудимого, действовавшего сознательно, присяжные заседатели говорили, что он, все-таки, не виновен там, где он лишь заслуживает, быть может, снисхождения. Суд не может не вменять подсудимому содеянного им в вину по своему усмотрению, а не по законным причинам невменения (р. Уг. Кас. Д. 68г./581). Такой приговор заключал бы в себе логическое противоречие, был бы нарушением клятвенного обещания, данного присяжными заседателями, и обманул бы ожидания от них общества. Закон ждет от присяжных суда, а не благотворительности; он не дает им права милования, права отпускать людям грехи их. Закон говорит присяжным: как судьи, как граждане, назовите зло злом и преступление преступлением; но сказав это по совести и перед лицом родины, которая вверяет вам священное дело правосудия, поищите, по человечеству, нет ли обстоятельств в деле, в личности, в положении человека, по которым к нему надо отнестись с снисхождением, и если найдете, то, пусть, рядом с голосом строгой правды, прозвучат и кроткие звуки христианского милосердия. " Мне, — говорит Хомяков, — нужен брат, любящий брата, нужна мне правда на суде".

Иногда говорят, что присяжные заседатели призваны к делу как врачи. Но следует помнить, что они, по своей обязанности, не врачи-санитары, устраняющие возможность страдания в будущем вследствие неблагоприятных условий в настоящем, а врачи-хирурги, долженствующие определить есть ли болезнь, предусмотренная законом, и есть ли основание применить к ней суровое лекарство, указанное в том же законе.

Неумолимые законы правосудия, судебная справедливость не могут ни в каком случае подчиняться каким бы то ни было посторонним соображениям. Поэтому присяжные заседатели, решая вопросы, не должны останавливаться на соображениях, не относящихся к прямой, ясной и высоконравственной их обязанности пред государством и обществом и вдаваться в область неопределенную и гадательную, не должны вступать на путь теоретических умозрений и юридических тонкостей, чуждых призванию судей совести, не должны останавливаться, напр., на мнении иностранцев о способности их к отправлению правосудия или на требованиях общественной пользы, или обсуждать, достаточно ли подсудимый наказан долговременным заключением или испытанным на суде душевным страданием, так как должны произнести приговор о том виновен ли подсудимый и не имеют права говорить "не виновен" потому только, что подсудимый, по их мнению, довольно испытал неудобств и стеснений. Если, напр., закон, по мнению присяжных заседателей, не правилен, если и действительно закон относится к некоторым преступлениям строго, если в некоторых случаях наказание и не соответствует преступлению, то, все-таки, не дело присяжных заседателей исправлять этот недостаток закона, стремиться своим приговором побудить законодателя изменить закон. Они не могут дополнять волю законодателя, напр., по нравственным или религиозным соображениям, хотя бы и уважительным, но законодателю чуждым, таким требованием, о котором он сам упомянул бы, если бы считал необходимым. Они только судьи, а не законодатели ни прямые, ни косвенные. Недостатки закона не могут быть устраняемы судебною властью, которая обязана ясный и определенный закон, несмотря на все его несовершенства, применять по точному его смыслу и разуму.

Если суровые наказания ожесточают сердца, то и послабления, сделки с совестью, безнаказанность виновных развращают дух народа и заставляют смотреть на судей как на проповедников преступления.

Если на законы благотворно влияют судебные процессы, то, конечно, не приговорами в них постановленными, а фактами, в них раскрытыми.

Нельзя отрицать, что есть, однако, исключительные случаи, где и приговоры присяжных, повторяясь однообразно в течение долгого времени, могут служить для законодателя указанием на то, что представители общественной совести не видят вины в деянии, которое признается с формальной точки зрения, нарушением закона, который устарел, вследствие того, что экономические и административные условия, его вызвавшие, исчезли или изменились. Но таковы проступки не против прав известных лиц или общества, а против целой системы правил, которые уже опережены жизнью, напр., против паспортной системы. Но законодатель никогда не может черпать для себя указаний в таких приговорах, которые относятся не к проступкам против временной системы, а к преступлениям, нарушающим вечные понятия, давным давно выраженные словами "не убий, не укради".

Достоинство судьи состоит в мудрости его приговоров. В каждой самостоятельной профессии образовывается одна характеристическая, преобладающая в ней черта: военному больше всего нужна неустрашимость, духовному лицу — благочестие, профессору — ученость, натуралисту — наблюдательность, художнику — чувство красоты, судебному деятелю — беспристрастие.

В храме правосудия правда, беспристрастие, уважение к личности и к собственности должны находить себе верное убежище. С правосудия не должна спадать повязка: оно должно быть равно для всех. Оно не должно различать ни богатых, ни бедных, ни сильных, ни слабых, ни знатных, ни низких, ни маленьких, ни высоко поставленных, ни тех, кто все имея, чтобы не поддаться соблазну, не устоял перед ним, ни тех, кого на беду толкнула нищета, безрассветное невежество. Перед судом есть только обвиняемые, ожидающие от него справедливого приговора.

Приговор присяжных заседателей несомненно имеет общественное и воспитательное значение. Перед ним должна преклониться вся страна, потому что нет общества, которое могло бы существовать без уважения к правосудию.

Всякий судебный приговор должен прежде всего удовлетворить нравственному чувству людей и в том числе и самого обвиняемого. Там, где действительно совершилось преступление, не следует страшиться правды, там мужественный, глубокообдуманный, спокойный, без колебаний и сомнений, обвинительный приговор, несмотря на свою тяжесть, завершает собою для подсудимого и для пострадавшего от преступления житейскую драму, сглаживая чувства личной злобы и негодования и успокаивая смущенную общественную среду спокойным, хотя и суровым словом правосудия, которое должно заставить почувствовать свое грозное и спасительное бытие, чтобы им, по крайней мере, не играли, не рисковали издеваться над ним. Справедливый обвинительный приговор дает окружающим возможность сказать пострадавшим от преступления: в жизни много зла, но бывает и справедливость, и человек, который причинил вам столько несчастий, уже искупил свою вину. Приговор присяжных заседателей должен быть правдив, как бы тяжело ни было в иные минуты сказать слово правды. В нем не должна находить себе места та жестокая чувствительность, которая, к сожалению, часто служит лишь проявлением расслабленной души и благодаря которой у нас нередко совершенно исчезает из виду обвиняемый и дурное дело, им совершенное, а на скамье подсудимых сидят отвлеченные подсудимые, не подлежащие каре закона и называемые обыкновенно средой, порядком вещей, темпераментом, страстью, увлечением. Увлекаясь чувствительностью в отношении к виновному, не надо становиться жестоким к потерпевшему, к пострадавшему, и к нравственному, и к материальному ущербу, причиненному преступлением, присоединять еще и обидное сознание, что это ничего не значит, что закон есть мертвая буква, что его можно попирать безнаказанно.

Каждый из нас обязан исполнить свой долг в той сфере, в которую он поставлен. Долг наполняет, обнимает всю жизнь во всех ее периодах. Он начинается в семье, где являются обязанности детей к родителям, родителей к детям, супругов друг к другу, хозяина к прислуге. Вне же дома слагаются обязательные отношения человека к человеку в качестве друзей, соседей и т. п. Долг есть принцип, основанный на чувстве справедливости, вдохновляемой любовью, которая есть совершеннейшая форма добродетели... В исполнении долга сказывается голос совести... Только в исполнении долга есть истина и истинное величие человека. Самое чистое удовольствие есть то, которое порождается сознанием исполненного долга. Вне исполнения долга нет высокой деятельности. Его должен исполнить каждый, кто желает сохранить к себе доверие и избежать нравственной несостоятельности. Воздадите, говорит апостол Павел, убо всем должная.

Только под этими условиями закон облекает присяжных заседателей страшными правами, общество передает в их руки самые дорогие свои интересы, горемычные семьи ищут у них защиты, а подсудимые, убежденные в своей невиновности, вручают им свою жизнь без содроганья, зная, что горе постигнет лишь неправого.

Целуя самые дорогие символы (знаки), оставшиеся после Спасителя, — крест (орудие, которое ведет к спасению) и Евангелие (которое благоветствует о спасении, есть способ спасения), совершая исключительный акт присяги, поднимая руку вверх, присяжные заседатели клянутся, призывают Бога во свидетели истины, во свидетели того, что они не будут оправдывать виновного и осуждать невинного. Это целование будет Иудиным целованием, если присягающий с намерением не исполнит своего обещания.

88. Руководящее напутствие Председателя

По особому свойству судебных дел рассмотрение их вверяется во всех культурных государствах людям, имеющим специальное юридическое образование, соединяющим с теоретическими познаниями и сведения, приобретаемые практикой. Почти во всех государствах признана польза объяснений Председателя, которые особенно необходимы у нас при недостаточной подготовке наших присяжных к исполнению возложенных на них важных обязанностей. Речи крайне важны. Без помощи речей сторон и Председателя присяжные не в состоянии ясно поставить вопросы о темных местах дела, нередко чувствуют себя потерянными в обстоятельствах дела.

Нигде так ясно не выступает важная роль заключительного слова Председателя, нигде это слово не отличается большею своеобразностью, как в Англии, где суд и процедура есть плод народного гения и продукт условий социально-государственной жизни. Оно есть мнение юриста о технических вопросах дела, может быть его мнением и опирается на правила о судебных доказательствах. В первой части заключительного слова английский судья должен изложить краткий очерк дела и доказательств, свод доказательств и заключение о действительности их, о связи виновного с соучастниками. Во второй и главной части он должен изложить действующий закон о доказательствах, поучение об общих началах права, правила для оценки силы доказательств, а также юридическую квалификацию дела.

Рассуждения о силе доказательств имеют место настолько насколько эта сила определяется в законе или косвенно вытекает из тех или других постановлений о способе добывания и эксплуатации доказательств. Он должен выяснить присяжным, что между презумпциями, допускающими и не допускающими опровержения, есть такие, которые должны быть приняты присяжными, если нет опровергающего доказательства и если это не противно их убеждению. Так, если по общему или статутному праву документ, подлинность которого доказана, считается полным доказательством содержащихся в нем фактов, то судья должен объяснить присяжным, что они не могут не признать обстоятельств, изложенных в документе. Если одно свидетельское показание считается по закону недостаточным доказательством, как, напр., по делам о высокой измене и клятвопреступлении, судья должен объяснить присяжным содержание этого правила. Также точно, если против лица, обвиняющегося в преступлении, имеется только оговор соучастника, ничем и не в одном существенном пункте неподтвержденный, судья обязан предостеречь присяжных, что не безопасно осуждать человека на основании одного только этого доказательства, хотя они и имеют на то законное право. Помимо этого, судья высказывает мнение и о силе доказательств из собственного опыта или из речей каких-либо авторитетов судебной практики; но подобные соображения нисколько не обязательны для присяжных.

Напротив, в американской практике высказывание судьей мнения о силе доказательств по делу считается злоупотреблением.

Общегерманский устав о заключительном слове Председателя постановляет следующее: "Председатель, не входя в оценку доказательств, дает присяжным наставление о правовых точках зрения, которые они должны принять во внимание при разрешении возложенной на них задачи", т. е. только юридическое наставление.

Во Франции старшина присяжных прочитывал им следующую инструкцию: закон не требует от присяжных отчета в данных, послуживших основанием для их убеждения; он им не предписывает правил в руководство; закон предписывает им, чтобы они, духовно сосредоточившись, исследовали в глубине своей совести вопрос — имеете ли вы внутреннее убеждение. Но во Франции с 1881 года, а также в Бельгии и Голландии заключительного слова Председательствующего не существует.

Оставить присяжных заседателей без всякого совета по вопросу об условиях достоверности доказательств значит оставить их без всякого предостережения и не придавать уже никакого значения ни опыту судей, ни работе науки.

Руководящее напутствие Председателя должно, во-первых, выяснить присяжным заседателям коренные начала права и процесса, коренные признаки и свойства рассматриваемого преступления, во-вторых, напомнить им существенные обстоятельства дела, подходящие под эти признаки или идущие с ними вразрез, обратить их внимание на те обстоятельства, которые могут иметь влияние на разрешение предложенных им вопросов, освободив при этом эти обстоятельства и эти признаки от неверной окраски и от одностороннего освещения, указав, что понятия и суждения о предмете, когда на него смотрят с одной и, сверх того, не с надлежащей точки зрения, всегда не ясны, часто ложны и не удовлетворяют ни уму, ни сердцу, от более или менее натянутых доводов сторон, нередко неправильного изложения ими обстоятельств дела и определения законного их значения и, в-третьих, указать те общие начала, внешние правила и приемы, которых следует держаться при оценке силы доказательств, и, в частности, признаки достоверности, почерпаемые из закона, дабы они знали, что и при системе внутреннего убеждения законодатель различает более или менее достоверные доказательства (конечно, in abstracto), напр., значение присяжного и бесприсяжного показания.

Напутственное слово Председателя должно облегчить задачу присяжных, осветить перед ними извороты, куда подчас убегает истина, указать им путь суждения, предостерегая их от закоулков и переулков, уклоняющих их от истинной цели, от увлечения сомнительными доказательствами, истекающими не из добрых, а из нечистых источников судебной достоверности, указать, что судьи не должны разделять предрассудков, которые надо искоренять, с которыми надо воевать, заменяя их здравым созерцанием. Оно в делах сложных, где виновность подсудимого слагается из целого ряда взаимно обусловленных обязанностей, устраняет то, что может быть названо извращением уголовной перспективы, благодаря которой путем искусственных построений действительно виновные отодвигаются постепенно с первого плана на такое отдаление, что преступные черты их деятельности становятся трудно распознаваемыми, должно устранить из судебного производства все, что может ввести в заблуждение судью. Слово Председателя приходит на помощь лишенному защитника, неумелому, подавленному непривычной обстановкой подсудимому и за него указывает те обстоятельства, выясненные судебным следствием, которые должны быть положены на чашу весов оправдания.

Оно должно разъяснить в рассматриваемом случае, что обвинение должно быть самостоятельно доказано, хотя на суде и не может быть достигнута математическая точность, потому что судебный спор не есть ученый диспут, что обвинение должно иметь свои собственные силы, а не питаться бессилием подсудимого, промахами неопытной, легкомысленной, бестактной защиты, что оно должно иметь твердые, устойчивые начала, должно опровергнуть несообразности, устранить физическую и нравственную невозможность события, что презумпция о невиновности подсудимого также должна быть положительным образом доказана, что к оправдательным доказательствам не следует относить тех сомнений, которые подкапывают здание обвинения, что эти доказательства должны быть хотя настолько сильны, чтобы возбудить разумное сомнение, что защитник выступает не только как частный представитель подсудимого, но и в качестве общественного деятеля, что он обязан содействовать суду, а не препятствовать, что слова его должны служить к достижению высоких целей его звания, что он должен стремиться к благородной цели -добыть чистый материал и зажечь из него свет правды что он изменит достоинству своего звания, если будет стремиться к так называемому "обелению" или освобождению виновного от наказания во чтобы то ни стало, через подсказывание, напр., ему ответов. Как суд есть опора и охрана личности, как судья должен быть чужд всякого их умаления или угнетения и приобретает добрый голос народа правильным отправлением правосудия, доступностью и доброжелательностью, учтивостью и вежливостью, спокойствием и сдержанностью, но не антипатией и безразличием, умеренностью и достоинством, но не послаблением, так и защитник должен воздерживаться от всех нелегальных приемов ведения дела. Каждому уважающему себя деятелю должно быть присуще сознание, что обвиняемый еще не подсудимый, подсудимый еще не осужденный, а осужденный тот же человек и притом уже начавший искупление своей вины, что потерпевший доверчиво приходит к судебной власти просить защиты, что свидетель, оторванный от личных своих занятий, своим показанием оказывает суду посильное содействие в поисках истины.

Насколько законна защита, настолько несправедливо и унизительно для адвоката нападение.

Хотя правосудие только и живет разоблачениями, однако это неизбежное зло, эту тягостную обязанность подвергать допросу, выслушивать признания и разоблачения — следует низвести до наименьшего предела, различая случаи, где разоблачение должно требоваться и где не должно иметь места. Оно должно требоваться, какие бы ни были последствия для допрашиваемых сторон, если оно необходимо для того, чтобы уяснить дело правосудию и привести его к правильному решению. Но если разоблачения даже и не будут излишними, однако стесняют стороны или свидетелей или нарушат общественные интересы лиц, посторонних делу, то их надо устранять, за исключением случаев безусловной необходимости. Если ошибка, оставаясь неизвестной, никому не вредит, то, очевидно, что свидетельство не может быть допущено. Но этого еще недостаточно. Можно представить себе случаи, где ответчик мог бы совершенно оправдаться, если бы мог потребовать от свидетеля разоблачения такого факта, который погубил бы, напр., репутацию женщины или обнаружил бы кровосмешение, прелюбодеяние и т. п., тем не менее оно не может быть допущено даже в ущерб ответчика, если дело идет о незначительном интересе.

Не заслуживают оправдания стороны, которые нередко храм правосудия превращают в арену гладиаторов, останавливаясь на таких вопросах, которые не имеют другой цели, кроме стремления разрушить взаимно репутацию друг друга.

Еще менее заслуживают оправдания адвокаты, которые за недостатком средств опровергнуть показание, заставляя выслушивать толпу, большей частью не имеющих значения, свидетелей, показания которых проходят большей частью почти без возражений, загромождают существенные факты фактами излишними, стараются при помощи плохо доказанных фактов и рискованных выводов, неопределенных подозрений повредить репутации свидетеля, с напыщенным гневом и продажной ненавистью усиливаются поднять на смех честного гражданина, который исполнил свой долг, пускаются в раскрытие фактов их частной жизни, чтобы найти в жизни свидетеля или противной им стороны неизвестные им слабости, чтобы дискредитировать их, и извращают ум и красноречие, чтобы спасти виновного, а чаще, чтобы добиться скоро преходящей известности, воспроизвести на слушателей или на общество впечатление красноречивого и талантливого оратора.

Унижение до острот, ядовитое красноречие, игра словами, фейерверк фраз, драматичность производства, разгул слова, бесцеремонность спора и недобросовестность его, когда за недостатком довода его заменяют ловким словом, недостаток доказательства заменяют подозрением, высказываемым убедительным и решительным тоном, обращение не к логике, а к страстям, напр., стремление расшевелить чувство, разжалобить или устрашить хотя бы намеками на наказание или возмутить жестокостью преступления (хотя это и неизбежное зло) и вообще широкий простор страстям не есть средство убеждать. Все это возбуждает лишь страсти и потому не допускается законом.

Не в бесполезной и непроходимой путанице, не в обременении памяти судей и присяжных нелепостями, не этим низким успехом следует гордиться. Истинное красноречие заключается не в этом, а в том, чтобы сказать все, что нужно и ничего более. Доказывание на суде должно быть просто и экономно на слова, подобно решению арифметической задачи.

Оскорбительное отношение защитника к лицам и проявленное им на суде неуважение к другим может тяжело отозваться на подсудимом, возбудив нерасположение к защитнику его, ибо присяжные и публика понимают дело и строги к бессовестному истцу, который осмеливается нарушать (напр., в делах по личным искам) спокойствие семьи и бросать тень на репутацию человека. В этом случае несправедливое имеет характер покушения на воровство.

Эти скандалезные прения должны быть предупреждены благоразумием судьи. Если судьи будут справедливы без жестокости, непреклонны без вражды, то эти злоупотребления исчезнут без стеснения защиты.

Председательствующему следует иметь в виду, что он властно управляет ходом заседания и, охраняя в нем порядок, направляет дело единственно к раскрытию правды и торжеству закона, а потому несет наибольшую ответственность за все происшедшее на суде.

Менее всего надо бояться дискреционной власти, которая вверяется судьям под непременным условием мотивировать каждый раз применение ее, когда к ней прибегают. Эта узда достаточна, потому что возлагает на них полную ответственность.

Наш Председатель, не имея дискреционной власти, имеет неограниченную власть управлять ходом судебного следствия, его внешнею, обрядовою, формальною стороною, и хотя не должен быть главным допросчиком на судебном следствии, но до известной степени является здесь следователем в собирании представленных доказательств.

Он обязан не допускать на судебном следствии и в речах разбирательства дела без надлежащего достоинства, спокойствия и правильности, составляющих залог правосудия, ничего несовместного с правильным ходом правосудия, извращающего таковой, грубого затемнения дела посторонними, не относящимися к данному делу обстоятельствами, крайних излишеств, пустословия, развития положений, не совместных с общими началами правосудия (р. Пр. С. 95г./17), явно противоречащих задачам правосудия, направленных не к изысканию истины на суде, а к извращению перед присяжными заседателями понятий о дозволенном и воспрещенном как законом уголовным, так и нравственным, и к насаждению в их умах смутного представления о присущих им правах и обязанностях (р. Пр. С. 94г./4) и могущих ставить их в такие условия, благодаря коим они не могут с надлежащей беспристрастностью, со спокойным равновесием духа, без предубеждения приступить к оценке доказательств, выражений, оскорбительных для отдельных лиц, учреждений и установлений, должного уважения к религии, закону и установленным властям, обвиняя, напр., судебную власть в служебной неумелости и недобросовестности (р. Пр. С. 94г./32), и неправильного объяснения значения действий ее (напр.: следственная власть неумелой рукой прикоснулась к делу... или: обвинительный акт представляет собой юридический беспорядок, как бы, служивший продолжением бывших беспорядков... банка), существенного нарушения защитой указанных законом пределов для прений сторон (р. Пр. С. 95г./17), вопросов, уличающих или клонящихся к уличению свидетелей в каких-либо неблаговидных действиях (р. Пр. С. 95 г./17).

Если сторона ограничивается повторением прежде высказанных аргументов, несмотря на предупреждение Председателя избегать повторений, то он может остановить ее и лишить права слова, объявив прения прекращенными (р. Пр. С. 67г./536).

Но установить безусловное правило здесь невозможно.

Напутственное слово Председателя должно выяснить также, что хотя из судебных речей и не могут быть устранены приблизительные обобщения, однако аналогии в виде примеров других событий не уместны на суде уже и потому, что стороны имеют право говорить только об обстоятельствах дела, имевших место на судебном следствии перед решающими судьями.

Оно должно выяснить также, что защита может анализировать обстоятельства дела, но не имеет права ссылаться на свое убеждение, на свою совесть, на свой опыт, ставить себя авторитетом, ибо ее искреннее убеждение может выразиться в точном анализе доказательств, в мощном слове, объективно, а также и то, что когда стороны стремятся раскрыть нравственную оболочку дела, внутреннюю его сторону, раскрывая массу обстоятельств жизни, обстановку и деятельность подсудимого, то присяжные заседатели должны судить достойное кары действие, преступление, а не достойную порицания бытовую обстановку, не нравственную оболочку дела, на которой не следует даже особенно останавливаться, о которой следует забыть, если преступление не доказано, что необходимо смотреть на ядро дела, которое не имеет ничего общего с оболочкой или имеет с ней отдаленную связь.

Характер председательского наставления выясняется отчасти проектом инструкции, которую предполагалось внести в Устав, но которую заменили 801 и 803 ст. ст. Устава уголовного судопроизводства Эта инструкция излагает правовые условия достоверности доказательств, т. е. юридические признаки, по которым мы можем признать данное обстоятельство удовлетворительным в судебном отношений. Напр., освидетельствование и осмотры, не требующие технических знаний, почитаются достоверными, когда они произведены установленными властями и с соблюдением предписанных на то правил (4 ст.); показания свидетелей не принимаются в уважение: а) когда показание основано лишь на догадках, предположениях или на слухах от других, б) когда свидетели имеют такие телесные или умственные недостатки, при которых они не могут иметь ясного представления о предмете свидетельства, в) когда оно вынуждено насилием, угрозами, обещаниями, ухищрениями и т. п. мерами, г) когда оно не согласно с обстоятельствами дела (9 ст.); уликой почитается всякое обстоятельство, из которого можно вывести заключение или о событии преступления или о вине подозреваемого лица (14 ст.).

Разъяснение Председателем основных начал касательно доказательств есть средство для того, чтобы решение по делу не было постановлено ни под влиянием совершенного неведения основных начал доказательств, ни под гнетом точных правил, стеснительных для оценки конкретного случая.

Судебные Уставы, не преподав Председателю правил для оценки силы и значения доказательств, тем самым указали, что эта оценка предоставляется его добросовестности, опыту, знанию и благоусмотрению. Поставив слово Председателя перед самым совещанием присяжных заседателей, они придали ему особую нравственную силу. Они указали лишь, что общие юридические основания к суждению о силе доказательств Председатель дает не в виде непреложных истин, а лишь в смысле предостережения от всякого увлечения к обвинению или оправданию подсудимого, что эти основания лишь помогают сделать оценку доказательств и не должны быть смешиваемы с самими доказательствами.

Правила о силе доказательств отнюдь не связывают присяжных и должны служить только руководством при определении вины или невиновности подсудимого, на основании выработанных жизнью нравственных начал, по внутреннему убеждению, которое должно быть основано на всем виденном и слышанном на суде, на всех в совокупности обстоятельствах дела, проверенных на суде, а не на каких-либо других соображениях, не на фактах, известных им самим (р. У. К. Д. 71г./1187), и не на слухах, полученных об обстоятельствах дела и о личности подсудимого каким-либо другим путем, потому что эти слухи, нередко — плод досужей фантазии, не были и не могли быть проверены на суде. Впрочем, присяжные заседатели, избранные из той среды, к которой принадлежит подсудимый, могут пользоваться и ближайшей известностью его поведения и наклонностей, местных нравов, обычаев и порядков домашней жизни, но лишь настолько, насколько эти сведения разъясняют такие обстоятельства в деле, которые на первый взгляд могут показаться темными и не имеющими связи с преступлением.

Судебные Уставы не предписывают Председателю заботиться главным образом о том, чтобы избежать обнаружения какого-либо мнения по делу. Неественно и не всегда желательно требовать с его стороны нечеловеческой объективности. Говоря об условиях достоверности доказательств (по мнению Владимирова, — доказательств вообще, известного рода, а не по данному делу), оценивая их юридическое значение, он, если не желает впасть в слишком общие места, не может не высказать своего мнения.

Положение Председателя напоминает положение историка. Всякое истинно историческое сочинение субъективно, ибо не тот историк, кто нанизывает факты один на другой, а тот, кто умеет показать и их внутреннюю связь, которая покоится на личных субъективных выводах. Требовать от историка объективности — значит не понимать сущности человеческого познания. Как отражение в зеркале зависит от качества зеркала, так и отражение прошедшего в историческом труде зависит от личности историка.

Воспрещение выражать свое мнение не есть безусловное. Нужно только, чтобы это мнение не имело характера пристрастия, односторонности, увлечения и страсти.

Правильно понимающий свои обязанности Председатель не только может, но в известных случаях, обусловленных составом присяжных, неравенством сил сторон или способов установки на суде того или другого доказательства, обязан высказать присяжным заседателям свое мнение об относительной силе доказательств по делу.

Правительствующий Сенат всегда, напр., в решениях 67г./492, 70г./718, 72г./350. признавал за председателем право входить в пределах, данных судебным следствием, в оценку мнений экспертов (указывать на такие обстоятельства, которые подкрепляют или опровергают их заключение), а также сущности и значения свидетельских показаний и окольных людей, указывая условия достоверности этих показаний. В решении 1874 года N 439 Правительствующий Сенат не усматривает личного мнения Председателя, говорящего, что ни судебным, ни предварительным следствием не обнаружена причина смерти лица. Решение 1872 года N 152 разрешает сторонам в подкрепление своего взгляда на значение доказательства ссылаться на ученые исследования, на ученые авторитеты по всем вопросам, касающимся достоверности фактов, значения улик в процессе как вообще, так и разных видов преступлений, выставить те условия, при наличности которых доказательства могут почитаться достоверными и убедительными. Из этого решения вытекает, что и Председатель может приводить научные мнения для объяснения закона с исторической и догматической точек зрения.

Напутствуя присяжных заседателей, председатель вышел бы из своей роли, если бы обнаружил явно свое мнение о виновности или невиновности говоря им: "Этот человек виновен или не виновен; но он имеет право и основание сказать им: "Для сравнения чаши весов защиты и обвинения вам даны гири, доказательства, на которых стороны обозначали, со своей точки зрения, их тяжесть. Рассмотрим каждую гирю и, руководствуясь знанием и беспристрастием, проверим ее действительный вес".

Он может сказать им: вы оцените правдоподобность такого факта, который далеко не представляется невероятным и даже весьма возможным при тех отношениях, в которых находилась "А" к "П". Если вы признаете, что деньги могли быть даны, то встретитесь с двумя выводами: или деньги могли быть возвращены просто, также как взять, если только были взяты, или за них могли быть выданы, как объясняет подсудимая, векселя. Векселя, подписанные не "П", могли быть вручены или сумасшедшим или мстителем. Третье предположение, вне этих двух, едва ли возможно, по крайней мере, ни подсудимая, ни ее защитник, ни обвинитель не представили никакого намека на возможность третьего предположения. Если "П" был возбужден душевно, то выдача векселей, как и всякая безумная выходка, становится возможною. Надо сопоставить характер и свойства потерпевшего "П" с этой щекотливой и даже опасной практически и глубоко постыдной нравственной ролью, которую он готовил себе в будущем.

Точно так же необходимо, чтобы по отношению к новым, выработанным экономической и общественной жизнью явлениям, Председатель указывал присяжным не только на свойство и признаки преступного деяния, но независимо, конечно, от вины или невиновности подсудимого, и на общественное значение этого деяния, на борьбу с каким злом выступает в их лице правосудие, злом, которое отражается прямо или рикошетом на общественных группах сограждан, учреждениях, на целых отраслях общественного труда, так как каждое преступное деяние имеет двоякое значение — по отношению к личности обвиняемого и по отношению к обществу. Но надо заметить, что исполнить в точности все то, что закон возлагает на председателя, весьма трудно.

Весьма нередко теоретические выводы и положения не должны быть вводимы в разъяснения, потому что они могут резко противоречить условиям действительности, и поэтому только тогда следует их развивать, когда представляется к тому необходимость, когда ясно, что это разъяснение, действительно, может помочь присяжным в открытии истины.

Объем руководящего напутствия, заключительного слова Председателя (в Англии — charde, во Францим — резюме, краткое изложение дела), не поддается регламентации, по крайней мере, прямой и обусловливается характером, природой случая.

В сложных процессах небесполезным оказывается иногда связное, мощное, ясное и краткое изложение существенных данных судебного следствия, существенных обстоятельств в деле даже и тех, которые хотя и имели место на судебном следствии, но были упущены сторонами, доводов "за" и "против" подсудимого в их естественном порядке, изложение которых в делах заурядных, не представляющих особого интереса ни по личности обвиняемого, ни по характеру улик, когда последние просты и малочисленны, есть излишняя формальность. Председатель должен сосредоточить свое внимание преимущественно на спорных обстоятельствах дела, в отношении которых имеющиеся по делу доказательства возбуждают наибольшие сомнения и от отношения к которым совести присяжных зависит исход дела. Если между сторонами происходили споры относительно фактической стороны судебного следствия (напр., возбуждены сторонами сомнения о том — показывал ли и как показывал свидетель о каких-либо обстоятельствах дела), то на председателе лежит обязанность восстановить истину и изложить спорное обстоятельство в том виде, в каком оно выяснилось на суде. Он должен объяснить также, что присяжные заседатели обязаны рассмотреть все подробности, все оттенки деяния подсудимого, каковым оно выяснилось на суде, и определить подходят ли они под указанные им законные признаки того преступления, в котором подсудимый обвиняется, напр., по делу об убийстве, было ли намерение лишить жизни или только нанести побои и раны, задумано ли оно заранее: или же совершено под влиянием минутного возбуждения или неосторожно или случайно. При этом следует помнить, что человек действует не в пустом пространстве и чтобы правильно оценить его действия, необходимо знать условия, в которые он был поставлен, обстановку, в среде которой совершено преступление.

Надо тщательно взвесить имеющиеся по делу, как улики к обвинению, так и основания к оправданию, и, положа руку на сердце, задумываясь над тайной, созерцая иногда гнетущие несообразности и мрак, окружающие дело, высказать свое мнение обдуманно, беспристрастно, свободно, самостоятельно, не подчиняясь ни влиянию чужого мнения, ни своим первым безотчетным впечатлениям, дабы исполнить свой долг и выйти из суда с величайшей принадлежностью судьи — со спокойной совестью, с этим нелицеприятным внутренним судьей, с чистым сердцем, перед которым страсти ничтожны, а посторонние влияния бессильны, и которое отступает, если сомневается.

Если судебное следствие недостаточно выяснило какое-либо обстоятельство в деле, несмотря на то, что были приняты все меры к разъяснению его, если одно обстоятельство опровергается другим, то все это должно быть отвергнуто присяжными заседателями, как недостоверное; если же и после этого остальные обстоятельства дела окажутся неубедительными, если их можно истолковать в ту или другую сторону, то, конечно, полного и несомненного убеждения составиться не может, и тогда обязательно оправдать, потому что нет достоверности, если дело физически или нравственно могло быть иначе, потому что факт считается не доказанным, если он и не доказан и не опровергнут, ибо лучше освободить десять виновных, чем осудить одного невинного, так как правосудие преследует не сомнительных, а действительных виновников преступления и от осуждения невинного интересы его страдают в большей мере, чем от оправдания виновного. Осудить можно лишь потому, что в деле ясно, а не потому, что темно и не доказано, а ничего среднего между осуждением и оправданием закон не допускает, так как при решении вопроса о виновности подсудимого одного подозрения недостаточно, а необходимо полное убеждение, исключающее всякое разумное сомнение; недостаточно одного только в пользу спорного факта, одного только наклона чаши весов.

Судья должен быть гораздо более настороже против несправедливого осуждения, нежели против несправедливого оправдания. Слишком легкое оправдание пробуждает сожаление и беспокойство только между теми, которые размышляют, тогда как осуждение обвиняемого, который впоследствии признан невиновным, распространяет всеобщий ужас; всякая безопасность исчезает: становится неизвестно, где искать спасения, если, невиновность не ограждает. Но иногда на деле опасность, происходящая от оправдания виновного, может быть сильнее той, какая происходит от осуждения невинного; но она не настолько всеми сознается. Если оправдать вора, то почти верным последствием этого будет совершение новых краж. Если обвинить в воровстве невинного, то из этого еще не следует, что и другие невиновные будут осуждены по той же причине.

Но, с другой стороны, надо иметь в виду, что зло от несправедливого наказания за воровство значительно превышает зло, которое предстояло бы переносить от возобновленных оправданными ворами краж.

Таким образом, тревога от наказания сильнее, нежели от преступления, и вследствие этого опасность быть наказанным, будучи невинным, будет казаться всегда большим злом, нежели опасность пострадать от оправданных преступников. Поэтому хотя бы в уме судьи сложилась презумпция против обвиняемого, он не должен колебаться действовать на основании презумпции его невинности и при сомнении смотреть на ошибку от оправдания, как наиболее извинительную или менее противную благу общества, нежели как на ошибку от осуждения. Подчиняясь голосу человеколюбия, он только следует внушению рассудка. Но это правило принадлежит к числу тех правил, которыми наиболее злоупотребляли. Надо недоверчиво относиться к сентиментальным преувеличиваниям, стремящимся оставлять преступление ненаказанным под предлогом утвердить безопасность невинных. Сначала говорили, что лучше спасти несколько виновных, нежели осудить одного невинного; другие обозначали их числом десять, иные уменьшали на сто, иные же, наконец, говорили, чтобы обвиняемый не был осужден, пока виновность его не будет доказана, математически или безусловно. На основании этого правила, чтобы не наказать невинного, следует никого не наказывать.

В деле должно быть, по крайней мере, одно такое обстоятельство, которое было бы не совместно ни с одним из предположений, какие только могут быть сделаны касательно невиновности подсудимого, со всякой возможной гипотезой о невиновности его, напр., что смерть последовала не от постороннего насилия. Следует, однако, заметить, что иногда и не бывает видимых явлений, которые могут объяснить, напр., причины смерти. Природа есть глубокомысленная книга, разуметь которую нам дано не всегда. У нее есть свои секреты, свои непроницаемые тайны.

Единогласие, единодушие присяжных заседателей служит верной порукой в том, что обсуждаемое решается непроизвольно, что справедливость приговора не возбуждает сомнения, что приговор постановлен как бы целым обществом.

При искреннем желании убедиться недоумение в решении нравственных вопросов уступает место соглашению. Решительная неуступчивость в мнении может быть плодом только крайнего отупения или же полного равнодушия к важнейшим в мире вопросам и есть признак неспособности быть судьей. Но, с другой стороны, оно желательно при том только условии, когда оно может выразить действительно одинаковость мнений, убеждений, а не есть вынужденное, не основано на насилии против убеждения, а вытекает из внутреннего убеждения.

Право старшины присяжных заседателей ничуть не более прав остальных присяжных. Он только управляет ходом их совещаний и принимает участие в общих рассуждениях; но он не должен навязывать присяжным своего мнения и вообще проявлять на них какое-либо влияние. В случае отказа его от написания их ответов суд, не устраняя его из состава присутствия присяжных, предоставляет им избрать из своей среды другого старшину.