В каждое научное исследование входят три умственные операции, а именно: наблюдение, гипотеза и проверка гипотезы.
Прежде всего в процессе нашего убеждения мы ставим вопрос об общей возможности исследуемого события, делаем наблюдение, прибегаем к аналогии, строим гипотезу и проверяем принятую гипотезу имеющимися фактами[5].
Наблюдение есть попытка объяснить факт, ближайшую причину явлений, о которой я составил понятие, как имевший место вне меня, есть результат произвольной деятельности нашего духа, т. е. внимания, обращенного на какие-нибудь внешние предметы или внутренние явления нашего духа. Оно, само по себе, не творит, а только констатирует. Мы ищем причинной связи логически необходимого соответствия фактов и явлений прежде через наблюдение. Чем возможнее, по нашим понятиям, данное явление, тем легче мы убеждаемся в нем на основании собранных доказательств; чем более противоречит оно нашему житейскому опыту, т. е. фактам, понятие о которых мы составили в своем уме, нашим понятиям о пределах возможного, нашим представлениям об обычном ходе вещей в мире нравственном, тем более мы будем требовать доказательств, тем труднее нам убедиться. Наконец, могут быть и такие случаи, когда самые сильные доказательства не уверят нас в том, что противоречит нашим понятиям и опыту[6].
При одинаковом количестве доказательств в одном случае мы верим, в другом не верим, смотря по тому совместим он или не совместим с установленными индукциями.
Если событие, утвержденное, напр., свидетелями, противно таким приемам индукции, как закон причинности и тяготения, то оно не заслуживает никакой веры. Если же оно прекословит только приблизительным обобщениям, то единственным последствием будет требование более убедительных доказательств, чем в том случае, когда событие не противоречит нашему опыту. Если вор по профессии будет обвиняться в краже, то мы удовлетворимся гораздо более слабыми доказательствами, чем в том случае, где почтенный и состоятельный обыватель будет уличаем в краже платка из кармана соседа в театре. Мы считаем такое действие последнего более необычайным, чем первого.
Крайняя необычайность преступления, напр., крайняя жестокость, важность его, естественно, возбуждает в нас желание; иметь, по возможности, более убедительные и более сильные доказательства утверждаемого факта, ибо его необычайность представляется нам невероятной.
С самого детства и до самой старости мы накапливаем опыт, богатый материал о степени возможности доверия к человеческим свидетельствам, к фактам, явлениям мира физического и нравственного, достигаем приблизительных обобщений (которые только "обыкновенно", большей частью, вообще верны и всегда допускают массу исключений, как, напр., пословицы), выводов, общих более или менее признанных наблюдений над природой человека, над степенью достоверности, как этих явлений, так и показаний людей различных профессий, классов, возрастов, характеров. Таким образом, накопляются познания, факты и выводы, общие начала в каждую эпоху, в каждом обществе всего человечества.
В общем, опыт или прямое наблюдение людей познаваемого имеют много сходного, тождественного.
Этот богатейший личный опыт не составляет, однако, чисто субъективного состояния отдельной личности. Было бы нелепо не давать веры рассказам о событиях и отвергать их на том основании, что эти факты не принадлежат к числу явлений, подтверждаемых нашим личным опытом, подобно одному сиамскому королю, не поверившему рассказу голландского посланника о том, что в Европе в известное время года вода превращается в лед, который может сдержать на себе слона.
Доверие к факту соответствует состоянию нашего ума и наших настоящих познаний. Понятие о возможном и невозможном, о вероятном и верном не суть свойства, существующие в самих фактах, а только наклонности нашего ума, так что один и тот же факт, кажущийся необходимо вероятным одному, другому кажется неизбежно невероятным, что невероятно, напр., для академика, то готентоту покажется возможным.