Роман

1

В саду на одной из улиц Ужгорода, прислонившись к горному склону, стоит небольшой дом. Из его окон виден весь город, с древним замком, виноградниками, черепичными крышами и мелеющей летом рекой.

Бетонная, потрескавшаяся во многих местах дорожка ведет через сад от калитки к застекленной двери. Через эту дверь вошли мы с Ружаной в дом еще молодыми, на этой дорожке учился ходить наш сын Илько. В этом доме…

Но о доме потом.

…Родился и вырос я на Закарпатской Верховине^[1], в селе Студенице.

Бревенчатые хаты с высокими, крутыми крышами лепятся там между двумя горами по теснине, а от самых крыш, как по ступенькам, тянутся вверх густые ели.

Чтобы увидеть из хаты небо, надо присесть на земляной пол и заглянуть вверх через оконце. Только тогда глазу откроются гребни гор и узкая голубая полоска, и если долго смотреть на ту полоску, начинает чудиться, что это течет зажатая зелеными берегами река.

Туристы из Вены, Будапешта, Праги приезжали любоваться красотой зеленых Карпат.

Предприимчивые корчмари возводили над потоками бревенчатые домики для приезжающих. Егери были к услугам любителей поохотиться на оленей, диких кабанов и обучали туристов искусству ловли форелей в быстрых студеных речках.

Конечно, каждая птица свое гнездо хвалит, но нигде не увидеть вам таких бескрайных горных лесов, и таких бьющих из земли шипучих буркутов^[2] и той дрожащей в полуденный час дымки, когда горы, и далекие поднебесные полонины, и крохотные полоски пашен, не теряя своих очертаний, кажутся не зелеными, а синими.

Глянешь на наши лесистые Карпаты издали — и почудятся они такими приветливыми, мирными и доступными. Не увидишь ни одной обнаженной скалы, ни одной щебенистой осыпи, будто по чьему-то волшебному слову остановились и застыли, не успев расплескаться, зеленые волны. А углубиться в них — и охватит тебя суровым полумраком ущелий, шумом потоков, и сердце замрет при виде вековых буков и елей, таких огромных, что трудно понять, как держатся они на кручах.

А зимой! Как она хороша зимой, Верховина, с ее частыми снегопадами! Снег здесь не порошит, а валит непроницаемой белой стеной пушистых хлопьев. Ветки деревьев едва держат на себе высокие слойчатые снежные шапки. Глухая тишина. Но прояснится, выглянет солнце — и искристым, веселым огнем заполыхает все вокруг в голубых, пурпуровых, бледно-зеленых и фиолетовых переливах. А горы! Кажется, что они оторвались от земли и парят в небесной голубизне, как многоярусные облака.

Но не лесистые горы, не реки с зеленой, тяжелой, будто жидкое стекло, водой и не синева воздуха, а вечное бездолье и непрестанная дума о куске хлеба — вот что такое была Верховина.

Десять столетий назад в эти окраинные земли Киевской Руси вторглись кочевые мадьярские племена.

На защиту родного зеленого края встали карпатские хлебопашцы и пастухи. Силы были неравные. Всадники пришельцев топтали посевы, жгли селения непокорных, утверждая себя на новых местах. Меч и огонь покорили землю, но народ покорить не смогли. Люди уходили вглубь гор, чтобы сохранить родной язык, веру, обычаи и преданность большой своей родине, от которой насильно оторвали их край.

Проносились века, сменяли друг друга поколения, возникали и рушились государства, только в летописях и преданиях оставалась память об иных, некогда многочисленных народах. Но отторгнутый от большой Руси поточек не могли иссушить ни гнет, ни коварство насильно введенной унии^[3], ни упорная мадьяризация, проводимая австро-венгерскими правителями, ни жестокая нищета Верховины.

Схваченные со всех сторон тисками графских лесных угодий и лугов, лепились на кручах клочки крестьянских пашен, о величине которых ходила горькая шутка: «Захочешь, Миколо, отдохнуть в полдень на своем поле, ложись посередине, да не забудь ноги подобрать: вытянешься — панскую землю примнешь».

Бурные воды и дожди вымывали из земли ее соки. Весенние морозы сжигали всходы, и на жалких пашнях верховинских селян пробивались чахлые овсы и ячмень, а выше, на окаймленных буком и елью полонинах, ядовитый альпийский щавель и заросли низкого можжевельника изгоняли кормовую траву, и стадам было тесно на островках, где она еще росла.

С тех пор, как я помню себя, не было такого года, чтобы на Верховину не приходил голод. Он являлся обычно после рождества и с месяц как бы пробовал свои силы.

Правители края считали, что голод на Верховине так же неизбежен, как смена времен года, и опасались только одного — голодных бунтов. В ужгородском отеле «Корона» устраивались благотворительные балы, а в верховинских селах появлялись жандармы.

А голод наглел. Он шатался из хаты в хату, вздувал животы у ребятишек, валил с ног взрослых, и в деревянных шатровых, без единого гвоздя построенных церквушках непрестанно звонили одинокие колокола.

…Отца своего я не помню. Мне и четырех лет не исполнилось, когда он уехал на заработки в Америку. Но в памяти моей сохранилась сельская улица перед корчмой в холодный весенний полдень. Держась за подол матери, я стоял перед окном корчмы. Лицо у матери было мокрое от слез, как и у других стоявших с нею женщин. На крыльце были свалены в кучу с десяток тайстр^[4] и свежевыстроганные из орешника посошки на дальнюю дорогу.

Из корчмы, где пили на прощание отъезжающие, несся громкий, пьяный говор. Сначала в нем можно еще было различить отдельные голоса, но потом он превратился в общий гул, и вдруг, словно смывая этот гул, на улицу потекла щемящая сердце мелодия:

На высокой полонине

Ветер завывает…

Женщины плакали. Плакали тихо, покорно, прижав к себе детей. И мать, обхватив руками мою голову, тоже плакала. А из корчмы, продолжая тянуть песню, один за другим стали выходить захмелевшие от палинки^[5] люди. Они разбирали свои тайстры и посошки и, спустившись нетвердой походкой с крыльца, прощались с родными.

Может быть, все это запомнилось так хорошо и ясно потому, что я не раз бывал свидетелем таких проводов и прощаний. Не проходило и года, чтобы с Верховины не уезжали в далекие страны десятки и сотни людей на поиски призрачного счастья. Ехали во Францию, Бельгию, Канаду, Соединенные Штаты.

Так уехал и мой отец и не вернулся. Жив ли он или умер, никто не мог сказать, и все письма, которые под диктовку матери писал сельский грамотей Илько Горуля, оставались без ответа.

Трудно пришлось матери, но вторично замуж она не пошла, хотя сватов засылали к ней многие. Красива собой была моя мать. Я как сейчас вижу ее смуглое, чуть удлиненное лицо, черные волосы, серые, очень светлые глаза и такие густые ресницы, что под ними вечно лежала тень, как в солнечный час под елями.

Редко она улыбалась, была скупа на ласку и больше слушала других, чем говорила сама.

Потеряв всякую надежду на возвращение отца, мать начала задумываться над тем, как же выбиться из нужды, в какой мы жили. Выход, ей казалось, был один: учить меня, дать образование, чтобы я ушел с земли, на которой не имел доброй доли ни дед, ни отец. О моем учении мать начала говорить все чаще и чаше, это стало ее единственной целью, а люди моего поколения знают, как трудно было ее достичь.

2

Единственная школа, в которой верховинские дети нашей округи могли обучаться на родном языке, находилась километрах в десяти от Студеницы, за горой, в селе Быстром. Дорога туда шла через перевал, трудная, крутая, а зимой так и вовсе непроходимая.

Почему власти открыли школу именно в Быстром, в таком отдаленном и небольшом селе, а не в Студенице или в Потоках, куда бы могли ходить ребятишки из окрестных сел, толковали по-разному, пока проезжавший через Студеницу ужгородский чиновник, выпив лишнее в корчме, не проговорился: «Потому и открыли, чтобы меньше учились. Верховинскому быдлу и этого хватит».

Стремление учить меня было так велико, что мать готова была продать хату и переселиться в Быстрое.

— Что ж, — говорила она соседям, — своей земли нема, мы легкие.

Но на душе у нее было тяжело при мысли, что придется все же уезжать из родного села.

Как-то весной четырнадцатого года, когда ветры высушили горные дороги, а леса вокруг затянуло пушистой светло-зеленой паутиной, мать сказала мне:

— Завтра сходим, сынку, в Быстрое. Надо с учителем договориться и какую-нибудь хижу присмотреть.

На следующий день около полудня мы уже стояли перед крыльцом продолговатой хаты с маленькими оконцами и трухлявой, в зеленых лишаях, крышей. Передняя стена хаты вздулась, и ее подпирали три бревна. В некоторых окнах не хватало стекол, их заменяла промасленная бумага.

Такой предстала перед нами быстровская школа.

Еще совсем недавно учительствовал здесь униатский дьяк. Высокий, лысый, туподушный, он избивал учеников и часами держал их коленопреклоненными перед засиженным мухами портретом австро-венгерского императора Франца-Иосифа. Пил дьяк беспробудно, пока совсем не спился с круга и не замерз ночью под дверью собственной хаты.

Год школа бездействовала. Не находилось охотников ехать на учительство в такую глушь. Думали, что школа останется запертой и следующий год, как вдруг перед самой зимой объявился учитель.

Рассказывали, что Михайло Куртинец, зять сельского кузнеца Василия Миговка, поселился в Быстром с женой и годовалым сыном еще с прошлой весны. До этого он жил у Тиссы, в Великом-Бычкове, и работал механиком на химическом заводе, но из-за болезни жены, которой нужен был горный воздух, Михайло бросил завод и уехал к тестю. Так говорили. А на самом деле, и это узналось впоследствии, причина приезда Михаила Куртинца в Быстрое была другая.

Не понравился управляющему заводом чересчур грамотный, начитанный самоучка-механик. Не нравилось ему спокойное достоинство, с которым держал себя Куртинец. Но совсем нетерпимым показалось, когда донесли, что механик ведет разговоры с рабочими о том, будто люди могут обойтись без цесаря и без хозяев. А однажды управляющему и самому удалось подслушать рассказ Куртинца, что, дескать, не русины поселились на мадьярской земле, а, наоборот, кочевые мадьярские племена захватили окраинную русскую землю, захватили и пануют на ней вот уже десять раз по сто лет. И хотя у механика были золотые руки, его заменили каким-то австрийцем.

Оставшись без работы, Куртинец попробовал устроиться на других заводах, но и туда уже успели сообщить, что за птица механик Куртинец.

Ничего не оставалось делать, как переехать к стареющему тестю и стать его помощником в кузнице.

Куртинец зажил в Быстром, привыкая к селу и присматриваясь к людям.

Как-то, работая в кузнице, из разговора селян он узнал о беде со школой, а узнав, начал хлопотать, чтобы ему разрешили учительствовать. Чиновник, к которому обратился Михайло Куртинец, до того обрадовался случаю избавиться от забот о какой-то там школе на Верховине, куда он ни разу не заглянул, что даже оказал протекцию Куртинцу. Так в Быстром появился учитель.

О новом учителе шла по горным селам добрая молва. Говорили, что он не только хорошо учит детей родному слову, но, если надо, не боится заступиться за селян перед экзекутором^[6] и графским управляющим.

В народе уважали Куртинца, а студеницкий чабан Илько Горуля, писавший некогда под диктовку матери письма моему отцу, человек резкий и насмешливый, часто пропадал у быстровского учителя и радостно оживлялся, когда заходила о нем речь.

Школа в Быстром должна была находиться под присмотром пана превелебного^[7], но так как своего священника Быстрое не имело, а наезжавший приходский священник бывал здесь редко и неохотно, за школой присматривал староста.

Однажды староста явился в школу во время перемены. Учитель был на своей половине, дети с любопытством разглядывали гостя, человека дородного, с суковатой палкой в руке.

Староста окинул подозрительным взглядом невзрачные стены класса и вдруг крякнул: обязательный портрет австро-венгерского цесаря висел не над учительским местом, а возле печки над учительским местом в резных ясеневых рамах висели портреты двух совершенно неизвестных старосте людей. Голову одного из них венчала копна курчавых волос, руки были скрещены на груди и взгляд устремлен в даль; у второго были длинные, опущенные книзу усы, высокая барашковая шапка, а глаза, казалось, следили за каждым движением старосты.

Что за люди? — буркнул староста.

— Писменники, — нестройно ответили ученики.

— Какие писменники?

— Наши, — снова хором, но смелее прежнего ответили ребятишки. — То вон — Пушкин, а то — Шевченко…

— Гм, — промычал староста, напрягая память. — Что-то я про таких не чув…

— Йо! Пане! — сказал с удивлением один из хлопчиков. — То ж наши, руськи.

— Руськи? — переспросил староста, и лицо его пошло пятнами. — Это кто же их сюда?

— Я, — послышался ответ.

Гость обернулся и увидел вошедшего в класс учителя.

— Пане учитель, — произнес староста, — школа цесарская, а тут у вас писменники…

— Что ж в том плохого? — улыбнулся Куртинец.

— А то, — пристально поглядел на учителя староста, — говорят, что детей учите не тому, чему надо.

Улыбка исчезла с лица учителя.

— Чему я их учу? Говорите прямо.

Староста тяжело задышал и пробормотал, искоса поглядывая на школьников:

— Ну, что… русины с украинцами да москалями — братья родные…

— А разве это не правда? — спросил учитель. — Вы и сами знаете, что это правда.

— Что я знаю, пане, — сказал староста, — то мое дело, а ваше дело — снять этих писменников… Я вам добра желаю.

— За доброту спасибо, — усмехнулся Куртинец, — но портреты будут висеть.

— А не пожалеете?

— Что это? Угроза?

— Нет, я вас предупреждаю, — сказал староста. И в душе был рад упорству Куртинца, потому что представился случай разделаться со строптивым учителем.

В тот же день даже у нас в Студенице стало известно, что быстровский староста собирается в город с доносом.

Выехал староста на рассвете, но едва он отъехал километров семь от Быстрого, из-за придорожных елей выступили несколько человек и преградили ему дорогу. Туманный полумрак и глубоко надвинутые на лоб шляпы не позволяли разглядеть лица людей. Только по топорам за широкими кожаными поясами си догадался, что это лесорубы.

Почуяв опасность, староста стегнул лошадь. Лошадь рванула тележку, но высокий человек в заплатанном, коротком серяке^[8] особенно приметившийся старосте (потом поговаривали, что это был Горуля из Студеницы), изловчившись, поймал коня под уздцы и дернул их с такой силой, что конь захрапел от боли, присев на задние ноги.

— Кто такие? — храбрясь, крикнул староста. — Что надо?

— Куда едешь? — в свою очередь спросил тот, кто остановил лошадь.

— Корову еду торговать.

— Брешешь! — сказал человек, подходя поближе к тележке. — Выслуживаться едешь. Донос на учителя везешь.

Староста побледнел.

— Это он вам наговорил на меня!

— Ничего он нам не говорил, сами дознались, а учителя ты лучше не трогай; тронешь или другие тронут — спалим тебя вместе с хозяйством. Чуешь? Хоть сто жандармов держи в селе, а не спасешься от огня!

— Да что же это? Гэть! — крикнул староста.

— Ты не храбрись, — усмехнулся человек в коротком серяке, — как бы по тебе от такой храбрости пан превелебный панихиду не отслужил.

— Что с ним долго говорить? — нетерпеливо вмешался невысокого роста лесоруб в гуне^[9]. — Поворачивай коня и езжай домой подобру, да помни, что за учителя ты отвечаешь! Вот и весь разговор. А начнешь про нас дознаваться, тоже радости не дожидайся.

Он взял под уздцы лошадь, развернул на узкой дороге возок и так весело гикнул, что конь помчался опрометью, не чувствуя вожжей.

Долгое время староста ходил по селу мрачнее тучи. Стал еще больше придираться к селянам, но Куртинца оставил в покое.

…Мне никогда не приходилось видеть быстровского учителя, и рисовал я его себе строгим, седым, высоким, а на школьное крыльцо вышел к нам приземистый, средних лет человек, с широким скуластым лицом и темными живыми, но спокойно глядящими глазами.

Спустившись с крыльца, он поздоровался с матерью и со мной за руку.

— Хлопчика хотите учить?

— Сделайте доброе дело, пан учитель, — сказала мать.

Куртинец положил мне руку на плечо.

— Из какого села?

Мать хотела ответить, но учитель остановил ее.

— Пусть хлопчик сам скажет. Я ведь его спрашиваю.

Мне очень понравилось, что учитель обращается именно ко мне, и я ответил:

— Из Студеницы.

— Студеницы? — переспросил учитель. — А как же тебе ходить оттуда? Далеко ведь.

Он поднял глаза и, сощурясь, поглядел на высокую Буркутову гору, над которой застыло вытянувшееся вверх белое облако.

— Тут буду жить, — сказал я, уже совсем расхрабрившись.

— А есть кто у тебя в Быстром?

— Никого нет.

— Да я сама сюда жить перейду, — торопливо произнесла мать. — Пусть только учится.

— Сколько же тебе лет, хлопчику? — поинтересовался учитель.

— Шесть, — ответил я.

— Шесть? — переспросил Куртинец и покачал головой. — Рано учить такого, мал еще.

— Ни, пане, — торопливо заговорила мать, — не мал! Он уже за хозяина в хате.

Куртинец улыбнулся матери. Он начал расспрашивать ее о нашей жизни и слушал с таким интересом, будто наша жизнь была не похожа на жизнь других верховинских семей.

— Может, ему счастье будет, — сказала мать, погладив мою голову.

— Пора бы, — произнес Куртинец. — Сколько же еще ждать его людям?

Мать потупилась.

— И на мое счастье, пане, отец с матерью надеялись, да не сбылось.

— А его сбудется, — сказал учитель. — Только не так… не так, как вы думаете, не в одиночку. В одиночку и дерево растет вон как та смерека^[10] перед церковью — кривая, согнутая…

Куртинец задумался, разглядывая свои большие, в черных ссадинах руки, и вдруг сказал:

— А хлопчика приводите осенью.

Учиться мне у Куртинца не пришлось. В августе того же года увидел я его в Студенице на пути в Сваляву. Он шел в ряду верховинских лесорубов и пастухов под присмотром конных жандармов.

В нашем селе к этой партии людей присоединили группу студеницких. Стоя за плетнем, я видел, как прощался с женой наш сосед Микола Рущак, отец моего дружка Семена. Голосили женщины, покрикивали жандармы. Тощий, коротконогий и рано полысевший корчмарь Попша с бутылкой и стопками в руках шмыгал среди отправляющихся в путь. Одни пили и становились угрюмее прежнего, другие, охмелев, шумели, храбрились и грозили кому-то.

— Куда их, мамо? — допытывался я.

— На войну, сынку, — отвечала мать, — цесарь войну России объявил…

Спокойнее всех был Куртинец. В черном, накинутом на плечи пальто, он молча стоял в тени придорожного бука, и только тогда, когда конный жандарм приказал людям строиться, учитель вышел на середину улицы и крикнул, перекрывая гомон и причитания:

— Не плачьте, жинки, вернемся!

3

Оказывается, мы вовсе не русины, а греко-католические мадьяры. И те русские, что воюют сейчас с германским императором и австро-венгерским цесарем, — наши давние враги.

Люди слушают проповедь пана превелебного хмуро, потупив глаза. В церкви все больше женщины и мы, ребятишки. Мужчин совсем мало — староста, кивающий головой в знак согласия с паном превелебным, дед Грицан, Федор Скрипка и еще несколько стариков.

Дед Грицан стоит неподалеку от нас, слушает и, вздыхая, шепчет:

— Грешно, а брешет. Прости, боже.

Я гляжу на большое изображение девы Марии, и кажется мне, что вот сейчас разомкнутся ее губы и остановят отца превелебного. Но святая дева молчит, уставив глаза поверх людских голов, бесстрастная и безучастная ко всему, даже к младенцу, которого держит на руках.

Война идет третий месяц. Она бушует далеко от заброшенной в горах Студеницы, охватив полсвета. Мы пока еще мало ощущаем ее.

Но однажды морозным октябрьским днем проносится над Студеницей причитание:

— Микола мой… оченьки ясные…

Это наша соседка Рущакова Анна. Она лежит посреди своего двора, стянув с головы хустку, бьется о смерзшуюся землю…

Уткнувшись лицом в плетень, всхлипывает дружок мой Семен.

— Нянька^[11] нашего на войне убили, — говорит он мне сквозь слезы.

Я растерянно гляжу на съежившегося от горя Семена и не знаю, как мне его утешить. Таким беспомощным, маленьким я его еще никогда не видел.

У ворот толпятся и шепчутся набежавшие соседи и с опаской косятся на синий продолговатый листок, валяющийся на земле. Его принес староста. Это первая горькая весточка с войны.

Проходит немного времени, и стучится уже староста в ворота деда Грицана — два листка сразу, на двух сыновей… А там слышен плач в хате Скрипки. Убит, пропал без вести. Убит. Опять без вести. Последних больше всего.

Все меньше становится на селе мужчин. Осунулись, потемнели от забот и тревог лица женщин.

Я и Семен уже понимали, что значит «пропал без вести»: это хорошо. Это они на русскую сторону подались.

— Ненадежные люди, — чертыхались сельские жандармы. — Только гляди за ними, чтобы чего не натворили.

А жандармов теперь по нескольку в каждом селе. В Студенице их трое. Они рыщут по хатам, а встретив нас, ребятишек, допытываются: кого видели сегодня? Не слышали ли, что говорят про цесаря и про войну?

Что говорят — мы знаем, но молчим. Сболтнешь — и поведут жандармы людей из Студеницы в тюрьму.

Скольких они уже увели с Верховины!

А говорят про войну недоброе, клянут в каждой хате. Она, как камень над людьми, гнет их к земле горем, нуждой. И даже нам с Семеном не хочется играть в войну.

Школу в Быстром, как и все другие верховинские школы на родном языке, закрыли.

Я думал, что мать откажется от мысли учить меня в такое тяжелое время. Но мать не сдалась.

Потеряв надежду на школу, она отдала меня учиться грамоте к Ильку Горуле, дружившему с быстровским учителем.

Как и где Горуля сам научился читать, я не знал.

Это был рослый, худощавый, слегка припадающий на левую ногу, недюжинной силы человек с загорелым лицом, на котором резко выделялись подстриженные щеточкой светлые усы и такие же светлые глаза.

Как и многие верховинцы, гонимый нуждой, безземельем и отсутствием работы на родине, Горуля несколько лет странствовал по белу свету в поисках доли. Он работал каменщиком-строителем в Бразилии, грузил корабли в африканских портах Джибути и Александрии, работал по контракту в угольных копях Бельгии, но, изверившись в том, что можно где-нибудь найти добрую долю, и тоскуя по Карпатам, возвратился в Студеницу, где его дожидалась жена Гафия.

Был в этом человеке особый талант к труду. Быстро, с ходу, он постигал секрет любой работы и за недолгий срок становился превосходным мастером, с которым нелегко было соперничать другим. Искуснее Горули мало кто в нашей округе валил лес на самых крутых и опасных склонах, и редко кто так хорошо и прочно, как он, мог поставить сруб для хаты или смастерить бербеницу — длинную деревянную кадушку для перевозки молока с полонины.

Своей земли Горуля не имел, даже перестал мечтать о ней. И хотя он считал себя селянином, годы жизни рабочего наложили на него свою печать. Он и в мыслях и в поступках был смелее, свободнее селянина, а когда речь о нем заходила где-нибудь в другом селе, обычно говорили: «Ну, тот, Илько Горуля, студеницкий мастер». Таких рабочих людей в годы моего детства было немало по селам Верховины.

Осенью, зимой и в весеннюю пору Горуля работал то лесорубом, то плотником, то каменотесом на ремонте дорог. Работа была от случая к случаю, и это очень тяготило его. Но с наступлением лета Студеница выбирала Горулю главным чабаном, потому что и в этом деле он тоже был одним из первых. Да и самого Илька влекло приволье горных полонин, а главное, был постоянный заработок до сентябрьских заморозков.

Но страстью Горули была охота. Увлечение это передалось ему по наследству от отца, знаменитого у нас медвежатника, который приучал сына к такому рискованному делу с юности. Вот почему, когда Горуля объявился в Студенице, его взяли на службу егерем к графу Шенборну.

У Шенборна во время охоты Горуля покалечил ногу, но, поправившись, продолжал службу, пока его не прогнали за дерзкий язык.

Язык у Горули и в самом деле был дерзкий, а нрав крутой и неспокойный. Малейшая несправедливость вызывала в нем вспышку гнева, а так как в несправедливости не было вокруг недостатка, гнев и озлобление бурлили в этом человеке непрестанно. К жизни и к людям Горуля подходил со своей особой меркой, ценя непокорство и смелость, презирая смирение.

На Верховине испокон века водился такой обычай: когда кто-нибудь умирал, вечером в хату умершего, куда собиралось все село, являлись ряженые — черт и смерть. У черта был длинный коровий хвост и, конечно, рога. Смерть стучала лошадиными зубами и размахивала косой над головами собравшихся. При этих взмахах люди должны были склонять пониже головы. Ночь напролет ряженые плясали вокруг гроба, играли в шлепки с одной только целью — отвлечь своими забавами от горя родичей умершего.

Чертом наряжался в селе Федор Скрипка, а смертью — Илько Горуля. Трудно было понять, откуда в этом суровом, ходившем вразвалку человеке бралась такая ловкость, бесшабашность и неиссякаемый запас выдумки. Он мастерски представлял то нотаря, то сборщика податей, то корчмаря Попшу.

Люди уважали Горулю, но побаивались его. Не боялся Горули только один человек на селе — моя мать. Встречаясь с ней, Горуля робел, начинал говорить шепотом, и с губ его пропадала насмешливая улыбка. И мать становилась какой-то другой при этих встречах — не такой суровой и строгой, какой бывала она с другими людьми.

Позже, когда я подрос и стал разбираться в жизни, я понял, что мать любила не моего отца, за которого ее выдали, а этого человека. И Горуля ее любил, хотя понимал, что вместе им уже никогда не быть.

На войну из-за хромоты Горулю не взяли. И жил он вместе со своей женой Гафией неподалеку от нас, на окраине села.

Я замер, когда Горуля появился у нас в хате. Горуля усмехнулся, погладил меня по голове и, подойдя к столу, взглянул на купленный матерью новенький букварь. Внезапно лицо моего будущего учителя посуровело, будто он увидел на столе не букварь, а что-то недоброе. Я не сводил с Горули глаз, и мать глядела на него с немым вопросом, не понимая, почему в Горуле произошла такая перемена.

Наконец он сел на лавку и, склонив набок голову, поманил меня к себе пальцем. Присутствие матери подбадривало меня, и я подошел.

Горуля смерил меня взглядом с ног до головы и, помедлив немного, спросил:

— Ты кто?

Я беспомощно оглянулся на мать. Но она не спешила прийти мне на помощь.

— Ты кто? — повторил Горуля.

— Иван… Белинцев, — произнес я и застыл в ожидании.

Но Горуля покачал головой.

— Не про то я тебя спрашиваю, — сказал он. — Кто ты: немец, или мадьяр, или словак?

— Ни, — проговорил я, удивляясь незнанию Горули, — я русин!

— А родная твоя земля как зовется?

— Верховина, — ответил я, не задумываясь.

Горуля улыбнулся. Никогда я не думал, что у него может быть такая добрая улыбка.

— Верховина — то край, Иванку, — сказал он, — край, где ты народился. А вся наша родная земля?

Я знал, о чем он меня спрашивает. Это знал каждый, кто родился и вырос в наших лесистых горах, где все — от названий сел до древних, тщательно хранимых церковно-славянских книг, от преданий до надежд на будущее, — все было нераздельно с ее именем.

— Руська, — произнес я.

Когда и от кого услыхал я о ней впервые, мне не ответить, и вряд ли ответил бы кто другой на Верховине. Казалось, что слово это и все понятия, чувства, связанные с ним, рождались у нас вместе с человеком, как рождается ощущение тепла, света и любовь к матери. Мне шел только десятый год, а я уже знал, что за горами, в той стране, откуда солнце встает, распростерлась родная нам бескрайная земля, от которой нас насильно оторвали в далекие времена; знал, что люди там говорят на одном с нами языке; знал я и то, как опасно произносить одно название этой земли при жандарме, старосте или экзекуторе, приезжавшем в село собирать налоги.

— Значит, руська, говоришь? — переспросил Горуля и обернулся к матери. — Чуешь, Марие, что хлопчик сказал?

— Чую, — кивнула мать.

— А какую же ты ему азбуку купила? — с укоризною, едва сдерживая себя, спросил Горуля, перелистывая новый букварь. — Латыница… Разве у нас своей нет?

— Была, — вздохнула мать, — да теперь не купишь. Вон Попша говорит, всю руську жандармы пожгли, а взамен эту велели продавать, — и она кивнула на новый букварь.

— Ну, знаю, что пожгли, — раздраженно проговорил Горуля, — а учить я по такой не стану.

Он полез в карман серяка, осторожно извлек оттуда что-то завернутое в пеструю хустку и стал развязывать узелки. Вскоре в руках у него оказалась старая, замусоленная книжечка, которую он положил на стол и бережно разгладил ладонями.

— То наша азбука, хлопчику, — произнес торжественно Горуля, — по ней и выучишься…

Если другие учителя начинали обучать детей с первой буквы алфавита, Горуля начал с середины его. И первое слово, которое прочел я по складам, и первое слово, которое я затем вывел карандашом на бумаге, было «Россия».

Едва я научился читать по складам, мать начала приносить домой книжечки, какие ей удавалось достать у кого-нибудь. Рваные, с дочерна захватанными краями страниц, духовного содержания — других не было, — они становились моими мучителями. Меня заставляли их читать до головной боли. Я сидел в хате у окна и, водя пальцем по строчкам, тянул слова, в то время как сверстники мои обкатывали снежные горки. Если бывало я на минутку отвлекался от чтения и заглядывал в оконце, мать кричала с упреком:

— Опять в окно глядишь? Читай!

Спасали меня сумерки. С сумерками и мать становилась попрежнему доброй и ласковой. Мы ложились спать, не зажигая огня, пораньше, потому что во сне человеку не хочется есть, а под овчиной тепло и не надо тратить хворост на лишнюю топку.

Но сон сразу не приходил, и мать принималась рассказывать мне всевозможные истории про песиголовца^[12], коварного, злого, хищного; про то, как этот песиголовец выкрал у пастуха Миколы с Черной горы ключ от земли и забросил его на край света. Микола убил в поединке песиголовца, а сам пошел искать тот ключ.

Рассказы матери были всегда обстоятельны; она подробно описывала песиголовца, а в особенности пастуха Миколу с Черной горы, и в этом ее рассказе Микола почему-то был очень похож на Илька Горулю.

— … И до сих пор ищет он этот ключ, — слышен неторопливый голос матери, — заглядывает под каждый кусточек, в каждую ямочку, а земля все стоит и стоит запертая…

— Мамо, — спрашиваю я, — а что если Микола с Черной горы найдет ключ?

— Верховину отопрет, — отвечает мать, — люди умирать с голоду перестанут.

— И за цесаря воевать не будут?

— Дай боже.

Во сне я вижу ключ. Он лежит на дне речки среди камней, и я зову что есть силы Миколу: «Вот он! Вот он!..»

Мать толкает меня:

— Не кричи, глупый! Чего так раскричался…

В мае начинались оборы на полонину. Хозяева метили овец особой, долго не смывающейся краской, ладили бербеницы. Раньше в день выгона отар село шумело. Люди пили палинку, и каждый должен был поднести по чарке головному чабану Горуле. Теперь шла война, и сборы проходили невесело.

Мать, не желая признавать никаких перерывов в моем обучении, отправляла меня с Горулей на полонину. Там я проводил все лето, учился и помогал Горуле вести пастушье хозяйство.

Но как ни старалась мать, перерыв все же наступил. Я замечал, что последнее время Горуля вел занятия со мной рассеянно и точно ждал чего-то. На мои ошибки в чтении он уже не обращал внимания, и когда в условный час я появлялся в его хате, Горуля удивленно смотрел на меня и произносил:

— А-а, то ты, Иванку?

И опять уходил в себя, мгновенно забывая о моем присутствии.

Несколько раз он оставлял меня наедине с книжкой, а сам куда-то исчезал. Я ждал его дотемна и, не дождавшись, брел домой, но ничего не говорил матери.

И вдруг глубокой осенью как-то поутру часто и сильно зазвонил над Студеницей церковный колокол.

Мы бросились к оконцу и сквозь кисею падающего мокрого снега увидели бегущих на звон людей.

Мать всполошилась.

— Сиди дома, — строго приказала она мне. — Не смей никуда ходить. Долго ли в такое время до беды!

А сама накинула на плечи платок и выбежала из хаты.

Я подождал недолго, затем выскользнул во двор и сам помчался к церкви.

Чтобы мать не заметила меня, я взобрался на сруб старой звонницы и притаился за стропилами.

У церкви собралось все село. Колокол замолчал, и на паперти появился незнакомый мне человек в кожушке, с длинным топором, заткнутым за широкий пояс лесоруба.

— Люди добрые! — крикнул он, стянув с головы шляпу. — В России великая революция. Панству там конец! Влада в руках работников и селян. Народу мир и земля!..

А к церкви из села уже скакали вовсю жандармы без шинелей, в расстегнутых мундирах.

Мне показалось, что я один вижу скачущих всадников, и, поняв опасность, которая грозит лесорубу, с сердцем, колотящимся от тревоги, я скатился с звонницы и, пробиваясь сквозь толпу к паперти, закричал:

— Вуйку^[13], жандармы!.. Скорее, вуйку!..

— Вижу, хлопчику, — ласково отозвался лесоруб, спрыгнул со ступенек в толпу, и словно водой его залило.

Жандармы разгоняли людей, но уже ничто не в силах было остановить вести о великой революции в России. Она, как вихрь, пронеслась по всей Верховине.

Что-то сразу изменилось в нашем селе. Внешне как будто все оставалось попрежнему, но невидимая струна натянулась и напряглась до предела. Это чувствовалось во всем: в том, как тревожно и озабоченно шептались люди; в том, что жандармы совершали свои объезды не попарно, как раньше, а группами в пять-шесть человек; в том, что Попша раньше времени закрывал свою корчму; в том нетерпении, с каким сообщались новости из других сел и из города.

«Ре-во-лю-ци-я», — повторял я про себя это незнакомое раньше слово. Смысл его был для меня неясен, но произносилось оно у нас теперь часто, как самые необходимые слова — хлеб или мамо. Мне слышалось в нем нечто грозное и в то же время очень справедливое.

— Мамо, — допытывался я, — что же такое революция?

— Мал еще знать, — хмурилась мать.

— Нет, мамо, — настаивал я, — вы скажите.

Она недовольно ворчала на меня, но наконец сдавалась и объясняла как могла:

— Панов — гэть, со двора гонят, а панску землю делят, тогда и революция.

— А хорошо это, мамо?

— Тихо ты, — грозила мать, — жандармы учуют.

Я затихал, но ненадолго.

— И у нас так будет, мамо? И нам землю дадут?

— Молчи, молчи, — шептала она. — Дай, матерь божья!

Сколько лет прошло, да еще и мал я был в ту пору, но и поныне перед моими глазами дорога, белая от летнего зноя. С полонины, где пасем мы с Горулей скот, видно, как стремительно низвергается она с перевала, будто узкая водопадная струя, и начинает петлять по зеленогорью над крутизною все ниже и ниже, пока вдруг не очутится у реки и побежит с ней рядом к сливающемуся с небом дымчатому простору. Я знаю: там равнина, Тисса, Дунай, — но кажется, что там конец земли.

Горная дорога, а на дороге люди. Их было много. Они ехали на повозках, шли группами пешком. Австрийцы, русины, венгры, в зеленоватых шинелях, в мягких каскетках со споротыми кокардами, взамен которых у многих трепыхались алые лоскутки.

Это после Брестского мира возвращались в родные края военнопленные.

К ним навстречу выходили из сел. Даже мне Горуля несколько раз разрешал спускаться с полонины, а сам он днями пропадал у дороги, надеясь встретить среди возвращающихся кого-либо из знакомых,

— Здорово, браты!

— Доброго здоровья!

— Откуда путь?

— А из самой, — отзывался не без важности кто-либо из идущих.

Пояснять не нужно было. Его мгновенно окружали и нетерпеливо, в несколько голосов:

— Ну, как там?

— Там теперь вольно! — отвечал военнопленный, вытирая рукавом заросшее, мокрое от пота лицо. — Панам конец, а земля с фабриками — народу!

В который раз слышали уже все это и не могли поверить.

— Земля народу… А часом то не брехня, человече?

— Какая брехня! — сердито выкрикивал военнопленный. Он стягивал с головы каскетку и, отвернув подкладку, недовольно ворча, извлекал потертую на многочисленных сгибах газету. — А ну, кто грамотный? Бери, читай! Только смотри, побережливей, еще до дому далеко идти.

И мне довелось однажды взять в руки такой стертый, просвечивающий лист, потому что других грамотных в толпе не оказалось.

Читал я, как требовали, громко, но плохо, с трудом разбирая мелкие буквы, и волновался. А люди слушали с удивительным терпением, серьезно и прощали мне плохое чтение.

Это была газета «Правда» с докладами Ленина о мире и земле.

Когда я кончил читать, стоявший рядом со мной крепкий, жилистый дед взял из моих рук газету, повертел ее со всех сторон и обратился к соседу:

— Как думаете, куме, и нам бы такое дуже подошло?

— И не говорите, — соглашался сосед, — как на нас сшито! Послал бы и нам бог!

— Бог не пошлет, — усмехнулся военнопленный, пряча газету. — Сами добудем! Я видел, как это делается.

И пошел дальше.

А за ним шли другие — венгры, австрийцы — и тоже несли в родные края русские газеты и листовки.

— Слухай, друже, — просили кого-нибудь из них селяне, — оставь листок нам. Тут же по-нашему напечатано, не поймут у вас. Разумеешь? По-нашему напечатано.

— По-нашему, по-нашему, — раздельно повторяли те, — по-нашему.

И листовок не оставляли.

Слово, услышанное в те дни на дорогах, не забывалось и не остывало. Бережно уносили его люди с собой, и не давало оно им спать по ночам:

«Вот бы и нам добре как в России…»

Вместе с пленными, покинув окопы, возвращались солдаты, положив на плечо винтовки. Высланные на перевалы и перекрестки жандармы пытались обезоружить солдат, но солдаты разоружали жандармские заставы, наделяя отнятыми карабинами верховинцев.

На станциях железных дорог, в корчмах и сельских управах рвали в клочья засиженные мухами портреты императора Франца, сбивали прикладами цесарские гербы и на глазах у перепуганных до смерти нотарей жгли долговые кабальные расписки, штрафные и податные акты.

Спасая положение, власти бросили в горы усиленные пулеметами новые жандармские части. Тогда фронтовики и военнопленные стали сходить с больших дорог и пробираться дальше через полонины и леса пастушьими тропами.

С группой человек в шесть столкнулся я в лесу под полониной. Горуля послал меня в село за солью, и я возвращался назад, неся полный мешочек.

Шестеро вышли с боковой тропы и остановились. Остановился и я, глядя на незнакомых вооруженных людей.

— Гей, хлопчику! — крикнул издали коренастый чернобородый солдат. — Далеко до Быстрого?

— Далеко.

— А ближе дороги не будет?

— Нема ближе, — помотал я головой, не сводя глаз с чернобородого солдата. Что-то знакомое почудилось мне в нем, в его лице и голосе, и, вдруг припомнив, я уже безбоязненно подошел к нему.

— А я вас знаю!

— Откуда?

— Вы, пане, учитель из Быстрого.

— Верно! — обрадованно подтвердил солдат. — И учителем пришлось быть. А ты чей?

— Белинцевой Марии Иван, из Студеницы.

На лбу Куртинца собрались складки. Он припоминал.

— Учился у меня?

— Ни, пане, — ответил я, — мы с мамой до вас приходили. Наказали осенью прийти, а осенью вас на войну угнали.

— Помню, помню, — весело проговорил Куртинец. — Доброго здоровья, Белинец Иван, — и протянул мне руку. — Значит, далеко до Быстрого? Я с этой стороны ни разу еще туда не ходил.

— Не так чтоб очень далеко, — пожалел я Куртинца, — а вы не ходите туда, пане. Старый ваш третий год как помер, а жинка с хлопчиком на низ переехали, кажут — аж за Мукачево.

Лицо Куртинца помрачнело. С минуту он стоял задумавшись, потирая заросшую щеку.

— Когда уехали?

— Старόго похоронили, потом мало еще пожили, а потом и уехали, — ответил я.

— А Горулю Илька ты не знаешь? — спросил Куртинец после паузы.

— Знаю, пане! Як же мне не знать Горулю? Пойдемте, я вас проведу к нему на полонину.

…Они долго стояли, обнявшись, перед колыбой^[14], трясли друг друга за плечи, и мне было смешно, что это делают взрослые люди, да еще такие, как Горуля и бывший учитель из Быстрого.

Собрались пастухи. Пришедшие солдаты поснимали свои измятые ранцы и оружие, а Горуля с Куртинцем все еще стояли обнявшись.

— Из плена?

— Не то слово, Илько.

— С воли, значит?

— Пожалуй, так верней.

Они вошли в колыбу. Я пробрался следом за ними и притаился в углу. Куртинец опустился на подстилку из душистого сена и стал расшнуровывать тяжелые солдатские башмаки. Горуля на корточках сидел у стенки и не сводил глаз с Куртинца.

— Я уже кого не спрашивал про вас! — говорил Горуля. — И к дороге ходил глядеть и людям наказывал, чтобы узнавали. — Он хотел еще что-то сказать, но нахмурился и спросил: — В Быстром еще не были?

Руки Куртинца, разматывающие запыленные обмотки, дрогнули.

— Что там стряслось с моими? — спросил он.

— Старый помер…

— Это я уже знаю… А почему уехала жинка?

Горуля приподнялся было и опять уселся на корточках.

— Староста, пес, выжил. А хату с торгов продали.

— Это по какому закону? — удивленно и негодуя спросил Куртинец.

Горуля усмехнулся.

— Как надо человека со свету сжить, так и закон найдется. Бумаги, пес, представил, что старый податки не уплатил. Долг выходит.

— А был ли долг? — все больше мрачнея, спросил Куртинец.

— Люди так говорили, что не было, — пожал плечами Горуля. — Так ведь одно дело — люди, а другое — староста с печаткой.

Помолчали.

— А Мария моя с Олексой где сейчас? — спросил Куртинец. — Хлопчик вот сказал, что под Мукачевом?

— Под Мукачевом, — подтвердил Горуля, — и пана я того знаю, у кого она в наймах, и хлопчика вашего в зиму видел…

Лицо Куртинца прояснилось.

— Большой?

— Большой уже, только… — Горуля замялся, — слабый хлопчик, Михайле.

— Что так? — встревожился Куртинец.

— Хворает часто, в чем душа держится — не знаю. — Словно пожалев, что об этом заговорил, Горуля стал утешать помрачневшего Куртинца: — Подожди печалиться, даст боже и выправится хлопчик.

Наступила пауза.

— Ну, а Марии моей как у того пана? — наконец спросил Куртинец.

— Ничего не говорила, — пожал плечами Горуля. — Ох! Связал бы я панов всех одной мотузкой^[15] и…

Мне очень хотелось знать, что сделал бы Горуля с панами, но он не досказал, а только с такой силой опустил кулак на колено, что сам поморщился от боли.

— Совсем ты злой стал, — сказал Куртинец.

— Разве я один? — вскинул глаза Горуля. — Война и недоля до того людей повысушили, что люди как тот лес в засуху: бросишь уголечек — весь займется…

— Значит, и у нас время подошло, — произнес Куртинец. — В добрый час. Пусть горит ясно да крепко!

Полдня Куртинец пробыл на полонине с пастухами. Потом он и Горуля спустились к лесорубам и вернулись поздно ночью.

Сквозь дрему я слышал, как, сидя у костра, Куртинец говорил что-то Горуле, упоминая железную дорогу, Мукачево, имена незнакомых мне людей. Затем, когда они замолчали, Горуля подошел к тому месту, где я лежал, и, склонившись надо мной, спросил:

— Иванку, спишь?

— Ни, не сплю, — пробормотал я.

— Тогда слухай, что я тебе скажу. Пойдешь завтра до дому и скажешь матери, что нема у меня теперь времени тебя учить. Понял? Так и передай.

Сказав это, Горуля снова отошел к костру.

Я приподнялся, тараща глаза на сидевших вокруг костра людей.

«Почему у него времени теперь нема? — проносилось в голове. — Видно, он куда-то собирается… Так ведь он и раньше уходил, а не говорил мне, что у него времени нема меня учить».

Мысли путались. Усталость от впечатлений за день брала свое, и я вскоре заснул.

Утром, когда я проснулся, ни Куртинца с его спутниками, ни Горули не было.

Я вышел из колыбы. У кошары возился старый дед Василь Грицан.

— Диду, — спросил я, — где они?

Прямой, тонкий, с глазами светлыми, как два родничка, старик посмотрел на меня и махнул рукой в сторону тропы.

— Ушли, хлопчику… Зорьку ушли тебе добывать.

* * *

И вот еще в памяти. Нас гонят за село, к мельнице у поточка.

Мужчин в Студенице не найти, и солдаты, громко именующие себя чешскими легионерами демократии, выгнали из хат на дорогу женщин, детей и стариков.

День ясный и такой холодный, что стынут босые, ко всему привыкшие ноги.

Это осень девятнадцатого года.

Лишь теперь, много лет спустя, я в силах представить себе и понять, чем был тот далекий год для карпатского нашего края.

Рухнула и расползлась, как сшитый гнилыми нитками серяк, австро-венгерская империя.

Горели костры на вершинах гор. Огни их призывно светили в ночи, созывая окрестные села и хутора на громады. Гуцульские бокораши^[16], свалявские лесорубы, батраки долины, верховинские хлеборобы и пастухи семьями стекались к местам сбора.

Один за другим неторопливо выходили они на круг перед громадой и произносили:

— Я Петелица Михайло из Пасеки. Воля моя: быть с Украиной, матерью нашей, на веки вечные.

— Да будет! — отзывалась громада сотнями голосов.

И казалось людям, что долгожданное время пришло и что нет больше силы в мире, которая может преградить дорогу их чаяниям.

Была советская власть в Венгрии — красный островок в самом центре Европы. И у нас над крышами сельских управ Студеницы, Быстрого и других верховинских сел трепетали на ветру алые флаги с серпом и молотом.

В управах вместо сбежавших старост заседали теперь избранные народом комитеты. Тут готовились к разделу земли, тут велась запись в русинскую Красную гвардию, в которую ушли Куртинец и Горуля.

Но чаяниям народа не суждено было сбыться. На большой Украине полыхала гражданская война, а раду в городе Хусте, на которую собрались делегаты всех городов и сел, чтобы подписать манифест о воссоединении, прибрали к рукам клявшиеся в любви к народу умелые адвокаты, духовные отцы и газды^[17]. Они направили свою депутацию через горы не к Советскому правительству, как того хотел и ждал народ, а к Семену Петлюре.

А молодую советскую Венгрию затопили кровью войска, посланные королем Фердинандом из Румынии, Бенешем из Чехии. А разбитая в боях на Тиссе русинская Красная гвардия небольшими группами ушла в горы, безуспешно пытаясь пробиться на восток.

…Нас гонят за село солдаты-победители. Благословленные северо-американским президентом Вильсоном и наместником божьим на земле папой римским, они наводнили наш край.

Я иду между матерью и дедом Грицаном. Лицо у матери бледное и словно окаменевшее. Старик бредет сгорбившись. Глаза его слезятся от холода и пристально глядят, уставившись в одну точку.

У мельницы под деревом нас поджидает группа офицеров, солдаты, студеницкий и быстровский старосты. Но мы глядим не на них, а чуть поодаль. Там на обочине лежат четверо. Ноги их вытянуты и неподвижны, головы неестественно закинуты назад, и я не могу поверить, что один из них — Куртинец.

Два дня назад группа красногвардейцев, преследуемая солдатами, принесла его ночью тяжело раненного, истекающего кровью в село.

Нести Куртинца дальше было нельзя, и людям ничего не оставалось делать, как скрыть его где-нибудь в надежном месте, оставив при нем трех красногвардейцев.

Только Гафия, жена Горули, и дед Василь Грицан, поивший умиравшего наваром из целебных трав, знали, где скрывается Куртинец.

Наутро в Студеницу вошли чешские легионеры. Их встретил возле корчмы староста Стефан Овсак. Сознавая, что теперь он в безопасности, Овсак пригласил к себе в хату офицера. Всячески желая показать, что готов к услугам, он прежде всего сообщил:

— Как вчера, пане, красные пришли до нас ночью, так видел я, что несли они кого-то на носилках, а уходить стали, носилок тех с ними не было. Сдается мне, что они кого-то сховали в селе.

Весь день солдаты рыскали по Студенице, не пропуская ни одной хаты, ни одного оборога^[18], и ничего обнаружить не могли. Только на следующий день, уже перед вечером, они набрели на полуразрушенный сарай за мельницей, и когда решили заглянуть в него, их встретили выстрелы.

Больше часа была слышна стрельба у мельницы. Нам запретили выходить из хат, и, глядя в оконце, я видел, как внизу по улице, боязливо озираясь, взад и вперед ходили патрули.

Стрельба смолкла лишь тогда, когда у красногвардейцев иссякли патроны. Но и после этого солдаты не решались войти в сарай. Ворвались туда вооруженные топорами студеницкие богатеи — братья Овсаки — и приехавший к офицеру быстровский староста стремя сыновьями. Все они куда-то сгинули, пока трепыхались над сельскими управами красные флаги, а теперь, с появлением солдат, будто из-под земли вылезли.

Охмелевшие от злобы и выпитой для храбрости сливовицы, они наперебой просили офицера, чтобы им выдали на расправу красных.

— Как солдат, я не могу этого сделать, — ответил тот, — но… но вас удерживать не могу.

Он повернулся и отошел от сарая.

…Теперь четверо, с запекшейся на лицах кровью, лежат у дорожной обочины, и селян пригнали смотреть на них для устрашения.

Чем ближе мы подходим к убитым, тем тяжелее и медленнее становится шаг. Мать, обхватив меня за плечо, прижимает к себе, словно хочет укрыть от беды. Офицер что-то кричит ведущим нас солдатам. Те отходят подальше от толпы. В это время из группы ожидающих нас под деревом военных, старост и других, незнакомых, в городской одежде, людей, на дорогу выскакивает долгоногий плотный человек в плаще и коротких, стянутых ниже колен штанах, а за ним семенит пучеглазый староста Овсак.

В руках у долгоногого диковинный черный, сверкающий аппарат. Человек то и дело припадает к нему глазами, пятится, выворачивая ноги, приседает.

Мать, дед Грицан и остальные замедляют шаг и, тревожно переглянувшись, останавливаются.

— Чего стали? — кричит Овсак. — Разве не видите, что до нас из самой Америки пан редактор приехал фотографировать? Треба, люди добрые, не стоять, а идти, и повеселее… Да не на пана редактора смотрите, а на этих.

И кивает в сторону убитых.

Но никто не двигается с места.

Тогда за дело берется офицер с солдатами. Нас гонят вперед, потом назад, потом опять вперед. Американец, перебегая с одной стороны на другую, крутит ручку киноаппарата, говорит что-то старосте, а Овсак, проживший с десяток лет в Америке, переводит.

Но вот перестал трещать аппарат. Размашистым шагом американец подходит к нам, бесцеремонно расталкивает людей, словно ищет кого-то, пока взгляд его не останавливается на деде Грицане. Он хлопает старика по плечу и выводит деда вперед. Затем американец начинает что-то говорить Овсаку. Овсак напряженно слушает и, кивнув головой в знак того, что все понял, обращается к старику:

— Диду! Пан редактор хочет вам дать доллар! Чули вы, что такое доллар? То американские гроши.

— Чув, — подтверждает Грицан. — А за что мне гроши? Разве они у пана лишние?

— Не лишние, — мнется Овсак, — только вы, диду, за тот доллар должны подойти и плюнуть на тех злодеев красных…

Выговаривая это, староста поспешно делает шаг назад, и в лице его мелькает боязливое ожидание.

Дед молчит. Наступает тишина. Мать прижимает меня к себе еще теснее. Глаза всех устремлены на Грицана: что он скажет?

Старик поднимает светлые слезящиеся глаза и обводит ими всех окруживших его.

— Гроши я те не возьму, Стефан, — наконец произносит он, — грешно, так и скажи. А плюнуть — плюну.

Дед делает шаг вперед, останавливается, и тяжелый плевок летит в лицо заморского гостя.

* * *

Солдаты уходят из Студеницы через несколько дней, уверенные, что теперь будет спокойно в нашей округе.

В селе тишина, даже в хатах говорят шепотом, даже избитый дед Грицан, которого мы навещаем с матерью, лежит молча, не стонет и не жалуется.

Солдаты уходят, и глухой ночью после их ухода занимаются пламенем дворы Овсаков в Студенице и старосты в Быстром.

Дружный огонь одновременно охватывает и надворные постройки, и хаты, и плетни. Никто не идет тушить, а это страшнее огня.

Отсвет пожара бьется в наше оконце.

Я тихо лежу в углу кровати, мать стоит у печки, а на лавке возле окна — Горуля. Он сидит сгорбившись, вытянув по столу длинные, сжатые в кулаки руки.

Горуля постучался к нам полчаса назад и, когда мать открыла ему, запретил зажигать огонь.

— Ты не бойся, Марие, — сказал он, опускаясь на лавку. — Пришел посидеть с тобой, а потом уйду.

Мать ничего не ответила, только прислонилась к печке и тихо спросила:

— Откуда ты?.. Живой?!

Горуля усмехнулся.

— Думаю, что живой… Два дня дрались за перевалом… Нас семнадцать, а их сотня… Горит душа, Марие, горит и болит…

— Все кончилось, значит, Ильку?

— Молчи, — сказал Горуля. — Одно дерево срубят — другие поднимутся.

И слышно было в темноте, как опустились на доски стола его тяжелые руки.

— Домой хоть заходил? — нарушила молчание мать. — Гафия убивается.

— Знаю. Был.

Опять тишина. И вдруг где-то далеко на селе завыла собака, отозвалась другая, поближе, тявкнул и заскулил щенок на соседнем дворе, а маленькое оконце нашей хаты из черного стало розовым, будто занялась за ним заря.

Мать охнула и всполошилась. Она бросилась к двери, но Горуля остановил ее:

— Сиди, Марие, то Овсаки горят…

Он произнес это ровным, спокойным голосом и даже не заглянул в окно.

Мать отошла от порога и снова прислонилась к печке.

…В хате совсем светло. Горуля и мать молчат. Лицо у Горули заросшее, похудевшее.

— Марие! — внезапно окликает он мать, не поднимая глаз. — Помнишь, Марие, как мы с тобой шли с полонины по весне? Полдень был, солнце после дождя…

— Чего тебе вспомнилось? — строго спрашивает мать.

— Один бог знает, чего… А горит ясно. Хорошо горит.

Он встал шумно и решительно.

— Я пошел, Марие.

— Куда же ты теперь?

В голосе матери такая неожиданная глубокая тревога, что Горуля, сделавший шаг к двери, останавливается. С минуту они глядят друг на друга, Горуля и мать.

— Нельзя мне на селе оставаться, — наконец произносит Горуля. — Уйду на Раховщину. Пережду время, а там и вернусь…

Вновь появляется Горуля в Студенице почти год спустя, летом. Он молчалив, замкнут и еще более озлоблен, чем прежде.

4

Зима двадцатого года выдалась у нас на Верховине особенно голодной. Минувшее лето стояло в дождях и туманах, и люди едва собрали со своих полосок столько, сколько посеяли на них.

Это был страшный, тяжелый год для всей Верховины, но в летопись нашего села, да и других окрестных, он вошел не с обычным эпитетом «лютого» или «голодного». Вспоминая о нем, люди говорят: «Год, когда Петро Матлах из Америки вернулся».

В моей же памяти сохранился не только год, но и день возвращения Матлаха. Вот как это произошло.

Только что кончилась пасхальная неделя с ее церковными службами, крашеными яичками, криками и потасовками пьяных перед корчмой. Портил праздничное настроение теплый тяжелый туман, беспросветно нависший над горами. Раньше обычного он съел снег, не оставив его даже в укромных лощинках, и земля казалась съежившейся, жалкой.

Корчмарь Попша, у которого моя мать мыла полы, сразу после пасхи собрался ехать по делам километров за двадцать от Студеницы, в село Воловец.

— Слухай, Марие, — сказал он накануне моей матери, — может, ты отпустишь со мной твоего хлопца, чтобы он за возом присматривал. Я тебе за то соли отвешу.

Мать согласилась, а я, я был так рад предстоящей поездке, что не вытерпел и помчался хвастаться перед друзьями.

Моим другом попрежнему был Рущаков Семен, белесый хозяйственный хлопчик. Хата Рущаков, стоявшая по соседству с нашей, была битком набита женщинами: две бабки, мать и три сестры. После гибели отца Семен остался единственным мужчиной в доме. Без него не садились за стол, без него не решали никаких дел. С восьми лет он уже умел и в поле работать, и плетень подправить, и овес на мельнице смолоть, да так, чтобы мельник не обдурил. Ничего зря у него не пропадало. Найдет конский волос на дороге — и в хату, гвоздь — в хату.

— Хозяин растет, — говорили про него люди.

А он, польщенный такой похвалой, старался еще больше. Бывало часу без дела не проведет, все мастерит что-нибудь. И ходил он как-то важно, подражая отцу, и говорил басом.

Вторым, впрочем, может быть самым любимым, другом моим была Матлачихина нянька Оленка, а от роду было этой няньке девять лет. Маленькая, черноволосая, с горящими угольками вместо глаз, появилась она в Студенице за год до того счастливого дня, когда я собирался в Воловец.

Муж Матлачихи Петро Матлах, среднего достатка хозяин, еще до войны уехал на заработки в Америку, оставив жену беременной. Когда у Матлачихи родился и немного подрос сын, она наняла себе дивчинку где-то в соседнем селе за харчи, ну и за какую-нибудь одежду, лишь бы совсем голой не ходила. Оленка не только нянчила матлаховского отпрыска, а и двух коров поила, и воду на гору таскала из речки, и хворост собирала в лесу. Пройдешь бывало мимо матлаховской хаты, только и слышно было:

— Оленка!.. Оленка!..

Не помню, при каких обстоятельствах мы с Семеном увидели впервые Оленку и чем она нам так приглянулась, но только на следующий день мы долго кружили вокруг Матлаховой хаты. С того времени и завязалась наша дружба с дивчинкой.

Оленка, казалось, никому не отдавала предпочтения. Она дружила с нами одинаково, со мной и Семеном, а мы очень дорожили ее дружбой.

Вот этим-то двум моим друзьям я и сообщил о поездке в Воловец.

— Йо, Иванку, — сказала Оленка, и в черных глазах-уголечках появился испуг, — то дуже далеко!

— Конечно, не близко, — ответил я с важностью и мельком взглянул на присмиревшего и явно завидовавшего моему счастью Семена.

— Может, то дальше, чем до Америки? — опять спросила Оленка.

— А ты как думаешь! — презрительно сказал Семен. — Раньше та Америка, а уж за ней тот Воловец.

Я сразу раскусил Семена. Я понял, почему он это сказал: он просто хотел блеснуть перед Оленкой широтой своих познаний. Но Оленка даже не взглянула на бедного, страдавшего Семена. Она глядела только на меня и, конечно, опасаясь за мою жизнь, шепотом, от которого у меня озноб пробежал по спине, спросила:

— И не страшно тебе, Иванку? Так далеко! Еще песиголовца какого-нибудь встретишь в дороге.

— Вот еще! — усмехнулся я. — Чего мне бояться с Попшей?

Оленка вздохнула и промолчала. Но в сумерках, когда я рубил во дворе хворост для топки печи, кто-то тоненьким голоском окликнул:

— Иванку!

Я оглянулся, но никого не увидел.

Тоненький голосок назвал мое имя вторично, и только теперь я заметил за плетнем мерцающие в сумерках глаза.

— Оленка!

— Поди сюда, Иванку!

Я подошел к плетню, и сердце мое забилось от тихой радости, какой мне еще никогда не приходилось до сих пор испытывать.

— Иванку, — говорила между тем Оленка птичьим своим голоском, — уж я бежала до вашей хаты, бежала, сама не знаю как!.. Все боялась, что Матлачиха схватится… Возьми, это я тебе принесла.

Она нашла мою руку и положила на ладонь тряпочку, в которую было завернуто что-то упругое. Нежный медвяный запах, какой бывает только в вечернюю пору на полонинах, поплыл из моей руки, и мне почудилось, что не полотняную тряпочку, а охапку цветов и трав дала мне в руки Оленка.

— Что тут? — спросил я.

— Ты не бойся, — сказала Оленка, — это тебе. Никакой песиголовец до тебя не дотронется и дорога будет добрая, если такая трава лежит за пазухой. Мне дед Грицан сказал: ее найти перед вечером и в тряпочку белую завернуть… Я аж на Желтый камень ходила — вот куда, там и нарвала… Маленькая травка такая, с цветочками… Дед Грицан много чего знает…

Она говорила быстро, порывисто, и мне показалось, что я слышал, как бьется ее сердце.

— Только ты, Иванку, никому другому про эту траву не говори, — прошептала Оленка, — и тряпочку не разворачивай. Чуешь? А то все пропадет… Никто про ту траву не должен знать.

— Ладно, — сказал я. — А тебе дед Грицан не побоялся сказать?

— И мне побоялся, только я ему за совет из речки воды понатаскала.

И вдруг где-то далеко тишину сумерек нарушил женский голос:

— Олен-ко-о!.. Где тебя носит?..

Оленка встрепенулась. Ее мерцающие глаза погасли.

— Схватилась Матлачиха, — произнесла она грустно. — Я пойду уж, Иванку, а ты тряпочку за пазуху спрячь да у самого сердца все время держи… — И побежала прочь от плетня.

На рассвете с радостным чувством я сел в повозку за спиной Попши.

Всю дорогу до Воловца ехали хорошо и спокойно. Сытые кони споро катили возок, равного которому не было ни у кого в округе. Желтый, на рессорах, с высоким, удобным сиденьем, он принадлежал когда-то пану экзекутору, но пан экзекутор проиграл его корчмарю в одну ночь.

Жадно, с интересом присматриваясь к незнакомым пейзажам, я ни на одну минуту не забывал о тряпочке с травой. Чудилось мне или это было на самом деле — даже сквозь надетый на меня серяк из толстого, как войлок, сукна пробивался ее нежный запах.

В Воловце мы пробыли сутки. Тощий, согнутый, точно постоянно готовый к услугам, Попша ходил по делам, а я безотлучно находился при конях, подкладывая им сена, скучал и очень обрадовался, когда на следующий день утром тронулись в обратный путь.

Километрах в четырех от Воловца наша тележка нагнала шагавшего по обочине человека. На нем был старенький костюм городского покроя в крупную коричневую клетку и жёсткая соломенная шляпа с черной лентой. За спиной путника висела тощая верховинская тайстра, а через плечо были перекинуты связанные шнурком ярко-оранжевые ботинки с тупыми носами.

Услыхав стук колес, путник обернулся.

— Матерь божья! — крикнул Попша, придерживая коней. — Да это никак Петро Матлах из Америки идет! Это ты, Петре?

— Я, куме, я… — отозвался человек. — Доброго здоровья! — и улыбнулся так криво, будто улыбка причиняла ему физическую боль.

Тут даже и я узнал Петра Матлаха, уехавшего еще в самый канун войны на заработки в Америку. Первое мгновение мне показалось, что он нисколько не изменился. У него всегда были одутловатое лицо, редкие черные волосы и маленькие глазки. Но, присмотревшись, я заметил, что в нем все же произошла перемена: не то что он постарел, нет, — он казался мне теперь каким-то вертким, а вытянутая вперед шея вытянулась еще больше, и от этого создавалось впечатление, что он к чему-то принюхивается.

«Как тот песиголовец, — думал я. — Ей-богу, песиголовец!..»

— Вот уж не ждали, что ты так быстро вернешься, — пропел Попша, пожимая Матлаху руку.

— Разве то быстро? Шесть лет!

— Кому какая удача, — и Попша посмотрел на Матлаха, словно прощупывая его.

Матлах опять улыбнулся.

— Я на те удачи нагляделся, куме, вот так нагляделся! — и провел пальцем по горлу. — С меня хватит!

— Так, так, — почесал под шапкой лысину корчмарь, — пустой, значит, идешь?

— И пустой горшок бывает дороже полного, — уклончиво ответил Матлах.

— Это как понять?

— Уж как знаешь.

— А жинка твоя ждет, что хату новую поставите, земли прикупите…

— Как бог даст, — вздохнул Матлах. — Все под ним ходим.

— Ну что, подвезти тебя? — спросил наконец Попша.

— Как возьмешь, куме?

— Не дороже других: десять до села, одиннадцать до хаты.

— А дешевле? — спросил Матлах.

— Дешевле никак. Дорога все в гору, коням трудно… Другой бы пятнадцать спросил.

— А за пять?

— Что ты, куме? За пять только до Лесничего моста возят.

— Ну, так я до того моста пешком пойду, — сказал Матлах.

Он поправил висевшие через плечо ботинки и зашагал, держась одной рукой за край возка.

Несколько минут Матлах шел молча. И Попша молчал, перебирая вожжами. Наконец корчмарь спросил:

— Что ж ты, Петре, жинке ничего не писал, только приветы через Грабарева Василя?

— А что, — пожал плечами Матлах, — гроши на марки тратить? Жив, здоров — и слава богу.

— И то правда, — согласился Попша.

— Ну, а у вас тут что? — спросил Матлах.

— Как после пожара, — вздохнул Попша. — Теперь, хвала богу, успокаиваться стало… В Ужгороде вон уже и губернатор сидит, Жаткович Григорий. Кажут, русин, из ваших американов.

— Ну да, — подтвердил Матлах. — Я с ним от самого Нью-Йорку на одном пароходе плыл. Жаткович со своими советниками наверху, а я — чуть пониже.

— Так ты его знаешь? — заерзал от любопытства на сиденье Попша.

— Знаю. Он, как то кажут, адвокатом на великой фирме служил — «Дженераль моторе». Чув про такую?

— Нет, не чув.

— Ну так почуешь. Ох, и великая фирма, матери их черт! — восторженно выругался Матлах. — Ну, а мистер Вильсон, президент американский, узнал про того Жатковича, поговорил, поговорил да и выбрал его нам сюда в губернаторы.

Попша пожал плечами.

— А до чего, куме, тому пану Вильсону нам губернатора выбирать? Прибыль какая? Мне-то все одно, но только и самим можно было выбрать.

Матлах усмехнулся.

— Тут хозяйского человека надо, край-то какой!

Но Попша не успокаивался:

— До этого часу никто про нас не думал, а может, и не знал, а теперь сам американский президент думает!

— Не про тебя, — сказал Матлах, перекладывая тайстру из руки в руку. — Чего ему про тебя думать? Большевики не так уж от нас далеко, и все дороги туда и оттуда через наши горы идут.

— То правда, — согласился Попша. — Но як бы я был президентом Масариком, куме, я бы обиделся. В мою корчму — да чужого корчмаря!..

Матлах хитро посмотрел на Попшу.

— А если корчма не твоя! Ну, на твое имя записано, ты палинку наливаешь, а корчма — хозяйская.

— Ну что ты, куме, — развел руками Попша, — я корчму для примера, а тут две державы, каждая сама по себе.

— Сама по себе, — усмехнулся Матлах. — Я Америку знаю, куме, всю насквозь. Эгей, и держава! Хозяйская страна! Все под себя, все под себя, только посматривай!

Он захохотал и вдруг, оборвав смех, словно что-то вынюхивая, спросил:

— С хлебом как у вас?

— Весна плохая… Старые люди урожая не ждут.

— Опять лютый пойдет.

— Не дай боже!

— А тебе что, куме? У тебя корчма, тебе лютый — что небесный дар.

Сказав это, Матлах немигающим, тяжелым взглядом посмотрел на Попшу. Корчмарь заерзал на сиденье.

— Все вы так, — произнес он смиренно. — К людям с добром, ни сил, ни времени для них не жалеешь, чтобы помочь в худую пору, а они на тебя волками… Одно утешение, что и господь наш к людям с добром шел, а люди его — на Голгофу.

— Про господа это ты зря, — сказал Матлах, обходя лужу на дороге, — его трогать не надо, он сам по себе, а гроши сами по себе. Ну, а если делать добро в такую тягость, так что же ты стараешься?

— Не старался бы, — воскликнул Попша, — да ведь как хлеба не станет, все равно ко мне придут: выручай, — вот и не выдержишь!

Матлах так громко и раскатисто захохотал, что кони рванули повозку. Смех оборвался так же неожиданно, как и возник, и Матлах начал расспрашивать Попшу о ценах на тенгерицу^[19], на землю. О жене, о том, как она тут жила после его отъезда в Америку, Матлах даже не обмолвился.

Повозка загромыхала по настилу Лесничего моста. Внизу шумела бурая и по-весеннему полноводная река. Мост гудел и дрожал под напором воды, хлопья пены летели во все стороны.

— Ну, куме, садись, — обратился Попша к Матлаху.

— Ни, — отказался Матлах, — я и дальше пешком пойду.

— Ног не жалко?

— Что ноги, — откровенно признался Матлах, — поноют, поноют и отойдут, а гроши выпустишь из кармана, обратно не воротишь.

Корчмарь промычал. Даже среди прижимистых селян нашей округи Матлах и в прежние времена славился своей скупостью. Был он хозяином среднего достатка, имел землю, пару волов и худую, дырявую хату, поставленную еще дедом. Другой на его месте давно срубил бы себе новую, но Матлах терпеливо жил в старой, прикупая в хозяйство то лишнего барана, то кабанчика, и все копил и копил. Он и в Америку уехал не от нужды, а полный надежд на богатство, которое должно было там привалить ему в руки, но, судя по тощей тайстре, которую он нес за спиной, богатство не привалило. Однако шел он рядом с возком бодрый и даже веселый.

Показались крайние хаты Студеницы. Возок въехал в ущелье и вскоре остановился у корчмы. Матлах попрощался с Попшей и пошел в своем непривычном для села наряде на другой конец Студеницы, где стояла его, Матлахова, хата.

На следующий день всему селу стало известно, что Матлах побил Матлачиху, да так сильно, что соседям пришлось отливать ее водой. За что он ее так побил, никто не знал, и сама Матлачиха никому не рассказывала, а только стонала.

Но после обеда к нам в хату пробралась Оленка. Она прибежала затем, чтобы повидать меня, вернувшегося из такого дальнего и опасного путешествия. Мать была дома. Оленка смутилась и осталась стоять у порога. Полумрак, царивший в хате, скрывал выражение ее лица. Но глазки светились в этом полумраке, как два светлячка.

— Что тебе, Оленка? — спросила мать.

— Ничего, — робко сказала девочка. — Я так…

— Она ко мне пришла, мамо, — ответил я. — Она мне траву на добрую дорогу дала. Слышите, какой дух от той травы?

Я достал из-за пазухи тряпочку и протянул ее матери, но, вспомнив наставление Оленки никому не показывать чудесную траву, быстро сунул тряпочку обратно за пазуху.

Мать удивленно посмотрела на меня, затем на Оленку и грустно улыбнулась. Что вспомнилось ей в ту минуту? Может быть, ее детство? Может, и она ходила к Желтому камню за этой травой для кого-то?

— Не стой у двери, Оленка, — сказала она девочке, — пройди, садись.

Оленка осторожно прошлась по хате и села на край лавки.

— Как тебе у Матлачихи живется? — спросила мать. — Много работы?

— Йо, много! — ответила Оленка. — Я уже теперь и корову могу доить, и волы меня слухаются; вот только дрова колоть еще все не научилася, пробую, пробую — и не выходит.

— А не обижают тебя?

— Матлачиха не обижает, — зачем ей меня обижать? Я все делаю, что она скажет. А сам не знаю, как будет. Он вчера приехал, вчера же и побил свою Матлачиху… Повечеряли да сразу сказали мне спать ложиться. Я летом под оборогом сплю, а как студено — в хате, за печкой. Легла я, а они лампу запалили, сели за стол и говорят между собой. Сначала он Матлачиху все спрашивал, как она жила тут, что продала, что прикупила. А потом вынул из-за пазухи хусточку аленькую, развернул, а там гроши, и стал считать. Считает, считает, а гроши новенькие, так и шелестят, прямо как те тараканы, — правда что! Я из-за печки все видела… Кончили считать, вот сам и говорит: «Не так уж богато грошей, Юлия». А Матлачиха говорит: «И за то слава богу, на новую хату и клаптик земли хватит». А он ей говорит: «О хате и земле ты сейчас и думать брось — придет время… А зараз мне для другого богато треба грошей». Но для чего, так и не сказал. А Матлачиха свое: «В такой хате и волов держать нельзя, не то что людям жить». Ну, он ей говорит: «Я и волов продам и корову продам, гроши треба».. С того и почалось. Матлах одно, а Матлачиха другое. Потом он ее как ударит, как ударит…

Оленка зажмурилась и вдруг соскочила с лавки. Озорное выражение на ее лице сменилось озабоченностью.

— Засиделась я у вас, мне еще воду для волов надо с речки наносить. Прощайте!

И засеменила босыми ногами к двери.

…Через несколько дней Матлах свел со двора двух круторогих волов, продал их Попше, а сам уехал куда-то. Появился он в Студенице неделю спустя. Ночью, тайком, чтобы никто не видел, завернули к нему во двор несколько подвод. Возчики из низинных сел таскали с подвод в воловник, где прежде стояли матлаховские волы, тяжелые мешки с тенгерицей. Никто об этом не знал, и я бы не узнал, если бы не Оленка.

Дрожа от страха, на поляне за нашей хатой рассказывала она мне о таинственных подводах, мешках с тенгерицей и все напоминала:

— Смотри, Иванку, если еще кому расскажешь! Дознается Матлах и побьет меня, а то совсем выгонит.

Я поклялся молчать.

Несколько дней меня волновала своей таинственностью вся эта ночная история, но вскоре я позабыл о ней.

Только зимой, когда пришел лютый и люди стали собираться к корчмарю за помощью, объявилось, что Петро Матлах еще с весны запасся тенгерицей и, не в пример корчмарям, будет давать ее людям под залог. Сначала никто этому не поверил, но потом слух подтвердился.

Попша, словно ему в чоботы горячих углей насыпали, метался от двора ко двору и кричал, багровея от злости:

— Люди добрые! Не верьте вы этому вельзевулу в образе человеческом!

Но и Матлах не зевал и обзавелся своей агентурой. Многосемейный, замученный нуждой Федор Скрипка ходил по Попшиным следам и доказывал добрым людям, как бог милостив, что он послал им Матлаха, и как выгодно селянам брать тенгерицу под залог.

Я словно сейчас вижу его, маленького, быстрого, голубоглазого, в кургузом серяке и войлочной шапочке. Он стоит посреди улицы недалеко от нашей хаты, окруженный сбитыми с толку хозяевами, и говорит, захлебываясь от удовольствия, что его так внимательно слушают:

— Возьмите меня, добрые люди, — ну, что в моей хате есть? Рты да рты, девять ртов, и все открыты; заглянешь в них, а там и дна не видать. Ну что я понесу корчмарю за тенгерицу? А к Матлаху пришел — он сразу к тебе по-американски: «Что пану Скрипке треба? Тенгерицу? Пожалуйста, подставляй мешки, пане, а я с тебя ни грошей, ни коровки, ни овцы, только одно — залоговую расписку под землицу. Вот как! А со временем вернешь долг, получай расписочку обратно и делай с ней что хочешь». Ну, не красота ли?

— Подожди, подожди, — спрашивали Скрипку хозяева, — а Матлаху что за выгода?

— А Матлаху прямая выгода, — пояснял Скрипка, — взял на десять крон, а вернешь на пятнадцать.

— Видите, как оно, куме! — уже оживленнее и веселее говорили друг другу люди. Всем было очень важно узнать не только свою выгоду, но и выгоду того, кто предлагал им свои услуги. Практический их разум не верил в благодетельство. Со слепым благоговением они признавали чудеса, содеянные святыми, молили божью матерь о достатке, чудесном исцелении недугов, искали в ночь под Ивана Купала зарытые клады; но как только дело касалось хлеба, податей, работы, тут уж они отбрасывали возможность всяких чудес и верили только в то, что было для них совершенно ясным и практически понятным.

Вот почему, как только люди узнали, какую выгоду будет иметь сам Матлах, они перестали относиться к нему с подозрением, но все же долго колебались. А Матлах терпеливо ждал. В полдень, гладко выбритый, в своих желтых американских ботинках и в жилете, надетом поверх белого свитера, с палкой в руках, он степенно проходил по селу из одного конца в другой, вежливо раскланиваясь со всеми встречными. Ежедневной этой прогулкой в один и тот же час он напоминал о себе людям.

— Американ, — говорил Горуля, завидев издали Матлаха, — идет по селу, как господарь по своему обыстью^[20].

Никто, даже и сам Горуля, не подозревал, какая пророческая правда таится в этих его словах.

Люди колебались, советовались, вздыхали по ночам, оставшись наедине со своими думами. А Матлах все ждал, он твердо верил в успех. Он верил, что если человеку предоставить возможность платить не сейчас, а когда-нибудь потом, он с радостью изберет последнее. В каждом ведь теплится надежда, что в будущем его ждет удача, и тогда ему будет не в пример легче, чем сейчас, вернуть взятое, даже с процентами.

Ну что же, пусть еще поговорят, посоветуются, можно подождать.

Но дети просили есть, а матери с запавшими глазами стояли перед иконами и шепотом молили о милости, о заступничестве у девы Марии.

Для Матлаха наступило его время. Сначала к нему приходили одиночки, но спустя несколько дней перед его хатой уже толпились люди, как в праздничный день перед церковью. Сам Матлах ходил по хате, а за столом сидел привезенный им специально из Воловца нотарский помощник и писал долговые обязательства и залоговые расписки па землю. Несмотря на многолюдье, в хате было тихо. Селяне, ожидая очереди, прислушивались, как поскрипывает перо в опытной руке нотарского помощника. Тот, кто умел расписываться, долго и мучительно выводил свои закорючки на бумаге, а другие макали большие пальцы в тарелку с разведенной сажей, а уж затем прикладывали их в том месте на бумаге, куда указывал нотарский помощник.

После всей этой процедуры шли в воловник, где взвешивали тенгерицу.

— Дай бог счастья, — ласково провожал каждого Матлах.

— Дай боже, — отвечал польщенный таким пожеланием селянин. У него и в мыслях не было, что через полтора-два года он уже будет не хозяином своего клочка земли, а арендатором за треть. Никто из них не представлял того, что на долговых расписках обозначен срок и что со временем придется обивать пороги канцелярий и тщетно искать правды, а Матлах… Матлах на все угрозы, призывы к совести и проклятия будет только пожимать плечами:

— Я же вас, куме, с земли не гоню. Работайте на ней, а мне только аренду, больше ничего.

В ту зиму никто не думал об этом. Люди спешили к хатам, неся на плечах мешки с тенгерицей. Пусть она пахнет плесенью, пусть ее не так уж много, но от одного сознания, что можно будет поесть горячего токана^[21], легче становилось на душе.

Но в Студенице многим не с чем было идти к Матлаху. И у нас с матерью не было своей земли, если не считать той, на которой стояла хата.

5

В ту пору, когда пришел великий голод, мне исполнилось двенадцать лет. Мои сверстники, обычно резвые и быстрые, теперь едва выползали из хат, ослабевшие, с бледными, просвечивающими лицами, и даже мороз был не в состоянии разрумянить их.

Я еще держался, хотя исхудал страшно. Чтобы обмануть чувство голода, я разрезал на куски сыромятный ремешок, размачивал кусочки в соленой воде, в которой мать варила картофель, не счищая кожуру, и жевал эти ремешки целыми днями.

Утром мать клала передо мной на стол несколько картофелин, но сама не притрагивалась к ним. И когда я спрашивал ее, почему она не ест сама, отвечала:

— Я раньше поела.

Так было и в обед и вечером, перед сном: картофелина в кожуре, кусочек овечьего сыра и короткие ответы матери:

— Я уже, сынку, я уже…

Однажды утром, положив передо мною картофель, мать пошатнулась и осела на пол. С трудом я помог ей подняться и дойти до кровати. И только теперь, когда она легла, я увидел, какой странной и незнакомой она вдруг стала. Ноги, которые я начал укрывать овчиной, опухли, руки были тонкие и худые, лицо отдавало желтизной, и тени от ресниц казались зелеными. Она тяжело дышала, смотрела все время в потолок и ничего не говорила.

В тот же день к нам пришел Горуля. Он долго стоял над матерью насупленный, хмурый, затем торопливо вытащил из-за пазухи кукурузную лепешку и протянул ее матери.

Она поблагодарила его чуть заметной улыбкой, но лепешку не приняла. Ей уже не хотелось есть…

Через неделю в распахнутую дверь нашей хаты, окутанные клубами морозного воздуха, вкатились черт и смерть.

Приплясывая, Федор Скрипка шел впереди, расчищая круг для Горули.

Только при виде их дошла до меня ужасная мысль, что матери больше нет, что голод отнял ее навсегда.

Я не заплакал. Я стоял в углу, пораженный внезапно открывшейся мне несправедливостью и полный гнева на голод, еще с детства рисовавшийся моему воображению великаном с песьей головой и кривыми ногами. Почему бог дал ему такую силу? Почему люди должны умирать от голода? Почему бог помог песиголовцу, а не Миколе? Бог! Он ведь всемогущ и всезнающ, он же видит, где лежит заброшенный ключ, и молчит… Почему?

Я испугался этой мысли, но гнев мой был сильнее страха даже перед богом. Кровь прилила к голове, в ушах стучало, и мне представилось, что это я Микола с Черной горы. Я найду ключ, я отопру людям верховинскую землю, и она зашумит хлебом, и в нашем селе с благодарностью будут произносить мое имя. Так я думал, когда Илько Горуля, пройдясь по кругу, стал размахивать косой. Люди гнули головы, но я не пригибался, я стоял прямо, широко раскрыв глаза…

— Уважай^[22] — крикнул Горуля. — Задену! — И снова взмахнул косой.

Она свистнула совсем низко, рассекая воздух, но и на этот раз я не нагнул головы.

Горуля остановился и пристально посмотрел на меня. В глазах его я увидел сначала удивление, затем нечто такое, что мне и сейчас трудно объяснить: суровое, испытывающее… Вдруг он сорвал с лица маску, швырнул ее о земляной пол и, волоча косу, нетвердой походкой пошел вон из хаты.

С похорон он возвращался в село со мною рядом. Позади, в нескольких шагах от нас, плелась его жена Гафия, высокая, как и сам Илько, сухопарая женщина.

Было очень холодно. Солнце светило тускло сквозь морозное, тронутое перламутром марево. Мела поземка, тут и там возникали и развеивались ее блуждающие вихорьки, и издали казалось, что это курятся покрытые снегом взгорья.

У придорожного креста с распятием Горуле надо было свернуть влево, но Илько обернулся к жене и сказал:

— Ты ступай, Гафие, я позднее приду.

И зашагал со мною дальше.

Куда он шел, я не знал. Да и это было мне безразлично. Я чувствовал себя теперь совсем одиноким.

Вот показался наш двор с распахнутыми настежь жердяными воротами и хижа.

Я пересек двор, И Горуля не отставал от меня. Я вошел в хату, и он вошел вместе со мной.

В хате было выстужено, сумеречно и пусто, как будто здесь не жили многие годы.

Я остался стоять у дверей, как в чужом доме, а Горуля неторопливо прошелся по хате, затем сел на лавку и долго глядел в запорошенное снегом оконце. Что он там видел и почему так долго глядел, я не мог понять. Но вот Горуля отвернулся от окна и, взглянув исподлобья, опросил:

— Как будешь теперь жить, Иванку?

— Уйду, — ответил я.

— Куда ж ты уйдешь?

— Ключ искать.

— Какой?

— Миколин, чтобы землю отпереть.

— Та-ак, — протянул Горуля, не сводя с меня испытующего взгляда, — доброе дело. — И вдруг под его усами шевельнулась знакомая злая, ничего не щадящая усмешка. — Але ключа того, Иванку, нет и не было никогда… Вот, вот, никогда не было. Его люди выдумали себе на утешение. Ох, и выдумщики!

— Неправда! — крикнул я, полный негодования. — Не выдумал никто про ключ!

— Как же, — возразил Горуля, — я сам и выдумал да матери твоей про него рассказал, когда мы с нею совсем молодыми были, а она уж тебе рассказала.

Он опять отвернулся к окну и опять долго глядел в него и, казалось, позабыл про меня. Но он не забыл. Тяжело поднявшись с лавки, Горуля стал посреди хаты. Лица его в быстро надвинувшихся сумерках уже не было видно.

— Иване, чуешь меня? — послышался глуховатый голос.

— Чую, — отозвался я.

— Землю надо отворить, — оказал Горуля, — непременно — а как? Ты и думай, как… А жить будешь у меня. Живи себе, учись дальше и все думай, как отворить. Ну, пошли!

6

«Время пройдет, как поточком зальет», — говорят в наших горах.

Но есть у времени другая сила. Проходят годы, и то ли признание, сделанное кем-либо, то ли документ, извлеченный из ставшего доступным архива, освещают минувшее новым светом, и ты вдруг видишь, что событие или целый период жизни, давным-давно определившиеся в твоем сознании, имели еще и другую, за семью замками скрытую от тебя сторону.

Вот и мне приходится теперь делить свой рассказ о школьных годах на то, что было явным, и то, что было от меня, да и от других, за семью замками, но что в конце концов стало известным много лет спустя.

…Я ученик Мукачевской гимназии. Мне пятнадцать лет. Угловатый, стриженный под машинку, с натруженными, большими руками, хмурый, каким меня отражает поставленное в дальнем углу зеркало, стою я посреди директорского кабинета. Кабинет на четыре окна, просторный, и гулко в нем, как в церкви.

В нескольких шагах от меня, за столом, в деревянном вертящемся кресле, под портретом пана президента Масарика, сидит пан Мячик — так гимназисты прозвали директора гимназии.

Румяный, лысый, положив на зеленое сукно стола пухлые ручки, он смотрит на меня своим водянистым, блуждающим взглядом, от которого стынет кровь в жилах учеников гимназии.

— Раскаиваетесь ли вы в своем поступке?

Я давно жду этого вопроса и отвечаю:

— Нет.

Лицо директора из розового делается красным, водянистые глаза мутнеют; чудится, они затянуты бельмами.

— Вы хотите себя поставить вне стен нашей славной гимназии? Вы понимаете, что вам грозит?

Я молчу. Сердце мое начинает ныть, и мне кажется, что оно становится совсем маленьким.

Пухлые ручки директора исчезают с зеленого сукна.

— В последний раз спрашиваю вас, Белинец. Раскаиваетесь ли вы в своем мерзком поступке?

— Нет, — повторяю я с решимостью. — Нет. Делайте со мной что хотите. Я поступил справедливо, пане директор.

Мячик вскакивает с кресла.

— Вы еще смеете дерзить! — кричит он. — Ступайте!.. Ступайте вон! — И отворачивается к окну.

—

Занятия окончились. В гимназии пустынно, только служители вытирают мокрыми тряпками исписанные мелом классные доски.

За углом меня ждет Василь Чонка, мой одноклассник и товарищ. Мы сидим с ним за одной партой, и у нас нет друг от друга тайн. Чонка слывет одним из способнейших учеников гимназии. У него неудержимая фантазия и одна страсть — море. Бог его знает, откуда взялось это у сына краснодеревщика из Хуста — городка, окруженного горами, — но вот взялось! Ни разу в жизни не видев моря, он может говорить о нем часами.

Чонка бросается мне навстречу:

— Ну как, Иванку?

— Худо.

— Исключат?

Я молчу.

Конец сентября, а день теплый и такой погожий, будто до осени еще очень далеко.

Мы идем с Чонкой по тенистой Вокзальной улице к железной дороге. Там, на окраине Мукачева, моя квартира: койка в темном чулане, из которого никогда не выветривается запах прокисшего вина. За квартиру я не плачу ничего, но ежедневно занимаюсь с сыном хозяйки, помогая ему готовить уроки. Он старше меня на два года, туп, ленив, нечист на руку и учится в четвертом классе гражданской школы. Хозяйка, пани Елена, вдова, содержит винный погребок. Кроме того, эта тощая молодящаяся женщина, скупая и хитрая, принимает гостей, или, как она их называет, клиентов. Я бы рад бежать отсюда куда глаза глядят — но куда? Где ждет меня бесплатный угол? А для того, у кого часто не хватает нескольких геллеров^[23] на обед, это много значит.

Вокзальная улица длинна. Чонка плетется рядом со мной опечаленный и задумчивый.

— Что же все-таки сказал тебе Мячик?

— Спросил, раскаиваюсь ли я в своем поступке.

— А ты ему ответил «нет»?

— Так.

— А если бы ты сказал «да», тогда бы все обошлось. Тогда…

— Замолчи! — обрываю я товарища.

Он смолкает, но ненадолго.

— Что же теперь?

— Я и сам ничего не решил.

Чонка отбрасывает с пути несколько опавших желтых листьев, затем останавливается и шепчет:

— Знаешь что, Иванку, — убежим!..

— Куда?

— В Россию.

— В Россию?

На мгновение и я поддаюсь этому порыву.

— Далеко, — вздыхаю я. — Это очень далеко.

— Далеко, — соглашается Чонка. — А там, Иванку, тринадцать морей и два океана…

Мы расстаемся у вокзала. Я чувствую, как хочется Чонке чем-либо утешить меня, найти какой-то выход, но нет у него слов и придумать он ничего не в состоянии.

Прощаемся молча. Чонка возвращается в город, он живет возле гимназии. А я бреду домой. Напряжение последних двух дней сказывается только сейчас. Я начинаю ощущать усталость и разбитость во всем теле. Хочется остаться одному, лечь на койку и ни о чем не думать. Это даже хорошо, что в моем чуланчике совсем темно.

У калитки меня встречает хозяйка. Тощая, как жердь, с нарумяненным лицом, она загораживает проход. Я останавливаюсь и жду, что пани Елена посторонится, но она и не думает сдвинуться с места. В ее зеленых нагловатых глазах испуг.

— Я вынуждена вам отказать от квартиры, — выпаливает она. — Два года я думала, что вы порядочный человек, а вы, вы, оказывается, хотели убить сына пана Ковача из Батево? Может быть, вы еще и красный?.. Я не могу рисковать репутацией моего дома и моего сына. Я прихожу в ужас при одной мысли о том, кто жил в моем доме и учил Петрика!

Доказывать этой женщине мою правоту и бесполезно и противно.

— Ступайте к черту со своим Петриком и своей репутацией!

Пани Елена глотает воздух, пятится и захлопывает калитку, а спустя две-три минуты через забор летит моя тайстра с запиханными в нее пожитками и книгами.

За железной дорогой старый, заброшенный фруктовый сад. Стоит посреди сада скрытая в зарослях полуразвалившаяся сторожка. Это — облюбованное мною и Чонкой место. В погожие дни весны и осени приходим мы сюда учить уроки, а то и просто помечтать, лежа на ворохе скошенной нами самими травы. Здесь укромно, тихо, немного таинственно и что-то напоминает мне родную Студеницу.

В сторожку прихожу я и теперь, волоча тайстру, валюсь на ворох сена и лежу неподвижно, прикрыв глаза… Воспоминания одно за другим проносятся передо мной.

Ранней осенью два года назад привел меня Горуля в Мукачево. Мы шли от Студеницы пешком, чтобы сэкономить несколько крон, перекинув через плечи тайстры, в которых лежала припасенная на первое время еда, башмаки, купленные мне Горулей, холщовые рубашки и куртка, заботливо перешитая Гафией из праздничной егерской куртки Горули.

Мы шли босиком, чтобы сберечь обувь. Только перед самым городом Горуля велел мне обуться и надеть куртку с зелеными суконными отворотами.

После смерти матери я поселился у Горули.

Гафия приняла меня в дом настороженно, будто боялась хоть в чем-нибудь проявить свою бывшую ревность и обиду, но в то же время, честная, не умеющая кривить душой, она и ласки ко мне не проявляла.

Я это чувствовал и держался замкнуто.

Тяжелее всех было Горуле. Он зорко присматривался и нам обоим, готовый в любую минуту погасить малейшую вспышку неприязни.

Но то ли время, то ли нерастраченное материнство постепенно смягчили Гафию. Я даже не заметил, как это случилось. Гафия стала беспокоиться обо мне, она напоминала Горуле, что «хлопчику нужны новые постолы», а в разговорах с соседками называла меня «наш Иванко».

Постепенно я привязался к ней, и Горулю это очень радовало. Теперь не проходило и дня, чтобы Горуля не заводил разговора о будущем моем обучении. То, к чему стремилась последние годы мать, передалось ему и стало частицей его жизни.

Меня не надо было заставлять сидеть за книгами: я сам к ним тянулся, выпрашивая их не только в Студенице, но и в окрестных селах. Желание учиться крепло во мне с каждым днем и в конце концов завладело всеми моими помыслами.

Сколько я воды перетаскал Попше и другим корчмарям в Быстром и Потоках! Сколько полов им перемыл и хлевов вычистил, чтобы получить несколько листков разлинованной бумаги для письма и какую-нибудь книжечку, пылившуюся на полках в лавочках при корчмах!

Так в поисках книг нашел я себе и нового учителя взамен Горули, знания которого были для меня уже недостаточны.

Учителем моим стала попадья, недавно приехавшая в Студеницу.

Новый поп был человеком пожилым, а жена его — женщиной молодой, красивой, довольно образованной, но пьющей. Растила она двоих ребят, трехлетних мальчиков-близнецов, и подыскивала себе няньку.

На селе поговаривали, что дети эти не пана превелебного и что нужда заставила женщину пойти замуж за него. Потому попадья и пьет.

Как-то среди зимы осмелился я пойти к попадье просить книгу.

Узнав, что я хочу учиться, она задумалась и вдруг сказала:

— Иди, хлопчик, ко мне моих мальчиков нянчить, а я тебя сама учить буду.

— Не могу, пани, — ответил я, — меня наши студеницкие засмеют.

Но соблазн был велик. Вернулся я домой и рассказал о предложении попадьи Горуле.

— Что ж, Иванку, — выслушав меня, вздохнул Горуля. — Як бы было нам с чего выбирать!.. Да и не на век же ты в няньки уходишь, а учиться надо. Попадья, кажут, раньше учительной была в городе.

Так и стал я у попадьи нянькой и учеником.

Работать она заставляла меня много, но учила хорошо. Я жадно и быстро схватывал то, о чем она мне рассказывала, и часто сам забегал по учебникам далеко вперед.

Попадья расхваливала мои способности Горуле, удивлялась им, и Горуля очень гордился мной.

Опасения мои насчет студеницких хлопчиков оправдались. Мальчишки дразнили меня:

— Иванку-нянька, хусточку надень!

Сперва я кидался на них с кулаками, а потом махнул рукой.

Так проучился я год и, как говорила попадья, за это время прошел столько, сколько иные не успевали за три года.

Но тут стряслась беда.

Учительница моя стала запивать чаще и сильнее. Красивое лицо ее оплыло, глаза помутнели. Все было для нее безразлично, кроме палинки, которую носила ей тайком жинка корчмаря.

— Пани, не пейте, — просил я учительницу. — Не надо.

— Ничего ты не понимаешь, Иванку, — отвечала она, — а поймешь, сам пить будешь.

Кончилось тем, что пан превелебный должен был отвезти жену в больницу.

Учиться в селе мне уже было негде и не у кого. Поговаривали, что с будущей осени откроется сельская школа в Быстром, но учить там должны были начинать с азов; и тогда у Горули возникло решение послать меня в Мукачево, в гимназию.

Это было время после жестокой, кровавой борьбы. Возникшая по Версальскому договору буржуазная Чехословацкая республика, в состав которой был включен наш край, становилась, как говорится, на ноги. Слово «демократия» склонялось на все лады. В самых глухих селах появились бесплатно рассылаемые портреты президента Масарика, держащего в руке зеленую веточку — символ добра, справедливости и умиротворения.

Это значение веточки объяснил пришедшим в сельскую управу студеницким селянам приезжий чиновник. И я слышал, как, выйдя из управы, Горуля сказал деду Грицану:

— Як бы у той веточки, деду, листочки быстро не облетели.

— Эх, — горько усмехнулся старик, — я видел, Ильку, как вот такие, с листочками, панские гайдуки до крови человека запороли, своими глазами видел.

Жить нам с Горулей и Гафией стало еще труднее. Постоянной работы у Горули не было. Он ходил по окрестным селам и мастерил там все, что придется.

Когда в Студенице узнали о решении Горули послать меня учиться в город, начались пересуды. Одни посмеивались, другие недоуменно разводили руками.

Пришел Федор Скрипка.

— Ты что, куме, — спросил он Горулю, — дуришь или шуткуешь?

— Не дурю и не шуткую.

— Эхе! Значит, гроши завелись. Клад нашел.

— И клада не нашел, и грошей нема, — ответил Горуля, направляя затупившуюся пилу.

— Что же тогда? — смешался Скрипка.

— А ничего. Хлопца учить надо. Вот поведу в Мукачево, и, даст матерь божья, будут его там учить.

Скрипка задумался.

— Неладно это, Ильку, Марииного хлопца на пана учить. Выучишь, а он… он, гляди, и не посмотрит потом в твою сторону. Или ты на что надеешься?

— На себя надеюсь и на хлопца самого.

— А жить он на что будет? — спросил Скрипка. — Был бы у тебя достаток. А достаток ведь твой что мой… Может, тут ты тоже на кого надеешься?

— И тут на себя и на хлопца, — спокойно отвечал Горуля.

Но я — то знал, как гложет его забота.

Иногда, вернувшись поздно домой, Горуля о чем-то шептался с Гафией, и если назавтра утром просыпался в хорошем расположении духа, это означало, что где-то ему повезло с работой. Но большей частью дальние походы по селам были малоуспешны.

— Вот как оно, Иванку, — говорил Горуля, — и руки есть, чтобы десятерых прокормить, и голова не дурнее других, и душа к работе тянется — а что толку?

Видя, как трудно бывает Горуле, я однажды решился и сказал ему, что учиться не поеду, а буду искать себе хоть какую-нибудь работу, и что не нужно ему заботиться о моем учении.

Горуля выслушал меня внимательно, а затем спросил:

— А земля?.. Ты же ее отворить задумал… — И добавил: — Да и не для тебя все хлопочу, человече, бог с тобой! Я для себя, мне так жить веселей.

Может быть, ему и в самом деле было так веселее жить?

7

Город втянул нас в свои пыльные улицы, полные грохота подвод, человеческих голосов, суеты, и я, верховинский хлопчик, никогда не ездивший дальше Воловца, не мог представить себе в ту минуту города больше Мукачева. Мне казалось, что люди со всего края сошлись на его улицах.

Привыкший к тому, что надо здороваться при встречах даже с незнакомыми людьми — так было заведено в селах, — я и здесь посчитал необходимым держаться этого правила. Но, к моему удивлению, никто не отвечал на мои приветствия. Все было ново, необычно, но ни эта новизна, ни необычность не могли отвлечь меня от цели, ради которой мы пришли сюда с Горулей. Пройдет несколько дней, думал я, Горуля вернется в Студеницу, а я останусь здесь один, учеником гимназии… А вдруг не примут? Могут ведь и не принять. Мне было все равно, как и где жить. Я готов был сносить любые лишения, только бы учиться.

Горуля словно читал мои мысли.

— Ничего, Иванку, все будет добре. Не пропадем, а? И квартиру подыщем. Может, тебя сам Федор Луканич до себя примет, он человек простой, хоть и дуже ученый. Сколько мы с ним дыма наглотались и под Чопом у Тиссы и в горах, когда дрались вместе за советскую Венгрию. Вот разыщем мы его по адресу, так увидишь, как старые друзья встречаются.

О Федоре Луканиче я уже не раз слышал от Горули. Был он раньше учителем, или, как тогда называли, профессором, в ужгородской семинарии, недолюбливаемым начальством за вольнодумство. В годы войны его из семинарии уволили и отправили на фронт. Возвратился он домой, в Мукачево, в девятнадцатом году, в те самые дни, когда для защиты молодой советской Венгрии формировались отряды русинской Красной гвардии. Луканич вступил в один из таких отрядов, где и встретился с Горулей.

Луканича быстро оценили как умелого, могущего увлечь за собою оратора, а главным образом как образованного человека. Нужда в таких, как он, была велика. Его уже собирались перевести в органы Комиссариата просвещения, но тут начались кровопролитные сражения с двинувшимися в Карпаты войсками Малой Антанты.

В бою у Латорицы Горуля спас Луканичу жизнь. Раненного и потерявшего сознание, он пронес его незаметно по труднопроходимому и крутому взгорью сквозь вражескую цепь. Это событие сблизило Луканича с Горулей, и когда после разгрома русинской Красной гвардии они прощались в горах под Студеницей, Луканич сказал:

— Если останемся живы и встретимся, я всегда ваш должник, Ильку, помните об этом. Нужна будет помощь — рассчитывайте на меня.

Долгое время Горуля ничего не знал о Луканиче, но в конце концов прослышал, что тот жив и учительствует в Мукачевской гимназии. На клочке бумажки был у Горули записан его адрес, и мы шагали теперь через весь город к Луканичу.

Дом, у которого, взглянув на бумажку, остановился Горуля, был подновленной, но стародавней постройки. Всего три маленьких оконца глядели на тихую, зарастающую травой улицу, но зато по двору он тянулся далеко, и несколько дверей выходили на деревянную, выкрашенную в темный цвет и обвитую виноградом галерейку.

День кончался. Надвигались сумерки. Полная подслеповатая женщина пропустила нас во двор и крикнула:

— Пане!

А хозяин уже стоял на пороге, мешковатый, начинающий полнеть мужчина лет сорока, с залысинами, делающими его лоб высоким.

— Пане профессор…

— Горуля! Илько!

Луканич, как мне показалось, смутился, но быстро привлек к себе Горулю и обнял его.

— Радый я, что свиделись, — сказал Горуля.

— Что и говорить! — отозвался Луканич, вытирая платком шею и лицо, словно ему было жарко, и стал приглашать нас в дом.

С галерейки прошли на кухню, обширную комнату — в ней свободно могли вместиться две такие хаты, как наша. Хозяин зажег свет, стал двигать стульями, усаживая за стол Горулю, и лишь теперь обратил внимание на меня.

— Чей такой будет?

Горуля замялся:

— Ну, мой.

— Подождите, — напряг память Луканич, — я что-то не припомню, чтобы у вас был хлопец.

— Раньше не было, верно, — подтвердил Горуля, бросив на меня ободряющий взгляд. — Раньше не было, а теперь есть, Белинцев Иванко. Учить вот привел… Темно ведь живем.

— Да-с… — неопределенно произнес Луканич и вдруг, повернувшись в мою сторону, начал расспрашивать меня о том, куда я хочу поступить, где учился раньше и что я знаю.

Сначала отвечал я робко и скованно, но благожелательный интерес, проявленный ко мне Луканичем, расположил меня к нему, и ответы мои стали внятнее и смелее.

Вошла женщина — прислуга Луканича — и поставила на стол стеклянный кувшин с вином и тарелки с тонко нарезанными ломтиками мяса.

Горуля с Луканичем выпили за встречу, даже мне налили маленький стаканчик вина. Потом начались воспоминания: собственно, вспоминал больше Горуля, называя имена неизвестных мне, но, видимо, дорогих ему людей, а Луканич только кивал головой и говорил:

— Да, помню.

Пили мало, точно чего-то ждали. Наконец Горуля спросил:

— А вы как теперь, пане профессор?

— Что ж я, пришлось писать пану министру в Прагу… Допустили вести урок истории в старших классах гимназии.

— Я не про то, — с сожалением произнес Горуля и вздохнул. — Вон как все обернулось! Шли люди домой, а загнали их на чужой двор.

— Но и чужие дворы бывают разные, — проговорил Луканич. — Прежде всего на жизнь, а в особенности на судьбу народа надо смотреть здраво. Да, двор чужой, но это все-таки двор государства, создающего демократию, какой не знала Европа!.. Ну, а что автономии нашему краю еще не дали, так ее рано давать. Народ наш очень отстал, Горуля. Конечно, это не его вина. Силен и слишком долог был гнет монархической Австро-Венгрии. Нам надо достичь культурной и политической зрелости, а тогда — автономия!

— А я так чув, — с притворной наивностью произнес Горуля, — будто все это брехня, а автономию не дают потому, что красных боятся, а? Дуже боятся, что изберет народ краевой сейм, а в нем большинство красных…

Луканич насупился.

— Я так чув, — добавил, пожав плечами, Горуля. — Не знаю, правда ли?

Нет, Горуля знал, что это правда, и для меня это стало правдой, только гораздо позже. Не могли и боялись тогдашние правители Чехословакии дать автономию краю, который они про себя называли красной Вандеей. Горную нашу сторону наводнили чиновники. Самых темных и реакционно настроенных людей, которых правители республики считали неудобным использовать на службе во внутренних областях страны, отправляли к нам. Над всем этим благостно парил портрет президента-демократа с зеленой веточкой в руке.

Я следил за разговором Луканича с Горулей, как следят за поединком, хотя и смутно понимал его смысл.

— Все это не так, Горуля, — недовольно морщась, говорил Луканич. — Мы имеем право выбирать своих представителей в парламент. У нас легальны все партии, даже коммунистическая. Была ли такая демократия раньше, при Австро-Венгрии, когда нас за людей не считали? Скажите — было или нет?

— Нет, пане, не было, — согласился Горуля.

— Вот видите! — торжествующе воскликнул Луканич. — Надо всегда сравнивать настоящее с тем, что осталось позади.

— Хе, хе, — как бы виновато засмеялся Горуля и мотнул головой, — а человек все норовит, пане, на худое не оборачиваться, а вперед, на лучшее смотреть. Да и как ему туда не смотреть, если он был без земли — так без нее и остался, был голодным — и сейчас голодует, был над ним пан — и сейчас он над ним, только что капелюх и штаны у пана другие… Нет, пане профессор, в какую клетку соловья ни сажай, хоть в золотую, он все равно петь не будет.

— Вы хотите все и сразу, — развел руками Луканич.

— Ага, все и сразу, — подтвердил кивком головы Горуля, — землю, работу, владу, волю…

Он подвинул к себе налитый вином стаканчик и, приподняв его, сказал:

— Выпьем, пане профессор, за Михайла Куртинца. За мертвых, кажут, не пьют, но он для меня живой.

Выпили.

— Напрасно погибли люди! — сказал Луканич.

Брови у Горули дрогнули.

— Напрасно? — переспросил он и отчужденно посмотрел на Луканича.

— Нам ничего не принесла эта борьба, — продолжал Луканич, — кроме тысяч преждевременных могил, а люди могли еще жить и жить среди своих близких, среди…

— Нет, пане, — прервал хозяина Горуля, — на этой крови народная доля взойдет, а вы…

Он не договорил, а, переждав, пока уляжется в нем волнение, обратился ко мне:

— Надо нам собираться, Иванку, час поздний.

Луканич уговаривал нас остаться ночевать, обещая завтра поговорить насчет квартиры для меня, но Горуля держался своего.

— Спасибо, спасибо, — твердил он, — а о ночлеге мы уже договорились, как сюда шли, там ждут нас…

Я не мог понять причины упорства Горули, зная, что ни о каком ночлеге мы нигде не договаривались, а, наоборот, рассчитывали на несколько дней остаться у Луканича. Мне даже жаль стало огорченного нашим отказом хозяина.

Только на улице, отойдя несколько кварталов от дома Луканича, я спросил шагавшего Горулю:

— Что же мы, вуйку, ушли, человека обидели?

— Не лезь не в свое дело! — гневно оборвал меня Горуля. — Он сам рад, что мы ушли.

Ночь провели мы в зале ожидания Мукачевского вокзала.

Фотография на третьей газетной полосе. Пять хлопчиков с застывшими и почему-то похожими лицами, словно пятеро близнецов, с книжками в руках стоят, вытянувшись, у подъезда гимназии. Я среди них, второй слева. Учебниками мы еще не обзавелись, и нам сунули в руки тяжелые, как плиты, книги с золотым обрезом — тома энциклопедии на немецком языке. Впоследствии я видел их за стеклом шкафа в кабинете директора.

«Поздравьте этих мальчиков с Верховины! Они выдержали испытания и приняты в гимназию, — было написано под фотографией в воскресном номере газеты. — Отеческая забота республики и ее высокие демократические принципы открыли путь к образованию для детей всех слоев населения Подкарпатской Руси. Пять мальчиков (дальше следовали наши фамилии, имена, названия сел) — это только первые ласточки. Пожелаем им счастливого пути на ниве знаний».

Горуля разглядывал фотографию, несколько раз перечитывал подпись под ней, потом улыбнулся и сказал, складывая газету:

— Боятся нас, Иванку…

Меня огорчило это снисходительно-насмешливое отношение Горули к фотографии, которой я в глубине души гордился. Он и к поздравительной речи директора, произнесенной после окончания испытания, тоже отнесся с насмешкой. «Почему так? — думал я. — Что заставляет Горулю во многом видеть какой-то скрытый, нехороший смысл, не доверять словам людей?» Это сбивало с толку, омрачало мою долгожданную первую радость, и я впервые подумал о том, что Горуля может быть несправедливым.

Мог ли я знать, что за семью замками, в папках министерства просвещения, хранилась обнародованная ныне докладная записка.

Я перечитываю ее слежавшиеся, тронутые архивной желтизной листки, присланные мне недавно чешскими друзьями из Праги.

Сбросив в прихожей утомительные, но, увы, необходимые для него демократические ходули и оставшись, как говорится, в домашних туфлях, правительственный чиновник писал просто и ясно:

«Открытие гимназии в Подкарпатской Руси с преподаванием на родном языке имеет весьма благожелательный для нас резонанс в крае. Но опасаться наплыва учащихся из низших классов населения не следует. Материальный уровень этих слоев настолько низок, что даже при бесплатном обучении они не в состоянии учить своих детей. Что касается поступивших, то число их невелико, да и оно со временем, несомненно, сократится. Что же касается тех, кто закончит курс гимназии, то следует уже теперь приложить все усилия к тому, чтобы они стали нашей опорой среди русинов».

Горуля пробыл со мной в Мукачеве несколько дней. Приютил нас у себя на первое время чех Ладислав Стрега — железнодорожный стрелочник. Он и рекомендовал меня потом в репетиторы к сыну пани Елены.

Собрался Горуля домой в Студеницу в воскресенье под вечер. Но раньше, чем тронуться в путь, он достал из-за пазухи тряпицу, в которую были завернуты сделанные им для меня сбережения. Это ради них он ходил по селам в поисках работы и о них, возвратясь домой, шептался с Гафией.

— Небогато, Иванку, — сказал Горуля, — но на первое время хватит. Ты уж смотри, чтобы хватило, сам жить начинаешь. — И ласково провел рукой по моей стриженой голове.

Расставаться нам было тяжело, особенно остро я почувствовал это в последнюю минуту. Горуля то хмурился, то улыбался, давая мне последние наставления, я же крепился, чтобы не заплакать, и кусал нижнюю губу.

— Ну, не дури, — ласково ворчал Горуля. — Не дури, чуешь!.. Эх ты, Микола с Черной горы!..

8

Я ученик Мукачевской гимназии.

Нас держат строго, за нами следят, и слова, какие мы чаще всего слышим, — это «демократические принципы». Их часто произносит профессор географии Андрей Николаевич Спиридонов, эмигрант, бежавший в девятнадцатом году из России; их твердит профессор математики Зинченко, грузный, страдающий одышкой мужчина, о котором говорили, что он был товарищем министра в правительстве Петлюры. О великих демократических принципах республики часто говорил директор гимназии. За них молимся мы на уроках закона божьего.

Жить приходилось трудно, в постоянной нужде, хотя Горуля и помогал мне, чем только мог. Он брался за любую работу, лишь бы сколотить для меня несколько крон.

Но не так просто было найти работу даже такому мастеру на все руки, как Горуля.

И, чтобы помочь мне учиться, он занялся охотой в графских лесах, сжимавших кольцом Студеницу.

Селянин с ружьем в шенборновских охотничьих угодьях, куда даже дети не смели ходить по ягоды?! Велик риск, упаси тебя бог попасться!

Шенборновские лесники и объездчики выслеживали Горулю, несколько раз даже устраивали облавы в лесу, но Горуля ловко уходил от них со своей добычей в такие дебри, куда никто из графской челяди не смел сунуть носа.

Меткий стрелок, он бил медведя, горную козу, оленя. Шкуры покупали у него наводнявшие лесистые Карпаты туристы.

Иногда среди зимы Горуля появлялся в Мукачеве. Дорога от нашего села была дальняя, трудная. Но Горуля никогда не признавался, что пришел навестить меня, а всегда говорил, что в Мукачеве он по делу.

До меня доходили смутные слухи об опасной охоте Горули, я спрашивал его самого об этом, но он делал удивленное лицо, начинал ворчать, злиться и все твердил, что это люди из злости на него дурницы плетут.

Но однажды, когда я особенно упорно допытывался правды, Горуля уступил и признался:

— Ну, постреливаю мало…

— Вас называют браконьером! — воскликнул я с досадой.

Горуля встрепенулся, затем вздохнул и поглядел на меня с таким укором, что я не выдержал его взгляда и опустил голову. И до сих пор этот взгляд жжет меня, и это слово, брошенное мною Горуле с упреком, вызывает чувство глубокого стыда.

— Браконьером? — переспросил Горуля. — Кто меня так называет, отвечай? Паны да их выслужни! А разве я убил хоть одного зверя в запретный срок? Для панов зверь — забава, им бы лишь потравить; а для меня то не забава, Иванку… И леса те не графские. Это паны украли у меня леса!..

А на Горулю тем временем надвигалась в Студенице беда, но не с той стороны, откуда ее можно было ожидать.

Из всех Овсаков, убивших в сарае Михайла Куртинца и его товарищей, во время пожара уцелел только один староста. Сбив с ног жену, которая пыталась выпрыгнуть из окна горящего дома, он выпрыгнул сам. Зная, как ненавидели Овсаков в селе, новые окружные власти держали бывшего старосту в немилости, несмотря на то, что Овсак из кожи лез, чтобы выслужиться и войти к ним в доверие. Жил он тише воды, ниже травы, лебезя перед всеми, даже перед Горулей, которого подозревал в поджоге. Но ненавидел его и только ждал случая, чтобы свести с Горулей счеты.

Время шло, и в конце концов Овсаку удалось завоевать расположение новых властей в округе. Овсак поднял голову, и в окружном уряде завели следствие о пожаре. Улик против Горули не было, но искали их настойчиво, тем более что в уряде считали Горулю человеком неудобным и рады были придраться к нему.

Поиски улик велись осторожно, тайно. Боясь спугнуть Горулю, его даже ни разу не вызывали на допрос. Но Горуля проведал о том, что затевают против него Овсак и окружные чиновники. Рассудив, что могут пустить в ход лжесвидетелей и тогда не избежать беды, никому, кроме Гафии, ничего не сказав, он ушел в Словакию.

«Иванку, — писал мне Горуля, — стряслась со мной беда и погнала из Студеницы в чужой край, и когда доведется нам увидеться, не знаю.

Горы тут зеленые, как наши, и люди бедуют в них, как у нас. Письмо ты это порви, а если будет кто спрашивать про меня, говори, что ничего не знаешь. Обо мне ты не беспокойся, я уж как-нибудь дождусь своего дня. Хожу по наймам, с лета погоню по реке плоты. А ты учись, хлопчику, смотри, не вздумай бросать. А я тебя не оставлю, буду помогать чем могу.

Как будут у меня гроши, пришлю их на имя Стреги Ладислава, того самого чеха с железной дороги, у которого мы жили, как пришли в Мукачево. Ты к нему сходи, он человек нашего поля, я ему написал. А гроши мои часть оставляй себе, а часть отсылай в Студеницу, к старόй. От меня писем частых не жди, долго ли до беды с этими письмами. Храни тебя бог».

Письмо принесла мне утром жена Стреги. Я несколько раз перечитал исписанный карандашом листок и удрученный пошел в гимназию. Мне было в этот день не до уроков, объяснения преподавателей я слушал рассеянно и еле дождался конца занятий. Мысли мои были все время с Горулей.

* * *

Обмотав ноги ветошью, чтобы уберечь их от ударов молотка, под дождем и солнцем от темна до темна сижу я в обочинах горных дорог и дроблю камень. Так целое лето. Лицо, руки, обнаженное до пояса тело иссечены мелкими и острыми, отлетающими от камней осколками.

Работа слишком тяжела для моих лет, а одну треть того, что мне за нее платят, удерживает в свою пользу дорожный мастер.

— Это несправедливо, — сказал я однажды мастеру.

Он равнодушно посмотрел на меня.

— Дело твое, хлопчику. Я тебя не неволю. Можешь искать другую работу. А твое место не остынет. Охотников много.

Я и сам вижу, что охотников много. Изможденные люди часами простаивают у обочины шоссе и словно ждут, не свалится ли кто-нибудь из дробильщиков, чтобы занять его место. Ну, а другую работу, где мне ее искать? Здесь хоть за ночлег платить не надо. Живу в шалаше у самой дороги.

И я терплю, а мысль, что удастся скопить немного денег на зиму, поддерживает мои силы.

Осенью, когда начинаются занятия, после гимназии я ухожу за город, на Красную гору. Там винницы, и в пору винобрания владельцам нужны подносчики, сборщики винограда и давильщики к прессам. Ходят со мной на работу почти все неимущие гимназисты.

Мы работаем и беспрерывно поем одну песню за другой. Петь нас заставляет хозяин, чтобы не ели винограда.

От Горули письма редки, и те несколько крон, что ему удается прислать мне, я пересылаю Гафии. Дома она не живет, а все ходит по наймам, как некогда ходила моя мать.

Единственное, что скрашивало нужду и ради чего я готов был терпеливо сносить худшее, — это моя учеба.

Я учился с жадностью и торопился — да, именно торопился! Мне все казалось, что гимназия — это случайно выпавшая на мою долю удача, которая вот-вот может кончиться, и надо спешить, спешить узнать как можно больше. Меня хвалили, вынуждены были ставить в пример, и даже профессор Луканич, встречая меня в коридоре, говорил:

— Очень рад за вас, слыхал. Очень рад.

…И это должно для меня теперь кончиться…

Гимназия, занятия, надежды — все, что далось с таким трудом мне и Горуле… Я до боли сжимаю кулаки. Матерь божья, что же ты?.. Нет, просить директора не пойду. В чем мне раскаиваться перед ним, если я прав?..

…Произошло это три дня назад. После конца занятий в гимназии, прежде чем отправиться на винницу, я зашел в кухмистерскую, где обычно столовались иногородние гимназисты, съесть тарелку супа. В кухмистерской было много посетителей, и я сел на свободное место у столика, за которым пили кофе старшеклассники и среди них футбольная знаменитость гимназии — ученик седьмого класса Петро Ковач. Рослый, румянощекий, с бесцветными, ничего, кроме тупости и самодовольства, не выражающими глазами, он считал себя неотразимым. Слава футболиста кружила его и без того тупую голову. Был он сыном богатого хозяина и заправилы аграрной партии во всей Батевской округе. Ковач всегда ходил в сопровождении поклонников его футбольного таланта, а так как у Ковача водились еще денежки, то и прихлебателей. Он был заносчив, много мнил о себе; его не любили, но боялись.

— Послушай, Белинец, — снисходительно обратился ко мне Ковач, — пересядь-ка, дружок, за другой столик, вон там освободился.

— Это почему? — спросил я спокойно. — Разве место кем-нибудь занято?

— Нет, не занято, — сказал Ковач. — От тебя пахнет, дружок, навозом.

— Чем? Чем? — переспросили его остальные.

— Навозом, — повторил Ковач и шумно потянул носом. — Разве вы не чувствуете, что сюда въехал верховинский хлев? — И он рассмеялся.

— Оставь, — попытался урезонить его один из гимназистов, заметивший, что я побледнел. — Уверяю тебя, ничем не пахнет.

— Ох, не уверяй, пожалуйста! — произнес Ковач, зажимая нос. — Я верховинцев хорошо знаю, они приходят к нам наниматься каждое лето. Это их врожденный запах!

Обида и гнев опалили меня. Я встал и изо всей силы ударил Ковача. Удар пришелся по лицу, и Ковач полетел, опрокидывая стулья и соседние столики.

На следующий день вся гимназия уже знала о том, что произошло в кухмистерской, и мнимое единство учащихся, о котором так пеклись директор и классные наставники, к их ужасу, раскололось. В течение какого-нибудь получаса в гимназии образовались два лагеря: один из них встал на мою сторону, другой, в который входили сынки состоятельных родителей, — на сторону Ковача.

В коридоре возникла потасовка.

— Жебраки^[24]! Вон жебраков из гимназии!

— Панов на фонари! — неслось в ответ.

Классные наставники еле развели нас по классам.

Ковач на занятия не пришел. Чонка успел пронюхать, что он лежит с распухшим лицом. Приехал в гимназию из Батева отец Ковача и долго сидел у директора…

Вот и конец воспоминаниям.

Меня исключат… Здесь, в сторожке, наедине со своими мыслями, я все отчетливее и отчетливее представляю себе, что это будет именно так. Кто встанет тут на мою защиту? Что я для директора, классных наставников, учителей по сравнению с Ковачем? Пойти и сказать, что я раскаиваюсь в своем поступке? Но я ведь поступил так, как должен был поступить каждый на моем месте! Не в чем мне каяться.

Ночь я провел в сторожке, а утром решил в гимназию не идти. Зачем ходить? Теперь уже все равно…

От голода сосало под ложечкой, но бессонная ночь сморила меня, и я задремал. Очнулся поздно от чьих-то шагов. Раскрыл глава и увидел в дверях Чонку.

— Вот ты где! — крикнул он. — Идем скорее в гимназию, тебя директор вызывает… Послали меня искать… Ну, вставай и идем!

— Никуда не пойду, — сказал я.

— Но вызывают же! — умоляюще посмотрел на меня Чонка. — Послали меня искать…

— Ну и пусть, пусть ищут, а мне нечего теперь там делать.

Чонка опустил голову. В душе, видимо, он был согласен со мной, но все-таки произнес после паузы:

— А может быть, пойдем, Иванку?

У меня уже готово было сорваться резкое «нет», как вдруг решил: «Пойду! Правда моя, а не их. Пусть видят, что я не боюсь!»

9

В кабинете директора собрались все профессора. Они чинно сидят вдоль стен на стульях с высокими спинками, как присяжные в судилище. За моей спиной у дверей толпится группа учеников — представители, вызванные по двое от каждого класса, а посередине кабинета, неподалеку от меня, — Ковач. Лицо у него припухшее, на левой скуле белеет пластырная наклейка, и время от времени я ловлю на себе его злобно торжествующий взгляд.

— Белинец, — слышится голос директора, — почему вы пропустили сегодня занятия?

Я молчу.

— Может быть, вы больны?

— Нет, я здоров.

— М-м-м, — поджимает губы директор. Он встает и обводит взглядом присутствующих. — Приступим, господа. Я надеюсь, что времени было вполне достаточно для того, чтобы у каждого из нас сложилось объективное мнение. Выскажем его. Пусть знают все, что мы беспристрастные воспитатели и беспристрастные судьи. Прошу, господа.

Первым говорит профессор математики Зинченко:

— Я слишком взволнован, папе директор, случившимся, чтобы произносить сейчас длинные речи. Римляне были кратки в выражении своих чувств и мыслей, последую их примеру. Исключить! Да.

Следует выразительный жест, и профессор математики грузно опускается на место, глядя на меня исподлобья.

После математика слово берет профессор литературы Гоняк. Худой, горбоносый, он говорит мягко, долго и печально. И в заключение приходит к выводу:

— Мы не можем отнять у ученика Белинца ни его способностей, ни его прилежания, но его поступок, его… дерзость по отношению к тому, кто является гордостью и украшением нашей славной гимназии — я имею в виду ученика Ковача, — не может не вызвать возмущения. И я печально вынужден присоединить свой голос к голосу пана Зинченко.

Под директором беспокойно скрипит и повизгивает винтом кресло.

— Прошу слова!

Это голос Луканича. Луканич стоит у окна, поглаживая свои пальцы, словно они затекли у него, и не торопится. Сначала его долгое молчание вызывает недоумение, начинаются покашливания, шепотки, но вдруг все это смолкает, и в кабинете воцаряется такая напряженная тишина, что кажется, ее может нарушить взгляд, брошенный с предмета на предмет. И в этой точно ожидаемой Луканичем тишине снова раздается его неторопливый, рассудительный голос:

— Нельзя не похвалить искренность чувств выступавших моих коллег, тем более что чувства эти вызваны происшествием, несовместимым с нашими принципами. Но, именно исходя из этих принципов, я не могу согласиться и никогда не соглашусь с выводами, которые сделали мои коллеги.

Мне чудится, что я ослышался, но в кабинете движение. Я вижу, как шепчутся профессора, как, глотнув воздуха, хочет что-то произнести Зинченко, а Мячик останавливает его жестом и обращается к Луканичу:

— Прошу, прошу, пане Луканич. Мы слушаем вас, продолжайте.

Луканич проводит носовым платком по залысинам.

— Да, не могу согласиться. Мы говорим о следствиях, но нужно понять и причины!

Директор одобрительно кивает головой, и этого достаточно для того, чтобы недоуменное выражение на лицах педагогов сменилось выражением согласия.

— Ученик Ковач, — продолжает Луканич, — оскорбил своего товарища по гимназии. Я не оправдываю способ ученика Белинца отвечать на оскорбление, но в то же время мы не можем не осудить поведения ученика Ковача. За что вы предлагаете исключить Белинца? За то, что этот выросший в бедной верховинской семье юноша, получивший только теперь доступ к знаниям, не захотел проглотить незаслуженное оскорбление? Я повторяю, кулаки — негодное средство, и пустивший их в ход заслуживает порицания, но осудить человека, не стерпевшего оскорбления своего достоинства, никто из нас не в праве.

И что это? Опять Мячик одобрительно кивает головой.

А у меня сумбур в душе, в мыслях. Я боюсь верить, боюсь думать, боюсь слушать, как выступающие вслед за Луканичем соглашаются с ним, как Мячик, разглаживая пухлыми ручками зеленое сукно стола, говорит, что о моем исключении из гимназии, конечно, не может быть и речи, что он во всем согласен с мудрым и объективным выступлением пана Луканича и что мне с Ковачем выносится порицание.

— У гимназии, как и у республики, не может быть сынков и пасынков. Демократия озабочена лишь тем, чтобы из стен нашей гимназии вышли верные слуги республики, поколение единое, ненавидящее распри и политические крайности…

— Видишь, дурак! — тормошил меня уже на лестнице Василь Чонка. — А ты не хотел идти… Слава богу, обошлось… И так неожиданно… А Луканич! Вот это настоящий человек!

— Ты что, слышал, как он говорил?

— Конечно, слышал! Мы под дверью стояли… Ну, всё!.. Э, да я вижу, ты совсем не рад!..

— Что ты, Василю, конечно, рад! — торопливо ответил я товарищу. — Конечно, рад… Но, скажи, пожалуйста: что же случилось, почему они так?.. Вчера Мячик выгнал меня из директорской, и отец у Ковача, сам знаешь… А сегодня все вдруг переменилось. Ничего я не могу понять!

Я еще мог объяснить, почему все выступавшие после Луканича профессора соглашались с ним. Привыкшие держать нос по ветру, они, как только учуяли, что Мячик солидарен с Луканичем, не задумываясь, начали поддакивать им. Но почему Мячик выступил против моего исключения?

— Ерунда! — вскинул голову Чонка. — Просто подошли справедливо, вот и все.

«Справедливо»? Это объяснение показалось мне единственно верным. Но как далеко оно было от истины!

Я не мог знать, что мой инцидент с Ковачем, вызвавший волнение среди учащихся, привлек к себе внимание малоизвестного в ту пору, состоявшего на скромной церковной должности в епископстве пана превелебного Новака.

Почти четверть века спустя, повествуя надтреснутым старческим голосом советскому суду о черных делах своей долгой жизни, этот человек рассказал и о том, как по поручению святой римской церкви он незримо, через своих людей, влиял на многие стороны жизни нашего края, и в том числе на жизнь учебных заведений, хотя официально они и считались светскими. И моя гимназическая история приводилась в качестве одного из примеров.

Обстоятельно, поражая меня памятью на подробности, вел свой рассказ Новак, рисуя перед слушателями отчетливую, ясную картину.

На второй же день после того, как инцидент в гимназии стал широко известен, пан превелебный пригласил к себе профессора Луканича, с которым, помимо всего прочего, связывали его годы совместной службы в Ужгородской семинарии.

— Пане Луканич, — спросил Новак, — как намеревается поступить с этим учеником Белинцем дирекция вашей гимназии?

— Исключить, отче, — ответил Луканич.

— А ваше мнение?

— И мое мнение — исключить… Паршивую овцу — из стада вон.

— Так, так, — протянул пан превелебный. — А что будет дальше с этим учеником?

— Не знаю, отче, — пожал плечами Луканич. — Разве это должно нас интересовать?

— Должно, — твердо произнес Новак. — Мы живем в трудные времена, когда слишком много становится паршивых овец. Оттолкнуть делается все легче и легче, а привлечь — труднее и труднее.

— Я не совсем понимаю, что вы хотите этим сказать, — проговорил Луканич.

— Простую истину, — ответил пан превелебный. — Мы не смеем отдавать врагу святой церкви людские души, как отдавали их до сих пор. Так можно и без стада остаться… Вы должны, пане Луканич, выступить против исключения этого ученика из гимназии.

Но мой голос может остаться единственным.

— Этого не произойдет, сын мой.

И не мог я знать, что на следующий день начальник отдела мукачевского полицейского комиссариата, позвонив по телефону директору гимназии, просил его поддержать всякого, кто выступит против исключения ученика Ивана Белинца, чтобы использовать представившийся случай и показать наглядно образец гуманности, демократичность общественных принципов республики.

Ничего этого я знать в ту пору не мог, и на сердце как-то сразу стало легче, когда Чонка сказал о справедливости. С добрым чувством я стал думать о Мячике, а Луканич становился для меня превыше и справедливее всех.

На лестницах, в коридорах, у подъезда полно оставшихся после занятий гимназистов. Они возбуждены, им уже известны все подробности, и только слышалось со всех сторон: «Луканич, Луканич…»

Вот он и сам вышел из директорской и направился ко мне. За ним понуро плелся Ковач.

— Больше этого не должно повторяться, — мягко произнес Луканич и подтолкнул меня к Ковачу. — Протяните друг другу руки.

Я сделал это с большой неохотой, через силу и только ради Луканича.

Набежала ватага гимназистов, окружила профессора.

— Знаешь что, Василю, — шепнул я Чонке, — пойдем провожать его домой.

— Ха, — усмехнулся Василь, — опоздал! Это мы до тебя решили.

Провожать Луканича отправилась большая группа учеников. Мы заняли всю ширину тротуара. Встречные уступали нам дорогу.

— Напрасно вы это, господа, — добродушно журил нас Луканич, — шли бы лучше домой.

Но уходить никому не хотелось. Еще вчера любой из нас мог наделить насмешливой кличкой этого мешковатого, тяжело ступающего человека, еще вчера мы ничем не выделяли его из среды других профессоров, а сегодня он уже был нашим героем, которого так ищут юные души и за кем они готовы следовать.

Я все время пытался быть поближе к Луканичу, но он как бы не замечал меня. Почти всю дорогу он разговаривал с другими, а в мою сторону и не глянул ни разу. Только когда мы вышли на тихую улицу, где стоял его дом, Луканич вдруг обернулся ко мне и, положив руку на мое плечо, спросил:

— Как поживает Горуля?

— Он, пане профессор, далеко, на заработках.

— И давно?

— Больше года.

Я насторожился. Взгляды наши встретились.

— Славный ваш Горуля человек, — произнес Луканич, — умный, а вот жаль: многого он не понимает, не может или не хочет понять… Где вы живете, Белинец?

— Теперь нигде, — ответил я.

Луканич замедлил шаг.

— То есть как «нигде»?

И я неохотно рассказал, как мне отказала вчера в квартире пани Елена.

— Глупо, — нахмурился Луканич, — чрезвычайно глупо… Я постараюсь устроить вас тут недалеко, по соседству. Это, конечно, временно, а затем придется похлопотать, чтобы вас приняли в интернат для нуждающихся. Мы думаем его открыть в ближайшем будущем.

Через несколько дней я писал письмо Горуле, длинное письмо о всех моих злоключениях, о том, что пришлось мне пережить, и о том, как меня защитил Луканич.

Ответ от Горули пришел через месяц.

«…Радый за тебя, Иванку, что твердо на своем держался и голову не склонил, — писал он. — А людям надо верить — как же без этого жить тогда? Только про Луканича Федора что мне писать? То добре, что он не побоялся за тебя заступиться, про это я ничего сказать не могу, а дороги у нас с ним, видать, все-таки разные».

Больше о Луканиче Горуля не обмолвился ни словом, даже привета не просил ему передать, и я несколько дней ходил пасмурный, избегая встреч с Луканичем, будто был виноват перед ним за Горулю.

А встречаться нам теперь приходилось часто.

В числе одиннадцати нуждающихся учеников я был принят в открывшийся интернат. Разместили нас в двух больших комнатах пустующей половины луканичского дома, предоставленных для этой цели хозяином.

Открывали интернат торжественно. Собрались профессора гимназии и представители прессы.

Мячик произнес прочувствованную речь, в которой объявил о том, что содержание интерната взяло на свой счет государство, и выразил глубокую радость, что такой уважаемый педагог, как профессор Луканич, согласился быть воспитателем и наставником принятых в интернат учеников.

Потом мой однокашник Юрко Лапчак прочитал сочиненный от нашего имени Луканичем благодарственный адрес пану президенту. Адрес этот был затем напечатан во многих газетах. За интернатом вскоре последовало и второе благодеяние. Нам стали отпускать бесплатные обеды в городской богадельне.

Приходили мы туда сразу же после занятий и, усевшись за столы, ели торопливо, задерживая дыхание, чтобы не чувствовать тошнотворного запаха затхлости и карболки, которым было пропитано все здание.

Мы испытывали какое-то смутное чувство унижения: будто нас, молодых и здоровых, приравняли к немощным калекам и нищим. Но делать было нечего. Приходилось есть этот горький хлеб и еще благодарить за него.

Луканич часто заходил к нам в интернат. Он обычно появлялся по вечерам, уже после того, как нами бывали выполнены заданные в гимназии уроки. Внимательный, заинтересованный слушатель (что нам всегда льстило), он был и хорошим рассказчиком. Среди многих историй, которые он рассказывал, нас всегда привлекали эпизоды из прошлого нашего края.

Мы словно слышали крики сжигаемых заживо в церквушках солдатами Марии-Терезии людей только за то, что они отказывались изменить своей вере, своему языку. Нам рисовались вереницы уходивших в горы селян, согнанных графскими гайдуками с плодородной земли.

— Ну, ну, господа, — говорил Луканич, угадывая, что творилось в душе каждого из нас, — ведь это все позади и не повторится в нашем демократическом государстве.

— Пан профессор, — спросил я однажды, — а почему же у нас в Студенице и сейчас сгоняют с земли?

— Кто?

— Газда один, Матлах.

Луканич громко высморкался в огромный синий платок.

— Видите ль, — произнес он наконец после некоторого молчания, — это, конечно, произвол, вернее, то, господа, что еще осталось от прошлого. И правительству нужно время, чтобы покончить со всякой несправедливостью. Правда победит! Не зря этот великий девиз, господа, начертан на гербе нашей республики. Правда победит!

По субботам Луканич приглашал нас в свою половину. В этот день к нему приходили и другие ученики гимназии. Мы читали стихи и разучивали пьески из народной жизни. В этих одноактных сценках бичевались пьянство, скупость, и неизменным персонажем в них выступал корчмарь, который должен был являться воплощением всех бед и горестей народа.

Нам довольно скоро надоело это занятие, но возможность часок-другой посидеть в теплой комнате и выпить чашку сладкого кофе представляла немалый соблазн. И мы продолжали бывать у Луканича.

10

Однажды среди зимы (я уже учился тогда в шестом классе) от Горули пришли письмо и посылка.

«Иванку, хлопчику! — писал Горуля. — Хвала богу, жизнь моя пошла лучше. Приехали до нас якись ученые люди из самой Братиславы, и я их водил в горы на охоту. А как увидели они, что я добрый охотник, так и взяли меня на службу. Хожу по горам, бью зверя, а старичок тут один делает из них чучела и отправляет в Братиславу. Пригляделся я до старика, как он работает, и скоро сам научился чучела набивать. Теперь я уже и тебе побольше помочь смогу. Ты только учись, хлопчику. Как я подсчитал, тебе еще два года осталось. Ох, и давно я не видел тебя!.. Может, как увижу, так и не узнаю. Посылаю тебе штаны, куртку, башмаки, только боюсь вот, что не по росту они тебе будут. Я ведь тебя все малым помню. И еще посылаю тебе кое-что, да ты уж сам увидишь… А наибольшую радость я приберег для конца, Иванку. Может, Гафия успела тебя о ней предупредить. Могу я возвращаться домой, в Студеницу. Овсак помер. Люди кажут, что то не господь бог убрал его с земли, а Матлах. Хотел Матлах скупить овсаковскую землю, да Овсак отказывался продавать. Грызлись они между собой, как и псы не грызутся, ну и подставил Матлах другу своему чарочку древесного спирта. Род Овсаков кончился, а землю уряд продал, и купил ее Матлах.

Хочется в Студеницу, Иванку, домой, да ехать повременю. Нужно мне еще с год походить здесь в охотниках, может удастся немного грошей отложить: нужда большая, сам знаешь…»

Я с радостью прочел принесшее сразу много хороших известий письмо и принялся за посылку.

Куртка оказалась тесноватой, а башмаки чересчур просторными, но я был им несказанно рад, потому что зима стояла холодная, а одежда моя изрядно пообносилась, да и, кроме того, это была первая в моей жизни новая, а не перешитая из старья одежда.

Я искал в посылке еще и другое, на что намекал Горуля, и, сунув руку в боковой карман куртки, нащупал тонкую книжечку. На обложке название: «Правда о Советской России».

Была эта брошюра напечатана где-то в Праге убористым шрифтом и, судя по захватанным краям страничек, читана и перечитана не одним десятком людей.

Я не показал ее даже Ладиславу Стреге, на адрес которого продолжал мне писать Горуля, спрятал и помчался в интернат.

О новой, Советской России в ту пору лгали у нас везде: в газетах, в гимназиях, в церковных проповедях. Ложь туманила людям головы, сбивала с толку, но сердце, привыкшее верить в Россию, противилось лжи, хотя тысячи препятствий не подпускали к нему подлинной правды.

По дороге в интернат я несколько раз сдерживал искушение вытащить из кармана брошюру и прочитать ее, но нужно было быть осторожным: политическая, даже легальная, литература для нас, учащихся, была под строгим запретом, а замеченному в нарушении этого запрета грозило изгнание из гимназии.

Придя в интернат, я долго колебался: показать ли товарищам брошюру? Сначала, разумеется, были осмотрены и каждым примерены мои новые башмаки, куртка, а потом, когда все было должным образом оценено, я все же решился, вытащил брошюру и показал ее товарищам.

— Ты где ее взял?

— Нашел.

— Нет, правда, Иванку…

— Правда, нашел.

Через минуту мы уже сидели, сгрудившись на крайней койке у окна, и читали. Человек, побывавший в Советской стране, рассказывал о том, что он видел. Это были факты почти без всяких комментариев — о Волховстрое, учащейся молодежи, о первых коммунах, быте городов. Сжато изложенные, эти факты, однако, вводили нас в жизнь огромной страны, где все кипело, накапливало силы, готовилось к чему-то еще большему, великому. Мы глотали страничку за страничкой, не думая о том, что уже сумерки и что можно зажечь свет, а не слепить глаза у окна.

— Чем это вы увлеклись?

Позади нас стоял Луканич. Мы и не слышали, как он вошел в комнату.

Вскочив с койки, я инстинктивно сунул руку с брошюрой за спину.

— Чем это вы так увлеклись? — повторил свой вопрос Луканич.

Я смутился и протянул ему брошюру.

Зажгли свет. Луканич подошел к столу и, прочитав заглавие, стал листать страницы.

Он весь как-то сразу подобрался, глаза его вдруг сузились, но он тут же опомнился, и лицо снова приняло спокойное и приветливое выражение.

— Чья это?

— Моя, — сказал я.

Луканич еще раз перелистал странички.

— Любопытно! Не дадите ли вы мне ее почитать?

Мне ничего не оставалось делать, как произнести:

— Пожалуйста, пане профессор.

Я ожидал, что Луканич спросит, откуда я это взял, но он ничего не сказал, а, поблагодарив, сунул брошюру в карман.

Два дня мы томились и гадали, что с нами теперь будет. Неужели Луканич расскажет об этом случае Мячику? Тогда нам не сдобровать. Я ругал себя за неосторожность и заявил товарищам, что в случае чего возьму всю вину на себя. Но это никого не могло успокоить. А Луканич, встречаясь с нами, не заговаривал о брошюре, словно ничего не произошло. Это уж совсем обескураживало. На ум не шли ни занятия, ни книги, мы разговаривали шепотом, ложились спать раньше обычного, но долго не засыпали.

На третий день после истории с брошюрой была моя очередь дежурить по интернату. Утром я поднялся раньше всех и пошел за дровами, чтобы успеть перед занятиями в гимназии истопить печи.

На крыльце я столкнулся с Луканичем. Он вставал обычно очень рано и в любую погоду совершал получасовые прогулки.

Ночью метелило. К крыльцу и к калитке прибило много снегу, но под утро ветер улегся, распогодилось, и теперь в звездном небе светил месяц.

У Луканича было хорошее настроение.

— Нет ничего лучше утренних прогулок, по крайней мере я после них чувствую себя намного моложе, — сказал Луканич и стал утаптывать снег у крыльца. — Между прочим, — проговорил он, прерывая свое занятие и пристально глядя на меня, — вы совсем не дорожите своим будущим, Белинец.

— Почему, пане профессор?

— Об этом я вас должен спросить — почему? Вы отлично знаете, что ученикам гимназии запрещено читать политическую литературу. Знаете или нет? Отвечайте!

— Знаю.

— Почему же вы принесли брошюру в общежитие и стали читать товарищам, вместо того чтобы сразу отдать ее мне? Откуда она взялась?

Я молчал.

— Ваше счастье, — сурово продолжал Луканич, — что это я, а не кто другой увидел брошюру. Иначе на этот раз вам бы не сдобровать… Зачем вам понадобилась эта книжонка? Вы ведь интеллектуал, Белинец, а не какой-нибудь чабан или дровосек. У вас редкие способности, вам предоставлена возможность развивать их. Вы должны думать о том, чтобы преданно служить нашим демократическим идеалам, а вместо этого…

Луканич положил руку на мое плечо.

— В будущем ничего от меня не скрывайте. Я вам только добра желаю. Мы ведь друзья, Белинец?.. А о содержании брошюры мне бы хотелось потолковать со всеми вами, хотя бы сегодня вечером…

У меня гора с плеч свалилась, и когда Луканич ушел к себе, я, забыв о дровах, бросился назад, в интернат, и, растолкав товарищей, сообщил им о разговоре с Луканичем.

Так, помимо привязанности, Луканич добился и нашего глубокого доверия. С той поры мы ничего не таили от него, даже в мелочах.

Вечером Луканич зазвал нас к себе. За окном опять мело, как накануне, а в заставленной книжными шкафами и полками комнате топилась печь, было тепло и тихо.

Луканич в войлочных домашних туфлях и гуцульском кожухе, надетом поверх суконной блузы, ходил взад и вперед по комнате, время от времени бросая взгляд на столик под лампой, где лежала брошюра.

— Разумеется, — говорил нам Луканич, — Советская Россия — незаурядная страна, и то, что там происходит, тоже явление незаурядное. Но не все, что пригодно России, годится для других стран и приемлемо для других народов. Пальма гибнет в наших широтах, а карпатский бук чахнет в знойной Африке… Вы уже взрослые люди, и я не боюсь говорить с вами откровенно и обо всем…

Коммунисты утверждают, что капитализм — зло, которое необходимо уничтожить… Зло! — Луканич на секунду остановился и поднял палец. — Согласен, но уничтожить его невозможно. Я сам, господа, сражался против него — и повторяю: невозможно! Смерть — тоже зло, господа, но без смерти нельзя представить себе жизнь: это две стороны одной монеты. Пройдет еще два года, и вы уйдете из стен гимназии в жизнь. Я обязан вас предостеречь от крайностей. Крайности заманчивы для молодых умов, но ничего не приносят, кроме разочарования и горя. Не в книгах я это вычитал, а испытал сам, многое перетерпев, и только потому я имею право предостерегать вас, мои молодые друзья. Когда двое спорят, правда всегда лежит где-то посредине, на третьем пути, — это путь реальных, обыкновенных дел.

Общество, друзья мои, не стоит на месте, оно прогрессирует. И капитализм уже не тот, каким он был сто лет тому назад и даже пять лет тому назад. Из междоусобных схваток он вышел обновленным, более прочным, чем когда-либо, но в то же время гуманным, терпимым, а главное — демократическим. Наша республика, господа, еще очень молода, и нельзя требовать от нее всего сразу. Но поймите, нам нечего равняться на Советскую Россию, у нас есть свой идеал — демократия Соединенных Штатов Америки с ее гуманностью и свободой.

Об американской демократии Луканич говорил много, всячески превознося ее, а мне почему-то приходили на память: Матлах, отец, не вернувшийся домой из Америки, американский «пан редактор» с киноаппаратом, сующий доллар деду Грицану…

11

Из детской думы о ключе Миколы и родилась не дававшая мне покоя мысль стать агрономом.

Ею я жил последние гимназические годы, ей я обязан был тем, что не сына скотопромышленника Поповича, как это хотелось Мячику и другим профессорам, а меня скрепя сердце признавали первым учеником гимназии. И сельскохозяйственный институт в старинном чешском городе Брно стал для меня заветной целью.

Ради этой цели я батрачил три лета подряд у богатого огородника близ Мукачева и откладывал геллер за геллером, не покупая ни нового платья, ни новых ботинок, довольствуясь тем, что приобретено было по дешевке у старьевщика.

Горуля поддерживал мою мечту об институте. Как некогда, готовя меня к поступлению в гимназию, он и теперь старался изо всех сил, чтобы отложить из скудных своих заработков хоть что-нибудь на мою долю.

Изредка среди зимы он привозил на продажу в Мукачево чучела птиц или покрытую узорной резьбой деревянную посуду, которую сам мастерил.

— А не посчитают ли тот институт, Иванку, дуже для тебя высоким? — спрашивал он меня при встрече. — Я чув, там одних панских да газдовских детей учат. Могут и не принять.

— Но ведь и в гимназии есть панские дети, — сказал я.

— Э, что взял! — задумчиво произносил Горуля. — Одно дело — гимназия, а другое — институт. Вон и меня, когда егерем служил, раза два до графской передней пускали, а дальше ни-ни… Прямо, может, Иванку, и не скажут, теперь прямо не говорят, а возьмут да и объявят: мест нет. Может, ты по-другому надумаешь? В якусь семинарию, на учителя, где нашему брату полегче.

— Нет, вуйку, я решил твердо.

— Ну, дай боже! Радый буду за тебя.

Первое время меня и самого грызли сомнения, но Луканич сказал мне однажды:

— Вам нечего сомневаться, Белинец. Дорога для вас открыта.

И какой музыкой прозвучал для меня старческий голос седовласого ректора института в Брно осенью двадцать девятого года, когда он первым назвал меня «паном коллегой»!

Мы стояли с Лапчаком в ряду других принятых в институт. Несмотря на полдень, в актовом зале горели свечи. Было торжественно и холодно, а на каждое слово директора отзывалось эхо.

Опять, как при поступлении в гимназию, нас фотографировал приехавший из Ужгорода корреспондент, записывал наши имена, фамилии и названия сел, откуда мы были родом.

Извещая о важной перемене в моей жизни Горулю, я просил писать мне по адресу: Брно, Мостна улица, дом номер пятнадцать. Студенту Ивану Белинцу.

Дом, в котором я поселился, принадлежал профессору нашего института Юлиусу Шиллингеру. Во втором этаже жил домовладелец со своей супругой, а комнаты первого и третьего сдавались внаем студентам.

В день, когда принятые в институт новички собирались в вестибюле института, к некоторым из них подходил сам профессор Шиллингер, горбоносый человек лет пятидесяти, с опущенными книзу длинными белыми усами, и говорил замершему в почтении студенту:

— Вам нужно жилье, не правда ли? Мой дом на Мостной улице к вашим услугам.

Он произносил эту фразу полный достоинства и, не дожидаясь ответа, шел дальше, стуча по каменному полу зонтиком, заменявшим ему палку.

Каморка, которую я снял, находилась в полуподвале. Была она сырой и такой тесной, что в ней едва умещалась складная кровать. Днем кровать убиралась в подвальный закуток и вместо нее вносились столик и стул. Узкое окно выходило во двор и упиралось в глухую стену, но я был рад и такому жилью, лишь бы учиться.

Домом заправляла супруга профессора, маленькая, щуплая, но очень деловитая женщина. Дом был ее предприятием, и она обладала удивительной способностью из всего извлекать доход, даже из своей доброй улыбки. Если у кого-нибудь из жильцов не было к обусловленному сроку денег за квартиру, она утешала его:

— В этом нет никакой беды, уверяю вас! Я понимаю, я очень хорошо понимаю. Мой Юлиус тоже когда-то был студентом.

И к счету, который пани Шиллингер предъявляла потом утешенному жильцу, приписывалась лишняя крона.

Юлиус Шиллингер вел свой предмет — луговедение только на третьем и четвертом курсах и считался одним из столпов института.

К студентам он относился либерально и не отказывался посидеть с ними часок-другой за кружкой пива в подвальчике «Золотое корыто». Это называлось у него «тряхнуть стариной».

С моими сокурсниками, в подавляющем большинстве своем людьми из зажиточных и состоятельных семей, у которых никогда не переводились деньги, мне было не по пути. Они несколько дней праздновали поступление в институт, а я, уплатив пани Шиллингер за три месяца вперед и оставшись с небольшой суммой денег, которую должен был беречь на черный день, пустился искать работу.

Сейчас уже и в Брно люди забывают, что значат эти долгие, выматывающие душу поиски. Бесплодными они долго были и для меня.

До начала занятий оставалось еще две недели, и я каждый день рано утром уходил из дому, а возвращался затемно. Где я только не перебывал за день, у кого только не обивал пороги! Ответ был везде один и тот же:

— Работы нет.

И вот наконец-то!

По тротуарам Брно неторопливо ползет гигантский ботинок. Сделанный из папье-маше, покрытый черным лаком, он сверкает, отражая в себе, точно в зеркале, прохожих, витрины магазинов, неяркое осеннее солнце.

Люди уступают ботинку дорогу, дивятся такому гиганту, читая на его боках адрес обувной фирмы.

Внутри ботинка я. Это я и ношу его на своих плечах, придерживая руками поперечную перекладину. Меня не видит никто, а я вижу всех сквозь приходящиеся на уровне глаз узенькие отверстия.

Занят я три раза в неделю, остальные дни рекламный ботинок носит кто-то другой.

Чтобы получить эту работу, мне пришлось отдать случайно повстречавшемуся вербовщику большую половину моих скудных сбережений. Кроме того, я должен был выплачивать ему два раза в месяц по двадцать крон, и мне, таким образом, оставалось только сто.

— Вы в счастливой сорочке родились, пане студент, — говорил мне, пересчитывая деньги, вербовщик. — Получаете работу с гарантией на год, о вакациях можете не беспокоиться, предупреждайте меня — и ботинок останется за вами.

Первые дни я часто слышал смех прохожих и никак не мог понять, над чем же они смеются, пока не догадался: я слишком высоко приподнимал ботинок, и из-под него, нарядного, сверкающего, торчали мои стоптанные, в заплатках башмаки.

Того, что мне платила обувная фирма, едва хватало на оплату квартиры и обедов в кухмистерской, куда я ходил через день. Обедать чаще позволить себе я не мог и в постные дни обходился жидким кофе с хлебом.

У меня вечно сосало под ложечкой, но зато я учился в институте, и это было для меня превыше всего.

Я жил отшельником, усердно штудировал лекции, читал все, что касалось земледелия, с надеждой, что вот-вот, еще немного — и передо мною начнет раскрываться то самое главное, ради чего я терпел лишения и чему посвятил себя.

Сокурсники считали меня одержимым. Возможно, они были правы.

Мне было недостаточно знать классификацию почв и злаков. Я допытывался ответа: какие у них свойства? Можно ли бедные почвы сделать плодородными? Как заставить пшеницу расти там, где она никогда не росла? Но нечто застывшее, мертвое излагали нам в своих лекциях профессора, и на многие вопросы я не получал ответа.

«Рано еще, — успокаивал я себя, — это ведь только начало. Главное впереди».

А не терпелось заглянуть вперед!

С чем же я вернусь на Верховину, что принесу людям?

12

По горной дороге в тридцатом году я шел в родное село на свои первые студенческие вакации. Был месяц июнь. День солнечный и безветренный. На рассвете прошумела гроза, и в свисающих над дорогою зарослях можжевельника еще переливались всеми цветами дождевые капли.

Среди темной зелени горных лесов тут и там выступали светлые пятачки яворов, будто с десяток ребятишек, забавляясь зеркальцами, направляли туда солнечные зайчики.

Мне хотелось поскорее свидеться с Горулей, но шагал я неторопливо, всматриваясь в окружающий мир. В рюкзаке лежали деревянный ящик с пробирками, сравнительный атлас и тетради. К заплечному ремню были привязаны деревянные переплеты для гербария, и они сухо постукивали друг о друга при каждом моем шаге.

Мимо медленно проплывали клочки пашен на лысых подгорках, и, глядя на них, я думал: «Что дает человеку вон такая полоска? Какой предел ее силы?..» Я внимательно разглядывал можжевельник и представлял себе его стелющуюся разновидность, которая с каждым годом все больше и больше опутывает полонины, да так глухо и цепко, что чабанам приходится прорубать в зарослях проходы. Иногда я останавливался у размытых потоками склонов с обнаженными камнями и, замеряя глубину почвенного покрова, удивлялся, что он так неглубок — и все же его достаточно, чтобы, цепляясь разветвленными корнями за каждую расщелину, росли огромные буки и яворы.

В полдень открылась передо мной зажатая горами Студеница. Я остановился и замер от радости, что вижу родное село.

На дне ущелья, где вилась среди разросшихся деревьев дорога, лежала тень, но взгорья были залиты солнцем.

Вон словно присела над поточком продолговатая хата многочисленной семьи Грицанов. Уж не дед ли Грицан стоит там на порожке? Вон вьется ленивый дымок над крышей Рущаковых, а там, на самом верху, повисла Горулина хижа, и я, не чувствуя усталости, побежал к ней, размахивая шляпой.

Горуля был дома. Накануне он спустился в село за солью с полонины, где пас студеницкое стадо.

Сидя на пороге хаты, он продевал лычки в новые постолы.

Я окликнул его. Горуля поднялся и долго глядел на меня, будто не признавая. Неужели я так изменился за это время, что мы не виделись?

— Иван! — воскликнул он наконец. — Кажись, в самом деле Иван!..

Он сделал несколько шагов навстречу, но вдруг остановился, как бы все еще не веря глазам, и начал ходить вокруг, склонив голову на плечо и разглядывая меня так, словно я был бычком, которого он собирался купить.

— Иван, — твердил он, — то правда, что Иван!

Только теперь раскинул он руки и сжал меня так крепко, что хрустнули кости и захватило дыхание.

— Писал, что и нынче не приедешь, — сказал Горуля, заботливо снимая с меня рюкзак.

— Писал, да передумал, — ответил я.

— Ну и слава богу, — сказал Горуля. Оглянулся и крикнул: — Гафие!.. Засиделась у соседей… Га-фи-и-е-е!

Но Гафия уже бежала через дорогу к дому. Она узнала меня издали, и лицо ее светилось застенчивой радостью.

— Принимай, принимай, Гафие, — говорил Горуля.

— Я-то приму, — отвечала она, — да ты вот гостя такого на дворе держишь и в хату не пускаешь.

Вошли в хату. Мне показалось, что она стала куда меньше, чем была раньше. Гафия обняла меня и сейчас же принялась хлопотать у печи.

Я сел на лавку. Ноги приятно ныли после дальнего перехода. Горуля, потоптавшись, уселся против меня и стал расспрашивать о моем житье и учении. Его интересовало все: и наука, и мои товарищи, и город Брно.

— А вы как, вуйку? — улучив минуту, спросил я.

Горуля насупился и не ответил.

— Совсем злой стал, — сказала за него Гафия и вздохнула.

— Злой? — усмехнулся Горуля. — А с чего добрым быть? Походил я и у нас и по Словакии, нагляделся, как люди живут. Нема у них счастья. Что было, то и осталось. Душа горит, Иванку! А мне вон и наши коммунисты из Свалявы кажут: нетерпеливый, даже поганым словом обозвали — ан-а-р-х-и-с-том, когда я им сказал, что соберу дружков и пойдем мы по лесам гулять, как Микола Шугай ходил. — Горуля вдруг стукнул по столу. — А что ты думаешь? И пойду!

— Нет, вуйку, не пойдете, — сказал я.

— Это почему ты думаешь? — насупился Горуля.

— Вы сами понимаете, что это ничего не даст и ничем не поможет народу.

— Вот ты как! — проговорил он, склонив набок голову. — А что ему поможет, скажи, — твоя наука?

— Может быть, и она.

— Значит, и ты не знаешь, — покачал головой Горуля.

— Принес бы воды, Ильку, — попросила Гафия.

Горуля поднялся, взял ведро и молча вышел из хаты.

— Худо ему, — горестно сказала Гафия. — На людей и на себя злится. Ищет что-то, а найти не может. Даст матерь божья, теперь отойдет, как ты приехал.

Горуля вернулся в хижу уже не таким хмурым.

— Надолго домой, Иванку? — спросил он, доставая из кармана кисет и отламывая от полена щепочку, чтобы почистить ею трубку.

— На все лето.

— Вот и хорошо. Отдохнешь. Наверно, и ученым надо отдыхать?

— Отдыхать не придется.

— Что так? — насторожился Горуля.

— Может быть, это мой первый шаг, вуйку, начало тому, что я задумал… Сколько лет, как вы по этой земле ходите? Лет сорок пять будет?

— Еще два прибавь, — сказал Горуля.

— А Федору Скрипке больше вашего, а деду Василю Грицану больше Скрипкиного. Ну, а что мы знаем про нашу землю, кроме того, что она богом забыта? Ничего не знаем.

— Может, и правда, — пожал плечами Илько.

— Так я и приехал, чтобы лето походить по ней, пособрать все травы, какие у нас растут. Присмотрюсь, какой у каждой характер, что она любит, а чего не любит. Надо будет взять на пробу землю в разных местах — и на пашнях и на полонинах. Вот даже у бабки Лозанихи на каждую болезнь свой заговор, свое слово. А мы у нашей земли хоть раз спросили, на что ее жалоба?

Я развивал перед Горулей план работы, которую мне предстояло проделать за лето. Он слушал внимательно, машинально ковырял щепочкой свою старую, обгоревшую трубку.

Когда я кончил говорить, Горуля все еще возился с трубкой, затем вскинул на меня глаза и с улыбкой спросил:

— Помощники тебе нужны будут или все сам?

— Ну конечно, нужны! — сказал я.

— Так, может, ты меня возьмешь? Я дорого с тебя не попрошу, — и Горуля добродушно засмеялся.

Видно было, что он заинтересовался и проникся уважением к задуманному мной и, как человек, который искал, к чему бы приложить свои ищущие выхода силы, увлекся предстоящей работой.

— Когда начнем? — спросил он.

— Хоть завтра.

— К ночи я на полонину уйду. Пойдешь со мной?

Я ответил согласием.

— Договорились! — сказал Горуля. — Чего на селе оставаться? Мы тебе там колыбу отдельную дадим, а трав насобираем, каких хочешь… Ты только скажи, что тебе надо… А пока поешь и отдыхай с дороги.

Но отдыхать я не собирался. Мне не терпелось поскорей увидеть Семена Рущака, Олену, проведать деда Грицана. Как живут они теперь? Я спрашивал о них в каждом своем письме к Горуле, да Горуля отвечал всегда одними и теми же словами: «Пока что живы».

Слух о моем приезде быстро разнесся по селу, и первым явился в Горулину хату мой дружок детства Семен Рущак. Он держал на руках беленькую девочку лет трех, с тоненькими косичками.

— Дочка? — спросил я.

— Дочка, — сказал Семен и погладил девочку по голове.

— Как тебя зовут?

Она застеснялась и, обхватив шею отца, уткнулась личиком в его плечо.

— Как тебя зовут? — повторил мой вопрос Семен.

— Калинка, — ответила она чуть слышно.

У Семена Рущака была уже дочка Калинка…

— Вся в тебя, — сказал я Семену.

— И на мать похожа, — улыбнулся тот.

— А как зовут мать? — снова обратился я к девочке, которая смотрела на меня уже более доверчиво.

Семен словно угадал причину моего вопроса.

— Не Олена, Иване, — проговорил он. — Не Олена… Так вот, не вышло.

И трудно было мне понять, сожалел ли он о том, что не вышло, или нет.

— Не вышло, — повторил Семен. — Землю меж сестрами пришлось поделить, а моя доля не такая уж и великая была, чтобы на ней хозяйством стоять с Оленкой. А без хозяйства что я? Другому ничего, он в лесу будет работать или еще где, а меня земля тянет и тянет… Ну и посватался к другой…

Семен бережно опустил Калинку на пол и, вздохнув, стал свертывать папироску.

— Земля, земля!.. — продолжал он. — Сам знаешь, надеялись у нас люди на ту земельную реформу, когда графские земли стали продавать. А что с той реформы?.. Установили, як то кажут, ценз для каждого, кто хочет купить, а по тому цензу и вышло, что купить смог Матлах и другие такие, как он, а большую часть потом «Латорица»^[25] прихватила себе. Был Шенборн, а теперь «Латорица», вот и вся реформа…

Курить в хате Семен не стал. Мы вышли во двор и уселись на траве в тени под деревом. Сначала девочка все жалась к отцу, но, приметив греющегося на солнце кота, подошла к нему, заложив за спину руки.

— Где ж теперь Оленка? — осторожно спросил я Семена.

— Все по наймам больше, в соседских селах, — ответил, затягиваясь дымом, Семен. — Выдали ее замуж за Штефака Миколу…

— Да он же старый!

— Для сироты и это счастье, — сказал Семен. — Прожили два года, хлопчик у них народился, а потом Штефак взял и помер. Опять наймы — то у Матлаха, то у кого в других селах. Вот и нынче с месяц, как ее не видел. Чув, что Матлах послал в Верецки, там у него тоже земля есть. Богато стало земли у Матлаха. Мне б от нее частинку, я бы, знаешь, как на ней работал!

— А своей сколько?

— Своей совсем мало, — ответил Семен. — Мой клаптик, да жена за собой принесла клаптик; остальное, что есть, — жинкиных братов земля. Они в Бельгии на шахтах работают, а вернутся, придется отдать. Ты бы посмотрел, что за земля была, кусты да камни, я ее два года чистил с утра до ночи. Надо мною люди смеялись, а я людей не слухал, работал.

И Семен потянулся, словно вспомнил, как сладка была ему эта тяжелая работа.

— Теперь уже люди не смеются, — продолжал он, — ходят только и дивятся, какая та земля стала. А что толку в ней? В хороший год еле на своем хлебе тянем, налоги едят. За дым — налог, за колеса — налог, за стол и скамейку — налог. — И, помолчав, тоном ищущего чего-то человека, тихо добавил, взглянув мне в глаза: — Скучно иной раз становится, Иванку, ой, как скучно! Места себе не нахожу, работаю, а скучно… И чего это во мне такое, может, ты скажешь?

Я с удивлением посмотрел на Семена, до того неожиданным был для меня этот его порыв. Но ответа моего Семен уже не ждал.

— И жинку я свою как будто люблю, — говорил он задумчиво, — и дочку, и землю, никуда от нее не могу уйти, а во мне радости нема. Найдет такое, будто ты по рукам и ногам связанный стоишь посреди белого света… Никому я про это не рассказываю, Иванку, а так вот, не выдержал.

Он замолчал, нахмурился, и на этом разговор наш прервался.

Вслед за Семеном начали являться и другие. Среди них Федор Скрипка и совсем оглохший дед Василь Грицан с выщербленным воловьим рогом, служившим ему слуховой трубкой. Все эти люди знали меня с детства, но настороженность, с которой они держались со мной теперь, говорила о том, что они меня уже не считают своим, и, вероятно, для многих из них я был счастливцем, выбившимся в паны, а с паном надо держать ухо востро. Но, несмотря на все это, в какой-то мере я все еще оставался для них Иваном, Осипа Белинца сыном. И они задавали мне множество вопросов, интересовались, почем метр^[26] тенгерицы в тех краях, где я живу, какой мой заработок и слышал ли я что-нибудь о России.

— Там, кажут, — сказал дед Грицан, щуря от солнца глаза, — после Ленина другой человек державу ведет. Чули, что с Верховины.

— Не с Верховины, диду, — поправил старика Семен Рущак, — а с Кавказа.

— Все одно — горы!

А Илько нам по газетке читал, — выскочил вперед Федор Скрипка, — что там, в России, люди сообща землю пахать начали… — И обернулся к Горуле: — Гей, Илько! Как, ты говорил, это прозывается?

— Ну, колхозы, — послышался ответ.

— И строиться богато взялись.

— Вот бы туда и нашим рукам! — вздохнул Скрипка.

Когда же я расспрашивал гостей об их жизни, они отвечали односложно и при этом переглядывались, не сболтнули ли чего лишнего. Вот о том, что зимой волки задрали Петрихину корову и как угорела корчмарева жинка, — об этом они говорили подробно и охотно. Я слушал рассеянно, чувствуя, что все эти извлеченные из памяти сельские происшествия не интересуют никого, даже самих рассказчиков, и что понадобились они сейчас лишь для того, чтобы прикрыть ими свои заветные думы от чужого.

Горуля сидел все время молча.

Я перевел разговор на урожай, и вскоре почтительный ледок стал таять. Люди заговорили, перебивая друг друга, и даже Горуля перестал скучать. Да и в самом деле, что могло быть в жизни этих людей важнее хлеба?

Несмотря на старость, дед Василь Грицан обладал удивительной памятью. Он помнил, в каком году какой урожай собирался с его поля, и какая в то лето стояла погода, и когда начинали сев, а когда уборку. Для задуманной мною работы были очень интересны и важны такие сведения. Я достал из кармана записную книжку, но старик внезапно замолчал на полуслове и, сощурив глаза, стал смотреть на солнце, приговаривая:

— Вру я все; не та память стала, совсем не та… Ишь, солнце как склонилось, а я и не приметил… Пора до дому… Будьте здоровеньки!

И вдруг остальные начали как-то торопливо прощаться.

Когда все ушли, Горуля сказал:

— Ты, Иване, книжечку никому не показывай. У нас все — и пан нотарь с книжечкой по хатам ходит, и экзекутор подати собирает по книжечке, и лесничий штраф записывает в книжечку, а как что, так и жандарм из кармана опять книжечку тянет. Вот и Матлах книжечку завел. Всякая беда с такой книжечкой…

— Но я — то не староста и не экзекутор!

— Не злись, Иванку, — укоризненно сказал Горуля, — не на тех людей злишься…

К вечеру мы двинулись с Горулей на полонину. Тропа, выбитая поколениями карпатских пастухов, круто поднималась горным лесом. Иногда, словно отдыхая, она вытягивалась ленточкой по узкому карнизу, переползала по мостикам через потоки и, отдышавшись, опять вела в крутизну.

На пашнях и полянах уже давно и следа не осталось от утренней грозы, а лес все еще хранил память о ней: земля была влажной, на папоротниках и пробивающейся сквозь корку прошлогодних листьев редкой траве блестели капли росы. Пахло грибной сыростью, и этот запах, смешиваясь с запахом прогретой за день сосны, дурманил и кружил голову.

Но вот лес начал редеть. Отстали от нас серебристые буки, их кроны шелестели от легкого горного ветерка уже где-то под нами, а сосны упорно карабкались и карабкались вверх. Здесь, на вышине, они потеряли свою стройность, стали приземистыми, узловатыми. Но вот и сосны выдохлись, отступили, и перед нами раскинулись поднебесные крутые луга — полонины.

Все то, что скрывал от нас лес, неожиданно распахнулось во всей своей необъятности. Куда ни кинь взгляд, виднелись вершины гор. Вечерние тени плыли над ними и застывали, словно кто-то задергивал один полог за другим. Тонкий аромат полонинских трав волнами проносился в воздухе, кружил голову. Сбивая ногами высокую ромашку, мы спустились в лощину и вышли к кошарам.

Кудлатые псы встретили Горулю радостным лаем. Даже овцы, и те, признав голос головного чабана, тянулись в его сторону.

Для меня потекли дни, полные увлекательной и кропотливой работы. Чуть свет я был уже на ногах вместе с чабанами. Умывшись росой, которую можно было пригоршнями набирать в ладони с травы, как воду из ручья, я наспех съедал миску кислого молока, овсяную лепешку и отправлялся в близкие и дальние походы. Я не только делал описания трав, какие мне встречались, не только сушил их для гербария, но и примечал, где эти травы лучше, а где хуже росли, и потом брал из-под них почву для анализа в самодельной лаборатории, которую соорудил в колыбе.

Если шел дождь или внезапно начинал лить грозовой ливень и сбившиеся в кучу овцы вздрагивали при каждом ударе грома, я не сидел в укрытии, а, наоборот, несмотря на уговоры Горули, выбегал из колыбы, ложился где-нибудь на уклоне и наблюдал, как тонкие струйки воды бегут, растекаются, точно реки по карте, и буравят почву, унося с собою ее крохотные частицы. А стоило только внимательно присмотреться, и увидишь среди травы следы миллионов ручейков — так бывают видны следы жучка-короеда на дереве.

— Э-э! Вуйку! — кричал я. — Глядите, что с землей делается… Идите сюда!

Горуля выбегал под ливень, присаживался на корточки рядом со мной, и мы наблюдали вместе за разрушающей силой невинных на первый взгляд струек.

— Легкая земля наша, — говорил с досадой Горуля, — весу в ней нет.

Потом мы поднимались, перебегали на другие участки, где островками рос горный клевер или овсяница. Тут уже не было буравящих ручейков. Связанная крепкими и разветвленными корешками этих трав, почва не поддавалась воде и всасывала ее в себя, хотя скат здесь был куда круче первого.

— А тут, Иванку, — говорил Илько, — и земля другая. Десять шагов всего от той, а другая, верно?

— Земля одна и та же, — отвечал я, — а вот травы разные.

— Постой, постой, — брал меня за рукав Горуля и хмурил мокрые брови. — Земля — траву, а трава — землю… Постой, постой…

Ему трудно было словами выразить то, что еще неясно шевелилось в мозгу.

Помогал мне не только Горуля, а и другие чабаны. Они приносили мне редкие экземпляры трав, образцы почвы с дальних концов полонины.

Но большую часть времени я проводил на полях. Они полосками лепились по склонам, и часто таким крутым, что крестьяне поднимали туда удобрение о мешках на своих собственных согнутых, семью потами обмытых спинах. Это был изнурительный, каторжный, требующий огромного упорства труд, зачастую не достигавший цели. Стоило только хлынуть дождю посильнее, как сносило все, что было с таким трудом поднято на гору.

Сколько раз видел я в женских глазах злые слезы, сколько раз слышал я, как после такого дождя селянин, прибежавший на свое поле, в бессильной ярости, швырнув на землю шляпу, сквернословил, грозил и клял.

Но слезы высушивал горный ветерок, слова иссякали, и приходилось либо снова удобрять, если было чем, либо, махнув рукой, пахать и сеять. Пахали, сеяли, и на полосках вырастали скудные посевы.

«Как это изменить? — спрашивал я себя. — Какие неизвестные еще силы таит в себе горная наша земля? А если и вызвать к жизни эти силы, как заставить их действовать?»

Я заходил в село и подолгу беседовал с людьми. Теперь они не держались со мной отчужденно, даже дед Василь перестал бояться моей книжечки.

И чем больше я вел наблюдений, расспрашивал, накапливал фактов, чем больше записей становилось в толстой тетради и засушенных растений в гербарии, тем больше «почему» и «как» вертелось в моем мозгу, вертелось и не давало покоя.

13

Прошло лето. Я возвратился в Брно с большим гербарием собранных мною горных трав и тремя пухлыми тетрадями записей.

Я был до того увлечен достигнутыми за лето результатами своих трудов, что относительно спокойно перенес удар, обрушившийся на меня: обанкротилась моя обувная фирма.

Измятый, облупившийся гигантский ботинок валялся на задворках фабрики, а я снова был без работы.

— Что поделать, пане студент! — разводил руками вербовщик. — У Бати большой аппетит: он глотает фирму за фирмой, как слон булочки. Но не отчаивайтесь, на тех же условиях я постараюсь устроить вас расклейщиком афиш.

Обнадеженный, я возвратился домой и решил в тот же день вечером обратиться с просьбой к профессору Шиллингеру, чтобы он просмотрел мой гербарий и мои записки.

Впустила меня в квартиру сама пани Шиллингер. И не успел я спросить, можно ли мне видеть пана профессора, как открылась дверь, ведущая из внутренних комнат, и в прихожую вошла сначала молодая полная женщина, за нею мужчина лет тридцати пяти с длинным скучающим лицом, а уже вслед за мужчиной сам профессор.

Молодая женщина, натягивая перчатки, говорила что-то профессору, а мужчина, держа в руках шляпу, все время молчал со скучным и чопорным видом, будто в прихожей служили панихиду. Человека этого я несколько раз встречал у нас в институте. Как оказалось, это был зять Шиллингеров Ярослав Марек, а молодая особа — их дочь. Они жили отдельно от стариков, где-то на другом конце города, и посещали Шиллингеров редко.

В домашней обстановке профессор показался мне не таким внушительным, каким он бывал в институте. Завидев меня, он даже позволил себе улыбнуться и поздоровался, однако руки не подал.

Сначала я оробел, но потом решился и, не дожидаясь, пока уйдут дочь и зять Шиллингерсв, громко произнес:

— Пане профессор, я все лето провел в Карпатах…

Должно быть, у меня был не только решительный, но и глупый вид, потому что Шиллингер улыбнулся.

— Ну что ж из того, пане коллега? — спросил он. — Вы, кажется, и родом оттуда, как это-о… с Подкарпатской Руси.

Я кивнул головой.

— Очень рад, — продолжал Шиллингер, — что вы отдохнули перед новым курсом.

— Я не отдыхал, пане профессор, — выпалил я, боясь, что наш разговор иссякнет. — Я работал. Я собирал гербарий, производил анализ почв, вел записи наблюдений, занимался статистикой, и у меня возникло много вопросов, на которые я надеюсь получить от вас ответ.

Видно, я проговорил все это так горячо, что Шиллингер перестал улыбаться, и не только его дочь, но и зять покосился на меня, и какая-то живинка задрожала на скучающем лице профессорского зятя.

— Какие же это вопросы? — спросил Шиллингер не очень довольным тоном.

Мне нечего было терять. Я стал рассказывать о Верховине, о ее вечном голоде и людской нужде, о том, что меня толкнуло пойти учиться, о всех своих «почему» и «как», мучивших меня днем и ночью. Я говорил, и перед глазами вставали бесконечные голодные зимы, и опухшие ноги матери, и чахлые нивки, ревущий от бескормья скот…

Когда я кончил, должно быть все почувствовали себя неловко. Даже профессорский зять, опустив глаза, уставился в пол.

— Чего ж вы хотите? — осторожно спросил меня профессор.

— От вас, пане профессор, только одного, — тихо сказал я, глядя в глаза Шиллингеру, — совета, как сделать, чтобы земля там стала плодородней, чтобы на ней росли не один овес, но и жито и пшеница.

— Бесплодную горную землю хотите превратить в райский сад? — насмешливо спросил Шиллингер. — Так я вас понял?

— Не совсем, пане. Я не о райском саде говорю.

— Все равно, — перебил Шиллингер, — вы хотите того, что, увы, выше сил науки. Конечно, — продолжал он, разводя руками, — наука в какой-то мере вмешивается в природу и быт людей, но именно в какой-то мере, пане коллега. Этому вмешательству есть предел. Природа мудрее нас, ибо не мы ее, а она нас создала с короткими руками и весьма дерзкими мечтаниями, как бы в насмешку над нашей непомерной гордостью.

Внезапно Шиллингер умолк и обратился к зятю:

— Я прошу вас, Ярослав, ознакомьтесь с гербарием пана Белинца, может быть вы найдете там интересные экземпляры.

Марек церемонно поклонился.

— Когда вы можете показать свой гербарий? — обратился он ко мне.

— Когда вам будет угодно.

Он ничего не ответил и стал прощаться с Шиллингерами.

На лестницу мы вышли втроем, и едва захлопнулась дверь профессорской квартиры, с Мареком произошло нечто странное: глаза под пенсне неожиданно обрели живой блеск, и он так шумно выпустил из легких воздух, что жена обернулась и укоризненно произнесла:

— Ярослав!

Он не извинился и, обернувшись ко мне, неожиданно простым, дружеским и по-мальчишески веселым тоном заговорщика сказал:

— А знаете что, пане Белинец, забирайте-ка свои записки, гербарий, словом все, что вы там насобирали, — и ко мне.

Я несколько растерялся и спросил:

— Когда разрешите, пане Марек?

— Что значит — когда! — воскликнул тот. — Сегодня! Сейчас, сию минуту! Мы ждем вас у подъезда.

Через несколько минут мы уже сидели в извозчичьем экипаже с поднятым кожаным верхом.

Вечер был дождливый, по-осеннему сумрачный. Я примостился на откидном сиденье и видел только ноги прохожих и влажный блеск тротуара, в котором тут и там уже отражались зажженные огни витрин. Всю дорогу ехали молча и, когда входили в небольшой кирпичный, окруженный садиком домик, тоже молчали.

Ярослав Марек ввел меня в довольно просторный кабинет с широкими, во всю стену, решетчатыми окнами, какие бывают в чешских домах. Здесь было много книг, много горшков со всевозможными растениями и царил тот уютный беспорядок, который заставляет человека чувствовать себя непринужденно, располагая к беседе, работе и отдыху.

Марек начал ходить взад и вперед по комнате, морща лоб и потирая руки. Я заметил, что руки у него были большие, натруженные и смуглые от загара, как у сельского рабочего.

— Отвратительно, — проговорил он вдруг. — Отвратительно слушать пошлую болтовню этого попа, считающего себя ученым… Да ведь фокус не в том, кем он сам себя считает, а в том, кем его считают! И верят ему, как и я верил раньше… А он поп, поп, боженькой пугает. Впрочем, черт с ним! И визиты к черту! Давайте-ка лучше сюда то, что вы там принесли.

Я подал ему гербарий, но гербарий он отложил в сторону, а взял мои тетради, исписанные от руки крупным, разборчивым почерком, и, усевшись в кресло, принялся читать, совсем позабыв про меня.

Читал он долго, по нескольку раз возвращался к отдельным страницам, но ни разу не взглянул в мою сторону.

Кто знает, сколько бы мне пришлось еще томиться в ожидании, если бы в дверях кабинета не появилась копна светлых волос и веселое личико пани Марековой.

— Ярослав, кофе! Пане Белинец, кофе!

Марек с неохотой оторвался от чтения, поблагодарил и сказал, что он сейчас кофе не хочет.

— Фи! — произнесла она с притворным раздражением и обратилась ко мне: — Разделите со мной компанию, пане Белинец.

Я замялся, но Марек сказал:

— Ступайте. Прошу без церемоний, вы своим присутствием даже мешаете мне читать.

— Вот видите, вот видите, — пропела хозяйка и, взяв меня за руку, потащила на кухню.

На небольшом столике у окна поблескивали фарфоровые чашки, шумел кофейник, лежали бутерброды, и мне стоило немалых усилий казаться равнодушным к ним.

Мы начали пить кофе, болтая о всякой всячине. И не пойму, чем я так скоро заслужил доверие пани Марек, но чуть не с первых слов она посвятила меня в свои семейные огорчения:

— Если бы не я, пане Белинец, бог знает, чем бы все это кончилось… Они не терпят друг друга… Если бы вы только знали, как я от этого страдаю!

Хотя она и не назвала имен враждующих, но я понял, что речь идет о ее отце и муже.

— Конечно, — продолжала молодая женщина, — мой Ярослав умнее их всех, вместе взятых, но если бы он был чуточку терпимее и снисходительнее, ему уже давно предложили бы место профессора. Но в том-то и беда, что он непримирим и всегда говорит только то, что думает, а ведь в жизни нужно быть немножко дипломатом.

Она печально и как-то заискивающе улыбнулась, надеясь найти во мне своего сторонника.

Я промолчал и начал усиленно размешивать ложечкой давно растворившийся сахар.

— А ведь все началось с того, — вздохнула пани Марекова, — что Ярослав занялся гибридизацией, и у нас в саду выросли совершенно небывалые плоды, прекрасно выдержавшие суровые зимы. Боже мой, сколько у нас с Ярославом было радости! Мы днями просиживали возле деревьев, и Ярослав все твердил, что этот русский Мичурин — величайший ученый, выше Дарвина. К нам приезжали даже из Праги смотреть на плоды. Но мой отец сказал, что скрещивание противоестественно, что это противно природе и что занятия Ярослава недостойны человека, серьезно посвятившего себя науке. Тогда мой Ярослав назвал возражения отца поповством и еще какими-то другими словами.

Пани Марекова задумалась и снова вздохнула.

— Я раньше полагала, что люди враждуют только в политике или в жизни, но не в науке… Я не виню Ярослава, он бескорыстный, прямой человек, но таким людям трудно жить…

За разговором и кофе мы не заметили, как пролетело время и как на кухню, держа в руках мои тетради, вошел Ярослав Марек.

Он остановился, поглядел на меня долгим, несколько удивленным взглядом и спросил:

— На каком вы курсе, пане Белинец?

— Перешел на второй, — ответил я, поднимаясь с табурета.

— Сидите, — строго приказал Марек и заходил взад и вперед по кухне. — Что ж, — произнес он, остановившись снова возле меня, — рад знакомству с вами. То, что я прочитал уже сейчас в отрывочных и пока бессистемных записках, могло бы сделать честь не только студенту второго курса, а и многим из нас, отдавшим себя науке. Это не комплимент, пане Белинец, а твердое мое убеждение. Вы смело вошли в область горного земледелия, к сожалению мало изученную. А знаете, что самое интересное в ваших записях? Травы! У трав великое будущее. Да вы и сами это чувствуете, потому что много уделяете им внимания. У вас чутье ученого. Травы — это плодородие почвы, это конец первобытному хлебопашеству.

Марек, пододвинув себе стул и усевшись, неожиданно спросил:

— Слышали что-нибудь о Сибири?

Я ответил, что представления мои о Сибири весьма смутные и что край этот, должно быть, очень суров.

— Суров, без сомнения, — кивнул Марек, — я там четыре года прожил, когда попал в плен. И если бы не эта Сибирь, ходить бы мне теперь в невеждах под крылышком профессора Шиллингера. Так вот, в Сибири судьба меня свела с железнодорожным кассиром Корзуновым, садоводом-любителем, который надумал растить фруктовые сады в Сибири. Вы представляете, пане Белинец, что это значит? Нет? Это все равно, что под моим окном вырастить финиковую пальму. Фантазия! А ведь железнодорожный кассир своего добился, — я сам ел яблоки из его сада!.. Конечно, труд этот был нелегким, и Корзунов мне сказал, что помог ему советами какой-то садовод Мичурин, с которым он состоял в переписке. Разумеется, это для меня он был «какой-то» Мичурин, но для Корзунова он являлся величайшим авторитетом. И когда Корзунов прочитал мне письма этого садовода из Тамбовской губернии и несколько его брошюр, я понял, что такие люди, как тамбовский садовод, рождаются раз в столетие. Вот и вы ничего не слыхали о нем?

— Нет, не слыхал, — признался я.

Марек задумался и через некоторое время сказал:

— Мы преступно мало знаем о русских. О каком- нибудь немецком или английском ничтожестве у нас издают фолианты на меловой бумаге, с портретами прабабушек, но о тех, кто своим трудом доказал, что люди могут творить природу, диктовать ей свою волю, у нас о них молчат! А представьте себе, пане Белинец, что значит диктовать свою волю природе, преобразить ее! Как это великолепно, а главное, ведь достижимо! И русские, особенно в наше время, доказывают это на каждом шагу. Великий, щедрый и бескорыстный народ! Человечество многим обязано ему и будет обязано еще очень и очень многим…

Чем больше говорил Марек об ученых России, тем неотступней я думал о своем крае — маленькой, насильственно оторванной, но кровной частице великой страны, — и на душе становилось отраднее от сознания, что я могу назвать народ, давший миру так много замечательного, моим народом.

Я ушел от Марека поздно. Шел, не замечая ни дождя, ни промозглой сырости осенней ночи.

14

После этого вечера я стал частым гостем в доме Мареков. Меня влекло туда не только радушие хозяев, но главным образом содержательные беседы и книги, каких я не мог раздобыть в институтской библиотеке. Ярослав Марек подбирал мне их заранее по какой-то ему только одному известной системе, и они всегда лежали стопочкой, ожидая меня, на одном и том же месте.

Бывало переступишь порог дома и начинаешь вытирать ноги, а уже из комнаты слышен голос Марека:

— Это вы, пане Белинец? Смотрите, что я раздобыл!

Он появлялся в прихожей, тряся над головой то книгой, то брошюрой, то журналом.

— Ох, боже мой! Как вы копаетесь, пане Белинец! Скорее раздевайтесь, садитесь и читайте…

Он вводил меня в свой кабинет и только тут протягивал мне книгу. Вильямс, Докучаев, Мичурин — имена этих русских витязей науки, как называл их Марек, прозвучали для меня не в институте, а здесь, в этом доме.

У меня было тут свое место в кабинете хозяина — у столика, на котором горела лампа под абажуром и всегда лежала стопка бумаги и остро отточенные карандаши. Я садился и читал. Ярослав Марек на цыпочках отходил к своему столу и принимался за работу. Но проходила минута, и он нетерпеливо оборачивался в мою сторону.

— Ну, теперь вы понимаете, что такое истинная наука?

Я еще ничего не понимал. За прошедшую минуту я едва успевал прочесть половину первой страницы, а Марек уже вскакивал с места.

— Когда вам объясняют, что плохое плохо, — говорил он с жаром, — это еще не наука, но когда вас учат, как преодолеть плохое, как побороть зло, когда труд ученого вселяет в вас бодрость и веру и появляется потребность засучить рукава и работать, немедленно снимите шляпу, пане Белинец, потому что перед вами наука истинная… — И вдруг, переходя на шепот: — Ну, ну, простите, не буду мешать.

Политику Марек недолюбливал, и если заводил речь о ней, то немедленно начинал раздражаться. Однако часто я заставал его обложенным ворохом газет всевозможных направлений.

— Полюбуйтесь! — потрясал он страницами. — Три десятка партий — и только одна порядочная. Я не во всем могу соглашаться с коммунистами, но надо быть справедливым: это честные люди, а остальные — грязь. Кричат, что любят народ, что защищают народ, а сами подличают… Политика — это не для нас, пане Белинец. Мы должны служить народу наукой. Вот, извольте видеть, пример, к какой слепоте приводит их политика: Мичурина не признают, Вильямса не признают — они большевики! Марек считает учение этих русских ученых великим, значит Марек красный, и Марека еле терпят в институте. Омерзительная тупость! Не их политика дала человечеству электрический свет, периодическую таблицу, противохолерную вакцину. Она только сжигала ученых на кострах, гноила их в темницах, губила таланты и сталкивала людей в кровавых бойнях!..

И все же газет он получал много и читал их все. И когда я спросил его однажды, зачем он это делает, если не любит политики, Марек ответил:

— Поддерживаю свое отвращение к ней.

Все, о чем говорил Марек, убеждало меня. Это был человек в высшей степени честный, искренний.

Его точку зрения я принимал потому, что успел уже столкнуться в институте с продажностью и грязью. У нас было немало стипендиатов различных партий. Имелись среди них, конечно, люди с так называемыми убеждениями, но в большинстве своем они были готовы защищать любую партию, лишь бы за это платили. Так разошелся я с одним из моих земляков — старшекурсником Лапчаком, получившим неожиданно для меня стипендию от партии националистов, возглавляемой у нас униатским патером Августином Волошиным.

— Слушай, Белинец, — сказал мне однажды Лапчак, — неужели тебе не надоело постоянно бегать и искать работу? Ты ведь украинец, напиши Волошину — и получишь стипендию, как я ее получаю.

— Не желаю продаваться! — резко ответил я и перестал с тех пор здороваться с Лапчаком. А он, как и другие стипендиаты, на лекциях бывал редко и проводил дни в «Золотом корыте» за дебатами, кончавшимися пьяными дебошами.

Во время зимних и летних вакаций по рекомендации Ярослава Марека я работал на фермах под Брно.

— Не гнушайтесь никакой черной работой, — говорил мне Марек. — Вы должны уметь делать в сельском хозяйстве все: быть пахарем и скотником, доить коров и стричь овец — все, абсолютно все! Труд не только продолжение науки, но и часть ее.

Как-то весной, когда я учился уже на третьем курсе, в Брно приехал губернатор нашего края. Сообщение о его приезде появилось в газетах. А через несколько дней я в числе других студентов Подкарпатской Руси, обучавшихся в институтах Брно, получил конверт, в который была вложена карточка с золотым обрезом.

«Пане Белинец! — было написано каллиграфическим почерком на карточке. — Пан губернатор Подкарпатской Руси выражает свое пожелание видеть вас за ужином и беседой, имеющими состояться в «Золотом корыте» 16-го в 7 часов вечера».

Мне, разумеется, еще никогда не приходилось получать приглашения на ужин от такой высокопоставленной особы, как губернатор. Сначала я подумал, не подшутил ли надо мной кто-нибудь. Но вскоре выяснилось, что этой чести удостоен не я один. Многие из нашего землячества получили точно такие же карточки с золотым обрезом.

Мы собрались в подвальчике задолго до обозначенного в приглашении часа. Пришел Лапчак, пришел и старый мой гимназический недруг Ковач — он учился в одном институте со мной, на четвертом курсе, пленяя теперь уже институтских профессоров своим футбольным талантом.

Еще с утра в «Золотом корыте» царила суета. Владелец подвала, судетский немец, все его домочадцы скребли, мыли и чистили обшитую потемневшим дубом комнату, отделенную от главного зала аркой. Теперь арка была занавешена тяжелой драпировкой, и хозяин, предварительно взглянув на пригласительные билеты, пропускал нас за драпировку, в ярко освещенную комнату, посредине которой тянулся длинный, без скатерти стол, уставленный глиняными, старинного образца тарелками и пивными кружками. В углу громоздились в высоком футляре часы, обычно показывающие одно и то же время; сейчас они были заведены и протяжно отбивали каждую четверть.

Наконец стрелка вздрогнула, послышался шипящий бой часов, и с последним, седьмым ударом в комнату, сопровождаемый чиновниками, вошел губернатор. Это был человек лет шестидесяти, с продолговатым лицом и сухим, тонким носом. Он на мгновение остановился, улыбнулся нам и распростер руки, точно все мы были его старыми друзьями, которых он счастлив прижать к своей груди.

Лапчак зааплодировал. Его поддержали остальные. Губернатор опустил глаза и протестующе замахал руками:

— Господа, господа, прошу запросто. Сегодня среди вас и я студент.

Это понравилось, и присутствующие зааплодировали еще сильнее.

После того как Лапчак прочитал от имени землячества приветственную речь и было выпито за республику, пана президента, прогресс и науку, губернатор выразил свое желание спеть вместе с нами студенческую песню.

Пел он не в тон, слов не знал или давно забыл их, но это ничуть его не смущало.

Простота губернатора подкупала. Было лестно сознавать, что такой высокопоставленный в республике человек так запросто обращается с нами, студентами.

Губернатор стал подзывать нас каждого в отдельности и, усадив рядом с собой, подолгу беседовал, пока сопровождавшие его лица разговаривали с остальными. В один прекрасный момент и я очутился на свободном стуле перед паном губернатором.

— Белинец? — переспросил губернатор, услыхав мою фамилию, и удивленный взгляд его пополз по моему потертому, короткому в рукавах пиджаку, выутюженным, но заштопанным брюкам. — Вы Белинец?.. Значит, это о ваших научных занятиях весьма лестно отзывались в ректорате института?

Я промолчал.

По лицу губернатора промелькнуло не то недоумение, не то досада, будто он ожидал встретить другого человека, а встретил меня. Но тут же недовольное выражение сменила вкрадчивая улыбка.

— Это делает честь не только вам, — проговорил губернатор, — но и нам, землякам вашим.

Он спросил, откуда я родом, давно ли учусь. Я отвечал, как решил заранее, кратко, сдержанно, боясь быть заподозренным хоть в чем-нибудь отдаленно напоминающем подобострастие.

— А что же вас привлекло именно к агрономии? — полюбопытствовал губернатор.

— Верховина, — ответил я.

— Верховина? Мне это не совсем ясно.

Тогда-то я и позабыл о своем решении быть кратким.

Лицо губернатора ничего не выражало, пока речь шла о почвах, о моих занятиях травами, но лишь только я заговорил о крохотных полосках крестьянской земли, зажатых со всех сторон угодьями фирмы «Латорица» и верховинских богатеев, губернатор насторожился и перебил меня.

— Я не думаю, пане Белинец, — произнес он сухо, — что мы будем здесь обсуждать вопросы собственности. Вам следует знать, что собственность священна и охраняется законами нашей республики. — И тут же, видимо желая сгладить впечатление от своих слов, уже другим, благостным тоном добавил: — Конечно, конечно, Верховина — это постоянная наша забота, и правительство будет изыскивать меры, чтобы как-либо помочь народу. Да. А ваши занятия травами, пане Белинец, весьма интересны, весьма!

Он заговорил о науке, о ее величии и ее значении для процветания страны и в конце концов похвалил меня за то, что я решил посвятить себя агрономии.

Несмотря на уклончивый характер высказываний губернатора, его преклонение перед наукой обрадовало меня. В простоте души я верил каждому лестному слову, сказанному мне, и успех кружил голову. Со временем, думал я, мне удастся доказать этому просвещенному, преданному науке человеку свою правоту. Он просто не знает, что творится там, на Верховине. Было неделикатно с моей стороны наваливаться на него со всеми заботами и бедами в этот праздничный вечер. Но впоследствии уж я сумею открыть ему глаза.

15

Полтора года спустя в вагоне поезда, отправившегося из Праги на восток, в Карпаты, ехал я, инженер сельского хозяйства, с дипломом брновского института.

Говорят, что когда человеку повезет в чем-нибудь, ему тотчас же повезет и в другом. Сразу же после успешной сдачи экзаменов, когда так нужны деньги, чтобы расплатиться с квартирной хозяйкой, кухмистерской и обрести хотя бы мало-мальски сносный для инженера вид, на Верховине нашелся наконец покупатель, который купил старую, принадлежавшую мне хатку, стоявшую долгие годы с заколоченными окнами.

После выпускных торжеств я позволил себе посидеть с товарищами в «Золотом корыте». Затем были куплены в конфекционе пальто, костюм, темно-зеленая шляпа, сменившая кепи, а остальные деньги, маленькая сумма, были припрятаны на черный день, хотя я твердо был убежден, что счастье и удача будут теперь моими постоянными спутниками.

Да, я ехал в родные края полный сил, надежд, жажды деятельности, ослепленный наивной верой в то, что путь моим бескорыстным стремлениям и планам будет открыт.

Долгие, очень долгие дни вынашивал я мою докладную записку о травах, которую намеревался адресовать управителям края. Я держал ее в памяти от слова до слова и мог бы всю прочитать наизусть. Я назвал ее скромно и, быть может, чересчур прозаично — «Записка о травах», и мне осталось только изложить ее на бумаге. Этим я и решил заняться на родине, у Горули.

Встречи с Горулей ждал я с нетерпением. Мне рисовалась минута, когда уляжется первая шумная радость и я поделюсь с ним своими заветными мыслями. Но чем больше я думал о предстоящем разговоре, тем сильнее овладевало мной какое-то беспокойство, словно мне предстоял экзамен посерьезнее тех, что пришлось держать в институте. «Может быть, — говорил я себе, — Горуля не поймет меня так, как я бы хотел? Лучше уж открыться ему потом, когда все будет готово, все будет написано».

Скептическое, даже резкое отношение Горули ко многому, что казалось правильным и целесообразным, отпугивало. Что-то удержало меня в свое время и от того, чтобы написать о встрече с губернатором в Брно. И теперь, дорогой, я решил сказать Горуле, что пишу научную записку, а планы, связанные с ней, раскрыть потом.

Предупрежденный заранее о моем приезде, Горуля встречал меня в пяти километрах от дома, и нужно было видеть, с какой гордостью он вел меня затем через село, крича чуть ли не в каждый двор:

— Эй, куме! Видите, кто до нас приехал? Иван! — и, не задерживаясь, шагал дальше, словно боясь, что разговоры с людьми отвлекут меня от него. Даже с Гафией он не давал мне толком поговорить.

В хате, как и прежде, было бедно, но опрятно. Единственным украшением ее выбеленных стен служили глиняные, расписанные пестрым орнаментом тарелочки. Они стояли в ряд на потемневшей от времени дубовой полке, сделанной самим Горулей. В углу висело несколько фотографий. На одной Горуля был снят в егерской форме во дворе графского замка в Берегваре, на другой бродячий фотограф запечатлел Гафию: она стояла у хаты с испуганным лицом, высокая, прямая, как солдат. Были тут и другие фотографии, знакомые мне с детства. Взгляд мой скользнул по ним и вдруг остановился на небольшом, вырезанном из газеты портрете человека с усмешливо прищуренными глазами, выпуклым лбом и аккуратно подстриженной остроконечной бородкой.

Ленин! Ну да, это был Ленин. Я подался вперед, чтобы лучше разглядеть его черты.

Горуля перехватил мой взгляд.

— Узнаешь, Иванку, кто это?

— Узнаю…

— Ленин, — произнес Горуля и повторил, вслушиваясь: — Ле-нин… Кажут, на Волге родился… И пошел, по всей земле пошел!.. Теперь и я за ним, Иванку, как коммунистом стал…

— А не придираются здесь к вам, вуйку? — спросил я осторожно после некоторого молчания.

— Беда! — подхватила Гафия. — Кажут, легальные, легальные, а беда!

— Молчи! — строго приказал ей Горуля. — Я свою дорогу выбрал и никуда не сверну… Меня, Иванку, до окружного уряду тягали…

И Горуля начал рассказывать о том, как год назад, в начале зимы, пошел вдруг по селу бубнарь и, отбивая палочками по барабану, стал выкрикивать, что всех добрых людей, желающих получить работу, ожидает в Попшиной корчме приезжий человек.

Бубнари были не только в Студеинце, но и в окрестных селах.

Работа! Что могло быть желанней для измученных поисками ее людей! Они хлынули в Студеницу, к Попшиной корчме.

Вместе с другими пошел и Горуля.

В корчме за длинным столом сидел вербовщик и что-то аккуратно записывал. Людей было много. Они заполнили всю корчму и, перебивая друг друга, выкрикивали:

— Пишите меня, пане!..

Горуля толкнул в спину своего приятеля Скрипку.

— Куда набирают?

— Бог его знает, — обернулся Скрипка, — лишь бы набирали.

— Под Рахов, говорят, железную дорогу и великий мост строить, — неуверенно произнес кто-то.

— А что, на Гуцульщине людей нема? — громко спросил Горуля. — Да и дорогу, я чув, больше одни чехи строят. Привезли своих с семьями…

— Кажут, не хватает, работы много…

Это показалось Горуле странным, но все же вербовщик записал и его фамилию.

На следующий день двести завербованных, получив проездные и поставив на бумаге кто крестик, а кто и отпечаток большого пальца вместо подписи, пустились в путь. Их пригнали за горное село у Тиссы, а там разместили на ночлег в пустовавшем рабочем бараке. Вербовщик, проверив всех по списку, ушел с мастерами ночевать в село, пообещав завтра с утра ставить людей на работы.

В бараке было холодно. Федор Скрипка пристроился на полу рядом с Горулей и, кряхтя, восхвалял матерь божию, которая сжалилась над ним и послала работу.

Горуля, слушая Федора Скрипку, думал о другом. Он никак не мог понять, почему их вели не через село, а в обход. Почему их поместили на ночлег в этом нежилом, обнесенном проволокой бараке? Его неясно тревожило еще и то, что у ворот барачного двора после ухода вербовщика и мастеров остались конные дозорные. Все это беспокоило Горулю. Но он пытался заглушить тревогу мыслью о том, что двести человек, и сам он, Горуля, в том числе, получили наконец-то работу. С этой мыслью он начал укладываться спать, как вдруг заметил, что посередине барака стоит неизвестный ему человек в высокой меховой шапке. Горуля всмотрелся. Он знал всех завербованных в лицо, а это, молодое, обветренное до красноты, видел впервые. Да не один Горуля заметил незнакомого человека. Десятки глаз из всех углов устремились к нему, а он стоял неподвижно, как в пол вросший, глубоко засунув руки в карманы черной куртки.

— Добрый вечер, товарищи!

Обращение «товарищи» было тогда так необычно, что люди растерялись и нестройно, глухо ответили:

— Вечер добрый!

Горуля поднялся и подошел к нему.

— Кто будешь?

Человек не ответил. Он только осторожно отстранил Горулю, чтобы тот не загораживал ему людей, и снял шапку.

— Прошу выслушать меня, товарищи!

— Что ж, говори, послушаем, — ответило несколько голосов, и Федор Скрипка добавил:

— Только если доброе что скажешь, человече! А худое — так его хватит своего, занимать не приходится.

— Говори!.. Ладно!..

— За согласие выслушать меня спасибо, — произнес незнакомец, — а скажу вам все-таки недоброе. Три недели назад на мосту, что строят через Тиссу, по вине строительной дирекции железной балкой задавило рабочего-сварщика, отца пятерых детей, Яна Водичку.

— Эх, ты! — поморщился Горуля. — Чех, что ли, тот Водичка?

— Да, чех, из Моравской стороны… Пять детских ртов остались без кормильца. Пятеро детей рабочего человека остались сиротами. Ну, да что за беда панам из дирекции? Скажите, экая невидаль для них — сироты!.. Жена Водички обратилась к управляющему за пособием. Ей отказали. Рабочие чехи послали своих депутатов, их и выслушать не захотели… И вот сегодня пятнадцатый день, как дружно и мужественно бастуют ваши товарищи, рабочие чехи и раховские.

— Постой, постой, человече! — перебил Горуля незнакомца. — Так нас, выходит, сюда привезли, чтобы мы на место других встали?..

— Так, — ответил тот, — именно так! Дирекция попыталась набрать на место бастующих других раховских, но раховские идти отказались. Тогда завербовали вас, из дальних округов.

Барак зашумел. Люди вскакивали с мест.

— Не слухайте его! — крикнул кто-то.

— Нехай говорит!

— Обманом привезли, матери их черт! — выругался Горуля. — А мы и не догадывались…

— Что обманом? — подскочил к Горуле потокский селянин Иван Сойма, у которого в Потоках осталось восемь душ детей. — Что обманом? — выкрикивал он, размахивая руками. — Нас это не касается! Мы сами по себе, а чехи сами по себе. Мы работать приехали! Мы без вины, каждый про своих диток думает! Так ведь я говорю, люди добрые? А если раховские с чехами заодно, это их дело.

— Замолчи ты! — прикрикнул на него Горуля.

— А может, то все брехня, люди?.. — осенило Скрипку.

И весь барак сразу ухватился за эту соломинку.

— Видали мы таких! Придут, набрешут, а потом, глядишь, другие вместо тебя работают.

— Говори, кто такой?

— Из панов, наверно?

— Нет, не из панов, рабочий, печатник.

— А до чехов у тебя какая печаль? — ехидно спросил Федор Скрипка.

— Я коммунист, — сказал светловолосый, — и прислал меня к вам комитет партии.

В бараке стало тихо. Люди стояли потупясь. Горуля с уважением взглянул на говорившего. А тот продолжал:

— Человек человеку — волк. Вот единственный панский закон, по которому они живут сами и думают, что живут другие. На этот свой закон и рассчитывали паны из дирекции, когда везли вас сюда, уверенные, что вы пойдете против чехов. А что, спрошу я вас, товарищи, разве у чешских батраков и рабочих пот не такой, как у вас? Может, он у них сладкий, пот, а не соленый?.. У людей, у которых руки в мозолях, будь то чехи или русины, венгры или словаки, свой закон — товарищество! И партия коммунистов призывает вас к этому товариществу, — в нем сила рабочих людей, и пусть паны чувствуют ее!

— Ваша правда, — сказал Горуля.

— Она и ваша, — улыбнулся незнакомец и, окинув взглядом людей, спросил: — Что мне сказать бастующим?

Барак молчал. Горуля догадывался, какая борьба происходит сейчас в людях, и отголоски ее он ощущал в самом себе. И вдруг в нем поднялась злоба.

— Чего молчите?! — крикнул он. — Или мне за вас говорить, что ли?

— Ну и скажи, — глухо послышалось из разных концов, — как скажешь, так и будет.

— И скажу! — нахмурился Горуля. — Мы не иуды. Тяжко несолоно хлебавши до дому возвращаться… Ну, ничего! Мы не иуды, так и скажите.

Никто не возразил, но никто и не поддержал его словом.

— Добре, — произнес незнакомец, провел шапкой по лицу и опустился на край скамейки. Посидев с минуту, он устало поднялся, собираясь уходить.

— Куда на ночь глядя? — сочувственно сказал Горуля. — Оставайтесь до утра.

— Нельзя.

— Ну, тогда мы вас провожать пойдем, чтобы дозорные не задержали.

— И провожать меня не следует. А дозорные не задержат, я не через ворота пойду. За бараком лаз в проволоке сделан.

Он ушел. Несколько минут было тихо. И вдруг со двора донесся оклик, потом глухой топот и снова оклик, но уже отдаленный, и два хлопка выстрелов.

— Заметили! — выругался Горуля и бросился к двери, но дверь распахнулась, и в барак вместе с клубами морозного пара вкатился один из дозорных.

— Кто тут был?

— Никого не было, — ответил Горуля.

— Ну, смотри у меня, если неправда! — погрозил кулаком дозорный.

Горуля не сдержался:

— Кулаки спрячь! У нас своих здесь четыреста. Стукнут так, с другого конца земли выскочишь!

Дозорный злобно поглядел на Горулю, сплюнул и хлопнул за собой дверью.

Ночь прошла без сна. Утром, когда мастера подняли людей, чтобы вести на работу, они пошли, стараясь не глядеть друг на друга, уговаривая себя, что дело обстоит вовсе не так, как говорил ночной гость, и надеясь на то, что все само собой обойдется.

Горуля волновался. Порою он сдерживал в себе желание стать поперек дороги молчаливо шагавшим людям, но чутье подсказывало ему не делать этого сейчас. Надо идти до конца вместе с ними, до той решающей минуты, которая должна наступить.

Заснеженная дорога вела к Тиссе и к строящемуся через нее огромному мосту. Морозило. На раннем солнце матово поблескивали топоры и лопаты.

Едва приблизились к реке, как увидели, что на дороге у моста, преграждая путь к нему, в три ряда стояли люди. Горуля, выбравшись вперед, стал всматриваться и нашел того, кого искал. Вчерашний гость стоял в первом ряду. Левый рукав был пустой, и между застежек куртки белела повязка забинтованной руки. Задело! Эх! Не уберегся! И этот человек показался теперь Горуле старым, добрым знакомым, с которым что-то надежно связывало его еще со вчерашней ночи. Но не только светловолосого и бастующих разглядел Горуля.

— Детишки! — проговорил он. — Бачите, дитки стоят!

Теперь уже все идущие увидели детей. Пять маленьких закутанных фигурок стояли на дороге впереди взрослых.

Люди убавили шаг и смешались.

— Чего? Чего? — закричал вооруженный дозорный. — Не бойтесь, не тронут, а тронут — так не обрадуются. Ну, веселее да побыстрее!

Подчиняясь властному окрику, люди ускорили шаг, но, пройдя немного, внезапно остановились. Шеренга бастующих больше не преграждала им путь, она расступилась по сторонам, оставив на дороге пятерых детей погибшего сварщика Яна Водички.

Дети робели в этой странной, неестественной обстановке. Они то глядели вперед, на надвигавшуюся толпу людей по дороге, то на своих, стоявших теперь по обочинам. Мальчик лет четырех, самый младший, порывался перебежать через дорогу к матери, которая была неподалеку, но его удерживали старшие. И чтобы не было так страшно одним на дороге, дети взялись за руки.

Это была последняя, решающая минута. В какой-нибудь миг люди вспомнили все, о чем говорил им ночью человек в высокой меховой шапке, что пытались они заглушить в себе. Им даже начинало казаться, что никто не приходил к ним ночью в барак и никто ничего не говорил им, а это были их собственные слова и мысли.

Горуля по глазам сгрудившихся вокруг пего людей прочел, что все решено и кому-то оставалось сделать первый шаг. Он выбрался из толпы и спокойно, неторопливо пошел к мосту.

— Куда? — заорал дозорный. — Назад!

Горуля не обернулся, чувствуя, что десятки глаз следят за ним. Он подошел к бастующим, поклонился им и, обернувшись, стал впереди детей, будто заслоняя их. И когда он это сделал, из толпы, перед которой гарцевали на конях дозорные, отделилось человек двадцать и пошли к нему. За двадцатью последовали еще и еще.

Дозорные и мастера метались, пытаясь удержать людей, но ничего не могли сделать: двести завербованных в нашей округе встали рядом с бастующими чехами и раховскими гуцулами. Все перемешалось. Федор Скрипка очутился между двумя чехами; взявшись все трое за руки, они встали поперек дороги. К ним примыкали другие. И многосемейный Иван Сойма из Потоки, протискавшись к Горуле, дергал его за рукав и, поминутно оглядываясь, приговаривал:

— Смотри, сколько нас!

— То-то оно, человече, — гудел в ответ Горуля. — Товарищество!..

Дирекция вынуждена была сдаться. Пособие сиротам Водички было выплачено, строители приступили к работе, а завербованные отправились домой. Возвращались они злые, кляня на чем свет стоит фирму, панов из дирекции, по чьей вине погиб рабочий человек, всех других панов, а заодно и тяжелую долю безработных.

Всю дорогу от Рахова Горуля ехал вместе со своим новым знакомым. Они долго беседовали, сидя в углу вагона, и сразу смолкали, если кто-нибудь проходил мимо.

Когда поезд подходил к Мукачеву и начали прощаться, Горуля сказал светловолосому:

— Договорились мы с вами обо всем и, сдается мне, на всю жизнь, а вот, как вас звать, не спросил.

— Олекса Куртинец, — улыбнулся тот и крепко пожал руку ошеломленному Горуле…

* * *

— Так я и повстречался, Иванку, с сыном покойного Михайла Куртинца. Свела жизнь!

Горуля рассказывал так увлеченно и живо, что я ясно представлял себе все, что произошло, и мне чудилось, будто я сам был там, в холодном бараке, и на дороге у моста, и в полутемном железнодорожном вагоне.

— А зачем же вас, вуйку, в окружной уряд вызывали?

— Вот после этого и потянули, да начали припоминать, кто я такой, Илько Горуля.

— И припомнили, — сказала через плечо Гафия.

— Припомнили, — усмехнулся Горуля и провел ладонью по лицу. — Видел я, дуже им хотелось, чтобы у меня душа под кусточек сховалась, тоже нашли пугливого! Я их теперь не боюсь, я слово знаю… Ну, призвали, спрашивают: «В русинской Красной гвардии состоял?» — «Сражался», говорю. «А в девятнадцатом году манифест подписывал о присоединении Подкарпатского края до Украины?» — «Да, говорю, подписывал». — «Зачем подписывал?» — «Эх, говорю, пане начальник, каждого человека до своей хаты тянет». Видать, не понравилось им такое, аж стульцы под ними затрещали. «И теперь, спрашивают, не успокоился?» — «Где тут! — говорю. — Пробивался к матери, а загнали к мачехе». — «Коммунист?» — спрашивают. «Нет, говорю, не коммунист». — Ну, покружились они, покружились, видят, толку им от меня мало. «Тёмный, говорят, русин», — да и отпустили. А со следующей недели я и правда коммунистом стал… Вот тебе дорога моя, Иване.

Я смотрел на Горулю и не узнавал его: так он изменился. Он стал открытей, сильнее, добрее. Эго была не безвольная и не слепая, а мужественная доброта знающего теперь свою дорогу человека.

Гафия поставила на стол миску с горячим токаном. Я был голоден, ел с аппетитом, а Горуля уселся напротив меня и стал расспрашивать о моем житье.

— Дай ты человеку поесть, — вмешалась Гафия. — Хлопец не знает, что раньше, отвечать тебе или в рот кусок положить.

— Ладно уж, ладно, — виновато проговорил Горуля и замолчал.

Когда Гафия вышла из хаты за молоком, я спросил Горулю:

— Ну, а вы, вуйку, как вы тут все живете?

— Живем, — протянул он. — Вот полсела по Матлаховой земле ходит. Пел, что тот соловей, а потом зубами щелкнул. Богат Матлах! Видел, какой дом поставил? А? Не видел? Ох, да ты же с другой стороны шел! Сразу за селом стоит его новый дом. Пришлось мне раз побывать в нем. Не пошел бы, да сам Матлах зазвал. Ну, зашел, а Матлачиха на стол и сливовицу и сало. Поговорили то, се, а потом Матлах меня и спрашивает: «Зачем это ты, куме, против меня народ крутишь?» А я отвечаю: «Не был бы ты, куме, разбойником, я б и не крутил». Ну, думаю, он вскочит. Так ведь, знаешь, не то что не вскочил, даже не покраснел, только головой помотал. «Зря ты так про меня. Завидуешь». — «Нет, говорю, нисколько, какая зависть у человека к волку? Ты из людских жилок богатство себе вьешь». Другой бы стал клясться и божиться, что сам ночей недосыпает, что богатство своим горбом нажито, а этот — нет. «Что же, говорит, не я первый, не я последний». — «Не ты первый, это, отвечаю, правда, а вот последним можешь ты оказаться». Ну, полюбезничали мы с ним так, а потом он и приступает: «Что тебе надо в хозяйстве, куме, я тебе помогу». — «Уж не так ли, как ты в лютый год селу помогал?» — «Нет, отвечает, я в самом деле помогу, только ты разговоры про меня брось». — «Купить, значит, меня решил?» — спрашиваю. Хоть бы глаз у него моргнул. «Да, говорит, купить. На свете все покупается и продается. Только от цены зависит». — «А бог, спрашиваю, как?» — «Ну, уж, говорит, куме, если на то пошло, то и бог смотрит, кто какую свечку поставил». — «И не грех тебе так говорить?» — «Грех не камень, отвечает, ко дну не тянет». — «Да, говорю, куме, грех тяжел для бедного, а для богатого — ничего, богатый откупится. Но от меня ты не откупишься, лучше не надейся…»

Нет, не человек он вовсе, Матлах-то. А как хворать ногами стал, так совсем облютел. И людишек себе под стать подбирает. Завел сучку одну, кажут, из шулеров. Матлах его будто на Словатчине от расправы спас и теперь при себе держит, говорит — секретарь! Грамотный, песиголовец, это верно, а нет такого поганого дела, за которое бы не взялся. Напился раз в корчме и говорит: «Як бы мне богом стать, я б тогда всех людишек передушил, шнурочек вокруг шеи — и готово». И завистлив, черт, сам с мышь, а зависти с гору. Всему завидует: и Матлаху, что тот богат, и деду Грицану, что от сынов почет, и Соляку Михайле, что у того дочка на всю Верховину красавица. Котенку, и тому позавидовал. Идет раз по селу, а у дороги котенок на солнце резвится. Ну, и убил котенка из зависти, что тому весело было… А Матлаху такой человек на руку. Где Матлах сам побрезгует, там Сабо этот — Сабо его зовут — дело сделает… Впился в нашу жизнь Матлах, Иванку, впился и сосет ее…

«Вот как все обернулось с Матлахом, — думал я. — Возвратился человек из Америки, кажется, с пустой тайстрой, а теперь полсела на его земле…»

— Вуйку, — спросил я Горулю, — а укротить Матлаха не пытались?

— Где его укротить?

— В уряде! Студеница — далекое село, глухой угол, вот и возомнил себя Матлах царьком. Кто до него сюда доберется!

— Было уж дело, — проговорил Горуля. — До уряда в Сваляву ходили, а там кажут: «У нас в республике свобода, кто как умеет, тот так и добивается своего… А Матлах, кажут, никого не убил и на дороге не грабил, все у него законно».

— Да ведь уряд не в одной Сваляве! Есть Ужгород, есть Прага!..

— Одна веревочка, — безнадежно махнул рукой Горуля и заговорил о другом.

Горуля торопил меня идти на полонину.

— Дай ты человеку в хате пожить, — говорила Гафия.

— В хате, в хате, — ворчал Горуля. — Ему темно в хате, вот что!.. Ему ученую книжку надо писать…

— Ну и пусть себе пишет, — отвечала Гафия. — Разве я говорю: не пиши? Так ему же здесь лучше. У тебя на горе ни стола, ничего…

— От важность! — поводил плечами Илько. — Я твой стол да стул коняге на спину — и к себе под небо…

И он действительно привел конягу, нагрузил ему на спину стол и стул, раздобыл где-то керосиновую лампу с разбитым, заклеенным газетной бумагой стеклом, и мы двинулись из села.

Я подчинился Горуле с охотой потому, что не хотел лишать его того удовлетворения, которое он получал, видимо, от хлопот, связанных с моим устройством.

Придя на полонину, Горуля выселил из малой колыбы троих чабанов, поставил под дымовым отверстием стол и строго приказал, чтобы никто не тревожил меня во время работы. И в самом деле, чабаны осторожно обходили колыбу и, если случалось сторожевой собаке залаять поблизости, на нее махали руками, шикали и гнали прочь. Но сам Горуля нет-нет да и заглядывал ко мне во время работы. Он осторожно становился позади стула и смотрел через мое плечо на ровные, четко написанные строчки, щелкал языком.

— Добре у тебя выходит, Иване! Красиво! Нет, мне бы так никогда не написать!..

Однажды Горуля зашел вечером. Было уже совсем темно. Посреди колыбы горел небольшой костер, и сизый дымок, точно стройное деревце с распущенной кроной, тянулся к звездному небу, видимому сквозь широкое отверстие в крыше. Я лежал на пружинящих еловых ветках, отдыхая после непрерывного сидения за столом.

— Пришел повечерять к тебе, — сказал Горуля и, подойдя к костру, высыпал из подола рубашки в горячую золу картофелины, затем, пристроившись на корточках, неторопливо достал из кармана завернутый в тряпицу кусочек сала, насадил его на кончик обстроганной палочки и стал ждать, пока не испечется картошка. Это был его излюбленный ужин: печеная картошка, на которую он капал растопленное над огнем сало.

Вечерняя тишина, костер, приятная усталость, сознание близкого конца работы — все это настраивало на мечтательный лад. У меня появилась потребность поделиться с Горулей своими планами.

— Вуйку, — сказал я, — а ведь у меня дело уже скоро к концу пойдет.

— Да ну? — удивился Горуля.

И, лежа на еловых ветках, я принялся рассказывать Горуле содержание моей записки.

Я словно рисовал заманчивую картину того, какими могут быть поля Верховины. Они представлялись моему взору в густой, переливающейся под солнцем зелени многолетних трав, несущих новую жизнь и силу почве. Там, где вызревал, звеня сережками, один только овес, волновалась полноколосая пшеница.

Горуля слушал очень внимательно.

— Иванку! Слухай, — перебивал он меня, — а про скот? Еще и про скот скажи. Кто знает, может придет час для Верховины, что и по ней будут такие стада пастись, як я вот чув в Швейцарии, а может, краше? Гей и скот! Бербениц для молока не хватит. Да не молоко то будет — что я! — самое масло! Спросят люди: откуда оно, такое сладкое и такое душистое? С Верховины? Як же, куме! Гей и скот там у них!.. Ну, да дело твое, Иванку, можешь и не писать, — уже бормотал Горуля, — бог их знает, откуда такие думки у меня, что у малого.

— Нет, вуйку, — отвечал я Горуле, — я и про это запишу.

— Вот и добре, — улыбался Горуля, — пусть такая думка хоть на бумаге будет.

Когда я кончил рассказ, Горуля долго молчал, глядя в огонь.

— Вуйку! — не вытерпел я. — Что же вы слова не скажете?

— Все у тебя красиво получается, Иване, — встрепенулся Горуля. — Можжевельник геть с полонины, псянку — с поля. Ну, а Матлах?

— И Матлаха с Верховины, как псянку, — ответил я.

Горуля поглядел на меня.

— Кто же его так?

— Те, кому правительство поручит заняться делами Верховины.

— Правительство… Это пан губернатор, что ли?

— Не знаю, — сказал я, — может быть, и он.

— М-м… — протянул Горуля. — Ну, садись вечерять. Из-за тебя весь картофель чуть не обгорел.

Ужинал Горуля торопливо, был неразговорчив, сумрачен и ушел раньше, чем уходил обычно.

Мне было не по себе за ужином, а после ухода Горули так и вовсе смутно стало на сердце.

Сел за работу, чтобы унять возникшую досаду, но писать ничего не мог; попытался уснуть, а сон бежал от меня.

Уже поздно в ночи возле колыбы послышались осторожные шаги. Шаги замерли у входа. Кто-то остановился, не решаясь войти и потревожить меня. Мне подумалось, что это Горуля, и я окликнул его. Он отозвался покашливанием и, согнувшись, пробрался в колыбу.

— Не берет сон? — спросил он, подсаживаясь ко мне на ложе из сена и еловых веток.

— Не спится.

— Я так и гадал, что не спишь, а ночь длинна еще!..

Помолчали. Вдруг Горуля повернулся ко мне и, тронув за плечо, спросил:

— Ты и вправду, Иване, надумал до пана губернатора со своей запиской идти?

Я приподнялся.

— Да, вуйку. А почему вы спрашиваете?

— Потому, что долго я про это думал, — глухо ответил Горуля. — Ничего ты у них не найдешь и ничего не добьешься.

— У кого это, у них?

— Да у тех панов, — сказал Горуля. — Зачем им нужна сытая Верховина? Ну, скажем, губернатору?

— Губернатор не Матлах.

— Все едино, — махнул рукой Горуля. — Одна разница: Матлах сало руками в рот кладет, а пан губернатор — вилочкой. Ну, зачем им сытая Верховина? Им наши руки дешевые нужны и лес наш нужен. Для них, Иванку, Верховина что колодец: из него ведрами, а в него ни чарочки… Ну, прочитают они то, что ты написал, а потом и спросят: «Какая нам с этого прибыль? Ильку Горуле да Федору Скрипке прибыль? Ишь, чего захотели!» — и делу твоему конец.

— Неправда! Я добьюсь своего.

— Скрутят, — сказал Горуля, — да посмеются.

— Над чем? Над тем, что я хочу, чтобы Верховина не знала голода?

— Над этим и посмеются.

Я быстро встал, ощущая, как растет во мне озлобление.

— Мрачно у вас все получается, — произнес я с усмешкой. — Вы делите всех на панов и бездольных, но есть ведь просто люди, честные люди с доброй волей.

— Просто людей нема, Иване, — строго сказал Горуля. — Есть Матлахи, и есть Горули, и между ними война… А ты подумай, Иване, подумай, что я тебе сказал.

После этого ночного разговора в наших отношениях с Горулей появилась какая-то тень. Внешне все оставалось как будто попрежнему, но и он и я не чувствовали себя друг с другом так хорошо и свободно, как раньше, и это угнетало меня.

К тому же и работа не клеилась. Все валилось из рук, раздражало и злило.

Погода в ту пору стояла чудесная. Ни облачка в небе, ни ветерка в полонинах. Зеленые горные дали млели под солнцем в глубоком покое. И я от зари до вечерних сумерек бесцельно бродил бог весть где с охотничьим ружьем Горули через плечо, не делая ни одного выстрела.

В один из таких дней Горуля собрался в село и позвал меня с собой. Идти в село мне не хотелось, но я решил проводить Горулю через лес.

По полонине шли мы обычной пастушьей дорогой, но у лесной опушки Горуля взял влево и вывел меня на незнакомую тропу.

— Примечай, — сказал он, когда мы углубились в лес. — Этой и вернешься, она самая короткая.

Иногда тропку перерезали глубокие, размытые потоками овраги, и перебираться через них приходилось, балансируя по зыбким бревнышкам.

Лесом шли долго, а когда он кончился, перед нами открылись склоны в полянках и пашнях.

— Ну как, Иванку, — спросил, обернувшись, Горуля, — может, передумал и дальше со мной пойдешь? До села не так уж далеко.

Я был готов согласиться, но, оглянувшись вокруг, заметил справа от тропы, за пашнями, поросшую мелким кустарником небольшую скалу. Одиноко и странно торчала она посреди луга, как будто кто-то снизу проткнул землю пальцем.

— Это что? — спросил я Горулю, кивнув в сторону скалы.

— Не знаешь, что ли? — усмехнулся Горуля. — Желтый камень, не знаешь?

— Желтый камень?

И почудилось, что на меня дохнуло нежным медвяным запахом. Желтый камень! Как я не узнал его? Просто никогда не приходилось на него смотреть с этой стороны.

— Мне он всегда казался таким высоким, вуйку, — проговорил я в свое оправдание.

— В малолетстве многое что высоким кажется… — кивнул Горуля. — Ну, так что, Иване?

— Лучше я поброжу, — сказал я.

— Как знаешь, — проговорил Горуля и с грустью добавил: — Броди, пока бродится.

Я подождал на тропе, пока Горуля скроется под крутым уклоном, а затем свернул на луг и пошел к Желтому камню.

Вот и он наконец, весь в трещинах и буро-зеленых прожилках. Ветер бросил на его тупую макушку семя смереки, оно проросло и стало тоненьким, еще не окрепшим деревцем, и казалось, что деревце это случайно забралось на вершину и все глядит вниз и примеряется, как бы ему оттуда слезть. А внизу, у подножия камня, среди можжевельника, пробивалась к свету трава. Я нагнулся, чтобы рассмотреть ее, и вдруг заметил среди травинок одну с мелкими, величиной в спичечную головку, уже высохшими завязями. Должно быть, она цвела ранней весной. Уж не эту ли траву приносила мне в холщовой тряпочке Оленка? Далекое и давно забытое воспоминание в моей памяти: детство, и разговоры о поездке в Воловец, и белая тряпочка с чудесной травой против недоброго.

И в памяти моей как живая встала Оленка. Еще в первый день моего приезда мне хотелось повидать ее. Но она батрачила где-то на дальнем хуторе.

Я знал, что живется Оленке очень плохо, что после смерти мужа остался у нее на руках сын и что ютится она в чужой, брошенной хозяевами хате за мельницей, а работает попрежнему у кого придется.

«Может быть, сейчас застану ее дома?»

Я не вернулся на тропу, а пошел в село напрямик, как в детстве, продираясь сквозь кустарники.

Через час я был уже за мельницей, у Оленкиной хаты. Придавленная к земле замшелой крышей, стояла она на сваях возле самого потока. В половодье выходившая из берегов вода плескалась под хатой и заливала двор.

Я постучал в дверь, но никто не отозвался. Я постучал вторично, настойчивей и сильней. Опять молчание. Тогда я решился, толкнул дверь и вошел в хату.

Мрак ослепил меня. Желтым пятнышком светило единственное, величиной в две ладони окошко. Солнечный свет никогда, видимо, не проникал сквозь него, но и дневной свет, мутный и какой-то зыбкий, просачивался еле-еле.

Только привыкнув к мраку, я различил стол, скамейку и возле стены настил, служивший кроватью, но и этот настил был сооружен не из досок, а из обтесанных топором толстых жердей.

— Есть кто в хате? — спросил я.

— Е, — послышался старческий голос.

Я всмотрелся пристальней и увидел в углу костлявую, маленькую, с худым и очень выразительным лицом старуху. Она сидела, поджав под себя ноги, на краю самодельной кровати и курила глиняную на длинном черенке трубку, какие у нас на Верховине частенько курят старухи.

Возле старой женщины, тяжело и порывисто дыша, лежал завернутый в гуню ребенок лет четырех-пяти.

Я поздоровался. Старуха ответила кивком головы и стала внимательно разглядывать меня.

— Кого надо? — спросила она наконец.

— Олену, — сказал я торопливо. — Она здесь живет?

— Где же ей еще жить? — прохрипела старуха и выпустила изо рта облако табачного дыма. — Здесь. А вам ее зачем?

— Хотелось повидать, — сказал я. — Давно не видел… Я сам студеницкий.

— Студеницкий? — с любопытством переспросила старуха и вынула изо рта трубку. — Через мои руки, слава богу, все студеницкие хлопчики и дивчинки прошли… богато прошло, не сосчитать. А вы чей будете?

Я назвал себя. Старуха улыбнулась.

— Марийкин сынок? Помню, помню, все добре помню. Без голосу народился, а сыграла я с тобой в лопотки — закричал на весь божий свет. — И, еще раз внимательно окинув меня взглядом с ног до головы, сказала: — Гей яким паном стал!.. Ну, а Олены дома нема: пошла к Матлаху хлеба житного попросить для хлопчика. Хлопчик, видишь, хворый, все без памяти лежал, думали, не выживет, да отходили… Есть просит, а хлеба нема… Может, Матлах сжалится и даст.

— Как же не дать, ведь Олена на него с детства работала!

— Работала, работала! И за свиньями ходила, и в поле, а как сама хворать стала, да еще хлопчик занемог, так гэть со двора!

Ребенок застонал, заворочался. Старуха склонилась над ним, беззвучно шевеля губами.

Я сам знал нищету, с детства привык не удивляться ей, но такой злой и тяжелой нужды, как здесь, у Олены, не видел еще ни разу.

Олена долго не шла.

Сказав старухе, что зайду попозже, я быстро направился домой, чтобы взять несколько крон из скудных моих сбережений и купить какой-нибудь еды для Олены и мальчика.

От мельницы до Горулиной хаты было рукой подать.

— Вот так-то! — удивился моему появлению Горуля. — Звал — не пошел, а теперь сам явился… Да ты что тучи черней?

Я уже собирался объяснить, почему я пришел в село, как снизу, где вилась сонная сельская улица, раздались крики, вернее, это был один крик, протяжный и угрожающий, на одной ноте «а-а-а-а», и в него вплетались десятки перекликающихся голосов, невнятных, но тоже полных угроз.

— Что там такое? — спросил я, вслушиваясь.

— Кто их знает! — ответил Горуля, ставя на землю бербеницу. — Может, хлопчики в войну играют?

Мы подошли к окошку и увидели, что из соседней хаты выбежали хозяева и тоже прислушиваются.

Улица была пустынна. Но улюлюканье, свист и голоса быстро приближались.

— Никак гонят кого, — упавшим голосом произнес Горуля и побледнел. Вероятно, вспомнилось, как за ним самим не раз гнались графские объездчики.

Мы вышли за ворота.

Вдруг на дороге появилась женщина. Она бежала изо всех сил в сторону мельницы. Проскочив мостик, женщина споткнулась, упала, но быстро поднялась и побежала дальше, а следом за ней из-под разросшихся над улицей деревьев выкатилась толпа. Впереди, размахивая жердью, мчался невысокого роста мужчина, заметно выделявшийся в селянской толпе своей городской одеждой. Вот он на мгновение задержался и неловким толчком слабосильного человека метнул вслед женщине жердь. Жердь, как копье, просвистела низко над землей, но не задела преследуемую. Крик ярости и досады прозвучал в знойном, неподвижном воздухе, а женщина побежала еще быстрее, но чувствовалось, что силы ее вот-вот сдадут и ей далеко не уйти.

Слишком велико было расстояние от плетня, возле которого мы стояли с Горулей, до дороги, чтобы различить лица бегущих, но тревожная догадка мелькнула в моем мозгу.

— Вуйку! — крикнул я, хотя Горуля стоял рядом. — Это Штефакова Олена!

И, перемахнув через плетень, я не побежал, а покатился по склону к дороге. Горуля последовал за мной.

Щебень осыпался под нашими ногами, мелкие камешки со стуком отлетали далеко в стороны.

Несколько хат, стоявших пониже хаты Горули, на некоторое время скрыли от нас сельскую улицу, но крики слышались все ближе и явственней, они врывались в уши прибоями вместе со свистом воздуха.

Обогнув одну из хат, мы увидели Гафию. Она спешила снизу к нам навстречу. Черная хустка сползла с ее головы на плечи. Лицо было перекошено от ужаса. Завидев нас, Гафия остановилась и прижала руки к груди.

— Ой, матерь божья, — произнесла она, задыхаясь, — убьют Матлахи, убьют!

— Кого убьют? — крикнул, не останавливаясь, Горуля.

— Штефакову Олену! — бросила Гафия и, повернувшись, побежала рядом с нами.

— За что он ее?

— Хлебца житного пришла попросить для хлопчика хворого, — тяжело дыша, отвечала Гафия. — Не дали… Увидела, что свиньям в корыто корочки высыпают, подкралась и схватила! А этот, матлаховский Сабо, заметил да с сынком Матлаха, с наймаками и кинулся за Оленкой. «Воровка!» — кричит… Убьет он ее, Сабо…

Не помню уж, как мы очутились возле дороги. Я только успел заметить не выражавшее ни страха, ни отчаяния изможденное и незнакомое мне лицо женщины, следом за плечами мелькнули разъяренные лица рослых матлаховских наймаков, набранных им в глухих селах Гуцульщины.

Их было человек пять.

— Бей! — исступленно крикнул один из наймаков. — Бей! — и первым бросился к Олене.

Я и опомниться не успел, как набежала селянская толпа и над дорогой взметнулась пелена горячей пыли.

Мы врезались в самую гущу толпы.

— Люди, что вы делаете? — слышен был голос Горули. — Гэть, гэть! Говорю я вам! — И затем следовала крутая брань.

Но его никто не слушал.

— Не отставай, Иване! — крикнул Горуля. — Убьют ведь Олену!..

И, развернувшись, он ударил молодого наймака.

Тот отлетел в сторону и заголосил.

Я наступал рядом с Горулей. Локти мои и кулаки прокладывали дорогу к Олене.

Кто-то и меня ударил в лицо. Саднящая боль вспыхнула на щеке. Я пошатнулся, но устоял и сам ответил ударом. Ярость овладела мной совершенно. Я наносил удары налево и направо, не щадя никого. Наймаки отскакивали в стороны, встряхивались и словно приходили в себя. Немигающими и потерявшими осмысленность глазами смотрели они то на меня, то на Горулю.

А я пробивался к узколицему, седому и тщедушному человечку с галстуком, вывязанным бабочкой. Несомненно, это был матлаховский секретарь Сабо. Он держался все время за спинами наймаков и, размахивая руками, что-то неистово выкрикивал.

Но добраться мне до него так и не удалось. В какое-то мгновение я вдруг потерял его из виду, он будто сквозь землю провалился.

Клубок поредел, внезапно стих и расступился, образовав полукруг возле Олены. А посреди улицы, в пыли, ничком лежала Олена. Одежда на ней была изорвана, одной рукой она прикрывала голову, а в другой, вытянутой вперед, была у нее зажата корка хлеба.

Я склонился над Оленой и назвал ее по имени. Она простонала и с трудом подняла голову. Глаза наши встретились. Ничего, кроме усталости, не было в ее взгляде, но только по одним этим глазам я мог узнать в изможденной, забитой нуждой женщине матлаховскую няньку, первую мою детскую любовь — Оленку.

— Иванку, — чуть слышно прошептали запекшиеся губы, — ты?

— Я, Оленка. Узнала?

— Узнала… Ой, как давно не виделись!.. Били меня, Иванку, били… — и заплакала.

Подошли Гафия и еще две женщины. Я помог им поднять Оленку с земли, и они повели ее.

— Эх, вы! — гневно поглядел на наймаков Горуля. — Кого били? Такую же, как и вы сами… Себя били…

— Нам что, — попытался оправдаться один из наймаков, стирая с лица кровь, — нам сказали, вот мы и…

Но его никто из наймаков не поддержал.

— А вы чего не вступились? — зло спросил Горуля односельчан. — Матлаха испугались?

— Правда, что так, — отозвался Федор Скрипка. — Матлахов тронешь — пропадешь…

И люди, стараясь не глядеть друг на друга, стали расходиться.

Поздно ночью мы вернулись с Горулей на полонину. Рана у меня на щеке саднила и ныла. Уснуть я не мог. Закроешь глаза — и все мерещится вытянутая в пыли рука Олены, сжимающая корку хлеба.

Я поднялся, зажег свечу и, перечеркнув написанное на заглавном листке «Записка о травах», вывел: «Записка о Верховине».

С той ночи жил под впечатлением этой страшной картины. Несколько раз спускался я с полонины навестить Олену, помогал ей чем мог. Она лежала в своей хатке у мельницы, ко всему безразличная, неподвижная, выпростав из-под рядна темные, огрубевшие в труде руки, и, глядя на них, припоминал я руки матери и руки Гафии. Чего только не переделали руки эти на своем веку! Сколько земли ими вскопано, сколько изумительных узоров вышито, сколько добра и богатства для других создано! И разве весь мир не держался на этих не знающих устали, золотых руках?!

Иногда Олена поворачивала в мою сторону лицо, и в чудесных ее глазах была уже не скорбь, а мучительный вопрос доведенного до отчаяния человека.

— За что, Иванку? За что нам так? Ну, ты скажи, чем я прогневала матерь божью? У меня и часу нема свободного, чтобы грешное подумать… Когда такой жизни конец? Когда ей конец, Иванку?

Олене становилось трудно дышать, и она затихала. Злой комок подступал к моему горлу. Я стискивал зубы и молча поглаживал большие, узловатые Оленины пальцы.

Записку я писал заново, сухо, по-иному, чем она сложилась в моем представлении раньше. Из сдержанной, научной, бесстрастной она превращалась в рассказ о бедствиях Верховины. Я говорил не об одних травах, но и о Семене Рущаке, Олене, Матлахе, закабалившем Студеницу. Превратившись в статистика, я изъездил горные округи и приводил теперь собранные мною цифры кабальных долгов, растущей год от года смертности от голода и недоедания.

Я был убежден, что власти в Праге и Ужгороде не знают истинного положения на Верховине, что его скрывают от них засевшие в округах на тепленьких местечках чиновники. Следовало как можно скорее открыть глаза.

16

Шагах в ста пятидесяти от кошар на крепко вбитых в землю жердях был сооружен пастухами навес. Если не считать полутемных колыб, это единственное тенистое место во всей открытой солнцу чабанской стоянке.

На брошенных под навес Горулей охапках свежего, душистого сена расположились двое: я и депутат чехословацкого парламента по списку партии коммунистов. Без куртки и шляпы, в распахнутой, с короткими рукавами сорочке, мой новый знакомый полулежит, опершись на локоть, держа перед собой листы моей записки.

Я очень волнуюсь, хотя и знаю, что не от этого человека зависит судьба моей работы и успех моих планов.

Я ложусь навзничь и, чтобы унять волнение, начинаю прислушиваться к бульканью близкого родника. Но в этот звук с равными интервалами врывается шелест прочитанной и перевернутой страницы.

Ранним утром разбудили меня сегодня оживленные голоса людей и чей-то незнакомый, но такой веселый смех, что даже у меня спросонья он невольно вызвал улыбку.

Я припал к щели между бревнами и увидел невдалеке от колыбы Горулю и еще нескольких человек, в которых признал наших селян и лесорубов с недалекой от полонины лесосеки. Лишь одного человека признать я не мог. В куртке защитного цвета, в узкополой, сдвинутой на затылок шляпе, обутый в тяжелые горные башмаки, он стоял, опершись о кривую березовую палку, и, вытирая платком усы, оживленно рассказывал что-то окружающим его людям.

— Ну да, — слышал я его выразительный, густой голос, — с тех пор как прикрыли нашу газету, эти детективы дежурят возле моего дома днем и ночью.

— Вот матери их черт! — выругался Горуля и сплюнул.

— Что поделать, — улыбнулся гость. — Я уж, когда надо, научился уходить от них. А на этот раз ну никак: «Приставлен к вам, пане депутат, чтобы охранять вашу особу». Вот и пришлось крутиться целый день, пока не отцепился.

— Зря вы его сюда за собой не привели, — с сожалением произнес молодой лесоруб. — Мы бы тут из него щепы натесали.

Гость посмотрел на хлопца и улыбнулся ему.

— Силу береги, Юрку, — сказал он. — Еще кряжи придется рубить, а не то что щепки тесать. — И, обернувшись к Горуле, спросил: — Так люди, значит, разошлись?

— Разошлись, — кивнул Горуля. — Но то не беда! Сегодня к вечеру опять всех соберем.

И он тут же негромко начал давать какие-то распоряжения товарищам. Те внимательно выслушивали его, коротко отвечали: «Добре», — и быстро, не прощаясь, уходили.

Теперь я уже догадался, что этот светлоусый человек — Олекса Кургинец, сын погибшего быстровского учителя Михайла Куртинца.

По рассказам Горули и Гафии я кое что знал уже об этом человеке, а многое мне довелось услышать впоследствии и от самого Куртинца.

После гибели отца Олекса с матерью уехали далеко от нашей округи, на Гуцульщину, в Великое-Бычково. Это был поселок рабочих химического завода и лесорубов, среди которых жила добрая память о бывшем заводском механике, одном из вожаков русинской Красной гвардии. И не только оставшиеся в живых друзья его, но совсем незнакомые люди старались чем только могли помочь Марии Куртинец обосноваться на новом месте. И особенно запало семилетнему Олексе в душу то, что люди, помогавшие им, делали это без жалостливости, никто не называл его здесь бедной сиротинкой, никто не вздыхал над вдовьей долей матери, даже женщины. В селе на Мукачевщине было совсем по-другому, а тут приходили и говорили:

— Дрова привезли, хозяйка, укажи, где складывать.

Или:

— Принимай метр тенгерицы. Будет — отдашь.

А иной раз так и вовсе ничего не говорили, залезали на крышу, чтобы покрыть новой дранкой прохудившееся место или выложить новую трубу взамен развалившейся.

Хлопчику, привыкшему уже к вздохам и жалостливости, новые люди казались суровыми и совсем не такими добрыми, как говорила о них мать.

Однажды на берегу Тиссы, куда любил ходить Олекса смотреть, как ловко гонят бокораши по быстрой реке плоты, заметил он запутавшегося в цепких зарослях кустарника жеребенка. Страх или ребятишки загнали его сюда, Олекса не знал. Жеребенок выбился уже из сил, а стреноженная матка скакала у кустов и ничем не могла помочь своему детенышу.

И до того жалко стало Олексе матку и жеребенка, что у хлопчика на глазах выступили слезы.

— Твой, что ли? — услышал он позади себя голос.

Обернулся и увидел статного, жилистого человека в мокрой одежде и с топором на плече.

— Не мой, — ответил Олекса, признав в появившемся человеке бокораша, одного из тех, кто крыл дранкой крышу их дома.

— А плачешь чего? — спросил бокораш.

— Жалко.

Бокораш усмехнулся.

— Добрый, значит.

— Добрый, — протянул Олекса.

— Нет, ты не добрый, брат, — строго произнес бокораш и приказал: — Отгони матку, бери топор и руби кустарник.

Олекса, повинуясь приказанию, отогнал лошадь, взял у бокораша топор и принялся рубить кустарник. Делать это было Олексе тяжело; кустарник пружинил, жеребенок ржал и бился в зарослях.

— Так, так, — приговаривал бокораш, глядя на Олексу, но сам не трогался с места.

Наконец кустарник был разрежен, жеребенок выпрыгнул на волю и опрометью помчался к матке.

— Вот теперь ты добрый, — проговорил бокораш, принимая из рук Олексы топор. — Жалость со слезами, а доброта с мозолями. Это батько твой говорил нам, хлопчику.

И, вскинув топор на плечо, зашагал к поселку.

Слова эти Олекса помнил всю жизнь.

Марию Куртинец друзья устроили на завод мойщицей посуды, а Олекса вскоре пошел учиться в заводскую школу.

Рос он хлопчиком слабым, худым, болезненным.

— Недолгий он жилец, — говорили о нем соседи.

Но Олекса жил, жил, казалось наперекор всему, и вместе с ним жила в его душе память о погибшем отце. Сначала он не мог понять, почему другие умирают, проходит год — и кажется, будто забыли о них, а об его отце вспоминали часто не только он, Олекса, с матерью, но и чужие люди. И хлопчик уже не довольствовался тем, что знал, а допытывался, за что погиб отец и почему о нем такая добрая память.

— Чтобы людям радостно жилось на свете, — говорили ему, — чтобы не было неправды, обид, злыдней; за это и сгубили его враги, за это и память о нем такая добрая, хлопчику.

И вместе со жгучей ненавистью к тем, кто убил отца, в Олексе росла и крепла жажда стать таким, каким был отец. И, кто знает, может быть одна эта жажда и поддерживала его слабые силы и жизнь.

Когда Олексе исполнилось пятнадцать лет, он вдруг заявил, что пойдет бокорашить на горную реку Тереблю.

— Одурел хлопец, — удивлялись соседи. — В самом душа невесть на какой нитке держится, а он в бокораши!

Мать уговаривала его искать работу по силам.

— Ты знаешь, что такое бокорашить? — кричала она. — Какие реке люди нужны?

Да, Олекса знал, что нет в Карпатах другой такой трудной и опасной профессии, как водить плоты по быстрым, порожистым рекам, знал, и какая для этого требуется от человека выносливость, смелость, сила. Но выносливость, сила, смелость нужны были Олексе для того, чтобы стать в жизни тем, кем он задумал, и хлопец вбил себе в голову, что именно труд бокораша закалит его слабое тело и научит быть смелым.

Решимость Олексы не могли сломить ни уговоры матери, ни смех, поднявшийся в сплавной конторе, куда Олекса пришел наниматься. Смеялся управляющий конторой, смеялись бокораши. И приняли Олексу на работу тоже смеха ради, чтобы поглядеть, как сбежит этот большеглазый заморыш от непосильного для него дела.

Олекса не сбежал. Он помогал ладить плоты, таскал бревна, работал цапиной — палкой с острым крючком, которой скатывают к воде лес. Иной раз Олексе самому казалось, что вот-вот он не выдержит непосильной работы, упадет и не встанет, по когда кто-либо из сердобольных бокорашей приходил к нему на помощь, у хлопца такой злобой загорались полные слез глаза, что бокораш и сам не рад был своей сердобольности.

— Что, не сбежал еще тот заморыш? — спрашивал сплавщиков управляющий.

— Нет, — смущенно отвечали бокораши, — держится!

Прошло некоторое время, и не только сам Олекса, но и другие начали замечать, как наливаются силой Олексины руки и как в его запавших глазах появляется живой блеск. А потом, когда он начал самостоятельно водить плоты по неверной Теребле, старые бокораши, смеявшиеся некогда над Олексой в конторе, глядели ему вслед и говорили:

— Дал бог крылья хлопцу!

Грамоты Олекса Куртинец добивался самоучкой. Он много и упорно читал, учился ночами. Когда в фирме дознались, что зачинщиком забастовки бокорашей был не кто иной, как Олекса Куртинец, его уволили.

Друзья помогли устроиться Олексе солекопом в Солотвинских шахтах, а немного погодя — учеником наборщика в типографии, где печаталась коммунистическая газета.

И вот он уже стал одним из сильнейших работников партии. Он был редактором коммунистической газеты, а горные округа избрали его своим депутатом в чехословацкий парламент.

Уважение Горули к Куртинцу передалось и мне. И сейчас от предстоящего знакомства с этим человеком я испытывал волнение.

Горуля и Куртинец остались у колыбы вдвоем.

— Мы вчера не знали, что и думать, — слышал я, как сказал Горуля. — Дожидались тебя, дожидались, как было условлено, а нема человека!

— Пришлось в Сваляве с поезда сойти и товарным добираться, — проговорил Куртинец. — Могли ведь по дороге другого агента ко мне прицепить.

— Трудно становится, — нахмурился Горуля.

— Да, не легко, — согласился Куртинец, — и надо ожидать, что будет еще труднее. Может быть, попытаются добиться запрета партии.

— Руки коротки!

— Руки-то коротки, но пытаться будут! Ведь борьба за дружбу и союз Чехословакии с Советским Союзом, которую мы, коммунисты, возглавили, уж очень не по вкусу Гитлеру и его сторонникам в Чехословакии, а может быть, кое-кому и еще подальше, в Америке, в Англии… даже наверняка так! Они-то, эти заморские демократы, и Гитлера сделали Гитлером. Вот и вся механика!

— Вот поди… — и Горуля выругался. — На бумаге мы легальные, а собираться надо тайно, на полонине.

Куртинец улыбнулся:

— Не беда! Мы ведь от своего не отступим. Надо только добиться, Горуля, чтобы в каждом селе слышалось наше слово. Об этом-то и следует договориться сегодня вечером с товарищами: в каждом селе наше слово правды…

— Соберем, Олекса, — будто успокаивая Куртинца, произнес Горуля, — можешь не сомневаться, люди придут.

Наступило молчание. Был час раннего летнего утра, когда солнца еще не видно, но воздух уже наполнен мягким, спокойным светом. Прохладно, тихо. Ночная темень и туман, отступив вниз, опоясывают луговые вершины гор у самой кромки лесов, и от этого чудится, что полонина с ее распадками и крутыми взгорьями словно остров плывет в бесконечном пространстве. И сердце сжимается от какого-то страха и восторга, до того дивен этот час на карпатских полонинах.

— Как вольно! — после долгого молчания проговорил Куртинец. — И красиво! Глядишь — и не оторвешься.

— Верховино, маты ты наша, — вздохнул Горуля. — Ей бы к такой красоте долю счастливую.

Будет, — сказал Куртинец, — верю, что будет.

И негромко, но удивительно чисто затянул:

Верховино, свитку ты наш,

Гей, як у тебе тут мило.

Як игры вод плыве тут час,

Свободно, шумно и весело.

Он пел в раздумье, опершись о палку. Мне казалось, что думы его были шире песни. И я сам не заметил того, как начал вторить мелодии:

С верху на верх, а с бору в бор,

С легкою в сердце думкою,

В чересе крес ^[27]в руках топор,

Бо я е легинь ^[28]собою.

Песня закончилась так же легко, незаметно, как и возникла. Куртинец помолчал и вдруг обратился к Горуле:

— А что скажешь, Ильку, если я заберу жинку, хлопчиков своих, и приедем к тебе сюда, ну, скажем, дня на три, отдохнуть, побродить по горам, форель ловить в потоке? Примешь?

Я жду. Горуля перестает сучить нитку.

— Хорошо вы написали, пане Белинец, — вдруг произносит Куртинец, сощурив глаза. — Очень хорошо, а главное, правду о том, какая она есть, Верховина, и какой прекрасной она может стать. Вижу ее более прекрасной, чем написано у вас.

Он закурил. Дым облачками пополз из-под его усов.

— Но не возлагайте, пане Белинец, надежд, что все это обрадует управителей края. В лучшем случае они постараются замолчать вашу записку.

— А в худшем?

— Встретить ее в штыки, пустив в дело все, на что они только способны.

— Да у вас, пане Куртинец, предсказание мрачнее, чем у вуйка! — воскликнул я с усмешкой.

Горуля привстал. Глаза его потемнели.

— Не шуткуй, Иванку!

Я вспылил:

— Вуйку, мне все-таки не пятнадцать лет!

— А дурость и с седыми волосами ходит, — перебил меня Горуля. — Слушай, когда тебя люди уму-разуму учат!

Краска прихлынула к моему лицу, и мне стоило огромных усилий побороть себя и не ответить Горуле.

А Куртинец как будто и не заметил нашей короткой стычки.

— Посудите сами, пане Белинец, — продолжал он так, словно его никто не прерывал, — могут ли иначе отнестись эти люди к вашему проекту, если вы посягаете на самую основу их существования? Ведь по вашей науке и с ее системой травополья, чередованием культур все плетни надо сломать и все межи стереть.

— Позвольте! — перебил я Куртинца. — В моей записке и слова нет о конструктивных мерах. Я говорю только о том, чего можно добиться, а как добиться, как осуществить, это должны решать те, кто примет мою записку как научную основу. Общими усилиями и будут найдены пути.

— Нет, пане Белинец, вы эти конструктивные меры подсказываете сами, вот здесь, в своей записке. Я могу их вам перечислить. Провести новую земельную реформу взамен старой, ничего, кроме кабалы, не давшей верховинцам, иными словами — ликвидировать фирму «Латорица» и все ее земли на основе правительственного долгосрочного кредита продать неимущим селянам. Создать товарищества по совместной обработке земли, организовать государственное опытное семеноводческое хозяйство. Все это, конечно, у вас не написано, но так вы думаете.

— Да, так, — подтвердил я.

— А ведь это и есть: сломать плетни и стереть межи! — воскликнул Куртинец. — Только при таких условиях и будет простор для вашей науки, пане Белинец… Но кто же пойдет на это? Наше правительство?.. Не обманывайте себя и не принимайте за чистую монету прекраснодушные речи на благотворительных вечерах в «Короне»: ничего, кроме лицемерия, в них нет, да и заготовлены они секретарями впрок — одна речь навсегда.

«Народ нуждается в вас, в ваших знаниях, а мы со своей стороны готовы помочь вашим благим начинаниям…» — вспомнились мне слова губернатора. Он с таким уважением говорил о науке! Неужели и эта его речь была заготовлена впрок? Неправда! Политика ослепляет людей, вот и сейчас она слепит глаза и Горуле и Куртинцу.

Куртинец сделал несколько шагов и, остановившись у края навеса, отшвырнул далеко в сторону недокуренную сигарету. Что-то бурлило в нем, и нужно было время, чтобы он овладел собой. А когда Куртинец снова обратился ко мне, голос его уже звучал ровнее и мягче:

— Я понимаю, пане Белинец, вам нелегко. И в гимназии и в институте немало постарались, чтобы скрыть от вас правду и затуманить ваше сознание речами о наших прославленные демократических свободах. Правду вообще не всегда легко слушать, но знать ее надо.

— В чем же эта правда? — резко спросил я и встал.

— В том, что вам уже говорили Горуля и я, — ответил Куртинец. — И еще в том, что исполнятся ваши стремления лишь тогда, когда и в этих горах будет так, как там, — он взглянул на восток, — в Советском Союзе. За это будущее мы боремся, пане Белинец. За него и вы должны бороться.

Он нагнулся, поднял папку с рукописью и взглянул на меня.

— Я предлагаю вам напечатать вашу записку… Будет, конечно, трудно — газета наша запрещена, типография закрыта, — но мы найдем способ издать записку… Ведь до сих пор Верховину оплакивают. Плачут над бесплодной землей, над ощипком^[29], над недородом. Но никто еще не сказал верховинцу, какие возможности таит в себе земля и какой кормилицей она может стать, — а ведь это очень важно, чтобы люди заглянули вперед и увидели будущее. Пусть человек, прочитав вашу книжечку, почувствует, что не земля виновата, не земля бесплодна, а бесплоден и тесен строй, в котором он живет, и что такой строй ничего, кроме зла, уже не в силах дать людям, в какие бы демократические кожушки он ни рядился… Ну, а когда человеку становится тесна одежда, он ведь не укорачивает себя, а подумывает, как бы сменить одежду…

— Благодарю вас, пане Куртинец, — сказал я, — но принять ваше предложение не могу. Я писал свою записку не для того, чтобы увидеть ее только изданной в брошюре, и не для того, чтобы служить ею политике какой бы то ни было партии, даже такой, пане Куртинец, как ваша.

— Ты кому это так говоришь?! — закричал на меня Горуля. — Кому так говоришь?!

— Подождите, Горуля, — улыбнулся Куртинец, — ему ведь в самом деле не пятнадцать лет. — И, обернувшись ко мне, уже без улыбки спросил: — Значит, себя вы ставите вне политики?

— Да.

— Напрасно. Аполитичность, пане Белинец, тоже политика, и к тому же очень дурная.

* * *

Внизу, под деревьями, на сельской улице, ждет меня на своей повозке Семен Рущак, чтобы ехать в Воловец к ужгородскому поезду.

В хате напряженная тишина. Я заканчиваю укладку чемодана. Гафия стоит рядом, опечаленная и расстроенная моим отъездом и размолвкой между мной и Горулей.

На дальнем конце лавки, у самого окна, повернувшись ко мне спиной, дымит трубкой Горуля. Он пришел с полонины следом за мной, прикрикнул за что-то на Гафию и, опустившись на лавку у окна, сидит там молча вот уже более получаса.

Все уложено. Я закрываю крышку чемодана… Щелкают замки, и от этого звука на сердце становится еще тоскливее.

Горуля поворачивает голову. Глаз его почти не видно — они скрыты под насупленными бровями.

— Решил все-таки? — спрашивает он.

— Да, решил, — твердо отвечаю я, с трудом выдерживая устремленный на меня взгляд.

— Так, так, — говорит Горуля, — тебе дорогу показывают, а ты к ней спиной?..

— У каждого своя дорога, вуйку.

— Ну и езжай! — вспыхивает Горуля и быстро, чуть ли не рывком, поднимается с лавки.

— Ильку! Да опомнись ты! — всплескивает руками Гафия. — У других, як хлопцы в жизнь уходят, им доброе слово вслед говорят. А ты что? Хочешь, чтобы хлопчик дорогу до нас забыл?

— Не забудет, — хрипло говорит Горуля. — Придет!.. Если совесть есть, так придет…

Одна Гафия провожает меня до подводы. Я усаживаюсь в повозку. Маленькая, но сильная лошадка гуцульской породы, понукаемая Семеном, трогается с места. Стучат на камнях колеса. Гафия, держась за борт повозки, идет со мною рядом и шепчет:

— Дай тебе матерь божия счастья, Иванку.

На выезде из села Гафия останавливается. Семен вскакивает в повозку, и лошадь, почуяв вожжи, убыстряет шаг.

Я долго гляжу назад, пока поворот дороги не скрывает от меня Гафию.

Отъехав немного от Студеницы, я вырываю из блокнота листок и, написав несколько строчек, протягиваю листок Рущаку.

— Тут адрес, Семен. Ты по нему напиши мне, как у них, у Горулей… Ну, словом, напиши…

— Добре, — соглашается Семен и, сложив листок, бережно прячет его в кармашек серяка.

— Приму. Только ты ведь так отдыхать не приедешь, — серьезно сказал Горуля.

— Не приеду, — со вздохом согласился Куртинец.

Знакомство наше состоялось полчаса спустя. Куртинец и Горуля сидели на краю выдолбленного из цельного дерева лотка, по которому сбегала холодная вода из родника, и оживленно разговаривали. Мне не хотелось мешать их беседе, но Куртинец, заметив меня, поднялся и сделал несколько шагов навстречу. Без куртки и шляпы он казался выше ростом, и от всей его фигуры, от лица с раздвоенным ямочкой подбородком, а главное, от его живых серых, с мерцающими белками глаз веяло силой, неутомимостью и добротой. Ни лицом, ни фигурой он не был похож на отца, а между тем много общего было у него с быстровским учителем, и я сказал об этом Куртинцу.

— Вы помните моего отца? — спросил он удивленно и обрадованно, как человек, напавший на дорогой ему след.

— Помню, — сказал я, — хотя видел его всего только несколько раз: на крыльце Быстровской школы, когда мать хотела отдать меня учиться, затем, — продолжал я, припоминая, — в первые дни войны и когда он вернулся из России с пленными.

— Это и я помню, но как-то смутно, — произнес Куртинец с печалью. — А в последний раз, пане Белинец?

Я не сразу решился ответить.

— Вероятно, у мельницы, да? — спросил Куртинец.

— У мельницы, — кивнул я.

Сели. Вода слабо звенела на дне лотка. Куртинец вынул платок и долго молчал, задумавшись. Затем, словно стряхнув с себя тяжелые мысли, обернулся ко мне.

— Я много слыхал о вас, пане Белинец, от Горули. О вас и о вашей работе.

— Я ее уже закончил, пане Куртинец, — произнес я с тем приятным чувством, с каким говорят люди о законченном деле.

— Значит, вас можно поздравить! — от души сказал Куртинец. — А мне бы очень хотелось познакомиться с тем, что вы написали. Можно?

— Да, разумеется, — ответил я.

Шелестят прочитанные страницы… Куртинец аккуратно складывает их стопкой, но до конца еще далеко.

Подходит Горуля и садится поодаль, прислонившись спиной к подпорке навеса. Краешком глаза я наблюдаю за стариком. Лицо у него сосредоточенное и серьезное, но он поглядывает украдкой то на Куртинца, то на меня и, чтобы скоротать время, начинает сучить нитку, ободрав с жерди застрявшие на ней клочки овечьей шерсти.

Солнечные кружки на сене теряют свою прежнюю форму: они вытягиваются, а некоторые и вовсе исчезают; значит, время перевалило за полдень… Наконец последняя страница. Еще минута, две, три — и Куртинец медленно закрывает папку, поднимается, но молчит.

17

Ужгород встретил меня тишиной раннего летнего утра. Город только просыпался. Хозяйки в домах, подняв полотняные шторы, распахивали настежь окна и, как обычно, укладывали проветривать на подоконниках вороха подушек, одеял и перин. По длинной Мукачевской улице круторогие флегматичные волы медленно тянули на базар первые возы. Тут и там над витринами и дверями магазинов, гремя, поднимались металлические жалюзи. Парикмахеры вывешивали на кронштейнах свои цеховые знаки — медные мыльницы.

На углах располагались нищие. Из ресторанов и ресторанчиков после бессонной ночи плелись к себе на Радванку музыканты-цыгане с испитыми, желтыми лицами.

У шлагбаума городской заставы полицейский в огромном картузе строго следил, чтобы никто из селян не входил в город босиком. Этого постановления добился обувной король Чехословацкой республики Батя. «В моей стране не может быть босых!» — провозгласил он, и огромные щиты его реклам красовались над всеми шлагбаумами: «Дешево! Элегантно! Прочно!»

Свернув с Мукачевской, я очутился у моста через Уж. Быстрая и мутная во время дождей, река была сейчас тиха и прозрачна. Подстриженные деревья бульвара и дома набережной отражались в водяной глади. Рыболовы в закатанных выше колен штанах сидели посреди реки на высоких, сколоченных из досок переносных стульях-вышках и терпеливо ждали удачи.

Было еще рано, но на мосту и вдоль берега, облокотясь о перила, стояли десятки мужчин в поношенных, но аккуратно выутюженных костюмах и угрюмо наблюдали за рыбной ловлей. Начинался день, но этим людям некуда было идти и нечем было заняться, они томились от вынужденного безделья и бесплодных надежд на работу.

Остановился я в дешевом номере гостиницы и прежде всего разыскал своего гимназического товарища Василя Чонку, который жил теперь в Ужгороде. Чонка мечтал учиться, но конкуренция разорила его отца — владельца маленькой мастерской художественной мебели в Хусте, — и старый Чонка решил снова воскресить свою мастерскую, или, как он любил выражаться, «фирму», за счет сына.

По окончании гимназии отец увез Василя в Ужгород и тут с помощью родственников женил его на некрасивой, истеричной девице, старшей дочери бывшего графского винодела Лембея.

Несколько тысяч крон приданого поправили дела хустской мебельной «фирмы», но ненадолго, а Василь Чонка стал служить в банке, пристрастился к вину. Когда его изредка навещали старые друзья, он подмигивал им и говорил шепотом, чтобы не услышали домашние:

— Продали…

Жили Лембеи в нескладном старом доме. От всего, на чем бы здесь ни остановился глаз, веяло убогой чопорностью. В прихожей и столовой стены были увешаны оленьими рогами и пожелтевшими олеографиями с видами австрийских замков. Комнаты были заставлены тяжелой, источенной жучком мебелью, и казалось, что каждый поставленный здесь много лет назад предмет никогда не передвигался и не менял своего однажды занятого места.

Сам Лембей, тучный, высокий старик, слывший некогда в притиссянской долине одним из лучших мастеров виноделия, не служил в графских подвалах с тех пор, как эти подвалы были проданы акционерной компании.

Те сбережения, которые ему удалось сделать за сорок лет службы у графа, быстро растаяли. Теперь услугами винодела Лембея пользовались иногда лишь владельцы мелких винниц, и без жалованья зятя ему бы не свести концы с концами.

Но Лембей считал себя главой дома и тянулся изо всех сил, чтобы держать в семье и доме старый, заведенный еще при императоре Франце уклад. Он жил только прошлым. Это был слуга, брошенный своим хозяином, но не понимавший, что его бросили.

Встреча наша с Чонкой была радостной, шумной. Василь потащил меня знакомить с женой, «старым», как он называл тестя, сестрой жены и детьми, которых у него было уже двое.

Но как только мы очутились в столовой, где сидела за утренним кофе вся семья, Чонка как-то сжался и притих, а на меня пахнуло скукой и притворством.

Притворной была любезность пригласившей меня к столу жены Чонки Юлии, притворным было величие старика, оценивающий взгляд которого я на себе ловил; даже дети держали себя притворно вежливо.

Только со временем я понял, что за всем этим в семье Лембея скрывались раздражение друг против друга, мелкая зависть, грошовые расчеты, пересуды, то есть то, что нужно было скрывать, но без чего не мыслили здесь жизни.

Единственным человеком, кто держал себя просто и кого, как мне казалось, тяготило лицемерие других, была младшая дочь Лембея, Ружана. Она одна держалась естественно и мило. Красивой я бы ее не назвал, но что-то привлекательное, живое было в ее карих глазах, округлом, с родинками на щеках лице, слегка небрежно взбитых каштановых волосах и мягком голосе.

Не в пример старшей сестре, в Ружане не было ничего манерного и заученного; она, точно наперекор царившим у Лембеев условностям, говорила то, что думала, и делала то, что хотела. Но в то же время я очень скоро почувствовал, что где-то в глубине ее существа не все ладно, словно там бродит скованная, неудовлетворенная и, может быть, не осознанная еще самой Ружаной сила.

Ружана принялась расспрашивать меня о наших с Чонкой гимназических годах. Я отвечал охотно, припоминая забавные истории. Чонка тоже оживился, увлекся воспоминаниями. Ружана громко смеялась, не обращая внимания на косые взгляды сестры и отца.

В середине завтрака распахнулась дверь, и в комнату вошел поджарый, высокий священник в шелковой сутане.

— Отче духовный! — проговорил Лембей и, тяжело поднявшись со стула, пошел пану превелебному навстречу.

Все поднялись. Гость скороговоркой прочитал молитву и, мелко перекрестившись, ответил на приветствия.

Его стали усаживать за стол. Юлия и Ружана наливали ему кофе, пододвигали молоко, сахар и почтительно спрашивали:

— Что вам к кофе, отче духовный?

Пока женщины суетились за столом, я успел разглядеть духовного отца. Бритое маленькое личико его состояло из одних морщинок, приходивших в движение при каждом произнесенном им слове, будто рябь по воде. Сидевшие глубоко в орбитах глаза глядели тускло, безжизненно. Но все же отец духовный был не так стар, как это могло показаться на первый взгляд.

— Я, кажется, прервал вашу беседу? — спросил он, ни к кому не обращаясь.

— Мирская суета, — поспешно ответил старый Лембей.

— Мирская суета тоже от всевышнего послана человеку в испытание, — вздохнул пан превелебный.

— Они вспоминают гимназические годы, отче духовный, — сказала Ружана и покраснела.

Пан превелебный, пригубив кофе, взглянул на меня и на Чонку многоопытным взглядом.

— Молодость греховна по неведению, — произнес он, и все морщинки на его лице закопошились. — Она стремится познать непознаваемое, разрушить неразрушимое, часто ищет истину не в смирении и вере, а в Прометеевой гордыне.

— Истинно, истинно, — поддакнул Лембей.

— Но смятение души, — продолжал пан превелебный, — есть не что иное, как поиски успокоения, подобно тому как человек, раньше чем погрузиться в сон, долго ищет на ложе своем удобное положение телу. С годами по воле всевышнего исчезает и дерзновенная гордыня молодости.

— А если она не исчезнет? — спросил я и тут же пожалел, что спросил.

Старый Лембей насупился и побагровел, Чонка и Ружана взглянули на меня испуганно, словно в моем вопросе заключалась неслыханная дерзость, и все они с трепетом ждали, что скажет пан превелебный.

Старик отодвинул от себя чашку.

— Тогда бог гневается на пастыря, не сумевшего уберечь овцу из его стада. Пастырское око да не знает сна! — торжественно провозгласил он, подняв глаза к потолку.

Ружана снова взглянула на меня, но теперь взгляд ее выражал не испуг, а призыв оценить кротость духовного отца, так покорно принимавшего на свои пастырские плечи гнев божий за заблудшую овцу.

Но мне почудилась в словах старика не кротость, а раздражение и свист хворостины, которую вложил в его пастырскую руку всевышний.

Я ожидал, что превелебный продолжит разговор, но тот обернулся к старику Лембею и заговорил с ним о делах храма.

А мне было и невдомек, что этот духовный отец был тем самым человеком, который незримо, через профессора Луканича, пытался руководить нами еще в наши гимназические годы.

После завтрака Чонка заторопился на службу. И как мне ни хотелось побыть еще немного в обществе Ружаны, я все же простился со всеми и пошел проводить приятеля до банка.

Когда мы очутились на улице, Чонка спросил:

— Как тебе понравился отец Новак?

Я замялся на мгновение, но тотчас же решил быть с Чонкой откровенным.

— Он не так смиренен, как это кажется.

— Вот и я так думаю, — подхватил Чонка, оглядываясь. — Знаешь, бывают такие, со вторым дном.

— Вижу, — улыбнулся я, — ты его побаиваешься?

Чонка вздохнул.

— Когда он приходит к нам, я чувствую себя уже на адской сковородке.

— А зачем он к вам ходит?

— Мы его прихожане, а он взял себе в толк раз в неделю навещать всех своих прихожан; как экзекутор — за податями, так и он — за душами. — Чонка снизил голос до шепота: — Мне кажется, он знает всю подноготную каждого своего прихожанина… И мои к нему бегают по любому поводу.

— Кто твои?

— Юлия, Ружана. Первый советчик и первый утешитель! Без него ни шагу.

— Ружана? — переспросил я, смутившись от шевельнувшегося во мне ревнивого и в то же время досадного чувства. У меня еще не сложилось окончательного мнения о пане превелебном, но то, что Ружана оказалась в числе ревностных его прихожан наряду с Юлией, мне было почему-то неприятно.

— Без него ни шагу, — повторил Чонка.

— Тебе это не нравится?

— Что тут может нравиться? Скажу честно — боюсь попов. Впрочем, от такой жизни, как в нашем доме, пойдешь и к попу, и к черту, и даже в корчму, что я и делаю. — Он рассмеялся, но смех у него звучал грустно. — Ну, да бог с ними, расскажи лучше о себе!

По дороге я поделился с Чонкой своими планами на будущее. Он выслушал меня довольно безразлично и только сказал, что записку надо переплести и лично вручить ее губернатору. Он даже обещал посодействовать моему свиданию с губернатором через знакомого секретаря.

— Вечером жду тебя, — произнес Чонка на прощание.

Вечером я снова был у него с зеленой папкой, в которую была вшита моя рукопись.

— Ого! — воскликнул Чонка, перелистав записку. — Семьдесят страниц! Многовато… Ну, не беда. Все устроено, я говорил о тебе с паном Бадовским. Пан Бадовский обещал передать записку самому губернатору. Он и скажет тебе, когда ты будешь принят.

Я обрадовался такому сообщению и был благодарен Чонке за хлопоты. Я все ждал, что он снова пригласит меня в столовую, откуда доносились женские голоса, что я снова увижу Ружану, но Чонка потащил меня в отдаленный флигель и торопливо, словно боясь, что кто-то может сейчас войти и помешать ему, стал угощать вином. Вино было старое, приятное на вкус. Я тянул его медленно, а Чонка опорожнял стакан за стаканом, и глаза его постепенно становились влажными, осоловелыми и бессмысленными, как у новорожденного. Вдруг он подмигнул мне и, скосив глаза на дверь, прошептал:

— Продали.

И я понял, что пьет он уже не столько с горя, сколько по привычке.

Губернатор принял меня через неделю. Все это время я был полон одним только ожиданием. Я не мог ни спать, ни работать, а когда мне приходилось бывать у Чонки, я старался засиживаться там подольше, чтобы как-нибудь убить время.

Наконец наступил четверг, день назначенного приема, И вот, преисполненный надежд, я стою перед старинного типа зданием. Украшенное одним только балконом с флагштоками, под покатой черепичной крышей, оно высилось на горе в центре города, и два усыпанных гравием въезда вели к его арочным воротам.

Поднявшись на второй этаж, я вошел в приемную. Секретарь, дважды переспросив мою фамилию, пошел докладывать. Через несколько минут ожидания он вынырнул из-за белой двери и, оставив ее полуоткрытой, произнес:

— Пан инженер Белинец.

Всего несколько шагов — и я очутился в высоком, светлом кабинете. Губернатор сидел не за письменным столом, а за круглым столиком у окна и перелистывал бумаги. Зеленая папка с моей запиской лежала перед ним.

Я поклонился. Губернатор ответил мне кивком головы и жестом пригласил сесть. Опускаясь на стул, я не сводил глаз с лица этого человека, и, как ни пытался уловить на нем сочувствие или неодобрение, оно ровно ничего не выражало, было бесстрастно и замкнуто на все замки.

«Он не узнает меня», — мелькнула мысль, и я решил напомнить ему Брно.

— Да, да, совершенно верно, — закивал губернатор. — Следовательно, вы закончили курс?

Он взял зеленую папку, раскрыл ее на первой попавшейся странице и будто углубился в чтение. Но по уставившемуся в одну точку взгляду я понял, что он не читает, а обдумывает, что мне сказать.

— Да-а-а-а, — протянул он наконец и захлопнул папку. — Всех нас печалит отсталость Верховины, и мы делаем все возможное, вот именно, все возможное… Правительство республики не ограничивает право эмиграции, как это было во время австро-венгерского владычества. Соединенные Штаты, Канада, да и другие страны держат открытыми свои двери для наших соотечественников. И, на мой взгляд, эмиграция — это единственное и радикальное решение проблемы Верховины. Вы, пане инженер, — продолжал губернатор, откинувшись в кресле и сцепив на груди волосатые пальцы, — образованный человек и согласитесь со мной, что наши верховинцы удивительно консервативны и упрямы. Они уезжают в другие страны и, проработав там несколько лет, не натурализуются, а в большинстве своем стремятся вернуться назад. Я знавал и таких, которые приезжали в Карпаты только для того, чтобы после смерти быть похороненными не в штате Небраска или Калифорнии, а где-нибудь в Ростоке или Пасеке. В наш век это нелепо и дико.

— Почему же? — возразил я. — Это ведь так естественно — родина!

— Родина? — удивился губернатор. — Просто упрямство и косность!

Я заставил себя промолчать.

— Ну, а что касается, пане инженер, вашей записки, — после паузы произнес губернатор, — мне кажется, вам следовало обращаться не ко мне, а к каждому сельскому хозяину в отдельности. Земля принадлежит им, а не государству. Они вольны делать на своей земле все, что им заблагорассудится. Мы же не в праве входить в их святая святых.

— Пане губернатор! — воскликнул я. — Но ведь речь идет о благополучии не одного человека, а тысяч людей!

— Вот и прекрасно! Привлеките к вашему проекту внимание частной инициативы, заинтересованных земледельцев, обратитесь к нашим аграриям, например в краевую земледельческую комору, к пану депутату Лещецкому, они знают нужды селянства… Вот именно, к пану Лещецкому, к пану Лещецкому…

Последние слова он произнес скороговоркой, протягивая мне записку, и я понял, что я для него не более чем докучный посетитель, от присутствия которого он рад поскорее избавиться.

Что мне еще оставалось делать? Я взял папку с запиской, поднялся, машинально поклонился и, ничего не видя перед собой, вышел из кабинета.

Это был первый удар. Он ошеломил меня и спутал все мысли.

На пригорке, под стенами губернаторской резиденции, был разбит сквер с фонтаном. Выбрав уединенную скамейку, я сел, чтобы прийти в себя и обдумать создавшееся положение. На какой-то миг возникли передо мной Куртинец и Горуля такими, какими я их видел в тот памятный полдень на полонине, и что-то беспокойно шевельнулось в душе. Но тотчас же я стал успокаивать себя тем, что, в сущности, ничего особенного не произошло. Просто-напросто я обратился не по адресу. «Не может быть, — говорил я себе, — чтобы людям, стоящим во главе нашего края, была безразлична судьба Верховины». И по мере того как я твердил это, у меня все больше разгоралось желание во что бы то ни стало добиться своего. Я решил, не откладывая, завтра же идти в земледельческую комору к Лещецкому.

18

Был обеденный час, и Лещецкого я не застал в коморе. Старичок секретарь сказал мне, что пан депутат будет позже, но, если мое дело к нему не терпит отлагательств, я могу пана застать сейчас в ресторанчике, где он обычно обедает.

Записав адрес, я отправился разыскивать ресторанчик.

Он помещался на левом берегу Ужа, в торговом ряду. Это было полутемное помещение с несколькими столиками. За стойкой восседала пышная хозяйка с красивым и нагловатым лицом.

— Вам пана Лещецкого? — спросила женщина и, спустившись с высокого стула, провела меня через дверь за стойкой в небольшую, выходящую окном во двор комнату.

Сумрачно здесь было так же, как и в первой, но на стенах висело несколько гравюр, два столика были покрыты накрахмаленными скатертями, и под окном стоял плюшевый диванчик. Видно было, что этот кабинет предназначался для избранных посетителей.

Когда я вошел, белесый человек с зачесанными на пробор жидкими светлыми волосами и оплывшим лицом, склонясь над тарелкой, ел, вернее — пожирал жареную курицу. Он рвал ее зубами с такой торопливой жадностью, точно голодал до этого по меньшей мере несколько дней.

— А, Мария! — фривольно подмигнул он хозяйке (впоследствии я узнал, что она была его любовницей), но, заметив меня, положил обратно на тарелку объеденную куриную ножку и приосанился. — Ко мне? — важно спросил он.

— Если вы пан депутат Лещецкий…

— Да, Лещецкий.

Я представился и сел.

Несколько секунд Лещецкий изучал меня и мою зеленую папку, которую я не выпускал из рук, и мне показалось, что он уже предупрежден о том, что я могу появиться у него.

Охваченный беспокойством, я нервно спросил:

— С вами говорили обо мне, пане депутат?

Глаза его метнулись и застыли.

— Нет, никто, — торопливо произнес он. — Никто не говорил… Прошу.

Я изложил причину моего посещения.

— Так, так, — неопределенно промямлил Лещецкий, выслушав мои объяснения.

Он взял папку и, взвесив ее на ладони, сказал:

— Читать я этого не буду, расскажите-ка сами, что тут написано.

Предложение Лещецкого привело меня в замешательство, но делать было нечего. Сначала я рассказывал вяло, принужденно, но затем так увлекся, что Лещецкий глядел уже на меня с любопытством. Только когда речь зашла о селянских долгах, о фирме «Латорице», по лицу его проползла тень недовольства.

Когда я кончил, пан депутат пожевал губами и, взяв вилку, начал рисовать тупым ее концом узоры на скатерти.

— Служите где, пане инженер? — спросил он, не поднимая глаз.

— Нет, еще не служу. Я только кончил курс в Брно.

— Значит, службу надо подыскать для вас добрую… — Он отбросил вилку. — Вот и дожили, слава богу, что свои люди пошли в инженеры, в депутаты.

— Благодарю, пане Лещецкий, — сказал я. — Речь в данном случае идет не о моей службе…

— Ну да, — спохватился Лещецкий; он взялся за вилку и снова принялся чертить узоры на скатерти. — Верховина!.. Хорошо, что у вас о ней сердце болит. Я ведь и сам на той земле отцовский клаптик пахал, пастухом был, а теперь, как народ захотел, пришлось стать парламентским депутатом… И прямо скажу, пане инженер: Верховина — то наша всегдашняя забота.

— Мне кажется, пане депутат, что наступило время не только заботиться, а действовать.

— Так, как вы здесь пишете? — быстро спросил Лещецкий и постучал вилкой по зеленой папке записки.

— Да.

— Нет, пане инженер, — усмехнулся Лещецкий. — Вы тут всем крепким хозяевам и «Латорице» ворота грязью мажете, а на тех хозяевах все только и держится. Не будь их, Верховина бы, как то кажут, ноги протянула. Они работу людям дают.

— А кабальные долги, пустоши — разве все это мною выдумано?

— Не знаю, что вы выдумали, — уклонился от прямого ответа Лещецкий. — А если взять да и послушать вас, пане инженер, и сделать все так, как вы говорите, так ваша наука ведь ни в один двор не влезет. Я селянина знаю лучше вашего. Я знаю: ему горушку золота насыпь, а он свою межу ни за что не сотрет. Будь ему по карману, он вместо нее каменную стенку поставит, да повыше.

— Но ведь это от страха, от страха и боязни потерять то, что он имеет.

— Нет, от самостийности, пане инженер: «Здесь мое! Тут я хозяин!» «Мое» раньше бога народилось.

— Так, значит, по-вашему, селянину и наука не нужна?

— Этого я не говорю, — уклончиво произнес мой собеседник. — Наука ему нужна, да такая, чтобы ко двору пришлась.

Я понимал, что Лещецкому надоело спорить со мной, взгляд его сделался сонным, лицо приняло сытое выражение. Достаточно было только взглянуть на него, чтобы понять, что мое дело и здесь проиграно.

— Что ж вы мне посоветуете, пане Лещецкий? — спросил я упавшим голосом.

— Устраивайтесь на службу, пане Белинец, — сказал он миролюбиво. — Могу вас порекомендовать управляющим в одно имение на Пряшевщине. Место хорошее. А это, — он бросил взгляд на папку, и в голосе его послышалось предостережение, — лучше никому и не показывайте, да и сами забудьте, мой вам добрый совет…

Может быть, мне следовало благодарить Лещецкого за эти его слова, потому что, вместо отчаяния, они породили в душе такую ярость, такое омерзение и ненависть, что в дальнейшем, когда мне пришлось терпеть одно поражение за другим, эти чувства, овладевшие мною, не давали опускать руки.

Вечером я пришел к Чонке.

— Лещецкий! — промычал он. — От Лещецкого ничего другого и ожидать не следовало. Ему просто невыгодна твоя затея, Иване. Еще три-четыре года, и он будет одним из самых богатых людей в наших краях. Ты шутишь — Лещецкий! Ого!

И от Чонки я впервые узнал подробности об этом человеке. Лещецкий был выходцем из зажиточной крестьянской семьи. Ему удалось получить кое-какое образование. Тщеславный и хитрый провинциальный краснобай, он решил попытать счастья на политической арене. Несколько выступлений во время первомайских демонстраций, участие в организации крестьянских съездов в Мукачеве создали ему репутацию «левого» и некоторую известность в селах Верховины. Он разъезжал по селам, к его слову прислушивались, и его популярность быстро росла. Аграрной партии нужен был такой человек, как Лещецкий, которому бы доверяли селяне, и они купили его за довольно кругленькую сумму. Лещецкий стал членом правительственной аграрной партии, и «аграры» провели его от своей партии депутатом в чехословацкий парламент. Лещецкий появлялся в парламенте в специально сшитом для этой цели крестьянском серяке, домотканной вышиванке и зеленой шляпе с пучком щетины, заткнутым за ленточку. Портреты этого «посла русинских крестьян» мелькали на страницах не только чехословацких, но и заокеанских журналов. Вскоре Лещецкий стал главой земледельческой коморы, и тут-то развернулись его недюжинные способности авантюриста. Пользуясь своим положением и обширным знакомством в селах, он занялся своеобразной коммерцией. Зная, что многим крестьянам не под силу купить на откорм поросенка или телку, он входил с этими хозяевами в пай, давал им деньги на покупку молодняка, а на обязанности крестьянина оставалось кормить скот, растить его до определенного срока, а затем, продав, делить выручку пополам. Сама по себе такая коммерция, не требуя от пана Лещецкого больших хлопот, приносила ему немалые доходы. Но, как правило, селянину становилось невмоготу кормить скотину до срока; тогда он приезжал в Ужгород и шел к пану Лещецкому, не в комору, конечно, а в ресторанчик, и в комнатке за стойкой происходил такой разговор.

— Пане Лещецкий, — просил селянин, переминаясь с ноги на ногу, — мне детей малых уже кормить нечем, а кабанчик большой стал, дуже большой, — может, нам его продать?

— Как же продать? — пожимал плечами Лещецкий. — Я не можу, мне это невыгодно.

— Як же невыгодно? — мялся селянин. — Отдали вы за него сто крон и забот больше не знали, а продадим, выйдет вам шестьсот.

— Ни, куме, — возражал Лещецкий, — надо еще покормить мало. Ведь и вам с того будет больше грόшей.

— Так ведь детям есть нечего, пане, — твердил селянин.

— Надо было раньше думать, когда дело решали.

— Раньше, — виновато улыбался проситель, — я одно, а вон бог — другое.

— Все равно не могу, — говорил Лещецкий, — кормите, кормите до срока.

— Так, пане, — уже молил селянин, — дуже прошу вас… Я меньшую долю возьму…

— Все равно мне в убыток, — не сдавался Лещецкий.

И когда после долгого торга селянин соглашался на четверть пая, пан Михайло Лещецкий вздыхал:

— Так уж и быть, я не зверь, а человек, я разумею, что вам тяжко и бедным диточкам тяжко. Нехай мое пропадает!.. Ступайте, куме, к пани Марии и сговаривайтесь, как продавать будем.

Пани Мария, правая рука в коммерческих делах Лещецкого, завершала уже все остальное.

Поговаривали, что у пана депутата кормились таким образом по селам несколько тысяч волов и свиней.

Он был скуп и жаден до необычайности. Он не гнушался и малыми, грошовыми, приработками. Как депутат чехословацкого парламента, Лещецкий пользовался правом бесплатного проезда по железным дорогам республики. В дни парламентских сессий государство выплачивало каждому депутату ежедневно по двадцать пять крон гостиничных, и Лещецкий умудрялся прибавлять их к своим сбережениям. Делалось это так. Вечером, после заседания парламента, Лещецкий садился в поезд, отходящий из Праги к границе и, заняв мягкое купе, ложился спать. Проводники будили его во втором часу ночи на подходе к пограничной станции, где обычно стоял уже встречный поезд, идущий в столицу. Лещецкий пересаживался и снова укладывался спать. Всю ночь он проводил в поезде, а утром, к началу заседаний, прибывал в Прагу.

— Это, я тебе скажу, фрукт! — щелкал языком Чонка. — Шутишь, Лещецкий!

— На нем свет клином не сошелся, а я не собираюсь сдаваться.

— Конечно, не сдавайся! — подхватил Чонка. — Нельзя сдаваться, надо показать и этому Лещецкому и всем им… Утереть ему нос!

Как и все слабохарактерные люди, Чонка искренне радовался проявлению воли в другом человеке, словно в этом заключалась частица его собственной решительности.

— Но куда же теперь?

— В газеты, к сенаторам, к пану президенту… Надо действовать!

19

С этого дня и начались мои хождения по мукам. Я готов был стучаться в каждую дверь, писал депутатам парламента, сенаторам, в министерство и ждал, ждал ответа с надеждой и отчаянием.

Ответы приходили на мое имя в адрес Чонки.

— Тебе письмо! — кричал он, едва я появлялся в калитке их дома, и размахивал конвертом с таким победным видом, словно в этом письме заключалось то, чего я ждал.

С сердцем, бьющимся от волнения, я надрывал конверт.

— Осторожней, — говорил Чонка, — ты порвешь самое письмо! Дай мне, у тебя руки дрожат…

Но ответы были одни и те же — вежливо-официальные. Одни сообщали, что мое дело не в их компетенции, другие отдавали должное безусловной ценности моей записки, советовали обратиться в краевую земледельческую комору (опять к пану Лещецкому!), третьи отвечали, что мои предложения противоречат здравому смыслу и всем законам природы.

Теперь уже все чаще и чаще, когда я оставался один, мысли мои невольно возвращались к Горуле. Удивительно, как живо, до мельчайших подробностей, вдруг воскресало в памяти все, что было говорено им и Куртинцом. Я боролся с этими воспоминаниями, как мог, но был похож на человека, стремящегося погасить пламя: он дует на него изо всех сил, а пламя от этого не только не гаснет, но разгорается еще сильнее.

Мучимый бессилием, досадой, я валился на кровать и, стиснув зубы, в который раз уже мысленно повторял про себя горькие истины, высказанные мне Куртинцом и Горулей, но упрямо из самолюбия и стыда не хотел признавать их до конца.

Похудевший, озлобленный, я снова и снова искал людей, которые, казалось, могли бы сочувствовать моему делу, и все еще не терял надежды. Конечно, теперь эта надежда уже утратила свои радужные цвета, она превратилась в ожидание счастливого случая, не более, — плохая надежда, но я за нее цеплялся.

Деньги мои подходили к концу. Нужно было уезжать из гостиницы и думать о какой-либо работе, потому что службу по специальности я мог получить только через ту же земледельческую комору, но самая мысль, что придется снова обратиться к пану Лещецкому, была для меня невозможна.

Чонка предложил мне переехать из гостиницы к нему во флигелек. Другого выхода не было, и я согласился. Вечером, забрав свой чемодан, я направился к дому Лембеев. День был воскресный, и Чонка предупредил меня, что все уйдут в церковь. Он дал мне запасной ключ от калитки и флигеля.

Вечер стоял не по-летнему холодный, дождливый. С реки дул сильный ветер. Улицы казались безлюдными, а на сердце было скверно и одиноко.

Когда я вошел во двор лембеевского дома, меня несколько удивило, что в предназначенной мне комнате горел свет и на опущенной шторе мелькала чья-то тень. Я приоткрыл дверь и увидел Ружану. Она была так занята перестановкой с места на место небольшого столика, что даже не заметила моего прихода.

Я постучал. Ружана испуганно обернулась и, увидев меня, смутилась.

— Очень хорошо, что вы пришли, пане Белинец, — произнесла она как можно непринужденнее. — Я измучилась с этим столиком, не знаю, куда его поставить.

— Бог с ним, — сказал я, улыбаясь, — пусть где-нибудь стоит.

— Как это где-нибудь? — возразила она. — Он должен стоять там, где это будет лучше. Конечно, здесь ему не место… Разве у окна… У вас нет желания мне помочь?

— Я буду очень рад, — с готовностью отозвался я.

— Снимайте плащ, шляпу, — приказала Ружана. — Вешалка здесь, за дверью.

Но, не дожидаясь, пока я сниму плащ и шляпу, она взяла лежащую на диване занавеску и начала прилаживать ее к окну. Все она делала быстро своими маленькими, сильными руками, и я не поспевал помогать ей. На моих глазах с каждой минутой комната обретала тот особо уютный вид, когда на ее, пусть скромном, убранстве видна печать женской заботы.

Меня глубоко трогали хлопоты Ружаны, и то горькое уныние, с каким я шел сюда, кутаясь в плащ от ветра и сырости, как бы затихло на время, уступив место неведомому мне до сих пор отрадному чувству покоя. Лишь одно тревожило — это сознание, что наступит минута, когда Ружана уйдет и я вновь окажусь один на один со своими невеселыми мыслями. Одиночество страшило меня теперь больше, чем когда бы то ни было, но в то же время я ловил себя на том, что никто, кроме Ружаны, не мог меня избавить от него — ни Чонка, ни даже Горуля, очутись он здесь, — никто, кроме Ружаны, которую я так еще мало знал. И когда она наконец, окинув взглядом комнату, произнесла: «Ну вот, кажется все», — я торопливо сказал:

— Посидите со мной еще немного. Мне нужно, чтобы вы со мной посидели…

Беспечная, едва уловимая улыбка, блуждавшая по лицу Ружаны, исчезла. Лицо сделалось строгим, а глаза взглянули на меня открыто и прямо. Ни тени укора не прочел я в этом взгляде, и строгость его была не осуждающая, а сочувственная, даже чуть-чуть тревожная.

— Поздно уже, пане Белинец, — нерешительно проговорила Ружана, но, не сводя с меня своего прямого взгляда, медленно опустилась на край кресла.

Мы долго сидели молча друг против друга. В комнате царила тишина, только слышно было, как бьются в оконное стекло капли дождя.

И вдруг Ружана спросила, как спрашивают только близкие люди:

— У вас что-то произошло, пане Белинец?

Вопрос этот застал меня врасплох.

— Нет, ничего нового, — поспешно ответил я. — Все то же… Впрочем, вы ведь и этого «все то же» не знаете.

— Знаю, — твердо произнесла Ружана. — Мне Василь рассказал.

— Он все вам рассказывает?

— Не всегда и во всяком случае только не о том, что касается его лично.

— Вы, вероятно, строги к нему?

— Нет. Я прощаю людям их слабости, кроме одной…

— Какой именно? — поинтересовался я, обрадованный тем, что удалось отвести начавшийся разговор от того, от чего так хотелось уйти хотя бы ненадолго. — Может быть, и мне полезно будет знать об этой слабости?

Ответной улыбки я не встретил.

— Я бы никогда, — строго сказала Ружана, — никогда не связала свою жизнь с нелюбимым человеком, чем бы мне это ни грозило, и этого как раз я не могу простить Василю.

— Но ведь Юлия ваша родная сестра.

— А что это меняет?

— Ничего, — вынужден был согласиться я. — Ничего не меняет. Но Василь, к сожалению, не один…

— А вы, пане Белинец, вы бы смогли?

— Нет, не смог бы.

Первые минуты прямота и откровенность девушки смущали и даже пугали меня, но очень скоро я оценил ее искренность. Я был для Ружаны тем, кем она была сейчас для меня, — так спутники в дальней дороге, мало еще знакомые, доверившись друг другу, начинают делиться самым сокровенным своим, чем иной раз не поделишься и с близким человеком.

— Расскажите мне что-нибудь, Ружана, — попросил я.

Она развела руками.

— О чем же я могу вам рассказать? Я так мало знаю, и то, что знаю, так нерадостно…

— О детстве.

— У меня его не было, пане Белинец.

— Этого не может быть, — повел я головой, — даже у меня оно было.

— У вас — да, а у меня — нет. Я не испытывала такой страшной нужды, как вы, но с тех пор, как я начала что-то понимать в отношениях людей, первое, что я поняла, это то, что у меня на глазах страдает и гибнет добрый, хороший, самый близкий мне человек — мать. Гибнет потому, что не может смириться и жить с человеком, которого не любила. Она была слишком пряма и открыта, чтобы таить свои чувства, а отец слишком деспотичен, чтобы освободить мать… Нет, они не любили друг друга, их связали какие-то деньги, как Василя связали с Юлией… Я хочу, очень хочу припомнить мирный день в детстве, но не могу, его не было. Боже мой, зачем я вам это рассказываю? Не знаю… Дважды мать, забрав меня и оставив отцу Юлию, тайком убегала из дому, но нас возвращали. Однажды мы уехали далеко, в Триест, где жил человек, которого мать любила. Но отец вернул нас судом… И все это кончилось… все это кончилось маленьким флакончиком морфия… Скажите, пане Белинец, было ли у меня детство?

Я не ответил, да Ружана и не ждала моего ответа. Она внезапно поднялась и заторопилась.

— Боже, уже совсем поздно!.. И наши вот-вот должны вернуться.

— А почему вы не пошли с ними? — спросил я, вставая.

— Кому-то нужно было сделать все это, — и взгляд ее скользнул по комнате.

— Мне очень жаль, что моя особа доставила вам столько хлопот.

— Вы всегда говорите неправду? — с улыбкой спросила Ружана.

Я смутился.

— Нет. Никогда.

— А на этот раз вот сказали. Зачем? Зачем люди говорят «жаль», когда им вовсе не жаль? Разве вам были неприятны мои хлопоты?

Ее прямой вопрос смутил меня еще больше.

— Конечно, приятны, — проговорил я, — но так принято…

— Жаль, — вздохнула Ружана, — очень жаль, что так принято. И если бы нашелся такой человек, который бы не побоялся первый назвать вещи своими именами…

— Почему бы вам самой не быть таким человеком?

Ружана усмехнулась.

— Мне? Я слишком слаба для этого, пане Белинец. Меня уж и так отец и Юлия называют сумасбродной и говорят, что когда-нибудь я плохо кончу… Отдыхайте, пане Белинец. Доброй ночи.

И не успел я ничего произнести, как она, ласково кивнув мне на прощание, вышла из комнаты.

Я поглядел ей вслед, прислушался к ее быстрым шагам, — она пробежала от флигелька к дому. Наконец где-то хлопнула дверь, и все стихло. С минуту я простоял неподвижно, а когда обернулся, комната показалась мне чужой и холодной без Ружаны.

Нет, разговор с Ружаной не принес успокоения. Передо мной раскрылась еще одна, неизвестная мне доселе, грустная сторона жизни.

Походив из угла в угол, я погасил свет и лег на диван. Но как только я очутился в темноте, волнения мои усилились. Ружана, ее судьба смешивались с моими собственными горестями и невзгодами, будто были они звеньями одной и той же цепи. И теперь, думая о моей записке, припоминая все мытарства, по которым мне пришлось с нею пройти, я чувствовал, как крепнет во мне ожесточение.

«Неужели среди всех сенаторов и общественных деятелей, — задавал я себе вопрос, — так и не найдется ни одного по-настоящему заинтересованного судьбой наших крестьян? Неужели они все так равнодушны к нищете Верховины? И эти люди еще клянутся именем народа, уверяют, что служат народу!»

Горькая злоба душила меня. Я встал и повернул выключатель, но свет не мог меня успокоить. Долго сидел я у стола, погруженный в мрачные мысли. И тут у меня возникло решение написать статью, излить в ней все, что накипело на сердце. Может быть, хоть эта статья разбудит совесть в людях, заставит их призадуматься, создаст общественное мнение в пользу моей записки.

Ночь прошла без сна. Я сидел и писал. Я не щадил никого: ни пана Лещецкого, ни тех, кто считал мои доводы противоречащими законам природы. Война так война!

Заключительные фразы статьи я писал уже утром. За окном лил дождь, и макушки деревьев в саду шумели и гнулись под порывами восточного ветра.

20

Перед службой Чонка зашел посмотреть, как я устроился. Невзирая на ранний час, он был уже слегка навеселе.

— Никогда не думал, что этот курятник может так прилично выглядеть! — воскликнул он еще с порога, окинув взглядом комнату. — И все это Ружана? Уж не влюбилась ли она в тебя?

Я покраснел и нахмурился.

— Не говори глупостей!

— Ну, не сердись, — усмехнулся Чонка, — я пошутил, пошутил. Она ко всем и всегда внимательна. Честно скажу, единственный человек, которого можно уважать в этом доме, считай и меня в числе остальных. Ей тяжело тут, я вижу, Иване, как ей тяжело от самодурства старого, от этих истерик, одних и тех же глупых разговоров, сплетен, бр-р-р! Тяжело, тяжело, что и говорить! И мне тяжело, но я мужчина. Пять, шесть стаканчиков — и море по колено. Я знаю, она меня не слишком уважает, но, кажется, жалеет по-своему.

Чонка печально задумался.

— Слушай, Василь, — сказал я, чтобы переменить разговор, — я написал статью.

— Какую статью?

— А вот. Садись и слушай.

Усадив Чонку в кресло, я подобрал со стола исписанные листки и начал читать.

Минуты две Чонка слушал спокойно, но затем глаза его приняли испуганное выражение. Он беспокойно ерзал в кресле и раза два старался прервать чтение. Но я жестом останавливал его.

— Ты с ума сошел, Иване! — воскликнул Чонка, когда я закончил чтение. — Это ведь скандал!

— Вот и хорошо, — ответил я твердо, — пусть скандал!

— Нет, нет! — замотал головой Чонка. — Это невозможно…

— Не говори мне, возможно или невозможно, — перебил я товарища, — ты скажи: нравится тебе или нет?

— Бомба! — вдруг оживился Чонка. — Я представляю, какая физиономия будет у пана Лещецкого… Прекрасная статья! Ей-богу, мы ее обязательно напечатаем, — заговорил он быстро и заговорщицки. И хотя испуг его еще не прошел, но Чонку уже волновало то необычное, что могло хоть ненадолго всколыхнуть его однообразную, скучную жизнь.

Стали прикидывать, в какую газету можно предложить такую статью.

— Была одна, «Карпатская правда», — прищелкнул пальцами Чонка, — коммунисты издавали. Ох, и жарко от нее становилось, но правительство запретило ее…

И когда он это сказал, во мне шевельнулась ревность, словно Чонка коснулся чего-то моего, личного и только мне одному известного.

Наконец Чонка остановился на так называемом «Независимом еженедельнике», с редактором которого, в прошлом профессором гимназии Казариком, он был знаком.

Профессор Казарик издавал еженедельную «оппозиционную» газету. Оппозиционность ее заключалась в том, что на ее страницах время от времени бичевались неблаговидные действия мелких чиновников и изредка вскользь упоминалось об автономии, обещанной, но так и не данной нашему краю. Любимым коньком самого Казарика была Верховина. Он умиленно писал о деревянных церквушках, ощипке, серяках, курных, крытых соломой хатах, постолах, называя все это нашей национальной самобытностью. Казарик напечатал в лубочном издании с картинками толкователь снов, гадательную книгу, и его считали знатоком народной души.

Я усомнился, согласится ли Казарик напечатать мою статью, но Чонка поспешил успокоить меня.

— Казарик, он человек такой! Любит скандалы!.. Но имей в виду, что за статью придется заплатить, без этого нельзя.

— Заплатить?

— Не так уж много, Иване, но все-таки придется.

— Вот все, что у меня есть, Василю, — сказал я, открывая кошелек.

— Да, печально, — промычал Чонка и задумался. — Но все равно, я тебе одолжу, — великодушно предложил он, — только, пожалуйста, никому об этом не говори.

Вечером того же дня мы с Чонкой уже стояли перед дверью дома, где помещалась редакция газеты и квартира Казарика.

В ответ на наш звонок послышались шаги, и через минуту мы с Чонкой очутились в редакторском кабинете, большой захламленной комнате. Тут были и горы книг, и кипы пожелтевших газет, и деревянная верховинская утварь, и расшитый гуцульский кожух. А на стене наискосок висела трембита^[30].

Сам Казарик оказался кругленьким, румяным и говорливым человеком лет сорока, в коротковатых, узких внизу брючках и вышитой сорочке. Его стриженная ежиком голова сидела на короткой шее, и от этого казалось, что владелец ее все время пыжится и выпячивает грудь.

Первые же минуты разговора убедили меня, что слушать других Казарик совершенно не умел, но зато сам любил поговорить. Он только что возвратился из поездки по горным округам, где собирал обрядовые песни и коломыйки, и теперь его распирало от множества впечатлений.

— Да, прошу вас, — говорил он своим бабьим, с подскоками, голосом, — Верховина печальна, убога, таинственна! Отнимите у нее все это — и она потеряет себя, перестанет быть нашей Верховиной; вся ее особенность исчезнет.

— Прошу прощения, пане редактор, — не вытерпев, прервал я Казарика, — Верховина не музей, а народ не восковые фигуры.

Казарик вскочил и в возбуждении заходил взад и вперед по кабинету.

— А дух?! — восклицал он грозно. — А национальная самобытность?!

— Они не в ощипке, и не в курных хатах, пане редактор, и не в страданиях народа.

Чонка беспокойно задвигался и стал делать мне знаки, чтобы я не возражал, а Казарик будто на коня вскочил! Он сыпал цитатами, кипятился, доказывал, что страдание — благо, что только оно одно делает человека человеком, возвышает его дух и потому прекрасно.

Что-то гаденькое и одновременно страшноватое почудилось мне в этом человеке.

— Нет ничего лучше убеждать других: «Страдай!» — произнес я, воспользовавшись тем, что голос Казарика внезапно сорвался. — Но почему же, папе редактор, когда у вас болит зуб, вы не наслаждаетесь своим страданием и не пишете в честь его стихов, а бежите к дантисту?

— Господа! — вмешался Чонка. — Иване, пане Казарик, об этом как-нибудь потом. Будем деловыми людьми. Мы к вам, пане, по одному важному вопросу. Не сможете ли вы нас выслушать?

Казарик вмиг преобразился, «идейного» пыла как не бывало, точно он его в карман спрятал. Лицо сразу приняло сосредоточенное выражение. Мне показалось, что он даже забыл о том, что спорил со мной и по поводу чего спорил.

Выслушав меня, Казарик долго ходил в раздумье по кабинету.

— Печатать такую статью — это большой риск для меня, — говорил он. — Но если вы очень настаиваете, хорошо, буду печатать! Во всяком случае, мы договоримся…

Улучив минуту, когда Казарик повернулся к нам спиной, Чонка дернул меня за рукав и кивнул.

Я понял, что наступила пора спросить об основном.

— Сколько это будет стоить, пане редактор? — спросил я быстро и довольно невнятно.

Но Казарик расслышал. Он остановился, засунул руки в карманы пиджака и, глядя на меня исподлобья, сказал:

— Ничего. Н-но… — и при этом «н-но» он качнулся с носков на стоптанные каблуки, — возможно, моей газете будет нанесен ущерб, если появится такая статья, прошу вас. Надо учитывать: личности — раз, специальность вопроса — два, тон статьи — три… Словом… триста крон… Но только, если вы, прошу вас, согласитесь несколько смягчить тон статьи, тогда, разумеется, для газеты риска меньше и, прошу вас, соответственно все остальное…

— Триста крон, — подумал я вслух.

— Большой риск для газеты, — повторил Казарик. — Но я, прошу вас, сознаю долг независимой прессы бичевать язвы нашего общества…

— Соглашайся, — шепнул Чонка. — Дешевле не будет.

Я согласился.

Казарик принял деньги, как принимает их врач за визит, — не глядя, но очень ловко.

— На следующей неделе в номере, прошу вас, — любезно улыбнувшись, сказал он на прощанье.

Спускаясь по лестнице, где пахло кошками и типографской краской, я спросил Чонку:

— А если не напечатает?

— Вернет деньги, — ответил Чонка. — Он человек честный…

21

«На следующей неделе в номере»… К этому ожиданию прибавились еще поиски службы.

Однажды после целого дня безрезультатного хождения по разным конторам, усталый, раздраженный, подошел я к лембеевскому дому и едва только взялся за ручку калитки, как услышал оклик:

— Иванку!

Я обернулся, не представляя себе, кто же мог меня так окликнуть в Ужгороде. И каково было мое изумление, радость, растерянность, когда я увидел Гафию! Высокая, худая, с узелком в руке, она спешила ко мне через улицу из сквера.

— Мамо! — проговорил я, впервые назвав так Гафию, и таким теплом вдруг пахнуло на меня, такой всесильной защитницей показалась мне теперь эта молчаливая, тихая женщина, что я устремился к ней, как устремлялся когда-то к матери, когда она возвращалась домой после работы.

— Иванку, Иванку, — говорила Гафия. — Я тебя давно дожидаюсь. Мне тут паничка сказала, ты позднейше придешь.

Я был так обрадован, что ее появление не вызвало во мне тревоги, хотя я знал, что Гафия, может быть, два или три раза за всю свою жизнь покидала Студеницу.

Только когда мы очутились во флигелечке и Гафия, положив у своих ног узелок, села, я забеспокоился: уж не случилось ли что-нибудь с Горулей? Гафия сразу же уловила мое беспокойство и, не дожидаясь дальнейших вопросов, сказала:

— До ликаря пришла, Иванку. Грудь болит. Як ночь придет, так и кашляю.

Она произнесла все это торопливо, избегая моего взгляда.

— И вуйко вас одну отпустил?

— Что мне станет! — ответила Гафия. — Я не малая. У Илька и без меня забот много… А ты похудал, Иванку!.. Иой, похудал!.. Я тут тебе курку принесла, сыру, яичек. Спасибо Рущакову Семену, он мне твой адрес написал. — И начала развязывать узелок.

— Зачем? Не надо, — протестовал я.

Но Гафия и слушать не хотела.

— Ешь, Иванку, не от чужих, — говорила она и вздыхала, — як бы можно было побольше…

— Что дома? — спросил я после паузы.

— Дожди… туманы…

— И здесь дожди… А что вуйко?.. Сердится еще на меня?

Гафия сделала вид, что не расслышала. Она помолчала, а затем, подняв на меня глаза, осторожно спросила:

— А ты як тут, Иванку?

Мне было очень трудно говорить неправду, но из самолюбия и потому, что не хотелось огорчать Гафию, я сказал:

— У меня все хорошо. Теперь только жду решения.

— А не обижают?

— Да нет, что вы! — улыбнулся я через силу. — Кто меня может обидеть?

И по чуть приметному вздоху Гафии я понял, что она не очень-то поверила мне.

Дальше разговор у нас не клеился. И сколько я ни пытался завести речь о Горуле, Гафия отвечала односложно и неуверенно.

Вдруг она заторопилась.

— Мне уже пора, Иванку. Сижу, будто в гости пришла.

— Я пойду с вами к доктору, — сказал я.

Гафия сразу смешалась.

— Ни, ни, — замахала она руками. — Не ходи, Иванку, я сама!

— Да что вы! — воскликнул я. — Никуда я вас одну не пущу!

Гафия поймала мою руку и зашептала:

— Не ходи, Иванку, дуже прошу тебя…

Столько испуга было в ее голосе, что я не решился настаивать на своем.

Я проводил Гафию до ворот. Она пошла по улице торопливо, ни разу не оглянувшись, и вдруг я подумал: не ждет ли ее неподалеку Горуля?

22

Шумит проливной дождь. Сквозь окна видно, как в его струях дробится свет уличного фонаря.

Чонка в плаще с поднятым воротником, мрачный, расстроенный, сидит у меня во флигеле, не выпуская из рук мокрого полузакрытого зонтика. Вода, стекая с зонтика, образовала лужу, но мы не обращаем на нее внимания.

— Каков мерзавец! — повторяет Чонка. — Ай, ай, ай, какой мерзавец! Тут крупно заплачено. Он сам ее и написал, чтобы мне с этого места не сойти!

Я почти не слышу, что говорит Чонка. Мысли мои путаются.

На столе валяется смятая газета с напечатанной статьей. Но статья это не моя. Она обо мне. В грязном, бульварном фельетоне называли меня шарлатаном и неучем, а мою записку — бессмысленной чепухой, при помощи которой будто бы я рассчитывал сделать карьеру.

Я был совершенно убит, когда прочитал этот фельетон, под которым стояли ничего не говорящие инициалы «А. Б.».

— Это дело Лещецкого, — произносит после горестного раздумья Чонка. — Простая коммерция: Казарик понес твою статью Лещецкому, чтобы выудить побольше денежек, чем он от нас получил. А Лещецкий купил и твою статью и самого пана Казарика. Вот как это все делается!.. Но ты не отчаивайся, Иване, слышишь, не отчаивайся, что поделаешь! Мы еще, может быть, что-нибудь придумаем. Хочешь, набьем и Казарику и Лещецкому морду? Ну, не молчи ты, ради бога, Иване!

— Да, да, что-нибудь придумаем, — машинально повторяю я.

Чонка встает и делает несколько шагов по комнате, морща лоб.

— И все-таки, Иване, не придавай, пожалуйста, дорогой, всему этому такого большого значения. Забудется, вот увидишь, забудется!

Он еще долго тяжело вздыхает и чертыхается, открывая и закрывая зонтик.

Когда Чонка ушел, я почувствовал, что не в силах оставаться один в комнате. Накинув плащ, без шляпы, я вышел под дождь, пересек двор и очутился на пустынной улице.

Она тянулась передо мной бесконечным черным коридором. Огни у подъездов домов горели тускло и сиротливо, точно их случайно забыли здесь среди сырого мрака.

Дождь, смочивший мою непокрытую голову, и порывы холодного ветра освежили меня. Оцепеневшая было мысль робко, с перебоями, будто долго стоявшие и вновь заведенные часы, начала свой прерванный бег… «Правду нелегко слушать…» Кто это сказал?.. Куртинец… И передо мною всплыло его лицо и сизое облачко табачного дыма под усами, словно очень далекое воспоминание… «Правду нелегко слушать». Вот она, правда…

Я свернул в переулок и оказался перед светящейся дверью ночного буфета. Машинально толкнул ее и вошел в задымленное помещение, освещенное зеленоватым светом газового рожка. Поздние посетители пили вино у буфетной стойки. Два тощих цыгана, закатывая глаза и отбивая такт ногами, пиликали на скрипках.

Я подошел к стойке.

— Какого пан прикажет? — спросил хозяин, выжидающе склонив набок голову.

— Все равно, — сказал я.

Хозяин взял с полки стакан и стал наполнять его розоватым вином.

Посетители были пьяны и разговаривали громко, словно глухие.

Я выпил вино, не переводя дыхания, как пьют при сильной жажде воду.

— Лучшее в Ужгороде! — щелкнул языком хозяин. — Не правда ли?

Я промолчал и знаком попросил налить второй. Был налит второй и третий; я пил вино залпами и не пьянел, а испытывал только знобящую теплоту во всем теле.

— Еще? — вопрошающе, с бутылкой в руке, глядел на меня буфетчик.

— Да, еще, — кивал я.

И розоватая жидкость, вся в искорках, булькая, заполняла стакан. А я не пьянел. В голове становилось легко, просторно, и каждое слово «еще», которое я произносил, звучало вызывающе громко среди пьяного смутного говора посетителей. Один из них, стоявший ко мне спиной, неожиданно обернулся. Мутные глаза его уставились на меня.

— Пане, — произнес он, с трудом выталкивая заплетающимся языком слова, — я хочу выпить с вами за то, чтобы все на свете шло к черту, вот за что… Все к черту!.. — и, мгновенно забыв обо мне, уронил голову на стойку.

— Лучшие экипажи в городе! — шепнул мне хозяин буфета, кивая на охмелевшего посетителя. — А жена сбежала с кошицким вояжером, не слыхали? Об этом говорит весь город!.. Еще стаканчик?

— Нет, — покачал я головой и стал расплачиваться.

Очутившись на улице, я снова почувствовал озноб.

Лицо мое горело, глазам было больно глядеть даже в темноте. Я шел в каком-то полузабытьи. Минутами сознание, как от толчка, начинало работать лихорадочно и ясно. Да, Куртинец прав, прав во всем, что он говорил. То, чего я добивался и что мечтал осуществить, было не только не нужно пану губернатору, Лещецкому, всем этим депутатам и сенаторам, не только не нужно, но и враждебно им. И Горуля понимал это. Сознание опять мутилось, и все исчезало, кроме болезненного озноба, трясшего меня.

Я не помню, как очутился у дома Лембея, как отпер калитку и вошел во флигель. Я помню только, как взял со стола зеленую папку и спокойным, размеренным движением начал вырывать из нее страницы, одну за другой. Затем так же спокойно я сунул весь этот бумажный ворох в печку и поджег его.

Синее пламя лениво поползло по одной из страниц. Смятый лист расправился, как живой, и я успел заметить, что это была первая страница вводной части записки, а когда лист расправился еще больше, мелькнула строка из сказки о ключе Миколы: «… А земля все стоит и стоит запертая». Но вот синеватый огонь лизнул эту строку и обуглил ее. Я не ощущал ни сожаления, ни раскаяния; полное безразличие овладело мною. Вдруг весь ворох занялся ярким золотистым огнем, клочки черного пепла выпали из печки, — и больше я уже ничего не помнил.

23

Десять дней… Их следует считать вычеркнутыми из моей жизни. Единственно, что осталось в памяти, — это короткие проблески сознания, когда сквозь мутную пелену забытья я еле различал очертания лиц склонившихся надо мной людей и слышал звуки их голосов. Но стоило чуть-чуть напрячь силы, чтобы пошевельнуться или что-то произнести, как лица таяли, звуки сливались в одну дребезжащую ноту, и я вновь впадал в беспамятство.

Десять дней, теперь они остались позади. Мои глаза открыты, и надо мною, склонившись, стоит Ружана. Лицо девушки осунулось, и я ясно вижу, как дрожат слезинки на ее ресницах.

— Почему вы плачете? — спрашиваю я, и собственный мой голос кажется мне чужим и далеким.

— Не знаю, пане Белинец… Теперь будет все хорошо…

Жизнь со всеми ее ощущениями, памятью и желаниями осторожно, будто пробуя, выдержу ли я весь этот груз, возвращается ко мне. Я уже сознаю, где я и что со мной произошло; я вижу, что на улице день, светит солнце и ветер качает под окном голые ветки дерева. Вижу склянки с аптечными сигнатурками на столике возле кровати и чувствую, как Ружана подносит к моим запекшимся губам ложечку с лимонной водой.

— Выпейте, — просит она.

Я пью покорно, но неловко, по капле.

— Совсем разучился.

На лице Ружаны выражение материнской заботы, от которой на душе делается легко и спокойно.

— Какой сегодня день? — спрашиваю я.

Ружана отвечает.

— Я был очень болен?

— Да, вы были очень больны, пане Белинец, но теперь все прошло. Прошу вас, ни о чем не думайте и не разговаривайте много: это вредно… Я только об одном хочу вам сказать: когда вы были больны, вами интересовался пан Матлах. Он говорил, что вы с ним из одного села, и просил передать, что, как только представится возможность, ему нужно встретиться с вами.

— Матлах? — переспрашиваю я. — Да, мы с ним односельчане… Что ему надо?

— Ну вот, вы уже и волнуетесь, — укоризненно говорит Ружана. — Знала бы, ничего не сказала.

— Нет, я не волнуюсь… Матлах?.. Он не говорил, зачем я ему нужен?

— Нет. Он приезжал в Ужгород к врачам. У него ноги больны, не может передвигаться… Скоро он снова приедет. Все! Больше и не вздумайте расспрашивать!

Я ощущаю такую усталость, что глаза мои смыкаются, и я засыпаю…

Возвращаясь из банка, Чонка сразу забегает ко мне во флигелек.

— Рад, что все обошлось и ты выкарабкался, — говорит он, грузно опускаясь в кресло. — Слушай, а не глотнуть ли нам по случаю твоего выздоровления? Нельзя? Почему нельзя? А, эта Ружана! Но что женщины понимают в вине? Ровным счетом ничего.

Чонка тоже говорит мне о Матлахе.

— Черт его знает, зачем ты ему понадобился! Но Матлах — это серьезно. Он высоко котируется, его побаиваются. Груб? Да, груб, но человек своего слова. Скажет: «Я вас съем» — и съест, даже косточек не останется. Скажет: «Я вас озолочу» — озолотит!

— И тоже косточек не останется? — улыбается Ружана.

— В деловом мире и так бывает, — соглашается Чонка.

Только через несколько дней Ружана разрешила мне прогулки по дворовому садику. Ей доставляло большое удовольствие опекать меня, а мне — подчиняться ее опеке. Иногда она сама подолгу бродила со мной взад и вперед по коротким дорожкам садика, расспрашивая о Верховине, Брно, о людях, которых мне приходилось встречать. Я рассказывал ей о Горуле, быстровском учителе, Гафии, докторе Мареке. Для Ружаны это были люди из другого мира, совсем не похожие на тех, каких знала она.

Но радостное чувство выздоровления омрачилось. Я очень скоро заметил, как сухо разговаривали со мной старый и пани Юлия. Красные глаза Ружаны и раздражительность Чонки были тоже достаточно красноречивы. Было ясно, что в доме Лембеев разлад и виновник его я.

В конце концов Чонка рассказал мне о том, какая буря поднялась в семье, когда Ружана не дала увезти меня в больницу и, пренебрегая возмущением домашних, приняла на себя тяжелую обязанность сиделки. Она не отходила от моей постели в течение десяти дней, строго выполняя все указания врача.

— Представляешь себе, — говорил Чонка, — впервые взбунтовалась, и еще как! Старый и Юлия до сих пор не могут прийти в себя. А к тому же они ведь верят, Иване, всему, что было про тебя написано в той паршивенькой статейке… Но не обращай на это, пожалуйста, внимания, пусть думают, что хотят. Если на то пошло, черт побери, хозяин здесь я! Я тащу их на своей шее, вот и все!

Я был благодарен Чонке, но как ни велика была моя благодарность и как ни был я теперь привязан к Ружане, я чувствовал, что задыхаюсь в затхлой атмосфере дома Лембеев. Самолюбие мое страдало ужасно, и сознание, что сейчас мне некуда идти, было мучительно.

Поисками службы я занялся, едва только оказался в состоянии кое-как держаться на ногах.

Сначала мне как будто повезло, я узнал сразу два адреса, где требовались инженеры сельского хозяйства. Помчался по первому адресу, но, увы, как только назвал свою фамилию, наступила пауза и мне вежливо ответили, что, к сожалению, вакансия уже занята. То же самое произошло и в другом месте.

Отказали и Чонке, когда тот попытался устроить меня на должность переписчика в частной конторе. Днем еще он уверял, что нечего беспокоиться и должность за мною, а вечером, вернувшись из банка, уныло развел руками.

— Ничего не получилось, Иванку. Эта паршивая статейка портит все дело.

Потянулись тяжелые недели бесплодных поисков работы. Первое время я еще лелеял надежду на какую-нибудь счастливую случайность, но в конце концов даже от этой призрачной надежды ничего не осталось. И к числу тех, кто целыми днями простаивал на пешеходном мосту и набережной, мрачно наблюдая за рыболовами, прибавился еще один неудачник.

Осень быстро наводила на реке свои порядки. Уж стал многоводным, быстрым от идущих в горах дождей. Убрались восвояси рыболовы, оставив под мостом до весны свои вышки-сиденья, только я и те, кто стали теперь моими товарищами, попрежнему часами в отупении глядели на бурую реку.

Однажды утром, собираясь выйти из дому, у дверей флигелька я столкнулся с Ружаной. Теперь при каждой встрече, вопреки всем угнетавшим меня невзгодам, мы оба испытывали волнующее, двойственное чувство радости и смущения. Простые, дружески откровенные отношения, установившиеся было с первых дней нашего знакомства, незаметно для нас самих стали уступать место стеснительной неловкости и какой-то наивной осторожности, будто мы пытались скрыть друг от друга появившуюся у каждого из нас тайну. Но именно потому, что тайна, в сущности, не была тайной, мы не испытывали прежней свободы. Порой казалось, что нам не о чем больше говорить, и мы подолгу молчали, боясь взглянуть друг на друга. И в то же время эта несвобода, эти долгие минуты молчания не только не тяготили нас, а, наоборот, были нам дороги, наполняли наши существа ожиданием счастья. И подобно тому, как от света, вспыхнувшего в ночи, еще плотнее становится темень вокруг, так и все то враждебное, что окружало меня сейчас, делалось еще более враждебным, готовым, казалось, лишить меня и самой Ружаны.

— Пане Белинец, — проговорила Ружана, поправляя свои пушистые волосы, — это вам, — и подала мне письмо.

Я развернул листок, на котором каллиграфическим секретарским почерком было написано: «Пане Белинец, прочитал вашу записку. Если вы теперь не хвораете, прошу зайти ко мне в отель Берчини. Петро Матлах».

Я протянул письмо Ружане и, когда она пробежала его глазами, недоумевая, спросил:

— Откуда у Матлаха взялась моя записка? Я ведь ее не посылал ему.

— А разве это нехорошо, что она оказалась у Матлаха?

— Просто загадочно, — ответил я. — Да и зачем она понадобилась Матлаху?

Ружана смутилась.

— Простите, что я сделала это без вашего разрешения. Экземпляр, который вы послали в министерство, вернулся обратно еще во время вашей болезни. Отец Новак заинтересовался запиской и захотел ее прочесть. Он очень образованный и отзывчивый человек, пане Белинец. Он мне сказал, что его христианский долг помочь вам стать на дорогу.

— А от отца Новака записка попала к Матлаху?

— Да, пан Матлах, когда бывает в Ужгороде, беседует с отцом духовным… Не ругайте меня, пожалуйста. И я и отец Новак желаем вам только хорошего.

Наступила пауза.

— Там ждут ответа, — робко напомнила Ружана и повела головой в сторону дома.

Я встрепенулся.

— Ответа? Кто?

— Мужчина, который принес письмо.

Мы пересекли с Ружаной двор и подошли к дому. У ступеней, ведущих на галерею, стоял, ожидая меня, посланец Матлаха, его секретарь Сабо. В один миг мне припомнилось все, что рассказывал о Сабо Горуля, припомнилась жердь, пущенная вслед Олене, бегущей по улице Студеницы, и меня охватило чувство омерзения к этому человеку, который, шаркнув по-гимназически ножкой, быстро проговорил:

— Честь имею.

Узнал ли он меня? Мне показалось, что узнал. Глаза его вдруг воровато метнулись и потупились.

Теперь уж я имел полную возможность внимательно разглядеть матлаховского секретаря.

На вид ему было лет около сорока пяти. Все казалось в нем узким — и лицо, и плечи, и вытянутые книзу восковой прозрачности уши, и кисти с длинными, находящимися в постоянном движении пальцами шулера. Он носил брюки гольф, галстук бабочкой и пиджак неопределенного цвета с большими накладными карманами. Костюм только подчеркивал тщедушие Сабо, но ничего жалкого в этом тщедушном человеке не было. Печать порочности и трусливой жестокости лежала на всем его облике, и ни вкрадчивая улыбка, ни угодливая поза не могли их скрыть от внимательного взгляда.

— Очень приятно познакомиться, пане инженер, — заговорил Сабо. — Я секретарь пана Матлаха, Сабо. Ваша супруга? — и он кинул взгляд на Ружану. — Ах, нет? Прошу прощения, пани. А я подумал: какая прекрасная и, должно быть, счастливая пара! Еще раз простите.

— Прошу передать пану Матлаху, — прервал я словоизлияния Сабо, — что буду у него завтра в два часа.

— Завтра в два часа? — подхватил Сабо. — Слушаю, пане, будет передано. Честь имею.

И он опять шаркнул ножкой.

24

Черный, сверкающий, нарисованный на стекле ботинок, кусок мыла в лучистом ореоле, два ряда ослепительно белых зубов… И надписи:

«Сегодня Европа признала обувь Бати самой практичной и удобной, завтра это признает все человечество!»

«Лучшее в мире мыло «Лебедь»!»

Это дверь ужгородского отеля Берчини. Я открыл ее и очутился перед конторкой.

— Пан Матлах в двадцать втором, — сказал портье, узнав, к кому я пришел. — Но вам придется подождать немного пана, пока от него не уйдут врачи. Три врача! — И, обернувшись, он крикнул: — Йошка!

Из чуланчика под лестницей выскочил худенький мальчик-рассыльный.

— Проводи пана в двадцать второй!

Мальчик поклонился и, пробираясь бочком возле перил, повел меня по лестнице на второй этаж.

— Пятая дверь направо, — пояснил он, указывая на полутемный длинный коридор. — А подождать вы можете здесь, — кивнул он в сторону старинного плюшевого дивана.

Ждать мне пришлось не очень уж долго, каких-нибудь минут десять, но мне они показались бесконечными.

«Что нужно от меня Матлаху?» — уже в который раз спрашивал я себя.

Но вот в полутемном коридоре хлопнула одна из дверей, и по вестибюлю мимо меня прошли, застегивая на ходу пальто, трое. «Три врача», — вспомнились мне слова портье. Следом за врачами прошли Сабо и здоровенный парень с румяным, лоснящимся, чрезвычайно самодовольным лицом. Это был младший Матлах.

Я выждал немного, затем пошел по коридору и, найдя двадцать второй номер, постучался.

— Да, да. Кто там? — послышался раздраженный голос.

Я вошел.

Посреди комнаты, держась одной рукой за край стола, а другой за спинку стула, стоял грузный человек с дряблым, вытянутым вперед лицом. Чувствовалось, что стоять человеку тяжело, а он упрямо, словно кому-то наперекор, не садился. Все было на нем тесно и куце: на животе из-под жилетки торчала белая сорочка, брюки едва прикрывали щиколотки, а из коротких рукавов пиджака вылезали большие, красные, словно только что вымытые холодной водой руки. Да, он постарел, Матлах!

— Жулики они, вот что я вам скажу! — выкрикнул Матлах, даже не ответив на мое приветствие. — Я этих докторов вижу насквозь. То не ешь, то не пей, хотят упрятать меня в какой-то санаторий на целый год. Пусть лучше скажут, что ничем не могут помочь, — и дело с концом! Пусть так и скажут, а не тянут с меня грόши. Мои грόши не для того добыты, чтобы их по ветру без толку пускать.

С большим трудом, неуверенно, как ребенок, который учится ходить, Матлах сделал два шага по комнате, не выпуская из рук спинку стула, и сел на край кровати. Его возмущение против врачей погасло, я даже удивился такому внезапно наступившему спокойствию.

— Жду, жду вас, пане Белинец, — деловито приветствовал он меня, и неприятный, ощупывающий взгляд бесцеремонно пополз по мне сверху вниз и остановился где-то на носках моих ботинок. — С батьком вашим мы были когда-то добрые знакомые… Прошу садиться.

Я поблагодарил за приглашение и сел, ожидая, что сейчас начнутся обычные в таких случаях воспоминания и расспросы, но, к моему удивлению, ничего этого не последовало.

— Будем говорить с вами о деле, пане Белинец, — произнес Матлах, едва я только опустился на стул. — Читал, читал, чтό про вас в газетке было написано, и все, что сами написали… Ну, на газетку я начихал. У них там своя коммерция: не сбрехнешь — ноги протянешь. Вон и мне от вас крепко досталось, ох, и крепко!

— Я писал то, что думал, — сказал я сухо.

— И зря так думали, — продолжал Матлах. — Что я, зверь? Ну, было, конечно, вон Штефакову Олену мои дураки обидели. Нехорошо… Был бы я дома, разве ж я б позволил? Ну, что про прошлое вспоминать, если человеку дан и сегодняшний день и завтрашний!

Он пошарил взглядом вокруг и, видимо найдя то, что искал, попросил:

— Не посчитайте за труд дать мне вашу книжечку, или как она по-ученому называется… Вон, на столе лежит.

Я поднялся, взглянул на стол и только теперь заметил знакомую зеленую папку. Горячая волна прихлынула к лицу, пальцы дрогнули, я взял папку и передал ее Матлаху.

— Читал, что вы написали, — повторил Матлах и стал перелистывать страницы; они шелестели под его пальцами, как пересчитываемые денежные банкноты. — Я и не гадал раньше, пане Белинец, что на Верховине такое богатство может быть, а вы вот сразу и увидели! — Матлах перестал листать, остановившись на одной из страниц. — А ну, — сказал он, протянув записку, — прочитайте мне еще раз то, что я карандашом отметил.

Я взял протянутую папку и увидел на полях страницы две жирные карандашные линии.

— Вот это и прочитайте, — ткнул пальцем Матлах в подчеркнутый абзац.

То была мысль, навеянная мне мечтаниями Горули у костра в колыбе. Давно ли это все было? А кажется, что бог весть сколько прошло с тех пор.

«Кто знает, — начал я читать, — может быть, со временем, когда проблема хлеба на Верховине будет разрешена, там может возникнуть высокопродуктивное молочное животноводство, не уступающее животноводству Швейцарии. Человек превратит оскудевшие земли полонины и склонов в прекрасные пастбища, и молочные фермы станут неотъемлемой частью верховинского пейзажа. Но теперь это область мечтаний. Хлеб насущный — вот что нужно нашей Верховине».

На какой-то миг вспомнился мне день и час, когда я это писал, и та владевшая мною уверенность в успехе, и те прекрасные картины будущего родного края, рисовавшиеся так ярко моему воображению…

И вдруг голос Матлаха:

— А что, пане Белинец, если я буду ставить молочные фермы на Верховине?

— Вы?

— Ну да.

— Вы хотите моего совета?

— Ни, — сказал Матлах, — совет вы уже мне дали. Я его тут вычитал, — и он кивнул на записку.

— Какой же это совет? — проговорил я, ощущая смутное беспокойство. — В своей записке я говорю не об отдельном хозяйстве, а о целом крае, и к тому же молочный скот, фермы — это просто мечтание о возможном будущем…

— Для кого и мечтания, — усмехнулся Матлах, — а для меня добрый совет.

— Что же, — сказал я, принужденно улыбаясь, — дело хозяйское. Если есть возможность поставить ферму и обеспечить ее кормом, она может принести немалую выгоду.

— Вот и я так решил, — произнес Матлах, и в глазах его вспыхнула жадная искорка. — Сначала поставлю одну, потом другую, а там, даст бог, третью и десятую.

Он произнес это глуховато, почти шепотом, с жестокой силой уверенного в себе человека.

— Думаете, у меня на то грошей не хватит? Хватит! Батя, кажут, с сапожника начал, а стал обувным королем! Почему бы и мне не попробовать? Начну с малого, а добьюсь того, чтобы наилучшим маслом люди считали масло Матлаха, чтобы наилучшим сыром считался не какой-нибудь там швейцарский, а мой, матлаховский, сыр! Я на то грошей не пожалею, чтобы над крышами и мое имя горело электрикой. Что для этого надо? Добрый скот взамен нашего карпатского бурого? Что же, завезу швицкий. Полонины? Пока и такой земли хватит, а не хватит — скуплю! Пастухов надо? Будут пастухи!

Планы Матлаха показались мне пустыми фантазиями тщеславного, одержимого одним только стремлением к богатству человека, и Матлах словно угадал мою мысль.

— Ну, знаю, знаю, пане Белинец, — сказал он с усмешкой, — что вы сейчас думаете, да чего не скажете: «Уж не тронулся ли ты умом, старый Матлах?» Так ведь?.. Нет, не тронулся. Я все подсчитал, пане Белинец, ночи не спал, а считал. Поглядите, вот они, мои подсчеты! — И с этими словами он распахнул ворот сорочки, извлек из-за пазухи бычий пузырь, в котором вместе с пачкой денег была завернута пухлая и потрепанная записная книжка, и стал листать ее исписанные цифрами страницы.

— Что теперь скажете? — спросил Матлах. — Гроши для этого нужны? Не считайте моих грошей, то уж моя забота… А вы, пане Белинец, дайте моим фермам корм, побольше да получше. Такой человек, как вы, мне нужен.

Будто плетью хлестнули меня последние слова. Служить у Матлаха? Так вот зачем я понадобился ему?! Я чувствовал, как кровь прихлынула к моему лицу. В номере стало вдруг темно, и было такое ощущение, что кто-то тянет меня к самому краю крутого обрыва.

— Нет, пане Матлах, — проговорил я сдавленным голосом, — ваше предложение я принять не могу.

— Зря, — нахмурился Матлах, — ей-богу, зря. Ведь все равно вам служить у кого-нибудь надо. Не у меня, так у другого. Так не все ли равно? — И добродушно добавил: — Ну ладно, не слышал я вашего отказа, пане Белинец. Подумайте лучше. Только, по чести сказать, чего тут долго думать? Я же вас в компаньоны не зову, и грошей мне ваших не надо. Вам даю землю, и делайте с ней все, что вы в своей записке пишете… Сдается мне, пане Белинец, что другой такой выгодной службы у вас не предвидится. А я обижать не стану.

Из гостиницы я ушел в подавленном состоянии. «В самом деле, — думал я, — не к Матлаху, так к другому надо идти под ярмо. Государственной службы мне теперь не получить, об этом и мечтать нечего. Куда же податься, как жить? Опять носить по улицам картонный башмак или снова сесть Горуле на шею… Нет, ни за что! Но Матлах, Матлах — это уж слишком!»

Снова начались мучительные поиски работы. Я до сих пор храню экземпляры газет с объявлениями на последних полосах: «Инженер сельского хозяйства, окончивший курс в Брно, ищет место. Согласен в отъезд. С предложениями обращаться: «Ужгород, почтовый ящик Д/23».

Ежедневно я приходил на почту, открывал ящик, но ящик был пуст. «Ничего, — утешал я себя, — завтра что-нибудь да будет». Но наступал завтрашний день, и ничего в положении моем не менялось.

Чонка одолжил мне триста крон, которые «честно» возвратил Казарик. Я ездил в Пряшев, Мукачево, Берегово — и все безрезультатно. Советским людям моего поколения неведомо это ужасное чувство, когда у человека есть сильные руки, знания, специальность, жажда работы — и их не к чему приложить. Тупое отчаяние преследует безработного даже во сне. Ночью ждешь утра, а когда оно приходит, не рад, что оно пришло. День кажется бесконечным, все люди — врагами, мозг отупевает, движения становятся вялыми, тяжелыми. Работы, работы!

Но вот как будто судьба сжалилась надо мной: в ящике Д/23 я нашел открытку. Как голодный берет протянутый ему ломоть, так и я жадно схватил эту желтоватую почтовую карточку, на которой было написано: «Вдова Калмана Гедеш из Берегова предлагает пану инженеру Белинцу место управителя в небольшом имении. Для переговоров прошу пана явиться в Берегово, на Бенешевскую улицу, дом номер девять».

Вдова Калмана Гедеш приняла меня любезно. Поместье у нее было небольшое, сама она постоянно жила в городе, и ей нужен был честный управляющий. Но так как рекомендаций у меня никаких не было, за исключением диплома об окончании институтского курса, пани Гедеш попросила меня повременить несколько дней. Я возвратился в Ужгород и стал ждать. Ответ из Берегова пришел очень скоро. В ящике Д/23 меня ждала открытка.

«Вдова Калмана Гедеш честь имеет сообщить пану Белинцу, что на ее запрос в краевую земельную комору рекомендация была дана пану инженеру не в его пользу, о чем вдова Калмана Гедеш весьма сожалеет».

Петля на моей шее затягивалась все туже. Подлая газетная статейка, Лещецкий неотступно шли за мной следом… Пересуды и дрязги в доме Лембеев, где я вынужден был оставаться, ежедневные упреки Юлии мужу, что это по его милости у них в Доме живет человек, от которого отворачиваются все приличные люди, не давали дышать.

Мне не на что было надеяться, а жить дальше так, как я жил теперь, чувствовать унизительную зависимость от едва терпевших меня старого Лембея и Юлии я больше не мог.

…И вот опять секретарь Матлаха Сабо принес мне письмо. Я пробежал его глазами и смял листок…

Матлах ждал меня в гостинице. Тяжелый, обрюзгший, раздраженно оттолкнув от себя пытающегося ему помочь сына, он поднялся мне навстречу, цепляясь руками за край стола и спинку кровати.

— Ну что, пане Белинец, все еще не решаетесь? Пора, ей-богу, не пожалеете… Вы все думаете: «Вот, работать на Матлаха!» — а ведь на самом деле для Верховины будете работать. Что же, я не человек и не вижу, какая она, наша Верховина? Все вижу… А мы ее на ноги поставим! Я не шуткую, пане Белинец. Застрою Верховину фермами, от Ясеней до самой до Словакии. Дайте мне только срок, чтобы развернуться, и увидите: всем найду у себя работу, никого без хлеба не оставлю… а вы мне помогите наукой…

Я слушал, опустив голову. Никто не мог быть моим советчиком сегодня. Решать надо было самому.

«Допустим, — думал я, — что в конце концов мне даже удастся получить место агронома в чьем-нибудь поместье, но ведь все равно и там Матлах! Матлах — только под другой фамилией. Здесь хоть мне представлялся случай работать на горной земле и, может быть, чем-нибудь помочь людям Верховины… Или опять возвращаться во флигелек Лембеев?»

Выхода не было…

— Значит, договорились, пане Белинец? — произнес Матлах. — Ну, як кажут, дай бог!

25

Как ни противился Матлах, а пришлось ему уступить врачам. Он бы поупрямился и дальше в надежде, что, может, обойдется без лечения, если бы, проснувшись однажды утром, не почувствовал, что ноги совсем не повинуются ему. Матлах испугался и стал звать на помощь.

Врачи предложили срочно ехать в Прагу, и он согласился.

Меня в этот день в Ужгороде не было. Я выехал в Мукачево, где должен был встретиться и переговорить с доверенным лицом Матлаха о будущем строительстве фермы.

Когда я вернулся, дверь мне открыл Чонка.

— Где ты пропадаешь? — накинулся он на меня. — Матлах тебя разыскивает. Скорее на вокзал!

— Почему на вокзал? — удивился я.

— Как, ты не знаешь?! — воскликнул Чонка. — Твой шеф уезжает в Прагу. Полчаса назад приходил его отпрыск и велел передать, что пан Матлах ждет тебя уже на вокзале.

Матлаха я нашел на платформе, он сидел там на раскладном стуле. Ноги его были закутаны в черный мохнатый самотканный платок, какие носят у нас женщины в низинных селах вместо зимней верхней одежды. У ног лежала старая верховинская тайстра. Провожатых было двое: сын и Сабо.

Матлах был угрюм и сосредоточен.

— Приходится ехать, пане Белинец, черт бы их взял всех! — произнес он, когда я подошел к нему. — Думал, обойдется и так… Вы сгадайте, сколько грошей пропадет из-за этих проклятых! Ну, что вы там, в Мукачеве, успели?

Я подробно рассказал о своей поездке.

— Вот и добре, — оживился Матлах, — пробуйте сами, пане Белинец. А время без меня не теряйте. Что только нужно, делайте. Я для вас и гроши приготовил, вот, пойдите в сторонку и пересчитайте, я уже считал.

Как и в прошлый раз в гостинице, он расстегнул ворот сорочки и извлек из бычьего пузыря завернутую в бумагу пачку денег.

— Зачем мне считать, — сказал я, — если вы сосчитали?

— Нет, уж сосчитайте, — запротестовал Матлах. — Гроши любят, когда их лишний раз пальчиками перевернут. А потом вот здесь, на этом листочке, и расписочку дадите, сколько получили.

Я сосчитал деньги, затем написал на листке расписку. Матлах прочитал ее, шевеля губами, спрятал в бычий пузырь и застегнул ворот сорочки.

— Вот и начало, — произнес он. — Если бы не мои ноги, у нас бы дело быстрее пошло… Вернусь, сам буду с вами фермой заниматься. Я вон чув, Батя и теперь сам везде нос сует: хозяин!.. На обратной дороге в Злин заеду, надо поглядеть, как у него там дело крутится, может и для себя я какую-нибудь пользу подмечу… С сапожника начал, а вон куда вышел!..

Платформа между тем заполнилась пассажирами. Подали состав. На вагонных подножках стояли проводники в каскетках. Людские голоса смешались с визгом колес багажных тележек и предостерегающими окриками носильщиков.

— Пора и нам, — произнес Матлах и начал прощаться.

— Поднимай, Андрею, — приказал Матлах сыну.

К моему изумлению, Андрей без всякого усилия, словно то был не человек, а узел с тряпьем, поднял Матлаха и понес его.

Сабо подобрал стул, тайстру и поспешил следом за Матлахом.

— Нет, нет, пане Белинец, вы просто родились в сорочке, мы все так рады за вас! Бедненький, сколько вам пришлось перетерпеть! Ах, не говорите, не говорите, как это ужасно быть оклеветанным! Я так переживала за вас, но все время твердила Василю, что в конце концов правда восторжествует и вы будете вознаграждены. Вот видите, так и случилось. Отец говорит, что лучшей службы, чем у пана Матлаха, не надо и желать. Как мы все рады!

Это разливается соловьем Юлия. Столкнувшись со мной в садике на дворе, она зазвала меня в дом и вот уж бог весть сколько времени рассыпается в комплиментах мне и бурно выражает свою радость по поводу того, что я получил службу у Матлаха.

Мне стыдно за себя, стыдно за Юлию. Краешком глаза я слежу за Ружаной. Она стоит спиной ко мне у окна, в дальнем, скрытом полумраком конце столовой. Понимает ли она мое состояние?

За дверью раздается глухой стук и спасительный детский плач. Юлия срывается с места и бежит в соседнюю комнату.

Ружана быстро оборачивается и подходит ко мне. По лицу я вижу, что ей тяжело и стыдно.

— Уйдемте, пане Белинец, — просит Ружана.

— Куда?

— Куда хотите, но уйдемте.

— Бродить по городу, хорошо?

— Все равно.

Небо в звездах. Легкий морозец. Время еще не позднее, а улицы уже пустынны. Только в завешенных полотняными шторами окнах домов светятся огни.

И чем дальше уходим мы от дома Лембеев, тем легче становится на душе, словно там, позади, вместе с Юлией осталось все тяготившее меня.

И так мы идем долго и молча.

А улицы ведут нас в гору, все в гору, мимо церкви, по Цегольнянской. Гравий шуршит и щелкает под ногами. Вот развилка. Мы сворачиваем вправо. Подъем становится все круче.

— Что это за улица, Ружана?

— Кажется, Высокая.

Дома, отделенные садами, стоят здесь только с левой стороны: направо сразу под крутой уклон тянутся виноградники. Мы всходим на самый гребень улицы, и перед нами внизу весь город. С высоты кажется, что горят его огни неярко, и не горят, а теплятся. Кто-то рассыпал их, как зерна, среди темноты притиссянской равнины, и они жмутся друг к другу, только одиночки ушли далеко в ночной простор, к переливающейся на горизонте жемчужной ниточке Чопа.

— Зачем мы пришли сюда? — спрашивает Ружана.

— Здесь высоко. Люди любят высоту.

— Разве? — не то удивленно, не то задумчиво говорит Ружана. — Мне почему-то кажется, пане Белинец, что вы вообще высокого мнения о людях.

— Только не о себе, — говорю я печально. — Но на свете есть много по-настоящему хороших людей. Разве вы не согласны со мной?

— Я никогда не задумывалась над этим, — ответила Ружана. — Я только помню: в детстве мне пришлось идти с матерью через кладбище ночью, и я страшно трусила. «Чего ты боишься? — смеялась надо мной мать. — Бояться надо живых: они готовы перегрызть друг другу горло, а мертвецов бояться не стоит, они самые порядочные люди».

— И с тех пор вы перестали бояться мертвецов?

— С тех пор я начала бояться и живых.

— И меня в том числе?

— Вас? — Ружана делает паузу и, заглянув мне в глаза, поводит головой. — Вас — нет…

Несмело впервые я беру Ружану под руку. Ружана на мгновение задерживает дыхание, словно перед неожиданно возникшим распутьем, и вдруг доверчиво прижимается к моей руке. И это доверчивое ее движение красноречивее всех слов, оно наполняет меня неизъяснимой, тихой радостью, сознанием, что с моей жизнью готова слиться жизнь еще одного существа, дороже которого нет для меня теперь никого.

Выбившиеся из-под шапочки волосы Ружаны касаются моей щеки. Я целую их осторожно, боясь хоть чем-нибудь осквернить светлую эту минуту.

— Не надо, — просит Ружана, — не надо, Иванку, увидят.

— Кто?

— Хотя бы вот они, звезды, — улыбается Ружана.

— Звезды? Они уже привыкли к этому, — произношу я с ответной улыбкой. — Сколько сейчас в мире таких, как мы, и скольких эти звезды видели до нас, и скольких еще увидят после!

— А мне кажется, Иванку, что мы одни, что других нет и не было… И ничего я больше не хочу, — уже шепотом продолжает Ружана, — кроме одного: всегда быть вместе, вот так, как сейчас, всегда…

— И во всем, — добавляю я.

Ружана делает движение.

— А разве любовь, то, что мы… любим друг друга, еще не все?

— Очень много, но не все, — отвечаю я.

— Для вас, — печально произносит Ружана. — У вас, должно быть, бездонное сердце, Иванку.

— Это хорошо или плохо?

— Не знаю. Но люди с таким сердцем сами бывают несчастливы. А я хочу счастья для нас, — ведь это так немного, правда?

— Не больше того, чего хотят все люди.

— Вы опять о всех, — укоризненно вздыхает Ружана. — Ну что же, я и на это согласна. Видите, какая я покорная.

— Ружана, милая… — я целую ее руки, заглядываю в глаза, и они опять светят мне мягким, ласковым светом.

26

Зима прошла в разъездах, закупках семян, составлении рационов для скота, разбивке матлаховской земли для предстоящих посевов.

Матлах очень быстро вернулся из Праги. Пражские профессора с их противоречивыми советами и мало обнадеживающими обещаниями раздражали его не менее, чем ужгородские врачи. Одна мысль, что придется лечиться бог знает какой срок и сколько крон может вылететь в трубу как раз тогда, когда он, Матлах, затеял такое огромное дело, приводила его в тупое бешенство. Страсть к наживе была сильнее физического недуга. Он не выдержал и бежал из Праги. Он так мне и заявил: «Сбежал».

Я жил то в Верецках, где временно стоял матлаховский скот, то в Мукачеве.

С Ружаной мы виделись редко, только в те дни, когда я наезжал в Ужгород. Она была теперь для меня единственным светлым огоньком, к которому я тянулся. И стоило только увидеть ее, услышать ее голос, как мне начинало казаться, что нет больше ни горечи, ни Матлаха, ни лжи, ни Лещецкого, есть только Ружана и наша любовь, данная мне судьбой как награда за все то тяжелое и несправедливое, что выпало на мою долю.

Для старого Лембея вовсе не явилось неожиданностью, когда однажды я постучался в его комнату и попросил уделить мне несколько минут.

Он величественно согласился, и пока я говорил, его оловянные глаза, не моргая, разглядывали меня в упор, словно видели впервые.

— Все это хорошо, — пробурчал он, когда я кончил говорить, — но за Ружаной, имейте в виду, я не даю ничего.

— А мне и не надо! — воскликнул я. — Кроме самой Ружаны, мне ничего не надо.

— Это вам не надо, — сердито сказал старик, — а мне, пане Белинец, надо, чтобы моя дочь жила обеспеченно. На одной вашей — как это? — любви далеко не уедешь. А что вы можете предъявить?

— Капитала у меня нет, — сказал я, глядя прямо в глаза Лембею, — но я работаю. А счастливо можно жить и без…

— Нет уж, нет уж, — перебил меня старик, — я больше вашего знаю, что такое счастье. Обеспечьте себя прилично, а тогда пожалуйста. Когда я брал жену, у меня своя крыша была над головой. Вот так, пане Белинец. Вот когда обзаведетесь своей, тогда милости прошу. — Ив знак того, что разговор окончен, он, кряхтя, поднялся с кресла.

Ружана ждала меня на половине Чонки. Сидя посреди комнаты на полу, она строила домик из крашеных кубиков. Двухлетний сын Чонки, очень похожий на отца, заложив руки назад, сосредоточенно следил за ее работой.

Едва я приоткрыл дверь, Ружана быстро поднялась, и кубики с тупым стуком рассыпались по коврику.

Я пытался придать своему лицу спокойное выражение, но, видимо, Ружана угадала все с первого взгляда.

— Этого надо было ожидать, — удрученно сказала она, выслушав мой рассказ о разговоре с отцом. — Боже мой, когда все это кончится?

Целый день до моего отъезда Ружана просидела, запершись у себя, и когда вышла попрощаться со мной, глаза у нее были запавшие и сухие.

— Что ты решил? — спросила она едва слышно.

Это впервые произнесенное «ты» окрылило меня, удесятерило мою решимость.

— Мы должны быть вместе, Ружана.

— Да, Иванку, вместе, что бы там ни было!

27

Весной в десяти километрах от Студеницы застучали плотничьи топоры. Матлах строил скотный двор своей первой фермы.

Селяне из Студеницы и дальних сел были наняты на сезон. Их белые холщовые рубахи мелькали тут и там по горным склонам, а новые группы селян все шли и шли на матлаховский двор просить работы.

Наймаки вспахивали целину, рыли отводные канавы для дождевой воды, высаживали по гребням вдоль оврагов кусты орешника, и с каждым днем все явственней и явственней выступали контуры полей, на которых чередование посевов должно было стать теперь строгим законом.

Матлаха снедало нетерпение, ему не сиделось на месте. Запряженная сытой парой бричка каждый день появлялась на дороге вблизи полей. Он останавливал лошадей за поворотом у Лесничего моста, откуда видна была большая часть его земли, и бывало по часу не сводил с нее прищуренного, все вбирающего в себя взгляда.

— Добро, пане Белинец, — говорил обычно Матлах. — Добро, а мало!

— Чего же мало, пане Матлах?

— Сами разве не знаете? Всего! И скота и земли.

— На пятьдесят голов скота земли достаточно.

— Знаю! — раздражался Матлах. — А если я еще скота добавлю, тогда что?

— Тогда, конечно, — соглашался я, — земли не хватит.

— Вот про то и говорить надо, что не хватит, а не про то, что есть. Я только начал, а уж если начал, то меня не остановишь!

Иногда мне приходилось бывать под Верецками на летнем пастбище. Тридцать отборных коров паслись под присмотром — кого бы вы думали? — Семена Рущака!

Семен! Ты ли это, Семен? Что же тебя, хозяина, так крепко цеплявшегося за свой клочок земли, привело на Матлахов двор? Какая сила толкнула тебя в толпу измученных нуждой и безземельем?

Спроси я так — и ответил бы мне Семен:

«Иванку, друже мой, ты же знаешь мою силу. Думаешь, Иванку, у меня ума бы не хватило договориться с паном нотарем и прибрать к своим рукам землю жинкиных братков? Или тенгерицей торговать? Или, если уж на то пошло, мельницу поставить? Я бы ее своими руками сложил. Все мог бы, Иванку, да не смог. Совесть, ох, эта совесть!.. Стоял я посередь белого света и глядел во все стороны — к чему бы мне свою силу приложить? Билась она во мне, в руках, в сердце, — не удержать, но куда ни пусти ее, непременно через чужую беду надо переступить!

Получили письмо, что жинкины братья возвращаются. Пан нотарь встретил меня и говорит: «Ну что, Рущак, за тобою слово — скажешь его, я такие бумаги выправлю, что не видать твоим шурякам земли. Решай, пока не поздно!»

Мне бы, может, зажмуриться и пройти сквозь то. Матлах вон и не через такое проходит и даже глаза не жмурит… Не пошел, не мог, Иванку…

Было и такое. Сиротскую землю продавал экзекутор за долги. У меня и гроши были, чтобы ее купить. Жена твердит: «Купим, греха в том нет. Все равно экзекутор ее продаст, и на сиротские слезы не посмотрит». Даже сама Василиха, чья земля была, приходила до нашей хаты. «Купи, говорит, Семен. Лучше пусть тебе достанется, чем Матлаху». Не купил. Рука не поднялась. Матлах купил.

Я потом сам чув, как люди про меня в корчме говорили: «Совестливый, а дурак».

Приехали жинкины браты. Отдал я их землю и стал биться на своем клаптике, — да чего на клаптике побьешься? Пошел чужой скот пасти на полонину. Вот вся моя жизнь, Иванку…»

От Семена я узнал, как живется Горуле, и через Семена я стал посылать в Студеницу деньги. Деньги эти по моей просьбе тайком от Горули Рущак передавал Гафии, потому что, зная характер Горули, я опасался, что тот может вернуть присланное обратно.

Семен стал угрюмым, нелюдимым, он и с хозяином разговаривал насупясь, нехотя, но работал хорошо и с нетерпением бывало ждал моих приездов, чтобы поделиться своими наблюдениями и выведать у меня еще что-нибудь про уход за скотом.

Стадо под присмотром Семена набрало силу. Медлительные швицкие красавицы, казалось, были полны молока, и Матлах, который недолюбливал Семена и относился к нему с какой-то опаской, возможно и не без оснований, вынужден был ставить его в пример другим. Но от меня не ускользнуло, как болезненно воспринимал эту похвалу Семен. И только однажды он снова, как и в былые годы, разоткровенничался со мной.

Один из моих приездов на пастбище совпал с троицыным днем. В этот день пастухи убирают свои колыбы зеленью, а овчары даже умудряются привязать зеленые веточки к рогам баранов.

По случаю праздника я прихватил из села бутылку сливовицы.

Как обычно, Семен водил меня по стаду от коровы к корове, хваля одну, сетуя на другую и восторгаясь третьей. Он знал не только их клички, но хорошо помнил вес и удой каждой из них.

После обхода стада мы сели за обычный скудный пастушеский обед.

Выпитая сливовица не развеселила Семена, наоборот, сделала его еще более угрюмым.

— Люди думают, я перед Матлахом выслуживаюсь, — заговорил он. — Ты скажи, Иванку, так ведь думают, а?

— Никто так не думает, — попытался я успокоить Семена.

— Нет, врешь, — упрямо замотал он захмелевшей головой. — Я знаю, что про меня говорят, зна-аю: «Семен Рущак не за страх, а за совесть Матлаху служит…» Так! А того никто не разумеет, что у Семена душа рвется. Скажи ты сам, Иванку: ну як я можу добрые руки к такой красоте не приложить? — И он перевел ласковый взгляд на пасущееся невдалеке стадо. — Вон, видишь, Мица… Мица, красавица моя!

Одна из коров, услыхав свою кличку, подняла небольшую красивую голову и перестала жевать.

— Ты про ту Мицу, — продолжал Семен, — говорил, что больше двадцати литров с нее не взять. Говорил?

— Да, кажется, говорил.

— А я за ней як за малой дитиной стал ходить — и взял тридцать, каждый день тридцать! И возьму еще больше. Плюнуть бы мне и не пытаться, а не могу… Ах, бог ты мой! — И он поморщился, будто от физической боли.

Говорил Семен, а мне казалось, что я прислушиваюсь к себе, что это звучит мой, а не его голос.

— Хочешь, я Матлаха убью? — внезапно спросил Семен. — Чего испугался? Слепней же бьют, чтобы они крови не сосали? Бьют… А вчера здесь Горуля был.

— Что он здесь делал? — встрепенулся я.

— Он? Гостил, — хитро подмигнул Семен. — Он теперь по всей Верховине в гости ходит. Придет, с людьми поговорит, газету почитает… — И вдруг, точно потеряв, как бывает с охмелевшими людьми, нить своей мысли, попросил: — Давай запоем что-нибудь, Иванку. — И, не дожидаясь ответа, затянул негромко:

Верховино, свитку ты наш,

Гей, як у тебе тут мило…

Я стал вторить ему, прикрыв глаза.

На пастбище я собирался пробыть до следующего дня, но перед самым вечером неожиданно, как всегда, нагрянул Матлах и, узнав, что я здесь, потеснился на своей тележке и увез меня с собой. Целый день гулял Матлах на свадьбе у сына сельского старосты из Верецков и теперь был весел, оживлен, и от него разило вином.

Надвигались сумерки. Дорога была витая, горная, с резкими поворотами, но, несмотря на это, Матлах то и дело покрикивал на кучера:

— Шибче! Не с похорон, слава богови, едем!

Кучер подстегивал и без того резвых коней, и кони несли тележку с такой быстротой, что дух захватывало.

— Э, и свадьба была, пане Белинец! — сказал Матлах, хватаясь на повороте за колеса притороченного к задку кресла, которое он постоянно возил с собой. — Красно погуляли! — И, дохнув на меня винным перегаром, вдруг спросил: — А вашу когда играть будем? Чув, добрую дивчину нашли себе? Да у вас чтось с ее батьком, старым Лембеем, не выходит?

— От кого вы это слыхали? — спросил я, неприятно удивленный такой осведомленностью Матлаха.

— Чув, чув, — проговорил Матлах, — не все ли равно от кого? Ну, пан превелебный Новак — мой знакомый, он и говорил… А может, сбрехнул святой отец?

— Нет, — вынужденно признался я, — это правда.

Матлах откинулся назад и усмехнулся.

— Э-э-э, и дурной ваш Лембей, матери его черт! Гроши у моего, матлаховского, инженера подсчитывать! Виданное ли это дело! Да мы старого дурня со всеми потрохами можем купить! — взмахнул руками Матлах. — И купим! Я своего инженера в обиду не дам. Что тому Лембею понадобилось? — Он нагнулся ко мне и заговорщицки подмигнул: — Говорите, пане Белинец, что ему понадобилось, хижа? Поставим хижу! Выбирайте участок, зовите мастеров. Батя вон своим инженерам дома в Злине ставит. А я что, не могу, по-вашему? Батя — в Злине, а я — в Ужгороде!

Спьяну Матлах расхвастался безудержно. Речь его становилась все бессвязней. Наконец голова его свесилась набок, и он захрапел.

На следующий день, протрезвившись, Матлах позвал меня к себе.

— Седайте, пане Белинец, — сказал он, — будем ваше дело до конца решать.

— Мое? — удивился я. — О каком деле вы говорите?

— О вчерашнем.

Я продолжал недоумевать: ничего, кроме пьяного бахвальства, не приходило мне на память.

Матлах самодовольно рассмеялся.

— Я пьяный был — да помню, а вы трезвый — и забыли… Ну ладно. — Он перестал смеяться. — Я того дозволить не могу, чтобы у моего инженера свое дело не ладилось. Зря вы мне сами сразу не сказали, нехорошо. Уж если я вам не помогу, своему человеку, от кого тогда помощи ждать?.. Так вот слухайте. Со старым Лембеем я сам поговорю, как в Ужгород приеду, а дом будем строить, и гроши в задаток за него я внесу строительной фирме за вас, как за своего служащего, а там уж буду из вашего жалованья половинку удерживать каждый месяц…

Все это было совершенно неожиданно. И хотя помощь, предложенная Матлахом, уничтожала теперь все препятствия на пути к нашему с Ружаной семейному счастью, я принял эту помощь без всякой радости. Я понимал, что Матлах стремится привязать меня к себе, приобрести в собственность, так же как приобретает он в собственность дорогой рабочий скот. Было что-то мучительное, пугающее в этой липкой паутине зависимости от чужой, ненавистной воли.

28

«Все для счастья!

Добротно, модерно, быстро!

Англичане говорят:

«Мой дом — моя крепость».

Мы согласны с англичанами.

Все призрачно и обманчиво в мире, господа: успех, политика, предприятие; вечно лишь одно — стремление человека к покою и благоустроенному гнезду. Здесь он находит забвение и отдых в кругу своей семьи; здесь ему ничего не мешает быть самим собой. Рушатся государства, уходят в отставку правительства — вам нет до этого дела. У вас свой дом, своя крепость.

Господа адвокаты, врачи, профессора гимназий, все желающие! Строительная контора братьев Колена, Ужгород, всегда к вашим услугам.

Наимодернейшая архитектура и планировка! Наилучшее оборудование!»

Адвокаты, врачи, профессора гимназий, инженеры находили в своих ящиках для писем эти отпечатанные на меловой бумаге, иллюстрированные проспекты.

И мы с Ружаной перелистываем страницы проспекта услужливых братьев Колена, после того как в нотариальной конторе скрепили заключенное между мной и Матлахом соглашение.

А Ружана словно преобразилась: из молчаливой, замкнутой, какой была последнее время даже со мной, вдруг сделалась она общительной, деятельной и какой-то важно-озабоченной. Она, видимо, искренне была убеждена, что путь к нашему счастью и в самом деле лежал через строительную контору братьев Колена.

Я уступил Ружане право выбирать план дома по ее вкусу. Она сама вела переговоры о земельном участке, договаривалась с конторой о постройке. Действовала она энергично; почувствовав скорое избавление от домашнего гнета, Ружана стремилась изо всех сил приблизить этот счастливый миг. Одно только огорчало и даже злило ее: мое безразличное, а иногда даже неприязненное отношение ко всему, что касалось постройки дома.

Первым, по настоянию Ружаны, в день закладки фундамента границу участка переступил пан превелебный Новак.

С месяц тому назад Новак возвратился из поездки в Рим, где он, как говорили, был милостиво принят самим святейшим папой и получил от него благословение. Это последнее обстоятельство еще больше возвысило пана превелебного в глазах его прихожан, хотя никто из них не знал, на что именно благословил Новака святейший.

Шурша сутаной, худой, сутулый Новак медленно обошел вырытый котлован, творя на каждом углу молитву. За паном превелебным Сабо катил в кресле на колесах Матлаха. За ними шла Ружана, я, старый Лембей, успевший где-то выпить Чонка с женой и несколько приглашенных.

Когда церемония закладки была закончена и каменщик, приняв из рук Ружаны камень, вложил его в одном из углов котлована, Ружана обнесла гостей вином. Пан превелебный взял свой бокал и, держа его ладонями, как чашу, произнес:

— Отче всевышний, всемилостивый и всемогущий, ниспошли мир и благоденствие дому сему, огради взошедших под его кров от гордыни и дьявольских смущений. Да пребудет в их душах смирение и вера в благо ниспосланных тобою на землю испытаний.

— Аминь, — торопливо сказал Чонка и поднес бокал к губам, но негодующий взгляд Юлии остановил его, и он, вздохнув, нехотя опустил бокал.

Все сделали вид, что ничего не заметили, а Новак, выдержав паузу, продолжал, обращаясь ко мне:

— В трудное время дарована нам жизнь. Люди по наущению врага человеческого отговариваются от святой церкви, проповедуют ложное учение, сеют раздор и насилие, нашептывают, что человек всемогущ. А человек слаб, немощен, и тело его — лишь временное вместилище души, как земная жизнь — мгновение перед жизнью вечной в царствии небесном. Дом воздвигаемый пусть будет вам убежищем от суеты, твердью среди бушующего моря.

Я слушал пана превелебного и ловил себя на мысли: «Как, в сущности, все это похоже на рекламу братьев Колена!.. Уж не отец ли Новак был ее автором?»

Взглянул на Ружану. Она стояла справа от Новака, полная сосредоточенного внимания, но по какому-то особому выражению ее лица я понял, что она только притворяется, что слушает, а на самом деле вся погружена в мысли о своем будущем счастье.

И вдруг я мысленно представил Ружану и себя не здесь, а в Студенице, у Горулиной хаты, и рядом с нами были не пан превелебный Новак, не Юлия и не Матлах, а Горуля с Гафией… И так неудержимо потянуло меня к ним, к этим близким мне людям, с такой остротой я почувствовал, как дорог мне Горуля, а все, что окружало меня сейчас, казалось теперь еще более ненужным, стыдным и жалким.

Когда отец духовный кончил речь, послышались поздравления. За первым выпитым бокалом последовал другой, третий.

Ружана была особенно оживлена. «Посмотри, как все чудесно, — говорил ее взгляд, когда наши глаза встречались, — как все хорошо! Нужно ли желать большего?»

Но будь Ружана в состоянии сейчас читать у меня в душе, она бы поняла, что меня нет здесь, что мои мысли далеко-далеко отсюда.

29

Воскресным днем мы приехали с Ружаной в Студеницу. Дорогой я волновался, и Ружана все время поглядывала на меня с беспокойством.

— Что с тобой? — допытывалась она. — Может быть, ты боишься, что я не понравлюсь там?

— Да нет же, — искренне возмущался я, — как это может быть, чтобы ты кому-нибудь не понравилась! Я волнуюсь совсем не поэтому.

Мог ли я объяснить Ружане, что для меня существовали две Студеницы: в одной все было связано с Матлахом, с моей теперешней подневольной жизнью, а другая была Студеница моего детства, из которой я ушел и на которую, как мне казалось, я потерял все права! Мог ли я объяснить, что с каждым днем я все острее чувствовал свою вину перед этой второй Студеницей? И эта мысль мучила меня непрестанно.

Нанятая в Воловце попутная подвода довезла нас до околицы. Я снял с повозки рюкзак, в котором лежали купленные для Горули с Гафией подарки, и повел Ружану к хорошо знакомой хате не сельской улицей, а верхней тропкой.

Горули не было дома. Гафия до того растерялась, увидев нас, что, прикрыв рот краем черной хустки, несколько мгновений глядела на меня, словно не узнавая.

— Иванку, — проговорила она наконец, — ты?! — и заплакала.

По впалым и точно выдубленным щекам ее текли слезы, и она стряхивала светлые капельки пальцами.

Я обнял Гафию, а она, припав к моему плечу, зашептала:

— Як бы ты знал, як бы ты знал…

И это «як бы ты знал» повторяла она долго, не в силах до конца выразить того, что ей хотелось.

Только тогда, когда мы очутились в хате, Гафия как бы впервые увидела, что я пришел не один. Она вытерла щеки краем платка, и лицо ее точно замкнулось. Бросив осторожный и недоверчивый взгляд на Ружану, Гафия посмотрела на меня.

— Пришли до вас, мамо, — сказал я. — Это Ружана.

— Жинка? — помедлив, спросила Гафия.

— Нет еще, — ответил я, — а скажете, так будет и жинкой.

Ружана смотрела на Гафию со смущенной улыбкой. А Гафия, всплескивая руками, заметалась по хате.

— Йой, люди добрые! — приговаривала она. — Да разве так можно? Пришел и молчит, молчит, что с нареченной до нас… Да вы сидайте!.. Ну як так можно?

Она говорила, переставляя с места на место различные предметы, обмахивала передником по нескольку раз и без того чистую единственную в хате лавку, сунула в угол Горулины постолы, потом зачем-то вытащила их снова и вдруг, успокоившись, подошла к Ружане, усадила ее рядом с собой и осторожно погладила по плечу.

— Хоть бы ты с кем наказал, Иванку, что приедете, — сказала Гафия, — я бы и приготовилась и… — голос ее зазвучал глухо, — Илька бы никуда из дому не пустила.

— Где же он? На полонине? — спросил я.

— Нема его там, — ответила Гафия. — Третьего дня ночевал дома, так постучались к нему уж под самое утро — тоже из города какой-то человек. Поговорил с ним старый, а потом и ушли вместе. Только не на полонину, Иванку. Як на полонину уходит, так он мне про то всегда говорит.

Гафия начала хлопотать по хозяйству, а Ружана вызвалась ей помогать.

— Что вы, что вы! — запротестовала Гафия. — Я и сама справлюсь, сама все сделаю…

Но видно было, что ей приятна помощь Ружаны.

Через некоторое время я слышал, как они вдвоем ловили где-то за хатой курчонка, а затем собрались за водой на поточек.

Я окинул взглядом хату. Ничего в ней не изменилось. Так же, как и раньше, среди семейных фотографий висел вырезанный из газеты портрет Ленина; так же было здесь бедно, прибрано и чисто. Но тут я заметил, что под фотографиями, на украшенном резьбой сундучке лежала небольшая стопочка прикрытых рушником книжек. Я подошел к сундучку, приподнял рушник и стал разглядывать книги. Все они были в мягких обложках и по одному их виду, по изгибам на середине можно было судить, что книги эти побывали во многих руках. Но не в этом было главное. Взгляд мой приковали заглавие и фамилия автора одной из книг. Медленно и осторожно я стал перелистывать страницу за страницей, ничего еще не читая, но от сознания того, что я нашел эту книгу не на библиотечной полке, а на резном сундучке в верховинской хате у Горули, меня охватило удивительное чувство, какое бывает у человека, когда он совершенно неожиданно оказывается рядом с чем-то большим и значительным.

В хату вошла Гафия и сбросила у печки охапку хвороста. Следом за ней Ружана внесла ведро, в котором тихо плескалась вода.

Рукава у Ружаны были засучены, волосы распушились, глаза поблескивали, будто в них запечатлелась веселая игра поточка.

— Ну, не скучаешь без нас? — спросила Ружана. — Может быть, и ты пойдешь с нами на поточек? До чего там хорошо! Вода чистая, холодная.

— Нет уж, — улыбнулся я, — буду ждать вас здесь. — И обратился к Гафии: — Чьи это книги у вас?

Гафия встрепенулась.

— Чьи? Да Илька, — сказала она и вздохнула. — То он тебя учил, а теперь сам за книжки сел. Как дома бывает, так допоздна лампу жжет. Другая книжка еще ничего, все сразу сразуметь можно. Вон он и мне одну такую читал, як там, в России, по-новому жить стали; а другая попадется, так Илько голову руками сожмет и все сидит, сидит. Мне его жалко становится. «Что, спрашиваю, Ильку, трудно?» — «Трудно, а читать надо. Десять раз прочту — и пойму. А если, кажет, пойму, так будто во мне кто, Гафие, фитилек, як в той лампе, повыше выкрутил».

Ружана подошла ближе и с любопытством заглянула через мое плечо.

— Сталин, — медленно прочитала она и повторила: — Сталин…

Мне никто не мешал. Ружана с Гафией разговаривали шепотом. Я сидел на лавке у оконца, подперев руками голову, а передо мною на столе лежала открытая книга. Это был сборник лекций, прочитанных Сталиным в Москве, в Свердловском коммунистическом университете. Я читал, не задерживаясь на порою не совсем понятных мне местах. Непонятными были они потому, что касались неизвестных мне сторон жизни огромной страны и жизнь эта была не похожа на ту, которой жили мы. Но чем дальше я читал, тем ясней и шире открывалась передо мной эта жизнь с ее борьбой, великими целями, путями, по которым должен идти народ, чтобы победить.

Изредка ко мне подходила Ружана. Она опускалась рядом со мной на лавку и сидела так молча минуту, другую.

— Ты не сердишься на меня? — спрашивал я ее, не отрываясь от книги.

— Нет, нет, — качала она головой и, прищурив глаза, заглядывала в книгу. — О чем здесь, Иванку?

— О многом, — отвечал я. — И, должно быть, о самом главном в жизни.

— А я бы смогла что-нибудь понять?

— Думаю, что да.

— О самом главном, — повторяла Ружана. — Я давно хочу знать, что самое главное в жизни…

Ружана смолкала и, посидев еще недолго, уходила, а я снова погружался в чтение.

Около полудня в хату вбежала Гафия.

— Ох, Иванку, — позвала она, — вуйко идет!

В глазах Гафии были тревога и просьба.

— Ты уж смотри, сынку, — зашептала она, прижавшись к моей руке, — промолчи, если что… Я же знаю, у него сердце за тебя болит… Пусть будет мирно, как у людей.

Я нагнулся и поглядел в оконце. По тропе снизу поднимался Горуля. Он шел усталой походкой, но по тому, как в такт его тяжелому шагу размашисто взлетали и опускались руки, я уже знал, что возвращался он домой в хорошем настроении. Сердце у меня забилось.

А на дворе тем временем Горулю встретили Гафия и Ружана. Сквозь распахнутую в сенцы дверь до меня доносились их голоса, но слов нельзя было разобрать. Время вдруг потянулось тягуче, точно оно готово было вовсе остановиться. Я ждал. Уже и голоса затихли, но шагов все еще не было слышно и Горуля не появлялся. Может быть, и он медлил, так же как и я? Или его отвлекла своими разговорами Гафия? Я уже сделал над собой усилие, подался вперед, но в сенцах вдруг стало темно — кто-то заслонил собою льющийся с улицы свет, — и в хату, нагнув голову, шагнул Горуля. Дорожная пыль запорошила его брови, слоем лежала на шляпе и тупоносых, зашнурованных ремешками башмаках.

— Здравствуйте, вуйку! — сказал я.

— Здоровым будь, Иванку! — отозвался тот.

— Да пусти ты нас в хату! — послышался из-за Горулиной спины притворно сердитый голос Гафии. — Стал поперек дороги!

Горуля быстро отступил е сторону, пропуская Ружану и Гафию.

— Ходишь ты, все ходишь, — продолжала говорить Гафия, снимая с Горулиных плеч серяк, — а тут жди тебя.

— Кабы мне знать, что такие гости у нас, — отозвался Горуля, — я бы у матери божьей крылья попросил.

— Дождется она, пока ты попросишь, — вздохнула Гафия. — Я уж думала, что ты и сегодня не явишься.

— Ну ладно, жинка, не ворчи. Вон молодая послушает тебя — и выучится.

Ружана улыбнулась, а Гафия от своего не отступала.

— Ничего, пусть поучится, — добродушно проворчала она, принимая от Горули запыленную шляпу. — Пусть поучится, может и ей пригодится.

Горуля махнул рукой.

— Э, да разве тому молодых треба учить? Ты их научи, как им любовь сберечь, чтоб она их всю жизнь грела, чтобы от той любви им самим и другим людям радость была, вот ты чему их научи!

— А разве этому можно научить? — удивленно поглядела на Горулю Ружана; она не ожидала услышать здесь подобного слова. — Мало в жизни такой любви, о какой вы говорите, — со вздохом сказала она.

— Что мало, то правда, — согласился Горуля. — Так разве потому ее мало, что люди не хотят ее, такой? Не дают людям так любить! Нуждой морят, грошами пачкают, продают, как те корчмари палинку.

Освободившись от серяка, шляпы, в одной домотканной сорочке Горуля, прихрамывая, прошелся по хате и опустился на скамейку. Видно было, что дорога была у него дальняя, что он очень устал, но занимавшая его мысль отгоняла теперь прочь усталость.

— А научить, — произнес он после паузы, — можно. Треба только сначала жизнь другой сделать… Перевернуть жизнь, чтобы она на ноги встала и пошла себе свободно… За такую жизнь и за такую добрую любовь можно и по чарочке… Как скажешь, Гафие?

Гафия заторопилась накрывать на стол и все время настороженно поглядывала то на меня, то на Горулю, готовая, как мне казалось, в любую минуту встать на мою защиту.

Горуля снял с гвоздя рушник и пошел во двор умываться. Я направился следом за ним, неся ведро с водой и деревянный ковшик.

— Ну что ж, полей по старой памяти, — сказал Горуля, подставляя под струю ладони.

Но как ни радушен был Горуля, я чувствовал: лежит между нами черта, и трудно ему ее переступить.

За столом Горуля больше разговаривал с Ружаной. Он рассказывал ей о полонине, о своих странствиях по белу свету и даже успокоил тем самым Гафию. Но я не мог не почувствовать, что за всей этой внешней приветливостью он скрывает большое душевное напряжение, и время от времени я ловил на себе его быстрый, испытующий взгляд.

«Заговорит ли Горуля о том, что произошло со мной? — мучительно думал я. — Вспомнит ли он о моей работе у Матлаха или промолчит, не желая омрачить радостный для нас обоих день?»

Первым начал я. Случилось это после обеда, когда мы вышли из хаты покурить.

— Вуйку, — сказал я, — давайте поговорим.

Зажженная Горулей спичка остановилась на полпути к трубке и догорела до конца.

— Поговорим, Иванку. Послухаю, как ты жил все это время.

Я ничего не утаил от Горули, а рассказывал обо всем, что произошло со мной с первого дня моего отъезда из Студеницы, обо всем, что испытал и о чем передумал за то время, что мы не виделись. Горуля слушал, не прерывая, хотя и без меня знал многое, а о многом догадывался.

— Ох, Иванку, — с горечью проговорил он, когда я замолчал. — Разве мы не правду с Куртинцом тебе говорили?.. Ну что, видишь, как у них все построено! — и под усами Горули мелькнула злая усмешка. — Сверху гладко, снизу сладко, а съешь — гадко. Что толку, если тебя добрым ученым считают? Волю для народа добывай, как в России ее добыли, вот тогда и науке твоей будет вольно!.. А с Матлахом как? — глухо спросил он после паузы.

— Работаю.

— Видел.

— Что же мне еще оставалось?

— А я тебя и не сужу, куда было деваться! Судить буду, когда ты ему и душу свою внаймы отдашь. Чув, дом тебе строит Матлах? То правда?

Я вспыхнул.

— На мои же деньги ему легко строить!

— Эго как? — недоуменно сморщив лоб, спросил Горуля.

— Половину жалованья задерживает и еще пять процентов.

— А-а-а! То он умеет! В Америке научился людей вязать. Смотри, Иване, встанет он между мной и тобой, а может, уже и встал…

— Никогда! — вырвалось у меня с горечью. — Вот я пришел к вам, вуйку.

Горуля вынул изо рта трубочку и задумался.

— Ни, Иванку, — сказал он строго, — ты еще не пришел, ты еще не так пришел…

30

Ружана просила взять ее с собой на полонину. Горуля охотно согласился, и на рассвете они тронулись в путь.

Мне и самому хотелось пойти с ними, но я сознавал, что нам с Горулей еще тяжело быть вместе, что вчерашний разговор не принес настоящего примирения.

Отговорившись тем, что у меня есть дело на приферменных полях, я остался в Студенице.

Ранним утром следующего дня я отправился к Матлахову двору.

Едва я подошел к воротам, как они, словно навстречу мне, распахнулись, и на сельскую улицу одна за другой вылетели две открытые легковые машины. Они свернули в сторону Воловца и помчались, взвихривая белесую дорожную пыль.

— Кто так рано? — спросил я, столкнувшись у самых ворот со стариком сторожем.

— Паны из города, — ответил старик, налегая плечом на створку ворот, — приехали чуть свет.

— А зачем приезжали, не знаете, диду?

— Не скажу, пане, только, чув, шумно было в доме.

Я пересек просторный двор, взошел на крыльцо, и, несмотря на то, что входная дверь была плотно прикрыта, из глубины дома донеслись до меня крики и брань. Я остановился в нерешительности: войти или подождать? Но крики и ругань не стихали, а, наоборот, становились все громче, и уже явственно слышен был голос Матлаха. Я толкнул дверь и, пройдя коридор, очутился в большой комнате, служившей конторой хозяину дома. Диковинное зрелище предстало перед моими глазами.

По комнате в своем кресле на колесах катался Матлах и выкрикивал ругательства. Мутные от ярости глаза его были навыкате и, казалось, ничего не видели. На полу валялись обломки палки.

— Не смогли! — кричал он уже совсем осипшим голосом. — Ай, ай, ай, какое дело провалили сами, своими руками!

— Что же можно было поделать, Петре? — пытался успокоить его незнакомый мне человек в полупальто, какие носили в селах зажиточные хозяева. Он сидел на краешке стула у самых дверей. Лицо у него было красное, а на лбу выступили капельки пота.

Но Матлах не давал говорить.

— Молчи! — ревел он, замахиваясь руками. — Тебе не старостой быть! Я бы тебя и кур щупать не подпустил! — и за этим последовало такое ругательство, какого мне еще и слышать никогда не приходилось.

Вдруг Матлах заметил меня.

— А, то вы, пане Белинец! — завопил он. — Рады?.. Ваш Горуля все!.. Горуля, Горуля!.. — и начал колотить руками по подлокотникам кресла с такой яростью, что казалось, кресло не выдержит и развалится под Матлахом.

— В чем дело, пане Матлах? — спросил я сухо.

Но Матлах не слышал. Он опять заметался в своем кресле по комнате, натыкаясь на стены и мебель.

Понимая, что Матлаху сейчас не до разговоров со мной, я повернулся и вышел. Нужно было оседлать лошадь и ехать смотреть клевер, высеянный невдалеке от того места, где строилась ферма.

На дворе меня окликнули. Я обернулся и увидел Семена Рущака. Он носил из амбара круги прессованных жмыхов и грузил их на подводу. Мы поздоровались.

— Что, был там? — спросил Семен, кивнув в сторону дома.

— Был.

— Не задохнулся он еще, Матлах? Второй час, как орет.

— Что произошло? — спросил я.

— А ты не знаешь?

— Нет. Ничего. Зашел — Матлах мечется, ругается. Там староста у него какой-то сидит, весь в поту.

— То медвяницкий староста, — пояснил Семен.

— Но при чем же здесь Медвяное?

— При том, — спокойно ответил Семен, — что там вчера все и случилось… Да, несладко им от того Медвяного!

По рассказам Горули, Куртинца, а затем и по признанию, сделанному самим Матлахом уже в наши дни суду, мне ясно рисуется теперь не только событие в Медвяном, о котором идет речь, но и то, что предшествовало этому событию.

Это было вскоре после того, как в Германии к власти пришел Гитлер.

В Чехословакии внешне все как будто оставалось таким, каким было и год и три назад, но с каждым днем яснее становились планы германского фашизма, все настойчивее звучали требования реакционных партий и их газет спасти страну от большевизма и поставить компартию вне закона; усилились гонения на коммунистов, подняла голову нацистская партия судетских немцев с ее вожаком Генлейном.

Однажды, когда Матлах находился в Ужгороде, у него в гостиничном номере собралось несколько человек. Были здесь журналист официальной правительственной газеты, приехавший из Праги, пан Поспишил; социал-демократический лидер в нашем крае Ревай; сам Августин Волошин, униатский священник и воинствующий глава украинских буржуазных националистов, человек с лисьим личиком и спрятанными за стекла очков колючими глазами, и, наконец, пан превелебный Новак, молчаливо сидевший в стороне, но внимательно прислушивающийся к тому, что говорили другие.

Вот история жизни и дел этого человека.

Старший наследник обширнейших лесных угодий и виноградных плантаций, Стефан Новак, носивший в молодости отцовскую фамилию Балог, был любимцем отца, человека с крутым нравом, жестокого и беспощадного.

Отец хотел сделать из старшего сына себе преемника, но Стефана, проучившегося до двадцатилетнего возраста в Будапеште, влекла к себе политическая карьера. Однако с отцом спорить было невозможно. Внешне Стефан смирился, стал вникать в дела, которые вел отец, но, нахватавшись в Будапеште либеральных веяний, считал, что отец ведет свои дела слишком грубо, старомодно, прямолинейно, а надо бы их вести гораздо тоньше, не раздражая до такой степени «малых сих», которых сам Стефан в глубине души ненавидел и презирал ничуть не менее, чем презирал и ненавидел их старый Балог.

Революция 1905 года в России отозвалась и в наших Карпатах. В Ужгороде, Мукачеве, на солерудниках в Солотвине прокатилась волна забастовок и демонстраций солидарности с русскими братьями. Крестьяне жгли помещичьи усадьбы. Батраки пытались сжечь и усадьбу Балога, но подоспевшие правительственные войска погасили огонь. Самого Балога спасти им не удалось, он был зарублен ненавидящими его селянами.

Выступления рабочих, батраков были жестоко подавлены. Наступило «умиротворение». Но Стефан Новак прекрасно видел и понимал, что умиротворение — кажущееся, что ненависть лесорубов, батраков и селян, с которыми ему пришлось теперь самому сталкиваться, горит в них с еще большей силой. И Стефан Балог обратил свой взор с карьеры светского политика, на карьеру политика духовного.

В один прекрасный день Стефан заявил, что он отказывается от наследства, нажитого с такой жестокостью отцом, в пользу младшего брата, так же как отказывается от фамилии отца и берет себе фамилию матери — Новак.

Этот поступок произвел не малое впечатление во всех слоях общества, а в селах о Стефане Новаке заговорили как о человеке праведной и даже святой жизни.

Священником Новак стал, проучившись несколько лет в Риме, а затем долгое время служил при святейшем отце, папе римском, в коллегии, которая ведала делами в нашем крае и Галиции. Но за святыми делами пан превелебный Новак не забывал об отцовском наследстве, отказанном младшему брату. В сущности говоря, он оставался попрежнему владельцем всех этих богатств и, соблюдая осторожность, чтобы никто не дознался, помогал брату приумножать их.

Возвратился пан превелебный на родину только в 1920 году в свите первого, назначенного североамериканским президентом Вильсоном, губернатора Подкарпатской Руси Григория Жатковича.

Новак мог бы занять одно из главных, а может быть, и первое место в епископстве, но он не был человеком тщеславным. Он был верным слугой Ватикана, взявшего на себя миссию спасти человеческие души от «красной опасности». Нет, не для епископской мантии приехал он на родину. Занимая скромную должность сначала профессора в семинарии, а затем и просто священника, Новак стал глазами и ушами Ватикана в Подкарпатской Руси, тайно вмешиваясь, через служивших ему и за страх и за совесть людей, во многие области жизни края.

— Да, — признавался впоследствии Новак, — я был тайным политиком, но когда я увидел, что все наши усилия ни к чему не приводят, что, несмотря на демократические свободы, с каждым днем, с каждым месяцем все больше и больше людей обращают взоры душ своих к учению коммунистов, я счел святым долгом своим стать еще и явным политиком.

Неожиданно для прихожан пан превелебный Новак уехал в Рим. Возвратился он через месяц и вскоре открыто объявил себя сторонником националистов.

То, что Новак связал себя с националистами, несколько озадачило многих знавших превелебного, а Матлах осмелился даже заговорить об этом с духовным отцом во время одного из своих визитов к нему.

— Вот уж не гадал, отче, — осторожно, с притворной наивностью произнес Матлах, — не гадал, что вы украинец.

— Кем же я должен был быть, по-вашему, сын мой? — нахмурившись, спросил Новак.

Матлах замялся.

— Не скажу… Но як бы вы пошли в аграры или в иную партию…

— Я иду с теми, кому всевышним ниспослана сила для борьбы с ложным учением коммунистов.

— А аграры что, отче? — удивился Матлах.

Новак вздохнул.

— У них нет ее. Они бессильны овладеть душой народа и сделать его единым. Что может сказать аграрий неимущему? Ничего. А приходим мы и говорим: «Ты украинец, и твой сосед украинец. У вас одна кровь. И нет ничего превыше того, что вы украинцы». А кровь, сын мой, пьянит людей, человеку ведь сладко мнить себя избранным… Только дух национализма по воле божьей способен объединить имущего и бедного и стать противоядием коммунистической доктрине. Национализм спас Германию от красных, и ему одному суждено провидением спасти от них весь мир.

…Теперь у Матлаха в номере сидел хотя и новоявленный, но быстро пошедший в гору деятель националистической партии Августина Волошина.

Разговор шел о все нарастающих в республике беспокойстве и тревогах, вызванных притязаниями Гитлера в Чехословакии.

— Конечно, — говорил Поспишил, — у пана Гитлера есть претензии к нашей стране. Больше того: весьма возможно, что дело не ограничится Судетами. Но… пока ведь ничего официально не объявлено, и, в конце концов, всегда можно договориться!.. Нас должны беспокоить симптомы более опасные; я имею в виду, господа, тенденцию к сближению с Москвой. Число сторонников такого сближения растет с каждым днем. Я недавно возвратился из поездки в Соединенные Штаты и имел честь беседовать с ответственными лицами, внимательно следящими за тем, что происходит у нас, и они обращали мое внимание именно на эту опасность.

— Но позвольте! — заметил Ревай. — Господин Рузвельт, новый президент, сам идет на сближение с русскими!

— Но к власти может прийти и новый президент, — многозначительно ответил Поспишил, — а кроме того, коммунисты у них, к счастью, не так сильны, как у нас.

— Послухайте, пане, — вмешался Матлах. — Мне все равно, Бенеш, или Гитлер, или еще кто другой, лишь бы крепко было и дела шли.

— Я бы попросил, пане Матлах, — насупился Ревай, — в нашем присутствии не ставить на одну доску Гитлера и пана президента.

— Пустое! — махнул рукой Матлах. — Як мы будем друг с другом в прятки играть, добра не выйдет. Я и против пана Бенеша ничего не буду иметь, если вы мне вот что скажете: может ли он у нас коммунистам раз и навсегда горло заткнуть, как то сделал у себя Гитлер, или нет?

— Это можно, а главное, необходимо! — внезапно для остальных твердо произнес молчавший до сих пор Новак. — Мы на краю пропасти, и только одно может нас, с помощью всевышнего, спасти от падения — огонь и меч против коммунизма, огонь и меч!.. Правительство и пан президент должны услышать не голос депутатов и лидеров партий, а голос самого народа, молящего избавить его от коммунистов.

— Да, да, — подхватил журналист, — вы опередили меня, духовный отец, именно об этом я и хотел сказать: требование самого народа — и тогда успех обеспечен.

— А если народ — сам коммунист, тогда что? — спросил, прищурясь, Матлах.

— Это клевета на народ! — произнес Волошин.

— Э, пан отец! — усмехнулся Матлах. — Не будем играть в прятки, вы же хорошо знаете, як выборы проходят. У кого голосов больше: у вас или у коммунистов?

— Да, это так, — вздохнул Поспишил, — надо иметь мужество смотреть правде в глаза. Коммунисты имеют, к сожалению, много сторонников, и, несмотря на все ограничения, особенно велико их влияние здесь, в вашем крае. Именно поэтому, пане Матлах, нужно, чтобы все и началось отсюда, из цитадели этих смутьянов. Все мы, — гость обвел взглядом присутствующих, — люди разных партий, решили объединить свои усилия. И, зная, пане Матлах, что вы один из влиятельных хозяев на Верховине, решили обратиться и к вам. Цель наша одна.

— Моя цель, — сказал Матлах, — чтобы порядок был и чтобы коммунистам горло заткнуть.

Гости разошлись затемно, довольные друг другом и тем планом, который они приняли на своем совещании. План был задуман хитро и очень пришелся Матлаху по душе. Вернувшись домой, в Студеницу, он немедленно принялся действовать.

Проговорился ли как-нибудь ненароком сам Матлах или его доверенные были неосторожны, но Горуля и его товарищи, заметив таинственную возню матлаховских людей и аграриев в селах, стали дознаваться, в чем дело, и в один прекрасный день из Студеницы в Мукачево к Куртинцу явился Горуля.

— Чув, Олекса, что затевают? А? Не чув еще? — быстро заговорил Горуля, едва Куртинец ввел его в свою комнату и закрыл дверь. — Садись и слушай, про что мы там, у себя, дознались. На сбор людей созывают.

— Кто созывает? Каких людей? — придвинув поближе к Горуле стул, спросил Куртинец.

— Да аграры там — Матлах, кажут, еще пан Волошин с ними. А кого созывают? Самую сельскую бедноту с нашей округи. Уже Федора Скрипку подговаривают делегатом идти, обещают недоимки снять. А главное, ты слушай, Олекса, чего хотят: хотят, чтобы на том сборе люди подписали лист до пана президента против нашей партии, ну и еще, чтобы призвали другие округа такие сборы провести.

— Так, так, — нахмурился Куртинец и встал со стула. — Ничего, ловко, очень ловко придумано! И ведь не хозяев созывают, а бедноту. Глядите, пане президент, беднота требует запрета компартии! И, наверно, выбирают таких, у которых недоимки как петля на шее.

— То правда, что таких! — с отчаянием вырвалось у Горули.

Куртинец в волнении заходил по комнате.

— А где будут собирать и когда?

— Пока еще не дознались. Но есть думка, что на той неделе в Медвяном.

— В Медвяном? — переспросил Куртинец. — Место выбрали удобное.

— Да, уж ничего не скажешь, — мрачно согласился Горуля. — Там их сила. Все в руках держат! — И вдруг воскликнул с упорством: — А сбора того мы все равно не допустим! Дознаемся, кто делегаты, до каждого из них пойдем и отговорим, ни один на сбор не явится, вот увидишь!

Горуля даже повеселел при мысли, что предстоит нелегкое дело, за которое ему не терпелось взяться. Он взглянул на Куртинца, ожидая одобрения, и был очень разочарован, когда Куртинец сказал:

— Сбор должен состояться, Ильку, и срывать его ни в коем случае нельзя. Думаю, что и краевой комитет согласится со мной.

— Это как? — рванулся с места Горуля, но Куртинец положил ему руку на плечо и усадил обратно на стул.

— Ты горячку не пори и не торопись, пожалуйста. Что толку с того, что мы сорвем этот сбор? Другой и в другом месте организуют. Так ведь?

— Ну, так, — с неохотой произнес Горуля. — А нам сейчас что, в сторонке сидеть и богу молиться?

— Нет, — сказал Куртинец, — нам надо быть на том сборе.

Горуля усмехнулся:

— Так нас с тобой туда и пустили!

— Их дело — нас не пускать, а наше дело — там быть.

…Сбор и в самом деле был назначен в Медвяном, одном из самых глухих верховинских сел, где все и всех держал в своих руках староста Стефан Казарик, родной брат профессора Казарика, редактора знаменитого «Независимого еженедельника».

Люди должны были сойтись в воскресенье в корчме, и уже накануне из Ужгорода и даже из самой Праги приехали корреспонденты газет и два окружных налоговых чиновника, которые должны были тут же, на месте, выдавать прибывшим селянам, участникам сбора, свидетельства о том, что за ними больше не числится налоговых недоимок. Приехал ночью тайком и Лещецкий с уполномоченным социал-демократической партии. Они засели в доме старосты и никуда не показывались, чтобы не давать никому повода говорить, будто сбор заранее организован. По той же причине оставался у себя дома и Матлах: в сборе не должны были принимать участие зажиточные хозяева.

Ранним воскресным утром в Медвяное стали сходиться никем не выбранные, но зато тщательно отобранные Матлахом и его подручными «делегаты». Это были люди, которых нужда уже давно довела до тупого отчаяния. Положение у них было хуже, чем у жебраков. Жебраки просыпались утром с надеждой, что где-нибудь сегодня удастся найти работу или получить подаяние, а у этих не было и такой надежды; замученные голодом, налогами, они все еще цеплялись за жалкие клочки земли; хотя эти клочки не только не кормили их, а, наоборот, выматывали последние силы, но все же это была «своя земля», и они считались ее хозяевами.

Теперь эти «хозяева» шли из своих сел на сбор в Медвяное, не зная даже толком, зачем их туда созывают. Влекло только одно — обещание, что будут сняты измучившие их недоимки, а ради этого они готовы были пойти на край света.

Сквозь небольшое, тусклое оконце, глядевшее на сельскую площадь Медвяного, Горуля видел, как прошли к корчме Федор Скрипка из Студеницы, Василь Иончук из Потоков, Михайло Лемак из Черного. Их встречали какие-то юркие люди, о чем-то спрашивали и только после этого пропускали в корчму.

Горуля и Куртинец жили в Медвяном уже третий день. Вместе с ними пришел в Медвяное Франтишек Ступа из Праги. Это был человек мужественный, веселый и на редкость одаренный. Адвокат по профессии, он в то же время пользовался широкой известностью как один из лучших писателей республики. Большинство его романов повествовало о судьбе нашего края, жизнь которого Ступа хорошо знал. Каждое лето он появлялся у нас в горах, подолгу жил среди лесорубов и пастухов, исходил все горные округи пешком. В селах его считали своим человеком и были рады, когда он там появлялся.

Несмотря на свою славу романиста, Ступа не бросал адвокатуры. В Праге у него была контора, которая вела защиту почти на всех процессах, затеянных против коммунистов. Судьи и обвинители нервничали, если знали, что он должен выступать на процессе.

С Куртинцом Ступу связывала старая дружба, и в Медвяное он приехал с намерением послать отсюда корреспонденцию в «Руде право». Добрались они в село не проезжей дорогой, а кружным путем, перевалив через крутую гору по охотничьей, хорошо знакомой Горуле тропке. Их приютил у себя в хате медвянецкий кузнец, с которым обо всем было договорено заранее, и никто даже подозревать не мог, что у кузнеца вот уже третий день гости. Но зато гости знали все, что творится в Медвяном; знали они даже и о том, что в корчме на столах стоят бутылки с палинкой, тарелки с нарезанными кусками сала и хлеба и что корчмарь предупреждает делегатов:

— Это, люди добрые, уж после обора. Як сбор закончится, тогда и выпьемо и закусимо.

Все новости сообщала Куртинцу и Горуле дочка кузнеца Марийка, служившая у корчмаря нянькой. Это была очень быстрая и смышленая для своих двенадцати лет девочка. Последний раз она прибежала в хату уже около полудня и сказала:

— До самого Васька (так звали корчмаря) пан превелебный приехал! Сидит на хозяйской половине, а с ним староста.

Горуля и Куртинец переглянулись.

— Какой из себя пан превелебный? — спросил Куртинец.

— Худой, высокий, — стала объяснять Марийка, — а обличье маленькое. — Она сложила вместе два своих кулака: — Вот такое обличье.

— Новак, — заключил Куртинец, — волошинский златоуст, так и есть! Церковных проповедей ему оказалось мало, вот он и открыто ввязался в политику. Его теперь везде посылают, где только бывает жарко.

— Что, я чувствую, дело осложняется? — спросил по-чешски Франтишек Ступа. Он сидел на лавке, подобрав под себя ноги, и читал книгу.

— Нехорошо, — покрутил головой Горуля.

— А на меньшее и нельзя было рассчитывать, — произнес Куртинец.

— Не будем унывать, товарищи, — сказал Ступа. — Чем защищеннее крепость, тем ее интересней брать. А мы ее возьмем! — Он спустил ноги с лавки, сунул книгу в карман и, поглядев сквозь очки на Марийку, опросил:

— Что, много народу собралось?

— Богато, — сказала Марийка, — и места уже нема!

— Но для нас найдется?

Девочка кивнула головой и поправила хусточку.

— А ты не боишься, Марийко? — спросил ее Куртинец.

— Ни, пане! — ответила она. — Мне тато наказал, чтобы я ничего не боялась.

Куртинец и Ступа улыбнулись, и Марийка ответила им улыбкой.

Корчма была набита битком. Люди тесно сидели на скамейках за столами и, вытянув шеи, слушали, что говорил им высокий человек в суконном, наглухо застегнутом сюртуке. Это был новоявленный златоуст Августина Волошина, пан превелебный Новак. Он стоял, опершись руками о спинку стула, перед корчмарской стойкой, за которой теперь вместо корчмаря восседал избранный сбором президиум.

Федор Скрипка чувствовал себя не в своей тарелке, сидя рядом с медвянецким старостой Казариком и каким-то городским паном. Но он тянулся изо всех сил и старался придать своему лицу значительное выражение. Это удавалось ему с трудом, и то лишь потому, что он не сводил глаз с сидевших за отдельным столиком налоговых чиновников. Впрочем, не один Федор Скрипка смотрел в их сторону.

На столе перед чиновниками лежали книги с разграфленными страницами и стопка сданных делегатами бумаг. Каждый раз, когда один из чиновников протягивал руку к стопке и начинал что-то записывать в книгу, у Скрипки екало сердце: «Мое, або еще не мое?»

Ему до смерти хотелось избавиться от замучивших его недоимок, но в то же время на душе было нехорошо, смутно, совестно. «Ох, матерь божья!..» — шептал старик и, обессилев от внутренней борьбы, впадал временами в оцепенение.

Между тем голос Новака крепчал, его слышала даже выставленная старостой Казариком охрана у дверей корчмы.

— Братья, я пришел к вам сегодня не для того, чтобы звать вас к смирению, и не для того, чтобы успокоить вас; наоборот, я пришел вложить в ваши руки меч. Да, да, меч! — повторил он, уловив движение среди слушающих. — Меч, который с благословения святейшего папы вы должны опустить сегодня на головы мнимых друзей ваших. Нет для человека ничего опаснее мнимого друга; лучше видеть злобу врага, чем его улыбку, лучше слышать его угрозу, чем обещания. И если вы спросите, кто же эти мнимые друзья наши, от которых мы должны спасти себя, я отвечу, — пан превелебный сделал паузу, — коммунисты!

Люди шелохнулись. Даже Скрипка отвел глаза от чиновников и уставился на выбритый морщинистый затылок Новака.

— Если бы не коммунисты, — продолжал Новак, — мы, украинцы, давно бы имели свою автономию, а мудрость наших правителей нашла бы путь, чтобы вести народ из нужды к достатку. У нас царил бы мир и согласие, брат не шел бы на брата, сосед на соседа.

Сидевший рядом со Скрипкой староста кашлянул, и в самом дальнем углу корчмы, как солдат по команде, вскочил тощий селянин.

— Правду кажете, отче духовный! — выкрикнул он. — Коммунисты головы людям дурят! Нельзя терпеть!..

Скрипка заметил, что староста кивнул головой, и селянин мгновенно сел, словно нырнул в воду.

— Нельзя больше терпеть, братья! — подхватил Новак. — Это уже поняли многие, присоединим и мы к ним свой голос, святой отец благословляет нас. Скажем пану президенту и правительству; требуем запретить партию коммунистов!

— Давно пора! — отозвался кто-то, а за ним другой, уже посмелее:

— А може, и в самом деле лучше станет, если без коммунистов?

— Дожидайся! — послышалось вдруг в ответ. — Як беда какая, кто за нас встает?

Новак недоуменно оглянулся на старосту. Казарик и сам был встревожен. Он вскочил со своего места, стукнул три раза ладонью по стойке и крикнул:

— Потише! Прошу потише! Вы же людям мешаете расчет делать! — и кивнул в сторону склоненных над книгами финансовых чиновников. — Не дай боже, что спутают от такого шума, вам будет нехорошо!

Опытные руки медвянецкого старосты привычно натянули вожжи. Шум мгновенно стих, и наступила неловкая, тяжелая тишина. Федор Скрипка даже зажмурился. Но тишина длилась недолго. Послышались какие-то неясные голоса. Староста, Скрипка и все, кто сидел за стойкой, обернулись к завешенному рядном проходу, ведущему из жилой половины дома в корчму. Люди поднимались со скамеек, вытягивали шеи, пытаясь разглядеть, что там происходит. Староста вскочил с места и бросился к проходу. Но было уже поздно. В корчму вошли Куртинец, Горуля и Франтишек Ступа.

— Кто такие? — забегая вперед, преградил им дорогу староста. — Сюда нельзя!

— Почему нельзя? — усмехнулся Куртинец, отводя от себя руку Казарика. — О нас говорят, мы и пришли послушать.

— Пан депутат! — узнав Куртинца, вмешался Новак, и лицо его побурело от злости, и подбородок дрожал. — Вас никто не приглашал. Вы должны удалиться отсюда.

— Пан отец, — ответил Куртинец, — я уйду только в том случае, если меня попросит об этом хозяин. А хозяин здесь не вы, и не староста, и не корчмарь. Хозяин — вот!

Куртинец обернулся к настороженно притихшим селянам и снял шляпу:

— Доброго здоровья!

— Здоровым будь!

— От себя и от товарищей прошу дозволенья нам остаться здесь. Как скажете, так и будет.

Смущенное молчание встретило эти слова. Потом начали шептаться.

— Не надо, мы и без них, — говорили одни.

— А может, то не беда, — мялись другие. — Пусть остаются, слава богу, мы каждого знаем…

«Делегаты» были растеряны и озадачены. Ими владели сейчас два противоречивых чувства: с одной стороны — страстное желание избавиться от недоимок, а с другой — совестно было перед пришедшими. Уж что-что, а случится какая беда или несправедливость, коммунистов звать на помощь не надо: они сами тут как тут. Начнут лютовать экзекуторы, кто против этого голос поднимет? Правду надо сказать в очи — кто ее скажет? Коммунисты. Память крепко хранила и девятнадцатый год, когда коммунисты делили между селянами отнятую у панов землю. Ох, и доброе было время!..

Куртинец терпеливо ждал, отлично понимая, что творится в душах сидящих перед ним селян.

— Я же знаю, — наконец сказал он, — что мы нежеланные здесь гости. Но давайте по справедливости. Нас, коммунистов, тут судят, — но слыханное ли дело, чтобы на суд не пускали подсудимого?

— Здесь не суд, пане депутат! — громко произнес Новак.

— Нет, суд, — ответил Куртинец, — и вы выступали в роли прокуроров. Теперь слово за нами.

— А что, правду говорит, — послышались голоса. — Надо по совести.

— Одного послушали, треба и других послушать.

Люди задвигались, потеснились, чтобы дать место пришедшим.

Совсем растерявшийся было Казарик пришел в себя.

— Сбор дальше продолжать неможно! — выкрикнул он. — Я закрываю сбор!

— Не торопись, — прервал Казарика Горуля. — Не твоя воля. И про это надо сначала у хозяев спросить, как хозяева скажут. Эй, люди добрые! Есть у меня думка: сбор не закрывать, а продолжать его, поскольку дела ведь и не решили.

— Не закрывать! Не закрывать! — пронеслось по корчме.

И как ни изворачивался медвянецкий староста и как ни стращал пан превелебный селян божьим гневом, люди стояли на своем.

— Продолжать сбор! — кричал громче других Федор Скрипка.

А между тем Новак и Казарик, пошептавшись, внезапно изменили свою тактику. Они призвали собравшихся к спокойствию, заняли свои места в президиуме, и председательствующий Казарик даже предоставил слово Куртинцу, но тут же, как бы между прочим, обратился к налоговым чиновникам:

— А вас, Панове, прошу продолжать свою работу, чтобы, як закончится сбор, все было готово, у людей дороги дальние.

Точно шелест пронесся в корчме и затих в дальнем углу.

Куртинец вышел на пятачок перед стойкой и, раньше чем начать говорить, неторопливым взглядом обвел лица глядевших на него селян. Некоторых он узнавал и улыбался им как старым знакомым. Разум и сердце подсказывали ему, что тό, о чем он должен был говорить с людьми, требовало не горячности красноречия, а разъяснения, и он начал свою речь спокойно, хотя и давалось ему спокойствие нелегко.

— Я не слышал, о чем говорил (вам тут отец Новак, — произнес Куртинец, — но я знаю, зачем вас собрали в этой корчме, знаю, какое письмо к пану президенту вас хотят заставить подписать, знаю, почему стоит на этих столах палинка и для чего приехали сюда паны податные чиновники. Давайте, люди добрые, по-хозяйски разберемся, почему все это панство теперь из кожи лезет вон, чтобы добиться от правительства запрета нашей партии коммунистов. Они ведь и раньше ненавидели нас, мы и раньше им поперек дороги стояли своей народной правдой. Уж не случилось ли что-нибудь такое, что заставляет их идти на все, лишь бы убрать коммунистов с дороги? Да, случилось.

Куртинец сделал паузу. Несколько селян, отодвинув от себя тарелки с салом, налегли локтями на столы, чтобы лучше слышать. Скрипнул стул под Новаком, и Горуля, наблюдавший за медвянецким старостой, заметил, как у того заблестел выступивший на висках пот.

— Да, случилось, — повторил Куртинец. — С тех пор как Гитлер пришел к власти в Германии, опять оттуда дохнуло войной, как холодом из погреба. Теперь уже и малый хлопчик скажет, кто угрожает Чехословакии. А что такое война? — я спрошу вас, люди. Вспомните, что такое война для трудового народа? Может быть, она нужна, — Куртинец обвел взглядом собравшихся, — Федору Скрипке из Студеницы или Михайлу Лемаку из Черного? Ведь это на ваши, а не на панские плечи ляжет она тяжелой бедой… Есть только одна сила в мире, которая может заставить Гитлера убрать со стола руки: эта сила — дружба нашей республики с Советским Союзом, великой страной, которой не нужны ни чужие земли, ни чужое богатство. Мы, коммунисты, ведем и до конца будем вести борьбу за эту дружбу. Мы требуем от правительства, чтобы оно признало Советский Союз и заключило с ним договор о дружбе, — Куртинец обернулся к Новаку, — а это как раз и мешает некоторым партиям, пан отец, мешает потому, что Гитлер приказал им расчистить для него дорогу. Работа довольно трудная, грязная, но зато хорошо оплачиваемая.

Новак побледнел. Задергалась в тике его верхняя тонкая губа.

— Вы клевещете, пане депутат! — грозно произнес Новак и поднял глаза к потолку. — Бог свидетель, что вы клевещете.

— Отче! — крикнул Горуля. — Як конокрада поймают, он тоже говорит: «Бог свидетель, то не я коня украл». Что, не так?

Грянул хохот.

— Так! Правда!

— Ох ты, Горуля, как скажешь!..

Куртинец выждал, и когда стал затихать смех, опять послышался его голос, но звучал он теперь насмешливо:

— Как видите, неспроста вас собрали здесь и неспроста вам обещают снять недоимки. Но не случится ли с недоимками то же самое, что случилось в селе Великом с башмаками перед выборами в парламент?

— И у нас так было, — поднялся с места мрачного вида селянин, — в Черном. Аграры приехали, пообещали сапоги каждому, кто свой голос отдаст за аграров; ну, нашлись такие, что и польстились, мерки у них поснимали.

— А башмаки где? — опросил Куртинец.

— Нема, так и не дали.

— У вас башмаки! — выкрикнул кто-то из дальнего угла. — А у нас тенгерицу по полмешка за голос!.. Да что тенгерицу или башмаки — жизнь добрую сулили, — а где она, та добрая жизнь?

И пошло. Начали припоминать, какая партия что обещала, да все оказывалось обманом.

Куртинцу нелегко было снова овладеть вниманием слушателей.

— Ну, хорошо, — продолжал он, когда шум наконец стих, — я даже допускаю, что на этот раз действительно снимут недоимки, — и за эту подачку, от которой все равно легче вам не станет, потому что на будущий год запишут больше, за эту подачку хотят купить вашу совесть. Они хотят натравить трудовых людей на коммунистов, чтобы в Праге пан президент мог сказать: «Смотрите, сам народ требует запрета коммунистической партии». Вот и выбирайте, о чем писать президенту, что требовать: войны или мира, запрета компартии или свободы для нее?

Задвигали столами, скамейками. Староста Казарик барабанил руками по стойке, кричал:

— Тише! Прошу потише!

Но его уже никто не слушал. Корчма гудела теперь на все лады. С места вскочил пожилой селянин Михайло Лемак.

— Люди! — закричал он. — Люди! Это я скажу! Тут пришел до нас пан Ступа. Мы все его знаем, добрый человек. Так пусть и он нам что-нибудь скажет, а?.. Ну, как там у них, в Чехии або на Словатчине люди думают? Просимо, пане Ступа!

— Просимо, просимо! — поддержали Лемака.

Ступа поклонился и вышел.

— Я всегда говорю только то, что думаю, и только о том, что знаю. Знаю я, что вас хотят купить, и притом, — он покосился на налоговых чиновников, — дешево и подло, и думаю, что это не удается. Фашизм заносит руку над Чехословакией. Пока это еще облачка над Судетами. Но если не принять меры во-время, нависнет над чехами, русинами, словаками черная, страшная туча. Нашей стране сейчас больше, чем когда бы то ни было, нужен верный и бескорыстный друг, такой, какой бы не предал, не изменил, с кем можно стоять рядом в годину опасности. Нам не надо искать его, он есть, он готов протянуть нам свою дружескую руку — это Советский Союз.

А кто же видел, чтобы человек держал дверь запертой перед верным другом, а распахивал ее, чтобы позвать в дом недруга, грабителя и убийцу?! Думаю, что и вы такого человека еще никогда не видели.

Меня тут спросили, чтό думают обо всем этом в Чехии и Словакии. Мне пришлось говорить с простыми людьми в Братиславе, Праге, Пльзене, Кошице. Они думают то же, что и вы, товарищи! Они хотят работы, хлеба, мира, но не фашизма!

Опять люди задвигались, заговорили.

Налоговые чиновники ерзали на своих местах и с опаской поглядывали на возбужденных селян.

Новак попытался выскочить на жилую половину, но его остановил в проходе Горуля и смиренно сказал:

— Оставайтесь здесь, отче. Я уж вас, так и быть, постерегу, чтобы ничего дурного не случилось.

…Письмо писали всем сбором. У налоговых чиновников взяли перо и бумагу. Секретарем выбрали Горулю, хотя тот всячески и отказывался.

А ты не гордись, ты только записывай, что народ скажет, — наскакивал на Горулю повеселевший Федор Скрипка, испытывая теперь большое душевное облегчение, что не принял он греха на свою совесть.

Горуля сидел теперь за стойкой и старательно выводил на листе бумаги то, что диктовал ему сбор:

«…Хотим, пане президент, чтобы стояла у нас крепкая дружба с Советским Союзом. А коммунистов пусть никто и не вздумает трогать. Требуем, чтоб им дана была полная свобода. И прогнать надо не коммунистов, а тех злодеев, что Чехословатчину Гитлеру продают. Так народ хочет».

Письмо подписали сто тридцать четыре человека. И Матлаху было отчего прийти в ярость. Через неделю прошла волна таких же сборов в других округах. На столе у пана президента росла и росла кипа писем — таких же, как то, что прислал ему медвянецкий сбор…

31

Лето на Верховине прошло в дождях и едких туманах. Прояснится на час-другой небо, подразнит людей своим голубым сиянием — и снова тучи, снова дожди.

У одних посмывало посевы вместе с почвой, у других едва взросло то, что посеяли, даже семян не вернули.

— Лютый идет, — говорили в селах.

Еще не успели убрать урожай, как лавочники взвинтили цены на тенгерицу. И заревела по дворам выводимая на убой скотина, потянулись на заработки в чужие края «искатели счастья». Потом все стихло, притаилось: ни веселого огонька, ни песни, ни смеха.

Тяжесть надвинувшейся на Верховину беды точно придавила меня. Я не мог думать ни о чем другом.

Ружана понимала мое состояние и сама была угнетена рассказами о грозящем Верховине голоде.

— Но в чем же твоя вина, Иванку? — говорила она, пытаясь утешить меня. — Ты ведь ни в чем не виноват. И чем ты можешь помочь такому несчастью?

Казалось, мне нечего было ей возразить, и все-таки я чувствовал какую-то свою вину перед людьми. С тяжелым сердцем ходил я по матлаховским полям. Вспаханные не вдоль, а поперек склонов, защищенные полосами высаженных кустарников, они не были тронуты водой, обходившей их по специально вырытым отводным канавам, и посевы на матлаховской земле даже в такое ненастное лето были крепки, дружны и обильны.

— Ну, пане Белинец, — говорил довольный Матлах, — не думал я, что так поднимется. Землю словно подменили! Ей же теперь цены нет! То ваша заслуга, признаю, доказали!

Говорят, что аппетит приходит во время еды. Так случилось и с Матлахом: подсчитав осенью первые доходы и вкусив первые плоды от своего успеха, он все чаще и чаще стал произносить слово «мало». Ставить вторую ферму он решил с весны, но о расширении первой думал теперь беспрестанно. Пронюхав через комиссионеров, что в Словакии, под Кежмарком, наследники немца-колониста продают десять голов племенного скота, Матлах предложил мне ехать туда немедленно.

Скот оказался превосходным, и сделка состоялась. Получив мою телеграмму, Матлах выслал из Студеницы трех гуртоправов. Через несколько дней три рослых верховинца грузили уже скот в вагоны, а я отправился пассажирским в Воловец, где меня должна была встретить матлаховская бричка.

Поезд в Воловец пришел во-время, но брички не оказалось. Чтобы скоротать время и укрыться от накрапывавшего дождя, я решил отправиться к знакомому учителю, жившему невдалеке от лесопилки, у которого мог бы в крайнем случае и переночевать.

Едва я спустился от вокзала вниз и прошел мимо корчмы, как услышал позади свое имя; кто-то произнес его так, словно оно нечаянно сорвалось с губ и человек пожалел об этом, но было уже поздно.

Я обернулся, и увидел на пороге корчмы старого Федора Скрипку. Должно быть, он собрался куда-то в дорогу. Вокруг шеи был обмотан вязаный платок, на голове сидела неизменная надвинутая на уши войлочная шапчонка, в одной руке он держал тайстру, а в другой суковатую, кривую палку; с тех пор, как я помню его, он никогда с нею не расставался.

За спиной Скрипки в дверях корчмы толпилось еще несколько селян.

— Вуйку! — удивился я. — Вот не ждал встретить вас в Воловце!

Я подошел к крыльцу и поздоровался.

— Куда это вы собрались? Не в Америку ли часом?

Скрипка вздохнул и, оглянувшись на товарищей, словно ища у них поддержки, сказал без улыбки:

— У нас тут, люди кажуть, своя Америка.

По тону, с каким он произнес эти слова, я понял, что в Студенице произошло что-то нехорошее. Я ждал, что Скрипка объяснит мне, в чем дело и куда они собрались, но Скрипка спросил:

— Торопишься куда или так гуляешь?

— Да нет, — ответил я, — жду лошадей, должны были прийти к поезду. Может быть, вам они встречались?

— Где же нам их встретить, — сказал стоявший за спиной Скрипки прямой, плечистый, с красивым лицом селянин Дмитро Соляк, — мы сами идем в Студеницу.

— Издалека?

— Из Ужгорода, — ответил Скрипка. — Громада за правдой посылала, вот мы ту правду и несем, чтобы Матлах об нее зубы поломал.

Сказал и посмотрел на меня с вызовом, и те три, что стояли за Скрипкиной спиной, тоже взглянули отчужденно.

— Что же произошло?

— Придете к своему хозяину, там узнаете, — зло ответил Соляк.

— А то произошло, — не выдержав, крикнул Скрипка и витиевато выругался, — землю отбирать надумал Матлах твой: мой клаптик, и Соляка клаптик, и Половчихин клаптик!.. Эх, да что тут рассказывать!..

Но рассказал Скрипка все, до конца.

Вскоре после моего отъезда в Мукачеве началась копка картофеля на узких верховинских полосках. В один из дней этой страдной поры на дороге, ведущей из Студеницы к ферме, появилась приметная, высокая бричка Матлаха. Проезжала она здесь часто, и селяне, работающие на взгорьях, не обратили бы на нее внимания, если бы она вдруг не остановилась перед селянскими полями, прилегающими к землям фермы. В бричке, которой правил Андрей, сидел сам Матлах. Кое-кто из селян поспешил к дороге, но их опередили быстрые верховинские ребятишки. Взрослые видели, как Матлах подозвал к себе ребятишек, что-то сказал им, и через минуту ребята карабкались уже вверх, выкрикивая имена тех, кого звал к себе Матлах. Вскоре около брички стояло человек двадцать мужчин и женщин. Мужчины мяли в руках шляпы и войлочные шапчонки, силясь угадать по лицу Матлаха, зачем он их позвал. Матлах был приветлив, говорил о том о сем и даже пошутил с Федором Скрипкой, что тот никак не стареет. Затем он достал из кармана записную книжечку и, перелистав ее, сказал:

— Вот что, добрые люди, обиды я от вас не видал и вас не обижал никогда, а делал все так, как долг да закон велят. Может, когда и было между нами недоразумение, так вы уж меня простите, каждому человеку бог назначает свою тропку, иди по ней и терпи.

Никогда так смиренно Матлах не разговаривал ни с кем, и люди почувствовали, что это не к добру, что надвигается беда, но какая, никто еще не мог догадаться.

А Матлах снова полистал книжечку и продолжал:

— Есть тут за вами должки. Еще с прошлого и позапрошлого года третину не вносили. Треба рассчитаться, добрые люди. Раньше я вас не беспокоил, а нынче год такой, что самому, может, есть нечего будет.

— Чем же нам отдавать? — вздохнула Мария Половка. — Сам видишь, что уродило.

— А это уже не от меня, а от бога, — сказал Матлах и сам вздохнул. — Ну, а если отдать не можете, тогда что же, хоть и жалко мне хороших соседей, но придется вам с земли уходить.

Люди онемели от ужаса. Босые, простоволосые, стояли они перед бричкой, не в силах сразу охватить глубины горя, что на них вдруг свалилось. Только один Федор Скрипка, моргая красными, слезящимися глазами, поддакивающий словам Матлаха, простодушно-виновато улыбнулся и проговорил:

— Что ты, что ты, Петро! То же наша земля, куда нам с нее уходить! Как же со своей земли уходить!

Матлах поморщился.

— Мне вашей земли не надо. Я свое забираю.

— Какая же она твоя? — с той же простодушной улыбкой спросил Федор Скрипка. — Бога побойся! Ты на ней хоть комочек растер?

— Земля моя, — жестко произнес Матлах, — на то и бумаги есть. Была вашей, правда, а стала моей. Я никого не неволил у меня тенгерицу под залог земли брать, сами шли.

— Сами шли, — согласилась Мария Половка и заплакала.

— Поехали, — тронул Матлах за плечо сына.

Тот дернул вожжи, и кони покатили бричку, а люди еще долго в горестном молчании стояли на дороге, и хотя они отлично понимали то, что им сказал Матлах, однако никто из них не хотел и не мог поверить, что они больше не хозяева земли, политой их потом.

А когда стало известно, что Матлах подал в суд, село глухо заволновалось. Чаще, чем обычно, хлопали двери в хатах, шептались друг с другом соседи. Даже те, кого не коснулась беда, чувствовали себя неуверенно: кто знает, может, завтра наступит и их черед? Корчмарь Попша, завидовавший успехам Матлаха, подговаривал селян идти в Ужгород и искать управу. Брожение перекинулось и на соседние села.

В воскресный вечер в корчме у Пошли сошлось много народу; корчма не могла вместить всех, и люди толпились на крыльце и под окнами. Керосиновая лампа тускло светила среди клубов табачного дыма. Все были возбуждены, говорили громко, наперебой; одни советовали послать ходоков к губернатору края, другие — прямо в Прагу, третьи — к аграриям. Сколько было людей, столько мнений, и это сбивало с толку потерпевших.

— Эх! — сокрушенно вздохнул Федор Скрипка. — Был бы здесь Горуля, он бы, верно, сказал, до кого пойти.

Но Горули в этот день в Студенице не было: Гафия болела, и Горуля повез ее в Мукачево к доктору.

И вдруг среди людского шума послышался чей-то голос:

— Знаю, до кого бы оказал, — до коммунистов треба идти!

В памяти людей всплывали голодные походы, забастовки лесорубов, правда, которую не боялись говорить коммунисты в парламенте. Были в крае десятки партий, и каждая на словах стояла за народ, а эта была за народ и на деле, одна-единственная, неподкупная…

Ходоки пошли в Ужгород.

— Вот погляди, погляди, — сказал мне Скрипка, вытащив из-за пазухи сложенную газету, — погляди, что там пишут.

Это была снова начавшая выходить в тот год газета компартии «Карпатская правда». Я развернул ее и увидел на первой полосе фотографию ходоков. Они стояли на широкой асфальтированной ужгородской улице в своих верховинских серяках, с бесагами^[31] и дорожными посошками. «Правда и право», — было крупно написано внизу. — «За что их сгоняют с земли?» И дальше шла статья о том, что привело четырех верховинцев из горного села Студеницы в Ужгород.

Я читал внимательно, строчку за строчкой, эту гневную, обличающую статью, подписанную хорошо знакомым мне именем: Олекса Куртинец.

«Нам скажут: право, — писал он, — мы ответим: бесправие. Право там, где правда. Нам скажут: «Вот документы, подтверждающие, что эти селяне не являются больше собственниками земли, а арендуют ее у Матлаха». Мы ответим: «Земля отнята у них обманом, под угрозой голодной смерти».

«…Студеницкие селяне пришли требовать защиты, а не просить милостыни. Сегодня их четверо, завтра будет сто, а послезавтра тысячи. Нельзя молчать!»

Я медленно сложил газету и протянул ее Скрипке. Мне было жарко. Кровь прилила к лицу, и хорошо, что в наступивших сумерках люди не заметили этого.

— Чего вы добились? — спросил я после паузы.

— А это уж наше дело, — уклончиво сказал Соляк.

— Вы что, опасаетесь меня? — и собственный мой голос показался мне чужим.

— Бог тебя знает, — пожал плечами Скрипка. — Бог тебя знает, кто ты есть!

Стыд больно ожег душу. Эти люди не доверяли мне. Я повернулся и медленно пошел прочь от корчмы. «Бог тебя знает, кто ты есть!» А разве это не правда? Разве я сам знаю, кто я? Сказать, что я на их стороне, что Матлах ненавистен мне так же, как и им, что я пошел к нему работать потому же, почему и они ходят к нему внаймы… Но разве изменят что-нибудь мои слова? Ничего не изменят. Отвечать надо было не словами.

32

В Студеницу я приехал утром.

Я не представлял себе еще, чтό мне следует делать. Хорошо зная Матлаха, я понимал, что он вряд ли откажется от задуманного. В своей жажде наживы он не остановится и перед преступлением.

Однако прежде всего я решил повидаться с ним и выведать его дальнейшие планы.

Вопреки ожиданиям я застал Матлаха в ровном и, я бы даже сказал, в хорошем расположении духа. Он только что кончил завтракать. Ел он, как обычно, один, я никогда не видел его за столом в обществе жены или сына; и пища всегда была одна и та же: кабанье сало и кислое молоко; кислое молоко он не любил, но, услыхав от кого-то, что если есть простоквашу ежедневно, человек может протянуть до ста лет, ел ее регулярно и помногу.

Разговор вертелся вокруг удачной покупки скота, планов на зиму и предстоящей нашей совместной поездки в Ужгород, где Матлах намеревался купить оборудование для небольшого поначалу маслозавода, но о том, что произошло за время моего отсутствия, не было сказано ни слова. И не мог я понять: то ли ему не хочется говорить об этом, то ли он не придает этому никакого значения? Только когда обо всем уже было переговорено, Матлах вдруг сказал:

— Скоро, пане Белинец, еще землицы к ферме прирежем.

— Чьей земли, пане Матлах?

— Как чьей, моей!

— Вы хотели сказать, селянской?

Матлах прищурился.

— Была селянская, а теперь моя. Глупые люди!.. В Ужгород ходоки пошли. Ох, и глупы же!..

Но почему люди глупые, Матлах не успел объяснить. С улицы донеслись шум мотора и крики ребятишек.

Я посмотрел в окно. Перед воротами остановилась синяя легковая машина.

— Кто там? — недовольно спросил Матлах, разворачивая по комнате коляску.

Дверца машины открылась, и из нее вылез, отряхиваясь и разминая ноги, мужчина с оплывшим лицом.

— Лещецкий, — сказал я.

Матлах нахмурился.

— Лещецкий? Что его принесло?

Я с досадой отошел от окна и взялся за шляпу. Матлах заметил мое движение и вдруг сказал:

— Нет уж, пане Белинец, вы оставайтесь. Я с ним секретничать не собираюсь.

И по тону, с каким произнес это Матлах, я понял, что он догадывается, зачем приехал Лещецкий, и что мое присутствие может избавить Матлаха от какого-то нежелательного ему разговора.

В коридоре раздался голос: «Дома?»

Дверь в комнату распахнулась, и вошел Лещецкий.

— Э, Михайле! — воскликнул Матлах.

— Слава Иисусу! — произнес Лещецкий по обычаю.

— Слава навеки!

Лещецкий отложил воротник пальто и быстрым взглядом окинул комнату. Взгляд его на какую-то долю секунды задержался на мне.

— А вы разве не знакомы? — хитро, сдерживая улыбку, спросил Лещецкого Матлах. — Это пан Белинец, а то пан депутат Михайло Лещецкий. Прошу знакомиться. Ну, а теперь сидайте, Михайле, сидайте и рассказывайте: что у вас там в городе доброго?

— Что доброго? — сказал Лещецкий, усаживаясь на стул. — Все по-старому: в трудах и заботах…

— По апостольски, значит? Это зачтется.

— И на том спасибо, — в тон Матлаху проговорил Лещецкий, приглаживая ладонями виски.

— А какие же это заботы, пане Михайле, подняли вас в дальнюю дорогу? — спросил Матлах, хотя задавать такой вопрос никак не подобало гостеприимному хозяину.

— Одна забота, — ответил Лещецкий, — о вас.

— Обо мне!.. Ну и шутник же вы!

— Дозвольте вас спросить, пане Матлах… — проговорил Лещецкий, но, взглянув на меня, осекся.

Матлах перехватил его взгляд.

— Спрашивайте, спрашивайте, я человек прямой. У меня нет от пана Белинца секретов.

— Дело ваше, — пожал плечами Лещецкий. — Так вот, прошу вас сказать: что тут у вас произошло такое?

— А что произошло? Не знаю.

И Матлах сделал наивные глаза.

— Так-таки и не знаете? — рассердился Лещецкий. — А народ ходоков в Ужгород шлет, и вот даже в газетах пишут…

С этими словами Лещецкий вытащил из кармана газету, развернул ее и подал Матлаху. Передо мной мелькнули знакомый заголовок и знакомая фотография на первой полосе.

— Уже и напечатали! — вырвалось у Матлаха. — Мою собственную землю беру, а они пишут: грабеж!.. Кто это писал? Кто он такой, Олекса Куртинец? — И вдруг, видимо почувствовав, что чем-то принижает себя перед Лещецким и передо мной, раскатисто захохотал. — Хорошо пишет! Зубаст, зубаст этот Куртинец! У нас, у аграров, таких нет. — Потрясая газетой, он всем корпусом подался к Лещецкому. — Смело ведь пишет, а? Но не понимает того, что и я не из пужливых. Меня тронут — всю державу тронут! А у вас смелости нема, испугались! Ведь с испугу приехал? — неожиданно переходя на «ты», спросил Матлах.

— Думайте как хотите, — произнес Лещецкий, — но надо считаться с общественным мнением: не в лесу живем.

— А ты и успокой это самое мнение. Я на твое депутатство не зря столько грошей потратил. Не мне тебя учить, Михайле… Только я вот что скажу: избаловали народ. Круче, круче! Не то он на шею сядет, а тогда поздно будет. У нас вон президента с веточкой в руках рисуют, а ему бы, по правде, в руку кнут хороший, а не веточку.

— Но ведь сейчас речь идет о другом, — сказал Лещецкий. — Как-то надо уладить это дело с землей.

— А я что говорю? Должны мне люди? Должны! Я с них долго не спрашивал! Ну, теперь спросил свое. Не могут отдать, пусть суд землю забирает по закону.

— Все это верно, — морщась, согласился Лещецкий, — но нужно повременить. Голод идет. Люди неспокойны. Поговаривают, что коммунисты голодный поход готовят, а тут еще такое дело. Верховина сейчас как лес сухой, того и гляди вспыхнет!

— Это уж ваша забота — глядеть, чтоб не вспыхнуло.

— А потом… и суд, пане Матлах, едва ли в вашу пользу определит. Я уж говорил, советовался. Там ведь долгов только и наберется, что на половину стоимости земли! По закону нельзя…

Вдруг Матлах обернулся ко мне:

— Пане Белинец, может быть, вы отдохнете, пока мы закончим разговор с паном депутатом.

Я принужден был удалиться.

Лещецкий пробыл еще полчаса и укатил из Студеницы, а следом за Лещецким заторопился в Ужгород и Матлах.

Мое предчувствие, что Матлах собирается предпринять какие-то, пока мне еще неизвестные шаги, превратилось в уверенность.

— Пане Матлах, — сказал я, — мне тоже надо быть сегодня в Ужгороде.

— Ну что ж, едемте, — кивнул Матлах. — Заодно уж и маслозавод посмотрим.

33

Не знаю, когда возникло у меня это решение, может быть там, в Воловце, когда старый Федор Скрипка произнес свое: «Бог тебя знает, кто ты есть». Но сейчас оно созрело окончательно. Я понял, что не могу остаться сторонним наблюдателем разыгрывающейся на моих глазах трагедии. Теперь мне нужен был уже не совет, а доброе слово поддержки близкого и участливого ко мне человека. Горули не было… Чонка?.. Что он мог понять в волновавших меня чувствах? Ружана?

Как я обрадовался, увидев ее, спешившую ко мне навстречу! Как дорог мне был радостный блеск ее глаз и смущенная улыбка, с которой она протянула мне обе руки!

— Иванку, как тебя долго не было! Год или больше?

— Всего неделю.

— Неделя! И это ты считаешь не долго?

— Очень долго, но я все это время думал о тебе, и поэтому мне всегда казалось, что мы вместе.

— Тогда я прощаю, — улыбнулась Ружана и повела меня через прихожую в комнаты.

— Наших никого нет дома, — говорила она на ходу, — Василь в банке, а Юлия ушла с детьми… Я так рада, что ты приехал, и так хотелось, чтобы надолго.

— А если совсем?

Ружана остановилась.

— Совсем в Ужгород?

— Может быть, и так, — сказал я.

Она заглянула мне в глаза и, помедлив немного, сказала:

— С тобой что-то случилось.

— Пока еще, пожалуй, нет…

— Нет, что-то случилось, — повторила Ружана уже настойчивее, и в глазах ее появилась тревога.

Я ничего не думал скрывать от нее, наоборот, она была единственным существом, которому я доверял, к которому я шел, чтобы рассказать все, но не так сразу, едва переступив порог дома…

Ружана усадила меня в кресло, а сама села напротив на невысокую мягкую скамеечку.

— Прошу тебя, не скрывай ничего, — произнесла, заглядывая мне в глаза.

И я принялся рассказывать о том, что произошло в Студенице.

Ружана подавленно слушала меня.

— Боже мой, — воскликнула она, когда я кончил, — как жестоко! Неужели нельзя помешать такому преступлению?

— Не знаю, можно ли помешать, — ответил я, — но молчать не могу. Я скажу Матлаху, потребую от него…

— Матлах? — Ружана взяла меня за руку. — Да ведь он не послушает тебя, Иванку!

— Я и не тешу себя такой надеждой… Но тем хуже для него.

На лице Ружаны появился испуг.

— Значит… Значит, ты порвешь с ним?

— Да.

Она растерялась.

— А мы, Иванку?.. Что будете нами? — И, поняв, чем это грозит, рванулась ко мне, прижалась и зашептала с отчаянием: — Ради бога, не делай этого! Не делай ничего такого, что помешает нам быть вместе. Если бы я только могла хоть чем-нибудь помочь этим несчастным людям, но я бессильна, и ты бессилен, и ничего не изменится, если ты уйдешь от Матлаха… Подумай о будущем.

— О нем как раз я и думаю, Ружана, о нашем будущем…

Я молча поднялся со стула. Ружана глядела на меня вопрошающе, с мольбой. И вдруг я понял, что напрасно пришел сюда и напрасно надеялся услышать здесь слово поддержки.

— Почему ты молчишь? Ты сердишься? — дрожащим голосом спросила Ружана. — Но ведь я хочу тебе добра.

— Нет, неправда! — с горечью возразил я. — Ты согласна, чтобы я за наше будущее благополучие заплатил своей совестью. Верю, что тебе жаль тех несчастных, которых гонят с их собственной земли, обрекают на голод, на смерть. Да что толку в такой жалости? Жить дальше так нельзя, Ружана, невозможно!

— А меня тебе не жаль? — горько усмехнулась Ружана. — Ты не должен, не имеешь права жертвовать нашим счастьем.

Я взял шляпу и направился к двери. На пороге я задержался мгновение…

Ружана молчала, не поднимая глаз.

По двору я уже не шел, а почти бежал.

Только у калитки я замедлил шаги и оглянулся в тайной надежде, что Ружана окликнет меня, но этого не случилось…

Матлаха в гостинице не было. Пришлось дожидаться его возвращения в компании Матлаха-младшего, угрюмого, молчаливого детины, которого отец теперь держал за секретаря вместо получившего отставку Сабо.

Помню, как, придя однажды к Матлаху, я был крайне удивлен, что возле него не оказалось его тени.

— Негоже мне его стало дальше держать, — ответил на мой вопрос Матлах. — Я на людях бываю, а он и на человека как-то не похож, — крыса.

— Зачем же было такого брать в секретари? — спросил я.

— Обманулся, — буркнул Матлах и отвел глаза.

Но на самом деле Матлаху трудно было обмануться, он отлично знал, что берет к себе человека мелкого, завистливого, способного из-за своей зависти на все. Однако эта способность Сабо превзошла все ожидания его хозяина. Держать такого при себе становилось неудобным, тем более что не только матлаховские батраки, селяне, я, но и сам Матлах в глубине души с презрением относился к Сабо. И Матлаху пришлось с ним расстаться. Куда девался Сабо, никто так и не знал.

Ждать мне пришлось долго. Вернулся Матлах в гостиницу с сумерками, довольный и возбужденный.

— Ну, Андрию, — сказал он сыну, въезжая на своей коляске из небольшой прихожей в номер, — нехай коммунисты пишут сколько им влезет. Долги приписали в суде. Теперь уже закон мой! Теперь… — И вдруг Матлах осекся, заметив меня. — А-а-а, то вы, пане Белинец? — он сделал круг по комнате. — Ну, ничего, ничего…

Я побелел от негодования. Он видит во мне своего сообщника! Да и как он мог думать иначе о человеке, целиком от него зависящем, знания которого он купил, как покупал вое, что ему было нужно: батрацкие руки, закон, депутата Лещецкого.

— Пане Матлах, — сказал я, еле сдерживая себя, — мне нужно поговорить с вами.

Мой тон и мой вид удивили Матлаха. Он с беспокойством взглянул на меня.

— Послухаю, пане Белинец, что у вас такое.

— Пане Матлах, то, что вы делаете с землей Федора Скрипки, Соляка и других, — это преступление, грабеж! Если вы бога не боитесь, людей побойтесь. Вам люди этого не простят!

Матлах глядел на меня, снисходительно улыбаясь. Минуту назад он опасался, что я сообщу ему о каких- нибудь новых осложнениях или эксцессах в Студенице, и теперь он совершенно успокоился.

— Послушайте, пане Белинец, — сказал Матлах. — Я дело делаю, и еще якое дело! Может, первое у нас в Карпатах. А вы мне говорите: грабеж! Ну добре, я пожалею, так другой на мое место встанет. А меня, думаете, в той Америке, в шахте, кто-нибудь жалел? Жилы тянули, и вытянули бы все до одной, если бы я сам других жалеть не перестал. А как перестал, так мне и удача в руки пришла. Вот как жизнь делается!

— Не жизнь, а нажива, вы хотите сказать.

— Не все одно, что поп, что пан превелебный, — махнул рукой Матлах. — А еще хотите моего совета послушать, пане Белинец?.. Не ваша это забота, как я себе дорожку прокладываю. Вам без той заботы спокойней и легче будет, а меня нехай бог уж судит, а не вы.

— Судить вас, к сожалению, не в моей власти, но в моей власти сказать, что служить я вам не могу и не хочу. Вы гоните людей с земли, а земля эта принадлежит им по праву, сколько бы судов вам ее ни присуждали. Слышите?

— Э-э, вон вы куда! — уставился на меня Матлах. — А зря, правда, что зря… Лучшей службы, чем у меня, вам не найти, да и худую тоже не скоро найдете, походить да попросить придется… Ну, а потом о доме надо было бы подумать, вам ведь еще сколько платить…

Краска прилила к моему лицу, ладони стали горячими и влажными. На миг передо мной предстала Ружана такой, какой я видел ее при закладке дома, но только на миг.

— Это все, что вы можете мне сказать? — спросил я.

— Что же еще? — пожал плечами Матлах. — Скрывать не стану: вы мне нужны, пане Белинец, да земля больше нужна. По человеку плачут день, а по земле — всю жизнь. Я с вами говорю начистоту.

— И я вам отвечаю тем же, — произнес я и поднялся со стула. — Можете искать другого на мое место.

Матлаха передернуло. Короткие пальцы вцепились в ободок колеса кресла.

Я повернулся и пошел к двери.

— А не пожалеете, пане Белинец? — крикнул мне вслед Матлах.

— Нет, не пожалею.

Снимая в полутемной прихожей плащ с вешалки, я слышал, как младший Матлах сказал отцу:

— Уйдет ведь.

— Вернется! — самоуверенно и громко, видимо рассчитывая, что я еще не ушел, ответил Матлах.

— А если не вернется?

— Не может, он по рукам и ногам связанный.

34

…Лестнице, кажется, нет конца. Ступени, ступени, ступени… «…Обувь Бати… Все человечество… Лучшее мыло…» Ах да, это же дверь! Она распахнулась бесшумно. Несколько шагов под аркой отеля Берчини — и предо мной улица.

Продавец каштанов раздувал угли в жаровне. На противоположном углу ужгородские маклеры и дельцы, шушукаясь, совершали свои сделки; какой-то человек, в заштопанном пальто, с поднятым воротником, бесцельно брел по тротуару, заглядывая в витрины магазинов; поравнявшись со мной, он снял шляпу и произнес:

— Может быть, пан не откажет мне?.. Стыдно просить, но что поделаешь…

Я вынул из кармана несколько геллеров и положил их в протянутую руку. Человек поблагодарил и побрел дальше той расслабленной походкой, какой ходят люди, которым некуда идти.

Миновав центр, я очутился на набережной. В домах и на улицах загорались первые огни, и эти огни, речная прохлада, монотонный шум воды подействовали на меня успокаивающе. Мысль заработала четко и последовательно.

Что я должен сейчас делать? Ехать в Студеницу к Горуле, предупредить о сделке Матлаха с судом?.. Но до Студеницы далеко, а ведь каждый день может быть теперь дорог… И тут пронеслась в голове мысль: Куртинец!.. Он жил в Мукачеве, там, где находился в те годы краевой комитет Чехословацкой коммунистической партии, всего в сорока пяти километрах от Ужгорода. Решение созрело мгновенно. Через полтора часа я уже был в Мукачеве, добравшись туда последним автобусом.

Я знал адрес «Рабочего дома», где помещались краевой комитет и редакция «Карпатской правды». Мне не раз случалось проходить мимо одноэтажного здания, на фасаде которого был изображен барельеф рабочего, разбивающего молотом свои оковы.

Сойдя с автобуса, я направился на тихую Интернатскую улицу.

…Мне не повезло.

— Товарища Куртинца нет, — сказала, окинув меня внимательным взглядом, худенькая черноволосая женщина с молодым, милым и утомленным лицом. Она вышла ко мне из соседней комнаты, откуда доносились скороговорка пишущей машинки и неторопливый диктующий басок.

— Но мне необходимо его видеть! Это очень важно!

— Непременно его самого?

— Да, непременно!

Женщина замялась.

— Он нездоров, — сказала она, — лежит дома. Но, простите, кто его спрашивает?

— Я назвал себя.

— Белинец… — повторила она. И вдруг, видимо, припомнила что-то: — Постойте-ка, Студеница… Го- руля?..

— Да, да, Горуля! — подхватил я обрадованно. — Но я не от Горули, а пана Куртинца мне необходимо видеть сейчас же по очень важному делу.

Женщина задумалась, заглянула в дверь, ведущую в соседнюю комнату, и сказала:

— Подождите меня, пожалуйста.

Вернулась она минуты через три уже в пальто и берете.

— Идемте, пане Белинец, я отведу вас к Куртинцу, — просто сказала она и пошла к двери, застегивая на ходу перчатку.

Идти пришлось через весь город. Горели фонари. Улицы были малолюдны. На стенах домов, как и в Ужгороде, тут и там белели листовки: «Фашизм — это война. Долой фашизм!»

Многие листовки оказались сорванными, словно кто-то начисто пытался их соскоблить. Это были следы незримой борьбы на стенах, упорной, заставляющей настораживаться.

Наконец моя спутница остановилась у подъезда трехэтажного дома и сказала:

— Здесь.

Поднявшись на второй этаж, женщина вынула из сумочки ключ и отперла дверь одной из квартир. Щелкнул выключатель, и мы очутились в небольшой прихожей. В ту же минуту туда вбежали двое мальчиков.

— Ма пришла! Ма пришла! — притопывая, кричали они. Они не обращали на меня никакого внимания и, обхватив мою спутницу с двух сторон, уткнулись в ее пальто.

— Подождите, ну, подождите! Дайте раздеться! — уговаривала мать, но не пошевельнулась, чтобы освободиться из объятий мальчиков. Один из них, лет семи, был похож на нее — такой же черноволосый и большеглазый; второй, года на три моложе, неповоротливый, светлоголовый крепыш, уже сейчас чем-то напоминал Куртинца.

— Ма, ты уже совсем пришла, да? — суетились дети вокруг матери.

— Нет еще, не совсем. Мне надо вернуться…

— Анночко, — раздалось из полуоткрытой двери, — ты, кажется, не одна?

— Нет, не одна, Олексо. Можно к тебе?

Мы вошли в небольшую, заставленную книгами комнату. В глубине ее, близ стола, заваленного рукописями и гранками, полулежал, укрывшись пальто, Куртинец. Несколько лет назад, во время крупной забастовки, жандармы открыли огонь по бастующим и Куртинца тяжело ранили. От смерти его спасли, но рана временами открывалась и причиняла ему немалые страдания. Вот и сейчас она снова напомнила о себе.

Когда мы вошли в комнату, Куртинец заслонил глаза от света и долго всматривался в мое лицо. Я никак не думал, что он узнает меня: виделись мы с ним только однажды, и с тех пор прошло немало времени.

— Кажется, пан Белинец? — наконец произнес он.

— Да, пане Куртинец, у вас хорошая память.

— Пока не жалуюсь, — улыбнулся он, протягивая мне руку, — а что будет дальше, не знаю. Может быть, наука дойдет и до того, что люди стареть перестанут. Я ведь очень верю в науку.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила пани Куртинец, присаживаясь на краешек дивана. — Тебе, кажется, лучше?

— Гораздо лучше, — поторопился согласиться Куртинец, не сводя с меня глаз, в которых я читал и вопрос, и удивление, и беспокойство. Он подтянул поближе кресло и пригласил меня сесть. — Рад вас видеть, пан Белинец, и не примите это, пожалуйста, за простую любезность. А на нездоровье мое не обращайте внимания.

— Мне сказали, что вы больны, — проговорил я, — но я не знал никого другого, к кому нужно обратиться.

Лицо Куртинца приняло настороженное выражение.

— Что случилось?

Я принялся сбивчиво рассказывать. Несколько раз Куртинец прерывал меня вопросами, и по мере того как я отвечал на них, лицо его становилось все более озабоченным.

— Горуля еще не знает об этом? — спросил меня Куртинец, когда я замолчал.

— Нет. О суде мне стало известно только сегодня в Ужгороде.

— А кто там поддержал Матлаха?

— Фамилий он не называл.

— Впрочем, это и не так важно, — проговорил Куртинец. — Ткнешь пальцем наугад — и попадешь в точку.

Решительным движением он скинул с себя пальто, поднялся и, поморщившись от боли, принялся быстро одеваться. Жена его не протестовала, она только спросила:

— Ты в комитет, Олексо?

— Да. И тебе, кажется, нужно возвращаться?

— Пойдем вместе, — кивнула пани Куртинец, потом, подумав, спросила: — Что, Олексо, придется менять весь материал в завтрашнем номере?

— Не думаю. Цензура все равно не пропустит даже самой маленькой корреспонденции об этом возмутительном деле… А знать о нем должна вся Верховина… И тут необходимо только одно — листовка! — Куртинец обернулся ко мне: — Как у вас со временем, пан Белинец?

— Располагайте мной, — ответил я, — если могу быть чем-нибудь полезен.

В комитете задержались далеко за полночь. Мне пришлось повторить мой рассказ, теперь меня слушали несколько человек.

По совету Куртинца я должен был остаться в Мукачеве. В гостиницу он меня не отпустил, а повел ночевать к себе.

Всю ночь в кабинете Куртинца горел свет. Сквозь дрему я слышал, как глухо стучала пишущая машинка, кто-то приходил и уходил, осторожно щелкал замок входной двери. Наконец уже под самое утро я заснул, но ненадолго. Меня разбудил Куртинец. Включив свет, он протянул мне первый, еще влажный оттиск листовки с призывом стать на защиту студеницких селян, сгоняемых с их земли.

И мог ли я в ту минуту предполагать, с какой силой отзовется на этот призыв Верховина!

35

А Верховина зашумела.

В воскресенье после церковной службы священник в Студенице обратился с пасторским словом к селянам. Стоя на идущей вокруг церкви галерейке, он призывал их к покорности и терпению, обещая за это царство небесное и вечное блаженство. Перед ним на церковной лужайке под стонущим осенним ветром стояла селянская толпа; люди, понурив головы, уныло слушали пастырское слово.

— Господь бог наш, — монотонно тянул священник, — принял страдания и терпел муки за грехи людские, и нам шлет он испытании, чтобы мы страданием и терпением искупили грехи свои.

— Отче духовный, дозвольте спытать вас, — неожиданно раздался голос, и, расталкивая толпу, вперед к галерейке вышел Горуля.

Толпа шелохнулась, словно от порыва ветра. Мужчины подняли головы и насторожились, женщины плотнее запахнули свои платки и гуни, а ребятишки теснее прижались к материнским подолам.

Горуля выждал мгновение и, став вполоборота, чтобы одновременно видеть селян и священника, спросил:

— Вы тут сказали про грехи. Но какие грехи вот у этой дивчинки? — он шагнул к первому ряду селян, где стоял Федор Скрипка со своей пятилетней внучкой, и поднял ее, как перышко, над толпой. — Какие у нее грехи, люди, чтобы принимать за них испытания от господа бога? За какие грехи ее с батьком и дедом гонят с земли? Что же бог слова не скажет, отче духовный?

— Богохульник! — рявкнул на Горулю стоявший поблизости корчмарь Юрко Попша.

— Ни, я не богохульник, — мотнув головой, спокойно сказал Горуля и, не спуская с рук испуганную девочку, продолжал: — Я правды хочу… Или, может быть, у меня грехов больше, чем у Матлаха? Или я, — голос Горули захлебнулся от гнева, — я с Федором Скрипкой да со Штефаковой Оленой, а не Матлах со своими волошинцами и аграрами добиваемся, чтобы на народ фашистскую петлю накинули, як Гитлер накинул ее на всю неметчину? — Горуля подступил к Попше. — Может, то не Петро Матлах, а я, Горуля, суд подкупил и долги приписал нашим односельчанам, чтобы забрать их землю? Нет, ты скажи прямо перед народом: кто?

— Скажи! Скажи!.. — послышалось с разных сторон.

И, как туман рассеивается от солнечного тепла, так рассеялась унылая покорность, владевшая людьми всего несколько минут назад, а вместо нее поднималось из глубины души то наболевшее, гневное, что каждый таил. Да, они были грешны друг перед другом, враждовали при семейных разделах, шли в топоры из-за меж, завидовали случайному заработку соседа. Но под этой накипью, как уголь под золой, горела и не гасла жажда правды, свободы и справедливой жизни.

Толпа зашевелилась. Заговорили все сразу.

Горуля опустил на землю испуганную девочку, она бросилась к деду и вцепилась в его руку.

— Люди! — раздался голос Горули. — Вот тут нам отец духовный сказал: «Терпите, бо все должны терпеть». А что кому терпеть? Панам — их богатство, а нам — нужду, голод и неправду?

— Мы своими трудами нажили! — крикнула из толпы Матлачиха.

— Может, поменяемся? — спросил у нее Федор Скрипка. — Чтоб не так тяжело было, я тебе пустое брюхо, оно — ух! — какое легкое! А ты мне малость грошей и свою тенгерицу.

— Надорвешься!

— Ничего, мне соседи подмогут.

Пронесся смешок, но Горуля прервал его.

— Ну что же, добрые люди, — спросил он, — может, потерпим, подождем до поры, пока Матлах всех с земли не сгонит, пока лютый не скосит?

И вдруг из толпы вырвался одинокий, надрывный голос Олены:

— Хлеба-а-а!

Кто крикнул, Горуля не разглядел, но он подхватил:

— Да, хлеба! Работы! И чтобы правда стояла! Чтобы фашизму дороги не было! Люди, в Мукачево идем! Мы будем не одни, вся Верховина пойдет! — И над толпой взметнулись и рассыпались брошенные Горулей листовки.

— В Мукачево!

— В Мукачево-о-о-о!

К вечеру во всех соседних селах, а за ними и в других уже знали, что из Студеницы люди поднимаются в голодный поход на Мукачево. И когда на рассвете двести студеницких крестьян с Ильком Горулей во главе подошли к соседнему селу, их уже ждала там другая колонна с алыми полотнищами, на которых еще не подсохли надписи: «Не трогать землю студеницких!», «Гэть фашизм!», «Хлеба голодным!» Колонны слились в одну и двинулись дальше.

День выдался ясный. Скупо грело осеннее солнце. Умытые дождями горные леса были тронуты ржавчиной, и тени гонимых ветром облаков быстро скользили одна за другой. Мужчины шли в серяках, с котомками и посошками. У хлопцев на отворотах курток были нашиты алые сердечки. Женщины месили дорожную грязь посиневшими от холода ногами, неся на плечах постолы или тяжелые полусапожки. В колонне было немало детей; уставших брали на руки поочередно отцы, матери и просто соседи, и хотя большинство ребятишек не понимало, куда и зачем они идут, лица их были так же строги и сосредоточенны, как у взрослых.

Рядом с Горулей шагал Семен Рущак, ведя за руку дочку свою Калинку. Девочка, семеня босыми ножками, едва поспевала за отцом и, глядя на щелкающий от ветра красный флаг, который нес впереди плечистый лесоруб из Заречья, пугливо щурила глаза при каждом хлопке.

На перекрестках колонну встречали все новые и новые группы селян. И колонна принимала их, как река принимает свои притоки, становясь все шире и полноводнее. К полудню по дороге уже шагало несколько тысяч, а впереди было еще много перекрестков и сел. Прошел слух, что из других горных округов тоже движутся на Мукачево колонны голодного похода.

В некоторых селах задерживались. Стихийно возникали митинги. Потом строились и снова шли, и Горуля, оборачиваясь, уже не мог разглядеть конца колонны.

На ночлег остановились километрах в пяти от большого села. Загорелись костры. Вечеряли молча, словно стесняясь друг друга. Торопливо съедали две-три захваченные из дому картофелины. У иных и этого не было. Потом, уложив спать детей, прикорнули возле костров женщины, а мужчины сидели еще долго, курили и, глядя на ночь, изредка перебрасывались короткими фразами.

Посреди ночи Горулю разбудили. Он быстро поднялся и увидел присевшего у костра человека в черном широком пальто и сдвинутой на затылок шляпе. Горуля спросонья не узнал его сразу, но, всмотревшись, обрадовался:

— Эге! Товарищу Куртинец! Олексо!

— Доброго здоровья, Ильку.

— Что так в ночи?

— По поручению краевого комитета.

— Вот добре, — сказал Горуля, — а то, знаешь, — и кивнул в сторону костров, — войско!

— Сколько идет? — спросил Куртинец.

— Не считал, — пожал плечами Горуля, — думаю, тысяч десять, а то, может, и все двенадцать.

Куртинец встал, окинул взглядом длинную вереницу огней и снова сел.

— Хорошо поднялись!.. Я листовки привез.

— Как добирался? — заботливо спросил Горуля.

— До Свалявы на авто, а оттуда лошадьми.

— Не рискованно одному?

— А я не один, — сказал Куртинец, — со мною товарищи.

— Так лучше, — произнес Горуля и, помолчав, осторожно спросил: — Ну, а як там мой Иванко? Все еще у тебя в Мукачеве?

— Нет, уехал.

— Куда?

— Сюда, к вам.

Горуля забеспокоился:

— Не было его тут.

— Плохо, значит, смотришь. Лучше надо смотреть, — и Куртинец засмеялся.

Горуля недоуменно поглядел на смеющегося Куртинца, затем поднялся и оглянулся.

— Я шагнул к нему.

— Иванку!.. Человече!..

Мы обнялись и расцеловались.

— Вот теперь ты пришел, — шептал Горуля. — Теперь уж пришел… Ох, и заждался я тебя!..

Он взял меня, как бывало в детстве, за плечи и повернул в сторону дороги:

— Видишь, сколько нас?..

Бесконечная вереница костров уходила вдаль, отгоняя холодную темень осенней ночи. Сотни, тысячи людей лежали и сидели у огня. Народ был в походе, и какой-то грозной силой веяло от этих костров, пылающих по обеим сторонам дороги. И мне казалось, что те же огни освещали в детстве моем поляну близ Студеницы, когда мать, держа меня за руку, вышла на круг перед громадой и произнесла: «Я Белинцова Мария. Воля моя — быть с Украиной-матерью нашей на веки вечные» и громада отозвалась: «Да будет!»

— Пойду с вами, вуйку, — сказал я.

— В добрый час, — кивнул Горуля.

Тем временем у костра развязали привезенный из Мукачева мешок. Куртинец вытащил из него несколько пачек листовок и, когда мы подошли к костру, протянул одну из них Горуле.

Горуля взял тонкий листок, начинающийся словами: «Требуйте хлеба и работы! Требуйте договора о дружбе с Советским Союзом! Требуйте единого фронта против фашизма!»

Куртинец терпеливо ждал, пока Горуля прочитает все до конца, а читал тот, по обычаю своему, медленно, вникая в каждое слово.

— То верно, что не милости идем просить, — произнес он. — Свое, кровное требуем.

— С рассветом раздайте, — сказал Куртинец, закуривая от головешки. — Завтра утром рабочие Мукачева объявят забастовку солидарности и выйдут на улицу вместе с вами. Пусть люди поймут свои права и силу.

Горуля воодушевился.

— Поймут, Олексо! Все поймут, не сомневайся.

— … И пусть знают, что партия наша всегда за них и всегда с ними. Из Праги звонил товарищ Готвальд и сказал, что Центральный Комитет партии придает огромное значение походу. Ведь это не только голодный поход, и народ требует не только хлеба и работы.

— То правда, — подтвердил Горуля. — Як бы ты послушал, Олексо, что люди на митингах про Гитлера говорят и про тех песиголовцев, что ему служат у нас на Чехословатчине!..

Куртинец кивнул головой.

— Знаю, по Иршавской дороге колонна несет чучела Генлейна, и даже пана превелебного Августина Волошина смастерили из соломы. Народ чувствует, в чем зло, а нам надо разъяснять людям, что сейчас борьба за хлеб и работу немыслима без борьбы с опасностью фашизма. По решению краевого комитета с вами останется товарищ Славек, — Куртинец посмотрел на приземистого крепыша чеха, рабочего-механика Свалявского лесохимического завода. — Не знакомы?

Славек улыбнулся:

— Знакомы.

— А как же, — подтвердил Горуля, — он меня когда-то анархистом обозвал!

— Вот что помнишь! — рассмеялся Славек. — А ведь за дело обозвал!

— За дело, — признался Горуля.

Куртинец встал, стряхнул соринки с пальто и тут только заметил спящую Калинку. Косички ее растрепались, личико румянилось в отсветах пламени, рука была откинута в сторону, и худые пальчики шевелились во сне.

— Детей тоже с собой взяли? — шепотом спросил Куртинец.

— А что же, — также шепотом ответил Горуля, — когда старый орел летает, молодой учится…

— Внучка? — спросил Славек.

— Ни, — вздохнул Горуля.

— Красавицей будет… — произнес Куртинец.

— Надолго ли с такой жизни? — сказал Горуля и вдруг поднял на собеседника глаза: — А может, и надолго? Может, доживет?

Куртинец понял Горулю.

— Доживет!.. И мы с вами доживем.

— Дуже бы надо… — сказал Горуля.

…Ходили от костра к костру, присаживались и беседовали с теми, кто бодрствовал. Многие просыпались и, завидев незнакомых людей, пододвигались поближе и слушали.

Наконец наступило время Куртинцу уезжать к остальным колоннам, двигающимся на Мукачево другими дорогами.

…Остаток ночи прошел без сна. Горуля разбудил спавших у соседнего костра хлопцев, сказал им что-то, и те мгновенно разбежались в разные стороны. Это были связные колонны. А через некоторое время один за другим стали подходить к Горулиному костру коммунисты.

— Вот что, — сказал им Горуля, — краевой комитет прислал листовки. Отберите каждый у себя всех грамотных, и чтобы завтра утром не было в нашей колонне ни одного человека, якой бы не знал, что в этих листовках написано. — И обернулся к Славеку: — Так я говорю?

— Так, — кивнул Славек. — Митинга созывать не надо, пусть грамотные ходят от костра к костру.

— Сделаем, — кратко отвечали люди и, забрав листовки, уходили.

Последнюю пачку Горуля протянул мне:

— Пойдешь и ты, Иванку, возьми.

Лишь только занялся рассвет, все были уже на ногах. Листовки, как белые ручные голуби, мелькали тут и там.

Я переходил от костра к костру. Вокруг мгновенно собирались группы слушателей. И мне припоминались: раскаленная дорога под перевалом, солдаты, возвращающиеся домой с войны, и я, хлопчик, читающий пастухам и лесорубам газету «Правда» с докладами Ленина о мире и земле.

Вот и теперь слушали меня с глубоким вниманием, и каждый норовил непременно подержать в руках этот листок. Само сознание, что рабочие Мукачева — железнодорожники, табачники, мебельщики, портные — в знак поддержки похода объявили забастовку и ждут всех, кто двинулся в голодный поход, на улицах города, пробуждало радостное чувство уверенности в себе, укрепляло связь каждого с большой, несокрушимой, организующей волей.

Построились и пошли. И в утренней тишине был слышен гул поступи тысяч людей.

Я шагал в одном ряду с Оленой. Она шла босая, молчаливая, и ее загрубевшие в тяжелой работе руки непривычно отдыхали. Она удивленно вслушивалась в мерный шаг колонны, словно это была незнакомая, но чем-то сразу пленившая ее песня, которую хотелось запомнить.

Я и сам прислушивался к этому шагу, похожему на могучее дыхание. Ощущение свободы, силы переполняло, радовало и волновало меня, как радует и волнует человека дуновение первого влажного весеннего ветра. Знаешь, что быть еще и морозу и непогоде, но уже ничто не в силах выстудить в сердце занесенного туда тепла. И только одно печалило и угнетало — Ружана… Неужели она осталась где-то там, далеко, в стороне от всего этого?..

Проходили через большое торговое село.

Только голова колонны подошла к сельской площади, как из-за поворота вынырнула и, скрипнув тормозами, остановилась посреди дороги синяя открытая машина. С ее сиденья, как пружинные игрушки из шкатулки, поднялись Лещецкий и еще двое мужчин.

Передние ряды колонны замедлили движение, чтобы обойти машину, но тут выскочила вторая такая же и загородила проход.

Шеренга, в которой шел Горуля, приостановилась, но задние ряды колонны все наседали. И не успел он обернуться и крикнуть, как напиравшие сзади оттерли его от товарищей.

Я очутился рядом с Горулей в кругу незнакомых селян и среди них, может быть мне это показалось только, увидел Сабо. Узкое лицо его на какой-то миг мелькнуло передо мной и исчезло. «Сабо? — удивленно подумал я. — Откуда он взялся в колонне?» Но сколько я ни искал его взглядом, найти больше не мог. «Должно быть, кого-то другого признал за Сабо», — решил я и успокоился.

Между тем Горуля попытался пробиться вперед, но, растолкав несколько человек, остановился.

Шум стих, отголоски его еще доносились с задних рядов, и тут стоявший в первой машине Лещецкий снял шляпу и крикнул:

— Доброго здоровьячка, земляки!

— Доброго здоровья, пане! — угрюмо ответили несколько человек.

— Ну, какой я вам пан? — поморщился Лещецкий. — Может, тут и односельчане мои?

— А если и есть, так что? — громко ответил Горуля.

Лещецкий прищурился:

— Э! Да то никак студеницкий Горуля? Ну да, он самый! А я сразу и не узнал. Богатым будешь! Или уже разбогател?..

— Моего богатства тебе и не сосчитать никогда, — ответил Горуля, — а вот твое мы всё подсчитаем: и те кроны, что ты с нашего брата дерешь, и те, что тебе аграры заплатили, чтобы ты с ними заодно стал. Так ведь, Михайле?

— Брешешь! — нервно передернул плечами Лещецкий и крикнул: — Люди, я не шутковать сюда приехал, а предупредить! Не слухайте коммунистов! Не слухайте их! Расходитесь мирно по селам и ждите. Аграрная партия вас в обиду не даст, она за селянство душой болеет, бо то ваша, селянская партия. Вот приехал до нас из Праги пан Поспишил, — Лещецкий обернулся к стоявшему рядом с ним в машине человеку с бесцветными глазами и тяжелой челюстью. — Пан Поспишил выслушает ваши нужды, скажет свое слово там, в Праге, а тогда будем с банком договариваться, чтобы кредит на каждый двор…

— А отдавать чем будем? — прогремел Горуля. — Чем будем отдавать? Может, этот кредит такой, как ты скотину по селам годуешь?

— К бису!

— Не надо нам кредита!

— Работы!.. — послышалось со всех сторон.

— Работы и хлеба!.. От земли нашей руки уберите!

— Гэть с дороги! — крикнул Горуля. — Гэть!

Нас было человек десять — пятнадцать. Не сговариваясь, мы рванулись к машинам, чтобы своротить их с дороги, но оказавшийся рядом со мной Семен Рущак внезапно остановился, схватил меня за руку и с силой потянул назад, в толпу.

На крыльцо корчмы медленно всходил жандармский офицер. Оттеснив любопытных, он остановился на верхней ступеньке и, заложив руки за спину, стал глядеть на толпу с каким-то насмешливым любопытством.

Наступила зловещая тишина, и колонна инстинктивно подалась назад, образуя между первым рядом и машинами свободное пространство. Других жандармов, кроме офицера, не было видно, но все чувствовали, что они притаились где-то неподалеку.

— Не шуткуйте, люди! — воспользовавшись наступившей тишиной, снова крикнул Лещецкий. — Лучше возвращайтесь мирно домой. Пан губернатор приказал никого не пускать в Мукачево.

Прокатился глухой ропот. И вдруг из колонны шагнула вперед Олена. Босая, в холщовой, вышитой крестом кофте, она, не оглядываясь, шла прямо к машине.

Лица Олены не было видно, но по защитному движению рукой, которое сделал Лещецкий, я понял, какую ненависть он прочитал в ее глазах.

Все это произошло мгновенно. Олена ускорила шаг, кинулась к машине, словно одним движением хотела столкнуть ее со своего пути. Кузов только качнулся. Но на помощь Олене бросился зареченский лесоруб, увлекая за собой других. В мгновение ока я очутился рядом с Оленой. Машина приподнялась. Я увидел испуганное лицо Лещецкого, он ухватился за бортовое стекло. И в ту же секунду, почти неслышный в гуле голосов, раздался выстрел.

Стоявший позади Лещецкого пан Поспишил вскрикнул и, разметав руки, повалился на сиденье…

Машины были отброшены в сторону. Колонна во главе с Горулей вырвалась на площадь.

— Строиться! Строиться! — то и дело раздавался громкий голос Горули.

И десятки связных, подхватив это приказание, передавали его вдоль всей колонны.

Мы строились на ходу, не сбавляя шага, стремясь поскорее миновать площадь, но не тут-то было: впереди, на другом конце площади, вытянулась цепочкой жандармерия.

Славек что-то шепнул Горуле. Горуля подозвал одного из связных, и к задним рядам прокатился короткий сигнальный свист.

Колонна, замедлив шаг, остановилась и вдруг начала таять. Это было удивительное, поразившее меня зрелище. Сотни, тысячи людей молча рассыпались в стороны, исчезая в боковых улочках и за плетнями дворов. Дорога пустела с каждой минутой.

Только потом, когда я вместе с увлекшим меня за собой Семеном Рущаком очутился в кукурузном поле и село осталось далеко позади, я узнал, что это была заранее выработанная тактика похода: рассыпаться, встретив заслон жандармерии, и снова сойтись на дороге в условленном месте.

Мы пробирались небольшими группами по полям, перелескам, не выпуская из виду дорогу, и вышли к ней только тогда, когда заметили на макушке придорожного дерева алый флажок — сигнал сбора.

36

Горуля был арестован в Мукачеве уже после того, как по городским улицам прошли тысячи и тысячи демонстрантов, а власти вынуждены были принять их требования для передачи президенту республики.

Револьвер с пустой гильзой, найденный жандармами в кармане Горулиной куртки, должен был лежать как вещественное доказательство на судейском столе.

Имя раненого Поспишила не исчезало со страниц газет: «Он шел к ним с открытым сердцем, а они в это сердце выстрелили…»

Пражский листок чешских националистов взывал: «Пусть этот выстрел образумит тех чехов, которые верят в интернационализм красных… Состояние здоровья пана Поспишила угрожающее».

Известие об аресте Горули и затеваемом против него процессе застало Франтишека Ступу в Татрах. Он забрался в глухую горную деревушку, чтобы завершить работу над давно начатым романом. Теперь, бросив все, Ступа помчался в Мукачево, оттуда в Прагу и заявил, что будет защищать Горулю на предстоящем процессе.

Суд должен был состояться в Кошице — старинном словацком городе. Здесь находился высший краевой суд, который вел разбирательство наиболее важных дел Подкарпатской Руси.

Я приехал в Кошице за три дня до начала процесса и уже застал там Ступу, Анну Куртинец и Славека.

Потрясенный арестом Горули и чудовищностью выдвинутого против него обвинения, я буквально не находил себе места и требовал от Ступы, чтобы он подсказал мне, какие меры я лично должен предпринять, чтобы спасти Горулю.

— Терпение, терпение! — уговаривал меня Ступа, искушенный в делах такого рода. — Терпение! Надо дождаться суда.

Миновал день, другой, и вдруг известие, ошеломившее нас: суд над Горулей переносится из Кошице в Брно.

— Все это шито белыми нитками! — возбужденно говорил Ступа. — Они боятся — боятся демонстрации и протеста: Кошице — это слишком близко к Подкарпатской Руси, и здесь можно ожидать всего. Брно в этом отношении гораздо удобней: коренной чешский город. И до Брно далеко… Я, разумеется, опротестовал решение, но мой протест оставлен без последствий.

В Брно мы приехали днем.

Франтишек Ступа сразу же отправился в суд, Анну Куртинец и Славека еще на вокзале встретили представители Брновского комитета партии и увезли к себе. Сойтись все вместе мы должны были в гостинице.

Я остался один и пошел к Марекам. С волнением позвонил я у знакомой двери. Открыла мне сама пани Марекова. Она удивилась и обрадовалась моему появлению. На шум выбежал из кабинета Марек. И сразу же забросал меня вопросами. Прошло не так уж много времени с тех пор, как мы в последний раз виделись, но мне казалось, что прошла целая жизнь.

Когда я рассказал своим друзьям о том, что привело меня в Брно, Марек помрачнел, снял пенсне и стал вертеть его в руках.

— Наступают трудные времена, пане Белинец, — произнес он. — Я и раньше не был в восторге от того, что творилось у нас, а сейчас и подавно. Пора вмешаться честным людям в эту чертову политику.

У Марека я пробыл до вечера и, вернувшись в гостиницу, постучал в номер Ступы.

Ступа был уже у себя.

— Встретили кого-нибудь на лестнице? — спросил он, когда я прикрыл за собой дверь.

— Да, двоих: старика и еще какого-то молодца.

— Вот, вот, они есть посланцы чешских патриотов! Как звучит! А на самом деле посланцы наших доморощенных наци…

И Франтишек Ступа рассказал мне следующее.

Весь день он пробыл в суде и, возвратившись в гостиницу, застал ожидавших его в вестибюле старика в котелке и еще какого-то бравого, пышущего здоровьем мужчину. Ступа не знал этих людей, а они не назвали себя.

— Нам бы хотелось поговорить с паном Ступой, — приподняв котелок, сказал старик.

Зашли в номер. Ступа пригласил посетителей сесть, но они не сели.

— Пане, — заговорил старик, строго глядя на Ступу красными глазами, — нас прислали к вам чешские патриоты. Мы знаем, что вы коммунист, и это прискорбно для почитающих ваш талант честных чехов.

— Не думаю, — улыбнулся Ступа.

— Прискорбно, — настойчиво повторил старик. — Вы коммунист, но вы все-таки чех. Вы должны отказаться защищать какого-то там словака или русина, стрелявшего в чеха.

— Я защищаю ни в чем не повинного человека.

— Это определит суд, — вмешался молчавший до сих пор спутник старика. — Но без вас, пане Ступа, так хотят чехи.

— Уж не вы ли их здесь представляете? У вас нет с ними ничего общего. Чехи — народ сердечный, прямой, честный.

И без того бледное лицо старика совсем побелело от злости.

— Значит, вы полагаете, что мы не чехи?

— Не полагаю, — поправил Ступа, — а твердо убежден в этом.

Старик надел котелок.

— Честь имею, пане Ступа. Будем надеяться, что этот процесс будет последним в вашей адвокатской карьере.

— Мой последний судебный процесс еще впереди, — резко сказал Ступа, — но на нем я буду уже не защитником, а обвинителем.

— Не нас ли вы собираетесь судить? — усмехнулся бравого вида мужчина.

— Обязательно! И вас и то, что таких, как вы, породило.

Суд над Горулей происходил в большом мрачном зале, стены которого были обшиты темным деревом. Под самым потолком висела тусклая люстра, освещавшая лишь середину помещения. По краям судейского стола были водружены два старинных кованых канделябра. Слабое пламя свечей бросало желтоватый свет на лица сидевших за столом.

Входя сюда, я подумал, что свечи эти, должно быть, зажигаются здесь в особо важных случаях, когда присутствующим хотят напомнить, что со времен святой инквизиции прошло не так уж много времени.

…Судебное заседание длится уже по крайней мере час. Обвинительное заключение прочитано. Идет допрос свидетелей. Первый из них — Сабо! Нет, я не обознался тогда у сельской площади… Подавшись тощим корпусом вперед, преисполненный сознания, что от его слов зависит судьба подсудимого, Сабо с наглым упоением трусливого, но находящегося под высокой защитой человека дает показания. Да, конечно, он сам видел, как стрелял Горуля, видел собственными глазами! Выхватил из кармана вон тот револьвер, что лежит на столе, и выстрелил в высокочтимого пана. Это святая правда!

Ступа просит у суда разрешения задать вопрос свидетелю.

— Скажите, свидетель, кто приказал вам идти в колонне похода?

— Мне? — и костлявые руки Сабо, описав дугу, коснулись кончиками пальцев груди. — Мне?.. Никто, пане. Я бедный человек и шел вместе со всеми.

— Откуда?

— Из Заречья, пане. Я там служу конторщиком при лесопильном заводе.

— Вы, должно быть, хотели сказать: не «служу», а «числюсь».

Сабо вбирает голову в плечи.

— Не пойму, пане.

— Что ж тут непонятного, — усмехается Ступа, — конторщик, которого редко видят в конторе.

— Я больной человек, пане, и кроме того…

Наступает пауза.

— Что? — спрашивает Ступа. — Вы выполняете другие поручения?

— Да, — нехотя подтверждает Сабо.

— Чьи?.. Воина Христова?

Звонок судьи.

— Суд не интересуют служебные обязанности свидетеля. Это не имеет никакого отношения к делу.

— Весьма существенное, — возражает Ступа. — Лесопильный завод, на котором числится конторщиком свидетель, принадлежит пану Балогу, родному брату священника Стефана Новака, если не самому Новаку, — фигуре ныне весьма заметной среди националистов и клерикалов на Подкарпатской Руси. Кроме того, «Воин Христов» — это псевдоним пана Стефана Новака. И если напомнить свидетелю о его разговоре в корчме Чинадиева накануне голодного похода с Иваном Гуртяком — правой рукой «Воина Христова», то перед нами встанет истина.

— В чем она? — отрывисто, хмуро посмотрев на Ступу, спросил судья.

— В том, что выстрел был провокационный. В том, что свидетели обвинения и стрелявший — он стоит перед нами тоже в качестве свидетеля — оплачены либо националистами, либо клерикалами. Я вторично прошу суд допустить к свидетельским показаниям служанку корчмы Елену Сабодаш, которая слышала разговор свидетеля с паном Гуртяком.

— Суд не может удовлетворить просьбу защиты, — произнес судья, порывшись в бумагах.

— По какой причине на этот раз? — спросил Ступа.

— Елены Сабодаш нет в Брно.

— Но она была здесь утром! — воскликнул Ступа.

— А сейчас нет. И местонахождение ее нам неизвестно.

Ропот проносится по залу. Я вижу, как трудно сдерживать негодование Ступе. И сквозь ропот слышен его голос:

— Защита настаивает в своем утверждении, что выстрел и все последовавшее за ним — провокация, как провокационны и сообщения о тяжелом состоянии пана Поспишил а, жизнь которого якобы в опасности.

— Доказательство! — выкрикнул прокурор.

— Извольте, — ответил Ступа. — Пуля задела мякоть правой руки. В Мукачеве Поспишилу сделали перевязку и отправили в Прагу. Но пан Поспишил не был оставлен в больнице пражским врачом. Удивительный случай в медицинской практике: тяжело раненный человек, жизнь которого в такой опасности, совершает прогулки по саду близ Праги и, я полагаю, посмеивается над тем, что о нем печатают чуть ли не некрологи.

— Подтверждение!

— Прошу суд вызвать свидетеля защиты доктора Йозефа Стоянского, врача пражской больницы…

Доктора Стоянского вызвали после короткого перерыва.

В зал вошел высокий седой человек. Лицо его было очень бледно. Он неуверенной походкой направился к круглой площадке для свидетелей.

— Доктор Стоянский, — спросил судья, — правда ли, что вам первому пришлось осмотреть рану пана Поспишила, после того как он был привезен из Мукачева в Прагу?

— Да, — подтвердил свидетель.

— Вы нашли эту рану легкой или тяжелой, опасной для жизни?

Стоянский опустил голову и глухо произнес:

— Тяжелой.

В зале заволновались. Ступа подался вперед и насторожился.

— Оставили ли вы пана Поспишила в больнице, — продолжал допрос судья, — или отправили его домой?

Стоянский еще ниже опустил голову.

— В больнице, — проговорил он чуть слышно.

— Свидетель Йозеф Стоянский, — раздался голос Ступы. — Почему вы говорите на суде совершенно противоположное тому, что говорили мне?.. Кто вас запугал?

Стоянский вцепился в барьерчик и пошатнулся. Судья позвонил. Служители подскочили к доктору и, взяв его под руки, повели из зала.

— Свидетель запуган! — произнес Ступа. — Разве вы не видите, в каком он состоянии?

— Нас интересует не состояние свидетеля, — ответил судья, — а то, что он сказал.

Защита заявила протест, но судьи выслушали его с безразличным видом, как выслушивали они и мои показания и многочисленные свидетельства в пользу Горули.

Все, что слышал и видел я в зале суда, было до того невероятно, что я начинал сомневаться: реально ли это? Бывали такие минуты, когда я готов был вскочить с места и крикнуть не судье, а переполненному залу: «Разве вы не видите, что здесь творится, почему вы молчите?!» Но сидевшие рядом со мной Славек и Анна Куртинец сдерживали меня.

— Вам это в новость, пане Белинец, — с горечью шептала мне Анна. — А что такое суды над коммунистами? И товарища Славека судили, и мне пришлось пять лет тому назад сидеть на той же скамье, где сидит сейчас Горуля. А разве процесс Димитрова в Лейпциге не был чудовищной провокацией?

Горуля вел себя во время суда как-то странно. Он с нескрываемым любопытством слушал и обвинительный акт, который с пафосом читал молодой судейский секретарь, и выступления свидетелей. Иногда он разводил руками и мотал головой, словно хотел сказать: «Ну и плетут же люди, просто уши вянут от такой брехни!»

Поведение Горули удивляло и беспокоило не только меня одного.

Во время перерыва ко мне сквозь толпу пробился Марек. Он задыхался от возмущения:

— Это чудовищно!.. Это фашизм… Они распоясались совсем, и судьи и прокурор. Они даже не считают нужным соблюдать видимость правосудия!.. Это страшно!.. А Горуля ваш уж очень спокоен, не нравится мне такое спокойствие.

— Это и меня тревожит, пане Марек, — признался я.

Все последующее время я не сводил глаз с Горули, и он мне казался очень постаревшим, беззащитным, попавшим в большую беду человеком, который еще не сознает, что с ним творят.

Но вот «судебное разбирательство» окончено. Судья предоставил последнее слово подсудимому.

Горуля медленно, как бы нехотя, поднялся со скамьи и, перегнувшись через барьер, устремил напряженный взор куда-то поверх головы судьи. По залу пронесся шепот, люди начали вытягивать шеи и недоуменно переглядываться друг с другом. Над головой судьи висел портрет президента, а над портретом — всем хорошо знакомый герб республики. Больше ничего примечательного там не было.

Шепот перерос в глухой гул. Даже члены суда заерзали на своих креслах и стали украдкой оглядываться. Судья посмотрел в ту сторону, куда был направлен взгляд Горули.

— Что вы там вздумали разглядывать, подсудимый? Мы ждем вашего последнего слова.

Горуля виновато улыбнулся и, продолжая рассматривать что-то видимое ему одному, сказал:

— Прошу прощения, пане прокурор, что побеспокою вас. Может, мне про то надо было пана судью спросить, да он спиной к гербу сидит, а у меня очи слабые. Что там написано, над львом? Дуже прошу, прочитайте мне.

— Вам следовало бы знать, подсудимый, — презрительно усмехнувшись, произнес прокурор, — девиз страны, в которой вы живете, — «Правда победит!»

— Красно дякую, пан прокурор, — с той же виноватой улыбкой произнес Горуля и обвел взглядом зал. — Первое слово — «правда» — прочитал, ну, а дальше никак не могу разобрать, что написано дальше. А оказывается, вот оно что — «победит!»

Он говорил негромко, мягко, но за этой мягкостью зал, и господа судьи, и прокурор почувствовали силу, которую нелегко сломить.

— «Правда победит», — повторил Горуля, — так, так…

— Но какое отношение это имеет к судебному разбирательству? — раздраженно спросил судья.

— Ниякого, паночку, — ответил Горуля, — к суду ниякого…

Славек зааплодировал, его поддержали десятки людей в разных концах зала. Судья нервно зазвонил в колокольчик и начал призывать публику к порядку. Горуля в ожидании, пока все утихомирится, стоял, опустив голову, и задумчиво водил пальцем по деревянной перекладине барьера. Но лишь все стихло, он снова поднял голову, и тут все увидели, как необыкновенно изменилось его лицо, каким оно стало строгим и гневным.

— Не я стрелял и не я ранил, — сказал он, — об этом добре знают и судья, и прокурор, и тот иуда, что продал свою совесть. Я тюрьмы не страшусь, пане прокурор, после Верховины тюрьма — рай! Вы загляните в голодные очи наших детей, послухайте, как ревет наш скот от бескормья. Я бы, может, сказал, послухайте, как плачут наши жинки, так этого услышать нельзя: у них уже сил нет вслух плакать. Поешьте хлеб, который мы едим. Ох, хлеб, хлеб!.. Как стала республика, нам обещали графскую землю на выкуп, а кому она пошла, та земля? Фирме «Латорица», да корчмарям, да сельским богатеям; с одного пана на другого капелюх надели, вот и вся реформа!

Голос Горули звучал грозно, и слова его обретали несокрушимую силу. Я слушал Горулю, дивясь и восхищаясь его мужеством.

— Что ни год, — продолжал Горуля, — то голод, что ни год, то тиф или оспа. Подсчитайте, сколько у нас слепых на Верховине, сколько зобатых, сколько калек и сколько могил! На тридцать тысяч селян нашей округи ни одного лекаря, но зато в каждом селе по четыре корчмы. Ох, Верховино, свитку ты наш!.. Свет ты наш, Верховина!.. А вы, пане прокурор, пугаете меня тюрьмой. И если я из вашей тюрьмы убегу — а убегу я непременно, это я вам твердо обещаю, — так не с того, что мне в тюрьме гирше, а для того, чтобы опять поднять народ за лучшую долю. Меня судят тут не за то, что в человека стрелял! Дурница! Вы сами добре знаете, что дурница, а судят за то, что я коммунист! — Внезапно Горуля замолчал и, склонив на плечо голову, стал прислушиваться.

Зал шевельнулся и тоже затих, ловя неясный гул, пробивающийся с улицы сквозь каменные стены здания. Но это не был обычный гул большого города.

Анна Куртинец и Славек переглянулись, и лица их приняли строгое, значительное и торжественное выражение.

— Это рабочие Брно пришли, слышите? — шепнул, склонившись ко мне, Славек.

Теперь уже в зале явственно слышалось, как сотни голосов скандировали по-чешски:

— Комму-ни-стам сво-бо-ду!

— Фа-ши-стов в тюрь-му!

Судья вскочил с кресла:

— Закрыть окна!

Но и без его приказания служители суда уже бежали по проходам балкона, к распахнутому окну.

— Подсудимый, вы кончили?

— Не торопитесь, пан судья, — сказал Горуля, — последнее слово за мной, а не за вами. Вы можете меня засудить, но судьей мне быть не можете. У меня один судья — народ! Чули вы когда про такого? Правда и в самом деле победит, только не ваша, а моя, партии моей правда.

…Приговор был вынесен ночью: «Виновен. Семь лет тюремного заключения».

Когда мы вышли из здания суда на площадь, она была запружена народом. Над ней стоял гул возмущенных голосов. Пробраться сквозь запрудившую площадь толпу не было никакой возможности. Десятки факелов освещали возбужденные лица людей. Легкий ветер колебал пламя.

— Они боялись это услышать в Кошице от словаков и русинов, — сказал Франтишек, — пусть послушают от чехов в Брно!

37

На другой день после суда я сел в поезд и поехал в Ужгород: в Брно мне делать сейчас было нечего. Ступа взял на себя все дальнейшие хлопоты по делу Горули. Он хотел попытаться опротестовать решение суда.

Прямо с вокзала я отправился в банк к Чонке. Идти к Лембеям я уже не мог, понимая, что теперь дорога туда мне заказана.

— Что ты наделал? — заохал, увидев меня, Чонка. — Что ты наделал?

Оказалось, что он знал обо мне решительно все.

— Это ведь Ужгород! — разводил Чонка руками. — Человек не успеет где-нибудь на Радванке сесть за стол, как ужена другом конце, на Собранецкой, знают, сколько кнедликов лежало в его тарелке. Юлия назвала тебя сумасшедшим, старый — арестантом. Он рвал и метал, запретил нам произносить твое имя… И вот еще, Иванку…

Последовал глубокий вздох, и Чонка с неохотой полез в боковой карман, достал оттуда конверт и протянул его мне.

— Извини, пожалуйста, что я вскрыл это письмо. Я понял, что тут важное для тебя.

На меловом листке было написано:

«В связи с тем, что Ваш поручитель пан Матлах изволил взять назад свое поручительство, покорнейше просим представить нашей фирме новую гарантию и внести очередной взнос. В том случае, если это не будет сделано Вами в двухнедельный срок, вступает в силу двенадцатый пункт договора, по которому дом переходит в собственность фирмы.

Всегда к Вашим услугам

Колена — младший».

— Что-то надо предпринять, — сказал Чонка, — и непременно!

— Ничего не надо, — ответил я, — это бесполезно.

— Ты с ума сошел! — воскликнул Чонка. — Подарить этим разбойникам почти готовый дом! Он что, легко дался тебе?

— А если и не легко? Все равно ничего уже нельзя сделать: ни денег, ни поручителей.

Я порвал письмо и выбросил его клочки в корзинку для бумаг. Поглощенный тем новым, что вошло в мою жизнь, я ни о чем не сожалел. Только одна Ружана, казалось, еще связывала меня с прошлым, и сердце больно сжалось, когда Чонка заговорил о ней.

— Несладко Ружане, Иванку. Ее теперь не видно и не слышно в доме.

— Моей вины нет перед нею.

— Я плохой судья, — развел руками Чонка. — Мне очень жаль, что все так печально кончилось. Терпеть не могу печальных концов!

Он вынул из кармана пиджака остро отточенный карандаш, провел острием по ладони и, вскинув на меня глаза, сказал:

— Ты ведь и сейчас любишь ее, несмотря ни на что.

— Да, — признался я. — Это-то и тяжело…

Попросив Чонку, чтобы он принес мои вещи из флигелька, и условившись с ним о встрече в семь часов вечера возле моста, я отправился искать себе пристанища. Мне повезло. Я довольно быстро нашел комнату в небольшом домике у пожилой вдовы. Сама хозяйка жила по соседству у сына, а этот дом из трех комнат пустовал. Он стоял в верхней части города, приткнувшись к горе. Крутой, лишенный всякой растительности, изъеденный дождевыми потоками склон высился над участком позади дома.

Наступил вечер. Точно в условленное время я был у моста. Чонка ждал меня там с моими вещами.

— Могу тебя поздравить, — сказал Чонка, — уже известно, что ты сегодня приехал. Только я вернулся домой, как Юлия мне сообщила эту новость. Ужгород!..

Я взял из рук Чонки мой чемодан, и всю дорогу, пока мы шли к моей новой квартире, Чонка вздыхал и охал.

Снова начались мучительные поиски работы, день за днем, день за днем…

Устроиться по специальности нечего было и думать. Теперь я искал любого заработка.

Я поселился на окраине, в так называемом рабочем квартале. Здесь жили виноградари, каменотесы, столяры с мебельной фабрики «Мундус» и гончары с керамического завода. С некоторыми из них я уже успел познакомиться, а с одним венгром, мраморщиком Шандором Лобани, даже сдружиться. Это был человек лет под шестьдесят, с умом живым и любознательным, охотник поговорить и замечательный мастер своего дела. О камне, а в особенности о мраморе, он мог рассказывать часами и был убежден, что люди только по недомыслию своему считают камень холодным и мертвым.

— И в камне душа откроется, — говорил Лобани, — если вы только с душой подойдете к нему; а подойдешь без души и к живому — живое мертвым становится.

Знакомство наше состоялось случайно. Был воскресный день, и, как всегда в праздник, люди собирались небольшими группами у калиток потолковать о новостях. А новости были важные и волновали они всех: правительство наконец признало Советский Союз и готовилось подписать с советским правительством договор о взаимопомощи.

К одной из таких групп, собравшихся невдалеке от моего дома, подошел и я.

— В добрый час, в добрый час! — говорил коренастый седой старик. — Давно пора! Меня еще с прошлой войны рана по ночам мучает.

— И откуда они только берутся такие, как этот Гитлер? — с возмущенным недоумением спросил кто-то. — Выскочил и пошел расти, как бурьян в поле.

— На худом поле и трава худая, — ответил старик. — Ну ничего, теперь у ихнего Гитлера голова болит.

— А лучше было бы, — вмешался я в разговор, — чтобы она и болеть не могла.

— И на это срок придет, пане, — улыбнулся старик.

Начал накрапывать дождь. Люди стали расходиться по домам, а старик подошел ко мне и сказал:

— Мы почти соседи, на одной улице живем.

Так и состоялось наше знакомство с Лобани. И хотя в тот день поговорили мы мало, но симпатию друг к другу почувствовать успели. Прошло немного времени, и Лобани уже знал все перипетии моей жизни и однажды, постучавшись ко мне, сообщил, что нашел для меня дело «возле себя».

— Работа тяжелая, пане Белинец, и непостоянная.

— Все равно, какая бы она ни была! — ухватился я за его предложение.

— Придется разгружать мрамор на железной дороге, — сказал Лобани, — другого ничего нет. Но ведь не умирать вам с голоду. Может, потом что лучшее подвернется.

Работа оказалась и в самом деле тяжелой: приходилось под дождем и пронизывающим ветром сгружать с платформ на подводы глыбы мрамора; но и такой работе я был бы рад, если бы только не приходилось по два-три дня дожидаться, когда прибудут новые платформы. Нас было пятнадцать «счастливцев». С утра до позднего вечера мы топтались на товарной станции, чтобы не прозевать прибытия платформ. Ждать приходилось нескончаемо долго, а платили нам только за часы разгрузки.

Прошла неделя, другая, третья — и никаких перемен. Тех нескольких крон, что я получал, едва хватало на пищу, а из них приходилось еще урывать плату квартирной хозяйке.

Все чаще я начинал задумываться о том, что надо мне уезжать из Ужгорода.

Я старался гнать от себя эту невеселую мысль. Мне не хотелось уезжать из города, где жила Ружана. Правда, я избегал всякой возможности встретиться с ней. Но одно сознание, что она где-то здесь, что я хожу по тем же улицам, по которым ходит она, поддерживало мои силы. Да и куда было ехать?..

Из окна моей комнаты часами глядел я на отроги лесистых Карпат, запорошенных январским снегом. За первой грядой возвышалась вторая, за второй — третья… Все выше и выше. Верховина, край ты мой любый, земля, взрастившая меня! Ведь это неправда, что я лишний здесь, что я не нужен тебе?

Как-то я стоял у окна, прижавшись лбом к холодному стеклу. Надвигался вечер. Укрытая снегом земля была светлее неба. Далеко-далеко в горах горел огонек. Вдруг позади бесшумно отворилась дверь, и кто-то негромко позвал меня:

— Иванку!

Я обернулся: на пороге стояла Ружана.

В первое мгновение мне показалось, что в комнате посветлело.

Я сделал шаг, другой, третий навстречу Ружане, но вдруг, точно опомнившись, огромным усилием воли заставил себя остановиться и приглушить вспыхнувшую было радость.

Ружана, сделав движение, тоже внезапно остановилась. И хотя в сумерках лица ее не было видно, я почувствовал, что на нем написана сейчас растерянность.

Так мы неподвижно, в полном молчании стояли друг против друга. Охваченный смятением, я боролся с воспоминанием о последнем нашем свидании, о той горечи, с которой я ушел тогда из дома Лембеев, не услышав от Ружаны ни слова поддержки. Забыть бы об этом сейчас…

Я хотел зажечь свет в комнате. Ружана задержала мою руку и начала быстро снимать перчатки. Наконец, что-то преодолев в себе, она спросила:

— Ты собираешься уезжать, Иванку? Да?.. Но ты никуда не уедешь.

Это были ее первые слова. Она произнесла их торопливо, с придыханием, точно ей не хватало воздуха.

Я ничего не ответил.

— Не молчи, — попросила она, чуть касаясь пальцами моей руки. — Ну, скажи хоть что-нибудь… Ты не хотел меня видеть?

— Не хотел, — через силу проговорил я.

— Это неправда, — повела головой Ружана, и в голосе ее послышался укор.

— Да, это неправда… Но все равно, я не хотел… Мне было очень тяжело…

— Знаю, — прервала меня Ружана. — Но я пришла не затем, чтобы вспоминать… Мы не можем друг без друга, Иванку, милый, потому-то я и пришла… совсем…

Мне показалось, что я ослышался.

— Что ты сказала?

— Совсем, — повторила она решительно.

— Ружана, — заговорил я, — это ведь невозможно… У меня ничего нет, кроме рук, которым я не могу найти работы.

— Ты только этого боишься? — испытующе спросила она.

И по тону, каким Ружана задала свой вопрос, я понял, что она страшится услышать какую-то другую сторону правды. Но высказать ее я уже не мог. Горечь и ожесточение, вызванные воспоминанием, вдруг улеглись.

— Только этого, Ружана, — опустил я голову, — другого ничего.

Ружана приблизилась ко мне. Пахнуло еще не выветрившимся запахом мороза, принесенным ею с улицы.

— Но и у меня есть руки, Иванку, — сказала она. — Видишь, вот они. И им немножко повезло. Я нашла работу. Мы больше никогда не расстанемся!

38

По утрам мы вместе выходим из дому. Зима стоит снежная, морозная. Я провожаю Ружану до книжного склада, где она работает: подбирает книги для иногородних заказчиков и пишет аннотации на новые издания.

— До вечера, Иванку!

— До вечера, Ружана!

Она машет мне рукой и входит под арку старинного серого дома. Я жду, пока затихнет стук ее каблучков, и лишь после этого отправляюсь через город на товарную станцию, гадая дорогой, посчастливится сегодня или нет. В работе день проходит быстро, и не беда, что мраморные глыбы тяжелы, что веревки, на которых мы вытаскиваем их из вагонов, режут плечи и стирают до крови руки: усталость и боль начинаешь чувствовать потом, а сейчас — лишь бы была работа!

Возвращаюсь я в сумерках. Ружана уже ждет меня.

— Иванку?

— Я, Ружана.

Нам хорошо вдвоем, и невзгоды наши как бы отступают на время. Даже постные, или, как мы их называем, «пустые», дни, установленные нами для того, чтобы сэкономить несколько крон и послать их Гафии, не тяготят нас.

Вечерами мы обычно сидим дома, и окно нашей комнаты светится далеко за полночь. Иногда к нам приходит Лобани или вдруг появляется Чонка.

— Иване, — допытывается Василь, — ты не знаешь, кто такой «Г. И»?

Мы с Ружаной украдкой переглядываемся.

— Нет, не знаю… А что?

Чонка всплескивает руками:

— Милый мой! Ты никак в лесу живешь и ничего, кроме того, что написано в глазах твоей жены, не читаешь!

— Возможно, — улыбаюсь я.

— Сегодня опять его статья в «Карпатской правде», — продолжает Чонка. — От статей этого «Г. И.» дирекция «Латорицы» и земледельческая комора ну просто на стенку лезут. Они ведь ни от чего не могут отпереться, их словно с поличным ловят… Молодцы эти красные! Говорят, что у них в редакции специальные дежурные редакторы для отсидки. Цензура вычеркнет какую-нибудь статью, а дежурный редактор ее все равно напечатает и ждет, когда за ним явится полиция, чтобы отвести в тюрьму за нарушение закона о цензуре.

— Это правда, Иванку? — встревожившись, спрашивает Ружана. — Почему ты мне никогда не говорил? — Но встретив мой пристальный взгляд, смущается и замолкает.

А Чонка, увлекшись, начинает рассказывать содержание очередной статьи. Слушаю его, посмеиваясь про себя: каждое слово, каждая запятая без того хорошо знакомы мне в статьях «Г. И.».

Месяца полтора назад совершенно неожиданно Куртинец вызвал меня в Прагу, где он вместе с Франтишеком Ступой добивался пересмотра дела Горули. Мое участие, как приемного сына Горули, в этих хлопотах было необходимо. Заложив ростовщику золотые часики Ружаны — единственную нашу ценную вещь, — я уехал в столицу.

С Куртинцом встретились мы в адвокатской конторе Франтишека Ступы.

— Предпринимаем еще одну попытку, пане Белинец, — сказал он мне, пожимая руку.

— А есть ли надежда?

— Трудно надеяться, — нахмурился Куртинец, — но тут важно не упустить момент, — я имею в виду заключенный нашим правительством договор о взаимопомощи с Советским Союзом. В связи с этим договором пришлось все-таки несколько ослабить преследования, которым до сих пор подвергалась наша партия. Не знаю, надолго ли? Но пока что ужгородский суд уже не решился поддержать притязания Матлаха на землю студеницких селян… Может быть, и нам удастся чего-нибудь добиться…

В Праге я пробыл две недели, две недели настойчивых хлопот, ожиданий… Но, увы, все наши усилия ни к чему не привели. Высшая судебная инстанция отклонила ходатайство о пересмотре дела, а писать президенту просьбу о помиловании Горуля отказался.

— Нет моей вины! — заявил он посетившему его в тюрьме Ступе. — И не стану я перед ними на колени. Не дождутся они того!

Так ничего и не добившись, в невеселом настроении возвращались мы с Куртинцом из Праги домой.

Сквозь туманную предрассветную мглу поезд приближался к Чопу. В вагонном купе мы были только вдвоем. Куртинец, занятый своими мыслями, молча курил одну сигарету за другой.

Вдруг он взглянул на меня и спросил:

— Что вы теперь думаете делать, пане Белинец?

Признаться, я ждал такого вопроса и внутренне давно был готов ответить на него.

— Я хочу, пане Куртинец, рассказать людям о подлинной родословной голода, обо всех этих матлахах, латорицах, земледельческих коморах и развенчать миф о неспособности нашей земли прокормить всех живущих на ней. Не знаю, прав ли я, но мне кажется, что это важно сейчас.

— Почему же только кажется? — проговорил Куртинец. — Это и в самом деле очень важно. Мы, правда, пишем о несостоятельности буржуазной аграрной политики, о деградации сельского хозяйства у нас, но сейчас необходимо вот что… — он сделал паузу, — сопоставить все это с расцветом сельского хозяйства в Советском Союзе, с теми перспективами, которые открылись там перед крестьянством, и написать об этом… как бы вам лучше объяснить… Вот! По-хозяйски, крепко, факты и факты: они говорят сами за себя. Вы бы могли дать для нашей газеты несколько таких статей?

— Да, пане Куртинец, об этом я и думал.

— Вот и отлично! Насколько мне помнится, в вашей записке о Верховине уже собран кое-какой материал.

— Теперь его будет недостаточно, — сказал я. — Надо собрать новый, и более полный.

— Что же, мы вам в этом поможем. И чем скорее дадите вы свои статьи, тем будет лучше… Ну, а… — Куртинец сделал паузу и посмотрел на меня, — а жить как будете, пане Белинец? К сожалению, газета наша не имеет возможности оплачивать помещаемые материалы: деньгами, вырученными от продажи, и добровольными взносами мы только-только покрываем расходы по типографии и бумаге.

— Пане Куртинец, — вспыхнул я, — напрасно вы мне об этом говорите! Я не рассчитывал на вознаграждение, я…

— Не кипятитесь, — перебил меня Куртинец, — я говорю с вами о том, без чего существовать нельзя. Не сегодня-завтра кончится ваша работа по разгрузке мрамора.

— Буду искать какую-нибудь другую.

— Агроному, человеку науки, — и какую-нибудь! — горько усмехнулся Куртинец.

— Разве это от меня зависит?..

Куртинец не ответил, поглядел в окно, в которое бились клубы паровозного дыма, и после долгой паузы снова обернулся ко мне.

— И все-таки, пане Белинец, надо искать такую службу, чтобы она или помогла или, в крайнем случае, не мешала бы вашим занятиям наукой.

— Я бы ничего не хотел, — сказал я, — кроме клочка земли для опытов. О большем я сейчас и мечтать не смею.

— Клочок земли!.. — задумался Куртинец. — Арендовать его, пане Белинец, не так сложно, сложнее найти работу, чтобы иметь возможность его арендовать… Что ж, будем искать, будем искать…

Поезд замедлил ход. В окнах проплывали мутные огни станционных фонарей.

— Чоп, — произнес Куртинец и стал собираться. Здесь ему предстояла пересадка на мукачевский поезд.

Все это вспомнилось мне, когда я слушал Чонку.

Статьи, подписанные инициалами «Г. И.», — это мои статьи. Я работаю над ними ночами. Куртинец достает для меня необходимые материалы и среди них газеты, книги, выписанные через склад Свиды из СССР. Теперь это стало возможным.

Ружана помогает мне. Когда нужно, просиживает ночь напролет, переписывая на машинке мои черновики. Разговариваем мы мало, нам некогда, но в короткие минуты отдыха она подсаживается ко мне и начинает рассказывать о своей работе, о том, с кем и о чем она говорила, какие поступили заказы.

Рассказывать Ружана умела так живо, что даже ничем не примечательные события в ее передаче вызывали интерес. Я любил слушать ее, но часто спохватывался, что думаю о своем. Ружана и сама замечала это, но не обижалась, а только грустно спрашивала:

— Иванку, где ты?

Я проводил рукой по лицу.

— Далеко, Ружана.

— На Верховине, да?

— Да.

— Ты упорный, — задумчиво говорила Ружана, — не сдаешься.

Я и в самом деле не хотел сдаваться, а работа над статьями только сильнее разжигала мою тоску по любимому делу.

В заветном ящике хранились у меня мешочки с собранными на полонинах семенами клевера, овсяницы, меума, райграса. Как-то я открыл ящик и выложил на стол эти мешочки, сшитые когда-то для меня Гафией. Я вспомнил, как она кроила их из старой Горулиной рубахи и сшивала, сидя на пороге хаты. Руки мои тосковали по земле, по семенам…

Я начал подумывать о пустынном откосе горы позади нашего дома. Я даже как-то завел о нем разговор с хозяйкой.

— Мы с покойным мужем, — вздохнула она, — хотели высадить здесь виноградную лозу. Триста кустов — неплохой виноградник при доме, не правда ли?.. Но муж умер… Я с вас много не возьму за аренду, пане.

Она и в самом деле назвала сравнительно невысокую сумму, но и такую раздобыть мне было не под силу. Оставалось довольствоваться сельскохозяйственными статьями в журналах и специальной литературой. Кое-что я добывал в самом Ужгороде, кое-какие книги присылал Ярослав Марек из Брно.

Иногда я сам заходил на книжный склад, где работала Ружана, чтобы просмотреть полученные новинки. Дела у Свиды шли хорошо, заказов поступало много, и хотя торговец знал, что я ничего не могу у него купить, встречал он меня всегда приветливо. Однажды я застал его в состоянии крайнего волнения.

— Пане! — бросился он ко мне. — Они угрожают, как вам это нравится? Они требуют, чтобы я отказался продавать советские книги. Это уже третье письмо с угрозой разгромить мой склад, они бы хотели, видите ли, чтобы я продавал «Майн кампф». Нет, пане, нет! Я честный коммерсант и не хочу торговать войной. Я так и сказал в полиции.

— Что же вам ответили? — спросил я.

— В полиции? — Свида с досадой махнул рукой. — «Ваш склад ведь еще не разгромили, пане Свида, напрасно вы принимаете так близко к сердцу какие-то письма. Мы примем меры», — вот что они мне ответили! А какие меры, когда сегодня на рассвете в моем мукачевском отделении была уже разбита витрина. Я начинаю думать, что полиция защищает не меня, а этих бандитов! Что вы скажете, пане Белинец?

— Я скажу, пане Свида, что это скверная история, и коммунисты правы, когда они требуют от правительства не красивых слов о демократии, а решительных действий против фашистского сброда.

Свида вздохнул.

— Я не вмешиваюсь в политику, пане, но должен согласиться с этим, иначе один бог знает, к чему мы придем… А запугать они меня не запугают! Я не хочу терять возможности прилично зарабатывать!

Свида продолжал делать свое дело. Советской литературы становилось на его складе все больше и больше. И в те дни, когда у меня появлялась новая, принесенная Ружаной книга, окно нашей комнаты светилось всю ночь до самого утра.

Боже мой, как завидовал я моим советским коллегам, размаху их опытов, смелости претворяемых в жизнь замыслов! Должно быть, такое же чувство испытывает упавшая на землю птица, следя за вольным полетом стаи.

Но не только зависть пробуждали эти книги — они рождали новые и новые замыслы.

Так возникла у меня мысль о меуме — ароматическом зонтичном растении, которое горные пастухи называли «волшебной травой». Но волшебная эта трава, способная, как любил говорить Горуля, «заставить и камень давать молоко», была сама беззащитна перед суровой горной природой и не часто встречалась на полонинах. Еще с детства помнилось мне, как мечтали пастухи: «Эгей, если б дал ей бог силу!»

Вот об этих недостающих меуму свойствах — выносливости, стойкости — задумался я.

В мозгу моем созрел целый план опытов, которые негде было проводить, и мысль о клочке земли не давала мне теперь покоя.

Однажды, вернувшись домой, я был удивлен, что Ружана не встретила меня в прихожей, как обычно. Осторожно приоткрыв дверь в комнату, я увидел, что у Ружаны какая-то гостья. Женщины сидели у полыхающей печки и оживленно беседовали.

На легкий скрип двери обе они подняли головы, и я узнал в гостье Анну Куртинец.

— Наконец-то, пане Белинец! Я уж думала, что не дождусь вас, — сердечно приветствовала она меня.

— Мы даже хотели идти искать тебя на станцию, — сказала Ружана.

Я очень обрадовался приходу Анны. Живо скинул пальто и подсел к печке.

После обычных при таких редких встречах расспросов пани Куртинец сказала:

— Олекса поручил мне передать вам письмо. — Она раскрыла сумочку и достала из нее заклеенный, но ненадписанный конверт. — С этим письмом вы должны обратиться в лесную дирекцию края, лично к главному инженеру пану Зденеку. Он уже знает о вас. Это касается вашей работы. Вот и все. — Она улыбнулась и отдала мне конверт.

О том, что я не поблагодарил Анну Куртинец, я вспомнил, только когда она ушла. Даже после ее ухода я не мог заставить себя поверить в реальность того, что должно было произойти. Работа!.. «Это касается вашей работы»!

Едва дождавшись утра, я побежал в лесную дирекцию. Меня принял высокий, с седыми зачесами на висках чех. Это и был главный инженер лесной дирекции Зденек. Он молча вынул листок из конверта и неторопливо прочитал его. Письмо оказалось коротким, всего в несколько строчек.

— Да, мне говорили о вас. — Зденек внимательно поглядел на меня сквозь стекла больших очков. — Я могу вам предложить место лесного инспектора. Должность, конечно, не по специальности, но надеюсь, что вам будет нетрудно освоиться с нею… Сейчас я вас представлю управляющему, а завтра можете приступать к занятиям. Что касается рекомендаций, пане Белинец, то… — он сделал паузу, — я скажу кому следует, что получил их.

Я молча крепко пожал ему руку; мой благодарный взгляд был красноречивее всяких слов…

Не чувствуя под собой ног от радости, я не шел, а мчался к Ружане. Она оставалась сегодня дома и ждала меня. Но раньше чем толкнуть свою калитку, я позвонил у двери соседнего дома, где жила хозяйка.

— Пани! — выпалил я, едва она появилась на пороге. — Вы помните, мы говорили о вашей земле?

— Помню.

— Вы не передумали сдавать ее в аренду?

— Нет.

— В таком случае прошу этот склон считать за мной.

Должно быть, у меня при этом был довольно странный вид. Хозяйка взглянула на меня почти с испугом и поспешила дать свое согласие.

39

Я служил в лесной дирекции. Служба была нетрудная, неторопливая. Я быстро освоился со всеми ее особенностями, и не только Зденек, но и сам управляющий был мною доволен.

Часто мне приходилось выезжать в лесничества. Я радовался таким поездкам, особенно когда мне удавалось попасть в район Студеницы и пожить денек-другой у Гафии.

После суда над Горулей здоровье моей приемной матери заметно сдало. Она не признавалась в этом, бодрилась на людях и уверяла меня, что ей становится лучше. Но ужгородские врачи, к которым я возил Гафию, говорили другое. Я знал, что она недолго пробудет с нами.

Мы с Ружаной уговаривали Гафию поселиться у нас в Ужгороде, но она и слушать об этом не хотела.

— Что вы, диточки! А хату на кого я оставлю? А хозяйство?

— Какое там хозяйство? — говорила Ружана. — А хату заколотить можно.

— Хату заколотить? — она приходила в ужас от такой мысли. — Илько, даст матерь божья, вернется, а хата заколоченная… Ни, ни, ни, и думать так неможно!

Каждый мой приезд был для нее праздником. День я проводил в лесничестве, а вечером, отказавшись от гостеприимства лесников, спешил в Студеницу.

Гафия всегда дожидалась меня, как бы поздно я ни возвращался.

Сумерничая, она начинала рассказывать о своем прошлом, о том, как ее выдали замуж за Горулю, любившего мою мать. Она жила уже только этим прошлым, настоящего для нее как будто и не существовало. Но, удивительно, в ее воспоминаниях не было ни горечи, ни упрека Горуле.

— Любили они друг дружку, Иванку, ой, як любили! — говорила Гафия. — Да дед твой не хотел дочку отдавать за жебрака… Они ведь тайком хотели обвенчаться, а вот не вышло: поймали… Илько до сих пор Мариино обручальное кольцо бережет. Як помру, Иванку, ты его себе возьми, оно в скрыньке^[32] на самом дне лежит, в тряпочку завернуто, серебряное колечко.

Умерла Гафия перед наступлением весны. Смерть ей досталась такая же трудная, как и вся ее жизнь. Я не отходил от Гафии до последней минуты.

— Как же это, Иванку, — твердила она срывающимся голосом, — Илько вернется, а меня уже и нема? Ты ему скажи, чуешь, ты ему скажи…

Но что именно ему надо было сказать, она уже не договорила.

Я похоронил ее морозным апрельским утром возле моей матери, на каменистом студеницком кладбище. И они покоятся рядом, эти две женщины, о каких говорят в народе, что их сердцами, а не солнцем согрето все живое на земле.

Весна пришла дружная, быстрая, как все весны на Закарпатье. Едва растаял за домом снег и на моем склоне обнажилась бурая земля, началась для меня страдная пора. Я сам очистил склон от множества камней и вскопал его сверху донизу. Возвратившись домой со службы, наскоро пообедав, я брался за лопату и спешил на свое «поле».

Из лесничества я привез кусты орешника и высадил их поперек склона полосами, чтобы предотвратить смыв почвы дождями.

— Боже мой! — удивлялся Чонка. — Сколько возни вокруг какой-то паршивой горки! Да она и трудов твоих не стоит. Если ты хочешь вырастить что-нибудь путное — арендуй настоящую землю, а не черт знает что!

— Я говорила ему то же самое, — поддерживала Чонку Ружана, — но ведь он упрям.

— Да как вы не понимаете, — возмущался я, — с хорошей земли всякий сумеет снять приличный урожай, а вот попробуй-ка на этой добиться!..

Несколько раз «поколоть» землю приходил Лобани. Он сбрасывал пиджак и, поплевав на белые от въевшейся в них мраморной пудры руки, брался за кирку или лопату.

Когда кустарник был высажен, оставалось еще ждать, пока можно будет начать посев. Я разбил склон на участки, а каждый участок — на секции с различными дозами удобрений.

В этих секциях в комбинациях с клевером, колоском и ядовитыми бичами горных пастбищ — чемерицей и альпийским щавелем должен был взойти меум.

Пришел день, и семена легли в прогретую солнцем землю. Первые всходы поднимались ровно, радуя меня своей силой и стойкостью. Через какую-нибудь неделю весь склон, от подошвы до самой вершины, зеленел и переливался росами по утрам.

— Ты молодец, Иванку! — сказала однажды Ружана, когда я ей прочитал чуть ли не целую лекцию о меуме и моих наблюдениях над ним. — Ты молодец! Все-таки это флаг, пусть маленький, но флаг! И ты его не опустил.

Как-то Ружана принесла мне несколько номеров советского иллюстрированного журнала «СССР на стройке».

Я подолгу рассматривал каждую фотографию и по нескольку раз перечитывал подписи под ними. На последней странице журнала внимание мое приковал к себе заголовок: «История одного опыта». Я насторожился и стал читать, пораженный масштабами и значительностью того, о чем сообщалось в нескольких строчках.

Это был рассказ об опыте советского агронома Романа Алексеевича Щербины, задумавшего повысить урожайность проса. Чтобы сжать сроки опытов, Щербина вел свою работу в построенных для него колхозом парниках. Здесь он снимал в год вместо одного три урожая и в конце концов нашел то, чего добивался.

Но новый способ нужно было проверить в полевых условиях на разных широтах. Щербина обратился в Сельскохозяйственную академию, и по призыву академии опыт взялись повторить на своих землях семьсот тридцать колхозов в разных краях страны.

Человек моих лет, щуря глаза от солнца, приветливо смотрел на меня со страницы журнала, подняв высоко пучок стебельков с тяжелыми, отвисающими книзу кистями.

Мы пристально и долго глядим друг другу в глаза.

«Завидую вам, агроном Щербина, — мысленно говорю я ему. — Только не вашей удаче, нет, а судьбе».

«Понимаю, — отвечает он, — очень хорошо понимаю. Но и вы не опускайте рук. Разве вы все уже знаете о своей земле? Разве вы до конца разведали ее возможности, силу ее трав и злаков?»

Не выпуская из рук журнала, я вышел из дому и не помню, как очутился перед откосом.

Волнение, владевшее мною, усилилось, но мысль работала ясно, с необыкновенной отчетливостью.

Мне не суждена была завидная судьба советского агронома, меня не ждали ни колхозные просторы, ни поддержка государства. Я был один на узкой тропе — агроном-одиночка. Но этой, пока единственной, тропой я решил идти во что бы то ни стало.

40

Их было двадцать. Двадцать селян из разных сел Верховины, молодые и старики, ставшие моими бескорыстными помощниками, или, как я их называл тогда в шутку, корреспондентами.

Я постучался к ним в хаты осенью, не очень веря в то, что они согласятся мне помочь. И, в сущности говоря, какое дело было этим людям, чей мозг сушила одна горькая дума о хлебе, до моих планов? Мало им своих забот? Для чего им брать на себя еще одну лишнюю: сеять для проб семена травосмесей, зерна пшеницы, а затем следить за их развитием на разных высотах?

Несколько раз я задавал себе такой вопрос, но все ж таки постучался к ним, потому что в глубине души верил в этих людей.

Одни знали меня по моим частым служебным приездам в лесничества, другие помнили еще с детства.

Первым, к кому я обратился, был Семен Рущак. Он попрежнему работал у Матлаха со своей дочкой Калинкой, и люди говорили, что Матлах не прогнал их после голодного похода только потому, что Семен был редкостный работник, на нем главным образом и держалась матлаховская первая ферма.

День был воскресный, и Рущака я застал дома. Мы давно не виделись, и оба были рады нашей встрече.

Семен торопился на ферму, я вызвался пойти с ним. Было еще светло, и жена его опасалась, как бы меня не заметил Матлах.

— Да, — говорил Семен, — он на тебя лютый, не дай боже, увидит! — Но нетерпеливое желание показать мне плоды своих трудов брало у Рущака верх над осторожностью. — Да ничего! — подмигнул он. — Мы не дорогой, а тропкой, через поток. Не отвык еще по жердочке переходить?

…На ферму мы добрались затемно. Скотники узнавали меня, подходили, здоровались.

— Смотрите же, Матлаху ни слова! — предупреждал их Семен.

— Сами, что ли, не понимаем! — обижались те.

Семен зажег фонарь и повел меня к коровнику. Но раньше чем войти, подозвал старика скотника и наказал ему:

— Если сам явится, смотрите, деду, не зевайте, а бегите сразу до нас.

— Добре, — крякнул дед, — я покараулю.

— Что, разве Матлах и ночью приезжает? — спросил я Семена.

— У него, черта, горячие уголья под задом. Носится!

Но как только мы переступили порог коровника, Матлах был забыт. Семен водил меня от стойла к стойлу, называя по кличке коров.

— Это Мица, Иванку, — говорил он. — Помнишь Мицу? А это уже дочка ее, ну, а здесь вот — всего лучше. — И голос Семена перешел на шепот. — Как ты советовал… я решил от того не отступать.

Семен поднял фонарь повыше, и в стойле, у которого мы очутились, я увидел корову серо-бурой масти.

— Наша! Карпатская!

— Ну да, наша! — подтвердил Семен и позвал: — Пчелка! — Пчелка, отворотив от кормушки тяжелую красивую голову, тихо замычала.

Мне вспомнилось, как я советовал Матлаху создать стадо из скота карпатской породы. Но Матлах об этом и слушать не хотел.

«Ведь если поработать над бурым скотом, — объяснял я, — он может стать не хуже, а, возможно, и лучше швицкого».

«Зачем же нам возиться, пане Белинец, — упорствовал Матлах, — когда есть готовые. Мне время дорого».

— Уговорил ты его? — спросил я Семена.

— И не старался, — усмехнулся Рущак, протягивая Пчелке пучок сена. — Мы его с Калинкой обдурили.

— Матлаха?

— А что ж! Я с того часу, как ты мне про серо-бурый скот рассказал, Иванку, ждал только случая, чтобы попробовать, и дождался. Отелилась у нас Медуница, добрая корова, швицкая. Ну, а телку мы и утаили от Матлаха, на волков свалили: волки задрали. Потом я ту швицкую телку увел в Воловец, а там и выменял. Мне человек с охотой за нее молодую карпатскую дал, Пчелку! Она и есть! Пригнали мы Пчелку на ферму, а я к Матлаху и говорю: «Селянский скот с потравы согнали. Как быть?» — «Нехай, — кажет Матлах, — постоит запертый, пока хозяева не объявятся, а объявятся — штраф!» Этого мне и надо было! — Семен рассмеялся. — Вот уже седьмой месяц пошел, а хозяева все не объявляются. Есть же такие нерадивые! Матлах было велел корову резать, а я ему ведро с ее молоком показываю. Грешно такую бить. Оставил… Ведь лучше других швицких! А сколько мы с Калинкой на нее труда положили, раздаивали, корм подбирали, чуть ли не в глаза заглядывали, чтобы узнать, что ей надо. И видишь, какую выходили!.. Это тебе, Иванку, спасибо.

— За что?

— За то, что подсказал.

— Подсказал тебе, а легло лишней кроной Матлаху в карман.

Семен насупился и замолчал.

«Все так получается, — подумал я с горечью. — Вот и здесь: к чему ни притронься, на что ни посмотри, — во всем труд Калинки, Рущака и частица моих знаний, а зашли мы сюда с Семеном таясь, будто воры…»

Мы сидели в проходе между стойлами на низеньких скамеечках для доярок. На полу перед нами коптил фонарь, но никто из нас не пошевельнулся, чтобы прикрутить фитиль. Я видел, что Семен не на шутку загрустил, и решил тут же немедля рассказать о цели своего приезда.

Выслушав меня, Семен заметно оживился.

— Не оставил ты это, Иванку? — сочувственно спросил он.

— Как видишь.

— Тянет, значит.

Семен только теперь укоротил фитиль и, подумав, произнес:

— Бороздочку я тебе на моей земельке дам… Ну, и на матлаховском лугу мы тоже пристроимся с тем меумом. А вот если повыше земля нужна, так поди до старого Федора Скрипки. Выше Скрипкиной земли нет.

— Мне помнится, — сказал я, — у него две полоски были возле потока, это не так уже высоко.

— Про ту забудь, — буркнул Семен, — ее Матлах прибрал все-таки. А Скрипке взамен другую дал. Высоко! Скрипка и хижу туда свою перенес.

— А дети его где?

— Разбрелись кто куда, — сказал Семен. — Старший, Михайло, в Америку уехал; а со старым младший, хворый такой, только и остался.

На Федора Скрипку я не рассчитывал, но все-таки решил сходить к нему.

Ночлег мне Семен устроил под оборогом на сене.

Как только рассвело, я простился с Семеном и стал подниматься по знакомой с детства тропе через лес за седловину, где стояла теперь Скрипкина хата.

* * *

— Ох, и гость, ох, и гость! — признав меня, засуетился старик. Он хлопал руками по бедрам, как петух крыльями, и звал жену. — Стара! Стара! Где ты там пропала? К нам пан инженер пришел!

Жена Скрипки Анна, высокая, грузная старуха, не разделяла восторга своего мужа по поводу неожиданного прихода пана инженера, хотя этот пан инженер и был сыном подруги ее молодости.

— Сидайте, — пробасила она угрюмо.

Я сел. Скрипка тоже пристроился на краю настила, служившего кроватью, и забросал меня вопросами о Горуле.

— Упрятали дружка моего. Не летай, орел!.. Нема правды на свете, ох, нема ее, человече!..

Пока Скрипка вздыхал и охал, старуха его не сводила с меня буравящего взгляда. Она стояла на пороге, заслонив собою видневшиеся сквозь распахнутую дверь гребни гор, позолоченные взошедшим солнцем. Но, несмотря на свой воинственный, суровый вид, «стару» явно мучило любопытство, ей не терпелось поскорее узнать, зачем я пришел в такой ранний час.

Я объяснил причину моего прихода. Лицо старухи приняло разочарованное выражение, но Скрипка неожиданно обрадовался:

— Чуешь, Анно! — всплеснул он руками. — Моя земля в цене, выходит. Ну, что ты скажешь?..

— Выше, чем у вас, пашни нет во всей округе, — сказал я.

— Это правда, что выше нет, — согласился Скрипка. — Выше меня один господь бог пашет и сеет.

— А что, пану инженеру добре платят за это? — послышался трубный голос Анны.

— Мне ничего не платят, — ответил я.

Скрипка поглядел на меня с недоверием:

— Ох, человече! Разве ты бы так старался, если бы паны грошей не платили?

— Я не для панов хлопочу, вуйку.

— А для кого?

— Для науки.

— Так то же и есть для панов, — простодушно заключил Скрипка.

— Нет! — сказал я горячо. — Не для панов, а для народа!

И, не думая уже больше о том, удастся ли мне чего-нибудь добиться у Скрипки, я стал рассказывать этим людям, загнанным бесправием и нуждой так высоко в горы, на каменистый клочок земли, о могучей силе науки. Я рассказал им о травах, возвращающих бесплодным землям плодородие, о меуме, о карпатской корове Пчелке и новых сортах плодов, выращенных в Брно Ярославом Мареком.

Скрипка сидел и слушал, зажав руки между коленями; Анна попрежнему стояла на пороге, будто вросла в него.

— Может, твоя правда, — произнес после долгого молчания Скрипка, — но что-то я не видел, чтобы наука была для народа, я другое видел: як наука — так все с народа!.. Вот поди сюда, — поманил он меня пальцем, — подойди, не бойся.

Я подошел к кровати. Скрипка тоже встал, и тут только я заметил, что на кровати кто-то лежит под домотканной холстиной. Скрипка отогнул край холстины, и на меня взглянули лихорадочно горящие глаза. Трудно было сразу определить, кому они принадлежат: старому или молодому существу. Только всмотревшись в изможденное, желтое, почти прозрачное лицо, я догадался, что передо мною сын Скрипки.

— Сын, — сказал Скрипка и вздохнул. — Не жилец… А я его и в Сваляву в прошлом году до лекаря возил. Дуже ученый лекарь! Посмотрел он на его и кажет: «Треба в больницу положить вашего хлопца — и поправится». — «А долго, пане лекарь, опрашиваю, лежать надо в той больнице?» — «Полгода», говорит… Ну, скажи, человече, где Федору Скрипке те гроши взять для больницы? Разве я бы пожалел, если бы мог их заработать? Вот и привез обратно домой… До весны еще ходил, а с весны слег и не встает. Грудь болит. Видишь, каким стал, а ему ж только девятнадцатый год пошел!

Хлопец глотнул полураскрытым, запекшимся ртом воздух и отвернулся к стенке.

С чувством горького стыда от сознания собственного бессилия смотрел я на умирающего. Но чем я мог помочь ему? Я слишком хорошо знал таких, как он, обреченных на смерть. Сколько их лежало по верховинским хатам! «Зачем я пришел сюда и надоедаю своими просьбами людям, у которых такое большое, непоправимое горе?» — пронеслось у меня в голове.

Я взглянул на Анну. Она стояла неподвижно, с тем же угрюмым, непроницаемым, будто высеченным из камня лицом, по которому проложили след скупые слезинки.

— Ну, человече, — произнес Скрипка, бережно поправляя холстину и снова присаживаясь на край кровати. — Это я к слову про хлопца моего… А бороздочку на своем поле я тебе дам. Ты только скажи, что на ней делать. И с той же бороздочкой не хватало и без нее не хватит. Как, стара? — повернулся он к жене.

Старуха вытерла концом головного платка лицо.

— Что ж, — сказала она, — и мы люди.

41

На двадцати клаптиках земли в разных концах Верховины, то вытянувшись бороздкой вдоль межи, то уголком в поле, то пятачком среди камней на пустошах, зеленели высеянные мною травы, и робко, словно пробуя силы, скудно, но все же колосились, на удивление многим, рожь и пшеница.

Семен Рущак и Федор Скрипка из Студеницы, Стефан Попович из Потоков, Михайло Стрижак и Петро Цифра на Воловщине, лютянский кузнец Святыня и другие выхаживали эти пробные посевы, сберегали их от смывов и сорняков и следили за всеми сроками. Сначала они делали только то, о чем я их просил, но затем в них самих проснулся беспокойный дух испытателей.

— Что ты со мной сделал, человече? — шутливо говорил Скрипка, когда я навещал его во время моих инспекционных поездок в лесничество. — Я теперь в небо глядеть разучился. Идешь и все под ноги себе смотришь и думаешь: «Почему, бес его знает, эта травка так растет, а не этак?»

Однажды я даже получил от Скрипки письмо. Кто-то под диктовку старика писал на замусоленном листке крупным, разъезжающимся во все стороны почерком.

«Пишет до тебя с полонины Скрипка Федор и желает доброго здоровья. И я, слава матери божией, пока что здоровый и пасу скот, а за твоей бороздкой смотрит стара. Теперь мы с нею вдвоем остались. Младшего нашего уже нема — помер.

Стал я примечать тут на полонине, Иванку, что как помочится овца над тем проклятым щавелем, что глушит всякую другую траву, так щавель сгорает и только погодя опять начинает расти. А мне очень неохота, чтобы он рос. Тогда я сам собрал малую овечью нужду и полил проклятого, а как он сгорел, высеял по тому месту добру траву меум. И пишу я тебе сейчас, что трава дуже густо и хорошо взошла и сама заглушила щавель, как он вздумал опять пробиваться. Я тот клаптик отгородил, чтобы его скотина, сохрани матерь божья, не вытоптала. Приезжай, посмотришь, а я еще пробовать буду».

Я ждал выезда в лесничество с нетерпением. Я добирался к моим помощникам то на казенных лошадях, то на попутных повозках, а большей частью пешком. В моем рюкзаке рядом со взятыми пробами земли лежали тетради, заведенные на каждый посев, и в эти тетради я записывал все, что наблюдал сам и о чем рассказывали мне мои добровольные помощники. Я торопил и себя и время. В городе за нашим домом, под склоном, была сооружена теплица, где можно было продолжать работу и в зимние месяцы. Я стал постоянным заказчиком советской литературы в книжном складе Свиды и вел переписку с моим учителем профессором Ярославом Мареком: я спрашивал его советов, делился наблюдениями и мыслями.

Марек поместил несколько моих писем об опыте с меумом в двух номерах журнала, который издавался им теперь в Брно. Письма эти вызывали нападки на журнал и на меня, автора, со стороны маститых, или, как говорил о них Марек, «ископаемых», профессоров сельскохозяйственного института. Они даже опубликовали в пражской аграрной газете рецензию на мои письма, возмущаясь, как смел какой-то агроном усомниться в постоянстве и неизменяемости наследственных качеств растений, как смел утверждать, ссылаясь на свои наблюдения, что, изменяя условия жизни, можно изменить и организм растения.

«Нужно спросить у профессора Марека, — писали они, — чему служит его журнал: науке или политике?»

Рецензию дал мне прочитать Куртинец, когда я навестил его проездом из дальнего лесничества через Мукачево в Ужгород.

— Скажите, как зашевелились! — нахмурился я.

— А вы что, недовольны? — спросил, хитро сощурившись, Куртинец.

— Доволен, но я просто не ожидал, что это так их заденет.

— И зря не ожидали, — проговорил Куртинец. — Думаете, они за науку заступаются? Как бы не так! Вы замахнулись на «неизменяемое», вот у этих жрецов «чистой науки» и не выдержали нервы… А что такое политика? — И, задумавшись, добавил: — Их все приводит в ярость, пан Белинец. Я имею в виду не одних этих ученых мужей, они только часть той черной силы, которая вот-вот грозит обрушиться на народ страшной бедой. Народ должен сплотиться теперь, как никогда, чтобы создать свой антифашистский фронт…

Я слушал Куртинца с жадным вниманием. Встречались мы теперь часто, и после каждого разговора с ним думалось яснее, шире, славно и в самом деле где-то в душе «фитилек повыше выкрутили», как говорил когда-то Горуля.

Все свободное от службы время я проводил на своем участке. Участок был небольшой, но работы на нем хватало. Порою одному мне бывало трудно справиться. Тогда на помощь шла Ружана. Жить нам приходилось очень экономно. Нужны были средства и на содержание участка, и на книги, и на постройку теплицы. Чтобы как-то свести концы с концами, Ружана продолжала служить в книжном складе. Служба, хлопоты по дому отнимали у нее немало времени, и все же она урывала час-другой, чтобы помочь и мне.

Но за своими занятиями, сколько бы нового, а порой даже и радостного они мне ни приносили, я не переставал испытывать чувство гнетущей тревоги, той общей тревоги, которая сжимала сердца людей в нашей стране предчувствием неминуемой беды.

Я ловил себя на том, что всякий раз, взойдя на холм за нашим домом, откуда было видно далеко вокруг, я невольно обводил настороженным взглядом горизонт. Там, скрытые далью, лежали хортиевская Венгрия, боярская Румыния, бековская Польша, а на западе, у Судетских гор, — гитлеровская Германия.

Никогда раньше я не ощущал так отчетливо их близкого соседства, а теперь, залитые фашистской мутью, они как бы сгрудились вокруг маленькой Чехословакии, и всплески этой мути слышались уже у самых наших границ.

Одни с негодованием и презрением, другие со страхом, но все одинаково пристально следили за тем, что творилось у соседей, и особенно в Германии и Венгрии.

Теперь все чаще и чаще тайком через границу пробирались на наш еще не затопленный фашизмом островок бежавшие от зверств, насилия, средневекового варварства люди. Мы искали встреч с ними и, слушая их рассказы о преступлениях штурмовиков, военном психозе, лагерях смерти, где томились тысячи невинных, с ужасом думали, что все это происходит совсем рядом и угрожает нам.

Как-то перед самым концом занятий в лесной дирекции меня вдруг попросили к телефону.

В трубке послышался незнакомый, вкрадчиво-вежливый голос:

— Сто извинений, пане Белинец, за беспокойство. Не затруднит ли вас зайти на несколько минут в полицейское управление, в шестую комнату? Когда? Желательно было бы сегодня, сейчас… Еще раз сто извинений.

Можно себе представить, как встревожил меня этот звонок. До сих пор в полицейское управление меня еще ни разу не вызывали. Зачем я им понадобился теперь?

Я вышел из дирекции в самом отвратительном настроении. Вначале мелькнула мысль о том, что надо бы предупредить Ружану, но она была не совсем здорова (мы ждали нашего первенца), и я не хотел ее тревожить.

Шестая комната.

Из-за стола навстречу мне поднялся человек неопределенного возраста в чине капитана.

— Прошу садиться, пане Белинец, — любезно пригласил он меня.

Я сел в кресло перед столом. Ни одной бумаги не лежало на нем, не было даже чернильницы. Казалось, единственным его предназначением было служить барьером между хозяином этой комнаты и ее посетителями.

— Пан Белинец родом с Верховины? Кажется, из села Студеницы?

— Да, так! — ответил я.

Очень красивое село! Когда я был еще скаутом, мы проходили там во время похода. Если память мне не изменяет, где-то поблизости имеется минеральный источник?

— И не один, — подтвердил я, — их много.

— Но я — то помню один, — сказал капитан, откидываясь на спинку кресла. — Мы устроили возле него привал. Вода кипела в нем, как в котле. Мы черпали ее кружками и пили, пили… Она хорошо утоляла жажду и чертовски возбуждала аппетит… А скажите, пане Белинец, — неожиданно спросил он, прервав самого себя, и меланхолическая улыбка, навеянная трогательными воспоминаниями детства, исчезла с его лица, — вы хорошо знали селянина, бывшего егеря Шенборна Горулю Илька?

Руки мои дрогнули, и по ним пробежал холодок.

— Знал, — ответил я как можно спокойнее.

— Он не родственник вам? — спросил капитан и, склонившись над столом, внимательно посмотрел на меня.

— Нет, не родственник.

— Но вы у него воспитывались, кажется, не так ли?

— Да. Он взял меня к себе, когда умерла моя мать.

— А когда вы его видели в последний раз?

— В Брно, — сказал я.

— На суде?

Я кивнул головой.

Капитан выдвинул ящик стола, достал оттуда листок бумаги и, протянув его мне, спросил:

— А таким, пане Белинец, вы его не видели?

В углу протянутого мне листка была наклеена небольшая фотография остриженного наголо человека. Это был Горуля. У меня сжалось сердце от тревоги за него.

— Что-нибудь произошло с ним? — спросил я в беспокойстве, предчувствуя недоброе.

— А разве пан Белинец не знает, что с ним произошло? — уклоняясь от ответа, спросил капитан.

— Я знаю только то, что он осужден, — произнес я глухо.

— А больше и я о нем ничего не знаю, — улыбнулся капитан. — Но таким, пане Белинец, вы его не видели?

— Нет, не видел.

— Ну вот и хорошо! — сказал капитан, пряча в ящик стола листок с наклеенной фотографией. — Не смею сомневаться в ваших словах. — И тотчас же, без малейшей паузы, перегнувшись через стол, вкрадчиво добавил: — А если вы что-нибудь узнаете о нем, могу ли я надеяться, что вы поставите меня в известность?

Самообладание чуть было не изменило мне.

— Кажется, пане капитан, вы принимаете меня за кого-то другого?

— Я принимал вас за государственного служащего, присягавшего республике, пане Белинец!

Последовала долгая пауза. Наконец капитан оттолкнулся от стола.

— Очень сожалею, — произнес он со своей вежливой улыбкой. — Да, очень сожалею, что у нас с вами не нашлось общего языка. Не смею больше задерживать…

Встревоженный пришел я домой и рассказал Ружане о моей беседе с капитаном в полицейском управлении.

— С Горулей что-то произошло, — говорил я, шагая взад и вперед по комнате, — или должно произойти.

— Почему ты так думаешь? — пыталась успокоить меня Ружана, хотя и сама не могла скрыть своего беспокойства.

— Зачем же им было вызывать меня в полицию? Ну зачем?

И вдруг догадка осенила меня:

— Бежал! Горуля бежал!

— Что ты, Иванку!.. — взволнованно воскликнула Ружана. — Неужели ему удалось?

Единственный человек, кто мог бы подтвердить или опровергнуть мою догадку, был Куртинец. Первую минуту я готов был бежать к нему тут же, но, подумав о том, что за мною могут следить, решил выждать несколько дней.

Время будто остановилось. Дни казались бесконечными, а мысль о Горуле неотступно преследовала меня, за что бы я ни принимался.

Как-то рано утром решил я наконец пойти к Куртинцу. Он жил теперь в Ужгороде, в старой части города.

Мой приход в такой необычный час был неожиданным для Куртинца, но мне показалось, что он догадывается, зачем я к нему пришел.

— Несколько дней назад, пане Куртинец, — начал я, волнуясь, — меня вызывали в полицию.

— Я знаю, — спокойно сказал Куртинец. — И спрашивали вас о Горуле?

— Да, — ответил я, удивившись осведомленности Куртинца. — Спрашивали о Горуле… Он бежал из тюрьмы, пане Куртинец?

— Кто вам сказал?

— Вы сами должны мне это сказать.

Наступила долгая пауза.

— Хорошо, — тряхнул головой Куртинец. — К чему, собственно, скрывать это от вас? Горуля на свободе.

Радостное и вместе с тем тревожное чувство охватило меня. Я засыпал Куртинца вопросами, он неохотно отвечал мне. А когда я попросил помочь мне увидеться с Горулей, Куртинец отрицательно покачал головой:

— Об этом и не просите, пане Белинец.

— Вы не доверяете мне?

— Речь идет не о доверии, а о безопасности Горули. Вы должны это понять.

— Я понимаю, пане Куртинец.

— Пока это невозможно.

— Пока? Значит, через какое-то время, быть может?..

Куртинец с сомнением покачал головой. Я понял, что настаивать бесполезно. И все же надежда на встречу с Горулей не покидала меня.

Как-то в воскресный день мы гуляли по бульвару, тянувшемуся вдоль набережной. Народу, как всегда в праздники, здесь было множество. Лавочники, виноделы, чиновники и коммивояжеры в окружении своих жен и чад пришли сюда подышать свежим воздухом.

Вышел на прогулку и Чонка с женой. Последнее время Юлия помирилась с Ружаной, но на меня поглядывала косо.

Я заметил, что каждый раз нам навстречу попадался коренастый человек в мешковатом, словно с чужого плеча сидевшем на нем костюме. Взгляды наши то и дело встречались, и он смотрел на меня так настойчиво, что я невольно отводил глаза в сторону.

На одном из поворотов я чуть приотстал от своих, чтобы закурить. Но едва я поднес спичку к сигарете, как рядом со мной послышался негромкий голос:

— Не гасите, прошу вас.

Я поднял глаза. Человек, что так пристально глядел на меня при встречах, прикурил от моей спички и, притронувшись двумя пальцами к полям шляпы, спросил:

— Если не ошибаюсь, пан Белинец? — И, не дожидаясь ответа, понизив голос, добавил скороговоркой: — Отойдемте в сторону, мне нужно с вами поговорить.

— Пожалуйста, — произнес я нерешительно, — но позвольте мне предупредить своих.

Он кивнул в знак согласия.

Я догнал Ружану и, сказав, что отлучусь на несколько минут, вернулся к незнакомцу.

Мы свернули с шумного бульвара в боковую улицу. Тут мой спутник остановился и незаметно сунул мне в руку записку.

Я так волновался, развертывая ее, что едва не уронил.

На листке было написано всего несколько слов до боли знакомым, неуклюжим почерком:

«Иване, сынку, если хочешь видеть меня, доверься этому человеку».

Подписи не оказалось. Но разве нужна была она мне, чтобы узнать руку Горули?

— Где он? Что с ним? — забыв всякую осторожность, почти закричал я.

— Пожалуйста, поспокойней, пане Белинец, — нахмурился незнакомец. — Мы на улице, и кругом люди…

Он взял у меня из рук записку и спрятал в карман.

— А теперь, — сказал он, — слушайте внимательно. Завтра в девять вечера на малой станции… Ко мне не подходите. Билет возьмите до Ставного. Садитесь в тот же вагон, куда сяду я. Дома скажите, что едете в лесничество… Словом, никто ничего не должен знать… Вы поняли?

— Да, конечно.

— Вот и хорошо, — проговорил он уже не так сухо. — Продолжайте прогулку и помните, что ничего не произошло…

Он снова притронулся к полям своей шляпы и зашагал в противоположную от набережной сторону. Я вернулся на бульвар и разыскал своих. Мне стоило немалого труда играть роль спокойного человека.

42

…Чем дальше от Ужгорода, тем реже станции. Поезд катился по узким долинкам в самое сердце гор, к Ужокскому перевалу, откуда было рукой подать до польской границы.

Дребезжали оконные стекла, паровозик кричал пронзительно тонко, и гулко рокочущее эхо оставалось позади, в межгорьях, вместе с полосками дыма.

Надвигались сумерки, в вагоне уже царил полумрак. Из открытых окон тянуло росистой прохладой.

На каждой станции кто-нибудь выходил, и вагон постепенно пустел. Немногочисленные пассажиры-селяне одиноко дремали на лавках. Мой спутник сидел через отделение от меня, у окна. Я видел лишь его спину. Он ни разу не обернулся и не поглядел в мою сторону, но незримые крепкие нити связывали меня с ним. Я готов был следовать каждому его движению.

Я точно не знал, где мы сойдем, на какой станции, хотя билеты были взяты до Ставного.

Мысли, одна другой тревожнее, возникали в моем напряженно работающем мозгу. Уж не ловушка ли это? Нет ли здесь связи с капитаном из полицейского управления? Но письмо?.. Разве мог я ошибиться и не узнать почерка Горули?

Мне припомнились суд в Брно и последние Горулины слова: «… Я убегу из тюрьмы, и убегу непременно, это я вам твердо обещаю…»

В вагоне стало совсем темно. Я еле различал теперь силуэт человека, которому, быть может, так опрометчиво доверился. И вдруг я заметил, скорее почувствовал, что он шевельнулся и встал. Поднялся и я. Он направился к тамбуру, я последовал за ним.

В тамбуре никого не было. Человек наклонился к моему уху и опросил:

— Вы не побоитесь прыгнуть на ходу, не доезжая станции? Сейчас будет подъем, и поезд пойдет медленнее.

И действительно, поезд замедлил ход. Мой спутник открыл наружную дверь вагона и встал на последнюю ступеньку.

— Становитесь рядом, — приказал он мне, — я прыгну первым.

Спустившись на последнюю ступеньку, я вцепился в вагонный поручень и стал ждать. Паровоз, шипя, натужно тянул состав на подъем.

— Смелее! — произнес мой спутник и, оторвавшись от поручня, прыгнул на насыпь. Было слышно, как хрустнул щебень под его ногами. Я задержал дыхание и прыгнул следом…

Все обошлось благополучно. Еще мелькали проносящиеся мимо вагоны, а незнакомец уже нашел меня в темноте, взял за руку и быстро потянул в сторону.

— Здесь тропинка, — сказал он, — идите по ней прямо, я вас догоню.

В кромешной тьме, окружавшей нас, я еле различил тропинку и пошел по ней прочь от железнодорожного полотна. Сначала она вилась меж кустарников, а затем, взяв крутизну, потянулась через лес. Я шел ощупью, натыкаясь на стволы деревьев.

Только минут через десять, услышав за собою шаги, я остановился. Мой спутник нагонял меня.

— Все обошлось хорошо, — сказал он, — кажется, никого за собой не привели.

— А разве была такая опасность? — спросил я.

— Мне показалось, что кто-то увязался за нами, я ведь потому и решил прыгать, не доезжая до станции, а потом пропустил поезд… Шагайте смелее, пане Белинец. Экая темень! Ну, да ничего, сейчас устроим, чтобы вам легче было идти.

Он достал из кармана белый носовой платок и засунул один край его себе за ворот. И этот белый платок на спине идущего впереди человека маячил мне в темноте всю дорогу, пока мы не добрались до одинокого домика лесного объездчика…

Первым, кого я увидел, перешагнув через порог опрятной горницы, был Куртинец. Он поднялся ко мне навстречу с широкой лавки,

— Как добрались, пане Белинец? — спросил он, дружески пожимая мне руку.

Не помню, что я ему ответил. Я думал о другом человеке, но того, другого, в горнице не было.

От Куртинца не ускользнул мой беспокойный взгляд. Он ласково подвел меня к скамейке и сказал:

— Отдыхайте, дорога сюда нелегкая, особенно в такую темную ночь.

Кроме Куртинца и моего спутника, в комнате, скудно освещенной желтоватым светом маленькой керосиновой лампочки, находился еще один человек, должно быть сам хозяин, лесной объездчик. Он стоял, прислонясь к косяку двери, и по его лицу видно было, что он напряженно вслушивался в ночную тишину.

— Имре! Уже двенадцатый час, — обратился к нему Куртинец по-венгерски, — можно будить.

Имре кивнул моему спутнику, и они вместе вышли из домика, прикрыв за собой дверь.

— Дли вас все это неожиданно, пане Белинец? — спросил Куртинец, когда мы остались одни.

— И да, и нет, — ответил я.

— Горуля давно хотел вас видеть, но мы все медлили, не решаясь устроить ваше свидание.

— Значит, теперь опасность миновала?

— О нет! — сказал Куртинец. — Она сторожит нас на каждом шагу. Его ищут, усиленно ищут… Горуле предстоит дальняя и нелегкая дорога.

Я хотел было спросить Куртинца, что это за дорога и чем бы я мог помочь ему. Но не спросил, зная заранее, что не получу ответа.

В это время дверь скрипнула, и в горницу вошел Горуля.

Мы бросились друг другу навстречу, обнялись и так, обнявшись, долго стояли посреди комнаты.

— Иванку, — шептал Горуля, — не забыл ты меня?

— Ни, нянё, не забыл, — отвечал я, впервые называя Горулю «нянё», — и никогда не забуду…

Наконец мы подошли к скамейке и сели. Никого, кроме нас с Горулей, в комнате не было.

— Дай мне посмотреть на тебя, — сказал Горуля, беря меня за плечи и откидывая голову.

— Я так рад, что вы теперь на воле, — произнес я после паузы.

— Это еще не воля, Иванку, моя воля впереди.

— Но как вам удалось?

Горуля усмехнулся.

— Я своему слову хозяин. Бежал ночью. Ну, помогли добрые люди… Да разве в том главное, что бежал? Бежал — и дело с концом!.. А ты как живешь? — спросил он тихо.

— Об этом и рассказать сразу трудно, — развел я руками.

— Что трудно, то не беда, главное, что не стыдно. Я уже чул, чул про все… Мне Олекса давал читать те газеты, где ты этих волков поддел. Дал ты им палок! — весело воскликнул Горуля. — Это уж по-моему! — Он заглянул мне в глаза. — А жинка, кажут, у тебя славная. Я это еще тогда приметил, когда ты с нею до нас приходил… Ну, ждать мне кого: внучка или внучку?

— Хотим оба сына.

— И дивчинку не выбросите, — рассмеялся Горуля, но смех его тут же погас. — Жалко Гафию, ей бы радость какая была! Она ведь тебя, как сына, любила… Кажут, при тебе и умерла?

— При мне.

Горуля тяжело вздохнул.

— Нелегко ей было со мной жизнь прожить… А ты жинке своей поклонись от меня. Может, еще и встретимся…

— Но вы же уходите, вуйку! — огорченно произнес я.

— Ты откуда взял, что я ухожу? — внимательно посмотрел на меня Горуля.

— Мне Куртинец сказал.

— А, Олекса!.. Ну, правда. Ухожу… Далекая моя дорожка, Иване, аж за перевал, через Польшу, туда… — И он махнул рукой на восток.

— Так вот куда он собирался сегодня ночью! Как я позавидовал ему!

— Пойду с вами до перевала.

— Нет уж, — покачал головой Горуля, — лучше мы с тобой здесь попрощаемся!

— Разве я не имею права проводить вас?

Горуля заколебался:

— Не знаю, Иванку, не знаю, как товарищи скажут. Я теперь в их власти…

— Тогда я сам попрошу Куртинца.

— Вот и попроси, — хитро подмигнул Горуля. — Я буду радый побыть с тобою хоть в дороге вместе. Кто знает, когда мы еще увидимся!..

Куртинец разрешил мне проводить Горулю только до гребня горы, у подножия которой стоял домик объездчика.

— Дальше нельзя, — сказал он.

Я тогда и не подозревал, что Горуля уходил в Советский Союз не один. Его переправляли вместе с группой чешских и венгерских коммунистов. Потому-то и встретил я здесь Олексу Куртинца, которому Центральный Комитет поручил организацию этой переправы.

Горуля, я и объездчик Имре Гевизи тронулись в путь часу во втором ночи. Я спросил, где Куртинец. Горуля шепнул:

— Впереди.

Мы шли гуськом по крутой, каменистой и скользкой от выпавшей росы тропинке. Она вела нас все время в гору по густому лесу. Иногда мы останавливались, прислушивались и снова шли.

Но вот лес постепенно стал редеть. Это чувствовалось по легким и едва уловимым токам воздуха. Мы вышли на поляну. Она занимала всю вершину горы. Слева, недалеко от тропы, виднелась колыба лесорубов, в которой горел костер.

Идущий впереди Горуля свистнул протяжно и тонко. Ему ответили тоже свистом, но уже коротким и резким. Вскоре к нам подошли объездчик Гевизи и Куртинец. Они стали тихо о чем-то совещаться. Я стоял в стороне и ничего не слышал.

— Дальше вам не следует идти, — подозвал меня Куртинец. — Побудьте до рассвета здесь, в колыбе. — И, обернувшись, позвал: — Юрку!

От небольшой группы лесорубов отделился и подошел к нам рослый хлопец в накинутой на плечи куртке.

— Надо тебе приютить у себя в колыбе человека, — сказал ему Куртинец. — Утром за ним зайдет Гевизи.

— Добро, — ответил лесоруб и шагнул в сторону.

Наступила минута прощания с Горулей. Разыскав друг друга в темноте, мы безмолвно обнялись.

— Всего тебе доброго, сынку, — сказал Горуля, гладя мою руку. — Пойду!

— Счастливой дороги, нянё!

И больше ничего мы не в силах были сказать…

Я остался стоять на тропе с Юрком, а остальные пошли вперед, и в темноте на фоне звездного неба колебались их тени.

Юрко свернул самокрутку и закурил. Огонек зажженной спички на минуту осветил его молодое, в оспинках, лицо.

— Далеко им? — спросил я у Юрка, продолжая смотреть в ту сторону, где скрылись Горуля и его спутники.

— Нет, до границы близко, — ответил лесоруб, — а вот от границы — там уже далеко!.. В Москве по времени, мабуть, сейчас и светает. — И понизил голос: — Не приходилось вам бывать там?..

— Нет, не приходилось.

— И мне не пришлось… — Юрко подернул плечами, — отгородили нас, товарищу… Старики кажут, тысяча лет кордону.

— Да, около этого, — подтвердил я.

— Вот видите, — сказал Юрко. — А все-таки совсем отгородить не могут. Ну, как ты его отгородишь, народ! Ему ноги свяжешь — он руками потянется, руки свяжешь — он сердцем.

Помолчали.

— Пойдемте в колыбу, товарищу, — предложил Юрко. — Может, отдохнуть ляжете?

— Нет, спасибо, спать не хочется.

— Ну, тогда у огонька посидите…

Так и застал меня бодрствующим у костра на рассвете Имре Гевизи.

43

В тревогах и слухах, а потом в угрозах и воинственных выкриках прошел тридцать восьмой год. Подобно тому как совсем еще недавно всеобщее внимание было приковано к Абиссинии — первой жертве захватнических устремлений фашизма, — а несколько позже к мужественной Испанской республике, подобно тому как взирал изумленный мир на молниеносное превращение Австрии в германскую провинцию, — так в тридцать восьмом году миллионы глаз были устремлены на Чехословакию.

Разжигая нацистский психоз среди судетских немцев, фашистская партия бывшего гимнаста Генлейна, державшая в чехословацком парламенте около сорока мандатов, стала требовать присоединения Судетской области к Германии.

Вместо того чтобы запретить эту партию и лишить ее мандатов, правительство попустительствовало генлейновцам под прикрытием все тех же лозунгов пресловутой «демократии». Но, в сущности, оно уже боялось своих доморощенных фашистов, за спиной которых стоял Гитлер. Что он теперь предпримет? Об этом только и говорили при встречах, об этом в страхе думали мирные люди, включая радиоприемники.

— Ультиматум, пане! — взволнованно выкрикнул однажды, старик почтальон, протягивая мне, как он делал это каждое утро, газету сквозь решетку калитки.

— Какой ультиматум?

— Да вот, пане, читайте… Гитлер заявил Праге о своей поддержке требований Генлейна…

Это страшное известие не явилось для меня неожиданностью. Рано или поздно мы готовы были его услышать, но удар от этого не стал менее чувствительным… Ошеломленный, я развернул газетный лист.

— Вот тут, пане, — тыкал пальцем в газету почтальон. — На первой странице…

Был тот час утра, когда на нашей обычно тихой улице царило недолгое оживление. С подлесной северной стороны шли на работу железнодорожники, водопроводчики, каменщики, ехали на велосипедах служащие частных и государственных контор. Все они знали почтальона Мучичку и, поравнявшись с нами, спрашивали:

— Какие новости?

— Ультиматум, — горестно отвечал почтальон.

Люди останавливались, слезали с велосипедов, просили газету и, заглядывая через плечо друг другу, читали. Одни бурно выражали свое негодование, другие подавленно молчали.

— Дождались! — гневно воскликнул пожилой мужчина в форме железнодорожника. — Дело ведь не в Судетах! Судеты — только проба. Этот проклятый Гитлер рассчитывает проглотить всю Чехословакию, как проглотил Австрию!

Мучичка глубоко вздохнул:

— Я маленький человек, но я думаю: Испания, Австрия, теперь мы… Когда же он наконец подавится?

— Теперь должен подавиться, — уверенно произнес железнодорожник. — Я уже хлебнул порохового дыму достаточно, но если речь зайдет о том, что пора поломать ребра Гитлеру, готов хоть сегодня!

— Один в поле не воин, — печально проговорил стриженный под ежик велосипедист. — Мы маленькая страна, хотя наша армия не на последнем счету.

— Но у нас большие союзники! — горячо возразил я. — Россия и Франция!

— И вы верите в союзников, пане? — спросил велосипедист.

— В Россию — да, — ответил я твердо.

— Вместе с Россией, — воскликнул почтальон, — и я солдат!

Это было сказано от души и с таким задором, что все улыбнулись Мучичке. Он откозырял и, поправив сумку, зашагал в своей форменной, развевающейся пелерине к соседнему дому.

Требование, предъявленное Гитлером, породило, однако, не смятение, чего ожидали генлейновцы и на что рассчитывал сам германский фюрер, а гнев и решимость народа отстаивать свою независимость. Должно быть, это и побудило правительство объявить мобилизацию.

Эшелоны везли мобилизованных к германской границе, в Судетские горы, и к границе с Венгрией, где националисты уже в это время открыто заговорили о своих притязаниях на Подкарпатский край, эту якобы исстари венгерскую землю.

«Гитлер не пройдет! Хорти не пройдет!» — кричали мобилизованные, когда эшелон останавливался на станции, и пели ставшую популярной в Чехословакии советскую песню «Если завтра война».

А по городам и селам все настойчивее и настойчивее стали говорить о том, что Сталин приказал восьмимиллионной армии быть наготове и, как только понадобится, прийти на помощь Чехословакии; то была надежда народа, его желание, его глубокая уверенность.

Только теперь, в наши дни, всем стало известно предложение Советского правительства, переданное в ту пору через Клемента Готвальда президенту Чехословакии Бенешу. Это было подтверждение обязательств, взятых на себя Советским Союзом. Советский Союз готов оказать военную помощь Чехословакии даже в том случае, если этого не сделает Франция, и даже в том случае, если бековская Польша или боярская Румыния откажутся пропустить советские войска. Сталин подчеркнул, что Советский Союз может оказать помощь Чехословакии при одном условии: если сама Чехословакия будет защищаться и попросит о советской помощи.

Лишь немногие знали в те дни об этом предложении Сталина. Но ни для кого не были секретом происки близких к правительству реакционных элементов, добивавшихся отказа правительства от договора с Советским Союзом.

— Гитлер оценит такой шаг, — твердили они, — и Чехословакия будет спасена.

Народ сердцем чувствовал опасность, грозившую ему, и вот, как выражение самого главного, чем жили теперь люди, прозвучало требование к правительству: «Мы за нерушимый договор с Советским Союзом!»

Эти слова родились одновременно во всех областях Чехословакии. Они были начертаны углем и мелом на стенах домов. Их писали на своих транспарантах рабочие-железнодорожники и верховинские лесорубы. Они звучали с одинаковой силой в разных концах площади Корятовича в Ужгороде, где собрались делегаты от нашего края, уезжающие в Прагу для участия в демонстрации единого антифашистского фронта.

Вместе с делегатами на площадь пришли сотни людей, встревоженных, негодующих и в то же время готовых к действию, жаждущих встать на защиту своей страны от разбойничьих притязаний фашизма.

В центре площади на крыше легковой машины стоял Куртинец. Лицо его было строго, и голос звучал отрывисто и взволнованно.

В эти грозные дни, не зная ни сна, ни отдыха, он выступал то у солотвинских солекопов, то перед солдатами на венгерской границе, то у великобычковских химиков, то в горных селах.

Для одних его слова как бы служили выражением их собственных чувств и мыслей, для других они становились спасительной твердью среди засасывающих, подобно трясине, шепотков трусов и пораженцев.

— Только одно, — говорил Куртинец, — только одно может отвести нависшую над нами опасность: верность договора с нашим советским союзником и решительные меры против тех, кто толкает страну на путь капитуляции. Нам говорят: отдайте Судеты Гитлеру — и вы спасете мир в Европе. Ложь! Если мы согласимся, нас ждет не мир, а война, нас ждут такие страдания, каких еще не испытывали люди. Полное доверие Советскому Союзу, с которым мы связаны договором о взаимопомощи! Фашистов — за решетку, а демократию — народу! Все права словакам и украинцам! Вот программа спасения, которую народ должен заставить президента и правительство принять немедленно, пока еще не поздно…

Над вечерней Прагой шел дождь. Но город, несмотря на непогоду, кипел. Улицы были запружены народом. Тысячи огней, пламя шипящих факелов отражались и дробились на мокрых зонтах, раскрытых над головами людей. Транспорт остановился. Отжатые к тротуару, вереницами вытянулись автомобили; казалось, еще немного, и людское половодье оттеснит их к самым стенам домов. А кругом, куда ни кинь взгляд, зонты и факелы, зонты и факелы; они плыли в одном направлении — к площади перед дворцом президента.

Это шли пражане, люди из Кладно, Брно, Братиславы, шли чехи, словаки, венгры, немцы-антифашисты и многочисленная делегация нашего края.

Дробный стук дождя по натянутым верхам зонтов, похожая на всплески поступь тысяч и тысяч людей, голоса — все это мешалось, и в воздухе стоял гул.

Но время от времени, с одинаковыми, как мне казалось, интервалами, гул как бы отодвигался, замирал, уступая дорогу катящемуся из одного конца улицы в другой скандированию: «Верность дружбе с Советским Союзом!.. Верность дружбе с Советским Союзом!..» Короткая пауза, и затем могучее, требовательное: «Фа-ши-зму — нет!»

На площади перед дворцом демонстранты избрали депутацию, которая должна была вручить президенту Эдуарду Бенешу требование народа, принятое на митингах антифашистского фронта во всех краях страны. В числе избранных депутатов оказался и я.

Десятки узких проходов мгновенно образовались в людском море, затопившем площадь, и по этим коридорам проходили выбранные к дворцовым воротам.

У ворот я очутился рядом с профессором Ярославом Мареком. Он приехал в Прагу делегатом из Брно. Без зонта и шляпы, с мокрыми, а потому еще больше завившимися волосами, в плаще с высоко поднятым воротником, он что-то настойчиво доказывал полицейскому офицеру, стоявшему по ту сторону решетчатых ворот.

— Мы — народ, — слышался требовательный голос Марека, — и сам пан президент должен был бы открыть перед нами ворота…

Я тронул Марека за плечо. Он обернулся, узнал меня, и мы молча крепко пожали друг другу руки, и в этом рукопожатии заключалось все: и радость неожиданной встречи, и наша тревога, и наша решимость.

Ждать пришлось долго. Наконец калитка открылась. Мы пересекли вымощенный плитами двор и, очутившись в здании дворца, стали подниматься по широкой, залитой светом лестнице.

Бесшумные, выутюженные чиновники президентской канцелярии жались к перилам, будто боялись замараться о нашу вымокшую одежду, и провожали нас взглядами, в которых читалось любопытство и беспокойство.

Президент республики доктор Эдуард Бенеш принял нас у себя в канцелярии.

Щупленький, невысокого роста человек, с прилизанными, на пробор светлыми волосами и с такой же, казалось, прилизанной улыбкой, вышел к нам в просторную приемную. Взгляд его скользнул по нашим мокрым от дождя лицам, по одежде, с которой стекала на пол и ковер вода, и по лицу президента мелькнула тень испуга… Должно быть, во всем, что он увидел, было нечто неожиданное, требовательно вторгшееся, чуждое и враждебное как ему самому, так и этим дворцовым стенам, привыкшим к шепоту чиновников и иносказательным речам дипломатов.

Навстречу президенту из рядов депутации выступил Ярослав Марек. Он поклонился Бенешу и протянул папку, в которую были заключены резолюции митингов.

— Это воля народа, пане президент, — твердо произнес Марек. — Народ хочет мира и готов заплатить за него кровью, но не свободой. Народ хочет, пане президент, чтобы вы и правительство решительно отвергли предложение о капитуляции и в своих решениях исходили только из интересов независимости страны.

— У нас нет никаких других интересов, — быстро проговорил Бенеш, и в голосе его послышалось недовольство.

А Марек, будто не расслышав слов Бенеша, продолжал:

— Народ протестует против того, чтобы Чехословакия стала разменной монетой для правительств некоторых держав в их игре с Гитлером. Народ отлично понимает, что мы — небольшая страна, но мы можем спасти свою независимость, а значит и мир, если попросим помощи у Советской России. Народ ждет ее. Слово за правительством. Честь имею, пане президент!

Марек поклонился и отступил на свое место.

Бенеш, не читая, долго перелистывал страницы папки, явно выгадывая время для того, чтобы обдумать ответ. Но тут стоявшая рядом со мной женщина, работница из Кладно, сделала шаг вперед. В приемной прозвучал ее взволнованный, полный тревоги голос. Она говорила задыхаясь, точно долго бежала, торопливо, словно боялась, что ее прервут и она не сможет высказать того, что наболело. Грузная, с выбившимися из-под платка седыми прядями мокрых волос, стояла она перед Бенешем.

— Пане президент, я вскормила и вырастила пятерых сыновей. Это моя надежда и радость, другой радости у меня нет в жизни. Я Марта Бутечикова, пане президент, из Кладно. У меня хорошие сыновья. Теперь они все пятеро стали солдатами. Вчера я их провожала в Судеты, на границу… Пусть не предают моих детей, пане президент! Пусть их не предают!

— Их никто не предаст, пани, — проговорил Бенеш, с трудом скрывая охватившее его смятение. Он вытащил торчащий в верхнем карманчике пиджака платочек, вытер им ладони и сунул платочек обратно. — Я и правительство — слуги республики. Мы выполним свой долг до конца.

Больше он ничего не сказал. Аудиенция закончилась.

Со смутным чувством чего-то уже свершившегося и непоправимого спускались мы по широкой дворцовой лестнице, а навстречу нам, предводительствуемые чиновником, в приемную уже спешили уборщики со щетками, тряпками и электрическими полотерами.

«Мы выполним свой долг до конца…»

И они выполнили свой долг до конца, эти «слуги республики»! Но не перед народом и страной, а перед теми, кто назначал их президентами, премьерами, министрами, кто в лютой своей ненависти к Советской стране вскормил для будущей войны против нее Гитлера.

Правители Франции, Англии, Польши и самой Чехословакии предпочитали отдать страну на растерзание фашизму, чем увидеть в ней хотя бы одного советского воина.

Польское правительство заявило, что оно не сможет пропустить через свою территорию Красную Армию. Нам было известно, что отвечало правительство Франции на предложение Советского Союза выполнить взаимные обязательства перед Чехословакией: «Мы уговорим Гитлера».

Двадцать девятого сентября тридцать восьмого года в Мюнхен на свидание с Гитлером и Муссолини слетелись премьер-министры Франции и Англии.

Может быть, и вам когда-нибудь попадется в руки старый иллюстрированный журнал, подобный тому, какой лежит сейчас передо мной. На страницах его фотографы запечатлели для истории несколько моментов этого предательского совещания.

Вот за столом, в креслах с высокими спинками, сидят: сам фюрер с безумными глазами маниака, быкоподобный Муссолини, угодливо улыбающийся премьер-министр Франции Даладье и сухопарый мрачный старик Чемберлен — премьер Англии. Нет среди них только тех, кто осторожно уже подбирал к своим рукам вожжи. Да и зачем следить за этим столом, — вассалы договорятся сами. До поры до времени лучше оставаться в тени, у себя дома, за океаном, в Нью-Йорке или Вашингтоне. Что значит судьба какой-то Чехословакии, если, пожертвовав ею, можно начать готовить Гитлера к походу на Восток! Правда, ефрейтор стал строптив: лезет в Наполеоны и позволяет себе порой огрызаться на самого хозяина, — но что за беда! Война Гитлера с Россией обескровит обе стороны, и тогда можно будет крепко прибрать к рукам и тех и других.

Сделка состоялась. Вопреки воле народа, Судеты были отданы Германии без единого выстрела.

С проклятиями покидали солдаты свои укрепления, оставляя оружие врагу. Города были похожи на потревоженные муравейники. Люди толпились у радиорепродукторов, все еще не веря случившемуся, все еще надеясь услышать опровержение, но его не последовало… Я видел, как плакали женщины, как, ошеломленные неслыханным предательством, потупясь, стояли мужчины, — каждый из нас чувствовал, что Судеты — это только начало и что самые тяжелые испытания впереди.

Иллюстрированный журнал не поместил на своих страницах ни фотографий солдат, посылающих проклятия предателям, ни изображения плачущих женщин, он поместил лишь фотографию утирающего слезы президента. Доктор Эдуард Бенеш в черном пальто с непокрытой головой стоял на ступеньках широкой мраморной лестницы, поднося платок к глазам. Теперь никого не могли бы обмануть эти слезы. Это плакал не президент, на глазах у которого теряла свою независимость его страна, а предатель, добросовестно сослуживший свою иудину службу.

Но не только теперь, годы спустя, а и в ту пору многих и многих не могли уже обмануть слезы президента. Наступили дни бессильной ярости, разброда и великого протрезвления для тех, кто до последней минуты верил в честность буржуазных правителей, в их преданность республике и народу. Все рушилось, рассыпалось на глазах с трагической, ошеломляющей быстротой. И те, кто давно уже избрал для себя путь борьбы, стояли на пороге новых, неслыханных испытаний, требующих мужества, жертв и стойкости.

44

— Вам не следует больше бывать у меня, пане Белинец, — с горечью произносит Куртинец.

Я настораживаюсь и вопрошающе смотрю на него.

Похудевший, осунувшийся, угрюмый, он стоит вполоборота ко мне у окна и курит. Анны нет. Вот уже вторая неделя, как она уехала куда-то с детьми. В квартире непривычно тихо, запущенно и уныло.

— Мы с Анной всегда были рады вам, — продолжает Куртинец. — Но теперь приходить ко мне небезопасно.

Так вот он о чем!

— Но я никогда не был трусом, пане Куртинец.

— Не надо быть и безрассудным… А за ваше доброе, дружеское чувство ко мне, — и голос Куртинца звучит ласково, — спасибо.

— Не вам, а мне следовало бы благодарить за это. Что моя дружба!.. У вас и без меня так много друзей.

— И лишних нет ни одного.

— Боже мой, — восклицаю я, — мы говорим с вами, будто прощаемся!

— Так оно и есть, пане Белинец… Уже заготовлен манифест о роспуске нашей партии, и не сегодня-завтра коммунистов объявят вне закона.

Я делаю движение, чтобы подняться с места, но чувствую, что тело не повинуется мне.

— Разве вы не ожидали этого, пане Белинец? — спрашивает Куртинец.

— Ожидал, — признаюсь я. — Все шло к этому.

И в памяти одно за другим проносятся события, последовавшие за мюнхенской трагедией.

Как камень, сорвавшийся с вершины горы, увлекая за собой другие камни, с каждой секундой убыстряет свое движение, и вот уже невозможно глазу уследить за стремительно мчащейся лавиной, так неудержимо неслись эти события к своему трагическому финалу.

Едва только свершилось мюнхенское предательство, как главари профашистских партий Подкарпатской Руси господин Бродий, господин Фенцик и униатский священник Августин Волошин поспешно созвали слет своих сторонников, назвав его национальной радой, и в Прагу полетела петиция о предоставлении нашему краю автономии.

Почти двадцать лет правительство республики обещало Подкарпатской Руси эту записанную в конституции автономию, но всеми правдами и неправдами оттягивало выполнение своего обещания, опасаясь, что благодаря сильному влиянию коммунистической партии большинство мест в сейме окажется у коммунистов.

Теперь автономию требовал не народ, а Бродий, Фенцик, Волошин — люди, бывшие не на плохом счету в Берлине.

Вопрос об автономии был решен в течение нескольких дней, и она свалилась на нас, как гром с ясного неба.

В большом зале ужгородского отеля «Корона» собрали по этому торжественному случаю представителей интеллигенции.

По просьбе Куртинца пошел на это собрание и я, для того чтобы написать о нем отчет в газету «Карпатская правда».

В одной из боковых комнат, где собирались приглашенные, встретил меня пан превелебный Новак.

— Рад, сын мой, что вижу вас здесь в этот светлый, ниспосланный нам богом час. И надеюсь, что теперь и вы будете с нами.

— С кем же, отче? — спросил я.

— С теми, кто под десницей божьей будет созидать будущее нашего народа.

В шелковой, вкрадчиво шуршащей сутане, прямой, высокий, он вел меня через зал, ища глазами укромное место, где можно было бы присесть. Наконец он нашел его в дальнем углу и, опустившись в кресло, знаком пригласил меня сесть в другое, свободное, напротив себя.

— Я давно искал случая поговорить с вами, пане Белинец, — сказал Новак. — Я ценю ваши познания, ваше мужество, которое, увы, было направлено по ложному пути.

— Вот этого как раз я и не нахожу, отче, — ответил я сдержанно.

— Напрасно, — и мелкие морщинки на лице пана превелебного дрогнули. — Вы украинец, и ваше похвальное стремление служить людям должно обрести свое истинное русло.

— В чем же оно? — насторожился я.

— В служении нашей украинской нации.

— Я и до сих пор служил ей, отче, по мере своих, сил.

— Не ей, — раздраженно прервал меня Новак, — а тому, что пагубно разделяло нас, и тем, кто сеял вражду между нами, украинцами. Единение! Вот к чему ныне взывает наша святая кровь, и мой пастырский совет: не оставайтесь глухим к этому зову, пока еще не поздно. Терпимости божьей нет границ, но у людей она не безгранична… Вам пора зачеркнуть прошлое, пане Белинец. Грядет новый мессия, чтобы очистить землю от коммунистической скверны. Мы слышим уже его шаги, грозные, но благостные.

Я вспыхнул.

— Уж не для народа ли благостны шаги немецкого ефрейтора?

— Время для споров кончилось, пане Белинец, — нахмурился Новак. — Из добра к вашим близким, которые были ревностными моими прихожанами, из добра к вам…

Но он так и не досказал своей мысли, и без того ясной для меня.

В главном зале отеля началось собрание. На почетном месте, за столиками, восседали несколько министров новоиспеченного кабинета во главе с самим премьером, бывшим учителем пения, Андреем Бродием и несколько селян в постолах и домотканых куртках. Этих селян привел в отель «Корона» как представителей народа Казарик. Говорили, что он отыскал их перед самым собранием на вокзале среди ожидавших поезда пассажиров. Теперь селяне сидели рядом с министрами и напряженно слушали речь, которую держал перед притихшим залом Казарик.

Сцепив на животе руки, в которых были зажаты часы, и воздев глаза к лепному потолку, Казарик говорил пространно, торжественно и, казалось, вот-вот готов был разрыдаться от охватившего его счастья.

Он говорил, что пробил великий час в истории многострадального края, что с этого момента начинается эра возрождения, что дарованная автономия — это спасательный круг, брошенный народу, и народ воспоет этот исторический момент в своих песнях и сказаниях.

Казарику зааплодировали; но не успели стихнуть хлопки, как один из селян приподнялся и, вытянув вперед голову на худой шее, с виноватым видом обратился к раскланивавшемуся оратору:

— Дозвольте спросить, паночку, а с землей як буде?

— С какой землей? — удивился Казарик.

— Да с панской. Будет автономия ту землю делить, як колысь там в России, или по-старому останется?.. Ну и с долгами, паночку, — спишут или тоже по-старому?

По залу пронесся шумок, министры покосились на селян, а Казарик, не ожидавший никаких вопросов, ибо они не входили в программу его выступления, смешался и, скрывая за улыбкой свое замешательство, произнес:

— Братья, вы, должно быть, не поняли меня. Я говорю о возрождении души народа.

— Души! — повторил один из селян. — А какая душа без земли? Э, паночку, паночку, опять по-старому все… — И, взглянув на товарищей, стал доставать из- под стула дорожную суму и палку. — Мы уж до станции пойдем. Времени нема…

За ним стали подниматься и другие. Несмотря на отчаянные звонки председателя, в зале долго не прекращались перешептывания…

— Грядет мессия, — со злой усмешкой произнес Куртинец в тот день, когда я пришел к нему и подробно рассказал о моем разговоре с Новаком и о том, что происходило в отеле «Корона». — А этот поп будет пострашнее Бродия, Фенцика и даже самого Волошина. Бродий и Волошин — калифы на час, в один прекрасный день они могут оказаться генералами без армии, а у «Воина Христова», нет никакого сомнения, армия скрытая. Вспомните хотя бы того свидетеля против Горули.

— Сабо?

— Ну да, Сабо… Матлах его выбросил, а отче Новак подобрал. И сколько у него еще таких — поумнее да посложнее, чем этот Сабо. Чего греха таить, мы в своей борьбе часто недооценивали силу Ватикана… А Бродия с Волошиным так и назовите в своем отчете калифами на час, я думаю, мы не ошибемся.

И в самом деле Куртинец не ошибся. С легкой руки пана Бродия, переставшего скрывать свою приверженность к Хорти, агентом которого он был, в Подкарпатской Руси подняли голову мадьяроны^[33]. Нацепив на лацканы пиджаков трехцветные кокарды с портретами регента Хорти, они группами нагло ходили по улицам и орали победные песни. При виде их возникало гадливое чувство. Нивесть из каких притонов на белый свет вылезли все эти лавочники, сутенеры, спекулянты. Страшно было представить себе, что будет, если этот сброд придет к власти.

Сам Бродий заявил, что Угорская Русь (он воскресил прежнее, австро-венгерское название края) должна стать под руку Хорти.

Правительство, обеспокоенное домогательством Бродия, вызвало его в Прагу и там арестовало. Берлинскому министру иностранных дел арест Бродия был на руку. Берлину не нравилось усердие этого двухнедельного премьера: у фюрера были свои виды на Подкарпатскую Русь. Тогда-то и выплыл для роли премьера человек с лисьим личиком и спрятанными за стеклами очков колючими глазками, буржуазный националист, униатский поп, немецкий разведчик Августин Волошин.

И вот я сижу у Куртинца, гляжу на него и не могу смириться с тем, что этого человека, такого необходимого жизни, слитого с нею всем своим существом, может кто-то объявить вне закона.

— Боже мой, — думаю я вслух, — всего только двадцать три дня прошло со времени Мюнхена.

— Двадцать три, — повторяет Куртинец. — А мне так кажется — годы.

И он проводит рукой по лицу, словно хочет стереть с него следы бессонных ночей, тяжести неравной борьбы, которую ему и его товарищам по партии пришлось вынести, следы горьких раздумий человека, предвидевшего опасность, но бессильного отвратить ее.

— Что же дальше? — допытываюсь я. — Неужели это конец?

— Конец? Нет, пане Белинец, только начало, — голос Куртинца становится напряженным. — Начало борьбы, жестокой и, может быть, очень долгой.

Он снова поворачивается к окну, открывает его настежь, точно ему душно и тесно в комнате.

А за окном на исходе теплый и ясный октябрьский день. Осенней рыжинкой тронуты леса на дальних горах, городские сады, виноградники. Растущий у дома орех-гигант роняет бурые, будто спекшиеся листья, и в комнату доносится тонкий, сладковатый запах прели. Но еще цветут розы, пламенеют канны, глядя на которые кажется, что кто-то воткнул в землю горящие факелы. Еще судачат часами у открытых окон женщины, гоняют обручи мальчуганы, а девочки, расставив на ступенях подъездов игрушечную мебель, лечат, кормят, наказывают и убаюкивают своих капризных кукол.

И я ухожу от Куртинца с надеждой, что это еще не последняя наша встреча, что не сегодня-завтра мы снова увидимся и кто-нибудь из нас скажет с облегчением: «Ну вот, видите, все повернулось не так, как мы предполагали».

Но надежде этой не суждено было осуществиться. Через три дня радио оповестило о запрете компартии.

Первая моя мысль была о Куртинце. Стараясь не глядеть на встречных прохожих, чтобы не выдать своего смятения и тревоги, я быстро шел на улицу, где жил Куртинец. Ужгород, его дома, люди, скверы сделались вдруг чужими, неверными, и это ощущение осталось во мне на годы.

Очутившись наконец на нужной мне улице, я замедлил шаг и, дойдя до перекрестка, остановился. Дом, где жил Куртинец, был оцеплен полицией. На крыльце валялась сорванная с петель дверь. Осенний ветер трепал выбившуюся сквозь раскрытое окно занавеску.

— Что тут такое? — спросил я женщину, стоявшую в толпе любопытных.

— Коммунистов ищут, пане, — ответила она шепотом.

— И нашли?

— Нет, пане, никого не нашли…

Я облегченно вздохнул.

К «своим» министрам и к «своим» штурмовикам прибавились теперь и «свои» концлагери. Аресты и облавы не превращались ни днем, ни ночью.

45

Но пока велась эта игра в «автономию», в Вене шел торг за счет нашего края между Риббентропом и хортиевским министром Чаки. Гитлер за союз Венгрии с Германией в будущей войне против Советского Союза соглашался отдать Хорти часть Подкарпатской Руси, а другую оставлял пока Августину Волошину.

Как только стало известно об этом торге, край насторожился и закипел.

В Ужгороде тут и там возникали митинги, то стихийные, то организованные различными партиями.

Один из таких стихийно возникших митингов задержал меня на площади перед театром. Из соседнего ресторана был вынесен столик, и толпа возвращающихся со службы и работы горожан, группы селян, пришедших в город, слушали оратора, стоявшего на этом столике, с которого даже не сдернули скатерть.

Оратор, с большой трехцветной кокардой на отвороте плаща, простирая руки, кричал о справедливости и о том благе, которое якобы ждет всех нас под Стефановой короной.

Я узнал оратора, это был Лещецкий. Его речь перебивали выкриками, но он, Лещецкий, вчерашний аграрий, отлично понимал, что автономия и прежняя чешская ориентация теперь уже невыгодны ему: первая — утопична и недолговечна, а вторая — невозвратима. Он верил только в силу, а чутье подсказывало ему, что сейчас сила будет на стороне мадьярского «витязя» Хорти; и Лещецкий ратовал за нее не потому, что таким было его, Лещецкого, убеждение, а потому, что уже сейчас стремился выслужиться перед этой силой.

— Народ хочет к Венгрии! — выкрикивал Лещецкий, то и дело поправляя кокарду на отвороте.

— Брешете, пане! — перебил его молодой, зычный голос, и кто-то, расталкивая толпу, стал пробираться к столику.

Я сдержал напирающих на меня сзади людей, чтобы дать проход человеку. Он шел быстро и не боком, а чуть наклонив корпус, грудью вперед. Вот поравнялось со мной его горящее, в оспинках, лицо, вмиг воскресившее в моей памяти колыбу лесорубов близ Ужокского перевала.

— Юрко!

Он оглянулся на меня и, то ли не узнал, то ли потому, что все в нем было устремлено к чему-то другому, не ответил и пошел дальше. Легким, без видимого усилия, прыжком он очутился на столике рядом с Лещецким и, отстранив его рукой, в которой была зажата шляпа с традиционной для лесорубов еловой веточкой за тесьмой, повторил:

— Брешете, пане! Не вы, а я вот скажу, чего хочет народ. Народу не нужна ни панская автономия, ни мадьярское панство. Сыты мы панством по горло. Не нужна нам и святая Стефанова корона, про которую тут пан дуже красно говорил. От той короны у самого мадьярского народа голова к земле клонится и кости трещат. — Голос Юрка вдруг взлетел высоко. — Хватит нам все по чужим и по чужим. Мы не без роду люди, мы хотим до своих, до Советской Украины, до Советской России. Вот чего хочет народ и будет хотеть, пока своего не добьется.

Толпа сдвинулась.

— Верно, хлопче!

— Коммунист! Долой его! — выкрикнул стоявший невдалеке от меня парень в черной форменной рубашке, в какие одел свою национальную партию Фенцик.

— Долой! Долой! — повторили голоса, и несколько человек, в том числе и парень, устремились к столику.

На мгновение мне стало страшно за Юрка, но только на мгновение, потому что сразу заметил, как наперерез чернорубашечнику и его единомышленникам двинулись с разных сторон люди в городской и селянской одежде. Я бросился следом за ними, прокладывая себе дорогу сквозь гущу толпы.

— Беритесь за руки, пане! — крикнул мне плотный, в сбитой на затылок фуражке человек.

Я перебросил ему через чью-то голову правую руку, а левую протянул пожилому селянину. Образовалась цепь. Она вытянулась полудугой перед столиком, лицом к толпе.

Пыл у чернорубашечника и его товарищей сразу погас. Они остановились в нескольких шагах от цепи и злобно глядели на нас исподлобья.

— Скажи еще, хлопче, не бойся! — крикнуло Юрку несколько голосов.

— Я не боюсь, — ответил тот. — Чуете, пане, я на своей земле! И продавать ее не собираюсь. А если возьмут ее силой, так радости им не будет. Пусть не надеются!

Юрко соскочил со столика. Лещецкий бросил ему вслед не то угрозу, не то проклятие, но их никто не мог расслышать в общем гуле голосов.

46

Высоко в Карпатах, под самым небом, деревянной плотиной перегорожена горная норовистая река Теребля. Разлилась вода по межгорью, и стоит там глубокое Синевирское озеро. Темные могучие ели обступают его со всех сторон. Кажется, что когда-то, ранним утром, увидев неожиданно возникшую водную гладь, они, толкая друг друга, спустились по горным склонам к самой воде, да вдруг, испугавшись ее, остановились и с тех пор, будто завороженные, с любопытством и изумлением заглядывают через плечи друг друга в озерную глубь.

На северном конце озера с весны и до самой осени неумолчно кипит работа, — это бокораши ладят для сплава в долину по Теребле плоты.

Два раза в неделю на заре гатьяр^[34] открывает в плотине огромные ворота, и озорная вода с ревом, клубясь и пенясь, устремляется по пологим ступеням с двадцатиметровой высоты в реку. Гигантское облако водяной пыли встает над плотиной, и если день выдается солнечный, то с берега на берег перебрасывает свой многоцветный мост дрожащая радуга.

Проходит час, другой, третий — и на десятки километров мелководная, звенящая на все голоса Теребля превращается в грозную, шумную реку, на которой не увидеть больше ни валунов, ни каменистых перекатов.

Вот тогда наступает время бокорашей. Жилистые, рослые, скупые на слова, в постолах, к которым привязаны железные шипы, чтобы крепче держаться на мокрых бревнах, они выводят свои плоты на середину озера, и течение медленно подтягивает их к средним воротам плотины. На какой-то миг половина плота нависает над водоспадом. Держа наготове длинные кормила, бокораши приседают. Еще мгновение — и плот, перевесясь носом, с быстротой, от которой захватывает дыхание, летит по водяной подушке вниз.

Река встречает бокорашей вздыбившимся водяным валом. С грохотом и плеском обрушивается он на плот и людей, словно хочет их ослепить и вышвырнуть на каменистый берег. Но бокораши стоят крепко, точно прикованные намертво к плоту. Улучив нужную и им одним известную секунду, они выбрасывают вперед кормила. Несколько движений — и плот, послушный воле человека, несется уже по стрежню реки и скрывается за поворотом. Но река не сдается. Чудится, что на всем многокилометровом пути она только и ждет, когда зазевается бокораш, или упустит время, или не рассчитает движения, чтобы изломать его плот на многочисленных извилинах и быстринах, на предательски скрытых камнях и в узких протоках под мостами.

Я не знаю в Карпатах мест более прекрасных дикой красотой своей, чем под Синевиром и людей, более прямых и смелых, чем тереблянские бокораши. Тут, среди них, начал свою самостоятельную жизнь Олекса Куртинец, и бокораши из Синевира, Колочавы, Драгова не без гордости говорят и поныне:

— От нас пошел!

Мне было хорошо знакомо все в той дальней округе, но всякий раз, как доводилось выезжать туда, я делал это с охотой, которой изменил только однажды — в канун ноября тысяча девятьсот тридцать восьмого года.

Ехать так далеко от дома на инспекцию в это смутное и неверное время мне очень не хотелось. Я словно предчувствовал какую-то беду. Но управляющий дирекции был у нас человеком педантичным.

— Я ничего не признаю, господа, — любил он повторять, — возможен еще один всемирный потоп, светопреставление, что угодно, но служба должна быть службой.

Да и сам я был не лишен этой педантичности, когда дело касалось долга, а кроме того, самолюбие не позволяло мне отказываться от поездки.

Расставались мы с Ружаной, и у обоих было нехорошо, беспокойно на сердце. Мы только не высказывали этого друг другу, а, наоборот, пытались скрыть: я — напускным спокойствием, Ружана — суетой со сборами меня в дорогу. Только у порога она вдруг остановила меня и, проведя пальцами по рукаву моей куртки, негромко сказала:

— Ты ведь ненадолго, Иванку?

— Ну конечно, ненадолго, — улыбнулся я. — Ты только не беспокойся, Ружана. Слышишь? Ничего дурного не может случиться.

— Значит, и ты думаешь о дурном?

— Да нет же, милая! — возразил я. — Пять дней — это ведь так немного.

— Ах, боже мой, — грустно сказала Ружана и тряхнула головой, словно хотела отрешиться от того, что ее угнетало.

Так я уехал из дому и на следующий день был уже в горах.

А в горах, несмотря на конец октября, даже и намека не было на зиму. Солнечные дни сменялись дождливыми, дождливые снова солнечными, и такая стояла теплынь, что бокораши возобновили сплав на Теребле.

— Крученый год, — говорили сопровождавшие меня лесные объездчики.

Инспекцию начал я с самых отдаленных участков. Сел здесь не было, лишь попадались невесть на какую высоту занесенные хутора. Не было и колесных дорог. Вместо них вились по лесам узкие тропы, на которых только гуцульские наши лошадки чувствовали себя как дома.

Люди жили в этой горной глуши своей будто обособленной от остального мира жизнью. Большинство из них даже в долину никогда не спускалось. Здесь был свой круг тяжких забот, и судьба водила по нему людей, не оставляя им ни сил, ни времени даже на любопытство. А если и было оно у кого, так перед чужими его не выказывали. Замкнутые, недоверчивые, самолюбивые, они и виду не подавали, что их что-либо интересует. Спросят — ответят, а сами не расспрашивали никогда.

Но на этот раз кому бы мы ни повстречались в пути — старику ли, идущему проведать соседа на ближайший хутор, хлопцу ли, несущему домой вязанку крупной щепы с лесосеки, — сойдя с тропы, чтобы уступить нам дорогу, и признав во мне нездешнего, люди изменяли своей привычке.

— А не будет ли пан добр сказать, что там слышно нового?

И это «там» звучало теперь как недалекое и беспокоящее.

Приходилось отвечать. Ответ мой выслушивали молча, с тем напряжением, когда слушают для того, чтобы все запомнить с одного раза и передать дальше. А затем почти неизменно следовало:

— Не знаком ли пан часом с добрым человеком Олексой Куртинцом? Он из наших мест: колысь бокорашил на Теребле. Люди говорят, что его с товарищами затюрьмовали, да тут никто такому верить не хочет. Мы ж за него голос подавали, когда в парламент выборы шли. Так вот, не чув ли теперь пан, какая думка у Куртинца Олексы про то, что творится?

Я успел заметить, что при таких вопросах один из объездчиков, по фамилии Дукета, горбоносый, замкнутый человек, всегда настораживался. И я отвечал, что с Олексой Куртинцом не знаком и не знаю, что с ним сталось. Но зато о событиях говорил так, как в моем представлении говорил бы сейчас Олекса. И по лицам слушавших меня людей я догадывался о той работе, которая шла в их душах. Неискушенные в политике, они народным своим инстинктом чувствовали ту опасность, которая на нас надвинулась, и тот путь, на котором можно было бы ее избежать.

— Спасибо, пане, за правду, — говорили они на прощание. — Дай боже доброй дороги.

После нескольких дней разъездов уже на пути к Синевирскому озеру застала нас непогода. Подул северный ветер, и из косматых надвинувшихся туч повалил снег, смешанный с дождем. Сырой, холодной мутью наполнились леса, межгорья. Тропы сделались скользкими, и мы с трудом добрались до плотины и заночевали у гатьяра в надежде, что к утру непогода кончится. Но снег с дождем не переставая шел и весь следующий день. Начинавшаяся у плотины колесная дорога набухла, снесло мост. Один из объездчиков, попытавшийся было добраться до села Синевирь, не сделав и двух километров, возвратился обратно.

У озера застряли не только мы. На северном берегу его в колыбах сидели, ожидая погоды, собравшиеся из своих сел бокораши. Плоты стояли у берегов на приколе, но сплавлять их при таком ненастье было невозможно.

— Сколько это может продлиться? — не без раздражения и досады спросил я приютившего нас гатьяра.

— Это уж как богу, пане, — спокойно ответил тот. — Бывает и долго. Ни от нас никого и ни к нам никому. Теперь, должно быть, — он взглянул через оконце, в стекла которого, будто мотыльки, бились мокрые хлопья снега, — теперь, должно быть, и мостки дорожные водой посносило.

И с раздражающей меня неторопливостью гатьяр стал вспоминать все случаи, связанные с такой непогодью. Невольно, слушая старика, я начинал чувствовать себя как в ловушке, из которой не было возможности выбраться.

Первые два дня я не находил себе места, злился и порывался уйти пешком. Но в конце концов, поняв, что пешком я далеко не уйду и что моя раздражительность и злоба делу не помогут, смирился, утешая себя тем, что ждать приходится не мне одному.

И в эти дни томительного сидения у Синевирского озера, когда свет казался не мил, дошла сюда весть о новой обрушившейся на наш край беде.

Ловкий и предприимчивый корчмарь из Колочавы, рассудив, что у застрявших на озере бокорашей поистощились съестные припасы, каким-то чудом добрался до нас с двумя работниками, нагруженными корчмарским товаром.

Скинув с плеч груз, промокшие насквозь люди в изнеможении опустились на пол гатьярской хаты. Дышали они тяжело, точно рыбы, выброшенные из воды на берег.

Первым отдышался корчмарь. Кряхтя, он поднялся с пола и начал вытаскивать из залепленных грязью мешков баклажки с палинкой, хлеб и сало.

Предвкушение удачной торговли быстро оживило торгаша, и его складно подвешенный язык заработал.

— Посудите сами, милостивейший пане, — тараторил корчмарь, обращаясь ко мне, — мог ли я остаться безучастным к тому, что на озере застряли люди? Конечно, нет! Мой синевирский коллега даже не подумал об этом, хотя ему до озера намного ближе, чем мне от Колочавы… О дороге лучше не спрашивайте, ее просто нет. Мосты снесло, но я рискнул!.. Да, пане, чуть не забыл! Там внизу новости! Представьте себе, что Ужгород, Мукачево, Берегово отошли к Венгрии… — И, сказав это, он вдруг попятился к стене, до того, видимо, испугала его перемена, происшедшая на моем лице.

— Что? Что вы сказали? — не слыша собственного голоса, говорил я, надвигаясь на корчмаря. Я никогда не думал, что можно так возненавидеть человека только за то, что весть, принесенная им, была правдой.

— Пане, — лепетал корчмарь, — бог свидетель, что это так… Они еще второго числа договорились в Вене отдать пану Хорти эти города… Кто договорился? Да, боже мой, Риббентроп и Чиано! Да, да, пане, уже несколько дней, как наше автономное правительство переехало в Хуст, а в Берегово, в Ужгород уже никого не пропускают, они ведь теперь по другую сторону границы.

Потрясенный стоял я посреди хаты и уже ничего не слышал, что говорили между собою люди. Даже не заметил, как исчез куда-то объездчик Дукета. Я ничего не замечал. Долго ли длилось так? Должно быть, долго, потому что бокораши, предупрежденные, как потом оказалось, Дукетой, успели добраться с северного берега озера к гатьярской хате, и гул их голосов вывел меня из оцепенения.

В хате никого не было. Сквозь открытую дверь я увидел толпу бокорашей. Мокрый снег падал на их куртки, узкополые шляпы и тотчас же таял. Толпа была возбуждена и что-то требовала у упорствующего гатьяра.

Я вышел из хаты и только теперь разобрал слова, которые выкрикивал сухощавый, похожий на Федора Скрипку бокораш. В серяке, накинутом на плечи, широко расставив ноги, стоял он перед гатьяром.

— Идем на низ! Открывай воду, тебе говорят!

— Да что вы, рехнулись, люди добрые! — восклицал гатьяр. — Разве кто водил плоты в такую погоду?

— А ты чув, что там на низу песиголовцы творят? — не унимался бокораш. — Или это тебя не касается?

— Открывай воду! — неслось из толпы.

— Люди добрые, — уже молил гатьяр, — не возьму я грех на душу, меня же ваши вдовы и сироты проклянут.

— Эй, не стращай!

— И ты не суетись под ногами! — цыкнул оказавшийся среди бокорашей Дукета на корчмаря, который лез из кожи вон, уговаривая людей одуматься.

— Так откроешь воду или нет?

— Нет, — ответил гатьяр и вдруг, заметив меня, воспрянул духом. — Не я хозяин воды. Чуете, люди? Вот тут пан инженер из дирекции. Как он скажет, так пусть и будет.

Выкрикнув это, гатьяр с надеждой уставился на меня своими блеклыми, слезящимися глазами.

Но не к его взгляду, а к хмурым, недружелюбным взглядам смолкших бокорашей было приковано все мое внимание. Я читал в них то, что было у меня самого на душе, где обида, гнев против чудовищного насилия, учиненного над нашей и без того много перетерпевшей землей, сплелись в один клубок с тревогой о доме, близких. И невозможно было разобрать, где кончалось одно и начиналось другое. Их боль была моей болью, их порыв был моим порывом. И в то же время я отлично сознавал ответственность, которую так неожиданно возложил на меня гатьяр, ибо слишком велик был риск идти на плотах по Теребле в такую погоду.

— Откройте воду, — все же сказал я гатьяру. — Людям надо идти. И я иду вместе с ними.

— Пане! — воскликнул гатьяр, но вдруг потупился и тяжело вздохнул. — Эх, пане, разве я сам не понимаю…

И, с трудом вытаскивая ноги из грязи, он побрел к плотине.

Часа полтора спустя, когда, по расчетам бокорашей, вода на всем протяжении сплавного пути поднялась до положенной метки, по Теребле пошли плоты. Они неслись один за другим, соблюдая для безопасности пятнадцатиминутный интервал, и со стороны должно было казаться, что это гигантские птицы, прижатые снегом к воде, прорываются изо всех сил сквозь ненастье к солнцу, которое ждет их вон за тем речным поворотом. Но и за поворотом было все то же: липкая, белесая завеса, клокотание воды и неприступные, сумрачные берега.

Плоты качало. Бревна, намертво скрепленные впереди поперечной балкой и свободно связанные на хвосте ожвями, натужно скрипели, и казалось, что вот-вот лопнут ожви, вырвутся бревна из ярма — и конец.

А на плотах в промокшей одежде, вооруженные топорами и цапинами, стояли ко всему готовые бокораши. Гнев и возмущение делали их нечувствительными к холоду. Многие отказались выпить на дорогу по чарке палинки.

— И без нее горько да жарко, — говорили они и, наспех мелко перекрестившись, брались за кормила.

Плот, на котором шел я, был вторым по счету. Вели его славящиеся по Теребле плотогоны Цари — отец и четыре сына. Надвинув на брови шляпы, чтобы мокрый снег не залеплял глаза, они работали кормилами, перебегая по скользким бревнам с одного бока плота на другой, и водяные капли на поросших щетиною лицах мешались с каплями пота.

Старому Ивану Царю было уже под семьдесят, но в силе и сноровке он не уступал молодым. Мысли мои и состояние были далеки от того, чтобы любоваться сейчас чем-либо. Я не мог еще прийти в себя после впервые испытанного мною стремительного полета плота из озера в реку, когда удар волны едва не сбил меня с ног. Промокший насквозь, окоченевший от холода, я держался за перекладину, отворачиваясь от налетавших на меня колючих, холодных брызг. И в то же время я ловил себя на мысли, что невольно любуюсь

На плотах возникло движение. В темноте было слышно, как позвякивают в руках бокорашей топоры и цапины. Плотогоны, перекликаясь, перепрыгивали с плота на плот.

У меня в руках не было ничего. Я подналег на перекладину, на которую бокораши вешали свои куртки и сумки с едой, и, вырвав перекладину из гнезда, бросился следом за Царями на нос плота.

Но в этот миг с двух сторон на берегу раздались предупреждающие пулеметные очереди. Скользя, падая в воду, мы подались назад, а с берега уже опять слышалось:

— Не вступайте на путь крови, братья. Оставьте на плотах оружие и расходитесь по домам с миром.

— Иуды! — закричал молчавший до сих пор старый Иван Царь. — Нет у нас домов и нету у нас мира, пока вы на нашей земле водитесь. — И, сорвав шляпу, швырнул ее себе под ноги.

…Понуро и молча один за другим сходили мы с плотов на берег. По сторонам от нас смутно виднелись фигуры вооруженных волошинцев. Я шел мимо них, закусив до крови губы, с отчаянием нагло преданного в самую решающую минуту и бессильного уже что-либо изменить человека.

47

Колючие шипы проволочных заграждений впились в живое тело края. Прикрученные к столбам в несколько рядов тянулись они с юго-востока на северо-запад, пересекая дороги и пашни, с тупой жестокостью отрывая горы от равнины. Это была новая граница.

Две недели тому назад ночью под Береговом впервые прикоснулся я к такой проволоке. Она задребезжала, послышался оклик, и над тем местом, где я притаился, просвистели пули. Вслед за выстрелами в воздух нехотя взвилась ракета, и ее болезненный свет разлился по земле.

Уткнувшись в мокрую траву лицом, ни жив ни мертв, распластавшись, лежал я у остатков какого-то строения, куда успел откатиться, как только услышал оклик. Ракета светила долго, целую вечность, и когда она наконец погасла, я вскочил и побежал прочь от заграждений, проклиная свою первую неудачу.

И вот уже четырнадцатый день я брел вдоль границы в сторону Ужгорода, днем отсиживаясь в селах, чтобы меня не заметила пограничная стража, а ночью снова и снова возобновляя попытку перейти границу. И все безуспешно. Я был не один. По ту и по эту сторону бродили десятки, а может быть, и сотни людей, оказавшихся отрезанными от своих домов. Днем, как и я, они хоронились где придется, а ночью загорались ракеты, гремели выстрелы, и у проволочных заграждений тут и там находили себе вечное успокоение те, кто еще минуту назад жаждал и надеялся соединиться со своими близкими.

Я оброс, одежда моя запачкалась, обтрепалась, и было нечто чудовищно нелепое в том, что меня не пускали домой, к Ружане и сыну, думы о которых приводили меня в отчаяние. Как подбитая птица напрягает все силы, чтобы дотянуться до своего гнезда, так и я тянулся домой. Мозг мой отупевал, тело становилось нечувствительным к невзгодам, и в моем упорном стремлении к дому было уже больше от инстинкта, чем от сознания. У меня был теперь один враг — колючая проволока, на ней сосредоточилась вся моя ненависть. Порою мною овладевало такое бешенство, что я был готов не ночью, а при свете дня, не таясь, броситься к заграждениям и рвать проволоку руками. Огромным, почти невероятным усилием воли я удерживал себя от такого безумного шага.

Продвигаясь на северо-запад, я брел вдоль границы, потеряв счет своим попыткам перейти ее. И если можно верить в чудо, так чудом было то, что меня еще не свалила пуля венгерской или волошинской пограничной стражи.

Однажды на предвещающем погожий день рассвете, я очутился на окраине города. Первые несколько минут я растерянно оглядывался, не понимая, каким образом мне удалось забраться сюда. Мелькнула мысль: неужто ночью на каком-нибудь оставшемся незагороженным участке никем не замеченный я перешел границу и в темноте городскую окраину принял за село? Боже мой, уж не в бреду ли я? Не снится ли мне все это? Нет, кажется, ничего вокруг не походило на сон. Солнце еще не поднялось, но город был виден как на ладони.

Улицы были пустынны. Слева на одинокой горе, прикрывая выход на равнину, высилась тяжелая громада древнего замка. Но в этот утренний час он скорее походил на наседку, под защиту которой, как птенцы, сбегались из оголенных садов белые домики городка.

Нет, это не чудилось мне. Я стоял на северной окраине Ужгорода, в каких-нибудь десяти минутах ходьбы от моего дома. Я видел его подернутую инеем черепичную крышу, трубу, из которой поднимался дымок.

Мне стало жарко. Лоб покрылся испариной.

— Ружана!.. Илько! — крикнул я беззвучно и, перемахнув через плетень примыкающего к маленькому домику сада, вне себя от радости бросился вперед. Но, пробежав несколько метров, почувствовал, что силы изменяют мне, что я сейчас упаду, и, чтобы не упасть, ухватился с разбегу за ветки низкорослой старой яблони.

Дыхание мое было прерывистое, кровь билась в висках с такой силой, что казалось, еще немного — и, не выдержав ее ударов, разорвутся сосуды. Но я продолжал стоять, оттянув книзу ветки, и смотрел, смотрел не отрываясь от белого дымка над крышей. Ни окон, ни калитки не было видно, только крыша, труба и этот ленивый дымок.

— Что вы здесь делаете? — послышался позади испуганный шепот.

Я даже не обернулся.

— Там мой дом… Я иду домой…

— Туда нельзя, пане, — снова послышался шепот. — Видите, граница.

И только теперь я увидел, что впереди, в двадцати метрах от меня, разделяя сад, тянулась проклятая колючая проволока.

— Нет, нет, — быстро проговорил я, — не может этого быть… Там мой дом… Смотрите, справа на горе видна его крыша…

И повернулся к стоявшему позади меня человеку. Это был почтальон Мучичка.

— Пане инженер! — с изумлением воскликнул он. — Боже мой, я вас с трудом узнаю! Что с вами?.. Почему вы здесь, а не в Ужгороде?

И, выслушав мое бессвязное объяснение, он засуетился и стал звать меня в дом.

— Идемте отсюда, пане. Может пройти пограничная стража, и вас заметят, а это нехорошо. Здесь очень строго — граница! — Мучичка беззвучно засмеялся. — Граница!.. Ваш дом за границей, моя служба осталась за границей, мои яблони, вон те яблони, пане, я их сам посадил десять лет тому назад, принадлежат теперь другой стране.

Почтальон смеялся, но смех его был невеселый.

С неделю я прожил у Мучички, не оставляя надежды на то, что здесь мне все же удастся перейти границу. Я пробовал через Мучичку завязать знакомство с пограничной стражей или найти такого человека, кто смог бы мне помочь. Но все мои попытки и все старания почтальона ни к чему не приводили.

И здесь по ночам вспыхивали ракеты, раздавались выстрелы. Кого-то ловили и, поймав, волокли к домику, где размещалась пограничная стража. Пойманные упирались, молили, кричали, другие шли молча. А днем… днем через чердачное окошко я часами смотрел на крышу своего дома, думая о Ружане и сыне. Это была настоящая пытка — сознавать, что я так близок от них и что я бессилен соединиться с ними.

Наконец, не выдержав всего этого, я решил ехать в Хуст. Может быть, там мне удастся выхлопотать официальное разрешение на переход границы?

48

В студенческие годы в маленьком городишке под Брно мне случайно довелось увидеть представление заезжей опереточной труппы.

Жуликоватый антрепренер с напомаженными бачками, зазывая в свой театр зрителей, крикливо убеждал, что их осчастливит своей игрой знаменитая труппа, пользовавшаяся феерическим успехом в Вене, Праге, Париже и других столицах Европы.

— Сам великий Оффенбах целовал руки нашей примадонне! — выкрикивал антрепренер. — Только патриотические чувства заставили нас, прежде чем отбыть в Будапешт, дать несколько представлений в этом удивительно приятном городке нашей республики. Вас ожидает, господа, океан удовольствий, реки слез и каскады смеха!

Что-то комическое и между тем страшное было и в этой лживой рекламе антрепрепера-зазывалы, и в том, что вместо парика-лысины на голову старого опереточного барона — обладателя пышной шевелюры — был натянут телесного цвета чулок.

Все это всплыло в моей памяти, когда я очутился в Хусте — новоиспеченной столице волошинской «Карпатской Украины».

Небольшой, тихий, с пыльными улицами городок, ставший вдруг административным центром, столицей края, перенаселился и теперь походил на шумную, но далеко не веселую ярмарку. Казалось, что городские здания, бывшие не в силах вместить всю разношерстную нахлынувшую в Хуст людскую массу, не выдержав, лопнули, как лопаются старые, набитые до отказа зерном мешки. Люди растекались по дворам, переулкам, улицам, ресторанчикам и кафе, и теперь уже невозможно было их собрать обратно.

Это были ученики Мукачевской торговой академии, понаехавшие правительственные чиновники, беженцы, вооруженные до зубов, которым волошинские златоусты вскружили слабые головы, и не первой молодости, повидавшие виды нездешние мужчины. Последних становилось в Хусте с каждым днем все больше и больше. Они слетались сюда из разных краев Европы и Америки, воспрянувшие духом гетмановцы, петлюровцы, оуновцы^[35]. Их можно было видеть главным образом в кафе и на устраиваемых по нескольку раз в день митингах, где охрипшие волошинские министры обещали вооружить всех искренне преданных батьку Волошину украинцев и создать непобедимую армию сечевиков.

Академисты и не первой молодости мужчины кричали «слава» и клялись уничтожить всех коммунистов.

Все это походило бы на виденное мною некогда представление опереточной труппы, если бы и здесь люди расплачивались за дурную игру только геллерами. Но им приходилось расплачиваться слишком дорогой ценой.

Приютили меня постоянно жившие в Хусте родители Чонки. Их небольшой домик был забит жильцами, и мне предоставили место для ночлега в столярной мастерской на случайно не занятом верстаке.

— Прежде всего, — повздыхав над моими злоключениями, заявил отец Чонки, костлявый старик, носивший постоянно за ухом огрызок столярского карандаша, — прежде всего вам надо привести себя в порядок. Повстречались бы вы мне на улице, я бы принял вас за бродягу. Ну вот. А когда вы примете человеческий вид, тогда будем вместе думать, что предпринять… Вы ведь, кажется, знакомы с паном превелебным Новаком?

— Да, знаком, — через силу ответил я, припомнив нашу последнюю встречу. — Он здесь, в Хусте?

— Ну конечно! — ответил старый Чонка. — Где же ему теперь быть, как не в Хусте? Правда, он не вошел почему-то в кабинет министров, но… — Он сделал паузу и заговорил тише: — Злые языки поговаривают, что министры побаиваются духовного отца.

Старик повел меня умываться, затем он принес костюм и пальто одного из своих сыновей и очень обрадовался тому, что одежда пришлась мне впору.

Владелец «Хустской мебельной фирмы» (так громко именовалась столярная мастерская) и его жена, грузная, страдающая одышкой женщина, слыли за людей чудаковатых. Чудаковатость эта, с точки зрения хустских обывателей, заключалась в том, что Чонки постоянно устраивали чью-нибудь неудачную судьбу, тратя на это много времени, сил и даже средств, хотя средствами они были чрезвычайно стеснены, и свою собственную жизнь им никак не удавалось наладить. Их, казалось, нисколько не смущало, что порою те, в судьбе которых они принимали живое участие, платили им неблагодарностью. Но самой кровной обидой было, особенно для старика, когда их называли непрактичными. Как же так: он владелец мебельной фирмы — и непрактичный человек? «Фирма» была слабостью старого Чонки, и ради ее процветания он однажды поддался корыстному чувству и женил своего сына Василия… Впрочем, об этом старикам было всегда тяжело вспоминать.

К существующим партиям старый Чонка относился неодобрительно.

— Бог создал человека по своему подобию, — сказал он мне однажды, когда речь у нас зашла о политике, — а раз так, то и жить человек должен как бог. Вот если бы появилась такая партия, которая взялась бы сделать для людей такую жизнь, я бы сам записался в эту партию.

— Но ведь партия коммунистов, — говорил я, — стремится к тому же!

— С коммунистами мне не по дороге, — ответил Чонка, — они против моей фирмы.

…Пока старики собирали мне поесть, а я приводил себя в порядок, мысль моя была занята Новаком. Это был единственный теперь человек, к которому я мог обратиться за помощью, и моя неприязнь к нему не должна была служить помехой.

* * *

Розовощекий, вооруженный карабином детина, печатая прусский шаг, вел меня по застекленной галерее одноэтажного здания и, остановившись перед тяжелой дверью, сказал:

— Входите.

Помедлив немного, я нажал на резную ручку. Дверь, к моему удивлению, подалась очень легко и совершенно бесшумно, и я очутился в довольно большой светлой комнате, вся обстановка которой состояла из солдатской кровати, письменного стола, нескольких стульев и жесткого, с высокой спинкой кресла. В этом кресле за письменным столом сидел пан превелебный Новак.

Это произошло на третий день после моего приезда в Хуст.

Новак что-то писал, но, заслышав мои шаги, он отложил перо и, вскинув на лоб очки, поднялся из-за стола.

— Я был приятно удивлен, сын мой, — сказал Новак, подставляя руку для целования, — когда узнал, что вы в Хусте… — Но, видимо не желая услышать от меня правды, добавил: — Впрочем, к чему удивляться. Все сдвинулось, сын мой, чтобы из хаоса и заблуждений вновь возвратиться к извечному порядку.

— Возможно, отче, — ответил я. — Но разве раздел нашего края ведет к новому порядку, о каком вы говорите?

— Это наша жертва, — вздохнул Новак. — Жертва, за которой придет награда в будущем, в недалеком будущем.

— Можно было бы принять ваши слова за общее пасторское упование, — внутренне насторожившись, проговорил я, — если бы вы не произнесли: «в недалеком будущем». Значит, вы уже знаете, в чем будет состоять награда?

— Это теперь не секрет, — ответил Новак. — Нам обещана Украина, вся Украина…

— Следовательно — война? — вырвалось у меня.

— Что ж, — пожал плечами Новак, — все в руке божьей, ни один волосок не упадет без его воли.

Мне стало не по себе, но я промолчал. А Новак, жестом пригласив меня сесть, продолжал в раздумье:

— Украина… Мы уже сегодня, здесь, начинаем создавать ее, и ради этой святой цели с нами объединяются те, кто еще вчера колебался или даже враждебно относился к нам.

Новак сделал паузу и, наклонив голову, спросил:

— Надеюсь, сын мой, что и ваше появление в Хусте не случайно?

— Нет, случайно, отче, — ответил я прямо. — Пришел просить вашей помощи. Возможно, что и я уехал бы сюда вместе с другими, но меня не было в Ужгороде, когда это все произошло.

Пришедшие было в движение морщинки на лице Новака вдруг застыли, и он внимательно выслушал мой рассказ.

Я очень волновался, говорил сбивчиво и, конечно, утаил в своем рассказе о плотогонах.

— Так Ружана и ваш сын остались в Ужгороде? — переспросил Новак.

— Да, отче.

— И вы ничего не знаете о них?

— Ничего, — ответил я с отчаянием. — Сможете ли вы мне помочь?

Новак не ответил. Он задумался и погодя немного спросил:

— Где вы остановились в Хусте?

Я назвал адрес Чонки.

Новак не записал его. У него оказалась отличная память. В этом я убедился несколько дней спустя.

— Бог милостив, — сказал мне на прощание пан превелебный. — Я ничего не могу обещать, но подумаю, чем можно помочь вам.

После свидания с Новаком мои думы и тревога о Ружане и Ильке обострились. Надежда сменялась отчаянием, отчаяние снова надеждой. Я не спал ночами, ворочался на своем верстаке в пропахшей стружками и лаком мастерской.

Днем дом старого Чонки пустел, а вечером, когда собирались все жильцы, он становился похожим на Ноев ковчег. В мастерской, помимо меня, ночевали еще трое: прыщеватый юнец из Мукачевской торговой академии, бросивший учение, чтобы вступить в сечевики, и чрезвычайно гордый тем, что был допущен к участию в облаве на коммунистов; финансовый чиновник из Ужгорода и седой, с военной выправкой, молчаливый мужчина, о котором говорили, что когда-то он состоял в свите гетмана Скоропадского и сейчас приехал в Хуст из Берлина.

В комнатах ютились две семьи беженцев, а одну из комнат, самую большую в доме, занимал с женой адвокат Дулович, сорокалетний крепыш с розовой лысиной, служивший теперь в личной канцелярии премьера. Это был словоохотливый, но, безусловно, неглупый и наблюдательный человек. Свой цинизм он очень умело прикрывал националистическим словоблудием и восторженными одами в честь Волошина. Через несколько дней после нашего знакомства пан Дулович доверительно мне сообщил, что он взял на себя миссию быть историографом волошинской Украины, и даже показал мне пухлую тетрадь в обложке с золотым тиснением.

— Это начало моей летописи, пане, — объявил Дулович, — так сказать, дневник, который должен послужить основой для истории.

Разумеется, тетрадь Дулович мне в руки не дал, а тотчас же спрятал ее обратно в шкаф.

Теперь эта тетрадь лежит предо мною. Старый, ныне здравствующий еще отец Чонки привез ее мне в Ужгород. Старик нашел тетрадь в шкафу после поспешного бегства Дуловича вместе с Волошиным в Румынию. И летопись Дуловича дает мне возможность рассказывать не только о том, что я сам видел в Хусте, но и о том, что было скрыто для многих.

Дни шли, и Хуст все больше и больше становился похож на вооруженный лагерь. Организовывались штурмовые отряды, названные «Карпатской сечью», а душой их был пан превелебный Стефан Новак.

— Там, где пройдет сечевик, — говорил он, — земля должна стать бесплодной для семян коммунизма.

И сечевики вершили свою расправу. Они рыскали по селам и городкам, допытывались не только о коммунистах, но и о тех, кто лишь предположительно мог сочувствовать им. Арестованных уводили в тюрьмы Тячева и Хуста, а имущество их отдавали доносчикам.

Официального поста в правительстве Волошина Новак не занимал. Он никогда не был тщеславным человеком, но вряд ли кто-нибудь другой знал не только о делах, но и о настроениях членов кабинета так, как знал о них Новак, и после немецкого консула в Хусте Гофмана он был вторым, которому не решались перечить не только министры, но и сам Волошин. И если Волошин чувствовал себя на положении слуги, которому щедро платили за верную службу, то Новак чувствовал себя на положении одного из тех, кто платил.

Как-то утром, когда дом Чонки только начал просыпаться, в мастерскую вбежал хозяин.

— Вас спрашивают, — прошептал он. — Ради бога, скорее!

Я быстро оделся и вышел на кухню. Там, обогревая над плитой озябшие руки, стоял вооруженный карабином сечевик.

— Вы Белинец? — спросил он, окинув меня взглядом.

— Я Белинец.

— Идемте. Вас ждет пан превелебный Новак.

Минут через пятнадцать я снова очутился в знакомой уже мне комнате.

Новак был болен. Накинув на плечи черный крестьянский плед, он сидел в кресле и потягивал из чашки горячий напиток.

— Как видите, простыл, — сказал он добродушно. — И вот лечусь сваренным с сахаром вином, — прекрасное средство от простуды!

Сказав это, пан превелебный дотянулся рукой до стола, поднял подсвечник, под которым оказался сложенный листок бумаги. Он взял этот листок и протянул его мне.

— Пока, сын мой, все, что я смог для вас сделать.

Еще ничего не понимая, я развернул листок и едва не вскрикнул от изумления. Я не верил глазам своим. Листок был исписан мелким почерком, и это был почерк Ружаны.

«Дорогой мой! — писала она. — Мы живы и счастливы знать, что и ты жив. Нам тяжело без тебя. Так тяжело… Неужели нет возможности снова быть вместе? Сделай все, что в твоих силах, Иванку. Обнимаю тебя.

Ружана. Илько».

Я был взволнован до крайности и все еще не мог поверить, что в моих руках письмецо Ружаны. Я не думал сейчас о том, каким образом оно дошло до Хуста, кем был тот человек, которому Ружана вручила его. Я только ясно представлял себе, как волновалась она, когда писала эти строчки, и как не верила в то, что они дойдут до меня.

— Что вам пишут? — глухо спросил Новак.

Я подал ему листок.

Новак прочитал его и, помедлив немного, поднял на меня свои утонувшие в орбитах глаза.

— Вы бы хотели, чтобы ваша жена и ваш сын были здесь, с вами?

— Боже! — воскликнул я. — Но можно ли это сделать? И как?

— Они будут здесь, если вы захотите, — спокойно сказал Новак. — А как?.. Об этом не следует спрашивать.

— Но чем я должен отплатить за это? — уже насторожившись, спросил я.

— Ничем, сын мой, — дружелюбно улыбнулся Новак. — Исполните свой долг украинца перед своим народом — вот и все… Вы, должно быть, уже знаете, что в недалеком будущем состоятся выборы в сейм? Этому сейму предстоит провозгласить самостоятельность Карпатской Украины и решительно сказать о наших претензиях на все украинские земли… Объединенная Украина!.. — мечтательно произнес Новак. — Это ведь чаяние народа, и в том числе ваше личное, — не так ли?

— Конечно, отче, — подтвердил я, силясь предугадать, к чему клонит Новак. — Но не кажется ли вам несколько странной, если не смешной, претензия присоединить море к капле?

— Но море обещано нам, — сделав ударение на последнем слове, произнес Новак. — Обещано той силой, которой будет покорен мир. И выборы в сейм должны показать этой благостной силе наше единодушие, нашу способность руководить. Я не стану от вас скрывать, сын мой, — и голос Новака зазвучал доверительно и мягко, — я не стану от вас скрывать, что умы людей, особенно на Верховине, еще не освободились от заблуждений. Вы, сын мой, свой человек в горах, вас знают во многих селах, к вашему голосу прислушиваются без предубеждений — и вы должны помочь нашему общему делу…

«Так вот к чему он клонит!» — подумал я и, охваченный душевным смятением, поднялся со стула.

— Мне надлежит стать доверенным лицом на выборах, так я вас понял, отче?

— Одним из них, — уточнил Новак.

— И от моего согласия или отказа зависит, будет ли со мной моя семья или нет?

Новак не ответил. Но и без его ответа мне было уже понятно, что это именно так. Страшнее пытки нельзя было придумать, и более подлой цены нельзя было назначить.

— Прошу прощения, отче, — сказал я, сохраняя самообладание, — но я не тот человек, какой вам нужен.

— Печально, — вздохнул Новак, — очень печально… Да хранит вас бог.

…Ночью за мной пришли. Сечевики обшарили весь дом старого Чонки. Но меня уже в Хусте не было. Я уехал оттуда на селянской подводе еще днем, сознавая, что мой отказ принять предложение Новака делает мое пребывание в Хусте небезопасным.

Возница был для меня человеком совершенно незнакомым. Понурый, с вытянутым, боязливым лицом, он с неохотой взял меня на подводу и всю дорогу молчал.

В сумерках мы добрались до пограничного села и остановились на его окраине перед приземистой хатой.

— Ну, я дома, пане, — проговорил селянин. — А вам куда?

— Некуда, — чистосердечно признался я.

— Как же то? — удивился селянин. — У каждого человека есть дом.

— Мой — в Ужгороде.

— Вот оно что! — почесал затылок возница. — Ужгород за мадьярами. Туда неможно.

— Знаю, — кивнул я.

— Знаете? А куда же мне вас девать? К себе пустить не могу. Нехорошо мне чужого держать.

— Что же, я пойду. Спасибо и за то, что подвезли.

— Вот те на, «пойду»! — недовольно буркнул селянин. — Куда вы пойдете? Еще схватят. Идите в хату, пока никто не заметил. На одну ночь — уж так и быть.

Но вместо одной ночи прожил я у этого понурого человека около месяца — и за это время привык к тому, что после обычных: «Нельзя, пане», «Не могу, пане», — делалось все наоборот. И когда я однажды осмелился заговорить с хозяином о моем решении попытать снова счастья и перейти границу, он всплеснул руками:

— И не думайте, пане! То неможно. Упаси вас бог!

Но в одну вьюжную ночь он сам разбудил меня и сказал:

— Собирайтесь.

— Куда? — удивился я.

— Как это куда? Домой, в Ужгород…

Он вел меня сначала полем, потом по глубокому оврагу. Ветер носил по насту вихри колючего снега, и сухие снежинки шуршали и скреблись, словно мыши под полом.

В заснеженных кустах мы остановились и прислушались. Впереди тихо звенела вода.

— Прямо через ручей, пане, — шепнул хозяин. — Тут проволоки нет и стражи не будет.

Меня охватило сомнение, но размышлять было некогда. Я пожал руку своему бескорыстному проводнику и двинулся вперед.

Дно в ручье было каменистое. Вода достигала мне выше колен. Тело обжигало холодом. Я ступал осторожно, чтобы никто не услышал плеска воды.

За ручьем опять было поле. Снежные вихри кружились над ним, рассыпались и возникали снова. Промокшие полы моей одежды обледенели, и от движения льдинки ломались и звенели. Я шел не останавливаясь, сначала полем, потом ощутил под ногами дорогу. И хотя я сознавал теперь, что граница осталась позади, а впереди Ужгород, встреча с Ружаной и Ильком, на душе было смутно и тоскливо.

В ту же ночь на маленькой железнодорожной станции я увидел первые надписи на венгерском языке и первых хортиевских полицейских.

49

Седьмой час ожидая своей очереди, я сижу в длинном коридоре ужгородского полицейского управления. Особой повесткой вызвали меня сюда для дачи показаний так называемой «комиссии по оправданию». Это не имело никакого отношения к моему переходу границы. О нем знали только трое: я, тот селянин, который помог мне ее перейти, и Ружана.

Время от времени открывается какая-нибудь из выкрашенных в стальной цвет одностворчатых дверей и резкий голос выкрикивает новую фамилию. Десятки полных ужаса взглядов провожают вызванного до открывшейся двери. Дверь захлопывается, щелкнув автоматическим замком, и кажется, что по коридору проносится вздох.

Вечереет. Люди томятся на скамьях, напоминающих откидные вагонные сиденья; иные стоят, прислонившись к стенам, молчат и прислушиваются.

Вдруг в одной из дальних комнат раздается приглушенный крик, и от него замирает сердце. Крик повторяется снова и снова. И вот уже полицейские волокут под руки через весь коридор очередную жертву. На плитчатом полу остаются пятна крови, их затирает мокрой тряпкой идущий следом полицейский служитель.

За то время, что я сижу здесь, по коридору проволокли одиннадцать человек. Нетрудно догадаться, что это делается для устрашения нас, вызванных на проверку в «комиссию оправдания».

Ближайшая ко мне дверь распахивается. Из комнаты выходит юноша, почти мальчик, в глазах его застыл ужас, бледные губы дрожат. Ни на кого не глядя, он быстро проходит к лестнице, и тотчас же слышится:

— Белинец!

Я вхожу в освещенную ярким электрическим светом комнату. Длинный стол как бы делит ее на две части, оставляя у стены узкий проход. По ту сторону заваленного папками стола сидят трое в штатском платье. Четвертый, впустивший меня полицейский чин, усевшись сбоку за маленький столик, принимается размазывать по плоской войлочной подушке краску.

— Белинец? — спрашивает, не глядя на меня, занимающийся раскладкой бумаг скуластый брюнет с напомаженными и зачесанными на пробор волосами.

— Да, Иван Белинец, — подтверждаю я.

— Ваша национальность?

— Украинец.

Пауза. Брюнет вскидывает на меня цепкие, нагловатые глаза.

— Такой национальности нет! — произносит он резко и раздражительно.

— Прошу прощения, но я ведь украинец…

— Что?! — вытянув шею, привстает с места сосед брюнета, человек с потасканным лицом, напоминающий всем своим видом гусака. — Что? — повторяет он. — Где мы находимся?.. Запомните, что вам сказали: украинцев нет, вы греко-католический мадьяр. Всё!

Прокричав это, он опускается на стул и начинает быстро писать, двигая в такт письму нижней челюстью.

Градом сыплются вопросы о жене, родственниках, сослуживцах.

— Что вы можете нам сказать в свое оправдание?

— Я не знаю, какое обвинение мне предъявляют.

— Не знаете? — щурится брюнет. — Вы коммунист?

— Я не был коммунистом.

— Но вы путались с ними? Говорите, какие у вас остались связи?

— У меня нет никаких связей.

— Нет? Вам будет лучше, если вы скажете сразу. Ну?

— Повторяю свой ответ.

У брюнета вздувается на лбу синяя, похожая на червяка жила.

— К Борошу! — кричит он.

Я вздрагиваю. Всего неделю как бесчинствуют эти «комиссии по оправданию и проверке», но имя Бороша уже произносят в городе с ужасом и проклятиями.

Невесть откуда появившийся полицейский забирает со стола протокол допроса и уводит меня в соседнюю комнату.

Сначала полутемный и довольно длинный коридор. Я иду по нему, подталкиваемый полицейским, иду, стараясь подавить в себе тошнотворный приступ страха.

В конце коридора видна дверь, одна-единственная, других нет, а за той дверью, должно быть, Борош. И мне начинает казаться, что в мире больше нет ничего, кроме этого коридора, двери, куда меня ведут, полицейского и Бороша. Это как наваждение. Чтобы побороть его. я вызываю в памяти самое дорогое, то, что было моей жизнью, и оно приходит: образы Горули, Ружаны, Куртинца, поездка с Ружаной в Студеницу, костры на горных дорогах, ночная Прага в огнях факелов… Все это прорывается сквозь мрак и, как солнечный свет, озаряет душу.

Вот наконец дверь. Толчок.

— Борош! — зовет полицейский.

И две неожиданности сразу. Я попадаю в небольшую, по-домашнему убранную комнату, с какими-то фотографиями на стенах, диваном, на который брошено несколько расшитых подушек.

Первые секунды — ощущение, что меня не туда привели, что это ошибка полицейского, что здесь, в такой комнате, ничего дурного не может произойти со мной. Я жду, что полицейский, выругавшись на свою оплошность, потащит меня назад… Но он снова зовет:

— Эй, Борош!

Теперь открывается маленькая, не замеченная мною раньше дверь, и в комнату шаркающей походкой, поспешно, глотая на ходу куски непрожеванной пищи, вкатывается Сабо! Ну да, это он, бывший матлаховский секретарь Сабо! Теперь у него фамилия Борош.

Увидев меня, он останавливается посреди комнаты и всплескивает руками.

— Боже мой! Пане Белинец! Как я счастлив видеть у себя такого уважаемого человека!.. Да что вы стоите? Садитесь вот сюда, прошу, прошу, не брезгайте, пожалуйста… А? Что? Мокрая ручка? Пустяки, сейчас вытру.

Вытащив из кармана нечто похожее на платок, он быстрыми движениями начинает вытирать ручку кресла, и на платке остаются пятна крови…

— Вот и все, — ни на минуту не смолкает Сабо. — Боже, какое счастье встретить старого друга, которого я всегда уважал! Правда, вы, пане Белинец, кажется, брезговали мною? Были горды? Но гордые люди — моя слабость, я всегда рад их видеть у себя. Да, боже мой! Совсем забыл! Как поживает пани Белинец? Здорова? Роскошная женщина! Вы знаете, она мне до сих пор снится по ночам.

Он глумится, упиваясь своей властью и безнаказанностью. Я гляжу на него с омерзением, убежденный, что у этого человека не могло быть ни матери, ни привязанностей, ничего, кроме подлости и зависти. Даже Матлах был вынужден отказать ему, а теперь грязная волна фашизма подняла этого человека на гребень, и вот он у дела, которое дало ему наконец власть над людьми.

— Теперь поговорим, пане Белинец, о вашем визите ко мне, — вкрадчиво произносит Сабо. — Вы, говорят, забыли имена и адреса ваших прежних друзей? Как ужасно иметь такую плохую память! Но это дело исправимое. Хотите, я вам помогу?

— Ну?

Удар. Острая боль растекается по всему телу. Я креплюсь изо всех сил. Еще удар…

Сабо бьет узким резиновым шлангом, бьет с наслаждением, но трусливо отскакивает после каждого удара назад, поправляя сползающий набок вывязанный бабочкой галстук.

Губы мои искусаны до крови, и на языке солоноватый вкус.

— Ну?

Одно только это слово теперь и слышу я от Сабо. Мне начинает казаться, что оно у него единственное и других он не знает.

Я гляжу на Сабо с нескрываемым презрением. Он это чувствует, и удары его становятся изощреннее. И оттого, что избиение происходит в такой мирной на вид, обжитой комнате, пытка становится невыносимой.

Потом, теряющего сознание, меня волокут куда-то вниз по железной винтовой лестнице.

Несколько дней нас, человек пятьдесят, держат в подвале. Мертвая тишина. Люди не разговаривают: боятся провокаторов.

Раз в день служители приносят нам какую-то тухлую бурду и ждут в коридоре, пока мы опорожним бак.

Сквозь полуприкрытую дверь я слышу, как они переговариваются друг с дружкой.

— Никогда еще не было столько работы. Девать некуда этих, все битком забито.

— В третьем уже разгружают.

— Куда их?

— Кого как…

День ли сейчас или ночь — не узнать. В подвале нет окон. Ловишь каждый звук, доносящийся снаружи, чтобы как-нибудь определить время.

Я лежу на полу и думаю о Ружане, о нашем мальчике. Что с ними будет без меня? Какими неизмеримо малыми кажутся мне прошлые горести по сравнению с теми, что обрушились на нас теперь. Неужели может наступить такой день, когда Борош, и этот подвал, и опустившийся на нашу землю мрак неволи и страха станут для нас только воспоминанием?

Начинают разгружать и наш подвал. Людей уводят, а на их место волокут от Бороша новых. Боже мой, скорее бы и для меня кончилась эта неизвестность! Но вместе с тем я с ужасом думаю о минуте, когда полицейский, выкрикнув мою фамилию, поведет меня по лестнице наверх, к Борошу или в комиссию.

Эта минута наступила. Опять передо мною заваленный панками стол в ярко освещенной комнате, а за столом ненавистные лица моих палачей.

— Белинец! — кричит брюнет. — Э, да вы живы-здоровы! Борош просто пощадил вас для первого раза. Но не думайте, что вы так легко отделаетесь во второй. Пальцы!

У меня снимают оттиски пальцев.

Полицейский чин прикладывает каждый мой палец то к смазанной краской войлочной подушке, то к белому листу бумаги, на котором уже написана по-венгерски моя фамилия и проставлен номер — четыреста двадцать шестой. Нажим — и в разграфленном квадратике остается четкий отпечаток неповторяющихся, похожих на запутанный лабиринт извилин.

Я стою, стиснув зубы. Гнев, отвращение, горечь оскорбленного человеческого достоинства…

— Готов, — отрывисто произносит полицейский чин и передает лист с оттисками брюнету.

Брюнет рассматривает оттиски и, не то диктуя своему соседу, не то обращаясь ко мне, говорит:

— К государственной службе допущен быть не может. Обязан являться в полицию три раза в месяц для отметки… Вы слышали, Белинец, что я сказал? Три раза в месяц для отметки. А дальнейшее все будет зависеть от того, — он сделал многозначительную паузу, — насколько вы дорожите своей семьей, женой, сыном…

— Иванку, родной мой!

Ружана бежит к калитке мне навстречу. Она хватает меня за руки, за плечи, целует, плачет и точно не верит, что я вернулся.

— Ну что? Боже мой, Иванку!

Я счастлив, что с ней не случилось ничего дурного, но у меня едва хватает сил отвечать…

— Являться три раза в месяц в полицию для отметки. К государственной службе допущенным быть не могу…

Мы входим в дом. Мне и самому не верится, что я вернулся. Постояв мгновение у кроватки спокойно спящего сына, я бессильно опускаюсь на стул.

В город я выхожу только через несколько дней, когда наступает срок моей явки в полицию для первой отметки.

Меня поражает пустынность улиц. Редкие прохожие шагают торопливо, стараясь не глядеть друг на друга. Люди жмутся к стенам домов, одни — с угодливой улыбкой, другие — потупясь, когда мимо проходят полицейские или их подручные из автономной национальной партии господина Фенцика.

В полиции опять долгая, издевательская процедура. Заставляют ждать часами на дворе, снова допрашивают, грозят и напоминают о семье.

Я возвращаюсь домой затемно. Дверь в мою рабочую комнату открыта. Там горит свет. На полу валяется лист, вырванный из журнала. На книжных полках зияющие пустоты. Я беспокойно оглядываюсь.

— Кто здесь был, Ружана?

— Они.

— С обыском?

— Да. Пришли проверять книги: нет ли советских. Я не хотела отдавать, Иванку, но они…

Отстранив от себя Ружану, я шагнул в комнату. Подбежал к полкам. Все дорогие мне книги исчезли. Припомнилось, как я радовался присланным мне из Брно Мареком тому трудов Московской сельскохозяйственной академии, работам Мичурина, томику стихов Шевченко, выписанным через склады Свиды. Все это исчезло.

— Подъехали четверо, — говорила Ружана, — у них машина с фургоном. Они ходили из дома в дом… и забирали охапками.

— Куда их повезли, не знаешь?

— Говорят, что к нашему складу. Они свозят туда собранные со всего города книги…

Я взялся за шляпу.

— Ты пойдешь туда? — с испугом спросила Ружана. — Зачем?

Я и сам не знал, зачем. Шел, сознавая, что это бессмысленно, неосторожно, и все-таки шел.

Вечер был пасмурный. Иногда порывами задувал с гор ветер, взвихривая на мостовых снежинки.

Спустившись с горы, мы свернули с Ружаной на знакомую улицу и вдруг почуяли горьковатый запах дыма. Запах то ослабевал, то усиливался вместе с порывами ветра, но когда мы прошли еще квартал, другой, в лицо пахнуло густым и едким дымом.

Мы с Ружаной ускорили шаг. Улица в этом месте делала изгиб, открыв перед нами пустырь, примыкающий к дому Свиды. И то, что мы увидели, было таким диким, бессмысленным, что первой пришедшей мыслью было: уж не мерещится ли мне все это в ночном кошмаре?

Посредине пустыря дымно и бесшумно горел огромный костер, освещая дома, пустырь и собравшуюся молчаливую толпу. У костра суетилось с десяток пьяных молодчиков мадьяронов. Невдалеке стояло несколько фургонов. Одни уже были пусты, а из других все еще продолжали лететь книги. Было слышно, как трещали их переплеты, шелестели и рвались страницы. Пьяные молодчики подбирали в охапки сброшенные книги, несли их к костру и, раскачивая, с улюлюканьем швыряли в огонь. Языки пламени, на мгновение взметнувшись, опадали. Тогда суетившиеся у огня люди брались за длинные багры и начинали ворошить костер.

Жгли книги… Как стая встревоженных птиц, летали над нами куски бумажного пепла. Расстилался дым. Он был лишь тенью страшной черной тучи, нависшей над лесистыми Карпатами…

50

Пока в Мукачеве, Берегове, Ужгороде «трудились» «комиссии по оправданию», пока кровавый хортиевский гребешок пытался все тут причесать на свой лад, в волошинской части края сечевики готовили выборы в сейм.

Еще в канун выборной кампании гитлеровский консул в Хусте Гофман пригласил к себе пана превелебного Новака. Новак был вхож к консулу запросто и часто проводил у него свободные вечера за откровенной беседой.

Августин Волошин знал об этой дружбе и относился к ней ревниво. Иногда им даже овладевали подозрения: не ведет ли Новак интригу против него, Волошина, чтобы самому занять пост премьера? Но эти подозрения были лишены оснований. Новак даже и не думал претендовать на пост премьера.

— Мой высокочтимый друг, — обратился Гофман к Новаку, — я дипломат, и это обстоятельство несколько вынуждает меня держаться на дипломатической ноге с уважаемым господином Волошиным. Но с вами мне незачем прибегать к этому. Мы друзья, а дружба не нуждается в дипломатии… Так вот, я хотел вам сказать без обиняков. У моего фюрера нет никакого сомнения, что в сейм пройдут люди достойные и преданные нашей общей идее. Но одно дело голоса избирателей, а другое — их подлинное умонастроение!.. Не будем закрывать глаза: пока что эти умонастроения далеки от идеала. И если партии господина премьера не удастся повернуть их резко в свою сторону, то вряд ли ваш край сможет претендовать на ту роль, которую предназначает ему в своих планах мой фюрер.

— Иными словами, вы будете искать более твердую руку, чем рука Волошина?

— Совершенно верно, — подтвердил Гофман.

— И вспомните, — продолжал Новак, — о притязаниях регента Хорти на всю Подкарпатскую Русь?

— Не будем уточнять, — увернулся от прямого ответа Гофман. — Во всяком случае, это как раз то, о чем я хотел сказать вам лично и о чем следует помнить всем членам кабинета.

— Вы хотите, чтобы я им напомнил об этом? — спросил Новак.

Гофман кивнул головой.

— А теперь позвольте сказать мне свое слово, — после молчания произнес Новак.

— Извольте, я слушаю вас.

— Мне думается, что ваши опасения несколько преувеличены, мой друг. Да, тут было всегда сильным влияние коммунистов, но самостоятельная Карпатская Украина и объединение всех украинских земель в единую державу должны открыть для нас души и умы людей. После религии я не знаю силы более могучей, чем национализм. Ведь вы не станете отрицать, мой друг, что у вас в Германии учение коммунистов было очень распространено. Но что от него осталось теперь?

Гофман улыбнулся.

— Мне ничего не остается делать, как склониться перед вашим мудрым примером и пожелать вам успеха. Но прошу вас не забывать и о том, о чем я сказал вначале.

Для волошинцев наступили горячие дни. Сам Новак редко теперь бывал в Хусте. Он носился по селам, созывал сборы, ораторствовал, убеждал, а кое-где и грозил. Но, занятый выборами в сейм, Новак продолжал пристально следить за всем, что происходило в городах, занятых хортиевцами. Впрочем, это не совсем точное слово — следил. Он тайно помогал оккупантам сведениями, рекомендовал им надежных людей, многие его клевреты состояли на службе в тайной полиции Хорти.

Выборы прошли двенадцатого марта. И как ни пытались скрыть от консула Гофмана их подлинные результаты, как ни расписывал перед ним Августин Волошин единство избирателей, спокойствие и порядок, как ни закатывались под очками к небу лисьи глазки премьера, Гофман уже знал, сколько тысяч фальшивых бюллетеней опустили в урны сами сечевики, в каких селах им пришлось применить силу, чтобы согнать людей к урнам. Он уже знал, что двадцать пять тысяч голосов было открыто подано против волошинцев, а свыше пятидесяти тысяч избирателей не участвовало в голосовании. Словом, он знал, что пану Волошину похвастать нечем, но, насупив брови, молчал.

В Хуст, на первое заседание избранного сейма, съехались депутаты. У Волошина было приподнятое настроение: дело в том, что накануне ночью президент Чехословацкой республики Гаха подписал в Берлине соглашение, по которому признавался протекторат Германии над Чехией и Моравией. Республики больше не существовало, и это намного облегчало дело с провозглашением самостоятельности.

Сейм начал свою работу. Но только успел он торжественно провозгласить самостоятельность «Карпатской Украины» — еще гремели в зале аплодисменты, — как пронесся слух, что одновременно с немецкими войсками, двинувшимися занимать Чехию и Моравию, хортиевские войска, разобрав проволочные заграждения на границе, начали оккупацию «Карпатской Украины».

В зале поднялась паника. Волошин бросился в консульство, к Гофману. Он бежал так быстро, что его секретарь и историограф Дулович едва поспевал за ним.

— Пане министр, шубу!.. Вы забыли надеть шубу! — кричал Дулович, волоча тяжелую шубу премьера.

…Слуга Гофмана преградил дорогу Волошину.

— Господина консула нет дома.

Волошин отстранил слугу и ворвался в кабинет.

Гофман с выражением досады на лице встал навстречу Волошину. Консул был в халате и домашних туфлях.

— Господин консул, — произнес Волошин, — я позволил явиться к вам… Объясните — что это все означает?

— Что именно? — вежливо спросил Гофман.

— Разве вы не знаете, — выкрикнул Волошин, — что венгерские войска перешли границу и продвигаются к Хусту?

— Ах, это… — протянул Гофман. — Ничего особенного.

— Так остановите их!

— Зачем? — пожал плечами консул. — Я убежден, что адмирал Хорти более успешно справится с тем, с чем не могли справиться вы. Наш общий друг святой отец Новак уже согласился с этим, следует с этим согласиться и вам.

Только теперь Волошин и стоявший у дверей Дулович заметили в кабинете Новака. Тот сидел в затемненном углу комнаты, сцепив на груди длинные сухие пальцы.

— Предатель! — бросил ему Волошин. — Мне давно говорили, что вы продались венграм, что для ваших эмиссаров не существует границы.

— Вы несправедливы ко мне, — спокойно перебил Волошина Новак. — Мы все дети одного бога и служим ему одному.

— Что же теперь? — ни на кого не глядя, потирая седую, стриженную ежиком голову, спросил Волошин.

— Уезжайте, — сказал Гофман.

— Куда?

Ну, хотя бы в Румынию, это ближе всего. Но прежде чем уехать, постарайтесь, чтобы ваши люди не делали глупостей. Им еще может взбрести в голову оказать сопротивление войскам регента. Учтите, что каждый выстрел в солдата регента — это выстрел в солдата фюрера.

Запись об этом разговоре явилась последней в тетради Дуловича. Волошинская «держава» бесславно окончила свое позорное существование.

Новак не бежал с Волошиным. Он встретил хортиевцев в Хусте и был арестован ими по его же собственной просьбе. Через месяц Новака освободили. Он возвратился в Ужгород и снова принял хотя и скромную, но очень для него удобную должность приходского священника, продолжая руководить своими людьми, помогавшими оккупантам «наводить порядок».

51

Вот когда наконец наступило для Матлаха его желанное время.

Несмотря на все свои симпатии к волошинцам, этот верховинский волк вел себя по отношению к ним несколько странно. Он как бы залег в стороне, говоря своим поведением: «Не обращайте на меня внимания, хлопцы, делайте себе ваше дело, а я вот полежу и присмотрюсь, как все у вас получается и стоит ли мне окончательно связаться с вами».

В Хуст Матлах приезжал редко. Разговоров о политике избегал, а если и приходилось что услышать, так своего мнения не высказывал.

— Я человек хворый, — отвечал он на упреки своих бывших политических друзей, — а на моих плечах хозяйство, заботы…

Все это было, конечно, сплошным притворством. Чем больше Матлах присматривался и принюхивался, тем сильнее становилось его убеждение в недолговечности волошинского режима, а раз так, то и нечего ему, Матлаху, вить с ними одну веревочку.

Когда Матлах узнал, что его имя значится в списках кандидатов в депутаты сейма, он слег. Приехавшие из Хуста в Студеницу доверенные, чтобы получить согласие Матлаха баллотироваться, очутились у постели умирающего. В комнате пахло лекарствами, а в углу наготове, в полном облачении, ожидая последней минуты, сидел старик священник.

Огорченные доверенные быстро убрались восвояси, выразив безутешной Матлачихе свою надежду все же увидеть пана Матлаха выздоровевшим, а к тому еще и депутатом высокого сейма.

Но «агония» Матлаха затянулась. Она длилась ровно столько, сколько понадобилось, чтобы его фамилия в конце концов была вычеркнута из списка и заменена другой.

Хусту не суждено было увидеть Матлаха в роли депутата сейма, но зато он увидел его в составе депутации, посланной «благодарным населением» встречать войска оккупантов.

Недюжинной силы наймак катил впереди себя по городской площади коляску. В коляске сидел Матлах, держа на вытянутых руках поднос с хлебом-солью от хозяев Верховины.

— Я ценю вашу преданность святой Стефановой короне, — сказал, принимая хлеб-соль, хортиевский офицер. — Мы пришли на ее древнюю землю, чтобы положить конец игу чехов и коммунистов… А теперь, прошу вас, разойтись, господа.

После этой короткой церемонии Матлах приказал везти себя на телеграф. Там он продиктовал благодарственную телеграмму регенту Венгрии Хорти и, отправив ее, укатил в Студеницу.

— Слава богови, — сказал он домашним, — услышана моя молитва, хозяин пришел! Теперь уж мне поперек дороги быдло не встанет!

Со свойственной ему бешеной энергией Матлах занялся осуществлением своих планов.

Прежде всего он согнал всех «должников» с земли. Вздумавшего сопротивляться Дмитра Соляка жандармы запороли до смерти перед корчмой в Студенице.

Матлах носился на своей запряженной парой сытых коней бричке из села в село, из округа в округ, скупая у оккупантов за бесценок отнятые у селян землю, скот, не брезгуя даже полуразвалившимися хатами. Так была им куплена в Студенице реквизированная оккупантами хата Горули.

Болью отозвалось мое сердце на это известие. Хата, в которой начал учить меня грамоте Горуля, где все в моей памяти было связано с ним и Гафией, верховинская хата, ставшая мне отчим домом, одно воспоминание о которой грело и обнадеживало меня в самые тяжелые дни жизни, принадлежала теперь Матлаху, и я был бессилен что-либо изменить в этом.

В пасхальный день, когда люди после церковной службы возвращались домой, к хате Горули подъехала подвода, нагруженная соломой. Вслед за подводой подкатил и сам Матлах.

— Ну, чего стали? — крикнул он своим работникам. — Заноси и обкладывай!

Работники кинулись выполнять приказание хозяина. Забирая охапками солому с воза, они таскали ее в хату и обкладывали ею стены снаружи.

Увидев все это, к Горулиной хате стали сходиться люди. Ничего еще не понимая, но предчувствуя недоброе, они угрюмо следили за возней матлаховских наймаков.

— Петре, ты что надумал? — обратился к Матлаху дед Грицан.

— А вам что, деду? — ответил Матлах. — Хата моя, что хочу, то и делаю.

— Нет, не твоя, — помотал головой старик. — Ты ее хоть и купил, а она не твоя. Горулина хата.

— Горулина? — зло скривился Матлах. — Где тот Горуля?

— А как придет, что ты тогда ему скажешь, Петре?

— Гей, хлопцы, дайте мне соломы! — крикнул Матлах.

Подбежал один из работников и подал хозяину пук соломы.

Матлах, тяжело дыша, с остервенением скрутил солому в жгут, поджег его и вместе с коробком спичек швырнул горящий факел в открытую дверь хаты.

Повалил дым, а за ним языки пламени лизнули сухие стены.

— Ну что? — обернулся Матлах к притихшей толпе. — Конец Горуле! Теперь здесь и духом его не будет пахнуть!

Матлах оставался на пожаре до тех пор, пока не погас последний язычок огня.

…Каждый день приносил теперь новые ужасные вести. На окраинах городов один за другим возникали концлагери. Ночью шли облавы и аресты. Воды Ужа, Латорицы, Тиссы прибивали к берегам и на каменистые отмели десятки трупов расстрелянных. С руками, связанными колючей проволокой, они лежали неделями, и селянам под угрозой смерти было запрещено их хоронить.

А над теми, кто был еще на свободе, как глыба, которая вот-вот сорвется и придавит, висел гнетущий душу страх — страх, превращающий свободу в пытку.

Вскоре после того, как я был выпущен из полиции к нам домой явился Сабо.

— Решил навестить, — объявил он, рассевшись в кресле, — нельзя же, в самом деле, забывать дорогих друзей… Вот я и выбрал свободный воскресный день, чтобы застать дома вас и милую хозяйку, — он взглянул на Ружану. — Ваш супруг разве не передавал вам, пани, что вы снитесь мне по ночам?

Ружана вспыхнула от стыда и омерзения. А я, решивший было при появлении Сабо молчать, не в силах оказался сдержать себя.

— Послушайте, вы, крыса, — проговорил я сквозь зубы, — убирайтесь вон!

Искра испуга промелькнула в запавших глазках Сабо. Он выбросил вперед руки для защиты, но тотчас же будто опомнился и, прикрыв рот пальцами, довольно захихикал.

— Ага! Вот вы и рассердились, вот я вас и поймал!.. Не люблю, когда люди молчат, это действует мне на нервы. Право, напрасно, пане Белинец, вы молчали у меня тогда. Ну что вам стоило крикнуть? Больно — значит надо кричать, а когда кричат, я добрею.

Ружана хотела уйти. Я понимал, как отвратительно было ей слушать Сабо. Он был страшен своим ничтожеством.

Но Сабо остановил Ружану.

— И я с вами, пани, мне ведь ни разу еще не приходилось бывать в вашем доме.

Он ходил, рассматривал комнаты, бесцеремонно открывал шкафы, пробовал на ощупь все, что попадало ему под руки.

— Не богато живете, пане Белинец, — говорил он с деланным сочувствием, — у меня есть клиенты богаче вас.

С этого дня он стал появляться у нас каждое воскресенье с педантичной точностью, в одно и то же время. Мы с Ружаной ждали его прихода с содроганием. Мы никогда не сидели при нем, а стояли и ждали, когда он, наконец, уйдет, когда кончится этот кошмар.

Но только закрывалась за ним дверь, как мы уже начинали думать о его новом посещении.

Мы были у Сабо не одни. Он обходил людей, побывавших, подобно мне, в его руках, как некогда пан превелебный Новак обходил своих прихожан.

Не знаю, приказано ли было Сабо совершать такие обходы или он действовал по доброй воле, но в том и другом случае цель была одна: подавить душу, унизить достоинство, держать в постоянном страхе, и Сабо делал это с наслаждением, трусливо глумясь над тем, чего у самого никогда не было. И я часто ловил себя на мысли, что удары его было легче сносить, чем его приходы.

52

Однажды среди удушливой мглы, окутавшей все вокруг, как напоминание о том, что мы не забыты, как надежда, что ночь не может быть вечной, прозвучали для нас события по ту сторону гор.

Стоял уже сентябрь. Днем припекало солнце, а вечера и ночи были прохладны, и порывы ветра приносили с собой в город запахи приближающейся осени.

Уволенный из лесной дирекции, я тщетно искал работы, и мы долго бедствовали, пока счастливый случай не помог Чонке устроить меня разъездным кассиром в лесную контору, которую открыла в Ужгороде частная будапештская фирма.

Контора заготовляла лес на Верховине и плотами по Тиссе, затем по Дунаю отправляла его мебельным фабрикам в Венгрию. На моей обязанности было несколько раз в месяц выезжать в горы к лесорубам и на Тиссу к сплавщикам для расчетов.

В один из свободных вечеров я допоздна провозился в теплице, которую соорудил за домом, подготовляя ее к приближающейся зиме. Я заставлял себя теперь работать через силу. Все чаще и чаще мною овладевало ощущение полной ненужности моих трудов. «К чему все это? — спрашивал я себя, глядя на ящики, наполненные землей, на темные, приготовленные к высеву маковки семян. — Кому нужны мои занятия травами сейчас, когда кругом такая беспросветная, страшная беда?» Но, вопреки, казалось бы, здравому смыслу, я продолжал начатое с таким упорством, с каким пробиваешься на далекий огонек сквозь настигшую тебя пургу.

И высеянные мною семена меума, альпийского клевера всходили изумрудной зеленью. Я подвергал их воздействию рано наступивших в том году утренних заморозков. Одни гибли, а другие не сдавались и выживали. Я помогал им набирать силу, и они тянулись вверх стойкими побегами, вселяющими веру в непобедимость жизни.

Было уже около полуночи. В городе наступал полицейский час — час обысков, облав, арестов.

Заполнив два последних ящика землей и сделав несколько записей, я было собрался идти домой, но вдруг вблизи теплицы послышались шаги, негромкие, заставившие меня насторожиться голоса. Через минуту в сопровождении Ружаны по земляным ступеням ко мне спустился мраморщик Шандор Лобани.

Люди жили теперь замкнуто, избегали бывать друг у друга, чтобы не привлечь внимания полиции. И только нечто необычное могло заставить Лобани прийти к нам в такой поздний час.

— Ничего плохого не случилось, пане Белинец, — предупредил он с порога. — Так что не принимайте меня за вестника беды. Просто захотелось вас повидать, — сказал он, усаживаясь на пустой ящик. — Что слыхать нового?

— Какие теперь могут быть новости! — безнадежно махнул я рукой.

— Вы так думаете? — улыбнулся старик.

— Известия о Польше?

— Неужели вы здесь собираетесь беседовать? — вмешалась Ружана. — Пройдемте в дом.

— Тут довольно уютно, — обвел взглядом теплицу Лобани. — Посидим лучше здесь. — Он продолжал разговор: — Вы спросили, что в Польше?

— Да. Но что может быть нового в Польше? Еще неделя, две — и Гитлер захватит ее полностью. Одной храбрости солдат недостаточно, надо еще иметь во главе армии достойных людей, а не предателей.

— Вы правы. Предателей там хоть отбавляй.

— Но, говоря так, Лобани думал о другом. Я это чувствовал и выжидательно смотрел на него.

— А Галицию Гитлер все-таки не захватит! — торжествующе произнес он наконец, и глаза его блеснули. — Галичане счастливее нас, пане Белинец. Сталин приказал Советской Армии встать на их защиту, и войска уже перешли советско-польскую границу.

Я так стремительно вскочил с ящика, на котором примостился было рядом с Лобани, что чуть не опрокинул стоявший рядом лоток с глиняными горшочками, в которых высажены были мои опытные травы.

— Кто… кто вам это сказал?

— Молотов, пане. Он и вам это скажет, если вы только включите радио.

Я бросился вон из теплицы, к дому. Руки дрожали, когда я поворачивал регулятор приемника. Мне все казалось, что лампы накаляются чересчур медленно. Обрывки музыки, голосов — и вдруг сквозь треск и шуршание издалека прорвалась, то усиливаясь, то затихая, спокойная и немного торжественная речь.

— Это, это! Не ищите дальше! Москва повторяет ее по нескольку раз, — сказал, хватая меня за руку, Лобани. Он и Ружана стояли рядом и напряженно, с какими-то просветленными лицами вслушивались в далекий голос Москвы…

Через несколько дней мне пришлось по делам службы выехать на Верховину. Там только и говорили о том, что Советская Армия послана Сталиным освобождать не только Галицию, но и наш край. Как всем хотелось верить этому!

Люди жили ожиданием.

В селах у Воловецкого, Ужанского, Ясиньского перевалов готовились к встрече. Уже были припрятаны у хозяек рушники под хлеб-соль, уже дворы снесли в укромное место по горсти муки для праздничных караваев. Уже тайком сговаривались лесорубы, железнодорожные рабочие, селяне не давать в случае чего хортиевцам взрывать мосты.

Но события шли своим чередом, и всем становилось ясно, что Советская Армия дойдет только до границ Венгрии.

На обратном пути я заехал к моему старому приятелю Федору Скрипке; он был угрюм и задумчив.

— Час еще не пришел, — сокрушался старик, — не пришел наш час! — И добавлял уже веселее: — Да и то добро, что близко будут. А, Иванку?

Мне пора было возвращаться в Ужгород, но я не уезжал, не мог уехать в такое время, и под предлогом сверки ведомостей задержался на лесосеке. Федор Скрипка предложил мне поселиться в его хате.

В одну из ночей меня разбудил чей-то тихий голос, который я не сразу узнал спросонья.

— Вставай, Иване!

Я быстро поднялся. В скупых предрассветных сумерках, плававших словно табачный дым по хате, маячил чей-то силуэт.

— Кто здесь?

— Я, Семен, — послышался ответ. — Пойдем, друже. Советские!

— Где?

— На границе встали.

Я стал быстро одеваться, от волнения не попадая в рукава.

— Ты уже видел их, Семен?

— Нет. Только вчера вечером встали… Штефаковой Олены хлопец прибежал сказать.

— Кто идет? — спросил я.

— Мы с тобой да вуйко Федор…

За порогом хаты нас обдало предрассветным горным холодком. Было тихо. Звезды меркли в синеющем небе. Студеницкое ущелье втягивало в себя длинную колышущуюся полосу тумана, и туман вползал в него неохотно, цепляясь за макушки нижнего леса.

Слышимость была поразительная. Дальний поток шумел так явственно, будто он бежал по камням рядом с тропой, по которой мы поднимались в гору.

До границы было километров восемь. Тропа вилась по увалам, забирая все выше и выше. Стоило подняться на вершину горы, как за ней возникала вторая, а за второй — третья, и казалось, что не будет конца этим синим, дремавшим вершинам.

Шли и молчали. Только в одном месте, сворачивая с тропинки в лес, идущий впереди Семен обернулся и сказал:

— Чуешь, Иване, если встретим кого — тут солдаты есть, — так ты скажи, что к лесникам идешь. Добре?

— А мы с тобой.

С каждым пройденным километром становилось все светлее. Звезды исчезали. Небо постепенно голубело.

Над дальней горой вдруг брызнуло солнце, затопив своим золотистым теплым светом все вокруг.

Мы прошли шагов двести до опушки леса, свернули влево и, очутившись на уклонном лугу, внезапно остановились.

Перед нами расстилалось идущее с севера на юг межгорье. На противоположном взлете горы белело несколько домиков. Над одним из них струилось красное полотнище флага. Во дворе домика стояла группа военных. И люди и флаг были совсем близко — рукой подать, только неширокое пространство межгорья и дорога разделяли нас. Я явственно различал ярко-зеленые фуражки солдат и, казалось, даже лица. Стоило только сбежать по лугу вниз и пересечь дорогу, чтобы очутиться среди этих людей. Там уже был другой, свободный мир!

Сердце мое билось учащенно и больно.

— Матерь божья, — сказал Скрипка, — как близко! — и, оттопырив ладонью ухо, стал вслушиваться.

Чув!.. Чув!.. — вдруг закричал старик. — Иванку! Семен! Чув, как там казали: «Товарищ…»

— Ничего вы не чули, вуйку, — сказал Семен. — Неправду говорите.

Скрипка со злости взъерошился:

— Нет, чув! Сам послухай!

Но как мы ни вслушивались с Семеном, нам ничего не удалось уловить.

Между тем к дому с алым флагом над крышей приблизилась толпа селян. Теперь уже и до нас доносились восклицания, но слов нельзя было разобрать. Советские солдаты смешались с селянской толпой. Видно было, как люди пожимали друг другу руки, радостные и возбужденные.

Я взглянул на Семена. Он был бледен и, закусив губу, не отрываясь следил за тем, что происходило по ту сторону границы.

Немного погодя от толпы отделились двое красноармейцев в плащах, с винтовками за плечами.

За воротами красноармейцы в зеленых фуражках остановились, сняли винтовки, зарядили их и, снова вскинув оружие на плечо, пошли гуськом неторопливым, спокойным шагом.

Мы сорвали с голов шляпы и стали махать ими.

Семен сделал несколько шагов вперед и крикнул:

— А-го-ов!^[36]

Красноармейцы повернули в нашу сторону лица и, не сбавляя шага, продолжали идти по дороге, глядя на нас.

— А-го-ов! — крикнул еще раз Семен, и эхо прокатилось где-то высоко над нами.

Но то было не эхо. Я обернулся, взглянул вверх — и увидел на вершине горы людей. Они вытянулись цепочкой по гребню и тоже махали шляпами, руками. Это были лесорубы, селяне, женщины и дети. Они, как и мы, пришли из своих сел к границе. Несколько человек, увлекая за собой остальных, бросились к нам на луг, чтобы быть поближе к дороге. Впереди бежал молодой, подпоясанный широким кожаным поясом лесоруб. Всмотревшись попристальнее, я узнал Юрка.

Следом за Юрком спускалась молодая женщина с младенцем на руках. Юрко то и дело оборачивался к ней, видимо предлагая свою помощь. Она в ответ только качала головой.

Вдруг женщина остановилась и, взглянув в сторону заросшего кустарником предлесья, испуганно вскрикнула. Из кустарника вынырнули хортиевские пограничные стражники. Люди остановились в замешательстве и бросились назад, к гребню.

— Куда побежали? — с досадой крикнул Юрко. — Хотите, чтобы на той стороне увидели, как мы умеем фашистам пятки показывать? Пусть фашисты боятся нас, а не мы их!

Голос Юрка, в котором прозвучали и насмешка и сила, остановил людей. Они подошли к Юрку и сгрудились вокруг него. И мы с Семеном и старым Скрипкой в несколько прыжков очутились рядом.

— Не горячитесь, хлопцы, — заморгал глазами Скрипка, оглядываясь на приближающихся жандармов, — с них станет, что и стрелять начнут.

Но вместо ответа Юрко приказал:

— Хлопцы, вперед! Жинки с детьми и вы, диду, — обратился он к Скрипке, — тоже назад становитесь!

Сухонькое личико Скрипки побледнело, затем пошло красными пятнами.

— Мал, мал, — затопал он босой ногой, — мал меня учить, сучий сын! Тебя еще батько не выдумал, когда я со старым Куртинцом и Горулей… — но он не закончил, а, выпятив впалую грудь, повернулся лицом к жандармам.

Они были уже близко и поднимались вверх по склону. Впереди шел капрал, выкрикивая по нашему адресу угрозы и ругательства.

Я встал рядом с Юрком и Скрипкой.

Люди с той стороны границы смотрели в нашу сторону. Двое красноармейцев на дороге остановились. Один из них снял зеленую фуражку, вытер ладонью тыльную сторону околыша и, раньше чем снова надеть, высоко поднял фуражку над головой.

Это заметил не только я, но и все стоявшие рядом.

— Хай живе Червона Армия и Сталин! — восторженно, в самозабвении крикнул Юрко, и перекатное эхо повторило по межгорью: «Сталин…»

Ноющее чувство страха перед пограничными стражниками внезапно исчезло, и нечто противоположное страху и притом во сто крат более сильное поднялось в каждом из нас.

Капрал уже не шел, а бежал к нам. Лицо его пылало злобой.

— Разойдись! — крикнул он. — Или я прикажу стрелять!

— Не посмеешь, — с поразившим меня спокойствием сказал Юрко. — Вот с той стороны двести миллионов на тебя смотрят, пане жандарм.

Капрал невольно поежился и оглянулся, будто и в самом деле с той стороны границы грозно смотрели на него двести миллионов советских людей.

— Ах ты, быдло! — выругался он, подступая к Юрку. — Я приказываю разойтись сейчас же!

— А это уж, пане жандарм, как громада решит.

И, не обращая внимания на капрала, словно того и не было здесь вовсе, Юрко обернулся к толпе.

— Люди! — сказал он. — Есть думка, чтобы спокойно, чуете, спокойно разойтись по селам. Кто за это, прошу поднять руку.

Юрко первый поднял руку, и за ним последовали остальные.

— Ну, — улыбнулся одними глазами Юрко, — як громада решила, пусть так и будет… Жинки с ребятами, вперед, да не бежать: по своей земле ходим!

Женщины стали подниматься в гору, а за ними уже остальные. Юрко двинулся последним, даже не оглянувшись на онемевшего от изумления офицера.

— Ох, и хлопец! — восторженно шепнул мне Скрипка. — Ну… министр! А?

Выбравшись на гребень, я оглянулся. Стража поднималась за нами следом, а по ту сторону границы в лучах утреннего солнца зарей горел алый флаг над домом.

Когда мы перевалили вершину горы, ко мне подошел Юрко. Он был взволнован, хотя и пытался скрыть свое волнение.

— Пане инженер, — сказал Юрко, — уходите поскорее! Нас тут много, мы друг на друга похожи, а вас жандармы по одеже особо приметят.

— Спасибо за совет. А ты что будешь делать?

— Я? — Юрко задумался. — Я вот только присмотрю, чтобы людей не тронули, и жинку с сынком до села проведу, а там что-нибудь придумаю.

— Был бы я молодой, — произнес Скрипка, — ушел бы теперь на ту сторону.

Юрко покачал головой.

— Нет, мне уходить нельзя, диду, у меня и здесь дела будет много… Ну, прощайте, может, еще свидимся.

Но свидеться нам не пришлось. Часа два спустя после того, как мы расстались с селянами близ домика лесника, около полусотни жандармов окружили лесорубов и попытались схватить Юрка. Лесорубы не выдали товарища. Жандармы открыли огонь. Лесорубы бросились в топоры и зарубили жандармского офицера. Им удалось прорваться сквозь кольцо и уйти вглубь леса. Во время этой схватки был смертельно ранен Юрко. Умирал он в полном сознании, молча и только перед смертью сказал унесшим его с собой в лес товарищам:

— Не забывайте, хлопцы, зачем жить остались. И меня не забывайте. А як придут из-за гор наши, постучите в мою могилку.

Похоронили его вблизи перевала, у глухой тропы, по которой четыре года спустя, осенней ночью, жена Юрка Мария провела в тыл оборонявшим перевал гитлеровцам советский батальон. И сейчас еще можно прочитать на могильном кресте выжженную в ту пору короткую надпись: «Юрку, пришли!»

53

В старинной греко-католической церкви по Цегольнянской улице были зажжены все праздничные огни, и пан превелебный Новак возносил молитву о даровании победы оружию славного витязя Хорти и его союзников.

Вряд ли еще когда-нибудь в своей жизни духовный отец молился с таким усердием, как в июньский погожий день тысяча девятьсот сорок первого года, и казалось, что Новак не просил победы, а требовал ее у бога.

Война!

Давно уже вблизи советской границы по горам, от вершины до подножий, безжалостно вырубались широкие частые просеки, позволяющие хорошо просматривать местность. Из сел сгоняли людей строить укрепления на перевалах, но все, что вчера лишь было догадкой, предположением, слухом, сегодня стало действительностью. Война с Советским Союзом! Война!

Страшно прозвучало для меня вначале это слово, почти невозможно было сразу осознать его трагический смысл.

Хлынул новый поток репрессий. Даже в самых глухих горных селах появились усиленные пулеметами жандармские посты. Жандармы проводили облавы на отказывающихся ехать работать в Германию верховинских селян. Селяне встречали жандармов топорами, кольями и после кровавых стычек уходили в лес.

Родная речь была под запретом. Непокорных учителей высылали вглубь Венгрии.

«Под страхом смертной казни…» — с этих слов начинался почти каждый приказ или постановление.

Сабо прекратил свои обходы. Ему хватало дела и без нас. Но мы теперь не ощутили от этого никакого облегчения.

Меня снова вызвали в полицию, где человек, похожий на гусака, уставившись на меня блеклыми глазами, объявил:

— Будете являться сюда для отметки каждые три дня, и не один, а с женой. Поняли, что я сказал?

С чувством тайного злорадства выслушал я это приказание. Шла война с Советской страной, и какое значение по сравнению с мощью надвигающейся на фашизм грозы могли иметь эти меры предосторожности, придуманные жалкими полицейскими чиновниками!

Как и большинство людей в нашем крае, я был глубоко убежден в неприступности и могуществе Советского Союза. Убеждение это было так сильно, что его не могли поколебать ни первые победные реляции гитлеровского командования, ни горестное сознание того, что где-то уже горят советские города и селения, что по советским полям, топча зреющий хлеб, рвутся на восток фашистские танки.

— Нет, нет, это не может так продолжаться! — упрямо твердил я, шагая по комнате, в которой стояли у радиоприемника притихшие и растерянные Чонка и Ружана.

Будапешт передавал записанный на пленку репортаж с поля боя. Из приемника несся рев машин, неясные голоса команды, звуки взрывов, похожие на грозовые разряды, и торопливый рассказ гитлеровского корреспондента о том, что происходит сейчас у него перед глазами:

— Сто пятнадцать километров от границы! Бой идет за большую железнодорожную станцию… Налево в строительных лесах высится недостроенный жилой дом. Русские засели в доме и упорно сопротивляются… Сейчас… сейчас все будет кончено: четыре танка открывают огонь по дому. Вы слышите: первый выстрел… второй… третий! Строительные леса горят!.. Величественное зрелище!.. Огневые точки русских подавлены. Можно продвигаться вперед… Танки, а за ними пехота переходят железнодорожное полотно. Сто пятнадцать километров от границы!

— Иване, Василю, — шептала Ружана, прижимая к себе удивленно смотревшего на взрослых маленького Илька, — неужели они так сильны?

Я не отвечал ей. Я думал о другом: «Сто пятнадцать километров от границы!»

— Нет, что-то должно произойти…

— А ты… ты твердо веришь, Иванку, что все переменится? — спросила Ружана.

— Верю!..

Ожидание этой перемены стало для меня, как и для каждого честного человека, в ту пору единственным смыслом жизни. Люди хорошо сознавали, что сейчас идет война за судьбу и самое существование всех народов, битва между свободой и рабством, жизнью и смертью.

Однако время шло, а нависшая над нами туча не рассеивалась.

В витрине одного из магазинов канцелярских принадлежностей, мимо которого мне почти ежедневно случалось проходить, была выставлена большая карта фронтов. Каждое утро в один и тот же час предприимчивый владелец магазина, кругленький толстяк венгр, закрашивал коричневой краской все новые и новые куски завоеванной немцами территории. Он делал это старательно, педантично, с раздражающей тщательностью недалекого человека.

У витрины задерживались прохожие, скрепя сердце останавливался там и я, чтобы узнать, куда заползет сегодня обмакнутая в краску кисть. А коричневая, непроницаемая пелена, как какая-то дурная напасть, ползла все дальше и дальше на восток, хороня под собой голубые ленты рек и светлые кружки городов. Она переваливала через Днепр, растеклась по югу и вокруг Ленинграда. Неужели никто не в силах остановить ее ядовитое течение и нам не на что больше надеяться?

Дыхание у меня спирало от отчаяния. Я быстро отходил прочь, но мне чудилось, что проклятая кисть неотступно следует за мной, закрашивая неживым, тяжелым цветом дома, людей, небесную голубизну.

В эти страшные дни собственные беды людей словно отступили на задний план. Бои в России — вот к чему были прикованы их тревожные думы.

Лесорубы в горах, державшиеся обычно со мной сдержанно, улучив удобную минуту, подходили поодиночке и, как бы невзначай, спрашивали:

— Уж не слышно ли, пане, чего-нибудь доброго?.. Как там?..

— Пока ничего, — отвечал я.

Одни, выслушав мой ответ, отходили молча, а другие, потоптавшись, не выдерживали:

— Эх, надо было бы, пане, один бог знает, как то надо…

А я чаще, чем когда-либо, думал теперь о Горуле и Куртинце. Как не хватало мне сейчас этих людей! Горуля далеко. А Куртинец?.. Может быть, ему удалось бежать или и он замучен, как сотни его товарищей, в застенках и концентрационных лагерях? Но в душе у меня жила какая-то странная уверенность, что Куртинец жив, что он здесь, в нашем крае.

Мысль разыскать Олексу стала все настойчивей преследовать меня. Наконец я принял решение… Но как осуществить его в это страшное время, когда люди избегали встреч даже со своими близкими друзьями, а малейшее неосторожное слово грозило непоправимой бедой? И все же я решил начать поиски.

Терпеливо, настойчиво, будто ощупью во мраке, я стал нащупывать пути к тому, чтобы узнать что-нибудь о людях, которые были близки с Куртинцом, но — увы! — мне не удавалось напасть на след ни одного из них. Иногда почему-то мерещилось, что старик Лобани мог бы мне тут помочь. Но Лобани уехал из Ужгорода, и я потерял всякую связь с ним. И вот, когда казалось, что все мои попытки напрасны, я вдруг вспомнил лесного объездчика Имре Гевизи, в сторожке которого последний раз виделся с Горулей. Гевизи продолжал свою службу, но уже не на Ужанщине, а в долинном притиссянском лесничестве, недалеко от того места, куда я ездил выплачивать деньги сплавщикам. Он был единственным не исчезнувшим с моего горизонта человеком, связанным в моей памяти с именами Горули и Куртинца. Я решил при первом же удобном случае повидаться с ним.

Объездчик вначале принял меня приветливо, но едва только я осторожно намекнул на цель моего приезда, как он забеспокоился и стал уверять, что ничего и никого не знает, а то, что раньше знал, — так сейчас не такое время, чтобы ему, венгру, вспоминать об этом. Его дело — лес, а до остального он не касается, и господину инженеру лучше тоже забыть, что он когда-то видел в сторожке под Ужом.

Объездчик явно тяготился моим присутствием, и я заторопился уйти.

Гевизи не стал удерживать меня, но вышел со мной, чтобы проводить через кукурузное поле.

— Ах, господин инженер, — сетовал он дорогой, отклоняя нависшие над тропой листья кукурузы, — как легко ни за что ни про что пропасть человеку! Ну мало ли чего взбредет кому в голову, а ты за это отвечай!

— Не беспокойтесь, Гевизи, — с досадой прервал я объездчика, — я не донесу на вас.

Он остановился, что-то дрогнуло в его лице.

— Я совсем не к тому, — смущенно пробормотал он. — Я никогда не сомневался… Если бы только в моих силах было помочь, уж верьте мне…

Я промолчал.

— А разве господин инженер в последнее время где-нибудь видел господина Куртинца? — неожиданно спросил Гевизи, испытующе глядя на меня.

Я насторожился.

— Нет, не видел. А что?

— А я думал, вы его где-нибудь тут встретили, — с облегчением, как мне показалось, произнес Гевизи и тут же стал торопливо прощаться со мной.

Через минуту каждый из нас уже шагал своей дорогой.

Последняя надежда что-либо узнать о Куртинце рухнула.

54

Вечер. Из-за кукурузных полей выплывает на блеклое небо большой оранжевый шар луны. Река курится, отдавая свое тепло похолодевшему вечернему воздуху. Паром движется медленно, со скрипом, а вода звенит и плещется о плоскодонные баркасы под бревенчатым настилом.

Здесь Тисса перестает быть горной рекой. Равнина меняет ее течение, река делается шире и как бы спокойней, но вода по инерции продолжает еще свой стремительный бег, и паромщику трудно бороться с быстриной.

Вместе со мной на левый берег переправляются селянский воз, запряженный двумя длиннорогими волами, и подъехавшие в самую последнюю минуту всадники — венгерский офицер и солдат, его ординарец.

На возу сидит закутанная в мохнатый черный платок женщина, похожая в сумерках на огромную дремлющую птицу. Солдат держит под уздцы одномастных вороных коней. Кони, чуя воду, фыркают, глухо бьют копытами по бревнам и, бренча мундштуками, время от времени вскидывают головы, будто хотят освободиться от держащего их под уздцы солдата. Офицер, как и я, стоит, облокотившись о жердь, огораживающую паром, и смотрит в мерцающую под нами воду.

Но ни прелесть осеннего вечера, ни красота пейзажа не радуют меня. Все вокруг кажется фальшивым и враждебным. Особенно ненавистен мне офицер, внезапное появление которого на берегу заставило паромщика повернуть обратно отчаливший было паром. Лица офицера я не могу разглядеть в густых сумерках, но, и не глядя на него, я испытываю к нему отвращение. Может быть, завтра и он погрузит своих солдат в пахнущие карболкой вагоны и поедет туда, вглубь России, чтобы жечь, разорять и уничтожать то, что создано людьми для счастья.

Я стараюсь не смотреть в его сторону, но порой все же бросаю на него взгляд, и мне кажется, что он тоже иногда посматривает на меня. Тогда я отхожу к противоположному краю парома и начинаю помогать паромщику перебирать натянутый с берега на берег канат.

Сегодня утром меня вызвал управляющий конторой.

— Господин Белинец, — сухо сказал он. — Мне телефонировали со сплава, что у них там какое-то недоразумение. Двое сплавщиков жалуются, что их обсчитали.

— Этого не может быть! — возмутился я.

— Не знаю, не знаю! — пожал плечами управляющий. — Я ничего дурного о вас сказать не хочу. Прошу, поезжайте сегодня и выясните, в чем там дело.

Таким образом, я оказался на переправе через Тиссу.

Подводная часть парома мягко ударяется о дно. Всплеснув, откатывается назад волна, и паромщик привычным движением быстро сталкивает на отлогий берег сходни.

Я жду, пока сводят запряженную волами повозку, а затем уже и сам схожу на берег и шагаю дальше по уезженной, пустынной теперь дороге. Отсюда до села, где живут сплавщики, не больше пяти километров.

Стало светлее. Это луна успела сбросить с себя тревожную и тусклую оранжевую окраску и засветиться пока еще не ярким, голубоватым сиянием.

Офицер и его вестовой не сели на лошадей. Они тоже идут пешком. Я слышу, как позади меня скрипят сапоги и цокают конские копыта о камни.

Чтобы пропустить их вперед, я сбавляю шаг и ступаю по обочине дороги. Солдат с лошадьми отстает, а офицер нагоняет меня и с минуту идет почти что рядом, шаг в шаг, пощелкивая прутиком по голенищу сапога. Не знаю, почему, но я прислушиваюсь к этому звуку, как прислушивается иногда человек к гипнотизирующему тиканью часов. Внезапно пощелкивание обрывается, и офицер произносит очень тихо:

— Здравствуйте, пане Белинец!

Я скорее угадываю, чем узнаю, этот голос и, пораженный, останавливаюсь, глядя во все глаза на офицера. И освещенное лунным светом лицо офицера я тоже едва узнаю. Не было раньше ни этих складок у рта, ни этих впадин и темных кругов вокруг глаз, лишь немного тяжелый, волевой подбородок по-старому упрямо приподнят.

Проходит минута, а может быть, гораздо больше, прежде чем я обретаю дар речи.

— Здравствуйте, пане Куртинец!.. Я вас так искал!..

— Вот видите, говорят, на ловца и зверь бежит. — И Куртинец, обернувшись к подошедшему солдату, спрашивает: — Куда?

— Недалеко. Стежка налево. Там будет лучше всего.

И, дернув коней, солдат проходит вперед, а мы молча следуем за ним.

Куртинец не спрашивает меня, почему я очутился в такую пору на пароме, куда и зачем иду. И вдруг я догадываюсь, что ему и не надо спрашивать, что он сам все это знает. Разговор с Гевизи, телефонный звонок в контору, жалобы сплавщиков и теперь встреча с Куртинцом связываются для меня воедино, а ночной, окруживший нас мир, казавшийся мне только что враждебным и опасным, представляется теперь населенным невидимыми друзьями, готовыми предупредить об опасности и помочь в любую минуту.

Заросшая пересохшей травой межевая канава уводит нас от дороги в поля созревшей кукурузы.

Мы идем минут десять — пятнадцать, и вот уже кукуруза начинает редеть, впереди виден уставленный тут и там оборотами луг.

Солдат останавливается, смотрит и слушает. Затем молчаливо передает коней Куртинцу, а сам уходит куда-то. Вскоре он возвращается, но уже с противоположной стороны.

— Тут будет хорошо, — уверенно говорит он, берет у Куртинца поводья и отходит с лошадьми в сторону.

— Сядем, пане Белинец, — предлагает Куртинец, опускаясь на землю.

Я присаживаюсь рядом, на самый край межевой канавки.

— Давно мы не виделись, — говорит Куртинец, — а пришлось встретиться — так снова ночью.

— Но эта ночь темнее прежних…

— Да, — задумывается Куртинец, — правда, что темнее. Но я верю: нам суждено еще встретиться при свете дня.

Куртинец смотрит на меня, и я вижу, что он хорошо понимает, о чем я думаю и что у меня на душе.

— Да, светлые дни наступят и для нас, — еще раз настойчиво произносит он, вынимает из кармана сигарету и долго мнет ее пальцами, не закуривая.

— Итак, вы искали меня?

— Искал.

— Откуда вы знали, что я… ну, что я еще существую?

— Я ничего не знал, пане Куртинец. Да и откуда мне было знать? Мне казалось, я верил, что вы живы, что вы здесь, и я решил найти вас.

— Это было довольно рискованно с вашей стороны, — говорит Куртинец.

— Возможно. Но больше я не мог так жить.

— Вам нужно было мне что-нибудь сообщить или передать?

— Нет, — отвечаю я. — Я хочу знать, пане Куртинец, что происходит, и просить совета.

И я, стараясь быть спокойным, начинаю рассказывать Куртинцу, о чем передумал и что перечувствовал последнее время.

Он слушает не перебивая. Лица его теперь мне не видно, я вижу только его широкую, плотно обтянутую курткой спину.

— Что же там, — спрашиваю я, — в самом деле все идет к концу и надо верить этим страшным сообщениям, что силы Советской Армии сломлены? Но ведь это невозможно, это немыслимо представить себе, что фашизм победит!

— Он и не может победить, — спокойно говорит Куртинец, отбрасывая искрошенную, так и не закуренную сигарету. — Он не может победить, и не потому, что он слаб, нет, он еще очень силен, но то, на что он поднял руку, непобедимо! Нельзя победить то, что полно жизни, что несет людям счастье, простор их творческим силам, что дает им возможность построить на земле мир, в котором нет нужды обманывать, хитрить, грабить, убивать. Несколько дней назад я прочитал чудесные слова у писателя Короленко: «… Человек рожден для счастья, как птица для полета». Удивительно верно сказано!.. Но что такое счастье, если не творчество, если не радость, которую делами своими должны передавать люди людям! В этом смысл жизни. А фашизм — это мировоззрение преступников и бесплодных. Значит, он мертв в самой своей сердцевине и обречен.

— Но до какого предела дойдут эти мертвецы? — вырывается у меня. — Откуда в них эта сила?

— Идет очень трудная, смертельная война. Но исход ее будет решать не Гитлер с его пусть даже очень значительными успехами. Силы Советского Союза неисчерпаемы, и вы не ошиблись в своей вере в них, вы только ошиблись во времени, в сроках.

Большая рука Куртинца ложится на мою руку.

— Победит Советский Союз, как он побеждал всегда и во всем. А с этой большой победой кончится долгая недоля и нашего края… А пока война! Народная война! И пусть враг чувствует ее, пане Белинец, не только там, на фронте, но и в наших горах…

И когда Куртинец произнес последнюю фразу, я как-то отчетливо понял, что уверенность его и ясность мыслей были следствием не только сильной, убежденной веры в победу, но и следствием того, что он сам участвовал в борьбе за ее приближение.

«Но что должен делать я в такое тяжелое, трудное время, чем я могу быть полезен в этой борьбе?» — подумал я и повторил вслух эту мысль. Куртинец не удивился моему вопросу, он, видимо, ждал его.

— Я видел ваши пробные посевы, пане Белинец, — сказал он вдруг после долгой паузы. — На клаптиках под Лютой и еще под Студеницей. Клаптики маленькие, не о таких клочках вы мечтали, но ведь это все до поры до времени, мы еще увидим с вами не клаптики, а поля, вольные, без меж… Я слыхал, что вам удалось добиться значительных успехов в ваших опытах с меумом.

— Да, так, — ответил я, удивившись его осведомленности.

Куртинец улыбнулся.

— Я даже пил, пане Белинец, молоко от коров, которых кормят этим вашим меумом. Отличный вкус молока! — призадумавшись, продолжал он. — Все это и есть ваше дело, пане Белинец, вы обязаны его продолжать.

Я разочарованно слушал Куртинца.

— Вы просто не поняли меня, пане Куртинец! — с горечью прервал я его. — Кому нужны сейчас мои пробные посевы, опыты, наблюдения? Я не в силах больше заниматься всем этим!

— Они нужны будущему, — ответил Куртинец. — Тому светлому будущему, которое близится.

— И это все, что, по-вашему, я могу и должен делать в такое время?

Куртинец пристально поглядел на меня, но не ответил. Пауза показалась мне слишком долгой.

— Кто живет по соседству с вами? — наконец спросил он.

— Справа — хозяйка дома и два ее сына.

— Кто сыновья?

— Один ушел в армию добровольцем, а второй — содержатель ресторана.

— Мадьяроны?

— Да.

— А слева?

— Старый почтовый чиновник с женой.

— Так… — Куртинец на мгновение задумался. — А можно ли пройти в ваш дом не со стороны улицы? — спросил он после недолгого молчания.

— Можно, — отвечаю я. — Позади дома откос горы, а дальше виноградники.

Было уже поздно. Луна висела прямо над нами и заливала серебряным светом длинные глянцевитые листья кукурузы. Время от времени со стороны Тиссы проносился легкий ночной ветерок, и листья шелестели, играя тысячами бликов.

— Нам нужна квартира в Ужгороде, — вдруг произнес Куртинец, — взамен провалившейся неделю назад… И то, что вы на таком неважном счету у полиции, нам только на руку… Им ведь и в голову не придет, что человек, который является на отметку каждые три дня, отважится держать у себя нелегальную квартиру. Вы для них запуганный, подавленный обыватель.

— Это ваше предположение, пане Куртинец? — спросил я.

— Нет. Нам уже известно, что они о вас думают… А мы будем действовать, как в народе говорят: «От вора прятать — на видное место класть…» Но… — и Куртинец, сделав паузу, поглядел на меня, — но готовы ли вы, пане Белинец?

— Да, пане Куртинец, готов!

— А… ваша жена?

— Да, — ответил я без колебания.

— Так слушайте, — сказал Куртинец, — к вам на этих днях придет человек и скажет: «Я ищу комнату на один месяц». Вы должны ответить: «Пожалуйста, зайдите посмотреть». Вы поняли?

— Понял.

— Пожалуйста, повторите.

— «Я ищу комнату на один месяц… Пожалуйста, зайдите посмотреть».

— Вы сделаете для этого человека то, о чем он вас попросит. Пока это все.

В эту минуту я особенно остро почувствовал, что где-то рядом идет упорная борьба сотен людей, объединенных единой организующей волей против темных сил зла. И от сознания, что я становлюсь в одну шеренгу с ними, сделалось вдруг радостно и безбоязно, как в тот далекий солнечный осенний день, когда я шел и вслушивался в мерную поступь колонны голодного похода.

— А как здесь хорошо, мирно! — оглядываясь вокруг, произнес Куртинец. — Прислушайтесь, как спокойно шелестят листья!.. Вы, должно быть, проголодались, товарищ Белинец?

— Нет, не очень.

— А я так готов вола съесть!

Куртинец привстал и два раза протяжно свистнул. Через минуту к нам подошел солдат.

— Что у тебя там есть в сумке? — спросил Куртинец.

— Кое-что найдется, — ответил солдат.

— Тащи все сюда!

— И мужиевское? — нерешительно спросил солдат.

Куртинец улыбнулся.

— Так и быть! — махнул он рукой. — Сегодня можно и мужиевское.

Вскоре перед нами на разостланной салфетке оказались головка овечьего сыра, кукурузные лепешки и бутылка мужиевского вина. Куртинец разлил вино в алюминиевые стаканчики и, подняв свой, сказал:

— Есть много желанного, любимого нами, за что хотелось бы выпить, товарищ Белинец. И все это самое дорогое для людей связано с Советским Союзом. За Советский Союз!

— За Советский Союз! — повторил я.

Остаток ночи, по совету Куртинца, я скоротал у объездчика Гевизи, а утром вернулся в Ужгород.

55

Это произошло вскоре после моей встречи с Куртинцом.

У калитки позвонила черненькая хрупкая женщина в очках и в широком сером поношенном пальто.

Для всех, кто бы нас с Ружаной ни спросил, это наша знакомая Мария Планчак из Хуста, приехавшая в Ужгород искать места портнихи, а на самом деле это Анна Куртинец.

Теперь женщина появляется в определенные дни в одно и то же предвечернее время, и я всегда жду ее в теплице.

Не спеша расстегнув пальто, под которым виден широкий синий в белую горошинку фартук, Анна достает из-под него перевязанный бечевкой сверток. Иногда свертки бывают тяжелыми, иногда совсем легкими. Я прячу их на дне ящика под слоем земли с проросшими кустиками альпийского клевера.

Свертки лежат у меня несколько дней. Приходят за ними в очередь двое: хлопец, напоминающий мне чем-то Юрка, с прямым, как бы бросающим вызов опасности взглядом, и средних лет мужчина в рабочей куртке, обстоятельный, спокойный, какой-то будничный, один из таких, кто раньше, чем на что-либо решится, прикинет много раз, а уж решившись, никогда не отступит от задуманного.

Чувствовалось по всему, что оба они не ужгородцы, а дальние, но куда они увозили свертки, я не знал, не знал и того, что содержалось в этих свертках.

С Ружаной мы не разговаривали о приходивших к нам людях. Это было как бы молчаливым уговором между нами. Оба мы отлично сознавали, что ждет нас в случае провала. Мы делали без тени колебания то, что должны были делать. В этом был теперь единственный смысл и содержание нашей жизни. И никогда раньше мы не были так дороги друг другу, как теперь, когда не принадлежали себе.

Однажды Анна пришла позже, чем обычно. Расстегнув пальто окоченевшими от ноябрьского холода пальцами, она достала сверток и, протягивая его мне, сказала:

— Отдайте человеку, который явится за ним сегодня. Он железнодорожник и назовет себя Пиштой. Скажите ему, что это для Верховины. Пишта оставит у вас небольшой баул. Припрячьте этот баул понадежней, пане Белинец.

— Хорошо, не беспокойтесь, — ответил я.

Проводив Анну до калитки, я не вернулся в теплицу, а пошел в дом и сел приводить в порядок свои записи; помня слова Куртинца, я заставлял себя работать.

Внезапно шум на улице оторвал меня от занятий. Я отложил карандаш и стал прислушиваться. Казалось, что кто-то пробежал мимо дома, затем послышались свистки, они как бы перекликались между собой.

В комнату вошла Ружана, держа в руках уснувшего Илька. Лицо у нее было встревоженное.

— Ты слышишь, Иванку? — спросила она. — Мне кажется, кого-то ловят.

В этот момент где-то невдалеке раздался одинокий хлопок выстрела. И, как бы в ответ ему, послышались выстрелы с разных сторон. Они приближались к нашему дому вместе с яростными свистками полицейских и пронеслись мимо, становясь все глуше и глуше.

У меня онемели пальцы, заколотилось сердце. Все смолкло, но ненадолго. Снова послышался топот ног, и кто-то неистово заколотил в нашу калитку:

— Откройте, это полиция! Живо!

…Обыск в доме, в саду, в теплице. Весь квартал был оцеплен.

Офицер в сопровождении полицейского зашел следом за мной в теплицу.

— О! — удивленно воскликнул он. — У вас тут весна!

Он пошел по узкому проходу, отодвигая ящики и заглядывая за стеллажи.

Я старался не смотреть на ящик, в котором уже развернулись и зеленели трилистники альпийского клевера. И как птица, которая пытается отвлечь охотника от гнезда, где сидят ее неоперившиеся птенцы, я сам принялся отодвигать другие ящики, показывая офицеру все закоулки.

Обыск в теплице закончился. Офицер приказал мне следовать за ним.

Я спросил, могу ли зайти в дом и взять пальто.

— Не к чему, — бросил офицер, — тут недалеко.

Он пошел впереди, освещая дорогу электрическим фонариком. За офицером следовал я, за мной — полицейский. Мы вышли на улицу и свернули к винограднику. Стоял промозглый туман, и голубоватые лучи фонарика еле пробивали темноту. Но вот мелькнул встречный свет, послышались голоса. К шедшему впереди меня офицеру приблизился полицейский.

— Что с лейтенантом? — спросил офицер.

— Увезли. Он без памяти, пуля попала в живот…

Мы сделали несколько шагов к группе расступившихся полицейских.

— Взгляните-ка сюда, — обратился ко мне офицер.

Несколько пучков света, соединившись мутным пятном, скользнули по вязкой глинистой земле, осветив неподвижно распростертого человека. Он лежал на спине, неестественно поджав левую ногу и вцепившись руками в отвороты форменного железнодорожного пальто. На меня в упор глядели остановившиеся глаза старого Шандора Лобани…

— Ну? — нетерпеливо спросил офицер.

Я стоял, потрясенный разыгравшейся только что трагедией. Но мысль работала ясно и удивительно быстро. Ответить, что я никогда не встречал здесь старика, было бы бессмысленно и гибельно: меня опровергли бы другие.

— Это старик мраморщик, господин офицер, — произнес я. — Он жил когда-то на нашей улице.

— К кому он ходил?

— Не знаю, я его не встречал здесь около года.

— Но к кому-то он ходил? Кому-то он нес этот баул? — раздраженно выкрикнул офицер, ткнув сапогом какой-то объемистый предмет.

Я скосил глаза и только теперь увидел у ног Лобани небольшой фанерный баул. Крышка его была откинута, внутри баула лежали плотно уложенные пачки револьверных патронов.

— Кому-то он нес все это? — повторил офицер и злобно выругался.

Опознавать убитого полицейские приводили на виноградник других людей, и все они один за другим подтверждали мои слова.

— Да, он жил когда-то на нашей улице. И никто его не встречал здесь вот уже около года.

По отрывочным разговорам полицейских я понял, что произошло следующее. Полиция устроила очередную облаву по проверке документов. В эту облаву и попал Лобани. Он предъявил документы, но когда полицейский попытался обыскать его, старик сбил того с ног и бросился вверх по нашей улице. Бегущего заметили другие полицейские посты, и началась погоня. Лобани бежал, отстреливаясь. Ему удалось добраться до виноградников, но тут его насмерть сразила полицейская пуля.

Офицер, убедившись, что ничего нового ему не узнать об убитом, приказал нам разойтись по домам.

Полиция продержала наш район оцепленным всю ночь. Шли обыски. То и дело по улице проезжали полицейские автомашины.

Шандора Лобани больше не было в живых, и для меня его смерть была первой горькой утратой в борьбе, на путь которой я теперь сам вступил. «Сколько таких утрат ждет нас еще впереди, — думал я, — сколько таких опасностей и тревожных ночей?»

Погасив свет, тесно прижавшись друг к другу, будто перед расставанием, которое вот-вот может наступить, сидели мы с Ружаной в моей комнате, прислушиваясь к происходившему на улице и готовые ко всему.

Минула неделя, все успокоилось, но к нам никто не приходил. Мне нужно было везти деньги лесорубам на лесосеки, а в ящике под землей лежал сверток для Верховины, и я не знал, что с ним теперь делать. Это и беспокоило и мучило меня.

Рано утром, перед тем как отправиться в контору, я зашел в теплицу, решительно отодвинул в сторону боковую доску ящика и вытащил из потайного места сверток. Осторожно развернул я на стеллаже плотную обертку. Это были листовки.

«Разгром немецких империалистов и их армий неминуем». Так сказал Сталин в Москве шестого ноября…»

Волнуясь, пробегал я строчку за строчкой до конца и вновь возвращался к началу.

«Не может быть сомнения, что в результате 4-х месяцев войны Германия, людские резервы которой уже иссякают, — оказалась значительно более ослабленной, чем Советский Союз, резервы которого только теперь разворачиваются в полном объеме».

«…Немецко-фашистские захватчики стоят перед катастрофой».

И заканчивалась листовка призывом:

«Люди Верховины, не покоряйтесь! Коммунисты зовут вас в бой против фашизма, против оккупантов. Пусть дороги в наших горах станут для них непроходимыми, а земля — могилой!»

Взволнованный я вернулся в дом и показал листовки Ружане. Она внимательно прочитала одну из них и вопрошающе посмотрела на меня.

— Надо ждать, Иванку, — неуверенно произнесла она, — ведь за ними должны прийти.

— А если не придут еще неделю? Видишь, что это за листовки, — разве они могут ждать?

Ружана отрицательно покачала головой.

— Но что же ты хочешь с ними делать?

Я помедлил с ответом.

— Повезу их сам на Верховину.

Ружана глубоко вздохнула.

— Я очень боюсь за тебя, Иванку, очень боюсь…

Но на другой день, когда я собрался уезжать, она сама помогла мне разложить листовки среди ведомостей в портфеле, и поцеловав меня на прощание, шепнула:

— Да хранит тебя матерь божья, дорогой мой!

Я оставлял эти листовки в колыбах у лесорубов, на сельских улицах, на станции в Воловце и на вагонных сиденьях рабочего поезда. Делал я это незаметно, осторожно и не раз наблюдал, как люди, найдя такие сложенные четвертушкой листки, разворачивали их и быстро прятали в карманы.

Анна Куртинец снова пришла к нам через месяц. Узнав о том, как я распорядился листовками, предназначенными для Шандора Лобани, она в следующий раз, передавая новые свертки, сказала:

— За четырьмя придут, а два, для Верховины, отвезете сами. Это — поручение комитета.

С той поры, уезжая к лесорубам или сплавщикам, в саквояже среди пачек денег я вез с собою из Ужгорода по указанным адресам пачки листовок.

56

Шел сорок второй год.

Попрежнему каждое утро владелец писчебумажного магазина появлялся в витрине возле карты с кистью и ведерком, на котором застыли подтеки коричневой краски, и педантично, аккуратно замазывал все новые и новые области на карте. Порою хотелось схватить его за руку, остановить, будто от него зависела судьба этой огромной, протянувшейся с востока на запад великой страны.

Я сам был свидетелем того, как он обвел краской узкую светлую полоску на волжском берегу, и с отчаянием подумал, что завтра этой полоски уже не будет.

Но на следующий день хозяин не появился в обычное время у своей карты, и полоска оставалась незакрашенной… Так прошла неделя, другая, месяц. Узенькая, белая (белизну эту особенно подчеркивало охватившее полоску с трех сторон сплошное коричневое поле), она вызывала сначала тревогу, потом удивление и едва скрываемое людьми восхищение.

— Все еще держится? — шепотом спрашивали у меня сослуживцы, зная, что я каждый день прохожу мимо карты.

— Держится, — отвечал я.

— Удивительное дело!

В эти дни вернулся из армии сын владелицы нашего дома. Рослый, с бычьей шеей, когда-то воинственно настроенный, парень дошел со своим кавалерийским взводом до незакрашенной полоски у Волги. Домой он возвратился на костылях, с туго забинтованной, искалеченной ногой и на все расспросы домашних говорил одно:

— Черт бы побрал немцев!..

Но на этом история с картой не кончилась. Несколько времени спустя я снова увидел в витрине толстяка хозяина с кистью и тюбиком краски в руках. У магазина образовалась толпа. Люди со скрытым нетерпением следили, как толстяк принялся выбеливать широкие клинья на коричневом поле. А через неделю он уже появился не с тюбиком, а с целым ведерком белил и так широко мазнул кистью, что остановившийся усатый прохожий в венгерке с возмущением выкрикнул:

— Господа, что он делает?.. А вы стоите и молчите!

— Чего же нам кричать? — добродушно отозвался из толпы долговязый трубочист в бархатной шапочке. — То ведь не он, а они там делают, кричи не кричи, а закрашивать надо.

Усач исчез, и через несколько минут в магазин вошли два полицейских. Не успевший закончить свою работу толстяк выбрался по их приказанию из витрины, а еще немного погодя его уже вели под конвоем по улице. Он был бледен и лепетал, растерянно моргая глазами:

— Я не прибавил ни одного лишнего миллиметра, господа. Ни одного лишнего… Все точно по будапештской сводке. Прошу проверить, господа… Я всегда точен!..

Карту убрали, но никакая сила уже не могла скрыть того, что на земле, которую изображала карта, становилось все светлее и светлее, а вскоре эхо великой битвы на Волге отозвалось и в нашем крае.

В горах неспокойно.

Сначала говорят об этом глухо, под строжайшим секретом, а затем уже почти открыто. Слухи с удивительной быстротой достигают Ужгорода, радуя одних и устрашая других.

При каждом моем приезде на Верховину лесорубы, старый Федор Скрипка, а главным образом Семен Рущак, сообщают все новые и новые радующие меня вести: мне рассказывают о сожженных лесных складах, о том, что под туннелями у Воловецкого перевала пущен под откос поезд с едущими на фронт солдатами, что там уничтожен жандармский пост, а там обстреляна на марше рота, и что жандармерия две недели искала сброшенных с самолета парашютистов, но так и не нашла.

С Семеном Рущаком видимся мы всякий раз, когда я приезжаю на лесосеки.

Выплатив лесорубам деньги, я не спешу в тот же день возвратиться в Ужгород, а лошадьми или пешком добираюсь до хаты Федора Скрипки. Дорога не близкая, но это не останавливает меня.

Вечером, как только стемнеет, в хате Скрипки появляется Семен, и мы идем с ним на ферму. Теперь на первой ферме уже не одна Пчелка радует мой глаз — десять карпатских бурых коров стоят в стойлах.

Это все благодаря стараниям и настойчивости Семена. Нет, не о Матлахе думает он, а бродит в нем и не дает ему покоя пытливая кровинка, без которой и жизнь была бы ему немила. Я и не подозревал прежде, каким неоценимым помощником станет для меня Рущак.

Семен водит меня от стойла к стойлу, делится своими наблюдениями, показывает записи, которые я прошу его вести.

Я прихожу на ферму попрежнему тайком, но Семен не очень опасается ночного появления Матлаха.

— Матлах теперь, — говорит Семен, — как стемнеет, сидит у себя дома и носа никуда не кажет. Днем еще носится, а к вечеру — ворота на запор. И дом-то у него стал, Иванку, як та крепость. Жандармов у себя держит, таких псов завел, что сам их боится.

Все эти перемены произошли после того, как однажды утром сторожа увидели на воротах матлаховского дома приклеенный листок бумаги.

«Слухай, Петре, — было написано на листке, — приказываем мы тебе, песиголовцу, поджать хвост и над людьми не лютовать. А як откажешься ты исполнить наш приказ, так знай, что дому твоему не стоять, а тебе не жить. Смерть фашистам!»

Матлах прочитал листок и рассвирепел:

— Ах, сучьи дети! Мне приказывать вздумали! Меня пугать!

Он велел запрячь коней и понесся к окружным властям.

— Читай же, что мне пишут! — крикнул Матлах жандармскому майору и бросил на стол измятый листок. — Чья же это власть на Верховине: наша или того красного быдла? Я гроши давал, чтобы и духом красных у нас не пахло!

Майор стал успокаивать Матлаха, обещая принять меры, и сказал, что в ближайшее время в горах будет наведен порядок раз и навсегда.

Успокоенный Матлах возвратился домой, но той же ночью сгорел у него дотла недавно выстроенный во дворе флигель, а сторожа опять нашли на воротах листок, на котором было написано: «Не жалуйся!»

С той поры Матлах превратил свой дом в крепость и выезжал уже в сопровождении вооруженных стражников.

Следовавшие одна за другой карательные экспедиции оставляли за собой кровавый след, но Верховина не только не смирялась, а борьба разгоралась все сильнее и сильнее.

Как-то, сообщая мне о новых удачах народных мстителей, Семен говорит:

— Ох, и встал фашистам поперек горла этот Микола с Черной горы!

Я вскакиваю.

— Как ты сказал?.. Микола с Черной горы?

— А ты что, знаешь его? — испытующе смотрит на меня Семен.

— Нет!

— И я пока что не знаю.

— Была такая сказочка про Миколу с Черной горы…

— Гм-м, — усмехается Семен, — они бы дуже хотели, чтобы тот Микола был сказочкой. — И перешел на шепот: — Сам ходил смотреть на его работу. Под перевалом лежат у дороги машины, богато машин, и всё спаленные. Меня жинка ругала, что пошел смотреть: «Попадешь в беду!», — а меня тянет, х-о-о-рошая работа! Э!.. Да ты меня вовсе и не слушаешь! — обижается Семен.

Я и в самом деле не слушаю. «Микола с Черной горы!.. Микола!.. Кто еще мог взять это имя, кроме Горули? Никто, только он один, придумавший эту сказку о запертой земле. Неужели Горуля?..»

Всю обратную дорогу я думаю только об этом, и мысли мои то радостны, то тревожны.

В Ужгороде я с нетерпением жду Анну. Она появляется с заплечной корзинкой, в которой под кочнами салата уложены тяжелые небольшие пачки. Точно такие же, как те, что лежали в бауле Шандора Лобани.

Я прячу эти пачки в укромное место и, когда Анна собирается уходить, спрашиваю:

— Микола с Черной горы — кто это?

Анна молчит.

— Горуля?

Анна молчит.

И вдруг меня озаряет догадка.

— Олекса, — произношу я шепотом.

Анна молча кивает головой.

…Однажды утром, когда я пришел в свою контору, напуганный событиями управляющий вызвал меня к себе и сказал:

— Мы больше не можем рисковать денежными суммами, которые вам приходится развозить, господин Белинец. До сих пор вам везло, но не дай боже, эти красные подстерегут вас… Я решил изменить систему расчета с верховинскими лесорубами. Теперь они будут получать деньги раз в месяц, и только в Сваляве, в отделении банка. За вами останутся, господин Белинец, сплавщики на Тиссе. В долине все-таки безопаснее…

Так нежданно-негаданно прервалась моя постоянная связь с Верховиной. Это очень удручало меня, но изменить тут я ничего не мог.

Край наш перестал быть для оккупантов спасительным тылом. Газеты, долго и упорно хранившие молчание о партизанах, наконец разразились угрозой: «У нас хватит сил навести порядок!»

Однако это легче было обещать на газетных столбцах, чем осуществить на деле.

Попрежнему взрывались по пути к фронту воинские эшелоны, то тут, то там завязывались бои между партизанами и посланными против них войсками, а в сводках Советского Информбюро, передачи которого мы тайно ловили, стали появляться сообщения о действиях партизан в наших горах.

В феврале сорок четвертого года я снова увиделся с Куртинцом, но на этот раз у меня в доме. Я был счастлив вдвойне: и тем, что опять вижу этого мужественного, дорогого мне человека, и той неожиданной радостной вестью, которую он принес о Горуле; Горуля был у нас, и не в горах, а на Ужгородщине!

— Здесь, здесь, — говорил мне Куртинец, отряхивая снег со своей венгерской бекеши, — вернулся еще осенью. А больше ничего не скажу, и не спрашивайте…

Я уже давно привык к железным законам конспирации, которым мы все подчинялись, и не обижался.

— Вы добрый вестник, — говорил я, крепко пожимая руку Куртинцу.

— Хотел бы им быть всегда, — улыбался тот, — до конца жизни.

Мог ли я подозревать в ту минуту, что конец этот наступит так скоро?..

Еще накануне вечером ко мне явился пожилой рабочий, которого я знал под кличкой «Верный». Осведомившись, все ли в порядке, он предупредил, что завтра утром ко мне придет гость и пробудет до вечера.

— Калитку с ночи не замыкайте на ключ. Условный сигнал, что в дом можно войти, — загнутая занавеска на левом окне. Гостю передайте, что буду здесь, как условлено, в восемь.

И вот утром, чуть занялся зимний рассвет, пришел Куртинец. И хотя в каждом его движении чувствовалась осторожность и говорил он тихо, у меня появилось ощущение, что в доме стало многолюдно, веселей и праздничней.

Зайдя в комнату, Куртинец принялся греть руки, похлопывая ладонями по кафелю горячо натопленной печи. От еды он отказался и только попросил черного кофе. Я ушел на кухню и, когда возвратился, застал Куртинца сидящим в кресле, а рядом, на полу, тряся хвостом, подпрыгивала пичужка. Я даже не сразу сообразил, что она заводная.

— Славно сделана! — поднял на меня глаза Куртинец. — Только что не летает.

— Откуда она взялась?

— Издалека, — ответил Куртинец. — Радист один прихватил с собой оттуда. Ну, а я взял у него… Это вашему хлопчику, товарищ Белинец, передайте.

— Вы уж лучше сами отдайте ему.

Куртинец было согласился, но, подумав, сказал:

— Нет, лучше вы. Не надо, чтобы он меня видел здесь. Сколько ему?

— Пять лет.

— Пять лет… А мои уже настоящие легини…

— Видитесь с ними? — спросил я осторожно.

— Изредка их вижу, а они меня — нет, — грустно ответил Куртинец. — Приходится так… Тяжело, конечно, но Анне еще тяжелее. Они и не знают, что мы здесь. Живут у дальних родственников Анны, под другой фамилией… Ну, кажется, теперь уж недолго…

Он с удовольствием выпил крепкий кофе, который я ему принес, и, вытерев платком губы, стал расспрашивать о настроениях в городе.

Мой рассказ ему, видимо, понравился.

— Это очень хорошо, что оккупанты и их прислужники все сильнее нервничают. Надо, чтобы они и совсем голову потеряли.

В восемь часов утра под видом водопроводчика пришел Верный, а с ним Горуля.

Не помня себя от радости, мы бросились друг к другу в объятья, забыв на какое-то мгновение, кто мы, где мы, что окружает нас. Это был неожиданный праздник, такой, какие редко выпадают в жизни.

— Тише вы, тише! — беспокойно ходил вокруг нас Верный. — Тише, вам говорят! — Но когда из комнаты к нам в переднюю вбежала Ружана, Верный безнадежно махнул рукой и отошел к стоявшему в стороне Куртинцу.

— Иванку, Иванку, — шептал Горуля и гладил меня, как маленького, по голове, — вот мы и опять вместе!

— Если бы вы знали только, — говорил я, — как я рад, что вижу вас!

— А ведь я в нашем крае давно, — с шутливой таинственностью сказал Горуля, поглядывая на меня и Ружану. — Рвался повидать вас, да все нельзя было… А раз вот жинку твою на улице повстречал, да она, слава богу, не признала меня… А внучек мой где? Куда вы его сховали?

— Спит уже, — шепнула Ружана.

— Мне бы поглядеть на него, — попросил Горуля, — я не разбужу.

И на цыпочках пошел следом за Ружаной в комнату, где спал Илько.

Куртинец и Верный ждали Горулю в моей комнате.

— Ну, теперь давай с тобой, Олексо, — входя сказал Горуля Куртинцу.

Они обнялись и расцеловались.

— Э-э… — разглядывая Куртинца, проговорил Горуля, — постарел ты, друже, с осени!

— Да и ты что-то не молодеешь, Ильку! — усмехнулся Куртинец.

— Жизнь такая…

— Трудная?

— Трудная, но я не жалуюсь. Делаем то, что в наших силах. В горах легче, а у нас Ужгородщина — долина, всё на виду!..

— Это я знаю, — сказал Куртинец. — За то, что делаете, спасибо. Но разговор будет о том, чего вы не делаете.

Горуля нахмурился.

— Говори, чем недоволен!

— Я… о Народных комитетах, — сказал Куртинец. — Есть они в селах на Ужгородщине?

— Есть, — ответил Горуля, все еще не понимая, чего хочет Куртинец. — Не так много, но они есть. Знаешь, как трудно было их здесь создавать? Но мы создали, привлекли к работе людей честных и полезных для нашего дела. Продовольствие, а главное нужные сведения — всё это мы доставали для вас через комитеты…

— Это-то хорошо, — прервал его Куртинец, — мы помощь ценим. А вот знает ли народ на Ужгородщине, что существуют Народные комитеты?.. Нет, не знает. Больше того: даже не подозревает о них. А народ должен о них знать. Народные комитеты не только в будущем, но уже сейчас должны стать местными подпольными органами народной власти и противопоставить себя оккупантским властям. У нас уже есть в этом отношении опыт, и не только на Верховине, как ты, вероятно, думаешь, Илько. Вот, пожалуйста, маленький пример.

Куртинец извлек из кармана листок бумаги, развернул его и положил на столик перед Верным.

Я подошел к столику и взглянул на исписанный крупным, четким почерком листок. Он был измят, и оборванные края его хранили следы клея.

— Целый день провисел, — пояснил Куртинец, — в центре села, на самом виду у жандарма, а тот и пальцем дотронуться до него не посмел. Читайте!

Но читать он нам не дал, а, взяв листок, начал читать сам:

«Постановление Народного комитета села Вилки, восемнадцатого февраля тысяча девятьсот сорок четвертого года, номер одиннадцатый… Первое. Товарищи! Двадцать третьего февраля — праздник Красной Армии, той армии, которая бьет сейчас на фронтах наших лютых врагов и несет нам свободу. Народный комитет объявляет день двадцать третьего февраля праздничным в нашем селе и призывает вас отпраздновать его в каждой хате. Да здравствует Красная Армия!»

Куртинец остановился и обвел нас лукавым взглядом.

«Второе. Народному комитету стало известно, что в ближайшее время будет проводиться набор на работы в мадьярщину. Вам будут говорить, что это на полевые весенние работы, но вы не верьте. Ваши руки нужны, чтобы строить укрепления. Народный комитет призывает вас отказываться ехать, гнать гэть из села вербовщиков. Третье. В Народный комитет поступила жалоба на Федора Гриньчака, что Федор Гриньчак погано рассчитался с наймаками, обдурил их и обвешал. Народный комитет приказывает: кровопивцу трудового народа Федору Гриньчаку немедленно отдать наймакам то, что он им недодал. Если он это не сделает к двадцать третьему числу, мы его будем судить по всей строгости. Постановление это должно висеть в центре села от ночи до ночи. Срывать строго воспрещается, и за это отвечают староста Любка Петро и начальник жандармского поста Надь Ласло. Да здравствует наша борьба! Смерть фашистским оккупантам!..» — Куртинец тряхнул листком. — Понимаете, что это такое?

— Власть, — сияя, проговорил Горуля. — И долго оно висело?

— От ночи до ночи. Староста и жандарм сделали вид, будто они ничего не замечают. Можете себе представить, как им хотелось сорвать объявление! Не посмели. А вы тут, на Ужгородщине, законспирировались до такой степени, что сами своего голоса не слышите. Боитесь жертв? Так действуйте разумно, но действуйте! Законспирироваться — это значит действовать, а не отсиживаться.

Верный молчал, потупясь. Горуля смущенно вертел в пальцах листок объявления.

— Где собираете людей? — спросил Куртинец.

Верный встрепенулся.

— Место надежное, тут, неподалеку, в подлесной стороне. Дом в саду, и до леса близко.

— Кто будет?

— Как домолвились, — сказал Горуля, — представители комитетов из сел.

— Ну, а на мне — городские товарищи, — добавил Верный.

— Собираются сразу по адресу? — поинтересовался Куртинец.

— Нет, — сказал Горуля, — адреса никому не давал. Сам буду встречать каждого в отдельности в кофейне на Корзо.

Куртинец улыбнулся.

— Я погляжу, Ильку, ты уже город знаешь, может быть, лучше меня.

— Верный познакомил, — смутился Горуля.

— Значит, дружно работаете?

— Пока не жалуюсь, — проговорил Горуля. — Он по городу, а я по селам… Эх, Олексо, пустил бы ты меня на Верховину!..

Куртинец покачал головой:

— Не проси, друже, нельзя! Люди здесь нужны, а их мало. Да и потом на Ужгородщине тебя никто не знает, а там ты каждому пеньку знакомый.

— То я разумею, — вздохнул Горуля.

Они заговорили о людях, которых собирали, и я отошел в сторону, чтобы не слушать. Верный, видно, называл Горуле своих городских, которых тот должен был тоже встречать в кофейне на Корзо. Говорили шепотом, но вдруг я услышал восклицание Горули:

— Луканич? Федор?

— Ты что, знаешь его? — спросил Верный.

— Так ведь и я припоминаю такого, — вмешался Куртинец. — Кажется, профессор Мукачевской гимназии?

— Был профессором. Уволили. И посидеть пришлось, мадьяроны ему старые грехи вспомнили.

— Теперь что он делает? — поинтересовался Горуля.

— Служит в конторе камнедробильного завода, на Радванке. Он уже давно искал с нами связи. Помог нам сведениями, хорошо помог.

— А ты что можешь о нем сказать? — спросил Горулю Куртинец.

— Что сказать?.. Был когда-то с нами, воевал вместе, а потом Масарику стал молиться.

— Да, — подтвердил Верный, — об этом он мне говорил.

— Ну, за Ивана в гимназии заступился, — продолжал Горуля. — Только разные у нас дороги были. А вот сейчас, значит, опять сошлись.

Поговорили еще недолго, и Куртинец поднялся. За ним поднялись Верный и Горуля.

— Значит, до вечера, товарищи!

— Будь здоровым, Олексо!

К вечеру вьюга улеглась, но мороз стал сильнее. Над Ужгородом было звездно и удивительно тихо. Город казался погребенным под снегом.

Куртинец собрался уходить. Я проводил его до калитки и, пока он не скрылся за углом, стоял, прислушиваясь, как скрипел под его ногами снег.

Каждый вечер по нескольку часов я работал в теплице, засиживаясь там допоздна. Работы было много. Последнее время меня особенно занимал бич наших полонии — альпийский щавель. Стелющийся, живучий, цепкий, он рос у меня в широких ящиках, заглушая высеянные вместе с ним травы, и я, пользуясь наблюдениями Федора Скрипки, бился над тем, чтобы выведать, чего же не любит и чего боится это зловредное растение.

Вот и в этот февральский вечер после ухода Куртинца я отправился в теплицу и, увлекшись работой, не заметил, как время перевалило за полночь.

Оторвал меня от занятий неясный шум, похожий на шуршание осевшего снега. Затем что-то стукнуло за стеклами теплицы, и все смолкло, но через минуту-две опять послышался глухой стук, и на этот раз возле самого порога.

Я потушил свет, вышел в тамбур, осторожно приоткрыл дверь. У входа в теплицу лежал человек. Я бросился к нему, нагнулся. Это был Горуля!

Он дышал прерывисто, что-то клокотало у него в горле, и казалось, вот-вот оборвется. Я дотронулся до его плеча. Он открыл глаза и вдруг судорожно схватил меня за руку, заговорил торопливо, хрипло:

— Иванку, слухай, Олексу взяли… Сообщи. Доманинская, девяносто… Условный: «Где живет мастер…» — «Во дворе направо, проходите»: Олексу взяли.

Я похолодел от отчаяния.

— Где взяли? — только и сумел выговорить я.

— Там… На подлесной стороне.

Все, что я делал дальше, я делал, скорее повинуясь инстинкту, чем сознанию. Я подхватил Горулю под руки и поволок его к дому. Открыв дверь своим ключом, я разбудил Ружану. Она побледнела, увидев окровавленного человека, лежащего на полу в прихожей.

— Иванку, кто это?

— Молчи! — приказал я. — Помоги мне…

Мы уложили Горулю на диван, сняли с него пальто, башмаки, пиджак. Я разорвал сорочку и заметил над левой грудью две кровоточащие ранки.

Не прошло и часа, как над впавшим в беспамятство Горулей хлопотал врач. Ружана помогала ему, а на стуле сидела Анна Куртинец, бледная, осунувшаяся. Это она мне открыла дверь в доме на Доманинской, куда я постучался по указанию Горули.

Доктор работал молча, но по выражению его лица можно было понять, что состояние Горули серьезное.

Дождавшись конца перевязки, я пригласил врача в соседнюю комнату и, прикрыв за собою дверь, сказал:

— У нас в доме корь. Надеюсь, вы поняли меня, доктор?

Доктор пожевал губами и кивнул:

— Да, понял!

Он нервничал и глядел на меня исподлобья с каким-то удивлением и опаской, будто я не был старым его знакомым.

— Мы вам доверились, доктор, и вы…

— Можете не беспокоиться! — вспыхнув, прервал он меня и стал сердито отворачивать закатанные рукава сорочки.

Он дал несколько наставлений Ружане и, уходя, очень сокрушался, что нельзя поместить раненого в больницу. Сознание возвратилось к Горуле только на третий день, и лишь тогда мы узнали все, что произошло в подлесной стороне города.

Горуля сидел в кофейне на Корзо — третьеразрядном бойком заведении, где всегда было полно посетителей. Он устроился за столиком у стены, недалеко от входа. Вызванный им человек подсаживался к столику незаметно для других. Горуля говорил несколько коротких фраз, и тот, выпив чашку кофе или делая вид, что ему некогда ждать кельнера, поднимался и уходил.

Луканич не сразу узнал Горулю в чадном свете кофейной, а узнав, только и мог выговорить:

— Вы?

— Не ожидали, пане профессор? — спросил Горуля. — Вот мы и опять с вами на одной дороге.

— Да, — проговорил Луканич, — жизнь разводит, она и сводит.

— Я тому радый, что вы опять с нами, — шепотом произнес Горуля. — Помните, как тогда?.. — И, оглянувшись, добавил скороговоркой: — Сборы переносятся. Как будут назначены новые, вам про то скажут.

Горуля и сам не понимал, почему произнес именно это, а не назвал Луканичу адрес.

«Поглядел я ему в глаза, — вспоминал впоследствии Горуля, — и само так сказалось».

— Хорошо, — кивнул Луканич, — буду ждать. — И грузно поднялся со стула.

Когда Луканич ушел, Горуля посидел еще минут пятнадцать, расплатился с кельнером и спокойной походкой вышел из кофейни.

На улице было мало народу и, несмотря на безлунье, сравнительно светло от навалившего за день снега. Однако раньше чем отправиться в подлесную часть города, Горуля сделал круг по центральным кварталам, выбирая тихие и пустынные переулки. В одном из таких переулков, выходившем к площади Корятовича, Горуле показалось, что кто-то идет следом за ним. Он неприметно оглянулся и действительно увидел поодаль человека. Чтобы определить, не за ним ли это следят, Горуля обронил перчатку и резко, с ходу нагнулся за ней. Шедший позади тоже остановился. Все это продолжалось мгновение, но для Горули и этого было достаточно. Идущий своей дорогой человек никогда не остановится только потому, что где-то впереди задержался другой прохожий.

«Хвост», — мелькнула мысль, и сердце у него упало.

Жизнь подпольщика заставила Горулю изучить Ужгород во всех его подробностях и особенностях. В этом помог ему ведущий работу в самом городе Верный. Он знал проходные дворы, удобные лазы, лабиринты бесчисленных двориков, о существовании которых многие даже не подозревали. Один из таких дворов был неподалеку. Стоило только там перебраться через невысокую ограду, чтобы очутиться в соседнем дворе, выходящем уже на другую улицу.

Горуля ускорил шаг, чуть не сбил с ног какого-то прохожего, извинился и нырнул в подъезд знакомого ему многоэтажного дома.

Дверь под лестницей вывела Горулю во двор, к ограде. Он перемахнул через ограду и притаился за дворовыми строениями.

Минуты две-три было тихо, но вот скрипнула подлестничная дверь, прохрустел снег, и у ограды остановились двое.

— Так и есть! — произнес один. — Прошел. Видите след? Давайте назад, может быть успеем.

— Я не могу быстро, — сказал другой, — у меня одышка.

— Но вы уверены, что это он?

— Ну конечно, он!

«Матерь божья, да то Луканич!» — подумал Горуля, но и голос второго показался ему знакомым, однако кому он мог принадлежать, сразу вспомнить не мог. Только потом, когда двое ушли, его осенило: Сабо!

Выходить на другую улицу было теперь небезопасно. Горуля какое-то время подождал, перелез обратно через ограду, пересек двор и, очутившись снова в подъезде, выглянул на площадь: ни души! Он обогнул площадь, вышел через Корзо на набережную Ужа и дальним, кружным путем, поминутно оглядываясь и наконец убедившись, что никого не ведет за собой, выбрался на подлесную сторону, к деревянному дому. Дом стоял на отшибе, поодаль от других строений, посередине большого фруктового сада. Сад был обнесен низкой плетеной загородкой, местами почти заваленной снегом. Справа, метрах в трехстах, пролегала ведущая к лесу дорога; слева же, за узкой полосой виноградника, лежала большая пустошь, обрывающаяся скатом к задворкам ужгородской окраины.

Выйдя из-за дерева, дозорный тихо окликнул Горулю и, получив ответ, снова скрылся на свое место.

Дверь открыла молодая мадьярка — хозяйка дома. Горуля пошел за ней по длинному полутемному коридору, но вдруг остановился, недоуменно поглядев на женщину. Откуда-то из глубины дома донеслась песня. Пели ее негромко, но слаженно несколько мужских голосов.

Поймав взгляд пришедшего, женщина улыбнулась.

— Поют, — сказала она по-венгерски, — но вы не беспокойтесь, с улицы ничего не слышно.

Горуля подошел к одностворчатой двери, из-за которой доносилось пение, осторожно приоткрыл ее и за глянул в комнату.

Комната была большая и скудно обставленная. Свет низко опущенной лампы с трудом пробивался сквозь клубы табачного дыма.

Расположившись на диване у жарко натопленной печи, несколько человек вполголоса, полузакрыв глаза, тянули припев старинной шутливой жалобы чабана, который никак не может выбрать себе невесту.

А запевал жалобу Куртинец. Он сидел посреди комнаты, облокотившись на спинку стула, и, подперев щеку, время от времени взмахивал рукой, и этот взмах служил сигналом к вступлению хора.

Своим пением эти люди как бы бросали вызов тем тревогам и опасностям, которые их подстерегали в жизни на каждом шагу, а выражение их лиц словно говорило: «Не сама песня радует нас, а радостно нам потому, что мы собрались и поем вместе, и когда разойдемся, мы все равно будем вместе».

Настроение людей передалось Горуле. С радостным чувством он переступил порог комнаты, и недавние его страхи рассеялись.

— Что так поздно? — спросил Куртинец, подходя вместе с Верным к Горуле.

— Был хвост, — мрачно ответил тот и стал рассказывать о том, что произошло.

Верный слушал удрученно.

— До Бороша мы давно добираемся, — проговорил он, — сколько на нем крови наших товарищей… Зажился он на белом свете. А Луканич?.. Если бы не ты мне это сказал, Илько, я б не поверил.

— Ты убежден, что отвязался? — беспокойно спросил Горулю Куртинец.

— Не сомневайся. Пришлось поплутать.

— Вот что, — приказал Куртинец, — надо все же расставить дозорных подальше от дома, и не будем терять времени.

Верный ушел выполнять приказание. Через несколько минут он возвратился и шепнул Куртинцу, что все сделано.

— Что ж, — произнес, взглянув на часы, Куртинец, — пора начинать.

Сидевшие за столом потеснились, но Куртинец за стол не сел, а, прислонившись спиной к печке и заложив назад руки, просто и негромко, словно делясь своими думами, заговорил о последних сводках с фронтов, об усилившейся партизанской борьбе и о том новом, что должны выполнить в сложившейся обстановке подпольные группы и народные комитеты.

Внезапно его оборвал на полуслове тревожный условный сигнал дозорного. Тотчас же распахнулась дверь, вбежала взволнованная хозяйка и сказала:

— Солдаты!

— Где они? — быстро спросил Куртинец.

— Везде: на дороге, около сада, ка виноградниках…

Люди вскочили с мест.

— Снять сорочки и надеть их поверх. Быстро! — приказал Куртинец. — Оружие у всех?

— У всех, — ответили люди, принявшиеся торопливо выполнять приказание Куртинца.

Вбежал в комнату дозорный и, задыхаясь, сбивчиво рассказал, что солдаты подъехали на семи машинах, рассыпались цепью и стали охватывать кольцом местность вокруг дома.

— Густо идут? — спросил Куртинец.

— Пока метрах в пятнадцати друг от друга.

— Выходить из дому по двое, — приказал Куртинец товарищам, — у дверей не толпиться, и бегом до плетняка. Залечь в разных концах и ждать, когда солдаты подойдут вплотную, а уж тогда по условному выстрелу прорываться; патронов на себя не оставлять, все по врагу, а если что произойдет… держаться как должно, чтобы не была стыдной память о нас у наших детей.

Первыми должны были выбежать из дому Верный и дозорный. Раньше чем выпустить их, Горуля шепнул Верному:

— Запомни, друже, Федора Луканича и Сабо. Если хоть один из нас в живых останется, пусть совершит суд над этими песиголовцами… Ну, смелее! — и распахнул дверь.

Верный с дозорным скатились с крылечка, упали в снег и словно поплыли по нему. Белые, надетые поверх одежды рубашки делали ползущих почти невидимыми.

За первой парой последовали Куртинец и Горуля, за ними и все остальные.

Снег был глубокий. Солдаты приближались к саду медленно, а Куртинец с Горулей сидели, притаившись, за плетняком. Было так тихо, что Горуля слышал, как под пальто тикают у него часы в жилетном кармане.

Наконец цепь подошла к саду. Солдаты шатнули плетняк, и один из них, тот, что оказался ближе к Куртинцу, уже занес длинную ногу, чтобы перебраться в сад, но Куртинец поднялся из-за плетняка и выстрелом в упор свалил солдата. И почти одновременно захлопали выстрелы в разных концах сада.

Увязая в снегу и отстреливаясь, Куртинец с Горулей уходили по пустоши к городской окраине. Преследовавшим их солдатам приходилось часто стрелять наугад, потому что импровизированные маскировочные халаты Горули и Куртинца сливались с белизной снега и преследователи теряли бегущих из виду. Но зато темные фигуры солдат были отчетливо видны на фоне белой пелены, и время от времени кто-нибудь из них, вскрикнув, так и оставался лежать на снегу.

— А ведь наши, пожалуй, уйдут, Илько! — прислушиваясь к отдаленным выстрелам, с надеждой говорил Куртинец.

— Могут уйти, друже, — ответил Горуля.

Когда до ската оставалось не больше пятидесяти шагов, Горуля вдруг пошатнулся и, хватая руками воздух, осел в снег. Куртинец бросился к товарищу, попытался поднять его, но Горуля не мог подняться. Сильный озноб как-то сразу охватил его тело, в груди будто пекло.

— Что с тобой, друже? — зашептал, становясь на колени, Куртинец.

— Уходи, Олекса, — прохрипел Горуля, — уходи, ради бога, скорее…

Какую-то долю секунды Куртинец поколебался, затем поднялся и бросился бежать. Солдаты, галдя, переваливаясь в глубоком снегу, устремились за Куртинцом.

Горуля видел, как, отбежав на большое расстояние, Куртинец бросился прыжком к откосу и покатился вниз, как он поднялся почти у самых двориков, но в это время от двориков отделилось несколько черных фигурок, и вдруг все они сгрудились и забарахтались в снегу.

Горуля рванулся, словно это на него навалились солдаты, и застонал. Потом он видел, как группа солдат двинулась в обратный путь по склону, подталкивая автоматами Куртинца. Тот взбирался молча, но, очутившись на пустоши, остановился ненадолго, выпрямился, как это показалось Горуле, и запел:

Верховино, свитку ты наш,

Гей, як у тебе тут мило!..

Он шел, окруженный солдатами, и пел. Голос его постепенно удалялся, но слышен был еще очень долго.

57

Горуля пролежал в нашем доме около недели. Для нас с Ружаной это было самое трудное и тревожное время. Мы не спали ночей, прислушиваясь к каждому шороху за стенами дома. Бывало стукнет где-нибудь калитка, и мне уже казалось, что это идут к нам.

Горуле становилось то лучше, то хуже, но мысль о Куртинце не покидала его ни на минуту. Он страдал невыносимо.

— Олексо, Олексо, — шептал он в отчаянии, стискивая зубы, — Олексо…

В часы, когда наступало улучшение, чтобы отвлечь Горулю от терзавшей его мысли, я начинал расспрашивать его о Советской стране. Долго Горуля говорить не мог, быстро уставал, но он заметно оживлялся, рассказывая, и на лице его появлялась улыбка.

Годы, проведенные в Советском Союзе, Горуля прожил в Харькове. Работал он плотником на строительстве большого завода и учился вечерами.

— Как сказал, что учиться хочу, думал, Иванку, люди меня засмеют: «Куда тебе, старому, в молодые лезть!..» А не засмеяли. Там не в диковину то, что старые учатся. Вся держава учится! Строит и учится… Ох, Иване, всем бы людям на свете такую добрую жизнь, как там до войны была, всем бы людям!..

К концу недели Горуля немного окреп, и его увезли от нас в горы.

Средь бела дня во двор въехали две селянские подводы с дровами. Дрова сбросили, дно одних саней устлали сеном и овчинами, а в сумерки двое дюжих подводчиков незаметно снесли закутанного в гуню Горулю уложили его в сани, закидали сверху охапками сена и спокойно съехали со двора.

Слухи о ночной перестрелке в подлесной стороне ползли по городу. Толком никто ничего не знал, а падкие до всякой сенсации издаваемые в Ужгороде фашистские листки на этот раз молчали. Но вот однажды к крикливым газетным заголовкам о неприступности линии Арпада^[37], о новом секретном оружии, которое вот-вот совершит перелом в войне и обеспечит победу Гитлеру, прибавились новые: «Решительные действия увенчались успехом: Микола с Черной горы пойман!»

Городские заправилы явились в полицию и попросили вручить от имени благодарного рутенского народа^[38], который нашел счастье под сенью короны святого Стефана, подарки отличившимся чинам.

— Рано, рано празднуют, — говорила Анна, и глаза ее блестели лихорадочным блеском.

Иногда мне казалось, что Анна, как и мы с Ружаной, не до конца верит, что Олекса в руках врагов. Но нет, так только казалось.

— Я знаю, — говорила она, — его пытают, мучают, могут убить; не надо обманывать себя…

Голос ее срывался и дрожал от горя, и мы с Ружаной понимали, что эта маленькая, хрупкая, самоотверженная женщина всем существом своим каждую минуту там, с Олексой.

Сады у нас цветут в апреле.

Если взглянуть в эту пору на Ужгород издали, то покажется, что опустилось над городом белопенное облако, опустилось, расползлось, запуталось среди домов и никак теперь не может отцепиться и улететь.

Случается, что подует ветер посильнее, глянешь в окно и вскрикнешь: «Снег идет!» А это не снег, это кружатся в воздухе, как снежинки, лепестки черешен, устилают собою землю, и на дворах, на улочках становится белым-бело.

А дни стоят знойные, того и жди, что грянет первая гроза.

В один из таких апрельских дней в свой час, как обычно, пришла к нам Анна.

Я открыл ей. Она поглядела на меня невидящим взглядом, зашла в комнату и медленно, как слепая, опустившись на стул, проговорила:

— Олексы нет… Убили Олексу… Убили Олексу…

Ружана заплакала. Анна взглянула на нее и вдруг, закрыв лицо руками, заплакала сама, тихо, почти беззвучно, как плачут в Верховине старые, сдержанные в своем горе женщины.

Олексы нет. Убили Олексу. Горе оказалось слишком большим, чтобы сразу принять его, чтобы найти те единственные слова, которые могли бы утешить. Да и слов таких не существовало.

Я подошел к Анне и обнял ее за плечи. Она стихла, отняла руки от лица и так сидела некоторое время, уставив в одну точку сухо горящие глаза. Затем Анна подняла с пола плетенную из кукурузных листьев корзиночку, с которой пришла, извлекла из нее три небольших свертка и положила их на стол.

— За двумя придут, — сказала она, — а третий для вас.

Я развернул один из свертков, снял верхнюю листовку и, пробежав глазами первые строки, вздрогнул, будто услышал голос живого Куртинца, — это было его письмо перед казнью. Служитель будапештской тюрьмы, связанный, как узнали потом, с подпольной группой патриотов венгерской столицы, вынес эти листки на волю, и они дошли до нас.

«Это письмо ко всем, — писал Куртинец, — кто боролся вместе со мной. К тебе, Анночко, к вам, мои хлопчики…

Сегодня последний день моей жизни. Человеку, влюбленному в нее, как я, трудно и невозможно свыкнуться с такой мыслью, но это так: последний день…

Меня должны были казнить две недели назад, сразу после приговора, но открылась на руке старая рана, и меня уложили в лазарет, чтобы накинуть петлю на совершенно здорового, — это было продолжением пыток.

Но последняя неделя в лазарете оказалась неделей надежды. Люди, имена которых еще не время назвать, передали мне, что боевая группа венгерских товарищей, действующая в Будапеште, совершит попытку освободить меня при моем переводе из лазарета обратно в тюрьму. И действительно, вчера ночью, когда тюремная карета мчалась по городу, одна за другой лопнули две шины. Карета остановилась. Я слышал выстрелы, крики конвоиров. Трое конвойных, сидевших со мною в фургоне, разбив зарешеченные окошки, открыли огонь, но нападавшие не решились стрелять прямо по фургону. Напрасно! Минутное промедление решило дело, и я был спасен для палачей. Но как бы там ни было, я благодарен венгерским друзьям уже за одно то, что слышал их голоса так близко.

Сейчас ранний час утра. Тюрьма еще спит. А на воле апрель, и сквозь толстые серые тюремные стены я вижу его там, на милой моей зеленой карпатской земле, ради светлой доли которой я жил и отдаю жизнь сегодня. Можете не сомневаться, товарищи, я встречу смерть, не зажмуривая глаз, верный до последнего своего вздоха партии, солдатом которой имел счастье быть. Ей одной обязан я тем, что могу себе сказать: да, жизнь прожита не даром. И если защемит в последнюю минуту сердце, так это только потому, что оно — сердце.

Анночко! Благодарю тебя за твою любовь, светившую мне в самые тяжелые часы в жизни, а их ведь было у нас с тобой немало. Благодарю за преданную твою дружбу и за наших дорогих хлопчиков. Я верю, что ты вырастишь их людьми честными, мужественными, искренними, а за озорство их не брани: все-таки это дети.

Не оплакивайте меня, товарищи! Плачут по мертвым, а я хочу быть среди вас живым. Усильте нашу борьбу за достойную, радостную жизнь для людей на земле!

Обнимаю вас, прощайте!

Микола с Черной горы — Олекса Куртинец».

58

Словно ветром дунуло от Ужгорода до Рахова. Сотни людей уходили из сел, городов, поселков в горы и, добравшись до партизанских постов, объявляли: «За Миколу!»

А в Ужгороде суд, назначенный подпольным народным комитетом, судил Луканича и Сабо.

Луканича подняли ночью на квартире, а Сабо взяли в одном из кабинетов дома свиданий, куда он в последнее время зачастил.

Обоих их привели в один из домиков ужгородской окраины.

За столом в комнате, освещенной керосиновой лампой, сидело несколько человек. Среди них были: Верный, уцелевший в числе пятерых подпольщиков после трагедии на подлесной стороне, и я.

Узнав, что их привели на суд, Луканич яростно прохрипел:

— Вы не смеете меня убивать! Слышите? Не смеете!

— Мы не убийцы, — ответил Верный, — мы судьи.

А Сабо сначала будто онемел, съежился весь, окрысился, потом вдруг взмолился:

— Оставьте мне жизнь. Я сам все расскажу.

И, не дожидаясь ответа, торопливо, время от времени бросая опасливые взгляды на угрюмо молчавшего Луканича, начал рассказывать о том, как он стал служить в полиции, как он, узнав о том, что готовятся операции против подпольных народных комитетов, изъявил свое желание принять участие в этих операциях.

— Почему? — спросил Верный.

— У меня была скучная должность, пане, она расшатала мне нервы.

— А кто вас связал с Луканичем?

Сабо замялся.

— Полиция?

— Нет.

— Кто же? Воин Христов?

Сабо вздрогнул и еще больше вобрал голову в плечи.

— Да.

— Трусливая дрянь! — крикнул Луканич.

Сабо отпрянул к стене и словно прилип к ней.

— С каких пор вы стали агентом Воина Христова? — задал я вопрос Сабо.

— С тех пор, как мне отказал Матлах.

— А Луканич?

— Не знаю, но мне кажется, что давно.

Потом Сабо рассказал, как он и еще двое агентов полиции ждали неподалеку от кофейни на Корзо, как к ним присоединился Луканич и как, упустив сначала Горулю, они все ж напали на его след.

Луканич не отвечал на наши вопросы. Скрыв глаза под насупленными бровями, он злобно хранил молчание и, только выслушав приговор, закричал, бросился к столу, полный бешеной, исступленной ненависти…

Именем народа мы приговорили Луканича и Сабо к смерти. В ту же ночь приговор, размноженный в нескольких десятках экземпляров на машинке, был расклеен по Ужгороду. А тела Луканича и Сабо полиция нашла поутру возле каменоломни.

Как-то в конце месяца управляющий послал меня на Верховину, в Воловец, проверить счета по отгрузке леса. Я поехал охотно, рассчитывая побывать заодно у Рущака. Но дорога на Студеницу оказалась перекрытой жандармскими постами, которые никого не пропускали. Жандармов и солдат было полно и на вокзале.

Даже здесь, в Воловце, у железной дороги днем они ходили только по трое.

Огорченный неудачей, я решил быстро проверить счета, чтобы успеть вернуться в Ужгород поездом, который привез меня в Воловец.

Покончив с делами, я сел в вагон и стал ждать отправления. Прошло десять, двадцать, тридцать минут, а поезд все не отходил. Я вышел из вагона, чтобы выяснить, в чем причина задержки. Никто ничего не знал, только знакомый поездной кондуктор, выбрав минуту, когда мы остались у вагона наедине, шепнул:

— Мы еще здесь простоим, пане инженер. Впереди не все в порядке. — И многозначительно подмигнул: — Микола с Черной горы путает все расписания.

— Кто, кто? — переспросил я, насторожившись.

— Я сказал: Микола с Черной горы. Разве вы не слыхали о нем?

— Слыхал, конечно, но ведь его… нет!..

— Как бы не так! — вытянул губы проводник и приблизился к моему уху. — Они бы хотели, чтобы его не было, а он есть. Укажите только, где он находится, и вы получите тридцать угров земли. Вон, советую почитать объявление.

Кондуктор кивнул в сторону вокзала, и я увидел возле щита для реклам, которого раньше не замечал, небольшую толпу.

Человек пятнадцать лесорубов, селян и железнодорожных рабочих стояли перед щитом, слушая, как какой-то грамотей читал вслух объявление. Желтое, с зелеными полосами, привлекающее к себе внимание восклицательными знаками, оно было наклеено поверх старой рекламы Бати.

«Тридцать угров земли тому, кто укажет властям местопребывание Миколы с Черной горы!

Пять угров тому, кто раскроет настоящее имя этого бандита.

Выполните свой долг перед Венгрией!»

Люди слушали и молча разбредались в разные стороны; на смену им подходили другие и так же молча слушали. Только один молодой, краснощекий малый в нескладно топорщившемся городского покроя костюме произнес не то с восхищением, не то с завистью:

— Богато земли! Можно жить!

На него покосились.

— Смотри, — сказал ему угрюмо один из железнодорожных рабочих, — смотри, как бы тебя не наградили всего тремя шагами!

— И тех будет жалко, — добавил другой.

Я вернулся в вагон и сел на свое место у окна.

— Как же так, — недоумевая, вполголоса рассуждал сидевший позади меня селянин с замотанной в холстину пилой, — казнили человека в Будапеште, а теперь опять ищут его!

— Не казнили, — ответил сосед. — Не удалось. Пришли, кажут, за ним, чтобы на казнь вести, а его и нема!

Поезд задержали надолго и отправили только в сумерки.

Когда мы отъехали несколько километров от Воловца, состав замедлил ход. В вагон вошли два жандарма и, встав у дверей, приказали:

— В окна не смотреть! Отвернуться! Живо!

И в этот момент я заметил, что в вагоне стало светлее, а еще немного — и на стенах, на лицах людей появились малиновые отблески огня: что-то горело по обеим сторонам дороги.

— Ох, и светло! — шепнул кто-то позади меня.

— Ничего! — согласился другой. — Будет светлее! Самый свет, он еще впереди!..

И осенью сорок четвертого года мы увидели зарницы этого приближающегося к нам света.

Это было в начале сентября. Пришла Анна Куртинец, радостная, возбужденная, и, едва переступив порог, взволнованно заговорила:

— В Словакии восстание, Иване… Баннская Быстрица в руках восставших, а воинские части Тисо переходят на сторону народа…

Я с силой сжал руки Анны и, усадив ее на стул, засыпал нетерпеливыми вопросами.

— Подробностей я не знаю, — отвечала она, — но восстал народ! Понимаете, что это такое?

И действительно, восстание, вспыхнувшее в соседней поруганной и истерзанной глинковскими^[39] фашистскими молодчиками Словакии, разрасталось день ото дня, охватив центральные районы страны. Это был взрыв народного гнева такой силы, что в нашем крае оккупанты стали поспешно эвакуировать свои семьи вглубь Венгрии, а Анна Куртинец поручила мне передать по моим притисснянским адресам распоряжение подпольного комитета: быть в боевой готовности.

Забеспокоились не только сами оккупанты, но и их прихвостни, те, кто, предчувствуя неминуемое крушение Гитлера, стали менять свою ориентацию. Наш старый знакомец Матлах был из числа таких.

Теперь, когда прошло время, собранные воедино рассказы и свидетельства многих людей, которые тем или иным образом были связаны с Матлахом, открыли передо мной многое, что делал и о чем думал этот матерый волк Верховины.

Задолго до того, как Советская Армия вышла в предгорье Карпат, к Матлаху зачастили с визитами богатые хозяева, скотопромышленники и даже выслужившиеся перед оккупантами окружные чиновники. Вид делали они такой, будто очутились в Студенице проездом, — и почему бы по такому случаю не навестить доброго знакомого? Но на самом деле всех их гнала сюда общая тревога. Как собаки чуют в доме покойника, так и они чувствовали, что конец Гитлера и его союзников не за горами, и не спали теперь ночей, думая о собственном будущем.

Матлаха они ненавидели, завидуя его успехам, и втайне всегда желали, чтобы он сломал себе шею, но в эти тяжкие для них всех дни, признавая его ум, хватку, дальновидность, ездили к нему в надежде узнать что-либо важное или угадать, что же собирается делать сам Матлах, когда идет такая беда. Однако выведать им ничего не удавалось.

— Эх, куме, — вздыхал Матлах, — может, и я бы что-нибудь задумал, если б не был таким хворым. Совсем хворость меня замучила, а другое все — суета… Як бог захочет, так пусть оно и делается.

А сам тайком, соблюдая все предосторожности, через доверенных людей скупал на черных валютных рынках Ужгорода, Мукачева и даже самого Будапешта доллары.

Занялся он этим после того, как, обеспокоенный отступлением гитлеровцев, приехал однажды в Ужгород к старому своему советчику, пану превелебному Новаку.

С тех пор как окончила свое бесславное существование «держава» Августина Волошина, Новак, казалось, совсем отошел от политики и отдал себя всецело служению богу, но на самом деле этот духовный отец был рекомендован святой римской церковью американцам и стал их резидентом в Ужгороде. Приезжавшие в епископство папские курьеры привозили Новаку из Ватикана инструкции, а обратно в Ватикан для передачи американской разведке увозились сведения, собранные паном превелебным. Однако эта служба Америке нисколько не мешала Новаку искренне боготворить Гитлера и Хорти.

Несмотря на доверие, каким пользовался у пана превелебного Матлах, последний не был посвящен в подлинную жизнь Новака, а только догадывался о ней и хранил свою догадку втайне даже от самого пана превелебного. Но на этот раз, приехав к Новаку и оказавшись с ним наедине в большой, увешанной потемневшими картинами комнате, спросил:

— На кого надеяться теперь, отче?

— На бога нашего всевышнего, — ответил Новак.

— А поближе? — и Матлах уставился пристальным взглядом на пана превелебного.

— Не понимаю — о ком вы спрашиваете? — произнес Новак, спокойно выдержав взгляд гостя.

— Что же тут непонятного, — как всегда, напрямик сказал Матлах. — Вы же не зря, отче, меня про ровные полонины расспрашивали и про те воинские казармы, что…

— Пане Матлах, — строго прервал Новак, — чего вы хотите?

— Хочу знать, отче духовный: на какого коня мне теперь ставить?

Беседа между Матлахом и паном превелебным длилась недолго, но после нее Матлах будто ожил и со свойственной ему решительностью, но в то же время осторожностью принялся скупать доллары.

— С этими грошами мы не пропадем, — говорил он жене и сыну. — Их сам господь бог над всеми другими поставил.

— А как русские придут? — с тревогой спрашивала жена.

— Не придут. Вся Европа под Америкой будет, а русским только до Карпат дадут дойти.

— Дай матерь божья, — вздыхала и крестилась Матлачиха. — Только бы, Петре, тебя американы не тронули.

— Вот дурость говоришь! — злился Матлах. — Помощь от них идет. На одном возу сидим, одни песни поем.

Вряд ли когда интересовавшийся географией, Матлах купил в Мукачеве огромную карту Европы, повесил ее у себя в спальне и, разобравшись в масштабе, стал каждый день измерять расстояние от Карпат до Советского фронта и до линии фронта американских войск на западе.

— Матерь божья, — шептал он, — подстегни ты моего коня…

Когда пришла весть о словацком восстании, Матлах всполошился не на шутку и помчался в Ужгород, к пану превелебному Новаку.

Сообщения о новых успехах восставших передавались из уст в уста. Я видел, как трудно было людям в Ужгороде, селах, поездах скрывать свои надежду и радость. Плотогоны на Тиссе не расставались с топорами и цапинами; казалось, что они ждали только сигнала.

А между тем гитлеровское командование, сознавая, какая опасность грозит их армиям с тыла, бросило на освобожденные районы Словакии свои отборные дивизии. Завязались ожесточенные бои. На помощь восставшим через линию фронта прорвались отряды советских партизан и были переброшены на самолетах части сформированного в Советском Союзе чехословацкого корпуса. Мы не сомневались, что победят в этой борьбе повстанцы, но произошло другое: восставшие начали терпеть одно поражение за другим. Ходили смутные слухи о каком-то предательстве, а Матлах возвратился к себе в Студеницу повеселевший.

— Ну, старá, пронесло беду! — сказал он жене. — Сдается мне, немцам ни за что бы не взять верх над словаками, як бы того Америке не понадобилось… Ну, и нашлись, нашлись люди, что со двора ворота отперли.

И только сейчас, в наши дни, на процессе Рудольфа Сланского в демократической Праге выяснилось, кто предал восстание в Словакии, и были сорваны личины с тех, кто открыл «со двора» ворота перед народным врагом.

И все же долго еще шли бои в Словакии. Восставший народ сражался с яростью и героизмом, и в одном из таких боев смертью храбрых пал Франтишек Ступа — писатель, адвокат, боец.

Восстание было разгромлено. Но октябрьской ночью я увидел новые зарницы, приближающиеся к нам с востока.

Огонь в доме был погашен. Илько спал. Мы с Ружаной стояли у окна, следя за вспышками зарниц отдаленного боя, и прислушивались к легкому дребезжанию оконных стекол.

— У перевалов? — спросила Ружана, кутаясь в платок.

— Нет еще, не у перевалов… Почему ты дрожишь?

— Я все еще не верю, что теперь уже скоро…

А зарницы продолжали полыхать на горизонте, освещая вершины гор, и было такое ощущение, что в засушливую пору идет долгожданная гроза.

59

Не помню, когда еще стоял такой чудесный октябрь, как в том памятном сорок четвертом году. Было тепло, ясно, сухо. Нестерпимо для глаз голубело небо. Солнце светило и грело, как в летнюю пору, только отливающие медью леса на горах да какая-то особенная прозрачность воздуха напоминали об осенней поре.

Но никто, казалось, не замечал сейчас прелести редкой по красоте осени. Все были взбудоражены и взволнованы неудержимо надвигающимися событиями. Одни ждали их с радостным, едва скрываемым нетерпением, отсчитывая дни, другие — со страхом, третьи — с тревожным любопытством.

Город кишел обтрепанными солдатами, суетливыми, неизвестно откуда появившимися людьми с чемоданами и рюкзаками. По приказу властей в канцеляриях поспешно жгли архивы, и куски черного пепла кружились над городом, как гигантский рой мух.

Сыновья моей хозяйки, ярые мадьяроны, изменившие с приходом венгров свою славянскую фамилию Черничка на Чернеки, многозначительно намекали на какие-то предстоящие бои, на какой-то поворот в ходе событий, уверяли, что Ужгород не будет сдан ни в коем случае. Однако мы знали, что они тайком паковали вещи.

Подпольный комитет поручил мне узнавать, откуда и какое народное имущество собираются оккупанты увозить на запад. Осторожно, чтобы не навлечь подозрений, я узнавал об этом через знакомых, и главным образом через многосведущего Чонку.

Как-то, встретив меня на улице, Чонка спросил загадочно:

— Знаешь, кто был у нас вчера в банке?

Но у Чонки никогда не хватало терпения по-настоящему заинтриговать собеседника, не хватило его и сейчас.

— Матлах! — не дожидаясь моего вопроса, выпалил он. — Представь себе, я вышел в коридор, а он катит на своей коляске прямо к дверям кабинета управляющего. Мне сказали потом по секрету, что он собирается угонять скот со своих ферм, а потом и сам смотает удочки.

— Куда же он хочет его угнать?

— Конечно, не на восток, а куда-нибудь в противоположную сторону! — и Чонка махнул рукой в неопределенном направлении.

«Вот как! — подумал я. — Матлах хочет угнать скот, который вырастили ему Семен и Калинка, скот, вскормленный моими травами и пасшийся на отнятой у таких бедняков, как Федор Скрипка, земле…»

— Когда он собирается его угонять? Ты понимаешь, что этого нельзя допустить?

— Но кто же может ему помешать? — пожал плечами Чонка.

— Необходимо поехать в Студеницу и предупредить селян.

Чонка помотал головой.

— Ты не проберешься в Студеницу, Иване. Теперь по дорогам все движется в одном направлении: сюда, а не отсюда.

— Как-нибудь проберусь!

Чонка промолчал, глядя себе под ноги, и вдруг вскинул на меня свои большие, как обычно, мутноватые глаза, в которых, однако, сейчас мелькнуло что-то давнее, озорное, мальчишеское.

— Возьми меня с собой, Иванку, — взмолился он, — одному трудно, а вдвоем — хоть на край света!..

— Зачем это тебе? — удивился я.

— А тебе зачем? — прошептал Чонка. — Ты разве не доверяешь? Я могу достать автомашину. Хочешь, военную автомашину?.. У меня есть знакомый интендантский офицер. Мы доберемся без препятствий.

— Подожди, — перебил я Чонку. — У тебя ведь банк.

— Там сейчас не до меня, — махнул рукой Василь. — Там все головы потеряли…

Что говорило сейчас в Чонке? Жившая ли в нем еще с отроческих лет любовь к приключениям или потребность совершить наконец что-то полезное, нужное людям?

— Когда ты можешь раздобыть машину? — спросил я.

— Хоть сейчас, — ответил Чонка, не задумываясь, и глаза его радостно блеснули.

— Но что ты скажешь дома?

Чонка поморщился.

— Что обычно говорят женам: «Дорогая, еду по делам службы».

Не медля ни минуты, мы пошли вместе к казармам, где Василь рассчитывал выпросить у интендантского офицера автомашину.

Ходить с Чонкой по городу даже в такое суматошное время было чистым мучением. Его все знали, и он знал всех. С одним он учился вместе, с другим служил, с третьим играл на бильярде, четвертый был соседом по винограднику, а пятого он вовсе и не знал, но считал своим долгом приветливо раскланяться и даже остановиться.

— Надо сочинить причину нашей поездки, — сказал я, когда мы наконец стали подходить к казармам.

— Служебное или личное?

— Для дороги обязательно служебное: например, мы едем ревизовать имущества лесничеств…

— Не годится, — запротестовал Чонка. — Какая ревизия в такое время!

— Очень годится! — настаивал я. — Ты понимаешь, как это подействует на вояк?! Тут все рушится, а у власти такое хладнокровие. Ну, а для интенданта — мы едем в Студеницу, чтобы вывезти застрявших там родственников.

— Неплохо, — согласился Чонка. — Родственники — неплохо!

Мы подошли к казарме и условились, что я буду ждать в мелочной лавочке напротив. Чонка нырнул в ворота, но дорогу ему преградил часовой. С порога лавочки я видел, как Чонка долго объяснял что-то часовому, потом вызванному дежурному офицеру. Наконец его пропустили, и он зашагал к длинному серому зданию, расположенному в глубине двора.

В лавочке было полутемно и пахло лежалым товаром. Я заказал бутылку содовой воды и с нетерпением стал ждать Чонку.

Чонка долго не появлялся. Должно быть, нелегко было получить в такое время интендантскую машину.

Лавочник, кругленький человечек с глуповато-красивыми глазами, стоял, прислонившись к полке, и время от времени вздыхал. Мне его лицо показалось знакомым, но я никак не мог припомнить, где я его видел. И вдруг меня осенило.

— Вы давно здесь торгуете? — спросил я.

— Немного больше года, — ответил он не то смущенно, не то напуганно.

— Я видел вас в другом месте.

— Да, — вздохнул он, — у меня был магазин игрушек и канцелярских принадлежностей в центре города, но случилось несчастье, большое несчастье…

— Знаю, — сказал я, — вы пострадали из-за карты фронтов.

Он вздрогнул и побледнел.

— Откуда вы знаете?

— Я видел, как вас вели полицейские.

— Да, да, да, — растерянно пролепетал он. — Я ведь… я все делал пунктуально по военным сводкам, а меня за это продержали в тюрьме полгода… Но что будет теперь? Все рушится!

В этот момент я увидел, как из ворот казармы выехала закамуфлированная легковая автомашина. Рядом с одетым в венгерскую военную форму шофером сидел Чонка и махал мне рукой.

Я расплатился за содовую воду и поспешил на улицу.

60

Предупредив Ружану и Юлию, мы выехали из Ужгорода на перечинскую дорогу.

Толпы немецких и венгерских солдат, военные автомашины вперемежку с цивильными бричками двигались нам навстречу, к Ужгороду. Вон пан превелебный в шарабане катит рядом с самоходной пушкой. Там две женщины, обхватив баулы и картонки, сидят на военном грузовике. Вон плетется дородный усатый мужчина, взвалив на плечи чемодан. Я представил себе, как все они — и немецкий офицер с бурым от пыли лицом, и усатый мужчина, и эта женщина — в сорок первом году рвались на восток, в просторы России. Одни — в погоне за военной славой, мечтая о генеральских чинах, другие — за поместьями, третьи — просто за наживой, не брезгая ничем, что попадет под руку. Куда, к какому берегу прибьет всю эту нечисть?

Наша машина пробиралась с трудом, гудела, останавливалась и снова двигалась. Встречные расступались неохотно, ругались, грозили спихнуть нас в кювет. На одном из перекрестков какой-то офицер подскочил к машине и, сквернословя на двух языках сразу, требовал, чтобы мы немедленно убрались с дороги.

— Назад! — орал он, вытаскивая из кобуры пистолет. — Сейчас же поворачивайте назад свою шкатулку!

Но Чонка!.. Я был поражен его спокойствием и властным тоном!

— Молчать! — крикнул он офицеру по-немецки.

Офицер, привыкший к тому, что штатские всегда трепетали перед ним, вздрогнул, вытянулся и застыл с полуоткрытым ртом.

— Ваше счастье, что мне некогда с вами возиться, — сквозь зубы процедил ему в лицо Чонка и крикнул преградившим нам путь солдатам: — Дорогу!

Солдаты расступились, и машина тронулась вперед. Чонка сидел рядом с шофером и ни разу не обернулся ко мне.

Не знаю, какой получился бы из него капитан дальнего плавания, о чем он мечтал когда-то, но актером, во всяком случае, он мог бы стать недюжинным.

До самой Студеницы на нашей машине нам все-таки не удалось добраться. Уже под вечер километрах в пятнадцати от матлаховской фермы партизаны взорвали мост. Мост охранялся солдатской командой, и никто ума не мог приложить, когда и как партизанам удалось его минировать. Он взлетел на воздух в ту самую минуту, когда по нему проходили танки. Две перевернутые кверху гусеницами машины, обломки свай и настила перегородили речку, и запруженная вода перекатывалась через образовавшуюся преграду.

Ехать дальше нечего было и думать.

— Пойдем пешком, — сказал я Чонке, — а машину отправим обратно.

— Ничего другого не остается, — вздохнул Чонка. — Но идти пешком по дороге рискованно, Иване. Цивильная городская одежда в такое время!.. Машина нас спасала…

— Будем пробираться тропой по берегу речки. Не бойся, я хорошо знаю эти места.

— А если там партизаны? — шепотом спросил Чонка. — Представь себе…

— Тем лучше для нас!

— Да, ты прав, — приосанился Чонка. — Я бы даже хотел, чтобы мы их встретили…

Шофер обрадовался, когда узнал, что ему можно возвращаться в Ужгород.

Мы подождали, пока машина отъехала, а затем стали спускаться по крутому берегу к речке.

С полчаса мы посидели на берегу, невдалеке от группы солдат, видевших, как мы подъезжали к разрушенному мосту на военной машине. Это была саперная команда, пригнанная сюда наводить переправу. Они валили деревья, росшие на самой лесной опушке, скрепляли их железными скобами и мастерили настил.

Надвигавшаяся темнота приостановила работу. Жечь костры было настрого запрещено, и никто не знал, что делать. Офицеры громко ругали солдат, солдаты шепотом ругали офицеров, и те и другие втихомолку проклинали высшее начальство.

Но как только по-настоящему стемнело, я потянул Чонку за рукав. Мы поднялись и, свернув к кустарнику, осторожно стали пробираться к лесу и оглянулись только тогда, когда ощутили под ногами тропу.

К Матлаховой ферме подошли мы около полуночи. Сторожевые псы встретили нас басистым лаем. Где-то скрипнула дверь, мелькнул робкий лучик света — и послышались голоса.

— Кого носит?

— Где Рущак Семен? — отозвался я.

— А это кто? — спросил знакомый мне голос возле запертых ворот.

— Семен, ты? Открой, друже, это я, Иван.

— Иванов много, — проговорил Семен. — Который?

— Белинец, — сказал я.

— Да что ты! — удивился Семен и поспешно стал отпирать калитку.

На дворе фермы внимание мое привлекли голоса людей, пофыркивание животных, хруст сена, но из-за темноты нельзя было ничего разглядеть.

— Что тут у вас? — обратился я к Семену.

— Да вот, — ответил Семен, — племенных сегодня пригнали с других ферм. Для сохранности Матлах приказал. Боится, чтобы вояки отступающие не растащили.

— А где сам Матлах? — спросил я, когда Рущак ввел нас в сторожку.

— Ждали сегодня, да не приехал. А что?..

— Матлах весь скот собирается угонять за Тиссу, — сказал я.

— Как за Тиссу? — встрепенулся Семен. — От пес! Так вот он для чего стадо собрал! А вы предупредить пришли, Иване?

— Да, предупредить.

— Спасибо… Скот не дадим за Тиссу гнать. Сами его угоним в надежное место, пока наши не подойдут… Теперь уже вот-вот…

Мы помолчали, прислушиваясь к глухим раскатам.

— Это уже на Арпаде, — шепотом пояснил Семен и, сняв с гвоздя серяк, стал поспешно одеваться. — С людьми пойду поговорю. А вы, Иванку, подождите меня, только не тут, а вон в той коморе.

И, толкнув маленькую дверцу, он пропустил нас в пристроенную к сторожке кладовушку.

Вернулся Семен только через час, озабоченный, но довольный.

— Нынче и погоним, — заявил он, — люди согласны. И вам, Иване, придется с нами идти, завтра уже придумаем, как вас до Ужгорода отправить.

Выгон скота начался в третьем часу ночи. Раскрылись настежь двери хлевов, спустили с привязей собак, навьючили лошадей. Люди негромко перекликались в темноте.

Первыми из ворот фермы вышли выделенные Семеном проводники. За ними вывели на цепях четырех тяжелых племенных быков, а за быками тронулось уже все стадо и телята, которых гнала дочка Семена Калинка…

Я и Чонка шли рядом с Семеном, впереди замыкающих гурт вооруженных охотничьими ружьями пастухов,

Приученные кудлатые псы охраняли стадо с боков.

Только к утру, когда рассвело, мы достигли скрытого урочища под полониной.

Уехать в тот день в Ужгород нам с Чонкой не удалось. Затихшая было ночью артиллерийская канонада возобновилась, но теперь уже с такой силой, что казалось, будто все рушится вокруг нас.

Рущак выслал двух пастухов на разведку к дорогам. Пастухи вернулись только к вечеру и сообщили, что немцы перекрыли дороги пулеметами и гонят отступающих мадьяр обратно к перевалам.

— Теперь и мыши на низ не проскользнуть.

Чонка нервничал, а я с тревогой думал об оставшейся в Ужгороде Ружане.

Прошел еще день, другой, а тут, как назло, стало сильно морозить по ночам. Костров не разводили, опасаясь привлечь внимание. Люди зябли сами, но скот укрывали своими серяками и гунями. От холода начался падеж телят. И кто знает, чем бы это все кончилось, если бы наутро четвертого дня к нам в урочище не пробралась из Студеницы Штефакова Олена.

— Йой, Иванку, Семен! — говорила она, плача от радости. — Студеницу уже советские разведники прошли. Вчера прошли, жандармов больше нема и старосты нема — сбежали.

— А Матлах где? — спросил Семен.

— Нема Матлаха в селе, — ответила Олена. — Матлачиха одна по двору мечется и не знает, что ей робить. Червоноармейцы, кажут, бьются уже за Потоками.

Послышались возгласы радости, изумления.

— Дождались, дождались наконец!

— Вот что, — сказал Семен, когда волнение несколько улеглось, — стадо надо гнать обратно в Студеницу, только дорогой; хоть оно и дальше, но зато скотине удобней. За старшего быть тебе, Олена.

— А ты куда? — спросила она.

— Я? — замялся Семен. — Я по тропке, чтобы раньше поспеть, ну, и… подготовить.

И хотя все поняли, что Семену просто не терпится раньше попасть в освобожденную Студеницу, никто не возразил ему.

— Пойдешь со мной? — обратился ко мне Рущак.

— Пойду.

Но не дорога, по которой погнали стадо, а наша кратчайшая тропа оказалась дальней. Только вывела она нас в узкое ущелье, как мы увидели немцев. Было ли это скопище разбитых частей, укрывшееся между горами, или привал действующей части, знать мы не могли, но тропа оказалась для нас перекрытой. Обойти ущелье по одному из склонов днем было делом невозможным: пал уничтожил здесь лес, и нас легко могли заметить. Тогда мы решили вернуться назад. Но не тут-то было, — и позади на тропе оказались немцы.

Пришлось нам залечь в стороне от тропы, за камнями, и ждать удобной минуты.

Но минута эта наступила так не скоро, что к Студенице добрались мы перед самым вечером, усталые от волнений и тревог, пережитых за день.

Подходя к селу, еще издали увидели мы на майданчике перед Попшиной корчмой необычайное оживление.

— Эгей, — проговорил Семен, стараясь разглядеть, что там происходит, — никак, скот наш стоит!

— И солдаты, — сказал приостановившийся на миг Чонка, — да, кажется, чехословацкие.

— Слухай, Иване, — тронул меня за руку Семен, — а то, часом, не матлаховский возок?.. Ей-боже, он!..

Мы ускорили шаг…

А произошло тем временем в Студенице следующее.

После нашего ухода из урочища Олена с пастухами подняла стадо и погнала его вниз, как приказал Семен, не тропой, а полонинской дорогой. Была эта дорога кружная, но зато удобная для скота.

Люди торопились, были веселы, и даже Калинка, огорченная тем, что Семен ее не взял с нами, повеселела.

Встречать стадо высыпало все село. По обочинам улицы в клубах поднятой гуртом пыли шли женщины, воинственно кричали хлопчики, размахивая хворостинами, мужчины окружили Олену и пастухов, рассказывая о последних событиях, о том, как через Студеницу уже прошли со стороны Воловца части Советской Армии, как их встречали в селе.

Остановилось стадо на майданчике перед корчмой. Корчма была закрыта, и Попша следил за происходившим на площади, притаившись за оконной занавеской.

— А Матлаха-то нема, — говорили люди Олене, узнав, что Рущак поставил ее за старшого.

— Куда он девался?

— Должно, сбежал.

— Люди с Потоков приходили, сказывают, видели его в Голубином.

— И в Сваляве его видели.

— Мечется из села в село. Он же там, на низине, скот свой поджидал, чтобы его за Тиссу угнать.

— Олена, — спросил Федор Скрипка, — а что со скотом делать?

— Передохнуть мало и на ферму гнать, — отвечала Олена. — А там будем Семена дожидаться.

Вдруг в толпе началось какое-то движение. Послышались восклицания, дробный перестук колес, и на площадь выкатила запряженная парой бричка, в которой сидел Матлах.

Несколько дней Матлах метался по низине из села в село, ночуя у знакомых богатых хозяев, и не решался уехать домой в Студеницу. Неудачи преследовали его одна за другой. Рухнула надежда встретить в Студенице хлебом-солью американских солдат, как встречал он в свое время хортиевцев. Матлах негодовал, клял на чем свет стоит американцев.

— Зажирели, сучьи дети! У каждой корчмы останавливаются! Я безногий, и то быстрее дошел бы, а они время упустили, время упустили… — И вдруг, успокоившись, сказал себе: — Они не пришли, так мы до них пойдем и скот погоним. Погоним хоть через всю Европу, до того места, где они будут!

— Нянё, — пытался возразить Андрей, — но война кончится, и они домой уйдут. Что тогда? Может, в тех. местах для нас хуже придется?

— Мне везде будет хорошо, — мотнул головой Матлах. — С моими грошами я и там не пропаду. Там гроши — всё.

И он стал спешно готовиться к угону скота. Но скот на верецковской ферме захватили батраки. Оставалась надежда, что удастся угнать стадо из Студеницы, но Андрей вернулся с вестью, что ферма пуста, а стадо пастухи укрывают где-то в горах.

Матлахом овладел приступ бессильной ярости. Он рвался из рук сына, пытался встать на парализованные ноги, упал и начал кататься по полу в доме знакомого маклера, проклиная и грозя, одновременно взывая в к богу и к дьяволу. С большим трудом маклер и Андрей погрузили его на бричку.

Матлах приказал везти себя в военную комендатуру, требуя жандармов, солдат, чтобы отнять у батраков свой скот. Но коменданту было не до Матлаха, он и слушать его не стал. Тогда Матлах начал приставать к офицерам отступающих немецких частей, суля им за помощь большие деньги. Те посылали его к черту, срывая свою злобу на взбесившемся парализованном старике.

Андрей, дрожа от страха, уговаривал отца уехать куда-нибудь и переждать трудное время. Но Матлах не соглашался. Он прирос к своему богатству и не мог примириться с мыслью, что навсегда лишается его. Это не укладывалось в его сознании. Он решил возвратиться домой.

И вот по дороге в Студеницу от встречных людей он узнал, что стадо пригнали с гор и оно сейчас в селе, на майданчике перед корчмой.

Не останавливаясь возле дома, он погнал лошадей прямо на площадь.

Толпа, завидев Матлаха, сгрудилась и смолкла. Его ненавидели, но все еще боялись. Однако Матлах, вглядываясь в лица односельчан, понял, что ненависть их к нему уже сильнее страха, что в пору теперь подумать, не о спасении скота, а о спасении собственной шкуры.

Он глубоко вздохнул и, стянув с головы высокую барашковую шапку, поклонился толпе.

— Добрые люди, прошу послушать меня.

— Послухаем, отчего же не послухать, — прозвучал чей-то старческий рассудительный голос.

Матлах подождал, пока не стихнет шум.

— Я старый человек, — сказал он, когда все смолкло, — старый и хворый, это все знают. И грешен я во многом перед вами, добрые люди. Ну что же, бог прощал, и вы меня простите.

Люди, не ожидавшие такого смиренного тона, насторожились, кто-то из женщин вздохнул и всхлипнул, и только Федор Скрипка громко спросил:

— А в каком монастыре ты, Петре, каяться выучился?

Пронесся шум и смешок, но он сразу оборвался, когда Матлах поднял руку.

— Я скот отдаю, добрые люди, — сказал он. — Вам отдаю скот. — И, отыскав в толпе кого-то, позвал: — Марие!

Толпа зашевелилась, пропуская вдовую Марию Половко, которую Матлах согнал когда-то с земли. Она робко вышла вперед, не сводя глаз со своего бывшего хозяина.

— Марие, — сказал Матлах, — выбирай себе корову и веди ее. Я перед людьми тебе отдаю… Все чуют?

И хотя Мария хорошо поняла, что ей сказал при людях Матлах, она не могла поверить, что вдруг ни с того ни с сего человеку может привалить счастье. Матерь божия, она никогда и мечтать не смела о своей корове!..

А Матлах настойчиво и громко говорил:

— Бери! Я свое отдаю, Марие!

Мария обернулась к людям, ища в их взглядах поддержку, но глаза ее затуманились, и она ничего не могла разглядеть. А голос Матлаха звучал все настойчивей: «Бери!.. Бери!..» Тогда, набравшись храбрости, Мария побежала к стаду.

А Матлах уже выкликал из толпы Федора Скрипку, и жену Семена Рущака, и старого, совсем оглохшего деда Грицана.

— Я свое отдаю, — слышала площадь голос Матлаха. — От чистого сердца.

Уже поплелся к стаду дед Грицан, уже жена Семена Рущака осматривала со всех сторон приглянувшуюся ей бурую корову, когда Олена, все время с ненавистью глядевшая на Матлаха, сделала несколько шагов вперед.

— Не слушайте его! — крикнула Олена. — Скот и без того наш будет. Не треба нам матлаховской доброты!

— А верно! — выскочил вперед Федор Скрипка. — Эй, Петре, не лезь лучше в святые. Чуешь? Не лезь, не пустим!

— Сами разделим! — понеслось из толпы.

— Гэть отсюда!

— Видит бог, что я к вам с открытой душой, — смиренно бормотал Матлах, косясь на окружавшие его разъяренные лица селян, и, видимо опасаясь, как бы дело не обернулось для него худо, поспешно приказал кучеру развернуть коней.

Но не успел кучер натянуть вожжи, как невдалеке послышалось гудение моторов. Ребятишки подняли радостный крик, и вскоре на студеницкой площади появилась голова автоколонны. Впереди ехала открытая легковая машина, а за ней следовали грузовики с солдатами. Это была чехословацкая часть, дравшаяся плечом к плечу с Советской Армией.

Разглядев на едущем в первой машине офицере знакомую по былым годам форму, Матлах приободрился.

— Пане надпоручик, — неистово закричал он, едва не вываливаясь из брички, — остановитесь! Прошу вас, остановитесь!

Машина стала, и выбравшийся из нее немолодой офицер в пенсне подошел к толпе.

А Матлах уже рассыпался в любезностях. Цепляясь то за края брички, то за сидевшего на козлах сына, он говорил о добром старом времени, которое наконец-то вернулось опять; о том, что бог сжалился над измученными неволей людьми, что он, Матлах, счастлив приветствовать в родном краю доблестных чехословацких солдат…

— Помогите, пане надпоручик, — просил он. — Вот глупые люди совсем одурели: захватили мою худобу и не отдают. Что же это такое, пане надпоручик? Як люди хозяйское начнут отнимать, добра ждать нечего. Порядок должен быть!

— Подождите! — прервал Матлаха надпоручик. — Что здесь происходит?

Матлах стал рассказывать сбивчиво, торопливо, с вызовом поглядывая теперь на притихших селян.

— Власть наша повернулась, пусть она и слово твердое скажет. Все в нашем крае знают мой скот. У меня и бумаги есть. — Он стал расстегивать на груди сорочку. — Бумаги у меня вот, вот они!..

Он вытащил кожаный мешочек, который носил теперь вместо бычьего пузыря, и, расшнуровав трясущимися, непослушными пальцами завязку, извлек пачку бумажек. — Вот они, пане надпоручик! — И обернулся к селянам: — А у вас что есть?

Наступила пауза.

— Калинка! — вдруг позвала Олена. — Куме Федор! Марие! Люди! Покажите наши бумаги. Смотрите, пане офицер, чьи вернее: его или наши? — и она первой протянула вперед ладонями кверху свои большие, в мозолях, натруженные руки.

— И на мои, на мои бумаги посмотри! — подступал к Матлаху нахохлившийся Скрипка, тыча ему в лицо свои заскорузлые ладони.

— Пане, — переждав, пока люди немного успокоились, обратился к Матлаху офицер, — в их бумагах нельзя сомневаться, они самые верные, вернее их не бывает. — И улыбнулся Олене.

Почувствовав в чехословацком офицере друга, крестьяне одобрительно зашумели.

— Что ж это такое? — побледнел Матлах. — Пришла власть…

— Здесь их власть, — произнес надпоручик. — Это их земля, их богатство. Лучше не мешайте им, пане.

Как раз в это время мы с Семеном и Чонкой подбежали к толпе.

Матлах исподлобья покосился на людей и, видимо поняв, что добра ему тут ждать нечего, шепнул что-то сыну. Тот гикнул, и кони с силой рванули бричку. Никто не успел опомниться, как Матлаха и след простыл.

Я пробился сквозь гущу народа и, подойдя к чехословацкому офицеру вплотную, в первый момент не поверил глазам. Мой старый учитель Ярослав Марек из Брно стоял на сельской площади в Студенице.

— Надо же так счастливо встретиться! — растроганно твердил он несколько мгновений спустя, горячо пожимая мне руки.

Семен и Калинка приглашали нас в хату, но Марек, взглянув на часы и на ожидавших его распоряжений солдат, отказался.

Мы отошли с ним в сторонку от шумевшей толпы и, примостившись на перилах перекинутого через поток моста, засыпали друг друга вопросами.

— Удалось бежать с женой, — говорил Марек, — сначала в Лондон. Но я думал, что подохну там от ярости. Отъявленные подлецы и предатели прикидывались патриотами в надежде половить рыбу в мутной воде… С большим трудом мы перебрались в Россию. Ну, а дальше вы и сами догадываетесь. Война! Началось формирование чехословацкого корпуса, и вот видите: я солдат!

— А пани Марекова?

— Осталась пока на Волге… Мы не раз вспоминали вас и вашу любимую Студеницу, о которой вы так много рассказывали нам в Брно. — Он обвел взглядом горы, тесно окружившие селение. — Так вот она какая!.. — И вдруг обратился ко мне: — А этот, что укатил на своей бричке, не знаменитый ли Матлах?

— Матлах, — кивнул я головой.

— Я так и подумал, что это он… «Доброе старое время опять до нас вернулось»… Ну нет! — и глаза Марека блеснули под пенсне. — Не для того я стал солдатом, чтобы возвращать это «доброе старое время». Даю вам слово, что и у нас в Чехии все пойдет по-новому. Пусть никто не надеется еще раз обмануть народ.

Казалось, не будет конца нашим воспоминаниям и взаимным расспросам. Уже вечером я проводил Марека за околицу Студеницы. Позади двигались окруженные неугомонными ребятишками грузовики с солдатами.

— Прощайте, пане Марек!

— Не люблю этого слова, — поморщился Марек. — До свидания, пане Белинец… У меня нет сомнения, что мы будем теперь гражданами разных стран: вы, наконец, своей, а я своей, — но нас ничто уже не разъединит. И обещаю вам, моя небольшая страна будет не просто добрым соседом вашей великой, а другом и братом. Желаю вам всем счастья!

И мы расстались.

Студеница была свободной. Я, Чонка, Семен, Олена ступали по свободной земле — земле, на которой уже не властны были над нами ни Борош-Сабо, ни жандармы, ни Матлах, ни все то мерзкое, унизительное и страшное, что они творили. Но радостное чувство свободы было омрачено мыслями о Ружане, Илько, друзьях, оставленных мною в Ужгороде. Что им предстоит еще пережить, пока и Ужгород станет свободным? Мысль эта мучила меня, и я решил во что бы то ни стало пробираться домой.

Сначала Семен пытался отговорить меня от задуманного, Чонка колебался, но я упорно держался своего.

Согласился нас вывести к Ужгороду старый студеницкий охотник, сын деда Грицана, отлично знавший вое охотничьи тропы в горах. Явился он за нами к Рущаку ночью, и мы двинулись в путь, держась за веревку, один конец которой привязал к своему поясу Грицан.

Нелегкая и долгая была эта дорога. Мы переваливали через горы, переходили вброд горные речки, огибали села, не зная, кто в них — свои или чужие. А ночь громыхала от близкого и дальнего боя орудий, небо то и дело озарялось сполохами, и далеко внизу, на невидимых нам дорогах, что-то двигалось, рокотало. Иногда доносились до нас людские голоса, но самой речи разобрать мы не могли.

Утром следующего дня линия фронта осталась у нас позади, и мы простились с Грицаном, а еще через день мы с Чонкой вышли к Ужгороду.

61

В ночь на двадцать седьмое октября через город потянулись отступающие немецко-венгерские части. С нижних улиц доносилось погромыхивание обозных повозок, шарканье сотен ног, переклики и глухой гул; и чудилось, что там, внизу, разверзлась земля и колонны повозок, машин, солдат исчезают в этой бездне.

Еще с вечера, как только артиллерийская канонада приблизилась к городу. я отвел Ружану и Илька за два квартала от дома, к знакомому виноградарю Оросу, живущему при винном подвале. Подвал тянулся метров на семьдесят вглубь горы, и в этом надежном от обстрелов укрытии собралось много женщин и детей с нашей улицы. Но Ружана скоро вернулась.

— Я останусь с тобой, — сказала она. — Илько спит, за ним присмотрят Оросы.

Лицо у нее было осунувшееся, утомленное, только глаза горели лихорадочным огнем.

Около полуночи, надсадно гремя мотором, на нашу улицу въехала автомашина и остановилась перед домом Чернеки.

Я осторожно приоткрыл окно. В доме хозяйки захлопали двери, послышались приглушенные голоса. Какие-то люди пробегали по асфальтовой дорожке от крыльца к калитке.

— Бонди, Бонди, — говорил сдавленный женский голос, — осторожней ящик…

— Не кричите, мама, — доносилось в ответ, — я вас просил разговаривать потише.

И все это в полночной тишине.

— Из собственного дома — как воры, — сказала Ружана. — Значит, теперь совсем близко?

— Совсем, — ответил я.

Ночь проходила без сна. То и дело выли над городом гудки воздушной тревоги. С востока на запад и с запада на восток под самыми звездами невидимо проплывали самолеты. Слышались взрывы — это бомбили дороги, — и видны были сполохи огня, короткие, как вспышки магния. Иногда грохотало близко, в доме дребезжали стекла и жалобно звенела посуда. Но не гудки, не взрывы, не канонада — не они делали ночь бессонной. «Придет день, Иванку, наш день», — вспоминались мне слова Горули. И вот он приближался, столетиями выстраданный народом день воли. Деды мои, прадеды мечтали о нем в своих горных хижах; быстровский учитель, Юрко, Лобани, Олекса Куртинец отдали за него жизнь. И, может быть, в такую пору завтра я уже буду радоваться ему, как пришедшему.

Несколько раз в ночи я выходил на улицу и прислушивался, а чуть только на востоке забрезжила полоска рассвета, собрался из дому.

— Куда ты? — с беспокойством спросила Ружана.

— Пойду, — неопределенно ответил я, — пойду навстречу.

Глаза Ружаны расширились.

— Иванку!.. — порывисто произнесла она и остановилась, не высказав того, что хотела сказать.

Я приблизился к ней.

— Что с тобой, Ружана? Ты чего-то боишься?

— Я всегда боялась, — торопливо заговорила она, — а сегодня боюсь больше, чем тогда… Вдруг что-нибудь случится с тобой сейчас, перед самым…

— Успокойся, — улыбнулся я, — ничего не случится, я скоро вернусь.

Она промолчала и, что-то переборов в себе, вдруг улыбнулась, как улыбалась мне всегда, когда я уходил из дому со свертками, принесенными Анной.

Очутившись на улице, я остановился и прислушался. Стреляли где-то у Доманинец — пригородного села на перечинской дороге. Оттуда и катилась через город отступающая фашистская волна. Долетала канонада и со стороны Мукачева, но до мукачевского шоссе было далеко, и я решил пробираться на окраину города к Доманинцам. Шел я не улицами, а садами и виноградниками. Иногда вспыхивала короткая артиллерийская стрельба. Снаряды летели над головой с неприятным курлыкающим звуком и рвались где-то за Доманинцами, в Невинном лесу.

Продираясь сквозь живые изгороди и находя лазы в заборах, я наконец попал в проход между глухими стенами двух домов. Стало уже светлее. Блеклый рассвет занимался над Ужгородом, обещая солнечный, ясный день. Только я хотел было выглянуть из-за угла дома на улицу, как послышался топот ног, выстрелы, и в каких-нибудь двух метрах от меня пробежала группа немцев в мышиного цвета шинелях. Одни бежали не оглядываясь, другие оборачивались и стреляли вдоль улицы. Ответных выстрелов не было слышно, и потому трудно было понять, в кого стреляли немцы. Но вскоре вслед за немцами появились венгерские солдаты. Их было человек пятнадцать. Вдруг один из них, рослый плечистый малый, остановился, бросил себе под ноги автомат и поднял руки. Другой, ростом под стать первому, уже не молодой, поколебался и, крикнув что-то невнятное, отшвырнул автомат в сторону, вытянул длинные руки над головой, точно боясь, что тот, кому он сдавался, не увидит его поднятых рук. А между тем со стороны Доманинец нарастал железный лязг, земля начала гудеть, а стена дома, к которой я прислонился, вздрагивала, словно ее трясло.

Мчались танки. Первая машина пронеслась с такой быстротой, что я едва успел заметить на ее зеленой броне алую пятиконечную звезду.

Не помня себя от радости, с глазами, полными слез, выбежал я на тротуар и, сорвав шляпу, закричал, сам не понимая смысла того, что кричу. И тут увидел, что на улице я не один. Из ворот домов, подъездов, из глухих переулков вырывались люди; они тоже кричали, тоже махали шляпами. На лицах у одних был написан самозабвенный восторг, у других — любопытство и еще не растаявшая осторожность. А танки, огромные, запыленные, проносились мимо. Люк одной из машин был открыт, и в ней стоял, высунувшись по пояс, офицер-танкист с забинтованной головой. Он приветливо помахал нам флажком и спокойным, уже, видимо, привычным к таким картинам взглядом скользнул по сдавшимся в плен солдатам.

…Я не шел, а бежал, готовый стучать в каждый подъезд, в каждую калитку. Еще один квартал, еще один поворот улицы — и наконец калитка нашего дома. Переминаясь с ноги на ногу, я беспрерывно тыкал пальцем в кнопочку звонка и морщился от нетерпения. Увидав подбежавшую к окну Ружану, я крикнул:

— Пришли! Пришли! — И все продолжал нажимать кнопку.

Через минуту Ружана и Илько были уже у калитки. Ключ почему-то никак не попадал в замочную скважину, пока мы не сообразили, что калитка не была запертой. Я схватил на руки Илька и пустился вниз по улице. Ружана еле поспевала за мной.

— Подожди, Иванку, не спеши так… Ты уже видел их?

— Да, видел, — ответил я, не сбавляя шага.

Только спустились мы на нижние улицы, как нас подхватил и завертел людской водоворот. Все звенело в нем, перекликалось, двигалось, говорило и было полно удивленной радости. Передо мною мелькали сотни возбужденно улыбающихся лиц ужгородцев. Какой-то совершенно незнакомый старик в потертой шляпе схватил меня за руку узловатыми, много поработавшими на своем веку руками и, задыхаясь от волнения, проговорил:

— Я дожил, пане!.. Я дожил…

Затем он схватил за руку другого человека и повторил те же слова.

— Сюда, сюда! — позвал я Ружану, показывая на запыленный, остановившийся посреди площади танк, на котором стоял танкист с забинтованной головой, и бросился, расталкивая толпу, к машине.

— Здравствуйте, товарищ! — крикнул я танкисту издали.

— Доброго здоровья! — будто старому знакомому отвечал танкист, весело улыбаясь.

— Где ты там, Ружана?

— Мама, скорей! — торопил ее Илько. — Скорее, ма…

Я, оттолкнув кого-то, пробился к танку и, поймав руку танкиста, крепко пожал ее.

— Доброго, доброго, товарищи! — говорил, нагнувшись с брони машины, танкист, поблескивая молодыми, приветливыми глазами.

Я глядел в эти глаза, но сказать ничего не мог, потому что все слова, которые я готов был произнести, вдруг показались мне блеклыми, маленькими, неспособными выразить и тысячной доли того, чем было переполнено сердце. И как понятен мне был порыв пробившейся к машине простоволосой, с сединой на висках женщины, которая, так же, как и я, хотела что-то сказать танкисту и, ничего не сказав, поцеловала его руку.

— Что вы, что вы, — недоуменно и строго проговорил танкист, — разве так можно?! — Но, поняв что-то, улыбнулся немного смущенной и доброй улыбкой.

Людской поток оттеснил нас от машины, и уже другие здоровались с танкистом, и только слышно было: «Здравствуйте, товарищ!» А я уже тянул Ружану к другой группе, от другой — к третьей. Снова рукопожатия, приветствия, улыбки, и такое чувство, какое бывает при встрече с близкими после долгой разлуки, — тысячи мыслей и ни одного слова.

Такими многолюдными, как в этот день, улицы нашего города никогда еще не были. На площадях, набережной или просто на уличном перекрестке толпы людей осаждали то офицера, то запыленную воинскую машину, то обозную повозку, на которой восседал словоохотливый солдат-повозочный.

Вдоль тротуаров на вынесенных из квартир столах громоздились горы яблок и заплетенные ивой бутылки, наполненные виноградным вином. Женщины, стоявшие возле таких столов, кричали проходившим или проезжавшим мимо солдатам:

— Прошу, товарищи! Дуже прошу!

— Пришли, — говорила мне Ружана, — пришли!.. И мы с тобою, Иванку, живые свидетели!

— А мне кажется, Ружана, что не только к нам пришли, а и мы пришли. Знаешь, как приходят домой.

— Ты прав, — согласилась Ружана. — Я плохой политик, но мне думается, что к старому нам уже не вернуться, эго просто невозможно,

— Ты об этом жалеешь? — спросил я.

— Ни капельки, милый, хотя и не представляю новое, ну, никак не представляю.

Я шел улицами с таким чувством, будто никогда раньше по ним не ходил. Новыми были для меня не только советские солдаты, но и встречавшие их люди. Что-то изменилось в самой толпе, в самом ее характере и облике. Но главным, главным для меня были бойцы в пилотках и касках, их вольная, приветливая русская речь, никогда не звучавшая так свободно и радостно на улицах, как нынче. Я глядел на этих людей с восторгом и удивлением, — ведь были они не просто русскими, а теми русскими, что сражались за Сталинград и, выгнав немцев со своей земли, шли теперь освобождать другие народы. И если бы мне довелось пожимать руки знаменитейшим людям мира, я бы не испытывал такого волнения, какое испытывал тогда, пожимая руки простым советским солдатам.

Двадцать седьмое октября! Да будет благословен этот день!

62

Ожесточенные бои шли неподалеку, но город уже с первых часов своего освобождения рвался в новую, открывшуюся перед ним жизнь.

Избранный Народный комитет взял власть в свои руки. Он объявил запрещенными все фашистские и реакционные организации. Члены Народного комитета трудились на промышленных предприятиях, помогая рабочим скорее наладить и пустить их в ход. Менялись названия улиц, горожане срывали старые вывески и плакаты. Русская и украинская речь зазвучала на всех перекрестках. Люди разговаривали на родных языках громко, не таясь, как прежде, с радостным чувством свободы.

У меня появилось немало друзей среди советских солдат и офицеров. Но особенно сдружились мы с ефрейтором Шумкиным, стеклодувом, ставшим во время войны сапером. Штаб его части размещался в доме нашей хозяйки, бежавшей вместе со своими сыновьями из Ужгорода, и Шумкин частенько захаживал ко мне.

Рослый, медлительный, немногословный, он в то же время оказался человеком пытливым, близко принимавшим к сердцу интересы окружавших его людей.

Побывав у меня в теплице и осмотрев склон, он долго расспрашивал о травах и с интересом слушал мои объяснения.

— Вам, Иван Осипович, — произнес он наконец, — хорошо было бы с каким-нибудь нашим агрономом встретиться.

— Мне бы очень хотелось, — сказал я, — да, к сожалению, сколько ни ищу, а не набрел ни на одного.

Шумкин промолчал.

А через несколько дней, вечером, я открыл дверь майору Советской Армии.

— Извините, если не во-время, — улыбаясь, произнес он. — Гончаров Александр Игнатьевич. Меня к вам товарищ Шумкин направил, общий наш приятель.

Он стоит рядом со мной, склонившись над старым географическим атласом, агроном, председатель колхоза с далекой Кубани, смуглый немолодой человек с седыми висками.

Неловкость и скованность первых минут уже давно прошли, и даже кажется, что их не было вовсе.

— Вот Кубань! — говорит Гончаров. — От моря на юге — до степей придонья на севере.

— Велика!

— Да, не маленькая… Здесь наш район, а где-то тут, в межгорье, моя станица, — палец Гончарова останавливается над условной точкой, и странная, едва заметная тень пробегает по лицу моего гостя.

Он опускается в кресло и молчит некоторое время.

Потом отпивает из стакана глоток золотистого вина, которое принесла нам в кувшине Ружана.

— А знаете, Иван Осипович, — говорит он, — я ведь давно подумывал о Карпатах, еще когда сельскохозяйственный институт кончал.

— Что же, — улыбаюсь я, — говорят, что у каждого человека с детства появляется мечта о какой-нибудь далекой, не ведомой ему стране.

— Да, знаю, — кивает Гончаров, — это действительно так бывает. Но тут совершенно другое… Учиться мне пришлось заочно, работая председателем колхоза. Только во время сессий я уезжал в Краснодар, и однажды там, в институтской библиотеке, мне посчастливилось прочитать исследование одного из наших советских академиков о породах молочного скота, а молочный скот — это моя слабость. У меня ведь дед и отец были чабанами. Так вот, — продолжает Гончаров, — то, что я узнал тогда, меня очень заинтересовало. Когда-то ведь, в давнее время, молочный скот по всей территории Европы был однопороден, только под влиянием переселения народов и различия в жизненных условиях стали возникать те породы скота, которые мы теперь знаем, и лишь в двух местах до сих пор сохранились островки первоначальной породы — это в Швейцарии и здесь у вас, в Карпатах.

— Бурый карпатский скот!

— Да, бурый карпатский! Но дело в том, что в Швейцарии его совершенствовали, над этим скотом работали, и в результате появились знаменитые монтафаны, ины, швицы, а здесь… Я был поражен, Иван Осипович, когда, проходя по вашим селам, узнал, что нормальным удоем считается пять — семь литров молока в день. Не приложить рук к такой породе скота!

— Заблуждаетесь, Александр Игнатьевич, наш скот вывозили с Карпат кому только было не лень.

— Да, да! — кивает Гончаров. — И это я уже тоже знаю. Мне удалось побывать на крупном перегонном пункте возле станции Батево. Там было приготовлено к отправке свыше тысячи голов.

— Ничего удивительного, — говорю я. — Наш скот увозили к себе австрийцы, венгры, немцы, скупая его за бесценок, а сюда привозили свой скот якобы для улучшения местной породы и брали за него втридорога. Они называли карпатский скот «резиновым», потому что на малейшее улучшение содержания он отвечает резким повышением продуктивности.

— Но это же грабеж! — возмущается Гончаров. — А ведь какие возможности! Какие возможности в этой горной стране с ее пастбищами!

— Нам пытались внушить, что это трудная, богом забытая земля, — произношу я с горечью.

— Но ведь только в сказках рассказывают о земле, в которую сунешь палку — и палка начинает цвести. Я шел по вашему краю и вспоминал свою горную землю; и я когда-то думал, что ничего путного на ней не добьешься, а ведь добились! Потому что, я вам скажу, Иван Осипович, коллективному труду свободных людей и свободной науке все под силу! А с чего наш колхоз начинал? Всего пятнадцать хозяйств, и на пятнадцать хозяйств одна лошадь, да и ту можно было только условно назвать лошадью. О хлебе насущном думали, когда начинали, а открылась целая жизнь без меж! И если бы не война…

Голос майора внезапно обрывается, глаза принимают отсутствующее выражение, будто пред ним предстало нечто такое, о чем и рассказать невозможно. Я чувствую, как большим усилием воли он что-то замыкает в себе. Проходит секунда, минута, и взгляд его снова делается живым, только немного усталым.

И он неторопливо начинает рассказывать о своем далеком кубанском колхозе, о своей собственной судьбе — сына и внука чабана, о жизни своих одностаничников.

Годы в его рассказе — как ступени лестницы, подымающейся все выше и выше. Вот первый урожай, собранный с колхозных полей. Вот трактор, поднявший целину на раскорчеванной пустоши. Вот первый гектар яблоневого сада, заложенного на склонах молодежью. А вот и страшное событие, потрясшее душу: зверское убийство кулаками первого председателя колхоза «Путь к коммунизму», заменить которого пришлось комсомольцу Александру Гончарову.

Годы — ступени, и Гончаров словно ведет меня по ним. Я завидую его памяти. Он помнит все, вплоть до количества и веса зерен в колосках в урожайные и неурожайные годы.

Гончаров вытаскивает из кармана кителя целлофановый конверт с фотографиями.

— Работа кружка колхозных фотолюбителей, — произносит он с улыбкой.

И на раскрытый географический атлас ложатся одна за другой фотографии колхозного сада в пышном весеннем цветении, некогда заложенного комсомольцами, белостенных зданий фермы, старого пастуха Никифора Яковенко среди своего стада, бригадира и звеньевых, доярки, выучившейся на зоотехника, кузнеца, ставшего директором машинной станции.

— Это мы смотрим спектакль в колхозном клубе в тридцать девятом году, — объясняет Гончаров и сам подолгу всматривается в дорогие ему лица. — А это моя жена и девочки мои возле дома, — произносит он глухо, почти шепотом, и повторяет: — Моя жена и мои девочки…

К столу подходит Илько — худенький, но крепкий большеглазый мальчуган. Трудно сказать, на кого он похож. Иногда мне кажется, что он весь в Ружану, а другой раз сосредоточится на чем-нибудь, сдвинет брови, — и вдруг всплывет передо мной далекий образ матери.

Взобравшись коленями на свободный стул, Илько молча рассматривает фотографии, затем он переводит взгляд на майора и его китель, украшенный орденами.

— А за что у вас награды? — спрашивает Гончарова Илько.

— За разное, — отвечает Гончаров. — Первый орден — за Сталинградскую битву, второй — за битву на Днепре…

— А маленький? — и Илько осторожно дотрагивается до маленькой медали с зеленой ленточкой.

— Это медаль, присужденная Сельскохозяйственной выставкой в Москве. — И, обернувшись ко мне, добавляет. — Тоже за битву, но всего лишь за травы… Была такая битва, Иван Осипович, за горную люцерну…

— Горную люцерну? — переспрашиваю я и напрягаю память.

— И не вспомните, — говорит Гончаров, — ее еще ни в одном атласе растений нет. А будет, обязательно будет! В нашем колхозе и родилась она впервые на опытном поле хаты-лаборатории. Десять лет приучали мы ее сначала расти на высотах, а потом давать большие укосы в первый же год высева и не бояться сорняков, а самой глушить их. Трудно приходилось, советовали нам бросить такую затею, а мы не сдавались: мы чувствовали силу этой травы, незаменимой для скота и для почвы. В последний год перед войной мы уже скашивали ее с гектара в два с половиной раза больше, чем с такой же площади альпийского клевера. Не трава, а кормилица!

Разговор о травах тянется у нас допоздна. Гончаров с увлечением осматривает собранные мною экземпляры меума и образцы почв, спорит, советует, что-то заносит в свою записную книжку, а выслушав мой рассказ о Федоре Скрипке, Святыне, Семене Рущаке, о выкроенных ими для опытов клочках земли, задумывается и долго молчит.

Уходит Гончаров от нас далеко за полночь.

На прощание мы выпиваем с ним по стакану вина.

— Не знаю, — произносит он, — удастся ли мне еще раз заглянуть к вам, скорее всего, что не удастся. Но после войны приеду обязательно. Думается, что и у вас, в Карпатах, теперь все пойдет по-новому. А если появится у вас желание написать мне, буду очень рад.

И я записываю его кубанский адрес.

Больше он не пришел.

Через несколько дней явился ко мне попрощаться и Шумкин.

— Отдых кончился, Иван Осипович, — оказал он. — Пора вперед идти. Такое наше дело: долго на месте не задерживаться. И майор ваш тоже вперед ушел; я у них в части вчера был, когда они на машины садились… А между прочим, — вздохнул Шумкин, — солдаты рассказывают, что у товарища майора ничего и никого не осталось на Кубани.

— То есть как?

— А так вот, фашист уничтожил. Жену с детьми замучили, а от колхозного сада, построек, ферм остались одни головешки да пепел…

— А он знает об этом?

— Как же ему не знать, если он сам и освобождал родные свои места! Знает…

63

Наконец наш край был полностью освобожден. Впервые за долгие-долгие столетия получал он право сам выбирать дорогу и решать судьбу свою. Но дорога давно уже была избрана, и не за круглым столом, не на тайном сговоре дипломатов, а в горных селах, в лесных колыбах и солотвинских солекопальнях. Как надежду, лелеяли и берегли ее в темные ночи верховинские пастухи и лесорубы, мукачевские табачники и хлеборобы долины — все, кому дороги были будущее детей, родной язык, кто в клятве своей произносил: «На мою руську душу правда!»

Не знаю, кто первый бросил клич: «Домой! До матери нашей Советской Украины!» — но он стал волей освобожденного народа. И согласно этой воле на двадцать шестое ноября тысяча девятьсот сорок четвертого года было решено собрать в Мукачеве съезд Народных комитетов Закарпатской Украины.

К этому дню в Мукачево съехались не только делегаты, но множество народу из Ужгорода, Хуста, Рахова и Берегова. Я был избран делегатом от Ужгорода.

Погода двадцать шестого ноября была пасмурная и сырая. Над Мукачевом то начинался, то переставал моросить дождь. Низкие тучи обложили небо. Задувал холодный ветер — обычная погода поздней осени. Но город, казалось, не чувствовал этого. Затянутый в кумач флагов и транспарантов, он выглядел как-то по-особому празднично. Улицы уже с утра были запружены пестрыми толпами народа. Горожане смешались с селянами, прибывшими из самых отдаленных округов. Тут и там мелькали расшитые кептари^[40] гуцулов, серые куртки иршавцев и воловчан и мохнатые, словно бараньи шкуры, гуни перечинцев. К кептарям, гуням и курткам были приколоты пышные алые банты. На шляпах, вместо обычных еловых веточек и пучков кабаньей щетины, красовались алые бумажные цветы.

Особенно людно было перед кинотеатром, где должен был заседать съезд. Делегации прибывали одна за другой. Они проходили под большой аркой пятиэтажного дома к подъезду кинотеатра. У подъезда их ждали распорядители с кумачовыми повязками на рукавах, и только слышно было:

— Откуда?

— Из Ростоки!

— Откуда?

— Из Русского поля!

— Откуда?

— Верхних ворот!

— Ясеней!

— Богдана!

— Синевира!

Такие дни помнят всю жизнь как бы долга она ни была и сколько бы других радостей через нее ни проходило. И в моей памяти хранится залитый светом зал с переполненными ложами, балконом и партером. Помню уставленный цветами стол президиума, помню, какой овацией отзывался зал, когда люди, сменяя друг друга на трибуне, требовали воссоединения с большой Родиной, и как тесно становилось рукоплесканию в высоких стенах, когда с восхищением и благодарностью говорилось о Советском Союзе. В этом порыве было заключено все: свобода, принесенная советскими воинами, и вера в будущее.

В большинстве своем выступавшие были простые люди, и слова их были просты, бесхитростны, понятны и дороги каждому. Я услышал, как кто-то позади меня сказал своему соседу:

— Раньше адвокаты за народ говорили, и ведь говорили не то, что народ думал, а здесь народ сам заговорил.

Я обернулся, чтобы увидеть того, кто это сказал, и как раз в этот момент председатель поднялся со своего места и объявил:

— От имени партизан Закарпатской Украины слово предоставляется товарищу Миколе с Черной горы.

— Садитесь, садитесь! — шептали мне сзади. Сосед потянул меня за рукав книзу, но я не садился, я всматривался в проход между креслами, по которому неторопливо шел к трибуне человек. Лица его я не видел, но я уже знал, что это Горуля.

Зал приветствовал его громкими аплодисментами.

По мере того как Горуля приближался к трибуне, аплодисменты усиливались. Вот он свободно и легко, не держась за перила, поднялся по довольно крутой лестнице и повернулся лицом к залу. И все для меня исчезло, кроме этого лица. Чудилось, что оно нисколько не изменилось за эти годы, только голова побелела и серебрилась под ярким светом ламп.

Горуля стоял у кафедры, вглядываясь в зал, будто любуясь и радуясь тому, чтό открылось перед ним.

— Витаю^[41] вас, браты и товарищи, со свободой! — произнес он. — «Землей без имени» называли наш край честные люди, видевшие горькую недолю народа, землей без имени… Почему они ее так прозвали? — спрошу я вас. Да потому, что те, кто пановал над нею и над нами, хотели, чтобы мы позабыли свой род и племя. Землей угроросов была она для австрийских цесарей, землей подкарпатских русинов для пана Масарика, землей рутенов для Хорти и мадьярских фашистов. А у нее было свое имя, которое ничем нельзя было ни стереть, ни выжечь из народного сердца, — она была нашей украинской землей, была и будет, пока солнце светит.

И Горуля улыбнулся взрыву аплодисментов, всколыхнувших притихший было зал.

— Микола с Черной горы — то мое партизанское имя, — продолжал он, — я его после Олексы Куртинца взял. А сам по себе я Горуля Илько из верховинского села Студеницы. Меня судили в Брно за то, что я говорил правду, и затюрьмовали на семь лет, а я сбежал из этой тюрьмы и ушел через два кордона туда, на Восток, в Советский Союз. Во многих краях побывал я там и видел, как надо и можно жить человеку. Жизнь увидел я, люди, жизнь!.. Слава за нее Сталину, и Коммунистической партии, и советской власти, сто раз и еще тысячу слава!

Зал ответил ему рукоплесканиями и возгласами: «Слава!»

Горуля подождал, пока стихла овация, и снова послышался его голос:

— В Москве над кремлевскими воротами видел я высокую башню с часами, и как начинают бить те часы, советские люди и на Украине, и на Кавказе, и в Сибири сверяют по ним свое время. И мы хотим переставить свое время по тем советским часам!

Горулю проводили долгими аплодисментами.

Я выбрался из ряда и быстро, чуть не бегом, пошел по проходу меж кресел навстречу Горуле.

Он остановился, всматриваясь, и лицо его озарилось улыбкой.

— Праздник какой у нас, Иванку! — только и сумел выговорить он, когда мы обнялись.

Все остальное время мы сидели уже рядом. Горуля не отпускал меня от себя.

Вечером наступил самый волнующий и памятный час съезда. Делегаты стоя слушали манифест, который должны были подписать представители Народных комитетов. В зале царила особенная, торжественная, полная глубокого смысла тишина, — все понимали: решается судьба, жизнь, будущее народа, — и в этой тишине звучал один только, иногда срывающийся от волнения голос Анны Куртинец, читавшей текст манифеста:

— Воссоединить Закарпатскую Украину со своею великою матерью — Советскою Украиною…

Кончилась «земля без имени».

64

На следующий день мы с Горулей поехали в Ужгород. У подъездов домов, на углах толпились радостно возбужденные люди, читая отпечатанный и расклеенный текст объявленного вчера манифеста.

Ружана необычайно обрадовалась, увидев Горулю. И сейчас же в доме началась обычная в таких случаях суета: хлопали двери, что-то передвигалось и переставлялось, грелась колонка в ванной, на кухне звенела посуда.

— Не гадал я, Иванку, что такое беспокойство у тебя начнется, — смущенно говорил Горуля. — Знал, не пошел бы к тебе, правда, что не пошел!

Но по глазам Горули я видел, что он тронут нашими заботами о нем.

Илько ни на шаг не отходил от старика. Вначале он еще как-то дичился, молчал, но вскоре, осмелев, всецело завладел Горулей.

— Дидусь, — спрашивал он, показывая красноармейскую звездочку, подаренную ему советским солдатом, — почему она красная?

— А ты не знаешь? — притворно удивлялся Горуля.

— Нет.

— Как же так, как же так! — охал Горуля. — Красная, сынку, она оттого, что когда самый первый красноармеец стал доставать себе звездочку, вороги не хотели его допустить до нее. Они тому человеку в руки стреляли, поранили, а он все лез выше и выше и достал-таки свою звездочку! А когда достал — увидел, что она его кровью окрасилась. Но от той крови звездочка еще ярче засветилась, да так засветилась, сынку, что на другом краю земли люди ее свет увидели!

Все это время, что гостил у меня Горуля, было необычайно радостным для меня. Немного огорчало лишь одно: сам Горуля день ото дня становился молчаливей. Сморила ли наконец этого неутомимого человека усталость, такая естественная после долгих лет невзгод и опасностей? Или, может быть, он горько призадумался над своей одинокой старостью? Гафия умерла, хату его сожгли; то, во имя чего он боролся и чему отдал все силы своей души, свершилось, жизнь пойдет дальше своим чередом. Одиночество! В борьбе он забывал о нем, а теперь оно его, наверное, пугало. Я решил во что бы то ни стало уговорить Горулю остаться жить в Ужгороде.

— Конечно, ему будет лучше с нами, — соглашалась со мной Ружана.

Как-то вечером я зашел в комнату к старику. Свет был погашен. Горуля стоял у окна, приподняв темную штору, и смотрел на залитый лунным сиянием город.

Он обернулся на скрип отворяемой двери.

— Вот хорошо, что зашел, — проговорил Горуля, — а я стою и думаю, что пора мне завтра домой собираться; погостил — и хватит.

— Разве вам у нас плохо? — спросил я.

— Мне у вас очень хорошо, — ответил Горуля, — а все же пора уезжать…

— А мы с Ружаной решили, что вам никуда не следует ехать.

— Как это никуда? — удивился Горуля, опуская трубку, которую собирался закурить.

— Никуда, — повторил я, — будете жить теперь с нами. Ведь все, за что вы боролись, свершилось, начинается новая жизнь для людей, и вы получили право отдохнуть на старости лет.

— Спасибо, сынку, — сказал Горуля, — и жинке твоей спасибо. Ну, если люди кажут, что я уже старый, — значит верно старый!.. Но только время мое не кончилось, а как раз начинается, Иванку.

Горуля глубоко и облегченно вздохнул, как вздыхает человек, которому предстоит нечто большое и радостное.

— Ты вот что мне сказал, — склонив голову на плечо, проговорил он снова. — Свершилось то, чего я хотел. Верно! Свершилось. Да ведь я еще много чего хочу!.. Свобода наша — только запев, а песня еще впереди. Богато дела дома, эгей, как богато!.. Жизнь надо новую строить, а то не легко, Иванку. И врагов у нас немало. Раньше они, что мыши в голодный год, открыто лютовали, а теперь — кто другом прикинется, а кто и по лесам начнет ховаться, и будут мешать людям к счастью идти. Вон и Матлаха нет в Студенице. Скрывается. Думаешь, он уймется?.. И Лещецкого нема, а ведь где-нибудь притаился, гляди только в оба!.. Так что, Иванку, богато дела!.. А за думку обо мне спасибо.

Никакие уговоры не помогли: решения своего он менять не соглашался и назавтра же собрался в дорогу.

…Вечером другого дня я провожал Горулю на вокзал. Маленькая станция была затемнена, только зеленели огоньки стрелок на путях. Транзитный поезд стоял здесь всего несколько минут. Мы торопливо попрощались, и Горуля взобрался на подножку.

— Утром буду дома, — сказал он.

И вдруг, когда поезд уже тронулся и я сделал несколько шагов по платформе рядом со ступеньками вагона, Горуля, держась за поручни, нагнулся ко мне и спросил:

— А может, и ты, Иванку, о Верховине подумаешь? Ключик-то ведь найден, отпирать надо…

Больше я ничего не мог расслышать за нарастающим грохотом колес. Но грохот внезапно оборвался, промелькнул последний вагон, и паровоз впереди прокричал призывно и высоко: «Иду, ид-у-у-у!»

65

По постановлению первого съезда Народных комитетов были конфискованы земли помещиков и бежавших вместе с фашистскими войсками врагов народа. Всю конфискованную землю нужно было взять на строжайший учет и наделить ею бесплатно тысячи и тысячи батраков и малоземельных селян. Земля, из-за которой шли с топорами брат на брата, сын ждал смерти отца, разлучались любящие, вчерашние друзья становились врагами, начинала терять свою темную власть над людьми.

Земля без платы, земля только тем, кто сам трудится на ней, — это казалось невероятным, хотя все давным-давно знали, что в России еще в семнадцатом году Ленин роздал бесплатно землю крестьянам. И в селах ждали этих дней надела: одни — с нетерпеливой радостью, другие — со злобой, а третьи — с недоумением: «Эй, куме! Что то за земля, якую ни продать, ни купить?»

В эти дни меня пригласили в Ужгородский окружной Народный комитет. Навстречу мне из-за стола поднялся Верный и, поздоровавшись, пригласил сесть.

— Как вы знаете, товарищ Белинец, — сказал Верный, — нам предстоит наделить безземельных и малоземельных селян землей. Но для того, чтобы провести это как можно быстрее и как можно лучше, необходимо учесть и обследовать земли помещиков и бежавших врагов народа. Нам приходится привлекать к этой работе всех смыслящих в сельском хозяйстве людей.

— Я рад быть полезным вам, — ответил я.

— Так прошу зайти в наш земельный отдел, в распоряжении которого вы будете теперь находиться. Договоритесь с ними, какую группу сел на Ужгородщине они вам выделят.

— А почему бы меня не отправить на Верховину, в район Студеницы, товарищ Верный? — попросил я. — Это ведь мои родные места.

— Ну нет, — рассмеялся Верный, — из Ужгородщины мы вас не отпустим! И не просите даже! Здесь и земли больше, и людей нужно больше. Да, кроме того, я уж о вас и в Народной раде договорился.

Я попытался настаивать, но Верный твердо стоял на своем.

Он пожелал мне успеха, и мы дружески распрощались.

В земельном отделе Ужгородщины мне выделили куст сел вокруг Среднего — оживленного села, расположенного на шоссе на полпути от Ужгорода до Мукачева. Получив все необходимые бумаги и исчерпывающие объяснения, как следует проводить обследование, я решил ехать в Среднее на следующий день.

Работа моя началась успешно. Я оказался членом комиссии, состоявшей в большинстве своем из местных людей — батраков и селян, отлично знавших земельные владения всей средненской округи.

Люди, истосковавшиеся по верному куску хлеба, батраки, не имеющие ничего, кроме пары натруженных рук, вдовы с малыми детьми — все они приходили из окрестных сел в Среднее и часами с благоговением простаивали в Народном комитете, где работала наша комиссия. Я говорил с этими вдовами — и мне представлялась Олена; советовался с батраками — а перед моими глазами стоял Семен Рущак; беседовал с малоземельными, измученными многолетней нуждой селянами — и вспоминал Федора Скрипку…

Жил я в комнате при Народном комитете, а обедал и ужинал в корчме, недалеко от въезда в село. Хозяином корчмы был приторно-угодливый крепыш с плутовато бегающими глазами.

Однажды мне пришлось вернуться в Среднее из соседнего села поздно ночью. Корчма оказалась уже запертой, а я продрог на холодном зимнем ветру и был голоден. Возможно, я бы и не решился беспокоить хозяина, если бы не увидел полоску света, пробивающуюся из окна корчмы. К тому же у ворот стоила легковая машина.

Я подошел к двери корчмы и тихо постучал. Молчание. Постучал вторично, и снова никакого ответа. Решил было уже постучаться в окно, но как-то машинально толкнул дверь, и она отворилась. Я вошел в освещенные длинные сени, уставленные бочками. Слева виднелась дверь, ведущая в комнату. Когда я подошел к ней, она распахнулась изнутри раньше, чем я успел дотронуться до ее ручки, и мне навстречу вышли двое: один в кожаной куртке с прорезными карманами, видимо водитель машины, вторым оказался сын Матлаха Андрей.

Отец его, разумеется, был тут же. В глубине комнаты, закутав ноги суконным платком, в своем знаменитом кресле на колесах сидел Матлах. Заметив меня, он откинул голову назад — инстинктивное движение человека, желающего остаться незамеченным. Но, поняв, что это бессмысленно, он улыбнулся одними губами и нехотя выдавил из себя приветствие:

— Здравствуйте, пане Белинец, вечер добрый…

Я молчал и только глядел на него во все глаза.

— Что же вы, и поздороваться со мной не хотите, — укоризненно покачал головой Матлах, — будто мы знакомы никогда не были. Что я теперь? Нищий, хворый, сам себе в тягость. Бог покарал за грехи, а грехов было много, что говорить, много грехов, пане Белинец, — причитал Матлах.

Но глаза его были правдивее слов. «Ну нет, я еще живой, я еще за свое зубами буду держаться, на кровь пойду, по пеплу пойду, а не сдамся», — как бы говорили они.

— Мне нужно видеть хозяина, — сказал я, не отвечая Матлаху.

Шофер и Андрей меж тем вернулись в комнату.

— А кто вам открыл? — спросил Андрей.

— Никто, — ответил я. — Дверь была не заперта.

Матлах переглянулся с шофером.

В это время со двора с корзиной дров в руках вкатился хозяин корчмы. Когда он увидел меня, в глазах его мелькнул испуг.

— Ах, это вы, пане! Я отлучился на минутку за дровами. Тут все старые добрые клиенты! Приехали поздно ночью… Вы сегодня, пане, не пришли ни к обеду, ни к ужину, я уже думал, что вы уехали. Ах, какая жалость! Какая жалость, что я не могу вам предложить ничего, кроме вина!

Но мне уже не хотелось ни есть, ни пить; я думал только о том, как бы скорее уйти отсюда и предупредить Народный комитет о «старых добрых клиентах».

— Благодарю, я не голоден. Я только пришел вам сказать, что завтра… — я на мгновение запнулся, — чтобы завтра… вы приготовили обед мне часа на два раньше обычного.

— В любое время к вашим услугам, пане, — любезно осклабился хозяин и вежливо посторонился, давая мне дорогу.

Я вышел на улицу, надвинул поглубже высокую меховую шапку и быстро зашагал прочь от корчмы.

Шоссе петляло между домиками Среднего, образуя неожиданные повороты. Я шел один по заснеженной дороге. Я знал, что мне надо свернуть вот в тот переулок, налево, четвертый дом от угла: там живет голова^[42] Народного комитета.

До переулка недалеко. Ускорил шаг.

Сзади донесся рокот мотора. Из-за поворота появилась автомашина. Фары ее были погашены. Я отступил в сторону. Но машина мчалась почему-то не серединой шоссе, а по самому краю, на котором я стоял. Отпрянул в сторону. Но поздно. Сильный удар. Я вскрикнул и потерял сознание…

66

Часть зимы, весна, лето, осень… Ровно девять месяцев гипсового плена, больничной койки.

Первый человек, которого я увидел, придя в сознание после операции, был Горуля. Он склонился к моему изголовью и попросил рассказать, что со мной произошло.

С величайшим трудом, еле слышным голосом я рассказал все, что знал и о чем подозревал.

— Вот они, вороги наши, Иванку, — сказал Горуля. — Их уже ищут — и найдут, рано или поздно, а найдут. Там, Иванку, не один Матлах. Ты на их логово набрел. Ну, будь спокойным, лежи, сынку, поправляйся.

Он ушел. Я чувствовал себя таким слабым и утомленным, что не мог проводить его даже взглядом.

Выздоровление шло тяжело и медленно. Девять месяцев — долгий срок. Но даже я, прикованный к больничной койке, ощущал стремительный бег времени. Время как бы рванулось вперед.

Договор между СССР и Чехословакией навсегда уничтожил вековую несправедливость. Воссоединенный с родной Украиной, наш зеленый Закарпатский край стал советским, а я, Ружана, Горуля, врач, лечивший меня, — гражданами Советского Союза. На земле, отданной народу, челябинские тракторы вспахали поле и вчерашние батраки вырастили свой хлеб. Уже открылись двери основанного в Ужгороде университета — первого в нашем крае высшего учебного заведения; из Москвы, Киева, Ленинграда, Харькова сюда присылали книги, оборудование для кабинетов и лабораторий. Уже гостили в приднепровских колхозах делегаты наших крестьян, а на переговорной станции в Ужгороде, как рассказывал мне Чонка, телефонистки вызывали абонентов: «Киев — вторая кабина», «Москва — первая кабина», «Харьков — номер не отвечает. Ждите».

Мы стали частью нашей большой Родины, ее дыхание было нашим дыханием.

Однажды Ружана пришла ко мне в особенно приподнятом настроении. Спросив о моем самочувствии, она нагнулась ко мне и шепнула:

— А мы переезжаем, Иванку.

— Куда? — удивился я.

— В наш дом.

Я не сразу понял, о чем она говорит.

— В наш дом, — повторила Ружана. — Народный комитет постановил.

— Ты что, хлопотала?

— Да, — кивнула Ружана, — я сохранила бумаги. Потом у нас же были свидетели… Но тебе я не хотела говорить раньше времени. Ты не сердишься на меня за это?

И, не дав мне ответить, горячо зашептала:

— Ни о чем не беспокойся, только поправляйся скорее. Слышишь, Иванку?

И вот наступил день, когда исчезли больничные стены. Я радовался всему: первому своему шагу без палки и первой росписи, которую я поставил на деловой бумаге в сельскохозяйственном отделе.

Мы жили теперь на Высокой, Ружана оберегала меня, мой покой, и я от души наслаждался им.

Как-то однажды, в воскресенье, когда Ружана с Ильком ушли гулять, а я был дома один, сквозь открытое окно ко мне донесся шум остановившейся у калитки машины. Послышался голос.

— Здесь живет Белинец?

Я выглянул в окно. Перед домом стоял побывавший в дорожных передрягах, пыльного цвета лимузин с привязанными к крыльям запасными канистрами.

— Здесь, — ответил я невидимому в закрытой кабине пассажиру. — Прошу, пожалуйста.

Хлопнула дверца машины, и из нее вышла женщина в натянутом поверх пальто пыльнике. Я узнал Анну Куртинец.

Завидев меня в окне, она улыбнулась и помахала рукой.

Я побежал к калитке.

— Полдня разыскиваю вас, — сказала Анна, перекладывая, чтобы поздороваться со мной, из правой руки в левую объемистую папку. — Адреса не знала, а разыскать надо было обязательно.

Стремительная, оживленная, она шла по двору к дому своими быстрыми, энергичными шажками, поминутно оборачиваясь ко мне.

— Дайте вас разглядеть, Иване. Вы совсем молодцом! Я ведь и в больницу приезжала, да не пропустили, знаете, медицинские строгости.

— А вы бы настояли!

— Настойчивости, может, и хватило бы, — рассмеялась Анна, — да все-таки порядок создан, чтобы соблюдать его… Ну, а в другой раз не пришлось побывать в Ужгороде: я ведь сейчас на Верховине работаю, в ваших краях, секретарем окружкома.

Вошли в дом.

— Где же Ружана, Илько? — спросила, оглядываясь, Анна.

— Пошли погулять. Если бы Ружана знала, что вы придете!.. Мы часто вспоминаем вас.

— И я вас не забываю… Привет вам от Горули, Рущака…

— Как там они?

— Начинают жить. Строят первое коллективное хозяйство на Верховине.

— Да, мне писал Горуля, — имени Олексы…

— Имени Олексы, — тихо повторила Анна и задумалась. — Знаете, я ведь не верю, что его нет… И, должно быть, никогда не поверю…

Она в волнении прошлась по комнате, потом молча постояла у книжной полки, водя пальцем по корешкам книг, и когда обернулась, ее лицо было попрежнему ясно и спокойно.

— Это не так просто, — продолжала Анна, — менять сложившийся веками уклад жизни. Некоторые товарищи по легкомыслию своему полагают, что если селянин вступил в колхоз — значит он уже отрешился от всего старого и стал новым человеком. Первый шаг — огромный шаг, но все-таки первый. И то, что происходит сейчас в Студенице, — это только начало… А знаете, Иване, зачем я в Ужгороде? — неожиданно прервала себя Анна.

— Нет, — ответил я, настораживаясь.

— Я приехала за вами.

— За мной?

— Да, за вами!

Анна расшнуровала папку, раскрыла ее, и среди бумаг я увидел хорошо знакомую мне зеленую обложку…

— Ваша записка о Верховине, — сказала Анна.

— Откуда она у вас?

— Разыскала в земском архиве… Живому делу незачем пылиться и желтеть среди старых актов и никому не нужных гербовых бумаг.

Несколько секунд я со странным чувством глядел на зеленую обложку записки. Затем машинально начал перелистывать страницу за страницей. Они шелестели под пальцами, но я не видел ни слов, ни строк, и хотя я уже отлично сознавал, зачем пришла ко мне Анна, спросил:

— Чего же вы хотите?

— Я пришла за вами, Иване, — сказала Анна, беря у меня из рук записку и укладывая ее обратно в папку. — Я пришла предложить вам начать работу, о которой вы когда-то мечтали. Верховине нужны агрономы уже сейчас, и не просто агрономы, а преобразователи, способные прозревать будущее и работать для него. Посоветуйтесь с Ружаной, но помните, что время не ждет, оно летит.

67

Март. На Верховине еще повсюду снег, а у нас по-весеннему тепло пригревает солнце.

Четвертый день в нашем доме разброд и развал. Ружана молчалива. Мне искренне жаль ее, и я боюсь этой жалости. Мне было куда легче, когда она протестовала и была раздражена.

По кабинету, не снимая пальто и шляпы, ходит Чонка.

— Разве нет других агрономов? — спрашивает он. — Что это, свет клином сошелся на тебе?

— Свет клином на мне не сошелся, — отвечаю я, сдерживая раздражение. — Не будет меня, будут другие, может быть более достойные, чем я, но как вы не можете понять, что это то, к чему я стремился всю жизнь!

Чонка болезненно морщится.

— Я бы все понял, Иване, если бы не это проклятое письмо…

Речь снова и снова заходит о письме, которое несколько дней тому назад Ружана нашла в нашем почтовом ящике.

«Это тебе, прочитай», — произнесла она дрожащим голосом, протягивая мне вскрытый конверт.

Я вынул из него листок, развернул и подошел с ним поближе к свету.

«Пане Белинец! Лучше не ездите на Верховину. Если вам повезло в Среднем, так не думайте, что повезет и в Студенице. Мы вас предупреждаем. Друзья».

Письмо было напечатано на машинке и опущено в Ужгороде. На миг мне показалось, что это чья-то глупая шутка, но тотчас почему-то представились глаза Матлаха, такими, какими я их видел в корчме в Среднем, и я припомнил, что Горуля и Анна Куртинец уже говорили мне о подобных письмах.

Ружана не спускала с меня беспокойного взгляда. «Тебе нельзя ехать туда, Иванку…» — «Почему? Таким способом пытаются запугать не одного меня, а между тем люди продолжают делать свое дело наперекор угрозам… Этим негодяям не удастся стать поперек жизни, хозяевами на Верховине им никогда больше не бывать!»

Ружана ничего не ответила, но когда я возвратился от Верного, которому отнес письмо, она встретила меня такими словами: «Ты не должен ехать, Иванку».

…А тут еще Чонка со своими опасениями и советами.

— Ну, допустим, — в который раз повторяет он, усаживаясь на подлокотник кресла, — допустим, что можно, куда ни шло, променять прекрасную службу, дом, уважение, каким ты пользуешься, на работу агронома в глуши, на Верховине. Но жить там под постоянной угрозой?!

— Волков бояться — в лес не ходить, — отвечаю я.

— Делай как знаешь… — наконец обиженно произносит он. — Пойду, мне уже в банк пора…

Ружану я не вижу целый день. Она сидит у себя в комнате и не появляется даже к обеду. Несколько раз я порываюсь зайти к ней и сдерживаю себя.

Она сама приходит ко мне в сумерках и садится рядом. Я хочу зажечь свет, но Ружана останавливает меня.

— Не надо.

В темноте я нахожу ее руки и ласково глажу их.

— Ты решил? — спрашивает она.

— Да, я твердо решил, Ружана, и не могу иначе. Выслушай меня спокойно и постарайся понять.

— Хорошо, — соглашается она, — я буду слушать спокойно.

Я говорю негромко и медленно, закрыв глаза, будто сам для себя вспоминаю свою жизнь: детство, смерть матери, голод, Олену, Миколин ключ, с мечтой о котором вырос.

— Ты сама знаешь, Ружана, что я пережил за эти годы. Я ведь никогда в самые трудные времена не переставал думать о Верховине. И теперь, когда Верховина сама позвала меня, мог ли я не отозваться на ее призыв?

Ружана сдерживает вздох.

— И тебе не дороги ни мое спокойствие, ни наш дом, ни наша наконец наладившаяся жизнь? — спрашивает она. — Вспомни, сколько нам пришлось перенести, с каким трудом нам все далось. И теперь, когда все пришло…

— Это не ты говоришь, Ружана…

— Кто же?

— Юлия, братья Колена, кто угодно, но только не ты…

Ружана, оскорбленная, отнимает у меня свою руку. Некоторое время мы молчим, потом Ружана поднимается и выходит из комнаты.

До поезда еще пять часов. Не зажигая света, я лежу на диване и думаю о предстоящем. Мысли бегут все дальше в будущее, одна заманчивей другой. Неужели Ружана не поймет? Не верю. Может быть, не сейчас, так позже, но поймет…

Волнение последних дней, утомительные сборы в дорогу, сгустившиеся в комнате сумерки берут свое, и я засыпаю.

…Будит меня тихий голос Ружаны.

Я открываю глаза. В комнате горит свет, и Ружана смотрит на меня с доброй и чуть укоризненной улыбкой.

— Иванку! Вставай, милый, пора.

Ружана провожает меня на вокзал. Гулко отдаются наши шаги в пустынных улицах ночного Ужгорода. Влажный речной ветер дует в лицо. Справа от нас бормочет река, скрытая садами.

— Ох, Иванку, мне уж никогда не будет с тобою покоя, — вздыхает Ружана, но, и не глядя на нее, я знаю, что она улыбается.

— Никогда, — смеюсь я в ответ, — никогда. Обещаю.

— И я, кажется, должна быть тебе благодарна за это, — говорит она, — ты правду сказал: покой — мертвым… А знаешь, — продолжает Ружана после паузы, — я не приеду к тебе в июне.

На мгновение я останавливаюсь.

— Как?! Ведь мы обо всем уже договорились, Ружана.

— Ну да, договорились, а теперь я передумала. Это слишком долго: март, апрель, май, июнь… Я приеду в апреле. Ты только поговори обо мне с Анной, Иванку… Может быть, и для моих рук там найдется дело…

— Для твоих рук, — ласково говорю я Ружане, — найдется. Можешь не сомневаться в этом.

Чтобы сократить дорогу к вокзалу, мы идем вдоль станционных путей. Я давно не был здесь в такой поздний час, а теперь иду и не узнаю тихой ужгородской станции. В прежние времена тут и днем никогда не было такого оживления. Светом поднятых на вышки прожекторов у ночи отвоевано обширное пространство. Видны длинные вереницы товарных составов. Тут и там над маневровыми паровозами серебрятся нетерпеливые, упругие султаны паров, похожие издали на схваченные густым инеем деревья. Слышны людские голоса, и протяжно играют мелодичные рожки сцепщиков.

Тут по бревенчатым настилам спускаются с платформы на землю новые, еще пахнущие краской тракторы и невиданные у нас плуги, лемехи которых кажутся крыльями гигантских взлетающих птиц. Чуть подальше громоздятся рулоны бумаги, схваченные обручами тюки, выгруженные из вагонов ящики. Мы идем с Ружаной, читая адреса отправителей: Харьков, Свердловск, Киев, Ростов, неизвестная нам до сих пор Балахна, — и все это Родина, наша Родина…

Я пытаюсь мысленным взором окинуть нашу великую страну из края в край, но чувствую, что это невозможно. «Только сердцу, — думаю я, — дано сразу вместить всю ее силу и красоту».

— Как быстро здесь все изменилось, Иванку! — говорит Ружана.

Взгляды наши встречаются, и я понимаю, что ею владеют те же мысли и чувства…

Мы ускоряем шаг. Впереди уже видны огни вокзала. Застилаемые время от времени облачками пара, они светятся призывно и будто поторапливают нас. Из темноты влажной весенней ночи доносится мерный шум поезда, протяжно кричит паровозный гудок: «Иду, иду-у-у».

И я повторяю за ним это «иду-у-у» одними губами.