В следующую субботу дядя отправился ночевать в Корволь.
Все вышли из дому при восходе солнца. Господин Менкси был окружен слугами и друзьями, среди последних находился и его собрат по профессии, доктор Фата. День был чудесный, напоминающий скользнувшую случайно на пасмурном лице тюремщика улыбку. Бывает, что зима дарит земле такие дни. Казалось, февраль занял у апреля его лучезарный свет, небо было ясно, южный ветер наполнял воздух мягким теплом, вдали, между ивами дымилась река, капли белой утренней изморози сверкали на ветвях кустарника. В полях, в первый раз в году, запела свирель, и оттаявшие под солнцем ручьи, стекавшие со склонов Флетца, журчали у изгороди.
— Чудесный день, господин Фата, — сказал дядя. — Неужели же мы загубим его среди мокрых ветвей в лесу?
— Меня тоже это нисколько не прельщает, — ответил Фата. — Если вам угодно, то пойдем ко мне, я покажу вам младенца о четырех головах, которого я заспиртовал в стеклянной банке. Господин Менкси предлагает мне за него триста франков.
— Советую вам отдать его и вместо него положить в банку черной смородины.
Так как дядя был отличным ходоком, а до Варца было всего только две мили, то он решил зайти к своему собрату. Оба свернули с большой дороги, по которой шли охотники, и вышли на затерянную в полях тропу. Вскоре они очутились напротив Сен-Пьер дю Мон. Сен-Пьер дю Мон — высокий, находящийся по дороге из Кламеси в Варц холм. У подножья его простираются лужайки со струящимися по ним ручейками, вершина же холма, гладкая и совершенно обнаженная, напоминает кочку, сооруженную на просторе гигантским кротом. На его лысой и шелудивой макушке, на которой когда-то торчали развалины феодального замка, стоял теперь элегантный загородный дом, в котором обитал разбогатевший скотопромышленник: так незаметно возникают и приходят в упадок произведения рук человеческих и природы.
Стены замка были ветхи, зубцы оконных амбразур выбиты чьими-то неловкими руками, башни казались проломанными в середине и состояли из отдельных кусков, наполовину высохшие рвы заросли высокой травой и густым лесом тростника, подъемный мост уступил место каменному. Зловещая тень старых феодальных развалин омрачала всю окрестность. Хижины перед ней отступили, одни на соседний холм, образовав деревню Флетц, другие вниз, в долину, образуя поселок на протяжении всей дороги.
Владельцем этого странного дворянского загородного домика был некий маркиз де Камбиз. Это был человек высокого роста, плотный, широкоплечий, исполинской силы, точно древний оруженосец. Он обладал вспыльчивым, жестоким и чрезвычайно несдержанным характером, не терпящим ни малейших возражений, и гордостью, доходящей до глупости. Он кичился своим дворянским происхождением, воображая, что род Камбизов — совершеннейшее произведение природы.
Когда-то, правда недолго, он был офицером мушкетеров, только не знаю, какого цвета была его форма, но при дворе он чувствовал себя не важно. Ему приходилось обуздывать свою волю, и его вспыльчивый характер не находил себе выхода. Он задыхался среди шептавших и кружившихся около трона дворянчиков. Вернувшись на родину, он зажил, как маленький монарх. Время постепенно уничтожило одну за другой все привилегии дворянства. Но маркиз не отказался ни от одной из них, оставаясь неограниченным господином не только для своей домашней челяди, но и для всего округа. Он был их феодальным сеньором. Он порол крестьян, насиловал их хорошеньких жен, спускал на их землю своих гончих, вытаптывал крестьянский урожай у подножия своих холмов и наносил тысячу оскорблений встречавшимся с ним близ его владений горожанам. Он тиранил и оскорблял из самодурства, ради развлечения, главным образом из честолюбия. Желая быть самым значительным человекам в крае, он превратился в самого злого. Он не знал лучшего способа показать людям свою власть, как угнетая их. Он напоминал блоху, которая, желая вам дать почувствовать свое присутствие в постели, кусает вас. Несмотря на богатство, у него были кредиторы. Но для него стало вопросом чести не платить им. Страх перед ним был настолько велик, что в целой округе не находилось ни одного судебного пристава, соглашавшегося предъявить ему требование об уплате. Единственным, кто пошел на это, был папаша Балливэ, вручивший требование ему в руки и говоривший с ним, рискуя жизнью. Итак, честь и слава папаше Балливэ, королевскому приставу, который умудрялся приводить в исполнение судебные решения повсюду, даже на два лье выше земной поверхности, как утверждали остряки, желавшие увеличить его славу. Вот как он проделал это: вероломно упрятав требование в полдюжину конвертов, он подал его, как пакет, присланный из замка Вилен на имя господина Камбиза. Пока маркиз вскрывал пакет, Балливэ бесшумно скрылся, достиг главных ворот и вскочил на привязанную им неподалеку от замка лошадь. Ознакомившись с содержанием пакета, маркиз пришел в бешенство и послал за ним вдогонку своих слуг. Но пристав был уже вне всякой опасности и насмешливо приветствовал их жестом, передать который я не берусь.
Впрочем, господину Камбизу было одинаково безразлично, разрядить ли ружье по крестьянину или по лисице. Он искалечил уже двух-трех человек, и их называли в крае калеками господина Камбиза. Даже несколько уважаемых обитателей Кламеси стали жертвами его отвратительных проделок. Хотя он был не стар, но в жизни этого знатного сеньора числилась не одна кровавая шутка, которой с избытком хватило бы, чтобы осудить его на пожизненную каторгу. Но так как его родня была в чести при дворе, то заступничество знатных кузенов охраняло маркиза от всех преследований. Впрочем, всякий развлекается по-своему. Пока добрый король Людовик XV так мило и приятно проводил время у себя в Версале, устраивая всевозможные празднества для своих придворных, он желал, чтобы и провинциальные дворяне не скучали в своих поместьях, и был чрезвычайно недоволен тем, что крестьяне кричали под палочными ударами, а горожане приходили в отчаяние от их проделок. Людовик, по прозвищу Возлюбленный, очень хотел заслужить ту любовь, которую обязаны были питать к нему его подданные. Поэтому, вполне понятно, что маркиз де Камбиз был неприкосновенен и на него не было ни суда, ни управы.
Бенжамен любил осуждать господина Камбиза: он называл его Гесслером округи и высказывал не раз желание встретиться с ним лицом к лицу. Как вы увидите, желание это исполнилось очень скоро.
Дядя, любивший пофилософствовать, остановился и стал в раздумьи созерцать старые и черные зубцы стен, как бы раздиравшие небесную лазурь.
— Господин Ратери, — дергая его за рукав, сказал его собрат, — предупреждаю вас, около этих стен не стоит задерживаться.
— Как, господин Фата, разве и вы тоже боитесь маркиза?
— Но, господин Ратери, ведь я же только лекарь в Корнье.
— Вот все они таковы! — вскричал, давая волю своему красноречию, дядя. — Их сто простолюдинов, и они терпят, когда один дворянин попирает их ногами, они еще стараются улечься поровнее, из страха, чтобы его благородная персона не споткнулась.
— Что делать, господин Ратери! Против силы…
— Да это вы, несчастные, сила, а не он! Вы напоминаете мне того быка, который покорно позволяет ребенку увести себя с тучного пастбища на бойню. О, народ труслив, труслив! Я говорю это с такой же болью, с какой мать говорит о ребенке, у которого злое сердце. Народ неизменно предает палачам тех, кто принес себя для него в жертву, и, если у палача под рукой нет веревки, то народ спешит ее ему принести. Две тысячи лет пронеслись над прахом Гракхов и семнадцать с половиной столетий прошли с тех пор, как распяли Христа, а народ все тот же. Иногда им овладевают припадки мужества, тогда из ноздрей у него валит пар и изо рта пышет пламя, но рабство — естественное для него состояние, и он скоро возвращается к нему, как ручной чижик в клетку. Перед вами проносится вздувшийся от грозы поток, а вам он кажется рекой. Возвращаясь на следующий день, вы находите лишь тонкую струйку воды да зацепившиеся за прибрежные кусты соломинки. Он мощен, этот поток, пока он сам того желает, но будьте осторожны, эта мощь длится лишь мгновение, положиться на него — это значит строить свое жилище на хрупком льду.
В это мгновение богато одетый человек, сопровождаемый сворой лающих псов и целым хвостом слуг, пересек дорогу. Фата побледнел.
— Господин Камбиз! — сказал он моему дяде. И он низко поклонился; Бенжамен остался стоять, не обнажая головы, с видом испанского гранда.
Ничто так не раздражало страшного маркиза, как дерзкая заносчивость того, кто на границе его владений, близ его замка, отказывался приветствовать его.
— Эй ты, деревенщина, — обратился он к дяде, — почему ты мне не кланяешься?
— А ты? — смерив его с головы до ног своими серыми глазами, спросил дядя.
— Да ты разве не знаешь, что я маркиз Камбиз, владелец всей округи?
— А ты, ты разве не знаешь, что я Бенжамен Ратери — врач из Кламеси?
— Неужели? Значит ты коновал, вот так звание, нечего сказать!
— Оно не ниже твоего, чтобы получить его, я должен был немало поработать. А ты? Какая цена твоему де, которое ты ставишь перед своей фамилией? Король может ежедневно сделать маркизами двадцать человек, но при всем своем могуществе он вряд ли может одним только приказом сделать человека врачом. Врач приносит пользу, и ты, может быть, со временем убедишься в этом сам. А маркиз, какой от него толк?
Господин Камбиз хорошо в этот день позавтракал и потому был благодушно настроен.
— Вот оригинальный шутник, — обратился он к своему управителю, — он доставил мне больше удовольствия, чем встреча с козулей. А это, — указывая пальцем на Фата, спросил он, — это кто такой?
— Фата из Варц, милостивейший государь, — вторично отвешивая поклон, ответил ему Фата.
— Фата, вы негодяй, теперь я не сомневаюсь в этом, — сказал дядя, — но вы мне ответите за это.
— Вот как! — Обратился маркиз к Фата. — Ты разве знаком с этим человеком?
— Очень мало, клянусь вам, господин маркиз, я познакомился с ним за обедом у господина Менкси, но раз он так непочтителен к дворянину, я больше и знать его не хочу.
— А я как раз только что начинаю узнавать тебя, — сказал дядя.
— Как, господин Фата из Варц, — сказал маркиз, — вы обедали у этого чудака Менкси?
— Это вышло совершенно случайно, всемилостивейший государь, я как раз в это время проходил через Корволь. Мне прекрасно известно, что Менкси не такой человек, с которым следует поддерживать знакомство. Он — горячая голова, человек, кичащийся своим богатством и мнящий себя равным дворянину. Ай! ай! Кто это ударил меня сзади ногой?
— Я, — ответил Бенжамен, — за господина Менкси.
— Теперь вам здесь больше нечего делать, — сказал маркиз Фата, — оставьте нас вдвоем с вашим шутником.
— Ну, — обратился он к Бенжамену, — ты не желаешь поклониться мне первым?
— Поклонись первым ты мне, и я отвечу тебе, — сказал дядя.
— Это твое последнее слово?
— Да.
— Ты отдаешь себе отчет в том, что делаешь?
— Слушай, — сказал дядя, — я отнесусь с уважением к твоему званию и ко всему, что касается этикета и докажу тебе, как я сговорчив.
И, вытащив из кармана монету в пять сантимов, он подбросил ее в воздух.
— Говори: орел или решка? Кто выиграет, тот поклонится первым и не будем больше к этому возвращаться.
— Наглец! — произнес раскормленный, толстощекий управитель. — Разве вы не понимаете, что вы оказываете неуважение всемилостивейшему господину? Будь я на его месте, я давным-давно приказал бы наказать вас батогами.
— Друг мой, — сказал Бенжамен, — занимайтесь лучше вашими письмами, ваш господин платит вам за то, чтобы вы обкрадывали его, а не за то, чтобы вы давали ему советы.
В эту минуту смотритель охоты зашел дяде за спину и ударом кулака сбил его треуголку в грязь.
Бенжамен был необычайно сильным человеком. Он оглянулся назад, — самодовольная улыбка, вызванная столь удачной проделкой, играла еще на лице смотрителя, — одним ударом кулака дядя сшиб этого вооруженного человека с ног, тот упал на землю и оказался лежащим наполовину во рву, наполовину в кустарнике, окаймлявшем дорогу. Товарищи хотели помочь ему подняться, но маркиз остановил их.
— Пусть, — сказал он, — негодяй научится тому, что право на дерзость не принадлежит черни.
Так как дядя продолжал упорствовать, господин Камбиз приказал схватить его и отвести в замок. Влекомый вперед, подталкиваемый сзади, стесненный своей шпагой, Бенжамен всячески противился чинимому над ним насилию, раздавая тумаки направо и налево. На соседних полях работали крестьяне, дядя стал звать их на помощь, но они остерегались вмешиваться и, чтобы угодить маркизу, даже смеялись над мучениями Бенжамена.
Войдя во двор замка, маркиз Камбиз приказал запереть ворота, созвал колоколом всю замковую челядь и, когда вынесли два кресла для него и управителя, устроил род совещания по поводу дальнейшей судьбы моего бедного дяди. Перед этой пародией на суд Бенжамен оставался по-прежнему гордым, сохраняя насмешливый и презрительный вид.
Храбрый управитель подал голос за двадцать пять ударов плетью и двадцатичетырехчасовое заточение в замковой башне, но маркиз на этот раз был в благодушном настроении.
— Можешь ли ты что-нибудь привести в свое оправдание? — спросил он у Бенжамена.
— Бери свою шпагу и отойдем со мной на триста шагов от замка, и я покажу тебе, как я умею защищаться, — отвечал последний.
Тогда маркиз поднялся с кресла и произнес:
— После совещания суд присудил присутствующего здесь осужденного поцеловать маркиза де Камбиза, владельца всей округи, бывшего лейтенанта мушкетеров, начальника над вольной ловлей в уезде Кламеси и т. д. и т. д. в то место, в кое вышеназванный сеньор укажет.
И начал спускать свои штаны. Слуги, поняв его намерение, громко закричали: «Да здравствует маркиз Камбиз!» и захлопали в ладоши. Бедный дядя просто зарычал от бешенства. Он потом рассказывал, что боялся, как бы его не хватил апоплектический удар. Два охотника, получившие от маркиза распоряжение при первом же сигнале с его стороны стрелять, взяли дядю на прицел.
— Раз, два, три, — считал маркиз.
Бенжамен, зная, что маркиз был человеком, приводящим свои угрозы в исполнение, и не желая быть убитым, он ….
Через несколько секунд судебное постановление маркиза было приведено в исполнение.
— Очень хорошо, — сказал господин Камбиз, — ты можешь теперь хвастаться, что поцеловал маркиза.
Он приказал двум вооруженным охотникам проводить дядю до ворот, и тот, подобно собаке, которой какой-то озорник привязал к хвосту юлу, скрылся из виду. Очутившись на дороге, ведущий в Корволь, Бенжамен направился прямо к господину Менкси.