Тусклый и неприветливый рассвет февральского дня едва окрасил стены дядиной комнаты, как он уже был на ногах. Тщательно одевшись и стараясь ступать осторожно из боязни разбудить сестру, он спустился вниз и только что собирался переступить порог, как почувствовал, что женская рука легла ему на плечо.
— Как, дорогая сестра! — смутившись, воскликнул он. — Вы уже проснулись?
— Скажи лучше, Бенжамен, вы еще не засыпали. Ты сам легко можешь понять, Бенжамен, как я страдаю при мысли, что ты уходишь отсюда, полный жизни, сил, надежд, а вернешься сюда, может быть, пронзенный шпагой на руках друзей. Итак, твое решение неизменно, ты решил драться? Но подумал ли ты прежде, чем решиться на это, о том трауре, которым твоя смерть окутает этот печальный дом? Когда прольется последняя капля твоей крови, для тебя наступит конец всему. Но для нас! месяцы, годы пройдут, пока утихнет наша печаль, и на твоем могильном кресте уже успеют высохнуть капли смолы, а наши слезы не перестанут струиться.
Дядя хотел уйти, может быть, он плакал, но бабушка удержала его за полы камзола.
— Спеши же на кровопролитное свидание! — воскликнула она. — Ты, лютый зверь, не заставляй господина де Пон-Кассе ждать себя. Может быть, твоя честь требует того, чтобы ты ушел, не обняв на прощанье сестры, но возьми от меня хоть ладанку, которую мне принес дяди Гильомо; она предохранит тебя от той опасности, навстречу которой ты так безрассудно стремишься.
Дядя положил ладанку в карман и скрылся.
Он побежал в гостиницу и разбудил господина Менкси. Затем, захватив по дороге Артуса и Пажа, они направились завтракать в кабачок, неподалеку от Бёврон. Дядя, если ему суждено было пасть, не хотел умирать с пустым желудком; он уверял, что душа, которая предстанет перед божьим судом под хмельком, смелее и потому лучше сможет защитить себя, чем та бедная душа, которая с утра напилась лекарственных трав да сахарной воды. Сержант также присутствовал за завтраком. Когда приступили к десерту, дядя попросил его отнести к месту дуэли стол, коробку и два стула и разжечь костер из тычин соседнего виноградника; затем он заказал кофе.
Господин де Пон-Кассе и его друг не заставили себя долго ждать.
Сержант радушно встретил их у своего бивуака.
— Господа, будьте любезны, — сказал он, — присядьте и обогрейтесь. Господин Ратери просит вас простить его за опоздание, он сейчас завтракает с секундантами и через несколько минут будет к вашим услугам.
И на самом деле, через четверть часа появился Бенжамен, держа под руку господина Менкси и Аргуса и распевая во все горло:
«Клянусь, он не солдат, когда
Не мастер пить вина».
Подойдя ближе, он учтиво поклонился противникам.
— Сударь, — высокомерно обратился к нему господин де Пон-Кассе, — мы ждем вас уже двадцать минут.
— Сержант должен был объяснить вам причину моего запоздания, надеюсь, вы нашли ее уважительной?
— Вас оправдывает только то, что вы человек простого звания и, повидимому, в первый раз имеете дело с дворянином.
— Что делать! У нас, людей простого звания, создалась привычка всегда после завтрака пить кофе, и только потому, что вы именуетесь виконтом де Пон-Кассе, мы не намерены от нее отказываться. Кофе очень полезно, оно приятно настраивает и возбуждает мозг, заставляет усиленно работать ум, и если вы сегодня утром еще не выпили кофе, то наше оружие не равно, и я, по совести говоря, даже сомневаюсь, имею ли я право скрестить с вами оружие.
— Смейтесь, смейтесь, сударь, сколько угодно, хорошо посмеется тот, кто посмеется последний. Я предупредил вас.
— Сударь, я утверждаю серьезно, что кофе — возбуждающий напиток, этого мнения придерживаются многие медицинские светила, я сам часто прописываю его при некоторых заболеваниях.
— Сударь!
— А ваш гнедой с подпалинами жеребец? Почему его здесь нет? Не болен ли он?
— Сударь, — прервал Бенжамена второй мушкетер, — прекратите ваши шутки, вы, вероятно, забыли, для чего мы здесь сошлись.
— А! Это вы — номер второй? Я в восторге, рад возобновить наше знакомство. Нет, вы ошибаетесь, я очень хорошо помню, для чего мы пришли сюда, и доказательством служит, — добавил он, указывая на стол и стоящую на нем коробку, — то, что я все приготовил для того, чтобы достойно принять вас.
— Какое отношение имеют все эти фокуснические приготовления к поединку на шпагах?
— А то, что я дерусь не на шпагах, — ответил дядя.
— Сударь, — ответил де Пон-Кассе, — я оскорбленная сторона, и за мной право выбора оружия, и я выбрал шпагу.
— Сударь, — ответил Бенжамен, — я оскорбленная сторона, и за мной право выбора оружия, и я выбрал шахматы.
И, открыв ящик, он вынул из нее шахматную доску и пригласил дворянина занять место.
Господин де Пон-Кассе побледнел от гнева.
— Не собираетесь ли вы меня морочить! — воскликнул он.
— Нет, — ответил дядя. — Всякий поединок — игра, в которой два человека ставят на карту свою жизнь. Почему нельзя ее с тем же успехом разыграть в шахматы, с каким ее разыгрывают на шпагах? Но если вы не уверены в себе как в шахматном игроке, то я согласен разыграть ее в экарте или триумф. Желаете на пять очков и без реванша? Мы сыграем быстро.
— Я явился сюда, — еле сдерживая свой гнев, ответил де Пон-Кассе, — не для того, чтобы разыгрывать свою жизнь, как бутылку пива, а для того, чтобы шпагой отстаивать свою честь.
— Знаю, — ответил дядя, — вы хотите этого потому, что чувствуете себя сильнее меня в фехтовании, я же берусь за шпагу только тогда, когда привешиваю ее к поясу. Так вот оно, ваше дворянское великодушие! Ответьте мне, согласились бы вы драться с косцами на косах и с молотильщиками цепами?
— Вы будете драться на шпагах! — вне себя воскликнул де Пон-Кассе. — Если же нет… — добавил он и взмахнул хлыстом.
— Если же нет? то…
— То я рассеку вам физиономию хлыстом.
— Вы знаете, чем я отвечаю на ваши угрозы, — ответил Бенжамен. — Нет, сударь, эта дуэль произойдет не так, как вы того желаете; если же вы будете настаивать на этом, то я решу, что у вас были по отношению ко мне вероломные намерения, и буду уверять всех, что вы хотели использовать свою ловкость головореза, заманили меня в ловушку и явились сюда не с тем, чтобы отстаивать свою жизнь, а с тем, чтобы изувечить меня, и буду считать вас, милостивый государь, трусом, да, трусом! трусом! трусом!
Дядя звонко отчеканивал каждое слово.
Дворянин от всех этих оскорблений потерял самообладание и, выхватив из ножен шпагу, ринулся да Бенжамена. Дяде пришлось бы плохо, если бы не пудель. Бросившись на де Пон-Кассе, он отклонил лезвие в сторону. Сержант отозвал собаку.
— Господа! — воскликнул дядя. — Я буду драться на поединке только потому, что не желаю, чтобы этот человек стал убийцей.
Он в свою очередь взмахнул шпагой и, не отступая ни на шаг, выдержал яростный натиск противника. Сержант, видя, что Бенжамен не пускает в ход его приема, топтался на снегу, как привязанный к дереву конь, и чуть не вывихнул себе руки, вертя кисть тем движением, каким, по его мнению, Бенжамен должен был обезоружить противника. Ошеломленный неожиданно оказанным ему сопротивлением, господин де Пон-Kacce потерял присущее ему хладнокровие и ловкость. Он уже больше не заботился о том, чтобы отразить удары противника, а лишь о том, чтобы пронзить его шпагой.
— Господин де Пон-Кассе, — сказал Бенжамен, — с вашей стороны было бы благоразумнее согласиться на партию в шахматы. Вы еще ни разу не парировали удара, и только от меня зависит ваша жизнь.
— Так убейте меня! — воскликнул мушкетер. — Вы только для этого и пришли сюда.
— Предпочитаю обезоружить вас, — ответил дядя.
И быстро подведя свое лезвие под лезвие противника, он ловким ударом своей сильной руки отбросил шпагу на середину лужайки.
— Очень хорошо, браво! — закричал сержант. — Я никогда не забросил бы ее так далеко. Если бы вы поупражнялись со мной месяцев шесть, то Франция не имела бы лучшего бойца на шпагах.
Господин де Пон-Кассе пожелал продолжать поединок, секунданты воспротивились этому, но дядя сказал:
— Нет, господа, он прав, один раз в счет не идет, и он имеет право требовать реванша. Пусть этот господин получит удовлетворение, которого требует.
Противники вновь стали в позицию, но при первом же выпаде Бенжамена шпага де Пон-Кассе полетела на дорогу, и он побежал за ней.
— Я приношу мои глубочайшие извинения за доставленное вам беспокойство, господин виконт, — насмешливо сказал дядя. — Но вы сами виноваты. Если бы вы согласились на партию в шахматы, то вам не пришлось бы так утруждать себя.
Мушкетер в третий раз приготовился к нападению.
— Довольно! — закричали все в один голос. — Вы злоупотребляете великодушием господина Ратери.
— Нисколько, — ответил дядя, — господин виконт, видимо, желает изучить этот прием. Разрешите мне показать ему его еще один раз.
И шпага де Пон-Кассе в третий раз была выбита у него из рук.
— Вы должны были бы привести с собой слугу, который поднимал бы вам шпагу, — сказал дядя.
— Вы дьявол во плоти, — отвечал де Пон-Кассе, — лучше бы вы убили меня, чем так глумиться надо мной.
— А вы, милостивый государь, — обращаясь ко второму мушкетеру, опросил дядя, — вы видите, что моего цырюльника здесь нет, угодно вам драться со мной?
— Ни под каким видом, вы герой дня. Раз вы не обращаете своего оружия против врага, то нет ничего постыдного в том, чтобы признать ваше превосходство. Хотя вы и не дворянин, я считаю вас лучшим фехтовальщиком и благородным человеком, ваш противник хотел убить вас, а вы пощадили его, хотя его жизнь была в вашем распоряжении. Если бы я был королем, то сделал бы вас, по меньшей мере, герцогом или пэром и от всей души предлагаю вам мою дружбу, взамен же прошу вашей. — И он протянул дяде руку, которую тот дружески пожал.
Господин де Пон-Кассе, угрюмый и озлобленный, стоял у костра, глаза его мрачно сверкали, а лоб грозно хмурился. Взяв под руку друга и отвесив дяде ледяной поклон, он удалился.
Дядя торопился к сестре, но слух о его победе с молниеносной быстротой успел разнестись по околотку. Ежеминутно кто-нибудь из так называемых приятелей задерживал его, поздравлял с победой и сильно тряс ему руку. Уличные мальчишки — эта пыль населения, подымаемая на улице каждым вновь возникающим происшествием, — вихрем крутились вокруг него, оглушая его криками «ура». В несколько минут он сделался центром внимания чудовищно шумной толпы, наступавшей ему на ноги, забрызгивавшей грязью его шелковые чулки и сбившей в лужу его треуголку. Ему еще кое-как удавалось переговариваться с господином Менкси, но Цицерон, этот уже знакомый вам барабанщик, желая сделать торжество Бенжамена полным, поместился со своим барабаном во главе шествия и принялся выбивать такую дробь, что чуть не провалил в реку Бёвронский мост, и за этот грохот потребовал с Бенжамена тридцать су. К довершению всех бедствий не хватало только чьей-нибудь приветственной речи. Вот награда, какую получил мой дядя за то, что рисковал своей жизнью на дуэли.
«Если бы там у Круа-де-Мишелэн, — размышлял он, — я подал бедняку, умирающему от голода, несколько луидоров, то все эти зеваки, орущие сейчас вокруг меня, дали бы мне спокойно пройти мимо. О, боже мой, что же такое слава? Неужели этот шум, который создают вокруг одного имени, столь редкостное и ценное благо, чтобы в жертву ему стоило приносить покой, счастье, нежные привязанности, лучшие годы жизни, а иногда и всеобщий мир? Этот подъятый и отмечающий вас среди толпы перст, да ком только он не задерживался? Разве ребенок, идущий к первому причастью под праздничный звон колоколов, разве украшенный цветами и лентами бык, которого водят по городу, теленок о шести ногах, чучело удава, чудовищная тыква, скользящий по натянутой проволоке акробат, подымающийся ввысь воздухоплаватель, глотающий шарики фокусник, проходящий мимо князь, благословляющий народ епископ, возвращающийся из славного похода полководец, — разве жизнь каждого из них не была отмечена часом славы? Ты мнишь себя знаменитым, ты, рассеявший семена своих мыслей по бесплодным бороздам книги, ты, создавший из мрамора образы людей или живописные изображения страстей человеческих, ты, может быть, был бы еще более знаменит, если бы нос твой был длиною в шесть дюймов. Я согласен с тем, что посмертная слава — не общий удел, но как ею пользоваться? Найдите мне банкира, который согласился бы учесть мое бессмертие, и я завтра же начну трудиться ради бессмертия».
Дяде хотелось пообедать по-семейному вместе с господином Менкси, но добряк, несмотря на то, что его дорогой Бенжамен стоял перед ним жив и здоров, казался озабоченным и грустным. То, что ему утром сказал о господине де Пон-Кассе Бенжамен, не выходило у него из головы. Он говорил, что у него такое ощущение, точно чей-то голос зовет его домой в Корволь. Он находился в таком приподнятом и возбужденном состоянии, в каком находится непривыкший к кофе человек, когда выпьет его слишком много. Он то и дело вставал из-за стола и так встревожил этим дядю, что тот сам предложил ему вернуться домой.