«Как филин поймал летучую мышь…»

Как филин поймал летучую мышь,

Когтями сжал ее кости,

Как рыцарь Амвросий с толпой удальцов

К соседу сбирается в гости.

Хоть много цепей и замков у ворот,

Ворота хозяйка гостям отопрет.

«Что ж, Марфа, веди нас, где спит твой старик?

Зачем ты так побледнела?

Под замком кипит и клубится Дунай,

Ночь скроет кровавое дело.

Не бойся, из гроба мертвец не встает,

Что будет, то будет, — веди нас вперед!»

Под замком бежит и клубится Дунай,

Бегут облака полосою;

Уж кончено дело, зарезан старик,

Амвросий пирует с толпою.

В кровавые воды глядится луна,

С Амвросьем пирует злодейка жена.

Под замком бежит и клубится Дунай,

Над замком пламя пожара.

Амвросий своим удальцам говорит:

«Всех резать — от мала до стара!

Не сетуй, хозяйка, и будь веселей,

Сама ж ты впустила веселых гостей!»

Сверкая, клубясь, отражает Дунай

Весь замок, пожаром объятый;

Амвросий своим удальцам говорит:

«Пора уж домой нам, ребята!

Не сетуй, хозяйка, и будь веселей,

Сама ж ты впустила веселых гостей!»

Над Марфой проклятие мужа гремит,

Он проклял ее, умирая:

«Чтоб сгинула ты и чтоб сгинул твой род,

Сто раз я тебя проклинаю!

Пусть вечно иссякнет меж вами любовь,

Пусть бабушка внучкину высосет кровь!

И род твой проклятье мое да гнетет,

И места ему да не станет

Дотоль, пока замуж портрет не пойдет,

Невеста из гроба не встанет

И, череп разбивши, не ляжет в крови

Последняя жертва преступной любви!»

Как филин поймал летучую мышь,

Когтями сжал ее кости,

Как рыцарь Амвросий с толпой удальцов

К соседу нахлынули в гости.

Не сетуй, хозяйка, и будь веселей,

Сама ж ты впустила веселых гостей!

[1841]

«Бор сосновый в стране одинокой стоит…»

Бор сосновый в стране одинокой стоит;

В нем ручей меж деревьев бежит и журчит.

Я люблю тот ручей, я люблю ту страну,

Я люблю в том лесу вспоминать старину.

«Приходи вечерком в бор дремучий тайком,

На зеленом садись берегу ты моем!

Много лет я бегу, рассказать я могу,

Что случилось когда на моем берегу.

Из сокрытой страны я сюда прибежал,

Я чудесного много дорогой узнал!

Когда солнце зайдет, когда месяц взойдет

И звезда средь моих закачается вод,

Приходи ты тайком, ты узнаешь о том,

Что бывает порой здесь в тумане ночном!»

Так шептал, и журчал, и бежал ручеек;

На ружье опершись, я стоял одинок,

И лишь говор струи тишину прерывал,

И о прежних я грустно годах вспоминал.

[1843]

Поэт

В жизни светской, в жизни душной

Песнопевца не узнать!

В нем личиной равнодушной

Скрыта божия печать.

В нем таится гордый гений,

Душу в нем скрывает прах,

Дремлет буря вдохновений

В отдыхающих струнах.

Жизни ток его спокоен,

Как река среди равнин,

Меж людей он добрый воин

Или мирный гражданин.

Но порой мечтою странной

Он томится, одинок;

В час великий, в час нежданный

Пробуждается пророк.

Свет чела его коснется,

Дрожь по жилам пробежит,

Сердце чутко встрепенется —

И исчезнет прежний вид.

Ангел, богом вдохновенный,

С ним беседовать слетел,

Он умчался дерзновенно

За вещественный предел…

Уже, вихрями несомый,

Позабыл он здешний мир,

В облаках под голос грома

Он настроил свой псалтырь,

Мир далекий, мир незримый

Зрит его орлиный взгляд,

И от крыльев херувима

Струны мощные звучат!

1850

«Колокольчики мои…»

Колокольчики мои,

  Цветики степные!

Что глядите на меня,

  Темно-голубые?

И о чем звените вы

  В день веселый мая,

Средь некошеной травы

  Головой качая?

Конь несет меня стрелой

  На поле открытом;

Он вас топчет под собой,

  Бьет своим копытом.

Колокольчики мои,

  Цветики степные!

Не кляните вы меня,

  Темно-голубые!

Я бы рад вас не топтать,

  Рад промчаться мимо,

Но уздой не удержать

  Бег неукротимый!

Я лечу, лечу стрелой,

  Только пыль взметаю;

Конь несет меня лихой, —

  А куда? не знаю!

Он ученым ездоком

  Не воспитан в холе,

Он с буранами знаком,

  Вырос в чистом поле;

И не блещет как огонь

  Твой чепрак узорный,

Конь мой, конь, славянский конь,

  Дикий, непокорный!

Есть нам, конь, с тобой простор!

  Мир забывши тесный,

Мы летим во весь опор

  К цели неизвестной.

Чем окончится наш бег?

  Радостью ль? кручиной?

Знать не может человек —

  Знает бог единый!

Упаду ль на солончак

  Умирать от зною?

Или злой киргиз-кайсак,

  С бритой головою,

Молча свой натянет лук,

  Лежа под травою,

И меня догонит вдруг

  Медною стрелою?

Иль влетим мы в светлый град

  Со кремлем престольным?

Чудно улицы гудят

  Гулом колокольным,

И на площади народ,

  В шумном ожиданье,

Видит: с запада идет

  Светлое посланье.

В кунтушах и в чекменях,

  С чубами, с усами,

Гости едут на конях,

  Машут булавами,

Подбочась, за строем строй

  Чинно выступает,

Рукава их за спиной

  Ветер раздувает.

И хозяин на крыльцо

  Вышел величавый;

Его светлое лицо

  Блещет новой славой;

Всех его исполнил вид

  И любви и страха,

На челе его горит

  Шапка Мономаха.

«Хлеб да соль! И в добрый час! —

  Говорит державный, —

Долго, дети, ждал я вас

  В город православный!»

И они ему в ответ:

  «Наша кровь едина,

И в тебе мы с давних лет

  Чаем господина!»

Громче звон колоколов,

  Гусли раздаются,

Гости сели вкруг столов,

  Мед и брага льются,

Шум летит на дальний юг

  К турке и к венгерцу —

И ковшей славянских звук

  Немцам не по сердцу!

Гой вы, цветики мои,

  Цветики степные!

Что глядите на меня,

  Темно-голубые?

И о чем грустите вы

  В день веселый мая,

Средь некошеной травы

  Головой качая?

1840-е годы

«Ты знаешь край, где все обильем дышит…»

Ты знаешь край, где все обильем дышит,

Где реки льются чище серебра,

Где ветерок степной ковыль колышет,

В вишневых рощах тонут хутора,

Среди садов деревья гнутся долу

И до земли висит их плод тяжелый?

Шумя, тростник над озером трепещет,

И чист, и тих, и ясен свод небес,

Косарь поет, коса звенит и блещет,

Вдоль берега стоит кудрявый лес,

И к облакам, клубяся над водою,

Бежит дымок синеющей струею?

Туда, туда всем сердцем я стремлюся,

Туда, где сердцу было так легко,

Где из цветов венок плетет Маруся,

О старине поет слепой Грицко,

И парубки, кружась на пожне гладкой,

Взрывают пыль веселою присядкой!

Ты знаешь край, где нивы золотые

Испещрены лазурью васильков,

Среди степей курган времен Батыя,

Вдали стада пасущихся волов,

Обозов скрып, ковры цветущей гречи

И вы, чубы — остатки славной Сечи?

Ты знаешь край, где утром в воскресенье,

Когда росой подсолнечник блестит,

Так звонко льется жаворонка пенье,

Стада блеят, а колокол гудит,

И в божий храм, увенчаны цветами,

Идут казачки пестрыми толпами?

Ты помнишь ночь над спящею Украйной,

Когда седой вставал с болота пар,

Одет был мир и сумраком и тайной,

Блистал над степью искрами стожар,

И мнилось нам: через туман прозрачный

Несутся вновь Палей и Сагайдачный?

Ты знаешь край, где с Русью бились ляхи,

Где столько тел лежало средь полей?

Ты знаешь край, где некогда у плахи

Мазепу клял упрямый Кочубей

И много где пролито крови славной

В честь древних прав и веры православной?

Ты знаешь край, где Сейм печально воды

Меж берегов осиротелых льет,

Над ним дворца разрушенные своды,

Густой травой давно заросший вход,

Над дверью щит с гетманской булавою?..

Туда, туда стремлюся я душою!

1840-е годы

Цыганские песни

Из Индии дальной

На Русь прилетев,

Со степью печальной

Их свыкся напев,

Свободные звуки,

Журча, потекли,

И дышат разлукой

От лучшей земли.

Не знаю, оттуда ль

Их нега звучит,

Но русская удаль

В них бьет и кипит;

В них голос природы,

В них гнева язык,

В них детские годы,

В них радости крик;

Желаний в них знойный

Я вихрь узнаю,

И отдых спокойный

В счастливом краю,

Бенгальские розы,

Свет южных лучей,

Степные обозы,

Полет журавлей,

И грозный шум сечи,

И шепот струи,

И тихие речи,

Маруся, твои!

1840-e годы

«Ты помнишь ли, Мария…»

Ты помнишь ли, Мария,

Один старинный дом

И липы вековые

Над дремлющим прудом?

Безмолвные аллеи,

Заглохший, старый сад,

В высокой галерее

Портретов длинный ряд?

Ты помнишь ли, Мария,

Вечерний небосклон,

Равнины полевые,

Села далекий звон?

За садом берег чистый,

Спокойный бег реки,

На ниве золотистой

Степные васильки?

И рощу, где впервые

Бродили мы одни?

Ты помнишь ли, Мария,

Утраченные дни?

1840-е годы

Благовест

Среди дубравы

Блестит крестами

Храм пятиглавый

С колоколами.

Их звон призывный

Через могилы

Гудит так дивно

И так уныло!

К себе он тянет

Неодолимо,

Зовет и манит

Он в край родимый,

В край благодатный,

Забытый мною, —

И, непонятной

Томим тоскою,

Молюсь и каюсь я,

И плачу снова,

И отрекаюсь я

От дела злого;

Далеко странствуя

Мечтой чудесною,

Через пространства я

Лечу небесные,

И сердце радостно

Дрожит и тает,

Пока звон благостный

Не замирает…

1840-e годы

«Шумит на дворе непогода…»

Шумит на дворе непогода,

А в доме давно уже спят;

К окошку, вздохнув, подхожу я —

Чуть виден чернеющий сад;

На небе так темно, так темно,

И звездочки нет ни одной;

А в доме старинном так грустно

Среди непогоды ночной!

Дождь бьет, барабаня, по крыше,

Хрустальные люстры дрожат;

За шкапом проворные мыши

В бумажных обоях шумят;

Они себе чуют раздолье:

Как скоро хозяин умрет,

Наследник покинет поместье,

Где жил его доблестный род —

И дом навсегда запустеет,

Заглохнут ступени травой…

И думать об этом так грустно

Среди непогоды ночной!..

1840-е годы

«Дождя отшумевшего капли…»

Дождя отшумевшего капли

Тихонько по листьям текли,

Тихонько шептались деревья,

Кукушка кричала вдали.

Луна на меня из-за тучи

Смотрела, как будто в слезах;

Сидел я под кленом и думал,

И думал о прежних годах.

Не знаю, была ли в те годы

Душа непорочна моя?

Но многому б я не поверил,

Не сделал бы многого я.

Теперь же мне стали понятны

Обман, и коварство, и зло,

И многие светлые мысли

Одну за другой унесло.

Так думал о днях я минувших,

О днях, когда был я добрей;

А в листьях высокого клена

Сидел надо мной соловей,

И пел он так нежно и страстно,

Как будто хотел он сказать:

«Утешься, не сетуй напрасно —

То время вернется опять!»

1840-е годы

«Ой стоги, стоги…»

Ой стоги, стоги,

На лугу широком!

Вас не перечесть,

Не окинуть оком!

Ой стоги, стоги,

В зеленом болоте,

Стоя на часах,

Что вы стережете?

«Добрый человек,

Были мы цветами, —

Покосили нас

Острыми косами!

Раскидали нас

Посредине луга,

Раскидали врозь,

Дале друг от друга!

От лихих гостей

Нет нам обороны,

На главах у нас

Черные вороны!

На главах у нас,

Затмевая звезды,

Галок стая вьет

Поганые гнезда!

Ой орел, орел,

Наш отец далекий,

Опустися к нам,

Грозный, светлоокий!

Ой орел, орел,

Внемли нашим стонам,

Доле нас срамить

Не давай воронам!

Накажи скорей

Их высокомерье,

С неба в них ударь,

Чтоб летели перья,

Чтоб летели врозь,

Чтоб в степи широкой

Ветер их разнес

Далеко, далеко!»

1840-е годы

«По гребле неровной и тряской…»

По гребле неровной и тряской,

Вдоль мокрых рыбачьих сетей,

Дорожная едет коляска,

Сижу я задумчиво в ней, —

Сижу и смотрю я дорогой

На серый и пасмурный день,

На озера берег отлогий,

На дальний дымок деревень.

По гребле, со взглядом угрюмым,

Проходит оборванный жид,

Из озера с пеной и шумом

Вода через греблю бежит.

Там мальчик играет на дудке,

Забравшись в зеленый тростник;

В испуге взлетевшие утки

Над озером подняли крик.

Близ мельницы старой и шаткой

Сидят на траве мужики;

Телега с разбитой лошадкой

Лениво подвозит мешки…

Мне кажется все так знакомо,

Хоть не был я здесь никогда:

И крыша далекого дома,

И мальчик, и лес, и вода,

И мельницы говор унылый,

И ветхое в поле гумно…

Все это когда-то уж было,

Но мною забыто давно.

Так точно ступала лошадка,

Такие ж тащила мешки,

Такие ж у мельницы шаткой

Сидели в траве мужики,

И так же шел жид бородатый,

И так же шумела вода…

Все это уж было когда-то,

Но только не помню когда!

1840-e годы

«Милый друг, тебе не спится…»

Милый друг, тебе не спится,

  Душен комнат жар,

Неотвязчивый кружится

  Над тобой комар.

Подойди сюда, к окошку,

  Все кругом молчит,

За оградою дорожку

  Месяц серебрит.

Не скрыпят в сенях ступени,

  И в саду темно,

Чуть заметно в полутени

  Дальнее гумно.

Встань, приют тебя со мною

  Там спокойный ждет;

Сторож там, звеня доскою,

  Мимо не пройдет.

1840-е годы

Пустой дом

Стоит опустелый над сонным прудом,

  Где ивы поникли главой,

На славу Растреллием строенный дом,

  И герб на щите вековой.

Окрестность молчит среди мертвого сна,

На окнах разбитых играет луна.

Сокрытый кустами, в забытом саду

  Тот дом одиноко стоит;

Печально глядится в зацветшем пруду

  С короною дедовский щит…

Никто поклониться ему не придет, —

Забыли потомки свой доблестный род!

В блестящей столице иные из них

  С ничтожной смешались толпой;

Поветрие моды умчало других

  Из родины в мир им чужой.

Там русский от русского края отвык,

Забыл свою веру, забыл свой язык!

Крестьян его бедных наемник гнетет,

  Он властвует ими один;

Его не пугают роптанья сирот…

  Услышит ли их господин?

А если услышит — рукою махнет…

Забыли потомки свой доблестный род!

Лишь старый служитель, тоской удручен,

  Младого владетеля ждет,

И ловит вдали колокольчика звон,

  И ночью с одра привстает…

Напрасно! все тихо средь мертвого сна,

Сквозь окна разбитые смотрит луна,

Сквозь окна разбитые мирно глядит

  На древние стены палат;

Там в рамах узорчатых чинно висит

  Напудренных прадедов ряд.

Их пыль покрывает, и червь их грызет…

Забыли потомки свой доблестный род!

1849 (?)

«Пусто в покое моем. Один я сижу у камина…»

Пусто в покое моем. Один я сижу у камина,

Свечи давно погасил, но не могу я заснуть.

Бледные тени дрожат на стене, на ковре, на картинах,

Книги лежат на полу, письма я вижу кругом.

Книги и письма! Давно ль вас касалася ручка младая?

Серые очи давно ль вас пробегали, шутя?

Медленно катится ночь надо мной тяжелою тканью,

Грустно сидеть одному. Пусто в покое моем!

Думаю я про себя, на цветок взирая увядший:

«Утро настанет, и грусть с темною ночью пройдет!»

Ночь прокатилась, и весело солнце на окнах играет,

Утро настало, но грусть с тенью ночной не прошла!

15 января 1851

«Средь шумного бала, случайно…»

Средь шумного бала, случайно,

В тревоге мирской суеты,

Тебя я увидел, но тайна

Твои покрывала черты.

Лишь очи печально глядели,

А голос так дивно звучал,

Как звон отдаленной свирели,

Как моря играющий вал.

Мне стан твой понравился тонкий

И весь твой задумчивый вид,

А смех твой, и грустный и звонкий,

С тех пор в моем сердце звучит.

В часы одинокие ночи

Люблю я, усталый, прилечь —

Я вижу печальные очи,

Я слышу веселую речь;

И грустно я так засыпаю,

И в грезах неведомых сплю…

Люблю ли тебя — я не знаю,

Но кажется мне, что люблю!

1851

«С ружьем за плечами, один, при луне…»

С ружьем за плечами, один, при луне,

Я по полю еду на добром коне.

Я бросил поводья, я мыслю о ней,

Ступай же, мой конь, по траве веселей!

Я мыслю так тихо, так сладко, но вот

Неведомый спутник ко мне пристает,

Одет он, как я, на таком же коне,

Ружье за плечами блестит при луне.

«Ты, спутник, скажи мне, скажи мне, кто ты?

Твои мне как будто знакомы черты.

Скажи, что тебя в этот час привело?

Чему ты смеешься так горько и зло?»

«Смеюсь я, товарищ, мечтаньям твоим,

  Смеюсь, что ты будущность губишь;

Ты мыслишь, что вправду ты ею любим?

  Что вправду ты сам ее любишь?

Смешно мне, смешно, что, так пылко любя,

Ее ты не любишь, а любишь себя.

Опомнись, порывы твои уж не те!

  Она для тебя уж не тайна,

Случайно сошлись вы в мирской суете,

  Вы с ней разойдетесь случайно.

Смеюся я горько, смеюся я зло

Тому, что вздыхаешь ты так тяжело».

Все тихо, объято молчаньем и сном,

Исчез мой товарищ в тумане ночном,

В тяжелом раздумье, один, при луне,

Я по полю еду на добром коне…

1851

«Слушая повесть твою, полюбил я тебя, моя радость!..»

Слушая повесть твою, полюбил я тебя, моя радость!

Жизнью твоею я жил и слезами твоими я плакал;

Мысленно вместе с тобой прострадал я минувшие годы,

Все перечувствовал вместе с тобой, и печаль и надежды,

Многое больно мне было, во многом тебя упрекнул я;

Но позабыть не хочу ни ошибок твоих, ни страданий;

Дороги мне твои слезы и дорого каждое слово!

Бедное вижу в тебе я дитя, без отца, без опоры;

Рано познала ты горе, обман и людское злословье,

Рано под тяжестью бед твои преломилися силы!

Бедное ты деревцо, поникшее долу головкой!

Ты прислонися ко мне, деревцо, к зеленому вязу:

Ты прислонися ко мне, я стою надежно и прочно!

21 октября 1851

«Ты не спрашивай, не распытывай…»

Ты не спрашивай, не распытывай,

Умом-разумом не раскидывай:

Как люблю тебя, почему люблю,

И за что люблю, и надолго ли?

Ты не спрашивай, не распытывай:

Что сестра ль ты мне, молода ль жена

Или детище ты мне малое?

И не знаю я, и не ведаю,

Как назвать тебя, как прикликати.

Много цветиков во чистом поле,

Много звезд горит по поднебесью,

А назвать-то их нет умения,

Распознать-то их нету силушки.

Полюбив тебя, я не спрашивал,

Не разгадывал, не распытывал;

Полюбив тебя, я махнул рукой,

Очертил свою буйну голову!

30 октября 1851

«Мне в душу, полную ничтожной суеты…»

Мне в душу, полную ничтожной суеты,

Как бурный вихорь, страсть ворвалася нежданно,

С налета смяла в ней нарядные цветы

И разметала сад, тщеславием убранный.

Условий мелкий сор крутящимся столбом

Из мысли унесла живительная сила

И током теплых слез, как благостным дождем,

Опустошенную мне душу оросила.

И над обломками безмолвен я стою,

И, трепетом еще неведомым объятый,

Воскреснувшего дня пью свежую струю

И грома дальнего внимаю перекаты…

1851 или 1852 (?)

«Не ветер, вея с высоты…»

Не ветер, вея с высоты,

Листов коснулся ночью лунной;

Моей души коснулась ты —

Она тревожна, как листы,

Она, как гусли, многострунна.

Житейский вихрь ее терзал

И сокрушительным набегом,

Свистя и воя, струны рвал

И заносил холодным снегом.

Твоя же речь ласкает слух,

Твое легко прикосновенье,

Как от цветов летящий пух,

Как майской ночи дуновенье…

1851 или 1852 (?)

«Меня, во мраке и в пыли…»

Меня, во мраке и в пыли

Досель влачившего оковы,

Любови крылья вознесли

В отчизну пламени и слова.

И просветлел мой темный взор,

И стал мне виден мир незримый,

И слышит ухо с этих пор,

Что для других неуловимо.

И с горней выси я сошел,

Проникнут весь ее лучами,

И на волнующийся дол

Взираю новыми очами.

И слышу я, как разговор

Везде немолчный раздается,

Как сердце каменное гор

С любовью в темных недрах бьется,

С любовью в тверди голубой

Клубятся медленные тучи,

И под древесною корой,

Весною свежей и пахучей,

С любовью в листья сок живой

Струей подъемлется певучей.

И вещим сердцем понял я,

Что все рожденное от Слова,

Лучи любви кругом лия,

К нему вернуться жаждет снова;

И жизни каждая струя,

Любви покорная закону,

Стремится силой бытия

Неудержимо к божью лону;

И всюду звук, и всюду свет,

И всем мирам одно начало,

И ничего в природе нет,

Что бы любовью не дышало.

1851 или 1852 (?)

«Коль любить, так без рассудку…»

Коль любить, так без рассудку,

Коль грозить, так не на шутку,

Коль ругнуть, так сгоряча,

Коль рубнуть, так уж сплеча!

Коли спорить, так уж смело,

Коль карать, так уж за дело,

Коль простить, так всей душой,

Коли пир, так пир горой!

[1854]

Колодники

Спускается солнце за степи,

Вдали золотится ковыль, —

Колодников звонкие цепи

Взметают дорожную пыль.

Идут они с бритыми лбами,

Шагают вперед тяжело,

Угрюмые сдвинули брови,

На сердце раздумье легло.

Идут с ними длинные тени,

Две клячи телегу везут,

Лениво сгибая колени,

Конвойные с ними идут.

«Что, братцы, затянемте песню,

Забудем лихую беду!

Уж, видно, такая невзгода

Написана нам на роду!»

И вот повели, затянули,

Поют, заливаясь, они

Про Волги широкой раздолье,

Про даром минувшие дни,

Поют про свободные степи,

Про дикую волю поют,

День меркнет все боле, — а цепи

Дорогу метут да метут…

Первая половина 1850-х годов

Стрелковые песни

1

Слава на небе солнцу высокому!

      Слава!

На земле государю великому

      Слава!

Слава на небе светлым звездам,

      Слава!

На земле государевым стрелкам

      Слава!

Чтобы рука их была всегда тверда,

      Слава!

Око быстрее, светлей соколиного,

      Слава!

Чтобы привел бог за матушку-Русь постоять,

      Слава!

Наших врагов за рубеж провожать,

      Слава!

Чтобы нам дума была лишь о родине,

      Слава!

Ину ж печаль мы закинем за синюю даль,

      Слава!

Чтобы не было, опричь Руси, царства сильней,

      Слава!

Нашего ласкова государя добрей,

      Слава!

Чтобы не было русского слова крепчей,

      Слава!

Чтобы не было русской славы громчей,

      Слава!

Чтобы не было русской песни звучней,

      Слава!

Да чтоб не было царских стрелков удалей,

      Слава!

2

Уж как молодцы пируют

Вкруг дубового стола;

Их кафтаны нараспашку,

Их беседа весела.

По столу-то ходят чарки,

Золоченые звенят.

Что же чарки говорят?

Вот что чарки говорят:

Нет! Нет!

Не бывать,

Не бывать тому,

Чтобы мог француз

Нашу Русь завоевать!

Нет!

1855

«Уж ты мать-тоска, горе-гореваньице!..»

Уж ты мать-тоска, горе-гореваньице!

Ты скажи, скажи, ты поведай мне:

На добычу-то как выходишь ты?

Как сживаешь люд божий со свету?

Ты змеей ли ползешь подколодною?

Ты ли бьешь с неба бурым коршуном?

Серым волком ли рыщешь по полю?

Аль ты, горе, богатырь могуч,

Выезжаешь со многой силою,

Выезжаешь со гридни и отроки?

Уж вскочу в седло, захвачу тугой лук,

Уж доеду тебя, горе горючее,

Подстрелю тебя, тоску лютую!

«Полно, полно, добрый молодец,

Бранью на ветер кидатися,

Неразумны слова выговаривать!

Я не волком бегу, не змеей ползу,

Я не коршуном бью из поднебесья,

Не с дружиною выезжаю я!

Выступаю-то я красной девицей,

Подхожу-то я молодицею,

Подношу чару, в пояс кланяюсь;

И ты сам слезешь с коня долой,

Красной девице отдашь поклон,

Выпьешь чару, отуманишься,

Отуманишься, сердцем всплачешься,

Ноги скорые-то подкосятся,

И тугой лук из рук выпадет!..»

[1856]

«Вот уж снег последний в поле тает…»

Вот уж снег последний в поле тает,

Теплый пар восходит от земли,

И кувшинчик синий расцветает,

И зовут друг друга журавли.

Юный лес, в зеленый дым одетый,

Теплых гроз нетерпеливо ждет;

Все весны дыханием согрето,

Все кругом и любит и поет;

Утром небо ясно и прозрачно,

Ночью звезды светят так светло;

Отчего ж в душе твоей так мрачно

И зачем на сердце тяжело?

Грустно жить тебе, о друг, я знаю,

И понятна мне твоя печаль:

Отлетела б ты к родному краю

И земной весны тебе не жаль…

[1856]

«Уж ты нива моя, нивушка…»

Уж ты нива моя, нивушка,

Не скосить тебя с маху единого,

Не связать тебя всю во единый сноп!

Уж вы думы мои, думушки,

Не стряхнуть вас разом с плеч долой,

Одной речью-то вас не высказать!

По тебе ль, нива, ветер разгуливал,

Гнул колосья твои до земли,

Зрелые зерна все разметывал!

Широко вы, думы, порассыпались…

Куда пала какая думушка,

Там всходила люта печаль-трава,

Вырастало горе горючее!

[1856]

«Край ты мой, родимый край…»

Край ты мой, родимый край,

  Конский бег на воле,

В небе крик орлиных стай,

  Волчий голос в поле!

Гой ты, родина моя!

  Гой ты, бор дремучий!

Свист полночный соловья,

  Ветер, степь да тучи!

[1856]

«Грядой клубится белою…»

Грядой клубится белою

  Над озером туман;

Тоскою добрый молодец

  И горем обуян.

Не довеку белеется

  Туманная гряда,

Рассеется, развеется,

  А горе никогда!

[1856]

«Колышется море; волна за волной…»

Колышется море; волна за волной

  Бегут и шумят торопливо…

О друг ты мой бедный, боюся, со мной

  Не быть тебе долго счастливой:

Во мне и надежд и отчаяний рой,

Кочующей мысли прибой и отбой,

  Приливы любви и отливы!

[1856]

«О, не пытайся дух унять тревожный…»

О, не пытайся дух унять тревожный,

Твою тоску я знаю с давних пор,

Твоей душе покорность невозможна,

Она болит и рвется на простор.

Но все ее невидимые муки,

Нестройный гул сомнений и забот,

Все меж собой враждующие звуки

Последний час в созвучие сольет,

В один порыв смешает в сердце гордом

Все чувства, врозь которые звучат,

И разрешит торжественным аккордом

Их голосов мучительный разлад.

[1856]

«Смеркалось, жаркий день бледнел неуловимо…»

Смеркалось, жаркий день бледнел неуловимо,

Над озером туман тянулся полосой,

И кроткий образ твой, знакомый и любимый,

В вечерний тихий час носился предо мной.

Улыбка та ж была, которую люблю я,

И мягкая коса, как прежде, расплелась,

И очи грустные, по-прежнему тоскуя,

Глядели на меня в вечерний тихий час.

[1856]

«Над неприступной крутизною…»

Над неприступной крутизною

Повис туманный небосклон;

Там гор зубчатою стеною

От юга север отделен.

Там ночь и снег; там, враг веселья,

Седой зимы сердитый бог

Играет вьюгой и метелью,

Ярясь, уста примкнул к ущелью

И воет в их гранитный рог.

Но здесь благоухают розы,

Бессильно вихрем снеговым

Сюда он шлет свои угрозы,

Цветущий берег невредим.

Над ним весна младая веет,

И лавр, Дианою храним,

В лучах полудня зеленеет

Над морем вечно голубым.

«Клонит к лени полдень жгучий…»

Клонит к лени полдень жгучий,

Замер в листьях каждый звук,

В розе пышной и пахучей,

Нежась, спит блестящий жук;

А из камней вытекая,

Однозвучен и гремуч,

Говорит, не умолкая,

И поет нагорный ключ.

«Всесильной волею аллаха…»

Всесильной волею аллаха,

Дающего нам зной и снег,

Мы возвратились с Чатырдаха

Благополучно на ночлег.

Все налицо, все без увечья:

Что значит ловкость человечья!

А признаюсь, когда мы там

Ползли, как мухи, по скалам,

То мне немного было жутко:

Сорваться вниз плохая шутка!

Гуссейн, послушай, помоги

Стащить мне эти сапоги,

Они потрескались от жара;

Да что ж не видно самовара?

Сходи за ним; а ты, Али,

Костер скорее запали.

Постелим скатерти у моря,

Достанем ром, заварим чай,

И все возляжем на просторе

Смотреть, как пламя, с ночью споря,

Померкнет, вспыхнет невзначай

И озарит до половины

Дубов зеленые вершины,

Песчаный берег, водопад,

Крутых утесов грозный ряд,

От пены белый и ревущий

Из мрака выбежавший вал

И перепутанного плюща

Концы, висящие со скал.

«Ты помнишь ли вечер, как море шумело…»

Ты помнишь ли вечер, как море шумело,

  В шиповнике пел соловей,

Душистые ветки акации белой

  Качались на шляпе твоей?

Меж камней, обросших густым виноградом,

  Дорога была так узка;

В молчанье над морем мы ехали рядом,

  С рукою сходилась рука.

Ты так на седле нагибалась красиво,

  Ты алый шиповник рвала,

Буланой лошадки косматую гриву

  С любовью ты им убрала;

Одежды твоей непослушные складки

  Цеплялись за ветви, а ты

Беспечно смеялась — цветы на лошадке,

  В руках и на шляпе цветы!

Ты помнишь ли рев дождевого потока

  И пену и брызги кругом;

И как наше горе казалось далеко,

  И как мы забыли о нем!

«Вы все любуетесь на скалы…»

Вы все любуетесь на скалы,

Одна природа вас манит,

И возмущает вас немало

Мой деревенский аппетит.

Но взгляд мой здесь иного рода,

Во мне лицеприятья нет;

Ужели вишни не природа

И тот, кто ест их, не поэт?

Нет, нет, названия вандала

От вас никак я не приму:

И Ифигения едала,

Когда она была в Крыму!

«Туман встает на дне стремнин…»

Туман встает на дне стремнин,

Среди полуночной прохлады

Сильнее пахнет дикий тмин,

Гремят слышнее водопады.

Как ослепительна луна!

Как гор очерчены вершины!

В сребристом сумраке видна

Внизу Байдарская долина.

Над нами светят небеса,

Чернеет бездна перед нами,

Дрожит блестящая роса

На листьях крупными слезами…

Душе легко. Не слышу я

Оков земного бытия,

Нет места страху, ни надежде, —

Что будет впредь, что было прежде —

Мне все равно — и что меня

Всегда как цепь к земле тянуло,

Исчезло все с тревогой дня,

Все в лунном блеске потонуло…

Куда же мысль унесена?

Что ей так видится дремливо?

Не средь волшебного ли сна

Мы едем вместе вдоль обрыва?

Ты ль это, робости полна,

Ко мне склонилась молчаливо?

Ужель я вижу не во сне,

Как звезды блещут в вышине,

Как конь ступает осторожно,

Как дышит грудь твоя тревожно?

Иль при обманчивой луне

Меня лишь дразнит призрак ложный

И это сон? О, если б мне

Проснуться было невозможно!

«Как чудесно хороши вы…»

Как чудесно хороши вы,

Южной ночи красоты:

Моря синего заливы,

Лавры, скалы и цветы!

Но мешают мне немножко

Жизнью жить средь этих стран:

Скорпион, сороконожка

И фигуры англичан.

«Обычной полная печали…»

Обычной полная печали,

Ты входишь в этот бедный дом,

Который ядра осыпали

Недавно пламенным дождем;

Но юный плющ, виясь вкруг зданья,

Покрыл следы вражды и зла —

Ужель еще твои страданья

Моя любовь не обвила?

«Приветствую тебя, опустошенный дом…»

Приветствую тебя, опустошенный дом,

Завядшие дубы, лежащие кругом,

И море синее, и вас, крутые скалы,

И пышный прежде сад — глухой и одичалый!

Усталым путникам в палящий летний день

Еще даешь ты, дом, свежительную тень,

Еще стоят твои поруганные стены,

Но сколько горестной я вижу перемены!

Едва лишь я вступил под твой знакомый кров,

Бросаются в глаза мне надписи врагов,

Рисунки грубые и шутки площадные,

Где с наглым торжеством поносится Россия;

Все те же громкие, хвастливые слова

Нечестное врагов оправдывают дело.

Вздохнув, иду вперед; мохнатая сова

Бесшумно с зеркала разбитого слетела;

Вот в угол бросилась испуганная мышь…

Везде обломки, прах; куда ни поглядишь,

Везде насилие, насмешки и угрозы;

А из саду в окно вползающие розы,

За мраморный карниз цепляясь там и тут,

Беспечно в красоте раскидистой цветут,

Как будто на дела враждебного народа

Набросить свой покров старается природа;

Вот ящерица здесь меж зелени и плит,

Блестя как изумруд, извилисто скользит,

И любо ей играть в молчании могильном,

Где на пол солнца луч столбом ударил пыльным…

Но вот уж сумерки; вот постепенно мгла

На берег, на залив, на скалы налегла;

Все больше в небе звезд, в аллеях все темнее,

Душистее цветы, и запах трав сильнее;

На сломанном крыльце сижу я, полон дум;

Как тихо все кругом, как слышен моря шум…

«Тяжел наш путь, твой бедный мул…»

Тяжел наш путь, твой бедный мул

Устал топтать терновник злобный;

Взгляни наверх: то не аул,

Гнезду орлиному подобный;

То целый город; смолкнул гул

Народных празднеств и торговли,

И ветер тления подул

На богом проклятые кровли.

Во дни глубокой старины

(Гласят народные скрижали),

Во дни неволи и печали,

Сюда Израиля сыны

От ига чуждого бежали,

И град возник на высях гор.

Забыв отцов своих позор

И горький плен Ерусалима,

Здесь мирно жили караимы;

Но ждал их давний приговор,

И пала тяжесть божья гнева

На ветвь караемого древа.

И город вымер. Здесь и там

Остатки башен по стенам,

Кривые улицы, кладбища,

Пещеры, рытые в скалах,

Давно безлюдные жилища,

Обломки, камни, пыль и прах,

Где взор отрады не находит;

Две-три семьи как тени бродят

Средь голых стен; но дороги

Для них родные очаги,

И храм отцов, от моха черный,

Над коим плавные круги,

Паря, чертит орел нагорный…

«Где светлый ключ, спускаясь вниз…»

Где светлый ключ, спускаясь вниз,

По серым камням точит слезы,

Ползут на черный кипарис

Гроздами пурпурные розы.

Сюда когда-то, в жгучий зной,

Под темнолиственные лавры,

Бежали львы на водопой

И буро-пегие кентавры;

С козлом бодался здесь сатир;

Вакханки с криками и смехом

Свершали виноградный пир,

И хор тимпанов, флейт и лир

Сливался шумно с дальним эхом.

На той скале Дианы храм

Хранила девственная жрица,

А здесь над морем по ночам

Плыла богини колесница…

Но уж не та теперь пора;

Где был заветный лес Дианы,

Там слышны звуки топора,

Грохочут вражьи барабаны;

И все прошло; нигде следа

Не видно Греции счастливой,

Без тайны лес, без плясок нивы,

Без песней пестрые стада

Пасет татарин молчаливый…

«Солнце жжет; перед грозою…»

Солнце жжет; перед грозою

Изменился моря вид:

Засверкал меж бирюзою

Изумруд и малахит.

Здесь на камне буду ждать я,

Как, вздымая корабли,

Море бросится в объятья

Изнывающей земли,

И, покрытый пеной белой,

Утомясь, влюбленный бог

Снова ляжет, онемелый,

У твоих, Таврида, ног.

«Смотри, все ближе с двух сторон…»

Смотри, все ближе с двух сторон

Нас обнимает лес дремучий;

Глубоким мраком полон он,

Как будто набежали тучи,

Иль меж деревьев вековых

Нас ночь безвременно застигла,

Лишь солнце сыплет через них

Местами огненные иглы.

Зубчатый клен, и гладкий бук,

И твердый граб, и дуб корнистый

Вторят подков железный звук

Средь гама птичьего и свиста;

И ходит трепетная смесь

Полутеней в прохладе мглистой,

И чует грудь, как воздух весь

Пропитан сыростью душистой.

Вон там украдкой слабый луч

Скользит по липе, мхом одетой,

И дятла стук, и близко где-то

Журчит в траве незримый ключ…

«Привал. Дымяся, огонек…»

Привал. Дымяся, огонек

Трещит под таганом дорожным,

Пасутся кони, и далек

Весь мир с его волненьем ложным.

Здесь долго б я с тобою мог

Мечтать о счастии возможном!

Но, очи грустно опустив

И наклонясь над крутизною,

Ты молча смотришь на залив,

Окружена зеленой мглою…

Скажи, о чем твоя печаль?

Не той ли думой ты томима,

Что счастье, как морская даль,

Бежит от нас неуловимо?

Нет, не догнать его уж нам,

Но в жизни есть еще отрады;

Не для тебя ли по скалам

Бегут и брызжут водопады?

Не для тебя ль в ночной тени

Вчера цветы благоухали?

Из синих волн не для тебя ли

Восходят солнечные дни?

А этот вечер? О, взгляни,

Какое мирное сиянье!

Не слышно в листьях трепетанья,

Недвижно море; корабли,

Как точки белые вдали,

Едва скользят, в пространстве тая;

Какая тишина святая

Царит кругом! Нисходит к нам

Как бы предчувствие чего-то;

В ущельях ночь; в тумане там

Дымится сизое болото,

И все обрывы по краям

Горят вечерней позолотой…

Лето 1856-1858

«Как здесь хорошо и приятно…»

Как здесь хорошо и приятно,

Как запах дерев я люблю!

Орешника лист ароматный

Тебе я в тени настелю.

Я там, у подножья аула,

Тебе шелковицы нарву,

А лошадь и бурого мула

Мы пустим в густую траву.

Ты здесь у фонтана приляжешь,

Пока не минуется зной,

Ты мне улыбнешься и скажешь,

Что ты не устала со мной.

Лето 1856

«Растянулся на просторе…»

Растянулся на просторе

И на сонных берегах,

Окунувши морду в море,

Косо смотрит Аюдаг ^[1].

Обогнуть его мне надо,

Но холмов волнистый рой,

Как разбросанное стадо,

Все толпится предо мной.

Добрый конь мой, долго шел ты,

Терпеливо ношу нес;

Видишь там лилово-желтый,

Солнцем тронутый утес?

Добрый конь мой, ободрися,

Ускори ленивый бег,

Там под сенью кипариса

Ждет нас ужин и ночлег!

Вот уж час, как в ожиданье

Конь удваивает шаг,

Но на прежнем расстоянье

Косо смотрит Аюдаг.

Тучи море затянули,

Звезды блещут в небесах,

Но не знаю, обогну ли

Я до утра Аюдаг?

Лето 1856

«Войдем сюда; здесь меж руин…»

Войдем сюда; здесь меж руин

Живет знакомый мне раввин;

Во дни прошедшие, бывало,

Видал я часто старика;

Для поздних лет он бодр немало,

И перелистывать рука

Старинных хартий не устала.

Когда вдали ревут валы

И дикий кот, мяуча, бродит,

Талмуда враг и Каббалы,

Всю ночь в молитве он проводит;

Душистей нет его вина,

Его улыбка добродушна,

И, слышал я, его жена

Тиха, прекрасна и послушна;

Но недоверчив и ревнив

Седой раввин […]

Он примет странников радушно,

Но не покажет им супруг

Своей чудесной половины

Ни за янтарь, ни за жемчуг,

Ни за звенящие цехины!

Лето 1856

«Если б я был богом океана…»

Если б я был богом океана,

Я б к ногам твоим принес, о друг,

Все богатства царственного сана,

Все мои кораллы и жемчуг!

Из морского сделал бы тюльпана

Я ладью тебе, моя краса;

Мачты были б розами убраны,

Из чудесной ткани паруса!

Если б я был богом океана,

Я б любил тебя, моя душа;

Я б любил без бури, без обмана,

Я б носил тебя, едва дыша!

Но беда тому, кто захотел бы

Разлучить меня с тобою, друг!

Всклокотал бы я и закипел бы!

Все валы свои погнал бы вдруг!

В реве бури, в свисте урагана

Враг узнал бы бога океана!

Всюду, всюду б я его сыскал!

Со степей сорвал бы я курганы!

Доплеснул волной до синих скал,

Чтоб добыть тебя, моя циана,

Если б я был богом океана!

Лето 1856

«Что за грустная обитель…»

Что за грустная обитель

И какой знакомый вид!

За стеной храпит смотритель,

Сонно маятник стучит;

Стукнет вправо, стукнет влево,

Будит мыслей длинный ряд,

В нем рассказы и напевы

Затверженные звучат.

А в подсвечнике пылает

Догоревшая свеча;

Где-то пес далеко лает,

Ходит маятник, стуча;

Стукнет влево, стукнет вправо,

Все твердит о старине;

Грустно так; не знаю, право,

Наяву я иль во сне?

Вот уж лошади готовы —

Сел в кибитку и скачу, —

Полно, так ли? Вижу снова

Ту же сальную свечу,

Ту же грустную обитель,

И кругом знакомый вид,

За стеной храпит смотритель,

Сонно маятник стучит…

Лето 1856

«Не верь мне, друг, когда, в избытке горя…»

Не верь мне, друг, когда, в избытке горя,

Я говорю, что разлюбил тебя,

В отлива час не верь измене моря,

Оно к земле воротится, любя.

Уж я тоскую, прежней страсти полный,

Мою свободу вновь тебе отдам,

И уж бегут с обратным шумом волны

Издалека к любимым берегам!

Лето 1856

«Острою секирой ранена береза…»

Острою секирой ранена береза,

По коре сребристой покатились слезы;

Ты не плачь, береза, бедная, не сетуй!

Рана не смертельна, вылечится к лету,

Будешь красоваться, листьями убрана…

Лишь больное сердце не залечит раны!

Лето 1856

«Усни, печальный друг, уже с грядущей тьмой…»

Усни, печальный друг, уже с грядущей тьмой

Вечерний алый свет сливается все боле;

Блеящие стада вернулися домой,

И улеглася пыль на опустелом поле.

Да снидет ангел сна, прекрасен и крылат,

И да перенесет тебя он в жизнь иную!

Издавна был он мне в печали друг и брат,

Усни, мое дитя, к нему я не ревную!

На раны сердца он забвение прольет,

Пытливую тоску от разума отымет

И с горестной души на ней лежащий гнет

До нового утра незримо приподымет.

Томимая весь день душевною борьбой,

От взоров и речей враждебных ты устала,

Усни, мое дитя, меж ними и тобой

Он благостной рукой опустит покрывало!

Август 1856

«Да, братцы, это так, я не под пару вам…»

Да, братцы, это так, я не под пару вам,

То я весь в солнце, то в тумане,

Веселость у меня с печалью пополам,

Как золото на черной ткани.

Вам весело, друзья, пируйте ж в добрый час,

Не враг я песням и потехам,

Но дайте погрустить, и, может быть, я вас

Еще опережу неудержимым смехом!

Август 1856 г.

«Когда кругом безмолвен лес дремучий…»

Когда кругом безмолвен лес дремучий

    И вечер тих;

Когда невольно просится певучий

    Из сердца стих;

Когда упрек мне шепчет шелест нивы

    Иль шум дерев;

Когда кипит во мне нетерпеливо

    Правдивый гнев;

Когда вся жизнь моя покрыта тьмою

    Тяжелых туч;

Когда вдали мелькнет передо мною

    Надежды луч;

Средь суеты мирского развлеченья,

    Среди забот,

Моя душа в надежде и в сомненье

    Тебя зовет;

И трудно мне умом понять разлуку,

    Ты так близка,

И хочет сжать твою родную руку

    Моя рука!

Август или сентябрь 1856

«Сердце, сильней разгораясь от году до году…»

Сердце, сильней разгораясь от году до году,

Брошено в светскую жизнь, как в студеную воду.

В ней, как железо в раскале, оно закипело:

Сделала, жизнь, ты со мною недоброе дело!

Буду кипеть, негодуя, тоской и печалью,

Все же не стану блестящей холодною сталью!

Август или сентябрь 1856

«В стране лучей, незримой нашим взорам…»

В стране лучей, незримой нашим взорам,

Вокруг миров вращаются миры;

Там сонмы душ возносят стройным хором

Своих молитв немолчные дары;

Блаженством там сияющие лики

Отвращены от мира суеты,

Не слышны им земной печали клики,

Не видны им земные нищеты;

Все, что они желали и любили,

Все, что к земле привязывало их,

Все на земле осталось горстью пыли,

А в небе нет ни близких, ни родных.

Но ты, о друг, лишь только звуки рая

Как дальний зов в твою проникнут грудь,

Ты обо мне подумай, умирая,

И хоть на миг блаженство позабудь!

Прощальный взор бросая нашей жизни,

Душою, друг, вглядись в мои черты,

Чтобы узнать в заоблачной отчизне

Кого звала, кого любила ты,

Чтобы не мог моей молящей речи

Небесный хор навеки заглушить,

Чтобы тебе, до нашей новой встречи,

В стране лучей и помнить и грустить!

Август или сентябрь 1856

«Лишь только один я останусь с собою…»

Лишь только один я останусь с собою,

Меня голоса призывают толпою.

Которому ж голосу отповедь дам?

В сомнении рвется душа пополам.

Советов, угроз, обещаний так много,

Но где же прямая, святая дорога?

С мучительной думой стою на пути —

Не знаю, направо ль, налево ль идти?

Махни уж рукой да иди, не робея,

На голос, который всех манит сильнее,

Который немолчно, вблизи, вдалеке,

С тобой говорит на родном языке!

Август или сентябрь 1856

«Тщетно, художник, ты мнишь, что творений своих ты создатель!..»

Тщетно, художник, ты мнишь, что творений своих ты создатель!

Вечно носились они над землею, незримые оку.

Нет, то не Фидий воздвиг олимпийского славного Зевса!

Фидий ли выдумал это чело, эту львиную гриву,

Ласковый, царственный взор из-под мрака бровей громоносных?

Нет, то не Гете великого Фауста создал, который,

В древнегерманской одежде, но в правде глубокой, вселенской,

С образом сходен предвечным своим от слова до слова.

Или Бетховен, когда находил он свой марш похоронный,

Брал из себя этот ряд раздирающих сердце аккордов,

Плач неутешной души над погибшей великою мыслью,

Рушенье светлых миров в безнадежную бездну хаоса?

Нет, эти звуки рыдали всегда в беспредельном пространстве,

Он же, глухой для земли, неземные подслушал рыданья.

Много в пространстве невидимых форм и неслышимых звуков,

Много чудесных в нем есть сочетаний и слова и света,

Но передаст их лишь тот, кто умеет и видеть и слышать,

Кто, уловив лишь рисунка черту, лишь созвучье, лишь слово,

Целое с ним вовлекает созданье в наш мир удивленный.

O, окружи себя мраком, поэт, окружися молчаньем,

Будь одинок и слеп, как Гомер, и глух, как Бетховен,

Слух же душевный сильней напрягай и душевное зренье,

И как над пламенем грамоты тайной бесцветные строки

Вдруг выступают, так выступят вдруг пред тобою картины,

Выйдут из мрака все ярче цвета, осязательней формы,

Стройные слов сочетания в ясном сплетутся значенье…

Ты ж в этот миг и внимай, и гляди, притаивши дыханье,

И, созидая потом, мимолетное помни виденье!

Октябрь 1856

«Что ты голову склонила?…»

Что ты голову склонила?

Ты полна ли тихой ленью?

Иль грустишь о том, что было?

Иль под виноградной сенью

Начертания сквозные

Разгадать хотела б ты,

Что на землю вырезные

Сверху бросили листы?

Но дрожащего узора

Нам значенье непонятно —

Что придет, узнаешь скоро,

Что прошло, то невозвратно!

Час полуденный палящий,

Полный жизни огневой,

Час веселый настоящий,

Этот час один лишь твой!

Не клони ж печально взора

На рисунок непонятный —

Что придет, узнаешь скоро,

Что прошло, то невозвратно!

Ноябрь 1856

Б.М. Маркевичу

Ты прав; мой своенравный гений

Слетал лишь изредка ко мне;

Таясь в душевной глубине,

Дремала буря песнопений;

Меня ласкали сон и лень,

Но, цепь житейскую почуя,

Воспрянул я; и, негодуя,

Стихи текут. Так в бурный день,

Прорезав тучи, луч заката

Сугубит блеск своих огней,

И так река, скалами сжата,

Бежит сердитей и звучней!

Осень 1856

«И у меня был край родной когда-то…»

И у меня был край родной когда-то;

    Со всех сторон

Синела степь; на ней белели хаты —

    Все это сон!

Я помню дом и пестрые узоры

    Вокруг окон,

Под тенью лип душистых разговоры —

    Все это сон!

Я там мечтою чистой, безмятежной

    Был озарен,

Я был любим так искренно, так нежно —

    Все это сон!

И думал я: на смерть за край родимый

    Я обречен!

Но гром умолк; гроза промчалась мимо —

    Все было сон!

Летучий ветр, неси ж родному краю,

    Неси поклон;

В чужбине век я праздно доживаю —

    Все было сон!

1856 (?)

«Господь, меня готовя к бою…»

Господь, меня готовя к бою,

Любовь и гнев вложил мне в грудь,

И мне десницею святою

Он указал правдивый путь;

Одушевил могучим словом,

Вдохнул мне в сердце много сил,

Но непреклонным и суровым

Меня господь не сотворил.

И гнев я свой истратил даром,

Любовь не выдержал свою,

Удар напрасно за ударом

Я отбивая устаю.

Навстречу их враждебной вьюги

Я вышел в поле без кольчуги

И гибну раненный в бою.

[1857]

«Порой, среди забот и жизненного шума…»

Порой, среди забот и жизненного шума,

Внезапно набежит мучительная дума

И гонит образ твой из горестной души.

Но только лишь один останусь я в тиши

И суетного дня минует гул тревожный,

Смиряется во мне волненье жизни ложной,

Душа, как озеро, прозрачна и сквозна,

И взор я погрузить в нее могу до дна;

Спокойной мыслию, ничем не возмутимой,

Твой отражаю лик желанный и любимый

И ясно вижу глубь, где, как блестящий клад,

Любви моей к тебе сокровища лежат.

[1857]

«Не божиим громом горе ударило…»

Не божиим громом горе ударило,

Не тяжелой скалой навалилося;

Собиралось оно малыми тучками,

Затянули тучки небо ясное,

Посеяло горе мелким дождичком,

Мелким дождичком осенниим.

А и сеет оно давным-давно,

И сечет оно без умолку,

Без умолку, без устали,

Без конца сечет, без отдыха;

Проняло насквозь добра молодца,

Проняло дрожью холодною,

Лихорадкою, лихоманкою,

Сном-дремотою, зевотою.

— Уже полно, горе, дуб ломать по прутикам,

Щипати по листикам!

А и бывало же другим счастьице:

Налетало горе вихрем-бурею,

Ворочало горе дубы с корнем вон!

[1857]

«Ой, честь ли то молодцу лен прясти?…»

Ой, честь ли то молодцу лен прясти?

А и хвала ли боярину кичку носить?

Воеводе по воду ходить?

Гусляру-певуну во приказе сидеть?

Во приказе сидеть, потолок коптить?

Ой, коня б ему! гусли б звонкие!

Ой, в луга б ему, во зеленый бор!

Через реченьку да в темный сад,

Где соловушка на черемушке

Целу ноченьку напролет поет!

[1857]

«Ты неведомое, незнамое…»

Ты неведомое, незнамое,

Без виду, без образа,

Без имени-прозвища!

Полно гнуть меня ко сырой земле,

Донимать меня, добра молодца!

Как с утра-то встану здоровешенек,

Здоровешенек, кажись гору сдвинул бы,

А к полудню уже руки опущаются,

Ноги словно ко земле приросли.

А подходит оно без оклика,

Меж хотенья и дела втирается,

Говорит: «Не спеши, добрый молодец,

Еще много впереди времени!»

И субботу называет пятницей,

Фомину неделю светлым праздником.

Я пущуся ли в путь-дороженьку,

Ан оно повело проселками,

На полпути корчмой выросло;

Я за дело примусь, ан оно мухою

Перед носом снует, извивается;

А потом тебе же насмехается:

«Ой, удал, силен, добрый молодец!

Еще много ли на боку полежано?

Силы-удали понакоплено?

Отговорок-то понахожено?

А и много ли богатырских дел,

На печи сидючи, понадумано?

Вахлаками других поругано?

Себе спину почесано?»

[1857]

«Он водил по струнам; упадали…»

Он водил по струнам; упадали

Волоса на безумные очи,

Звуки скрыпки так дивно звучали,

Разливаясь в безмолвии ночи.

В них рассказ убедительно-лживый

Развивал невозможную повесть,

И змеиного цвета отливы

Соблазняли и мучили совесть;

Обвиняющий слышался голос,

И рыдали в ответ оправданья,

И бессильная воля боролась

С возрастающей бурей желанья,

И в туманных волнах рисовались

Берега позабытой отчизны,

Неземные слова раздавались

И манили назад с укоризной,

И так билося сердце тревожно,

Так ему становилось понятно

Все блаженство, что было возможно

И потеряно так невозвратно,

И к себе беспощадная бездна

Свою жертву, казалось, тянула,

А стезею лазурной и звездной

Уж полнеба луна обогнула;

Звуки пели, дрожали так звонко,

Замирали и пели сначала,

Беглым пламенем синяя жженка

Музыканта лицо освещала…

Начало 1857

«Уж ласточки, кружась, над крышей щебетали…»

Уж ласточки, кружась, над крышей щебетали,

Красуяся, идет нарядная весна:

Порою входит так в дом скорби и печали

В цветах красавица, надменна и пышна.

Как праздничный мне лик весны теперь несносен!

Как грустен без тебя дерев зеленых вид!

И мыслю я: когда ж на них повеет осень

И, сыпля желтый лист, нас вновь соединит!

Весна 1857 (?)

«Деревцо мое миндальное…»

Деревцо мое миндальное

Все цветами убирается,

В сердце думушка печальная

Поневоле зарождается:

Деревцом цветы обронятся,

И созреет плод непрошеный,

И зеленое наклонится

До земли под горькой ношею!

1857 или 1858

«Мой строгий друг, имей терпенье…»

Мой строгий друг, имей терпенье

И не брани меня так зло;

Не вдруг приходит вдохновенье,

Земное бремя тяжело;

Простора нет орлиным взмахам;

Как Этны темное жерло,

Моя душа покрыта прахом.

Но в глубине уж смутный шум,

И кратер делается тесен

Для раскалившихся в нем дум,

Для разгорающихся песен.

Пожди еще, и грянет гром,

И заклубится дым кудрявый,

И пламя, вырвавшись столпом,

Польется вниз звенящей лавой.

1857 или 1858 [?]

«Двух станов не боец, но только гость случайный…»

Двух станов не боец, но только гость случайный,

За правду я бы рад поднять мой добрый меч,

Но спор с обоими досель мой жребий тайный,

И к клятве ни один не мог меня привлечь;

Союза полного не будет между нами —

Не купленный никем, под чье б ни стал я знамя,

Пристрастной ревности друзей не в силах снесть,

Я знамени врага отстаивал бы честь!

[1858]

«Как селянин, когда грозят…»

Как селянин, когда грозят

Войны тяжелые удары,

В дремучий лес несет свой клад

От нападенья и пожара,

И там во мрачной тишине

Глубоко в землю зарывает,

И на чешуйчатой сосне

Свой знак с заклятьем зарубает,

Так ты, певец, в лихие дни,

Во дни гоненья рокового,

Под темной речью хорони

Свое пророческое слово.

[1858]

«Запад гаснет в дали бледно-розовой…»

Запад гаснет в дали бледно-розовой,

Звезды небо усеяли чистое,

Соловей свищет в роще березовой,

И травою запахло душистою.

Знаю, что к тебе в думушку вкралося,

Знаю сердца немолчные жалобы,

Не хочу я, чтоб ты притворялася

И к улыбке себя принуждала бы!

Твое сердце болит безотрадное,

В нем не светит звезда ни единая —

Плачь свободно, моя ненаглядная,

Пока песня звучит соловьиная,

Соловьиная песня унылая,

Что как жалоба катится слезная,

Плачь, душа моя, плачь, моя милая,

Тебя небо лишь слушает звездное!

[1858]

«Ты почто, злая кручинушка…»

Ты почто, злая кручинушка,

Не вконец извела меня, бедную,

Разорвала лишь душу надвое?

Не сойтися утру с вечером,

Не ужиться двум добрым молодцам;

Из-за меня они ссорятся,

А и оба меня корят, бранят.

Уж как станет меня брат корить:

«Ты почто пошла за боярина?

Напросилась в родню неровную?

Отщепенница, переметчица,

От своей родни отступница!»

«Государь ты мой, милый братец мой,

Я в родню к ним не напрашивалась,

И ты сам меня уговаривал,

Снаряжал меня, выдавал меня!»

Уж как станет меня муж корить:

«Из какого ты роду-племени?

Еще много ли за тобой приданого?

Еще чем меня опоила ты,

Приговорщица, приворотница,

Меня с нашими разлучница?»

«Государь ты мой, господин ты мой,

Я тебя не приворачивала,

И ты взял меня вольной волею,

А приданого за мной немного есть,

И всего-то сердце покорное,

Голова тебе, сударь, поклонная!»

Перекинулся хмель через реченьку,

С одного дуба на другой дуб,

И качается меж обоими,

Над быстрой водой зеленеючи,

Злой кручинушки не знаючи,

Оба дерева обнимаючи.

[1858]

«Рассевается, расступается…»

Рассевается, расступается

Грусть под думами под могучими,

В душу темную пробивается

Словно солнышко между тучами!

Ой ли, молодец? Не расступится,

Не рассеется ночь осенняя,

Скоро сведаешь, чем искупится

Непоказанный миг веселия!

Прикачнулася, привалилася

К сердцу сызнова грусть обычная,

И головушка вновь склонилася,

Бесталанная, горемычная…

[1858]

«Что ни день, как поломя со влагой…»

Что ни день, как поломя со влагой,

Так унынье борется с отвагой,

Жизнь бежит то круто, то отлого,

Вьется вдаль неровною дорогой,

От беспечной удали к заботам

Переходит пестрым переплетом,

Думы ткут то в солнце, то в тумане

Золотой узор на темной ткани.

[1858]

«Звонче жаворонка пенье…»

Звонче жаворонка пенье,

Ярче вешние цветы,

Сердце полно вдохновенья,

Небо полно красоты.

Разорвав тоски оковы,

Цепи пошлые разбив,

Набегает жизни новой

Торжествующий прилив,

И звучит свежо и юно

Новых сил могучий строй,

Как натянутые струны

Между небом и землей.

[1858]

«Осень. Обсыпается весь наш бедный сад…»

Осень. Обсыпается весь наш бедный сад,

Листья пожелтелые по ветру летят;

Лишь вдали красуются, там на дне долин,

Кисти ярко-красные вянущих рябин.

Весело и горестно сердцу моему,

Молча твои рученьки грею я и жму,

В очи тебе глядючи, молча слезы лью,

Не умею высказать, как тебя люблю.

[1858]

«Источник за вишневым садом…»

Источник за вишневым садом,

Следы голых девичьих ног,

И тут же оттиснулся рядом

Гвоздями подбитый сапог.

Все тихо на месте их встречи,

Но чует ревниво мой ум

И шепот, и страстные речи,

И ведер расплесканных шум…

[1858]

«О друг, ты жизнь влачишь, без пользы увядая…»

О друг, ты жизнь влачишь, без пользы увядая,

Пригнутая к земле, как тополь молодая;

Поблекла свежая ветвей твоих краса,

И листья кроет пыль и дольная роса.

О, долго ль быть тебе печальной и согнутой?

Смотри, пришла весна, твои не крепки путы,

Воспрянь и подымись трепещущим столбом,

Вершиною шумя в эфире голубом!

[1858]

«В совести искал я долго обвиненья…»

В совести искал я долго обвиненья,

Горестное сердце вопрошал довольно —

Чисты мои мысли, чисты побужденья,

А на свете жить мне тяжело и больно.

Каждый звук случайный я ловлю пытливо,

Песня ли раздастся на селе далеком,

Ветер ли всколышет золотую ниву —

Каждый звук неясным мне звучит упреком.

Залегло глубоко смутное сомненье,

И душа собою вечно недовольна:

Нет ей приговора, нет ей примиренья,

И на свете жить мне тяжело и больно!

Согласить я силюсь, что несогласимо,

Но напрасно разум бьется и хлопочет,

Горестная чаша не проходит мимо,

Ни к устам зовущим низойти не хочет!

[1858]

«Минула страсть, и пыл ее тревожный…»

Минула страсть, и пыл ее тревожный

Уже не мучит сердца моего,

Но разлюбить тебя мне невозможно,

Все, что не ты, — так суетно и ложно,

Все, что не ты, — бесцветно и мертво.

Без повода и права негодуя,

Уж не кипит бунтующая кровь,

Но с пошлой жизнью слиться не могу я,

Моя любовь, о друг, и не ревнуя,

Осталась та же прежняя любовь.

Так от высот нахмуренной природы,

С нависших скал сорвавшийся поток

Из царства туч, грозы и непогоды

В простор степей выносит те же воды

И вдаль течет, спокоен и глубок.

[1858]

«Когда природа вся трепещет и сияет…»

Когда природа вся трепещет и сияет,

Когда ее цвета ярки и горячи,

Душа бездейственно в пространстве утопает

И в неге врозь ее расходятся лучи.

Но в скромный, тихий день, осеннею погодой,

Когда и воздух сер, и тесен кругозор,

Не развлекаюсь я смиренною природой,

И немощен ее на жизнь мою напор.

Мой трезвый ум открыт для сильных вдохновений,

Сосредоточен я живу в себе самом,

И сжатая мечта зовет толпы видений,

Как зажигательным рождая их стеклом.

Винтовку сняв с гвоздя, я оставляю дом,

Иду меж озимей, чернеющей дорогой;

Смотрю на кучу скирд, на сломанный забор,

На пруд и мельницу, на дикий косогор,

На берег ручейка болотисто-отлогий,

И в ближний лес вхожу. Там покрасневший клен,

Еще зеленый дуб и желтые березы

Печально на меня свои стряхают слезы;

Но дале я иду, в мечтанья погружен,

И виснут надо мной полунагие сучья,

А мысли между тем слагаются в созвучья,

Свободные слова теснятся в мерный строй,

И на душе легко, и сладостно, и странно,

И тихо все кругом, и под моей ногой

Так мягко мокрый лист шумит благоуханный.

[1858]

«Ты знаешь, я люблю там, за лазурным сводом…»

Ты знаешь, я люблю там, за лазурным сводом,

Ряд жизней мысленно отыскивать иных

И, путь свершая мой, с улыбкой мимоходом

Смотрю на прах забот и горестей земных.

Зачем же сердце так сжимается невольно,

Когда твой встречу взор, и так тебя мне жаль,

И каждая твоя мгновенная печаль

В душе моей звучит так долго и так больно?

[1858]

«Замолкнул гром, шуметь гроза устала…»

Замолкнул гром, шуметь гроза устала,

  Светлеют небеса;

Меж черных туч приветно засияла

  Лазури полоса.

Еще дрожат цветы, полны водою

  И пылью золотой,

О, не топчи их с новою враждою

  Презрительной пятой.

[1858]

«Змея, что по скалам влечешь свои извивы…»

Змея, что по скалам влечешь свои извивы

И между трав скользишь, обманывая взор,

Помедли, дай списать чешуйный твой узор:

Хочу для девы я холодной и красивой

Счеканить по тебе причудливый убор.

Пускай, когда она, скользя зарей вечерней,

К сопернику тайком счастливому пойдет,

Пускай блестит, как ты, и в золоте и в черни,

И пестрый твой в траве напоминает ход!

[1858]

«Ты жертва жизненных тревог…»

Ты жертва жизненных тревог,

И нет в тебе сопротивленья,

Ты, как оторванный листок,

Плывешь без воли по теченью;

Ты как на жниве сизый дым:

Откуда ветер ни повеет,

Он только стелется пред ним

И к облакам бежать не смеет;

Ты словно яблони цветы,

Когда их снег покрыл тяжелый:

Стряхнуть тоску не можешь ты,

И жизнь тебя погнула долу;

Ты как лощинка в вешний день:

Когда весь мир благоухает,

Соседних гор ложится тень

И ей одной цвести мешает;

И как с вершин бежит в нее

Снегов растаявшая груда,

Так в сердце бедное твое

Стекает горе отовсюду!

[1858]

«Бывают дни, когда злой дух меня тревожит…»

Бывают дни, когда злой дух меня тревожит

И шепчет на ухо неясные слова,

И к небу вознестись душа моя не может,

И отягченная склоняется глава.

И он, не ведая ни радости, ни веры,

В меня вдыхает злость — к кому, не знаю сам —

И лживым зеркалом могучие размеры

Лукаво придает ничтожным мелочам.

В кругу моих друзей со мной сидит он рядом,

Веселость им у нас надолго отнята,

И сердце он мое напитывает ядом

И речи горькие влагает мне в уста.

И все, что есть во мне порочного и злого,

Клубится и растет все гуще и мрачней

И застилает тьмой сиянье дня родного,

И неба синеву, и золото полей,

В пустыню грустную и в ночь преобразуя

Все то, что я люблю, чем верю и живу я.

[1858]

«С тех пор как я один, с тех пор как ты далеко…»

С тех пор как я один, с тех пор как ты далеко,

В тревожном полусне когда забудусь я,

Светлей моей души недремлющее око

И близость явственней духовная твоя.

Сестра моей души! с улыбкою участья

Твой тихий кроткий лик склоняется ко мне,

И я, исполненный мучительного счастья,

Любящий чую взор в тревожном полусне.

O, если в этот час ты также им объята,

Мы думою, скажи, проникнуты ль одной?

И видится ль тебе туманный образ брата,

С улыбкой грустною склоненный над тобой?

[1858]

«Слеза дрожит в твоем ревнивом взоре…»

Слеза дрожит в твоем ревнивом взоре,

O, не грусти, ты все мне дорога,

Но я любить могу лишь на просторе,

Мою любовь, широкую как море,

Вместить не могут жизни берега.

Когда Глагола творческая сила

Толпы миров воззвала из ночи,

Любовь их все, как солнце, озарила,

И лишь на землю к нам ее светила

Нисходят порознь редкие лучи.

И порознь их отыскивая жадно,

Мы ловим отблеск вечной красоты;

Нам вестью лес о ней шумит отрадной,

О ней поток гремит струею хладной

И говорят, качаяся, цветы.

И любим мы любовью раздробленной

И тихий шепот вербы над ручьем,

И милой девы взор, на нас склоненный,

И звездный блеск, и все красы вселенной,

И ничего мы вместе не сольем.

Но не грусти, земное минет горе,

Пожди еще, неволя недолга —

В одну любовь мы все сольемся вскоре,

В одну любовь, широкую как море,

Что не вместят земные берега!

[1858]

«Я вас узнал, святые убежденья…»

Я вас узнал, святые убежденья,

Вы спутники моих минувших дней,

Когда, за беглой не гоняясь тенью,

И думал я и чувствовал верней,

И юною душою ясно видел

Все, что любил, и все, что ненавидел!

Средь мира лжи, средь мира мне чужого,

Не навсегда моя остыла кровь;

Пришла пора, и вы воскресли снова,

Мой прежний гнев и прежняя любовь!

Рассеялся туман и, слава богу,

Я выхожу на старую дорогу!

По-прежнему сияет правды сила,

Ее сомненья боле не затмят;

Неровный круг планета совершила

И к солнцу снова катится назад,

Зима прошла, природа зеленеет,

Луга цветут, весной душистой веет!

[1858]

«О, не спеши туда, где жизнь светлей и чище…»

О, не спеши туда, где жизнь светлей и чище

    Среди миров иных;

Помедли здесь со мной, на этом пепелище

    Твоих надежд земных!

От праха отрешась, не удержать полета

    В неведомую даль!

Кто будет в той стране, о друг, твоя забота

    И кто твоя печаль?

В тревоге бытия, в безбрежном колыханье

    Без цели и следа,

Кто в жизни будет мне и радость, и дыханье,

    И яркая звезда?

Слиясь в одну любовь, мы цепи бесконечной

    Единое звено,

И выше восходить в сиянье правды вечной

    Нам врозь не суждено!

[1858]

Мадонна Рафаэля

Склоняся к юному Христу,

Его Мария осенила;

Любовь небесная затмила

Ее земную красоту.

А он, в прозрении глубоком,

Уже вступая с миром в бой,

Глядит вперед — и ясным оком

Голгофу видит пред собой.

[1858]

«Дробится, и плещет, и брызжет волна…»

Дробится, и плещет, и брызжет волна

  Мне в очи соленою влагой;

Недвижно на камне сижу я — полна

  Душа безотчетной отвагой.

Валы за валами, прибой и отбой,

  И пена их гребни покрыла;

О море, кого же мне вызвать на бой,

  Изведать воскресшие силы?

Почуяло сердце, что жизнь хороша,

  Вы, волны, размыкали горе,

От грома и плеска проснулась душа,

  Сродни ей шумящее море!

[1858]

«Не пенится море, не плещет волна…»

Не пенится море, не плещет волна,

  Деревья листами не двинут,

На глади прозрачной царит тишина,

  Как в зеркале мир опрокинут.

Сижу я на камне, висят облака

  Недвижные в синем просторе;

Душа безмятежна, душа глубока,

  Сродни ей спокойное море.

[1858]

«Не брани меня, мой друг…»

Не брани меня, мой друг,

Гнев твой выразится худо,

Он мне только нежит слух,

Я слова ловить лишь буду,

Как они польются вдруг,

Так посыпятся, что чудо, —

Точно падает жемчуг

На серебряное блюдо!

[1858]

«Я задремал, главу понуря…»

Я задремал, главу понуря,

И прежних сил не узнаю;

Дохни, господь, живящей бурей

На душу сонную мою.

Как глас упрека, надо мною

Свой гром призывный прокати,

И выжги ржавчину покоя,

И прах бездействия смети.

Да вспряну я, тобой подъятый,

И, вняв карающим словам,

Как камень от удара млата,

Огонь таившийся издам!

[1858]

«Горними тихо летела душа небесами…»

Горними тихо летела душа небесами,

Грустные долу она опускала ресницы;

Слезы, в пространство от них упадая звездами,

Светлой и длинной вилися за ней вереницей.

Встречные тихо ее вопрошали светила:

«Что ты грустна? и о чем эти слезы во взоре?»

Им отвечала она: «Я земли не забыла,

Много оставила там я страданья и горя.

Здесь я лишь ликам блаженства и радости внемлю.

Праведных души не знают ни скорби, ни злобы —

О, отпусти меня снова, создатель, на землю,

Было б о ком пожалеть и утешить кого бы!»

[1858]

«Ты клонишь лик, о нем упоминая…»

Ты клонишь лик, о нем упоминая,

И до чела твоя восходит кровь —

Не верь себе! Сама того не зная,

Ты любишь в нем лишь первую любовь;

Ты не его в нем видишь совершенства,

И не собой привлечь тебя он мог —

Лишь тайных дум, мучений и блаженства

Он для тебя отысканный предлог;

То лишь обман неопытного взора,

То жизни луч из сердца ярко бьет

И золотит, лаская без разбора,

Все, что к нему случайно подойдет.

[1858]

«Вырастает дума, словно дерево…»

Вырастает дума, словно дерево,

Вроет в сердце корни глубокие,

По поднебесью ветвями раскинется,

Задрожит, зашумит тучей листиев.

Сердце знает ту думу крепкую,

Что оно взрастило, взлелеяло,

Разум сможет ту думу окинути,

Сможет слово ту думу высказать.

А какая то другая думушка,

Что ни высказать, ни вымерить,

Ни обнять умом, ни окинути?

Промелькнет она без образа,

Вспыхнет дальнею зарницею,

Озарит на миг душу темную,

Много вспомнится забытого,

Много смутного, непонятного

В миг тот ясно сердцу скажется;

А рванешься за ней, погонишься —

Только очи ее и видели,

Только сердце ее и чуяло!

Не поймать на лету ветра буйного,

Тень от облака летучего

Не прибить гвоздем ко сырой земле.

[1858]

«Тебя так любят все! Один твой тихий вид…»

Тебя так любят все! Один твой тихий вид

Всех делает добрей и с жизнию мирит.

Но ты грустна; в тебе есть скрытое мученье,

В душе твоей звучит какой-то приговор;

Зачем твой ласковый всегда так робок взор

И очи грустные так молят о прощенье,

Как будто солнца свет, и вешние цветы,

И тень в полдневный зной, и шепот по дубравам,

И даже воздух тот, которым дышишь ты,

Все кажется тебе стяжанием неправым?

[1858]

«Хорошо, братцы, тому на свете жить…»

Хорошо, братцы, тому на свете жить,

У кого в голове добра не много есть,

А сидит там одно-одинешенько,

А и сидит оно крепко-накрепко,

Словно гвоздь обухом вколоченный.

И глядит уж он на свое добро,

Все глядит на него, не спуская глаз,

И не смотрит по сторонушкам,

А знай прет вперед, напролом идет,

Давит встречного-поперечного.

А беда тому, братцы, на свете жить,

Кому бог дал очи зоркие,

Кому видеть дал во все стороны,

И те очи у него разбегаются;

И кажись, хорошо, а лучше есть,

А и худо, кажись, не без доброго!

И дойдет он до распутьица,

Не одну видит в поле дороженьку,

И он станет, призадумается,

И пойдет вперед, воротится,

Начинает идти сызнова,

А дорогою-то засмотрится

На луга, на леса зеленые,

Залюбуется на божьи цветики

И заслушается вольных пташечек.

И все люди его корят, бранят:

«Ишь идет, мол, озирается!

Ишь стоит, мол, призадумался!

Ему б мерить все да взвешивать,

На все боки бы поворачивать!

Не бывать ему воеводою,

Не бывать ему посадником,

Думным дьяком не бывать ему,

Ни торговым делом не правити!»

[1858]

«Кабы знала я, кабы ведала…»

Кабы знала я, кабы ведала,

Не смотрела бы из окошечка

Я на молодца разудалого,

Как он ехал по нашей улице,

Набекрень заломивши мурмолку,

Как лихого коня буланого,

Звонконогого, долгогривого,

Супротив окон на дыбы вздымал!

Кабы знала я, кабы ведала,

Для него бы я не рядилася,

С золотой каймой ленту алую

В косу длинную не вплетала бы,

Рано до свету не вставала бы,

За околицу не спешила бы,

В росе ноженьки не мочила бы,

На проселок тот не глядела бы,

Не проедет ли тем проселком он,

На руке держа пестра сокола!

Кабы знала я, кабы ведала,

Не сидела бы поздно вечером,

Пригорюнившись, на завалине,

На завалине, близ колодезя,

Поджидаючи да гадаючи,

Не придет ли он, ненаглядный мой,

Напоить коня студеной водой!

[1858]

«К твоим, царица, я ногам…»

К твоим, царица, я ногам

Несу и радость и печали,

Мечты, что сердце волновали,

Веселье с грустью пополам.

Припомни день, когда ты, долу

Склонясь задумчивой главой,

Внимала русскому глаголу

Своею русскою душой;

Я мыслил, песни те слагая:

Они неведомо замрут —

Но ты дала им, о благая,

Свою защиту и приют.

Встречай же в солнце и в лазури,

Царица, радостные дни,

И нас, певцов, в годину бури

В своих молитвах помяни!

1858 (?)

«Нет, уж не ведать мне, братцы, ни сна, ни покою!..»

Нет, уж не ведать мне, братцы, ни сна, ни покою!

С жизнью бороться приходится, с бабой-ягою.

Старая крепко меня за бока ухватила,

Сломится, так и гляжу, молодецкая сила.

Пусть бы хоть молча, а то ведь накинулась с бранью,

Слух утомляет мне, сплетница, всякою дрянью.

Ох, насолили мне дрязги и мелочи эти!

Баба, постой, погоди, не одна ты на свете:

Сила и воля нужны мне для боя иного —

После, пожалуй, с тобою мы схватимся снова!

[1859]

«Сижу да гляжу я все, братцы, вон в эту сторонку…»

Сижу да гляжу я все, братцы, вон в эту сторонку,

Где катятся волны, одна за другой вперегонку.

Волна погоняет волну среди бурного моря,

Что день, то за горем все новое валится горе.

Сижу я и думаю: что мне тужить за охота,

Коль завтра прогонит заботу другая забота?

Ведь надобно ж место все новым да новым кручинам,

Так что же тужить, коли клин выбивается клином?

[1859]

«Есть много звуков в сердца глубине…»

Есть много звуков в сердца глубине,

Неясных дум, непетых песней много;

Но заглушает вечно их во мне

Забот немолчных скучная тревога.

Тяжел ее непрошеный напор,

Издавна сердце с жизнию боролось —

Но жизнь шумит, как вихорь ломит бор,

Как ропот струй, так шепчет сердца голос!

[1859]

«К страданиям чужим ты горести полна…»

К страданиям чужим ты горести полна,

И скорбь ничья тебя не проходила мимо;

К себе лишь ты одной всегда неумолима,

Всегда безжалостна и вечно холодна!

Но если б видеть ты любящею душою

Могла со стороны хоть раз свою печаль —

О, как самой себя тебе бы стало жаль

И как бы плакала ты грустно над собою!

[1859]

«О, если б ты могла хоть на единый миг…»

О, если б ты могла хоть на единый миг

Забыть свою печаль, забыть свои невзгоды!

О, если бы хоть раз я твой увидел лик,

Каким я знал его в счастливейшие годы!

Когда в твоих глазах засветится слеза,

О, если б эта грусть могла пройти порывом,

Как в теплую весну пролетная гроза,

Как тень от облаков, бегущая по нивам!

[1859]

«Нас не преследовала злоба…»

Нас не преследовала злоба,

Не от вражды иль клеветы —

От наших дум ушли мы оба,

Бежали вместе, я и ты.

Зачем же прежний глас упрека

Опять твердит тебе одно?

Опять пытующее око

Во глубь души устремлено?

Смотри: наш день восходит чисто,

Ночной рассеялся туман,

Играя далью золотистой,

Нас манит жизни океан,

Уже надутое ветрило

Наш челн уносит в новый край…

Не сожалей о том, что было,

И взор обратно не кидай!

[1859]

«Исполать тебе, жизнь — баба старая…»

Исполать тебе, жизнь — баба старая,

Привередница крикливая,

Что ты, лаючись, накликнулась,

Растолкала в бока добра молодца,

Растрепала его думы тяжкие!

Что ты сердца голос горестный

Заглушила бранью крупною!

Да не голос один заглушила ты —

Заглушила ты тот гуслярный звон,

Заглушила песни многие,

Что в том голосе раздавалися,

Затоптала все божьи цветики,

Что сквозь горести пробивалися!

Пропадай же, жизнь — баба старая!

Дай разлиться мне по поднебесью,

Разлететься душой свободною,

Песней вольною, бесконечною!

[1859]

И.С. Аксакову

Судя меня довольно строго,

В моих стихах находишь ты,

Что в них торжественности много

И слишком мало простоты.

Так. В беспредельное влекома,

Душа незримый чует мир,

И я не раз под голос грома,

Быть может, строил мой псалтырь.

Но я не чужд и здешней жизни;

Служа таинственной отчизне,

Я и в пылу душевных сил

О том, что близко, не забыл.

Поверь, и мне мила природа,

И быт родного нам народа —

Его стремленья я делю,

И все земное я люблю,

Все ежедневные картины:

Поля, и села, и равнины,

И шум колеблемых лесов,

И звон косы в лугу росистом,

И пляску с топаньем и свистом

Под говор пьяных мужичков;

В степи чумацкие ночлеги,

И рек безбережный разлив,

И скрып кочующей телеги,

И вид волнующихся нив;

Люблю я тройку удалую,

И свист саней на всем бегу,

На славу кованную сбрую,

И золоченую дугу;

Люблю тот край, где зимы долги,

Но где весна так молода,

Где вниз по матушке по Волге

Идут бурлацкие суда;

И все мне дороги явленья,

Тобой описанные, друг,

Твои гражданские стремленья

И честной речи трезвый звук.

Но все, что чисто и достойно,

Что на земле сложилось стройно,

Для человека то ужель,

В тревоге вечной мирозданья,

Есть грань высокого призванья

И окончательная цель?

Нет, в каждом шорохе растенья

И в каждом трепете листа

Иное слышится значенье,

Видна иная красота!

Я в них иному гласу внемлю

И, жизнью смертною дыша,

Гляжу с любовию на землю,

Но выше просится душа;

И что ее, всегда чаруя,

Зовет и манит вдалеке —

О том поведать не могу я

На ежедневном языке.

Январь 1859

«Пусть тот, чья честь не без укора…»

Пусть тот, чья честь не без укора,

Страшится мнения людей;

Пусть ищет шаткой он опоры

В рукоплесканиях друзей!

Но кто в самом себе уверен,

Того хулы не потрясут —

Его глагол нелицемерен,

Ему чужой не нужен суд.

Ни пред какой земною властью

Своей он мысли не таит,

Не льстит неправому пристрастью,

Вражде неправой не кадит;

Ни пред венчанными царями,

Ни пред судилищем молвы

Он не торгуется словами,

Не клонит рабски головы.

Друзьям в угодность, боязливо

Он никому не шлет укор;

Когда ж толпа несправедливо

Свой постановит приговор,

Один, не следуя за нею,

Пред тем, что чисто и светло,

Дерзает он, благоговея,

Склонить свободное чело!

Январь 1859

«На нивы желтые нисходит тишина…»

На нивы желтые нисходит тишина;

В остывшем воздухе от меркнущих селений,

Дрожа, несется звон. Душа моя полна

Разлукою с тобой и горьких сожалений.

И каждый мой упрек я вспоминаю вновь,

И каждое твержу приветливое слово,

Что мог бы я сказать тебе, моя любовь,

Но что внутри себя я схоронил сурово!

[1862]

«Вздымаются волны как горы…»

Вздымаются волны как горы

И к тверди возносятся звездной,

И с ужасом падают взоры

В мгновенно разрытые бездны.

Подобная страсти, не знает

Средины тревожная сила,

То к небу, то в пропасть бросает

Ладью без весла и кормила.

Не верь же, ко звездам взлетая,

Высокой избранника доле,

Не верь, в глубину ниспадая,

Что звезд не увидишь ты боле.

Стихии безбрежной, бездонной

Уймется волненье, и вскоре

В свой уровень вступит законный

Души успокоенной море.

[1866]

Против течения

1

Други, вы слышите ль крик оглушительный:

«Сдайтесь, певцы и художники! Кстати ли

Вымыслы ваши в наш век положительный?

Много ли вас остается, мечтатели?

Сдайтеся натиску нового времени,

Мир отрезвился, прошли увлечения —

Где ж устоять вам, отжившему племени,

  Против течения?»

2

Други, не верьте! Все та же единая

Сила нас манит к себе неизвестная,

Та же пленяет нас песнь соловьиная,

Те же нас радуют звезды небесные!

Правда все та же! Средь мрака ненастного

Верьте чудесной звезде вдохновения,

Дружно гребите, во имя прекрасного,

  Против течения!

3

Вспомните: в дни Византии расслабленной,

В приступах ярых на божьи обители,

Дерзко ругаясь святыне награбленной,

Так же кричали икон истребители:

«Кто воспротивится нашему множеству?

Мир обновили мы силой мышления —

Где ж побежденному спорить художеству

  Против течения?»

4

В оные ж дни, после казни спасителя,

В дни, как апостолы шли вдохновенные,

Шли проповедовать слово учителя,

Книжники так говорили надменные:

«Распят мятежник! Нет проку в осмеянном,

Всем ненавистном, безумном учении!

Им ли убогим идти галилеянам

  Против течения!»

5

Други, гребите! Напрасно хулители

Мнят оскорбить нас своею гордынею —

На берег вскоре мы, волн победители,

Выйдем торжественно с нашей святынею!

Верх над конечным возьмет бесконечное,

Верою в наше святое значение

Мы же возбудим течение встречное

  Против течения!

[1867]

«Одарив весьма обильно…»

Эти бедные селенья, Эта скудная природа! Ф. Тютчев

Одарив весьма обильно

Нашу землю, царь небесный

Быть богатою и сильной

Повелел ей повсеместно.

Но чтоб падали селенья,

Чтобы нивы пустовали —

Нам на то благословенье

Царь небесный дал едва ли!

Мы беспечны, мы ленивы,

Все у нас из рук валится,

И к тому ж мы терпеливы —

Этим нечего хвалиться!

Февраль 1869

[И.А. Гончарову]

Не прислушивайся к шуму

Толков, сплетен и хлопот,

Думай собственную думу

И иди себе вперед!

До других тебе нет дела,

Ветер пусть их носит лай!

Что в душе твоей созрело —

В ясный образ облекай!

Тучи черные нависли —

Пусть их виснут — черта с два!

Для своей живи лишь мысли,

Остальное трын-трава!

1870

«Темнота и туман застилают мне путь…»

Темнота и туман застилают мне путь,

  Ночь на землю все гуще ложится,

Но я верю, я знаю: живет где-нибудь,

  Где-нибудь да живет царь-девица!

Как достичь до нее — не ищи, не гадай,

  Тут расчет никакой не поможет,

Ни догадка, ни ум, но безумье в тот край,

  Но удача принесть тебя может!

Я не ждал, не гадал, в темноте поскакал

  В ту страну, куда нету дороги,

Я коня разнуздал, наудачу погнал

  И в бока ему втиснул остроги!

Август 1870

«В монастыре пустынном близ Кордовы…»

В монастыре пустынном близ Кордовы

Картина есть. Старательной рукой

Изобразил художник в ней суровый,

Как пред кумиром мученик святой

Лежит в цепях и палачи с живого

Сдирают кожу… Вид картины той,

Исполненный жестокого искусства,

Сжимает грудь и возмущает чувство.

Но в дни тоски, мне все являясь снова,

Упорно в мысль вторгается она,

И мука та казнимого святого

Сегодня мне понятна и родна:

С моей души совлечены покровы,

Живая ткань ее обнажена,

И каждое к ней жизни прикасанье

Есть злая боль и жгучее терзанье.

Осень 1870

«Вновь растворилась дверь на влажное крыльцо…»

Вновь растворилась дверь на влажное крыльцо,

В полуденных лучах следы недавней стужи

Дымятся. Теплый ветр повеял нам в лицо

И морщит на полях синеющие лужи.

Еще трещит камин, отливами огня

Минувший тесный мир зимы напоминая,

Но жаворонок там, над озимью звеня,

Сегодня возвестил, что жизнь пришла иная.

И в воздухе звучат слова, не знаю чьи,

Про счастье, и любовь, и юность, и доверье,

И громко вторят им бегущие ручьи,

Колебля тростника желтеющие перья.

Пускай же, как они по глине и песку

Растаявших снегов, журча, уносят воды,

Бесследно унесет души твоей тоску

Врачующая власть воскреснувшей природы!

25 декабря 1870

«Про подвиг слышал я Кротонского бойца…»

Про подвиг слышал я Кротонского бойца,

Как, юного взвалив на плечи он тельца,

Чтоб силу крепких мышц умножить постепенно,

Вкруг городской стены ходил, под ним согбенный,

И ежедневно труд свой повторял, пока

Телец тот не дорос до тучного быка.

В дни юности моей, с судьбой в отважном споре,

Я, как Милон, взвалил себе на плечи горе,

Не замечая сам, что бремя тяжело;

Но с каждым днем оно невидимо росло,

И голова моя под ним уж поседела,

Оно же все растет без меры и предела!

Май 1871

На тяге

Сквозит на зареве темнеющих небес

И мелким предо мной рисуется узором

В весенние листы едва одетый лес,

На луг болотистый спускаясь косогором.

И глушь и тишина. Лишь сонные дрозды

Как нехотя свое доканчивают пенье;

От луга всходит пар… мерцающей звезды

У ног моих в воде явилось отраженье;

Прохладой дунуло, и прошлогодний лист

Зашелестел в дубах… Внезапно легкий свист

Послышался; за ним, отчетисто и внятно,

Стрелку знакомый хрип раздался троекратно,

И вальдшнеп протянул — вне выстрела. Другой

Летит из-за лесу, но длинною дугой

Опушку обогнул и скрылся. Слух и зренье

Мои напряжены, и вот через мгновенье,

Свистя, еще один, в последнем свете дня,

Чертой трепещущей несется на меня.

Дыханье притаив, нагнувшись под осиной,

Я выждал верный миг — вперед на пол-аршина

Я вскинул — огнь блеснул, по лесу грянул гром —

И вальдшнеп падает на землю колесом.

Удара тяжкого далекие раскаты,

Слабея, замерли. Спокойствием объятый,

Вновь дремлет юный лес, и облаком седым

В недвижном воздухе висит ружейный дым.

Вот донеслась еще из дальнего болота

Весенних журавлей ликующая нота —

И стихло все опять — и в глубине ветвей

Жемчужной дробию защелкал соловей.

Но отчего же вдруг, мучительно и странно,

Минувшим на меня повеяло нежданно

И в этих сумерках, и в этой тишине

Упреком горестным оно предстало мне?

Былые радости! Забытые печали!

Зачем в моей душе вы снова прозвучали

И снова предо мной, средь явственного сна,

Мелькнула дней моих погибшая весна?

Май 1871

«То было раннею весной…»

То было раннею весной,

  Трава едва всходила,

Ручьи текли, не парил зной,

  И зелень рощ сквозила;

Труба пастушья поутру

  Еще не пела звонко,

И в завитках еще в бору

  Был папоротник тонкий.

То было раннею весной,

  В тени берез то было,

Когда с улыбкой предо мной

  Ты очи опустила.

То на любовь мою в ответ

  Ты опустила вежды —

О жизнь! о лес! о солнца свет!

  О юность! о надежды!

И плакал я перед тобой,

  На лик твой глядя милый, —

Tо было раннею весной,

  В тени берез то было!

То было в утро наших лет —

  О счастие! о слезы!

О лес! о жизнь! о солнца свет!

  О свежий дух березы!

Май 1871

«Прозрачных облаков спокойное движенье…»

Прозрачных облаков спокойное движенье,

Как дымкой солнечный перенимая свет,

То бледным золотом, то мягкой синей тенью

Окрашивает даль. Нам тихий свой привет

Шлет осень мирная. Ни резких очертаний,

Ни ярких красок нет. Землей пережита

Пора роскошных сил и мощных трепетаний;

Стремленья улеглись; иная красота

Сменила прежнюю; ликующего лета

Лучами сильными уж боле не согрета,

Природа вся полна последней теплоты;

Еще вдоль влажных меж красуются цветы,

А на пустых полях засохшие былины

Опутывает сеть дрожащей паутины;

Кружася медленно в безветрии лесном,

На землю желтый лист спадает за листом;

Невольно я слежу за ними взором думным,

И слышится мне в их падении бесшумном:

— Всему настал покой, прими ж его и ты,

Певец, державший стяг во имя красоты;

Проверь, усердно ли ее святое семя

Ты в борозды бросал, оставленные всеми,

По совести ль тобой задача свершена

И жатва дней твоих обильна иль скудна?

Сентябрь 1874

«Земля цвела. В лугу, весной одетом…»

Земля цвела. В лугу, весной одетом,

Ручей меж трав катился, молчалив;

Был тихий час меж сумраком и светом,

Был легкий сон лесов, полей и нив;

Не оглашал их соловей приветом;

Природу всю широко осенив,

Царил покой; но под безмолвной тенью

Могучих сил мне чуялось движенье.

Не шелестя над головой моей,

В прозрачный мрак деревья улетали;

Сквозной узор их молодых ветвей,

Как легкий дым, терялся в горней дали;

Лесной чебер и полевой шалфей,

Блестя росой, в траве благоухали,

И думал я, в померкший глядя свод:

Куда меня так манит и влечет?

Проникнут весь блаженством был я новым,

Исполнен весь неведомых мне сил:

Чего в житейском натиске суровом

Не смел я ждать, чего я не просил —

То свершено одним, казалось, словом,

И мнилось мне, что я лечу без крыл,

Перехожу, подъят природой всею,

В один порыв неудержимый с нею!

Но трезв был ум, и чужд ему восторг,

Надежды я не знал, ни опасенья…

Кто ж мощно так от них меня отторг?

Кто отрешил от тягости хотенья?

Со злобой дня души постыдный торг

Стал для меня без смысла и значенья,

Для всех тревог бесследно умер я

И ожил вновь в сознанье бытия…

Тут пронеслось как в листьях дуновенье,

И как ответ послышалося мне:

Задачи то старинной разрешенье

В таинственном ты видишь полусне!

То творчества с покоем соглашенье,

То мысли пыл в душевной тишине…

Лови же миг, пока к нему ты чуток, —

Меж сном и бденьем краток промежуток!

Май-сентябрь 1875

«Во дни минувшие бывало…»

Во дни минувшие бывало,

Когда являлася весна,

Когда природа воскресала

От продолжительного сна,

Когда ручьи текли обильно

И распускалися цветы,

Младое сердце билось сильно,

Кипели весело мечты;

С какою радостию чистой

Я вновь встречал в бору сыром

Кувшинчик синий и пушистый

С его мохнатым стебельком;

Какими чувствами родными

Меня манил, как старый друг,

Звездами полный золотыми

Еще никем не смятый луг!

Потом пришла пора иная

И с каждой новою весной,

Былое счастье вспоминая,

Грустней я делался; порой,

Когда темнели неба своды,

Едва шептались тростники,

Звучней ручья катились воды,

Жужжали поздние жуки,

Казалось мне, что мне недаром

Грустить весною суждено,

Что неожиданным ударом

Блаженство кончиться должно.

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

«Как часто ночью в тишине глубокой…»

Как часто ночью в тишине глубокой

Меня тревожит тот же дивный сон:

В туманной мгле стоит дворец высокий

И длинный ряд дорических колонн,

Средь диких гор от них ложатся тени,

К реке ведут широкие ступени.

И солнце там приветливо не блещет,

Порой сквозь тучи выглянет луна,

О влажный брег порой лениво плещет,

Катяся мимо, сонная волна,

И истуканов рой на плоской крыше

Стоит во тьме один другого выше.

Туда, туда неведомая сила

Вдоль по реке влечет мою ладью,

К высоким окнам взор мой пригвоздила,

Желаньем грудь наполнила мою.

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

Я жду тебя. Я жду, чтоб ты склонила

На темный дол свой животворный взгляд, —

Тогда взойдет огнистое светило,

В алмазных искрах струи заблестят,

Проснется замок, позлатятся горы

И загремят невидимые хоры.

Я жду, но тщетно грудь моя трепещет,

Лишь сквозь туман виднеется луна,

О влажный берег лишь лениво плещет,

Катяся мимо, сонная волна,

И истуканов рой на плоской крыше

Стоит во тьме один другого выше.

x x x

Гаральд Свенгольм

His voice it was deep like the wave of the sea.

Его голос звучал как морская волна,

  Мрачен взор был грозящих очей,

И была его длань как погибель сильна,

  Сердце зыблемой трости слабей.

Не в кровавом бою он врагами убит,

  Не грозою повержен он в прах,

Под могильным холмом он без раны лежит,

  Сам себе разрушитель и враг.

Струны мощные арфы певец напрягал,

  Струны жизни порвалися в нем,

И начатую песню Гаральд не скончал,

  И лежит под могильным холмом.

И сосна там раскинула силу ветвей,

  Словно облик его, хороша,

И тоскует на ней по ночам соловей,

  Словно песню кончает душа.

В альбом

Стрелок, на той поляне

Кто поздно так бежит?

Что там в ночном тумане

Клубится и кипит?

Что значит это пенье,

И струн в эфире звон,

И хохот, и смятенье,

И блеск со всех сторон?

— Друзья, то вереница

Волшебниц и сильфид;

Пред ними их царица

Воздушная бежит;

Бежит глухой дорожкой,

Мелькает вдоль реки, —

Под маленькою ножкой

Не гнутся стебельки.

Ей нет красавиц равных,

Ее чудесен вид,

И много бардов славных

Любовью к ней горит;

Но бойся, путник смелый,

В ее попасться сеть

Иль кончик ножки белой

Нечаянно узреть.

Когда луна златая

Глядит в зерцало вод,

В лучах ее играя,

Как сон она плывет;

Наступит ли денница,

Она спешит уж прочь;

Пушок — ей колесница,

Ее отчизна — ночь.

Лишь в сумерках застанет

В лесу она стрелка,

Зовет его и манит

К себе издалека;

Скользит над влагой зыбкой

Среди глухих болот

И странника с улыбкой

Над пропастию ждет.

Сильфид она всех краше,

Волшебниц всех милей;

Седые барды наши

Горят любовью к ней;

Но бойся, путник смелый,

В ее попасться сеть

Иль кончик ножки белой

Нечаянно узреть.

Волки

Когда в селах пустеет,

Смолкнут песни селян

И седой забелеет

Над болотом туман,

Из лесов тихомолком

По полям волк за волком

Отправляются все на добычу.

Семь волков идут смело.

Впереди их идет

Волк осьмой, шерсти белой;

А таинственный ход

Заключает девятый.

С окровавленной пятой

Он за ними идет и хромает.

Их ничто не пугает.

На село ли им путь,

Пес на них и не лает;

А мужик и дохнуть,

Видя их, не посмеет:

Он от страху бледнеет

И читает тихонько молитву.

Волки церковь обходят

Осторожно кругом,

В двор поповский заходят

И шевелят хвостом,

Близ корчмы водят ухом

И внимают всем слухом,

Не ведутся ль там грешные речи?

Их глаза словно свечи,

Зубы шила острей.

Ты тринадцать картечей

Козьей шерстью забей

И стреляй по ним смело,

Прежде рухнет волк белый,

А за ним упадут и другие.

На селе ж, когда спящих

Всех разбудит петух,

Ты увидишь лежащих

Девять мертвых старух.

Впереди их седая,

Позади их хромая,

Все в крови… с нами сила господня!

1840-e годы

«Где гнутся над омутом лозы…»

Где гнутся над омутом лозы,

Где летнее солнце печет,

Летают и пляшут стрекозы,

Веселый ведут хоровод.

«Дитя, подойди к нам поближе,

Тебя мы научим летать,

Дитя, подойди, подойди же,

Пока не проснулася мать!

Под нами трепещут былинки,

Нам так хорошо и тепло,

У нас бирюзовые спинки,

А крылышки точно стекло!

Мы песенок знаем так много,

Мы так тебя любим давно —

Смотри, какой берег отлогий,

Какое песчаное дно!»

1840-е годы

Курган

В степи, на равнине открытой,

Курган одинокий стоит;

Под ним богатырь знаменитый

В минувшие веки зарыт.

В честь витязя тризну свершали,

Дружина дралася три дня,

Жрецы ему разом заклали

Всех жен и любимца коня.

Когда же его схоронили

И шум на могиле затих,

Певцы ему славу сулили,

На гуслях гремя золотых:

«О витязь! делами твоими

Гордится великий народ,

Твое громоносное имя

Столетия все перейдет!

И если курган твой высокий

Сровнялся бы с полем пустым,

То слава, разлившись далеко,

Была бы курганом твоим!»

И вот миновалися годы,

Столетия вслед протекли,

Народы сменили народы,

Лицо изменилось земли.

Курган же с высокой главою,

Где витязь могучий зарыт,

Еще не сровнялся с землею,

По-прежнему гордо стоит.

А витязя славное имя

До наших времен не дошло…

Кто был он? венцами какими

Свое он украсил чело?

Чью кровь проливал он рекою?

Какие он жег города?

И смертью погиб он какою?

И в землю опущен когда?

Безмолвен курган одинокий…

Наездник державный забыт,

И тризны в пустыне широкой

Никто уж ему не свершит!

Лишь мимо кургана мелькает

Сайгак, через поле скача,

Иль вдруг на него налетает,

Крилами треща, саранча.

Порой журавлиная стая,

Окончив подоблачный путь,

К кургану шумит подлетая,

Садится на нем отдохнуть.

Тушканчик порою проскачет

По нем при мерцании дня,

Иль всадник высоко маячит

На нем удалого коня;

А слезы прольют разве тучи,

Над степью плывя в небесах,

Да ветер лишь свеет летучий

С кургана забытого прах…

1840-е годы

Князь Ростислав

Уношу князю Ростиславу затвори Днепр темне березе. Слово о полку Игореве.

Князь Ростислав в земле чужой

  Лежит на дне речном,

Лежит в кольчуге боевой,

  С изломанным мечом.

Днепра подводные красы

  Лобзаться любят с ним

И гребнем витязя власы

  Расчесывать златым.

Его напрасно день и ночь

  Княгиня дома ждет…

Ладья его умчала прочь —

  Назад не принесет!

В глухом лесу, в земле чужой,

  В реке его приют;

Ему попы за упокой

  Молитвы не поют;

Но с ним подводные красы,

  С ним дев веселых рой,

И чешет витязя власы

  Их гребень золотой.

Когда же на берег Посвист

  Седые волны мчит,

В лесу кружится желтый лист,

  Ярясь, Перун гремит,

Тогда, от сна на дне речном

  Внезапно пробудясь,

Очами мутными кругом

  Взирает бедный князь.

Жену младую он зовет —

  Увы! его жена,

Прождав напрасно целый год,

  С другим обручена.

Зовет к себе и брата он,

  Его обнять бы рад —

Но, сонмом гридней окружен,

  Пирует дома брат.

Зовет он киевских попов,

  Велит себя отпеть —

Но до отчизны слабый зов

  Не может долететь.

И он, склонясь на ржавый щит,

  Опять тяжелым сном

В кругу русалок юных спит

  Один на дне речном…

1840-е годы

Василий Шибанов

Князь Курбский от царского гнева бежал,

С ним Васька Шибанов, стремянный.

Дороден был князь. Конь измученный пал.

Как быть среди ночи туманной?

Но рабскую верность Шибанов храня,

Свого отдает воеводе коня:

«Скачи, князь, до вражьего стану,

Авось я пешой не отстану».

И князь доскакал. Под литовским шатром

Опальный сидит воевода,

Стоят в изумленье литовцы кругом,

Без шапок толпятся у входа,

Всяк русскому витязю честь воздает;

Недаром дивится литовский народ,

И ходят их головы кругом:

«Князь Курбский нам сделался другом».

Но князя не радует новая честь,

Исполнен он желчи и злобы;

Готовится Курбский царю перечесть

Души оскорбленной зазнобы:

«Что долго в себе я таю и ношу,

То все я пространно к царю напишу,

Скажу напрямик, без изгиба,

За все его ласки спасибо».

И пишет боярин всю ночь напролет,

Перо его местию дышит,

Прочтет, улыбнется, и снова прочтет,

И снова без отдыха пишет,

И злыми словами язвит он царя,

И вот уж, когда занялася заря,

Поспело ему на отраду

Послание, полное яду.

Но кто ж дерзновенные князя слова

Отвезть Иоанну возьмется?

Кому не люба на плечах голова,

Чье сердце в груди не сожмется?

Невольно сомненья на князя нашли…

Вдруг входит Шибанов в поту и в пыли:

«Князь, служба моя не нужна ли?

Вишь, наши меня не догнали!»

И в радости князь посылает раба,

Торопит его в нетерпенье:

«Ты телом здоров, и душа не слаба,

А вот и рубли в награжденье!»

Шибанов в ответ господину: «Добро!

Тебе здесь нужнее твое серебро,

А я передам и за муки

Письмо твое в царские руки».

Звон медный несется, гудит над Москвой;

Царь в смирной одежде трезвонит;

Зовет ли обратно он прежний покой

Иль совесть навеки хоронит?

Но часто и мерно он в колокол бьет,

И звону внимает московский народ,

И молится, полный боязни,

Чтоб день миновался без казни.

В ответ властелину гудят терема,

Звонит с ним и Вяземский лютый,

Звонит всей опрични кромешная тьма,

И Васька Грязной, и Малюта,

И тут же, гордяся своею красой,

С девичьей улыбкой, с змеиной душой,

Любимец звонит Иоаннов,

Отверженный богом Басманов.

Царь кончил; на жезл опираясь, идет,

И с ним всех окольных собранье.

Вдруг едет гонец, раздвигает народ,

Над шапкою держит посланье.

И спрянул с коня он поспешно долой,

К царю Иоанну подходит пешой

И молвит ему, не бледнея:

«От Курбского князя Андрея!»

И очи царя загорелися вдруг:

«Ко мне? От злодея лихого?

Читайте же, дьяки, читайте мне вслух

Посланье от слова до слова!

Подай сюда грамоту, дерзкий гонец!»

И в ногу Шибанова острый конец

Жезла своего он вонзает,

Налег на костыль — и внимает:

«Царю, прославляему древле от всех,

Но тонущу в сквернах обильных!

Ответствуй, безумный, каких ради грех

Побил еси добрых и сильных?

Ответствуй, не ими ль, средь тяжкой войны,

Без счета твердыни врагов сражены?

Не их ли ты мужеством славен?

И кто им бысть верностью равен?

Безумный! Иль мнишись бессмертнее нас,

В небытную ересь прельщенный?

Внимай же! Приидет возмездия час,

Писанием нам предреченный,

И аз, иже кровь в непрестанных боях

За тя, аки воду, лиях и лиях,

С тобой пред судьею предстану!»

Так Курбский писал к Иоанну.

Шибанов молчал. Из пронзенной ноги

Кровь алым струилася током,

И царь на спокойное око слуги

Взирал испытующим оком.

Стоял неподвижно опричников ряд;

Был мрачен владыки загадочный взгляд,

Как будто исполнен печали;

И все в ожиданье молчали.

И молвил так царь: «Да, боярин твой прав,

И нет уж мне жизни отрадной,

Кровь добрых и сильных ногами поправ,

Я пес недостойный и смрадный!

Гонец, ты не раб, но товарищ и друг,

И много, знать, верных у Курбского слуг,

Что выдал тебя за бесценок!

Ступай же с Малютой в застенок!»

Пытают и мучат гонца палачи,

Друг к другу приходят на смену:

«Товарищей Курбского ты уличи,

Открой их собачью измену!»

И царь вопрошает: «Ну что же гонец?

Назвал ли он вора друзей наконец?»

«Царь, слово его все едино:

Он славит свого господина!»

День меркнет, приходит ночная пора,

Скрыпят у застенка ворота,

Заплечные входят опять мастера,

Опять зачалася работа.

«Ну, что же, назвал ли злодеев гонец?»

«Царь, близок ему уж приходит конец,

Но слово его все едино,

Он славит свого господина:

„О князь, ты, который предать меня мог

За сладостный миг укоризны,

О князь, я молю, да простит тебе бог

Измену твою пред отчизной!

Услышь меня, боже, в предсмертный мой час,

Язык мой немеет, и взор мой угас,

Но в сердце любовь и прощенье,

Помилуй мои прегрешенья!

Услышь меня, боже, в предсмертный мой час,

Прости моего господина!

Язык мой немеет, и взор мой угас,

Но слово мое все едино:

За грозного, боже, царя я молюсь,

За нашу святую, великую Русь,

И твердо жду смерти желанной!“»

Так умер Шибанов, стремянный.

1840-е годы

Князь Михайло Репнин

Без отдыха пирует с дружиной удалой

Иван Васильич Грозный под матушкой-Москвой.

Ковшами золотыми столов блистает ряд,

Разгульные за ними опричники сидят.

С вечерни льются вины на царские ковры,

Поют ему с полночи лихие гусляры,

Поют потехи брани, дела былых времен,

И взятие Казани, и Астрахани плен.

Но голос прежней славы царя не веселит,

Подать себе личину он кравчему велит:

«Да здравствуют тиуны, опричники мои!

Вы ж громче бейте в струны, баяны-соловьи!

Себе личину, други, пусть каждый изберет,

Я первый открываю веселый хоровод,

За мной, мои тиуны, опричники мои!

Вы ж громче бейте в струны, баяны-соловьи!»

И все подъяли кубки. Не поднял лишь один;

Один не поднял кубка, Михаило князь Репнин.

«О царь! Забыл ты бога, свой сан ты, царь, забыл!

Опричниной на горе престол свой окружил!

Рассыпь державным словом детей бесовских рать!

Тебе ли, властелину, здесь в машкаре плясать!»

Но царь, нахмуря брови: «В уме ты, знать, ослаб

Или хмелен не в меру? Молчи, строптивый раб!

Не возражай ни слова и машкару надень —

Или клянусь, что прожил ты свой последний день!»

Тут встал и поднял кубок Репнин, правдивый князь:

«Опричнина да сгинет! — он рек, перекрестясь. —

Да здравствует во веки наш православный царь!

Да правит человеки, как правил ими встарь!

Да презрит, как измену, бесстыдной лести глас!

Личины ж не надену я в мой последний час!»

Он молвил и ногами личину растоптал;

Из рук его на землю звенящий кубок пал…

«Умри же, дерзновенный!» — царь вскрикнул, разъярясь,

И пал, жезлом пронзенный, Репнин, правдивый князь.

И вновь подъяты кубки, ковши опять звучат,

За длинными столами опричники шумят,

И смех их раздается, и пир опять кипит,

Но звон ковшей и кубков царя не веселит:

«Убил, убил напрасно я верного слугу,

Вкушать веселье ныне я боле не могу!»

Напрасно льются вины на царские ковры,

Поют царю напрасно лихие гусляры,

Поют потехи брани, дела былых времен,

И взятие Казани, и Астрахани плен.

1840-е годы

Ночь перед приступом

Поляки ночью темною

Пред самым Покровом,

С дружиною наемною

Сидят перед огнем.

Исполнены отвагою,

Поляки крутят ус,

Пришли они ватагою

Громить святую Русь.

И с польскою державою

Пришли из разных стран,

Пришли войной неправою

Враги на россиян.

Тут волохи усатые,

И угры в чекменях,

Цыгане бородатые

В косматых кожухах…

Валя толпою пегою,

Пришла за ратью рать,

С Лисовским и с Сапегою

Престол наш воевать.

И вот, махая бурками

И шпорами звеня,

Веселыми мазурками

Вкруг яркого огня

С ухватками удалыми

Несутся их ряды,

Гремя, звеня цимбалами,

Кричат, поют жиды.

Брянчат цыганки бубнами,

Наездники шумят,

Делами душегубными

Грозит их ярый взгляд.

И все стучат стаканам:

«Да здравствует Литва!»

Так возгласами пьяными

Встречают Покрова.

А там, едва заметная,

Меж сосен и дубов,

Во мгле стоит заветная

Обитель чернецов.

Монахи с верой пламенной

Во тьму вперили взор,

Вокруг твердыни каменной

Ведут ночной дозор.

Среди мечей зазубренных,

В священных стихарях,

И в панцирях изрубленных,

И в шлемах, и в тафьях,

Всю ночь они морозную

До утренней поры

Рукою держат грозною

Кресты иль топоры.

Священное их пение

Вторит высокий храм,

Железное терпение

На диво их врагам.

Не раз они пред битвою,

Презрев ночной покой,

Смиренною молитвою

Встречали день златой;

Не раз, сверкая взорами,

Они в глубокий ров

Сбивали шестоперами

Литовских удальцов.

Ни на день в их обители

Глас божий не затих,

Блаженные святители,

В окладах золотых,

Глядят на них с любовию,

Святых ликует хор:

Они своею кровию

Литве дадут отпор!

Но чу! Там пушка грянула,

Во тьме огонь блеснул,

Рать вражая воспрянула,

Раздался трубный гул!..

Молитесь богу, братия!

Начнется скоро бой!

Я слышу их проклятия,

И гиканье, и вой;

Несчетными станицами

Идут они вдали,

Приляжем за бойницами,

Раздуем фитили!..

1840-e годы

Богатырь

По русскому славному царству,

На кляче разбитой верхом,

Один богатырь разъезжает

И взад, и вперед, и кругом.

Покрыт он дырявой рогожей,

Мочалы вокруг сапогов,

На брови надвинута шапка,

За пазухой пеннику штоф.

«Ко мне, горемычные люди,

Ко мне, молодцы, поскорей!

Ко мне, молодицы и девки, —

Отведайте водки моей!»

Он потчует всех без разбору,

Гроша ни с кого не берет,

Встречает его с хлебом-солью,

Честит его русский народ.

Красив ли он, стар или молод —

Никто не заметил того;

Но ссоры, болезни и голод

Плетутся за клячей его.

И кто его водки отведал,

От ней не отстанет никак,

И всадник его провожает

Услужливо в ближний кабак.

Стучат и расходятся чарки,

Трехпробное льется вино,

В кабак, до последней рубахи,

Добро мужика снесено.

Стучат и расходятся чарки,

Питейное дело растет,

Жиды богатеют, жиреют,

Беднеет, худеет народ.

Со службы домой воротился

В деревню усталый солдат;

Его угощают родные,

Вкруг штофа горелки сидят.

Приходу его они рады,

Но вот уж играет вино,

По жилам бежит и струится

И головы кружит оно.

«Да что, — говорят ему братья, —

Уж нешто ты нам и старшой?

Ведь мы-то трудились, пахали,

Не станем делиться с тобой!»

И ссора меж них закипела,

И подняли бабы содом;

Солдат их ружейным прикладом,

А братья его топором!

Сидел над картиной художник,

Он божию матерь писал,

Любил как дитя он картину,

Он ею и жил и дышал;

Вперед подвигалося дело,

Порой на него с полотна

С улыбкой святая глядела,

Его ободряла она.

Сгрустнулося раз живописцу,

Он с горя горелки хватил —

Забыл он свою мастерскую,

Свою богоматерь забыл.

Весь день он валяется пьяный

И в руки кистей не берет —

Меж тем, под рогожею, всадник

На кляче плетется вперед.

Работают в поле ребята,

И градом с них катится пот,

И им, в умилении, всадник

Орленый свой штоф отдает.

Пошла между ними потеха!

Трехпробное льется вино,

По жилам бежит и струится

И головы кружит оно.

Бросают они свои сохи,

Готовят себе кистени,

Идут на большую дорогу,

Купцов поджидают они.

Был сын у родителей бедных;

Любовью к науке влеком,

Семью он свою оставляет

И в город приходит пешком.

Он трудится денно и нощно,

Покою себе не дает,

Он терпит и голод и холод,

Но движется быстро вперед.

Однажды, в дождливую осень,

В одном переулке глухом,

Ему попадается всадник

На кляче разбитой верхом.

«Здорово, товарищ, дай руку!

Никак, ты, бедняга, продрог?

Что ж, выпьем за Русь и науку!

Я сам им служу, видит бог!»

От стужи иль от голодухи

Прельстился на водку и ты —

И вот потонули в сивухе

Родные, святые мечты!

За пьянство из судной управы

Повытчика выгнали раз;

Теперь он крестьянам на сходке

Читает подложный указ.

Лукаво толкует свободу

И бочками водку сулит:

«Нет боле оброков, ни барщин;

Того-де закон не велит.

Теперь, вишь, другие порядки.

Знай пей, молодец, не тужи!

А лучше чтоб спорилось дело,

На то топоры и ножи!»

А всадник на кляче не дремлет,

Он едет и свищет в кулак;

Где кляча ударит копытом,

Там тотчас стоит и кабак.

За двести мильонов Россия

Жидами на откуп взята —

За тридцать серебряных денег

Они же купили Христа.

И много Понтийских Пилатов,

И много лукавых Иуд

Отчизну свою распинают,

Христа своего продают.

Стучат и расходятся чарки,

Рекою бушует вино,

Уносит деревни и села

И Русь затопляет оно.

Дерутся и режутся братья,

И мать дочерей продает,

Плач, песни, и вой, и проклятья —

Питейное дело растет!

И гордо на кляче гарцует

Теперь богатырь удалой;

Уж сбросил с себя он рогожу,

Он шапку сымает долой:

Гарцует оглоданный остов,

Венец на плешивом челе,

Венец из разбитых бутылок

Блестит и сверкает во мгле.

И череп безглазый смеется:

«Призванье мое свершено!

Недаром же им достается

Мое даровое вино!»

1849 [?]

«В колокол, мирно дремавший, с налета тяжелая бомба…»

В колокол, мирно дремавший, с налета тяжелая бомба

Грянула; с треском кругом от нее разлетелись осколки;

Он же вздрогнул, и к народу могучие медные звуки

Вдаль потекли, негодуя, гудя и на бой созывая.

5 декабря 1855

«Ходит Спесь, надуваючись…»

Ходит Спесь, надуваючись,

С боку на бок переваливаясь.

Ростом-то Спесь аршин с четвертью,

Шапка-то на нем во целу сажень,

Пузо-то его все в жемчуге,

Сзади-то у него раззолочено.

А и зашел бы Спесь к отцу, к матери,

Да ворота некрашены!

А и помолился б Спесь во церкви божией,

Да пол не метен!

Идет Спесь, видит: на небе радуга;

Повернул Спесь во другую сторону:

Не пригоже-де мне нагибатися!

[1856]

«Ой, каб Волга-матушка да вспять побежала!..»

Ой, каб Волга-матушка да вспять побежала!

Кабы можно, братцы, начать жить сначала!

Ой, кабы зимою цветы расцветали!

Кабы мы любили да не разлюбляли!

Кабы дно морское достать да измерить!

Кабы можно, братцы, красным девкам верить!

Ой, кабы все бабы были б молодицы!

Кабы в полугаре поменьше водицы!

Кабы всегда чарка доходила до рту!

Да кабы приказных по боку, да к черту!

Да кабы звенели завсегда карманы!

Да кабы нам, братцы, да свои кафтаны!

Да кабы голодный всякий день обедал!

Да батюшка б царь наш всю правду бы ведал!

[1856]

«У приказных ворот собирался народ…»

У приказных ворот собирался народ

        Густо;

Говорит в простоте, что в его животе

        Пусто!

«Дурачье! — сказал дьяк, — из вас должен быть всяк

        В теле;

Еще в Думе вчера мы с трудом осетра

        Съели!»

На базар мужик вез через реку обоз

        Пакли;

Мужичок-то, вишь, прост, знай везет через мост,

        Так ли?

«Вишь, дурак! — сказал дьяк, — тебе мост, чай, пустяк,

        Дудки?

Ты б его поберег, ведь плыли ж поперек

        Утки!»

Как у Васьки Волчка вор стянул гусака,

        Вишь ты!

В полотенце свернул, да поймал караул,

        Ништо!

Дьяк сказал: «Дурачье! Полотенце-то чье?

        Васьки?

Стало, Васька и тать, стало, Ваське и дать

        Таску!»

Пришел к дьяку больной; говорит: «Ой, ой, ой,

        Дьяче!

Очень больно нутру, а уж вот поутру

        Паче!

И не лечь, и не сесть, и не можно мне съесть

        Столько!»

«Вишь, дурак! — сказал дьяк, — ну не ешь натощак;

        Только!»

Пришел к дьяку истец, говорит: «Ты отец

Бедных;

Кабы ты мне помог — видишь денег мешок

Медных, —

Я б те всыпал, ей-ей, в шапку десять рублей,

Шутка!»

«Сыпь сейчас, — сказал дьяк, подставляя колпак. —

Ну-тка!»

[1857]

Правда

Ах ты гой еси, правда-матушка!

Велика ты, правда, широка стоишь!

Ты горами поднялась до поднебесья,

Ты степями, государыня, раскинулась,

Ты морями разлилася синими,

Городами изукрасилась людными,

Разрослася лесами дремучими!

Не объехать кругом тебя во сто лет,

Посмотреть на тебя — шапка валится!

Выезжало семеро братиев,

Семеро выезжало добрых молодцев,

Посмотреть выезжали молодцы,

Какова она, правда, на свете живет?

А и много про нее говорено,

А и много про нее писано,

А и много про нее лыгано.

Поскакали добры молодцы,

Все семеро братьев удалыих,

И подъехали к правде со семи концов,

И увидели правду со семи сторон.

Посмотрели добры молодцы,

Покачали головами удалыми

И вернулись на свою родину;

А вернувшись на свою родину,

Всяк рассказывал правду по-своему;

Кто горой называл ее высокою,

Кто городом людным торговыим,

Кто морем, кто лесом, кто степию.

И поспорили братья промеж собой,

И вымали мечи булатные,

И рубили друг друга до смерти,

И, рубяся, корились, ругалися,

И брат брата звал обманщиком.

Наконец полегли до единого

Все семеро братьев удалыих;

Умирая ж, каждый сыну наказывал,

Рубитися наказывал до смерти,

Полегти за правду за истину;

То ж и сын сыну наказывал,

И доселе их внуки рубятся,

Все рубятся за правду за истину,

На великое себе разорение.

А сказана притча не в осуждение,

Не в укор сказана — в поучение,

Людям добрым в уразумение.

[1858]

Старицкий воевода

Когда был обвинен старицкий воевода,

Что, гордый знатностью и древностию рода,

Присвоить он себе мечтает царский сан,

Предстать ему велел пред очи Иоанн.

И осужденному поднес венец богатый,

И ризою облек из жемчуга и злата,

И бармы возложил, и сам на свой престол

По шелковым коврам виновного возвел.

И, взор пред ним склонив, он пал среди палаты,

И, в землю кланяясь с покорностью трикраты,

Сказал: «Доволен будь в величии своем,

Се аз, твой раб, тебе на царстве бью челом!»

И, вспрянув тот же час со злобой беспощадной,

Он в сердце нож ему вонзил рукою жадной.

И, лик свой наклоня над сверженным врагом,

Он наступил на труп узорным сапогом

И в очи мертвые глядел, и с дрожью зыбкой

Державные уста змеилися улыбкой.

[1858]

«Государь ты наш батюшка…»

1

— Государь ты наш батюшка,

Государь Петр Алексеевич,

Что ты изволишь в котле варить?

— Кашицу, матушка, кашицу,

Кашицу, сударыня, кашицу!

2

— Государь ты наш батюшка,

Государь Петр Алексеевич,

А где ты изволил крупы достать?

— За морем, матушка, за морем,

За морем, сударыня, за морем!

3

— Государь ты наш батюшка,

Государь Петр Алексеевич,

Нешто своей крупы не было?

— Сорная, матушка, сорная,

Сорная, сударыня, сорная!

4

— Государь ты наш батюшка,

Государь Петр Алексеевич,

А чем ты изволишь мешать ее?

— Палкою, матушка, палкою,

Палкою, сударыня, палкою!

5

— Государь ты наш батюшка,

Государь Петр Алексеевич,

А ведь каша-то выйдет крутенька?

— Крутенька, матушка, крутенька,

Крутенька, сударыня, крутенька!

6

— Государь ты наш батюшка,

Государь Петр Алексеевич,

А ведь каша-то выйдет солона?

— Солона, матушка, солона,

Солона, сударыня, солона!

7

— Государь ты наш батюшка,

Государь Петр Алексеевич,

А кто ж будет ее расхлебывать?

— Детушки, матушка, детушки,

Детушки, сударыня, детушки!

[1861]

Чужое горе

В лесную чащу богатырь при луне

  Въезжает в блестящем уборе;

Он в остром шеломе, в кольчатой броне

И свистнул беспечно, бочась на коне:

  «Какое мне деется горе!»

И едет он рысью, гремя и звеня,

  Стучат лишь о корни копыты;

Вдруг с дуба к нему кто-то прыг на коня!

«Эй, кто за плечами там сел у меня?

  Со мной, берегись, не шути ты!»

И щупает он у себя за спиной,

  И шарит, с досадой во взоре;

Но внемлет ответ: «Я тебе не чужой,

Ты, чай, об усобице слышал княжой,

  Везешь Ярослава ты горе!»

«Ну, ври себе! — думает витязь, смеясь, —

  Вот, подлинно, было бы диво!

Какая твоя с Ярославом-то связь?

В Софийском соборе спит киевский князь,

  А горе небось его живо?»

Но дале он едет, гремя и звеня,

  С товарищем боле не споря;

Вдруг снова к нему кто-то прыг на коня

И на ухо шепчет: «Вези ж и меня,

  Я, витязь, татарское горе!»

«Ну, видно, не в добрый я выехал час!

  Вишь, притча какая бывает!

Что шишек еловых здесь падает вас!»

Так думает витязь, главою склонясь,

  А конь уже шагом шагает.

Но вот и ступать уж ему тяжело,

  И стал спотыкаться он вскоре,

А тут кто-то сызнова прыг за седло!

«Какого там черта еще принесло?»

  «Ивана Васильича горе!»

«Долой вас! И места уж нет за седлом!

  Плеча мне совсем отдавило!»

«Нет, витязь, уж сели, долой не сойдем!»

И едут они на коне вчетвером,

  И ломится конская сила.

«Эх, — думает витязь, — мне б из лесу вон

  Да в поле скакать на просторе!

И как я без боя попался в полон?

Чужое, вишь, горе тащить осужден,

  Чужое, прошедшее горе!»

[1866]

Пантелей-целитель

Пантелей-государь ходит по полю,

И цветов и травы ему по пояс,

И все травы пред ним расступаются,

И цветы все ему поклоняются.

И он знает их силы сокрытые,

Все благие и все ядовитые,

И всем добрым он травам, невредныим,

Отвечает поклоном приветныим,

А которы растут виноватые,

Тем он палкой грозит суковатою.

По листочку с благих собирает он,

И мешок ими свой наполняет он,

И на хворую братию бедную

Из них зелие варит целебное.

  Государь Пантелей!

  Ты и нас пожалей,

  Свой чудесный елей

  В наши раны излей,

В наши многие раны сердечные;

Есть меж нами душою увечные,

Есть и разумом тяжко болящие,

Есть глухие, немые, незрящие,

Опоенные злыми отравами, —

Помоги им своими ты травами!

  А еще, государь, —

  Чего не было встарь —

И такие меж нас попадаются,

Что лечением всяким гнушаются.

Они звона не терпят гуслярного,

Подавай им товара базарного!

Все, чего им не взвесить, не смеряти,

Все, кричат они, надо похерити;

Только то, говорят, и действительно,

Что для нашего тела чувствительно;

И приемы у них дубоватые

И ученье-то их грязноватое,

  И на этих людей,

  Государь Пантелей,

  Палки ты не жалей,

    Суковатыя!

Февраль 1866

Змей Тугарин

1

Над светлым Днепром, средь могучих бояр,

Близ стольного Киева-града,

Пирует Владимир, с ним молод и стар,

И слышен далеко звон кованых чар —

Ой ладо, ой ладушки-ладо!

2

И молвит Владимир: «Что ж нету певцов?

Без них мне и пир не отрада!»

И вот незнакомый из дальних рядов

Певец выступает на княжеский зов —

Ой ладо, ой ладушки-ладо!

3

Глаза словно щели, растянутый рот,

Лицо на лицо не похоже,

И выдались скулы углами вперед,

И ахнул от ужаса русский, народ:

«Ой рожа, ой страшная рожа!»

4

И начал он петь на неведомый лад:

«Владычество смелым награда!

Ты, княже, могуч и казною богат,

И помнит ладьи твои дальний Царьград —

Ой ладо, ой ладушки-ладо!

5

Но род твой не вечно судьбою храним,

Настанет тяжелое время,

Обнимут твой Киев и пламя и дым,

И внуки твои будут внукам моим

Держать золоченое стремя!»

6

И вспыхнул Владимир при слове таком,

В очах загорелась досада —

Но вдруг засмеялся — и хохот кругом

В рядах прокатился, как по небу гром, —

Ой ладо, ой ладушки-ладо!

7

Смеется Владимир, и с ним сыновья,

Смеется, потупясь, княгиня,

Смеются бояре, смеются князья,

Удалый Попович, и старый Илья,

И смелый Никитич Добрыня.

8

Певец продолжает: «Смешна моя весть

И вашему уху обидна?

Кто мог бы из вас оскорбление снесть?

Бесценное русским сокровище честь,

Их клятва: «Да будет мне стыдно!»

9

На вече народном вершится их суд,

Обиды смывает с них поле —

Но дни, погодите, иные придут,

И честь, государи, заменит вам кнут,

А вече — каганская воля!»

10

«Стой! — молвит Илья, — твой хоть голос и чист,

Да песня твоя не пригожа!

Был вор Соловей, как и ты, голосист,

Да я пятерней приглушил его свист —

С тобой не случилось бы то же!»

11

Певец продолжает: «И время придет,

Уступит наш хан христианам,

И снова подымется русский народ,

И землю единый из вас соберет,

Но сам же над ней станет ханом!

12

И в тереме будет сидеть он своем,

Подобен кумиру средь храма,

И будет он спины вам бить батожьем,

А вы ему стукать да стукать челом —

Ой срама, ой горького срама!»

13

«Стой! — молвит Попович, — хоть дюжий твой рост,

Но слушай, поганая рожа:

Зашла раз корова к отцу на погост,

Махнул я ее через крышу за хвост —

Тебе не было бы того же!»

14

Но тот продолжает, осклабивши пасть:

«Обычай вы наш переймете,

На честь вы поруху научитесь класть,

И вот, наглотавшись татарщины всласть,

Вы Русью ее назовете!

15

И с честной поссоритесь вы стариной,

И, предкам великим на сором,

Не слушая голоса крови родной,

Вы скажете: «Станем к варягам спиной,

Лицом повернемся к обдорам!»»

16

«Стой! — молвит, поднявшись, Добрыня, — не смей

Пророчить такого нам горя!

Тебя я узнал из негодных речей:

Ты старый Тугарин, поганый тот змей,

Приплывший от Черного моря!

17

На крыльях бумажных, ночною порой,

Ты часто вкруг Киева-града

Летал я шипел, но тебя не впервой

Попотчую я каленою стрелой —

Ой ладо, ой ладушки-ладо!»

18

И начал Добрыня натягивать лук,

И вот, на потеху народу,

Струны богатырской послышавши звук,

Во змея певец перекинулся вдруг

И с шипом бросается в воду.

19

«Тьфу, гадина! — молвил Владимир и нос

Зажал от несносного смрада, —

Чего уж он в скаредной песни не нес,

Но, благо, удрал от Добрынюшки, пес, —

Ой ладо, ой ладушки-ладо!»

20

А змей, по Днепру расстилаясь, плывет,

И, смехом преследуя гада,

По нем улюлюкает русский народ:

«Чай, песни теперь уже нам не споет —

Ой ладо, ой ладушки-ладо!»

21

Смеется Владимир: «Вишь, выдумал нам

Каким угрожать он позором!

Чтоб мы от Тугарина приняли срам!

Чтоб спины подставили мы батогам!

Чтоб мы повернулись к обдорам!

22

Нет, шутишь! Живет наша русская Русь!

Татарской нам Руси не надо!

Солгал он, солгал, перелетный он гусь,

За честь нашей родины я не боюсь —

Ой ладо, ой ладушки-ладо!

23

А если б над нею беда и стряслась,

Потомки беду перемогут!

Бывает, — примолвил свет-солнышко-князь, —

Неволя заставит пройти через грязь —

Купаться в ней свиньи лишь могут!

24

Подайте ж мне чару большую мою,

Ту чару, добытую в сече,

Добытую с ханом хозарским в бою, —

За русский обычай до дна ее пью,

За древнее русское вече!

25

За вольный, за честный славянский народ!

За колокол пью Новаграда!

И если он даже и в прах упадет,

Пусть звон его в сердце потомков живет —

Ой ладо, ой ладушки-ладо!

26

Я пью за варягов, за дедов лихих,

Кем русская сила подъята,

Кем славен наш Киев, кем грек приутих,

За синее море, которое их,

Шумя, принесло от заката!»

27

И выпил Владимир — и разом кругом,

Как плеск лебединого стада,

Как летом из тучи ударивший гром,

Народ отвечает: «За князя мы пьем!

Ой ладо, ой ладушки-ладо!»

28

«Да правит по-русски он русский народ,

А хана нам даром не надо!

И если настанет година невзгод,

Мы верим, что Русь их победно пройдет, —

Ой ладо, ой ладушки-ладо!»

29

Пирует Владимир со светлым лицом,

В груди богатырской отрада,

Он верит: победно мы горе пройдем,

Не весело слышать ему над Днепром:

«Ой ладо, ой ладушки-ладо!»

30

Пирует с Владимиром сила бояр,

Пируют посадники града,

Пирует весь Киев, и молод и стар,

И слышен далеко звон кованых чар —

Ой ладо, ой ладушки-ладо!

Вторая половина 1867

Песня о Гаральде и Ярославне

1

Гаральд в боевое садится седло,

Покинул он Киев державный,

Вздыхает дорогою он тяжело:

«Звезда ты моя, Ярославна!

2

Надежд навсегда миновала пора!

Твой слышал, княжна, приговор я!

Узнают же вес моего топора

От края до края поморья!»

3

И Русь оставляет Гаральд за собой,

Плывет он размыкивать горе

Туда, где арабы с норманнами бой

Ведут на земле и на море.

4

В Мессине он им показал свой напор,

Он рубит их в битве неравной

И громко взывает, подъемля топор:

«Звезда ты моя, Ярославна!»

5

Дает себя знать он и грекам в бою,

И Генуи выходцам вольным,

Он на море бьется, ладья о ладью,

Но мысль его в Киеве стольном.

6

Летает он по морю сизым орлом,

Он чайкою в бурях пирует,

Трещат корабли под его топором —

По Киеву сердце тоскует.

7

Веселая то для дружины пора,

Гаральдовой славе нет равной —

Но в мысли спокойные воды Днепра,

Но в сердце княжна Ярославна.

8

Нет, видно ему не забыть уж о ней,

Не вымучить счастья иного —

И круто он бег повернул кораблей

И к северу гонит их снова.

9

Он на берег вышел, он сел на коня,

Он в зелени едет дубравной —

«Полюбишь ли, девица, ныне меня,

Звезда ты моя, Ярославна?»

10

И в Киев он стольный въезжает, крестясь;

Там, гостя радушно встречая,

Выходит из терема ласковый князь,

А с ним и княжна молодая.

11

«Здорово, Гаральд! Расскажи, из какой

На Русь воротился ты дали?

Замешкался долго в земле ты чужой,

Давно мы тебя не видали!»

12

«Я, княже, уехал, любви не стяжав,

Уехал безвестный и бедный;

Но ныне к тебе, государь Ярослав,

Вернулся я в славе победной!

13

Я город Мессину в разор разорил,

Разграбил поморье Царьграда,

Ладьи жемчугом по края нагрузил,

А тканей и мерить не надо!

14

Ко древним Афинам, как ворон, молва

Неслась пред ладьями моими,

На мраморной лапе пирейского льва

Мечом я насек мое имя!

15

Прибрежья, где черный мой стяг прошумел,

Сикилия, Понт и Эллада,

Вовек не забудут Гаральдовых дел,

Набегов Гаральда Гардрада!

16

Как вихорь обмел я окрайны морей,

Нигде моей славе нет равной!

Согласна ли ныне назваться моей,

Звезда ты моя, Ярославна?»

17

В Норвегии праздник веселый идет:

Весною, при плеске народа,

В ту пору, как алый шиповник цветет,

Вернулся Гаральд из похода.

18

Цветами его корабли обвиты,

От сеч отдыхают варяги,

Червленые берег покрыли щиты

И с черными вранами стяги.

19

В ладьях отовсюду к шатрам парчевым

Причалили вещие скальды

И славят на арфах, один за другим,

Возврат удалого Гаральда.

20

A сам он у моря, с веселым лицом,

В хламиде и в светлой короне,

Норвежским избранный от всех королем,

Сидит на возвышенном троне.

21

Отборных и гридней и отроков рой

Властителю служит уставно;

В царьградском наряде, в короне златой,

С ним рядом сидит Ярославна.

22

И, к ней обращаясь, Гаральд говорит,

С любовью в сияющем взоре:

«Все, что пред тобою цветет и блестит,

И берег, и синее море,

23

Цветами убранные те корабли,

И грозные замков твердыни,

И людные веси норвежской земли,

И все, чем владею я ныне,

24

И слава, добытая в долгой борьбе,

И самый венец мой державный,

И все, чем я бранной обязан судьбе, —

Все то я добыл лишь на вено тебе,

Звезда ты моя, Ярославна!»

Январь-февраль 1869

Три побоища

1

Ярились под Киевом волны Днепра,

За тучами тучи летели,

Гроза бушевала всю ночь до утра —

Княгиня вскочила с постели;

2

Вскочила княгиня в испуге от сна,

Волос не заплетши, умылась,

Пришла к Изяславу, от страха бледна:

Мне, княже, недоброе снилось!

3

Мне снилось: от берега норской земли,

Где плещут варяжские волны,

На саксов готовятся плыть корабли,

Варяжскими гриднями полны.

4

То сват наш Гаральд собирается плыть —

Храни его бог от напасти! —

Мне виделось: воронов черная нить

Уселася с криком на снасти.

5

И бабище будто на камне сидит,

Считает суда и смеется:

Плывите, плывите! — она говорит, —

Домой ни одно не вернется!

6

Гаральда-варяга в Британии ждет

Саксонец-Гаральд, его тезка;

Червонного меду он вам поднесет

И спать вас уложит он жестко!

7

И дале мне снилось: у берега там,

У норской у пристани главной,

Сидит, волоса раскидав по плечам,

Золовка сидит Ярославна.

8

Глядит, как уходят в туман паруса

С Гаральдовой силою ратной,

И плачет, и рвет на себе волоса,

И кличет Гаральда обратно…

9

Проснулася я — и доселе вдали

Все карканье воронов внемлю —

Прошу тебя, княже, скорее пошли

Проведать в ту норскую землю!

10

И только княгиня домолвила речь,

Невестка их, Гида, вбежала;

Жемчужная бармица падает с плеч,

Забыла надеть покрывало.

11

Князь-батюшка-деверь, испугана я,

Когда бы беды не случилось!

Княгиня-невестушка, лебедь моя,

Мне ночесь недоброе снилось!

12

Мне снилось: от берега франкской земли,

Где плещут нормандские волны,

На саксов готовятся плыть корабли,

Нормандии рыцарей полны.

13

То князь их Вильгельм собирается плыть —

Я будто слова его внемлю, —

Он хочет отца моего погубить,

Присвоить себе его землю!

14

И бабище злое бодрит его рать,

И молвит: «Я воронов стаю

Прикликаю саксов заутра клевать,

И ветру я вам намахаю!»

15

И пологом стала махать на суда,

На каждом ветрило надулось,

И двинулась всех кораблей череда —

И тут я в испуге проснулась.

16

И только лишь Гида домолвила речь,

Бежит, запыхаяся, гриден:

«Бери, государь, поскорее свой меч,

Нам ворог под Киевом виден!»

17

«На вышке я там, за рекою, стоял,

Стоял на слуху я, на страже,

Я многие тысячи их насчитал:

То половцы близятся, княже!»

18

На бой Изяслав созывает сынов,

Он братьев скликает на сечу,

Он трубит к дружине — ему не до снов —

Он половцам едет навстречу.

19

По синему морю клубится туман,

Всю даль облака застилают,

Из разных слетаются вороны стран,

Друг друга, кружась, вопрошают:

20

«Откуда летишь ты? поведай-ка нам!»

Лечу я от города Йорка!

На битву обоих Гаральдов я там

Смотрел из поднебесья зорко:

21

Был целою выше варяг головой,

Чернела как туча кольчуга,

Свистел его в саксах топор боевой,

Как в листьях осенняя вьюга;

22

Копнами валил он тела на тела,

Кровь до моря с поля струилась —

Пока, провизжав, не примчалась стрела

И в горло ему не вонзилась.

23

Упал он, почуя предсмертную тьму,

Упал он как пьяный на брашно;

Хотел я спуститься на темя ему,

Но очи глядели так страшно!

24

И долго над местом кружился я тем,

И поздней дождался я ночи,

И сел я варягу Гаральду на шлем

И выклевал грозные очи!

25

По синему морю клубится туман,

Слетается воронов боле:

«Откуда летишь ты?» — Я, кровию пьян,

Лечу от Гастингского поля!

26

Не стало у саксов вчера короля,

Лежит меж своих он, убитый,

Пирует норманн, его землю деля,

И мы пировали там сыто!

27

Победно от Йорка шла сакская рать,

Теперь они смирны и тихи,

И труп их Гаральда не могут сыскать

Меж трупов бродящие мнихи.

28

Но сметил я место, где наземь он пал,

И битва когда отшумела,

И месяц как щит над побоищем встал,

Я сел на Гаральдово тело;

29

Недвижные были черты хороши,

Нахмурены гордые брови —

Любуясь на них, я до жадной души

Напился Гаральдовой крови!

30

По синему морю клубится туман,

Всю даль облака застилают,

Из разных слетаются вороны стран,

Друг друга, кружась, вопрошают:

31

«Откуда летишь ты?» — Из русской земли!

Я был на пиру в Заднепровье;

Там все Изяслава полки полегли,

Все поле упитано кровью!

32

С рассветом на половцев князь Изяслав

Там выехал, грозен и злобен,

Свой меч двоеручный высоко подъяв,

Святому Георгью подобен;

33

Но к ночи, руками за гриву держась,

Конем увлекаемый с бою,

Уж по полю мчался израненный князь,

С закинутой навзничь главою;

34

И, каркая, долго летел я над ним

И ждал, чтоб он наземь свалился,

Но был он, должно быть, судьбою храним

Иль богу, скача, помолился;

35

Упал лишь над самым Днепром он с коня,

В ладью рыбаки его взяли,

А я полетел, неудачу кляня,

Туда, где другие лежали.

36

Поют во Софийском соборе попы,

По князе идет панихида,

Рыдает княгиня средь плача толпы,

Рыдает Гаральдовна Гида,

37

И с ними другого Гаральда вдова

Рыдает, стеня, Ярославна,

Рыдает: «О, горе! зачем я жива,

Коль сгинул Гаральд мой державный!»

38

И Гида рыдает: «О, горе! убит

Отец мой, норманном сраженный!

В плену его веси, и взяты на щит

Саксонские девы и жены!»

39

Княгиня рыдает: «О князь Изяслав!

В неравном посечен ты споре!

Победы обычной в бою не стяжав,

Погиб ты, о, горе, о, горе!»

40

Печерские иноки, выстроясь в ряд,

Протяжно поют: аллилуйя!

А братья княжие друг друга корят,

И жадные вороны с кровель глядят,

Усобицу близкую чуя…

Февраль-март 1869

Песня о походе Владимира на Корсунь

Часть первая

1

«Добро, — сказал князь, когда выслушал он

Улики царьградского мниха, —

Тобою, отец, я теперь убежден,

Виновен, что мужем был стольких я жен,

Что жил и беспутно и лихо.

2

Что богом мне был то Перун, то Велес,

Что силою взял я Рогнеду,

Досель надо мною, знать, тешился бес,

Но мрак ты рассеял, и я в Херсонес

Креститься, в раскаянье, еду!»

3

Царьградский философ и мних тому рад,

Что хочет Владимир креститься;

«Смотри ж, — говорит, — для небесных наград,

Чтоб в райский, по смерти, войти вертоград,

Ты должен душою смириться!»

4

«Смирюсь, — говорит ему князь, — я готов —

Но только смирюсь без урону!

Спустить в Черторой десять сотен стругов;

Коль выкуп добуду с корсунских купцов,

Я города пальцем не трону!»

5

Готовы струги, паруса подняты,

Плывут к Херсонесу варяги,

Поморье, где южные рдеют цветы,

Червленые вскоре покрыли щиты

И с русскими вранами стяги.

6

И князь повещает корсунцам: «Я здесь!

Сдавайтесь, прошу вас смиренно,

Не то, не взыщите, собью вашу спесь

И город по камням размыкаю весь —

Креститься хочу непременно!»

7

Увидели греки в заливе суда,

У стен уж дружина толпится,

Пошли толковать и туда и сюда:

«Настала, как есть, христианам беда,

Приехал Владимир креститься!

8

И прений-то с нами не станет держать,

В риторике он ни бельмеса,

А просто обложит нас русская рать

И будет, пожалуй, три года стоять

Да грабить края Херсонеса!»

9

И в мудрости тотчас решает сенат,

Чтоб русским отверзлись ворота;

Владимир приему радушному рад,

Вступает с дружиной в испуганный град

И молвит сенату: «Ну, то-то!»

10

И шлет в Византию послов ко двору:

«Цари Константин да Василий!

Смиренно я сватаю вашу сестру,

Не то вас обоих дружиной припру,

Так вступим в родство без насилий!»

11

И вот императоры держат совет,

Толкуют в палате престольной;

Им плохо пришлося, им выбора нет —

Владимиру шлют поскорее ответ:

«Мы очень тобою довольны!

12

Крестися и к нам приезжай в добрый час,

Тебя повенчаем мы с Анной!»

Но он к императорам: «Вот тебе раз!

Вы шутите, что ли? Такая от вас

Мне отповедь кажется странна!

13

К вам ехать отсюда какая мне стать?

Чего не видал я в Царьграде?

Царевну намерен я здесь ожидать —

Не то приведу я вам целую рать,

Коль видеть меня вы так рады!»

14

Что делать с Владимиром: вынь да положь!

Креститься хочу да жениться!

Не лезть же царям, в самом деле, на нож?

Пожали плечами и молвят: «Ну что ж?

Приходится ехать, сестрица!»

15

Корабль для нее снаряжают скорей,

Узорные ладят ветрила,

Со причтом на палубе ждет архирей,

Сверкает на солнце парча стихарей,

Звенят и дымятся кадила.

16

В печали великой по всходне крутой

Царевна взошла молодая,

Прислужницы деву накрыли фатой —

И волны запенил корабль золотой,

Босфора лазурь рассекая.

17

Увидел Владимир вдали паруса

И хмурые брови раздвинул,

Почуялась сердцу невесты краса,

Он гребнем свои расчесал волоса

И корзно княжое накинул.

18

На пристань он сходит царевну встречать,

И лик его светел и весел,

За ним вся корсунская следует знать,

И руку спешит он царевне подать,

И в пояс поклон ей отвесил.

19

И шествуют рядом друг с другом они,

В одеждах блестящих и длинных,

Каменья оплечий горят как огни,

Идут под навесом шелковым, в тени,

К собору, вдоль улиц старинных.

20

И молвит, там голову князь преклоня:

«Клянуся я в вашем синклите

Дружить Византии от этого дня!

Крестите ж, отцы-иереи, меня,

Да, чур, по уставу крестите!»

21

Свершился в соборе крещенья обряд,

Свершился обряд обвенчанья,

Идет со княгиней Владимир назад,

Вдоль улиц старинных, до светлых палат,

Кругом их толпы ликованье.

22

Сидят за честным они рядом столом,

И вот, когда звон отзвонили,

Владимир взял чашу с хиосским вином:

«Хочу, чтоб меня поминали добром

Шурья Константин да Василий:

23

То правда ль, я слышал, замкнули Босфор

Дружины какого-то Фоки?»

«Воистину правда!» — ответствует двор.

«Но кто ж этот Фока?» — «Мятежник и вор!»

«Отделать его на все боки!»

24

Отделали русские Фоку как раз;

Цари Константин и Василий

По целой империи пишут приказ:

«Владимир-де нас от погибели спас —

Его чтоб все люди честили!»

25

И князь говорит: «Я построю вам храм

На память, что здесь я крестился,

А город Корсунь возвращаю я вам

И выкуп обратно всецело отдам —

Зане я душою смирился!»

26

Застольный гремит, заливаяся, хор,

Шипучие пенятся вина,

Веселием блещет Владимира взор,

И строить готовится новый собор

Крещеная с князем дружина.

27

Привозится яшма водой и гужом,

И мрамор привозится белый,

И быстро господень возносится дом,

И ярко на поле горят золотом

Иконы мусийского дела.

28

И взапуски князя синклит и сенат,

И сколько там греков ни сталось,

Всю зиму пирами честят да честят,

Но молвит Владимир: «Пора мне назад,

По Киеве мне встосковалось!

29

Вы, отроки-други, спускайте ладьи,

Трубите дружине к отбою!

Кленовые весла берите свои —

Уж в Киеве, чаю, поют соловьи

И в рощах запахло весною!

30

Весна, мне неведомых полная сил,

И в сердце моем зеленеет!

Что нудою я и насильем добыл,

Чем сам овладеть я оружием мнил,

То мною всесильно владеет!

31

Спускайте ж ладьи, бо и ночью и днем

Я гласу немолчному внемлю:

Велит он в краю нам не мешкать чужом,

Да свет, озаряющий нас, мы внесем

Торжественно в русскую землю!»

Часть вторая

1

По лону днепровских сияющих вод,

Где, празднуя жизни отраду,

Весной все гремит, и цветет, и поет,

Владимир с дружиной обратно плывет

Ко стольному Киеву-граду.

2

Все звонкое птаство летает кругом,

Ликуючи в тысячу глоток,

А князь многодумным поникнул челом,

Свершился в могучей душе перелом —

И взор его мирен и кроток.

3

Забыла княгиня и слезы и страх;

Одеждой алмазной блистая,

Глядит она с юным весельем в очах,

Как много пестреет цветов в камышах,

Как плещется лебедей стая.

4

Как рощи навстречу несутся ладьям,

Как берег проносится мимо,

И, лик наклоняя к зеркальным водам,

Глядит, как ее отражается там

Из камней цветных диадима.

5

Великое слово корсунцам храня,

Князь не взля с них денег повинных,

Но город поднес ему, в честь того дня,

Из бронзы коринфской четыре коня

И статуй немало старинных.

6

И кони, и белые статуи тут,

Над поездом выся громаду,

Стоймя на ладьях, неподвижны, плывут,

И волны Днепра их, дивуясь, несут

Ко стольному Киеву-граду.

7

Плывет и священства и дьяконства хор

С ладьею Владимира рядом;

Для Киева синий покинув Босфор,

Они оглашают днепровский простор

Уставным демественным ладом.

8

Когда ж умолкает священный канон,

Запев зачинают дружины,

И с разных кругом раздаются сторон

Заветные песни минувших времен

И дней богатырских былины.

9

Так вверх по Днепру, по широкой реке,

Плывут их ладей вереницы,

И вот перед ними, по левой руке,

Все выше и выше растет вдалеке

Град Киев с горой Щековицей.

10

Владимир с княжого седалища встал,

Прервалось весельщиков пенье,

И миг тишины и молчанья настал —

И князю, в сознании новых начал,

Открылося новое зренье:

11

Как сон, вся минувшая жизнь пронеслась,

Почуялась правда господня,

И брызнули слезы впервые из глаз,

И мнится Владимиру: в первый он раз

Свой город увидел сегодня.

12

Народ, издалека их поезд узнав,

Столпился на берег — и много,

Скитавшихся робко без крова и прав,

Пришло христиан из пещер и дубрав,

И славят спасителя бога.

13

И пал на дружину Владимира взор:

«Вам, други, доселе со мною

Стяжали победы лишь меч да топор,

Но время настало, и мы с этих пор

Сильны еще силой иною!

14

Что смутно в душе мне сказалось моей,

То ясно вы ныне познайте:

Дни правды дороже воинственных дней!

Гребите же, други, гребите сильней,

На весла дружней налегайте!»

15

Вскипела, под полозом пенясь, вода,

Отхлынув, о берег забила,

Стянулася быстро ладей череда,

Передние в пристань вбежали суда,

И с шумом упали ветрила.

16

И на берег вышел, душой возрожден,

Владимир для новой державы,

И в Русь милосердия внес он закон —

— Дела стародавних, далеких времен,

Преданья невянущей славы!

Март-апрель 1869

Гакон Слепой

1

«В деснице жива еще прежняя мочь,

  И крепки по-прежнему плечи;

Но очи одела мне вечная ночь —

Кто хочет мне, други, рубиться помочь?

  Вы слышите крики далече?

Схватите ж скорей за поводья коня,

    Помчите меня

    В кипение сечи!»

2

И отроки с двух его взяли сторон,

  И, полный безумного гнева,

Слепой между ними помчался Гакон

И врезался в сечу, и, ей опьянен,

  Он рубит средь гула и рева

И валит ряды, как в лесу бурелом,

    Крестит топором

    И вправо и влево.

3

Но гуще и гуще все свалка кипит,

  Враги не жалеют урона,

Отрезан Гакон и от русских отбит,

И, видя то, князь Ярослав говорит:

  «Нужна свояку оборона!

Вишь, вражья его как осыпала рать!

    Пора выручать

    Слепого Гакона!»

4

И с новой напер на врагов он толпой,

  Просек через свалку дорогу,

Но вот на него налетает слепой,

Топор свой подъявши. «Да стой же ты, стой!

  Никак, ошалел он, ей-богу!

Ведь был ты без нас бы иссечен и стерт,

    Что ж рубишь ты, черт,

    Свою же подмогу?»

5

Но тот расходился, не внемлет словам,

  Удар за ударом он садит,

Молотит по русским щитам и броням,

Дробит и сечет шишаки пополам,

  Никто с разъяренным не сладит.

Насилу опомнился старый боец,

    Утих наконец

    И бороду гладит.

6

Дружина вздохнула, врагов разогнав;

  Побито, посечено вволю,

Лежат перемешаны прав и неправ,

И смотрит с печалию князь Ярослав

  На злую товарищей долю;

И едет он шагом, сняв острый шелом,

    С Гаконом вдвоем,

    По бранному полю…

Декабрь 1869 или январь 1870

Роман Галицкий

К Роману Мстиславичу в Галич послом

  Прислал папа римский легата.

И вот над Днестром, среди светлых хором,

  В венце из царьградского злата,

Князь слушает, сидя, посольскую речь,

Глаза опустив, опершися на меч.

  И молвит легат: «Далеко ты,

О княже, прославлен за доблесть свою!

    Ты в русском краю

Как солнце на всех изливаешь щедроты,

    Врагам ты в бою

  Являешься божиим громом;

Могучей рукой ты Царьград поддержал,

В земле половецкой не раз испивал

  От синего Дона шеломом.

Ты храбр, аки тур, и сердит, аки рысь, —

  Но ждет тебя большая слава,

Лишь римскому папе душой покорись,

  Святое признай его право:

Он может по воле решить и вязать,

На дом он на твой призовет благодать,

  На недругов — божье проклятье.

Прими ж от него королевскую власть,

    К стопам его пасть

Спеши — и тебе он отверзет объятья

И, сыном коль будешь его нареком,

Тебя опояшет духовным мечом!»

Замолк. И, лукавую выслушав речь,

    Роман на свой меч

  Взглянул — и его вполовину

Он выдвинул вон из нарядных ножон:

  «Скажи своему господину:

Когда так духовным мечом он силен,

  То он и хвалить его волен,

Но пусть он владеет по-прежнему им,

А я вот и этим, железным своим,

    Доволен.

А впрочем, за ласку к Червонной Руси

  Поклон ему наш отнеси!»

Начало 1870

Боривой

(Поморское сказание)

1

К делу церкви сердцем рьяный,

Папа шлет в Роскильду слово

И поход на бодричаны

Проповедует крестовый:

2

«Встаньте! Вас теснят не в меру

Те язычники лихие,

Подымайте стяг за веру, —

Отпускаю вам грехи я.

3

Генрик Лев на бой великий

Уж поднялся, мною званый,

Он идет от Брунзовика

Грянуть с тылу в бодричаны.

4

Все, кто в этом деле сгинет,

Кто падет под знаком крестным,

Прежде чем их кровь остынет, —

Будут в царствии небесном».

5

И лишь зов проникнул в дони,

Первый встал епископ Эрик;

С ним монахи, вздевши брони,

Собираются на берег.

6

Дале Свен пришел, сын Нилса,

В шишаке своем крылатом;

С ним же вместе ополчился

Викинг Кнут, сверкая златом;

7

Оба царственного рода,

За престол тягались оба,

Но для славного похода

Прервана меж ними злоба.

8

И, как птиц приморских стая,

Много панцирного люду,

И грохоча и блистая,

К ним примкнулось отовсюду.

9

Все струги, построясь рядом,

Покидают вместе берег,

И, окинув силу взглядом,

Говорит епископ Эрик:

10

«С нами бог! Склонил к нам папа

Преподобного Егорья, —

Разгромим теперь с нахрапа

Все славянское поморье!»

11

Свен же молвит: «В бранном споре

Не боюся никого я,

Лишь бы только в синем море

Нам не встретить Боривоя».

12

Но, смеясь, с кормы высокой

Молвит Кнут: «Нам нет препоны:

Боривой теперь далеко

Бьется с немцем у Арконы!»

13

И в веселии все трое,

С ними грозная дружина,

Все плывут в могучем строе

К башням города Волына.

14

Вдруг, поднявшись над кормою,

Говорит им Свен, сын Нилса:

«Мне сдалось: над той скалою

Словно лес зашевелился».

15

Кнут, вглядевшись, отвечает:

«Нет, не лес то шевелится, —

Щегол множество кивает,

О косицу бьет косица».

16

Встал епископ торопливо,

С удивлением во взоре:

«Что мне чудится за диво:

Кони ржут на синем море!»

17

Но епископу в смятенье

Отвечает бледный инок:

«То не ржанье, — то гуденье

Боривоевых волынок».

18

И внезапно, где играют

Всплески белые прибоя,

Из-за мыса выбегают

Волнорезы Боривоя.

19

Расписными парусами

Море синее покрыто,

Развилось по ветру знамя

Из божницы Святовита,

20

Плещут весла, блещут брони,

Топоры звенят стальные,

И, как бешеные кони,

Ржут волынки боевые.

21

И, начальным правя дубом,

Сам в чешуйчатой рубахе,

Боривой кивает чубом:

«Добрый день, отцы монахи!

22

Я вернулся из Арконы,

Где поля от крови рдеют,

Но немецкие знамена

Под стенами уж не веют.

23

В клочья ту порвавши лопать,

Заплатили долг мы немцам

И пришли теперь отхлопать

Вас по бритым по гуменцам!»

24

И под всеми парусами

Он ударил им навстречу:

Сшиблись вдруг ладьи с ладьями —

И пошла меж ними сеча.

25

То взлетая над волнами,

То спускаяся в пучины,

Бок о бок сцепясь баграми,

С криком режутся дружины;

26

Брызжут искры, кровь струится,

Треск и вопль в бою сомкнутом,

До заката битва длится, —

Не сдаются Свен со Кнутом.

27

Но напрасны их усилья:

От ударов тяжкой стали

Позолоченные крылья

С шлема Свена уж упали;

28

Пронзена в жестоком споре

Кнута крепкая кольчуга,

И бросается он в море

С опрокинутого струга;

20

А епископ Эрик, в схватке

Над собой погибель чуя,

Перепрыгнул без оглядки

Из своей ладьи в чужую;

30

Голосит: «Не пожалею

На икону ничего я,

Лишь в Роскильду поскорее

Мне б уйти от Боривоя!»

31

И гребцы во страхе тоже,

Силу рук своих удвоя,

Голосят: «Спаси нас, боже,

Защити от Боривоя!»

32

«Утекай, клобучье племя! —

Боривой кричит вдогоню, —

Вам вздохнуть не давши время,

Скоро сам я буду в дони!

33

К вам средь моря иль средь суши

Проложу себе дорогу

И заране ваши души

Обрекаю Чернобогу!»

34

Худо доням вышло, худо

В этой битве знаменитой;

В этот день морские чуда

Нажрались их трупов сыто,

35

И ладей в своем просторе

Опрокинутых немало

Почервоневшее море

Вверх полозьями качало.

36

Генрик Лев, идущий смело

На Волын к потехе ратной,

Услыхав про это дело,

В Брунзовик пошел обратно.

37

И от бодричей до Ретры,

От Осны до Дубовика,

Всюду весть разносят ветры

О победе той великой.

38

Шумом полн Волын веселым,

Вкруг Перуновой божницы

Хороводным ходят колом

Дев поморских вереницы;

39

А в Роскильдовском соборе

Собираются монахи,

Восклицают: «Горе, горе!»

И молебны служат в страхе,

40

И епископ с клирной силой,

На коленях в церкви стоя,

Молит: «Боже, нас помилуй!

Защити от Боривоя!»

Лето 1870

Ругевит

1

Над древними подъемляся дубами,

Он остров наш от недругов стерег;

В войну и мир равно честимый нами,

Он зорко вкруг глядел семью главами,

Наш Ругевит, непобедимый бог.

2

Курился дым ему от благовоний,

Его алтарь был зеленью обвит,

И много раз на кучах вражьих броней

У ног своих закланных видел доней

Наш грозный бог, наш славный Ругевит.

3

В годину бурь, крушенья избегая,

Шли корабли под сень его меча;

Он для своих защита был святая,

И ласточек доверчивая стая

В его брадах гнездилась, щебеча.

4

И мнили мы: «Жрецы твердят недаром,

Что если враг попрет его порог,

Он оживет, и вспыхнет взор пожаром,

И семь мечей подымет в гневе яром

Наш Ругевит, наш оскорбленный бог».

5

Так мнили мы, — но роковая сила

Уж обрекла нас участи иной;

Мы помним день: заря едва всходила,

Нежданные к нам близились ветрила,

Могучий враг на Ругу шел войной.

6

То русского шел правнук Мономаха,

Владимир шел в главе своих дружин,

На ругичан он первый шел без страха,

Король Владимир, правнук Мономаха,

Варягов князь и доней властелин.

7

Мы помним бой, где мы не устояли,

Где Яромир Владимиром разбит;

Мы помним день, где наши боги пали,

И затрещал под звоном вражьей стали,

И рухнулся на землю Ругевит.

8

Четырнадцать волов, привычных к плугу,

Дубовый вес стащить едва могли;

Рога склонив, дымяся от натугу,

Под свист бичей они его по лугу

При громких криках доней волокли.

9

И, на него взошед с крестом в деснице,

Держась за свой вонзенный в бога меч,

Епископ Свен, как вождь на колеснице,

Так от ворот разрушенной божницы

До волн морских себя заставил влечь.

10

И к берегу, рыдая, все бежали,

Мужи и старцы, женщины с детьми;

Был вой кругом. В неслыханной печали:

«Встань, Ругевит! — мы вслед ему кричали, —

Воспрянь, наш бог, и доней разгроми!»

11

Но он не встал. Где об утес громадный

Дробясь, кипит и пенится прибой,

Он с крутизны низвергнут беспощадно;

Всплеснув, валы его схватили жадно

И унесли, крутя перед собой.

12

Так поплыл прочь от нашего он края

И отомстить врагам своим не мог,

Дивились мы, друг друга вопрошая:

«Где ж мощь его? Где власть его святая?

Наш Ругевит ужели был не бог?»

13

И, пробудясь от первого испугу,

Мы не нашли былой к нему любви

И разошлись в раздумии по лугу,

Сказав: «Плыви, в беде не спасший Ругу,

Дубовый бог, плыви себе, плыви!»

Лето 1870

Ушкуйник

Одолела сила-удаль меня, молодца,

Не чужая, своя удаль богатырская!

А и в сердце тая удаль-то не вместится,

А и сердце-то от удали разорвется!

Пойду к батюшке на удаль горько плакаться,

Пойду к матушке на силу в ноги кланяться:

Отпустите свое детище дроченое,

Новгородским-то порядкам неученое,

Отпустите поиграти игры детские:

Те ль обозы бить низовые, купецкие,

Багрить на море кораблики урманские,

Да на Волге жечь остроги басурманские!

Осень 1870

Поток-богатырь

1

Зачинается песня от древних затей,

От веселых пиров и обедов,

И от русых от кос, и от черных кудрей,

И от тех ли от ласковых дедов,

Что с потехой охотно мешали дела;

От их времени песня теперь повела,

От того ль старорусского краю,

А чем кончится песня — не знаю.

2

У Владимира Солнышка праздник идет,

Пированье идет, ликованье,

С молодицами гридни ведут хоровод,

Гуслей звон и кимвалов бряцанье.

Молодицы что светлые звезды горят,

И под топот подошв, и под песенный лад,

Изгибаяся, ходят красиво,

Молодцы выступают на диво.

3

Но Поток-богатырь всех других превзошел:

Взглянет-искрами словно обмечет:

Повернется направо- что сизый орел,

Повернется налево — что кречет;

Подвигается мерно и взад и вперед,

То притопнет ногою, то шапкой махнет,

То вдруг станет, тряхнувши кудрями,

Пожимает на месте плечами.

4

И дивится Владимир на стройную стать,

И дивится на светлое око:

«Никому, — говорит, — на Руси не плясать

Супротив молодого Потока!»

Но уж поздно, встает со княгинею князь,

На три стороны в пояс гостям поклонясь,

Всем желает довольным остаться —

Это значит: пора расставаться.

5

И с поклонами гости уходят домой,

И Владимир княгиню уводит,

Лишь один остается Поток молодой,

Подбочася, по-прежнему ходит,

То притопнет ногою, то шапкой махнет,

Не заметил он, как отошел хоровод,

Не слыхал он Владимира ласку,

Продолжает по-прежнему пляску.

6

Вот уж месяц из-за лесу кажет рога,

И туманом подернулись балки,

Вот и в ступе поехала баба-яга,

И в Днепре заплескались русалки,

В Заднепровье послышался лешего вой,

По конюшням дозором пошел домовой,

На трубе ведьма пологом машет,

А Поток себе пляшет да пляшет.

7

Сквозь царьградские окна в хоромную сень

Смотрят светлые звезды, дивяся,

Как по белым стенам богатырская тень

Ходит взад и вперед, подбочася.

Перед самой зарей утомился Поток,

Под собой уже резвых не чувствует ног,

На мостницы как сноп упадает,

На полтысячи лет засыпает.

8

Много снов ему снится в полтысячи лет:

Видит славные схватки и сечи,

Красных девиц внимает радушный привет

И с боярами судит на вече;

Или видит Владимира вежливый двор,

За ковшами веселый ведет разговор,

Иль на ловле со князем гуторит,

Иль в совете настойчиво спорит.

9

Пробудился Поток на Москве на реке,

Пред собой видит терем дубовый;

Под узорным окном, в закутнбм цветнике,

Распускается розан махровый;

Полюбился Потоку красивый цветок,

И понюхать его норовится Поток,

Как в окне показалась царевна,

На Потока накинулась гневно:

10

«Шеромыжник, болван, неученый холоп!

Чтоб тебя в турий рог искривило!

Поросенок, теленок, свинья, эфиоп,

Чертов сын, неумытое рыло!

Кабы только не этот мой девичий стыд,

Что иного словца мне сказать не велит,

Я тебя, прощелыгу, нахала,

И не так бы еще обругала!»

11

Испугался Поток, не на шутку струхнул:

«Поскорей унести бы мне ноги!»

Вдруг гремят тулумбасы; идет караул,

Гонит палками встречных с дороги;

Едет царь на коне, в зипуне из парчи,

А кругом с топорами идут палачи, —

Его милость сбираются тешить,

Там кого-то рубить или вешать.

12

И во гневе за меч ухватился Поток:

«Что за хан на Руси своеволит?»

Но вдруг слышит слова: «То земной едет бог,

То отец наш казнить нас изволит!»

И на улице, сколько там было толпы,

Воеводы, бояре, монахи, попы,

Мужики, старики и старухи —

Все пред ним повалились на брюхи.

13

Удивляется притче Поток молодой:

«Если князь он, иль царь напоследок,

Что ж метут они землю пред ним бородой?

Мы честили князей, но не эдак!

Да и полно, уж вправду ли я на Руси?

От земного нас бога господь упаси!

Нам Писанием ведено строго

Признавать лишь небесного бога!»

14

И пытает у встречного он молодца:

«Где здесь, дядя, сбирается вече?»

Но на том от испугу не видно лица:

«Чур меня, — говорит, — человече!»

И пустился бежать от Потока бегом;

У того ж голова заходила кругом,

Он на землю как сноп упадает,

Лет на триста еще засыпает.

15

Пробудился Поток на другой на реке,

На какой? не припомнит преданье.

Погуляв себе взад и вперед в холодке,

Входит он во просторное зданье,

Видит: судьи сидят, и торжественно тут

Над преступником гласный свершается суд.

Несомненны и тяжки улики,

Преступленья ж довольно велики:

16

Он отца отравил, пару теток убил,

Взял подлогом чужое именье

Да двух братьев и трех дочерей задушил —

Ожидают присяжных решенья.

И присяжные входят с довольным лицом:

«Хоть убил, — говорят, — не виновен ни в чем!»

Тут платками им слева и справа

Машут барыни с криками: браво!

17

И промолвил Поток: «Со присяжными суд

Был обычен и нашему миру,

Но когда бы такой подвернулся нам шут,

В триста кун заплатил бы он виру!»

А соседи, косясь на него, говорят:

«Вишь, какой затесался сюда ретроград!

Отсталой он, то видно по платью,

Притеснять хочет меньшую братью!»

18

Но Поток из их слов ничего не поймет,

И в другое он здание входит;

Там какой-то аптекарь, не то патриот,

Пред толпою ученье проводит:

Что, мол, нету души, а одна только плоть

И что если и впрямь существует господь,

То он только есть вид кислорода,

Вся же суть в безначалье народа.

19

И, увидя Потока, к нему свысока

Патриот обратился сурово:

«Говори, уважаешь ли ты мужика?»

Но Поток вопрошает: «Какого?»

«Мужика вообще, что смиреньем велик!»

Но Поток говорит: «Есть мужик и мужик:

Если он не пропьет урожаю,

Я тогда мужика уважаю!»

20

«Феодал! — закричал на него патриот, —

Знай, что только в народе спасенье!»

Но Поток говорит: «Я ведь тоже народ,

Так за что ж для меня исключенье?»

Но к нему патриот: «Ты народ, да не тот!

Править Русью призван только черный народ!

То по старой системе всяк равен,

А по нашей лишь он полноправен!»

21

Тут все подняли крик, словно дернул их бес,

Угрожают Потоку бедою.

Слышно: почва, гуманность, коммуна, прогресс,

И что кто-то заеден средою.

Меж собой вперерыв, наподобье галчат,

Все об общем каком-то о деле кричат,

И Потока с язвительным тоном

Называют остзейским бароном.

22

И подумал Поток: «Уж, господь борони,

Не проснулся ли слишком я рано?

Ведь вчера еще, лежа на брюхе, они

Обожали московского хана,

А сегодня велят мужика обожать!

Мне сдается, такая потребность лежать

То пред тем, то пред этим на брюхе

На вчерашнем основана духе!»

23

В третий входит он дом, и объял его страх:

Видит, в длинной палате вонючей,

Все острижены вкруг, в сюртуках и в очках,

Собралися красавицы кучей.

Про какие-то женские споря права,

Совершают они, засуча рукава,

Пресловутое общее дело:

Потрошат чье-то мертвое тело.

24

Ужаснулся Поток, от красавиц бежит,

А они восклицают ехидно:

«Ах, какой он пошляк! ах, как он неразвит!

Современности вовсе не видно!»

Но Поток говорит, очутясь на дворе:

«То ж бывало у нас и на Лысой Горе,

Только ведьмы хоть голы и босы,

Но, по крайности, есть у них косы!»

25

И что видеть и слышать ему довелось:

И тот суд, и о боге ученье,

И в сиянье мужик, и девицы без кос —

Все приводит его к заключенью:

«Много разных бывает на свете чудес!

Я не знаю, что значит какой-то прогресс,

Но до здравого русского веча

Вам еще, государи, далече!»

26

И так сделалось гадко и тошно ему,

Что он наземь как сноп упадает

И под слово прогресс, как в чаду и дыму,

Лет на двести еще засыпает.

Пробужденья его мы теперь подождем;

Что, проснувшись, увидит, о том и споем,

А покудова он не проспится,

Наудачу нам петь не годится.

Начало 1871

Илья Муромец

1

Под броней с простым набором,

Хлеба кус жуя,

В жаркий полдень едет бором

Дедушка

2

Едет бором, только слышно,

Как бряцает бронь,

Топчет папоротник пышный

Богатырский конь.

3

И ворчит Илья сердито:

«Ну, Владимир, что ж?

Посмотрю я, без Ильи-то

Как ты проживешь?

4

Двор мне, княже, твой не диво!

Не пиров держусь!

Я мужик неприхотливый,

Был бы хлеба кус!

5

Но обнес меня ты чарой

В очередь мою —

Так шагай же, мой чубарый,

Уноси Илью!

6

Без меня других довольно:

Сядут — полон стол!

Только лакомы уж больно,

Любят женский пол!

7

Все твои богатыри-то,

Значит, молодежь;

Вот без старого Ильи-то

Как ты проживешь!

8

Тем-то я их боле стою,

Что забыл уж баб,

А как тресну булавою,

Так еще не слаб!

9

Правду молвить, для княжого

Не гожусь двора;

Погулять по свету снова

Без того пора!

10

Не терплю богатых сеней,

Мраморных тех плит;

От царьградских от курений

Голова болит!

11

Душно в Киеве, что в скрине,

Только киснет кровь!

Государыне-пустыне

Поклонюся вновь!

12

Вновь изведаю я, старый,

Волюшку мою —

Ну же, ну, шагай, чубарый,

Уноси Илью!»

13

И старик лицом суровым

Просветлел опять,

По нутру ему здоровым

Воздухом дышать;

14

Снова веет воли дикой

На него простор,

И смолой и земляникой

Пахнет темный бор.

Май [?] 1871

«Порой веселой мая…»

1

Порой веселой мая

По лугу вертограда,

Среди цветов гуляя,

Сам-друг идут два лада.

2

Он в мурмолке червленой,

Каменьем корзно шито,

Тесьмою золоченой

Вкрест голени обвиты;

3

Она же, молодая,

Вся в ткани серебристой;

Звенят на ней, сверкая,

Граненые мониста,

4

Блестит венец наборный,

А хвост ее понявы,

Шурша фатой узорной,

Метет за нею травы.

5

Ей весело, невесте,

«О милый! — молвит другу, —

Не лепо ли нам вместе

В цветах идти по лугу?»

6

И взор ее он встретил,

И стан ей обнял гибкий.

«О милая! — ответил

Со страстною улыбкой, —

7

Здесь рай с тобою сущий!

Воистину все лепо!

Но этот сад цветущий

Засеют скоро репой!»

8

«Как быть такой невзгоде! —

Воскликнула невеста, —

Ужели в огороде

Для репы нету места?»

9

А он: «Моя ты лада!

Есть место репе, точно,

Но сад испортить надо

Затем, что он цветочный!»

10

Она ж к нему: «Что ж будет

С кустами медвежины,

Где каждым утром будит

Нас рокот соловьиный?»

11

«Кусты те вырвать надо

Со всеми их корнями,

Индеек здесь, о лада,

Хотят кормить червями!»

12

Подняв свои ресницы,

Спросила тут невеста:

«Ужель для этой птицы

В курятнике нет места?»

13

«Как месту-то не быти!

Но соловьев, о лада,

Скорее истребити

За бесполезность надо!»

14

«А роща, где в тени мы

Скрываемся от жара,

Ее, надеюсь, мимо

Пройдет такая кара?»

15

«Ее порубят, лада,

На здание такое,

Где б жирные говяда

Кормились на жаркое;

16

Иль даже выйдет проще,

О жизнь моя, о лада,

И будет в этой роще

Свиней пастися стадо».

17

«О друг ты мой единый! —

Спросила тут невеста, —

Ужель для той скотины

Иного нету места?»

18

«Есть много места, лада,

Но наш приют тенистый

Затем изгадить надо,

Что в нем свежо и чисто!»

19

«Но кто же люди эти, —

Воскликнула невеста, —

Хотящие, как дети,

Чужое гадить место?»

20

«Чужим они, о лада,

Не многое считают:

Когда чего им надо,

То тащут и хватают».

21

«Иль то матерьялисты, —

Невеста вновь спросила, —

У коих трубочисты

Суть выше Рафаила?»

22

«Им имена суть многи,

Мой ангел серебристый,

Они ж и демагоги,

Они ж и анархисты.

23

Толпы их все грызутся,

Лишь свой откроют форум,

И порознь все клянутся

In verba вожакорум.

24

В одном согласны все лишь:

Коль у других именье

Отымешь и разделишь,

Начнется вожделенье.

25

Весь мир желают сгладить

И тем внести равенство,

Что все хотят загадить

Для общего блаженства!»

26

«Поведай, шуток кроме, —

Спросила тут невеста, —

Им в сумасшедшем доме

Ужели нету места?»

27

«О свет ты мой желанный!

Душа моя ты, лада!

Уж очень им пространный

Построить дом бы надо!

28

Вопрос: каким манером

Такой им дом построить?

Дозволить инженерам —

Премного будет стоить;

29

А земству предоставить

На их же иждивенье,

То значило б оставить

Постройку без движенья!»

30

«О друг, что ж делать надо,

Чтоб не погибнуть краю?»

«Такое средство, лада,

Мне кажется, я знаю:

31

Чтоб русская держава

Спаслась от их затеи,

Повесить Станислава

Всем вожакам на шеи!

32

Тогда пойдет все гладко

И станет все на место!»

«Но это средство гадко!» —

Воскликнула невеста.

33

«Ничуть не гадко, лада,

Напротив, превосходно:

Народу без наклада,

Казне ж весьма доходно».

34

«Но это средство скверно!» —

Сказала дева в гневе.

«Но это средство верно!» —

Жених ответил деве.

35

«Как ты безнравствен, право! —

В сердцах сказала дева, —

Ступай себе направо,

А я пойду налево!»

36

И оба, вздевши длани,

Расстались рассержены,

Она в сребристой ткани,

Он в мурмолке червленой.

37

«К чему ж твоя баллада?» —

Иная спросит дева.

— О жизнь моя, о лада,

Ей-ей, не для припева!

38

Нет, полн иного чувства,

Я верю реалистам:

Искусство для искусства

Равняю с птичьим свистом;

39

Я, новому ученью

Отдавшись без раздела,

Хочу, чтоб в песнопенье

Всегда сквозило дело.

40

Служите ж делу, струны!

Уймите праздный ропот!

Российская коммуна,

Прими мой первый опыт!

Июнь [?] 1871

Сватовство

1

По вешнему по складу

Мы песню завели,

Ой ладо, диди-ладо!

Ой ладо, лель-люли!

2

Поведай, песня наша,

На весь на русский край,

Что месяцев всех краше

Веселый месяц май!

3

В лесах, в полях отрада,

Все вербы расцвели —

Ой ладо, диди-ладо!

Ой ладо, лель-люли!

4

Затем так бодр и весел

Владимир, старый князь,

На подлокотни кресел

Сидит облокотясь.

5

И с ним, блестя нарядом,

В красе седых кудрей,

Сидит княгиня рядом

За пряжей за своей;

6

Кружась, жужжит и пляшет

Ее веретено,

Черемухою пашет

В открытое окно;

7

И тут же молодые,

Потупившие взгляд,

Две дочери княжие

За пяльцами сидят;

8

Сидят они так тихо,

И взоры в ткань ушли,

В груди ж поется лихо:

Ой ладо, лель-люли!

9

И вовсе им не шьется,

Хоть иглы изломай!

Так сильно сердце бьется

В веселый месяц май!

10

Когда ж берет из мочки

Княгиня волокно,

Украдкой обе дочки

Косятся на окно.

11

Но вот, забыв о пряже,

Княгиня молвит вдруг:

«Смотри, два гостя, княже,

Подъехали сам-друг!

12

С коней спрыгнули смело

У самого крыльца,

Узнать я не успела

Ни платья, ни лица!»

13

А князь смеется: «Знаю!

Пусть входят молодцы,

Не дальнего, чай, краю

Залетные птенцы!»

14

И вот их входит двое,

В лохмотьях и тряпьях,

С пеньковой бородою,

В пеньковых волосах;

15

Вошедши, на икону

Крестятся в красный кут,

А после по поклону

Хозяевам кладут.

16

Князь просит их садиться,

Он хитрость их проник,

Заране веселится

Обману их старик.

17

Но он обычай знает

И речь заводит сам:

«Отколе, — вопрошает, —

Пожаловали к нам?»

18

«Мы, княже-господине,

Мы с моря рыбаки,

Сейчас завязли в тине

Среди Днепра-реки!

19

Двух рыбок златоперых

Хотели мы поймать,

Да спрятались в кокорах,

Пришлося подождать!»

20

Но князь на это: «Братья,

Неправда, ей-же-ей!

Не мокры ваши платья,

И с вами нет сетей!

21

Днепра ж светлы стремнины,

Чиста его вода,

Не видано в нем тины

От веку никогда!»

22

На это гости: «Княже,

Коль мы не рыбаки,

Пожалуй, скажем глаже:

Мы брыньские стрелки!

23

Стреляем зверь да птицы

По дебрям по лесным,

А ноне две куницы

Пушистые следим;

21

Трущобой шли да дромом,

Досель удачи нет,

Но нас к твоим хоромам

Двойной приводит след!»

25

А князь на это: «Что вы!

Трущобой вы не шли,

Лохмотья ваши новы

И даже не в пыли!

26

Куниц же бьют зимою,

А ноне месяц май,

За зверью за иною

Пришли ко мне вы, чай!»

27

«Ну, княже, — молвят гости, —

Тебя не обмануть!

Так скажем уж попрости,

Кто мы такие суть:

28

Мы бедные калики,

Мы старцы-гусляры,

Но петь не горемыки,

Где только есть пиры!

29

Мы скрозь от Новаграда

Сюда с припевом шли:

Ой ладо, диди-ладо!

Ой ладо, лель-люли!

30

И если бы две свадьбы

Затеял ты сыграть,

Мы стали распевать бы

Да струны разбирать!»

31

«Вот это, — князь ответил, —

Другой выходит стих,

Но гуслей не заметил

При вас я никаких;

32

А что с припевом шли вы

Сквозь целый русский край,

Оно теперь не диво,

В веселый месяц май!

33

Теперь в ветвях березы

Поют и соловьи,

В лугах поют стрекозы,

В полях поют ручьи,

34

И много, в небе рея,

Поет пернатых стай —

Всех месяцев звончее

Веселый месяц май!

35

Но строй гуслярный, други,

Навряд ли вам знаком:

Вы носите кольчуги,

Вы рубитесь мечом!

36

В мешке не спрятать шила,

Вас выдал речи звук:

Пленкович ты Чурило,

А ты Степаныч Дюк!»

37

Тут с них лохмотья спали,

И, светлы как заря,

Два славные предстали

Пред ним богатыря;

38

Их бороды упали,

Смеются их уста,

Подобная едва ли

Встречалась красота.

39

Их кровь от сил избытка

Играет горячо,

Корсунская накидка

Надета на плечо;

40

Коты из аксамита

С камением цветным,

А берца вкрест обвиты

Обором золотным;

41

Орлиным мечут оком

Не взоры, но лучи;

На поясе широком

Крыжатые мечи.

42

С притворным со смущеньем

Глядят на них княжны,

Как будто превращеньем

И впрямь удивлены;

43

И взоры тотчас тихо

Склонили до земли,

А сердце скачет лихо:

Ой ладо, лель-люли!

44

Княгиня ж молвит: «Знала

Я это наперед,

Недаром куковала

Кукушка у ворот,

45

И снилось мне с полночи,

Что, голову подняв

И в лес уставя очи,

Наш лает волкодав!»

46

Но, вид приняв суровый,

Пришельцам молвит князь:

«Ответствуйте: почто вы

Вернулись, не спросясь?

47

Указан был отселе

Вам путь на девять лет —

Каким же делом смели

Забыть вы мой запрет?»

48

«Не будь, о княже, гневен!

Твой двор чтоб видеть вновь,

Армянских двух царевен

Отвергли мы любовь!

49

Зане твоих издавна

Мы любим дочерей!

Отдай же их, державный,

За нас, богатырей!»

50

Но, вид храня суровый,

А сам в душе смеясь:

«Мне эта весть не нова, —

Ответил старый князь, —

51

От русской я державы

Велел вам быть вдали,

А вы ко мне лукаво

На промысел пришли!

52

Но рыб чтоб вы не смели

Ловить в моем Днепру,

Все глуби я и мели

Оцепами запру!

53

Чтоб впредь вы не дерзали

Следить моих куниц,

Ограду я из стали

Поставлю круг границ;

54

Ни неводом вам боле,

Ни сетью не ловить —

Но будет в вашей воле

Добром их приманить!

55

Коль быть хотят за вами,

Никто им не мешай!

Пускай решают сами

В веселый месяц май!»

56

Услыша слово это,

С Чурилой славный Дюк

От дочек ждут ответа,

Сердец их слышен стук.

57

Что дочки им сказали —

Кто может, отгадай!

Мы слов их не слыхали

В веселый месяц май!

58

Мы слов их не слыхали,

Нам свист мешал дроздов,

Нам иволги мешали

И рокот соловьев!

59

И звонко так в болоте

Кричали журавли,

Что мы, при всей охоте,

Расслышать не могли!

60

Такая нам досада,

Расслышать не могли!

Ой ладо, диди-ладо!

Ой ладо, лель-люли!

Июнь [?] 1871

Алеша Попович

1

Кто веслом так ловко правит

Через аир и купырь?

Это тот Попович славный,

Тот Алеша-богатырь!

2

За плечами видны гусли,

А в ногах червленый щит,

Супротив его царевна

Полоненная сидит.

3

Под себя поджала ножки,

Летник свой подобрала

И считает робко взмахи

Богатырского весла.

4

«Ты почто меня, Алеша,

В лодку песней заманил?

У меня жених есть дома,

Ты ж, похитчик, мне не мил!»

5

Но, смеясь, Попович молвит:

«Не похитчик я тебе!

Ты взошла своею волей,

Покорись своей судьбе!

6

Ты не первая попалась

В лодку, девица, мою:

Знаменитым птицеловом

Я слыву в моем краю!

7

Без силков и без приманок

Я не раз меж камышей

Голубых очеретянок

Песней лавливал моей!

8

Но в плену, кого поймаю,

Без нужды я не морю;

Покорися же, царевна,

Сдайся мне, богатырю!»

9

Но она к нему: «Алеша,

Тесно в лодке нам вдвоем,

Тяжела ей будет ноша,

Вместе ко дну мы пойдем!»

10

Он же к ней: «Смотри, царевна,

Видишь там, где тот откос,

Как на солнце быстро блещут

Стаи легкие стрекоз?

11

На лозу когда бы сели,

Не погнули бы лозы;

Ты же в лодке не тяжеле

Легкокрылой стрекозы».

12

И душистый гнет он аир,

И, скользя очеретом,

Стебли длинные купавок

Рвет сверкающим веслом.

13

Много певников нарядных

В лодку с берега глядит,

Но Поповичу царевна,

Озираясь, говорит:

14

«Птицелов ты беспощадный,

Иль тебе меня не жаль?

Отпусти меня на волю,

Лодку к берегу причаль!»

15

Он же, в берег упираясь

И осокою шурша,

Повторяет только: «Сдайся,

Сдайся, девица-душа!

16

Я люблю тебя, царевна,

Я хочу тебя добыть,

Вольной волей иль неволей

Ты должна меня любить».

17

Он весло свое бросает,

Гусли звонкие берет —

Дивным пением дрожащий

Огласился очерет.

18

Звуки льются, звуки тают…

То не ветер ли во ржи?

Не крылами ль задевают

Медный колокол стрижи?

19

Иль в тени журчат дубравной

Однозвучные ключи?

Иль ковшей то звон заздравный?

Иль мечи бьют о мечи?

20

Пламя ль блещет? Дождь ли льется?

Буря ль встала, пыль крутя?

Конь ли по полю несется?

Мать ли пестует дитя?

21

Или то воспоминанье,

Отголосок давних лет?

Или счастья обещанье?

Или смерти то привет?

22

Песню кто уразумеет?

Кто поймет ее слова?

Но от звуков сердце млеет

И кружится голова.

23

Их услыша, присмирели

Пташек резвые четы,

На тростник стрекозы сели,

Преклонилися цветы:

24

Погремок, пестрец, и шилькик,

И болотная заря

К лодке с берега нагнулись

Слушать песнь богатыря.

25

Так с царевной по теченью

Он уносится меж трав,

И она внимает пенью,

Руку белую подняв.

26

Что внезапно в ней свершилось?

Тоскованье ль улеглось?

Сокровенное ль открылось?

Невозможное ль сбылось?

27

Словно давние печали

Разошлися как туман,

Словно все преграды пали

Или были лишь обман!

28

Взором любящим невольно

В лик его она впилась,

Ей и радостно и больно,

Слезы капают из глаз.

29

Любит он иль лицемерит —

Для нее то все равно,

Этим звукам сердце верит

И дрожит, побеждено.

30

И со всех сторон их лодку

Обняла речная тишь,

И куда ни обернешься —

Только небо да камыш…

Лето 1871

Садко

1

Сидит у царя водяного Садко

И с думою смотрит печальной,

Как моря пучина над ним высоко

Синеет сквозь терем хрустальный.

2

Там ходят как тени над ним корабли,

Товарищи там его ищут,

Там берег остался цветущей земли,

Там птицы порхают и свищут;

3

А здесь на него любопытно глядит

Белуга, глазами моргая,

Иль мелкими искрами мимо бежит

Снятков серебристая стая;

4

Куда он ни взглянет, все синяя гладь,

Все воду лишь видит да воду,

И песни устал он на гуслях играть

Царю водяному в угоду.

5

А царь, улыбаясь, ему говорит:

«Садко, мое милое чадо,

Поведай, зачем так печален твой вид?

Скажи мне, чего тебе надо?

6

Кутья ли с шафраном моя не вкусна?

Блины с инбирем не жирны ли?

Аль в чем неприветна царица-жена?

Аль дочери чем досадили?

7

Смотри, как алмазы здесь ярко горят,

Как много здесь яхонтов алых!

Сокровищ ты столько нашел бы навряд

В хваленых софийских подвалах!»

8

«Ты гой еси, царь-государь водяной,

Морское пресветлое чудо!

Я много доволен твоею женой,

И мне от царевен не худо;

9

Вкусны и кутья, и блины с инбирем,

Одно, государь, мне обидно:

Куда ни посмотришь, все мокро кругом,

Сухого местечка не видно!

10

Что пользы мне в том, что сокровищ полны

Подводные эти хоромы?

Увидеть бы мне хотя б зелень сосны!

Прилечь хоть на ворох соломы!

11

Богатством своим ты меня не держи;

Все роскоши эти и неги

Я б отдал за крик перепелки во ржи,

За скрыл новгородской телеги!

12

Давно так не видно мне божьего дня,

Мне запаху здесь только тина;

Хоть дегтем повеяло б раз на меня,

Хоть дымом курного овина!

13

Когда же я вспомню, что этой порой

Весна на земле расцветает,

И сам уж не знаю, что станет со мной:

За сердце вот так и хватает!

14

Теперь у нас пляски в лесу в молодом,

Забыты и стужа и слякоть —

Когда я подумаю только о том,

От грусти мне хочется плакать!

15

Теперь, чай, и птица, и всякая зверь

У нас на земле веселится;

Сквозь лист прошлогодний пробившись, теперь

Синеет в лесу медуница!

16

Во свежем, в зеленом, в лесу молодом

Березой душистою пахнет —

И сердце во мне, лишь помыслю о том,

С тоски изнывает и чахнет!»

17

«Садко, мое чадо, городишь ты вздор!

Земля нестерпима от зною!

Я в этом сошлюся на целый мой двор,

Всегда он согласен со мною!

18

Мой терем есть моря великого пуп;

Твой жеребий, стало быть, светел;

А ты непонятлив, несведущ и глуп,

Я это давно уж заметил!

19

Ты в думе пригоден моей заседать,

Твою возвеличу я долю

И сан водяного советника дать

Тебе непременно изволю!»

20

«Ты гой еси, царь-государь водяной!

Премного тебе я обязан,

Но почести я недостоин морской,

Уж очень к земле я привязан;

21

Бывало, не все там норовилось мне,

Не по сердцу было иное;

С тех пор же, как я очутился на дне,

Мне все стало мило земное;

22

Припомнился пес мне, и грязен и хил,

В репьях и в copy извалялся;

На пир я в ту пору на званый спешил,

А он мне под ноги попался;

23

Брюзгливо взглянув, я его отогнал, —

Ногой оттолкнул его гордо —

Вот этого пса я б теперь целовал

И в темя, и в очи, и в морду!»

24

«Садко, мое чадо, на кую ты стать

О псе вспоминаешь сегодня?

Зачем тебе грязного пса целовать?

На то мои дочки пригодней!

25

Воистину, чем бы ты им не жених?

Я вижу, хоть в ус и не дую,

Пошла за тебя бы любая из них,

Бери ж себе в жены любую!»

26

«Ты гой еси, царь-государь водяной,

Морское пресветлое чудо!

Боюся, от брака с такою женой

Не вышло б душе моей худо!

27

Не спорю, они у тебя хороши

И цвет их очей изумрудный,

Но только колючи они, как ерши,

Нам было б сожительство трудно!

28

Я тем не порочу твоих дочерей,

Но я бы не то что любую,

А всех их сейчас променял бы, ей-ей,

На первую девку рябую!»

29

«Садко, мое чадо, уж очень ты груб,

Не нравится речь мне такая;

Когда бы твою не ценил я игру б,

Ногой тебе дал бы пинка я!

30

Но печени как-то сегодня свежо,

Веселье в утробе я чую;

О свадьбе твоей потолкуем ужо,

Теперь же сыграй плясовую!»

31

Ударил Садко по струнам трепака,

Сам к черту шлет царскую ласку,

А царь, ухмыляясь, уперся в бока,

Готовится, дрыгая, в пляску;

32

Сперва лишь на месте поводит усом,

Щетинистой бровью кивает,

Но вот запыхтел и надулся, как сом,

Все боле его разбирает;

33

Похаживать начал, плечьми шевеля,

Подпрыгивать мимо царицы,

Да вдруг как пойдет выводить вензеля,

Так все затряслись половицы.

34

«Ну, — мыслит Садко, — я тебя заморю!»

С досады быстрей он играет,

Но, как ни частит, водяному царю

Все более сил прибывает:

35

Пустился навыверт пятами месить,

Закидывать ногу за ногу;

Откуда взялася, подумаешь, прыть?

Глядеть индо страшно, ей-богу!

36

Бояре в испуге ползут окарачь,

Царица присела аж на пол,

Пищат-ин царевны, а царь себе вскачь

Знай чешет ногами оба пол.

37

То, выпятя грудь, на придворных он прет,

То, скорчившись, пятится боком,

Ломает коленца и взад и вперед,

Валяет загребом и скоком;

38

И все веселей и привольней ему,

Коленца выходят все круче —

Темнее становится все в терему,

Над морем сбираются тучи…

39

Но шибче играет Садко, осерча,

Сжав зубы и брови нахмуря,

Он злится, он дергает струны сплеча —

Вверху подымается буря…

40

Вот дальними грянул раскатами гром,

Сверкнуло в пучинном просторе,

И огненным светом зардела кругом

Глубокая празелень моря.

41

Вот крики послышались там высоко:

То гибнут пловцы с кораблями —

Отчаянней бьет пятернями Садко,

Царь бешеней месит ногами;

42

Вприсядку понес его черт ходуном,

Он фыркает, пышет и дует:

Гремит плясовая, колеблется дом,

И море ревет и бушует…

43

И вот пузыри от подстенья пошли,

Садко уже видит сквозь стены:

Разбитые ко дну летят корабли,

Крутяся средь ила и пены;

44

Он видит: моряк не один потонул,

В нем сердце исполнилось жали,

Он сильною хваткой за струны рванул —

И, лопнув, они завизжали.

45

Споткнувшись, на месте стал царь водяной,

Ногою подъятой болтая:

«Никак, подшутил ты, Садко, надо мной?

Противна мне шутка такая!

46

Не в пору, невежа, ты струны порвал,

Как раз когда я расплясался!

Такого колена никто не видал,

Какое я дать собирался!

47

Зачем здоровее ты струн не припас?

Как буду теперь без музыки?

Аль ты, неумытый, плясать в сухопляс

Велишь мне, царю и владыке?»

48

И плесом чешуйным в потылицу царь

Хватил его, ярости полный,

И вот завертелся Садко как кубарь,

И вверх понесли его волны…

49

Сидит в Новеграде Садко невредим,

С ним вящие все уличане;

На скатерти браной шипит перед ним

Вино в венецейском стакане;

50

Степенный посадник, и тысяцкий тут,

И старых посадников двое,

И с ними кончанские старосты пьют

Здоровье Садку круговое.

51

«Поведай, Садко, уходил ты куда?

На чудскую Емь аль на Балты?

Где бросил свои расшивные суда?

И без вести где пропадал ты?»

52

Поет и на гуслях играет Садко,

Поет про царя водяного:

Как было там жить у него нелегко

И как уж он пляшет здорово;

53

Поет про поход без утайки про свой,

Какая чему была чередь, —

Качают в сомнении все головой,

Не могут рассказу поверить.

Ноябрь 1871 — март 1872

Канут

1

Две вести ко князю Кануту пришли:

Одну, при богатом помине,

Шлет сват его Магнус; из русской земли

Другая пришла от княгини.

2

С певцом своим Магнус словесную весть

Без грамоты шлет харатейной:

Он просит Канута, в услугу и в честь,

Приехать на съезд на семейный;

3

Княгиня ж ко грамоте тайной печать

Под многим привесила страхом,

И вслух ее строки Канут прочитать

Велит двум досужим монахам.

4

Читают монахи: «Супруг мой и князь!

Привиделось мне сновиденье:

Поехал в Роскильду, в багрец нарядясь,

На Магнуса ты приглашенье;

5

Багрец твой стал кровью в его терему —

Супруг мой, молю тебя слезно,

Не верь его дружбе, не езди к нему,

Любимый, желанный, болезный!»

6

Монахи с испугу речей не найдут:

«Святые угодники с нами!»

Взглянул на их бледные лица Канут,

Пожал, усмехаясь, плечами:

7

«Я Магнуса знаю, правдив он и прям,

Дружил с ним по нынешний день я —

Ужель ему веры теперь я не дам

Княгинина ради виденья!»

8

И берегом в путь выезжает морским

Канут, без щита и без брони,

Три отрока едут поодаль за ним,

Их весело топают кони.

9

Певец, что посылан его пригласить,

С ним едет по берегу рядом;

Тяжелую тайну клялся он хранить,

С опущенным едет он взглядом.

10

Дыханием теплым у моря весна

Чуть гривы коней их шевелит,

На мокрый песок набегает волна

И пену им под ноги стелет.

11

Но вот догоняет их отрок один,

С Канутом, сняв шлык, поравнялся:

«Уж нам не вернуться ли, князь-господин?

Твой конь на ходу расковался!»

12

«Пускай расковался! — смеется Канут, —

Мягка нам сегодня дорога,

В Роскильде коня кузнецы подкуют,

У свата, я чаю, их много!»

13

К болоту тропа, загибаясь, ведет,

Над ним, куда око ни глянет,

Вечерний туман свои нити прядет

И сизые полосы тянет.

14

От отроков вновь отделился один,

Равняет коня с господином:

«За этим туманищем, князь-господин,

Не видно твоей головы нам!»

15

«Пускай вам не видно моей головы —

Я, благо, живу без изъяна!

Опять меня целым увидите вы,

Как выедем мы из тумана!»

16

Въезжают они во трепещущий бор,

Весь полный весеннего крика;

Гремит соловьиный в шиповнике хор,

Звездится в траве земляника;

17

Черемухи ветви душистые гнут,

Все дикие яблони в цвете;

Их запах вдыхаючи, мыслит Канут:

«Жить любо на божием свете!»

18

Украдкой певец на него посмотрел,

И жалость его охватила:

Так весел Канут, так доверчив и смел,

Кипит в нем так молодо сила;

19

Ужели сегодня во гроб ему лечь,

Погибнуть в подводе жестоком?

И хочется князя ему остеречь,

Спасти околичным намеком.

20

Былину старинную он затянул;

В зеленом, пустынном просторе

С припевом дубравный сливается гул:

«Ой море, ой синее море!

21

К царевичу славному теща и тесть

Коварной исполнены злости;

Изменой хотят они зятя известь.

Зовут его ласково в гости.

22

Но морю, что, мир обтекая, шумит,

Известно о их заговоре;

Не езди, царевич, оно говорит —

Ой море, ой синее море!

23

На верную смерть ты пускаешься в путь,

Твой тесть погубить тебя хочет,

Тот меч, что он завтра вонзит тебе в грудь,

Сегодня уж он его точит!

24

Страшению моря царевич не внял,

Не внял на великое горе,

Спускает ладью он на пенистый вал —

Ой море, ой синее море!

25

Плывет он на верную гибель свою,

Беды над собою не чает,

И скорбно его расписную ладью

И нехотя море качает…»

26

Певец в ожидании песню прервал,

Украдкой глядит на Канута;

Беспечно тот едет себе вперевал,

Рвет ветки с черемухи гнутой;

27

Значение песни ему невдомек,

Он весел, как был и с почину,

И, видя, как он от догадки далек,

Певец продолжает былину:

28

«В ладье не вернулся царевич домой,

Наследную вотчину вскоре

Сватья разделили его меж собой —

Ой море, ой синее море!

29

У берега холм погребальный стоит,

Никем не почтен, не сторожен,

В холме том убитый царевич лежит,

В ладью расписную положен;

30

Лежит с погруженным он в сердце мечом,

Не в бармах, не в царском уборе,

И тризну свершает лишь море по нем —

Ой море, ой синее море!»

31

Вновь очи певец на Канута поднял:

Тот свежими клена листами

Гремучую сбрую коня разубрал,

Утыкал очелок цветами;

32

Глядит он на мошек толкущийся рой

В лучах золотого захода

И мыслит, воздушной их тешась игрой:

«Нам ясная завтра погода!»

33

Былины значенье ему невдогад,

Он едет с весельем во взоре

И сам напевает товарищу в лад:

«Ой море, ой синее море!»

34

Его не спасти! Ему смерть суждена!

Влечет его темная сила!

Дыханьем своим молодая весна,

Знать, разум его опьянила!

35

Певец замолчал. Что свершится, о том

Ясней намекнуть он не смеет,

Поют соловьи, заливаясь, кругом,

Шиповник пахучий алеет;

36

Не чует погибели близкой Канут,

Он едет к беде неминучей,

Кругом соловьи, заливаясь, поют,

Шиповник алеет пахучий…

Декабрь [?] 1872

Слепой

1

Князь выехал рано средь гридней своих

В сыр-бор полеванья изведать;

Гонял он и вепрей, и туров гнедых,

Но время доспело, звон рога утих,

Пора отдыхать и обедать.

2

В логу они свежем под дубом сидят

И брашна примаются рушать;

И князь говорит: «Мне отрадно звучат

Ковши и братины, но песню бы рад

Я в зелени этой послушать!»

3

И отрок озвался: «За речкою там

Убогий мне песенник ведом;

Он слеп, но горазд ударять по струнам»;

И князь говорит: «Отыщи его нам,

Пусть тешит он нас за обедом!»

4

Ловцы отдохнули, братины допив,

Сидеть им без дела не любо,

Поехали дале, про песню забыв, —

Гусляр между тем на княжой на призыв

Бредет ко знакомому дубу.

5

Он щупает посохом корни дерев,

Плетется один чрез дубраву,

Но в сердце звучит вдохновенный напев,

И дум благодатных уж зреет посев,

Слагается песня на славу.

6

Пришел он на место: лишь дятел стучит,

Лишь в листьях стрекочет сорока —

Но в сторону ту, где, не видя, он мнит,

Что с гриднями князь в ожиданье сидит,

Старик поклонился глубоко:

7

«Хвала тебе, княже, за ласку твою,

Бояре и гридни, хвала вам!

Начать песнопенье готов я стою —

О чем же я, старый и бедный, спою

Пред сонмищем сим величавым?

8

Что в вещем сказалося сердце моем,

То выразить речью возьмусь ли?»

Пождал — и, не слыша ни слова кругом,

Садится на кочку, поросшую мхом,

Персты возлагает на гусли.

9

И струн переливы в лесу потекли,

И песня в глуши зазвучала…

Все мира явленья вблизи и вдали:

И синее море, и роскошь земли,

И цветных камений начала,

10

Что в недрах подземия блеск свой таят,

И чудища в море глубоком,

И в темном бору заколдованный клад,

И витязей бой, и сверкание лат —

Все видит духовным он оком.

11

И подвиги славит минувших он дней,

И все, что достойно, венчает:

И доблесть народов, и правду князей —

И милость могучих он в песне своей

На малых людей призывает.

12

Привет полоненному шлет он рабу,

Укор градоимцам суровым,

Насилье ж над слабым, с гордыней на лбу,

К позорному он пригвождает столбу

Грозящим пророческим словом.

13

Обильно растет его мысли зерно,

Как в поле ячмень золотистый;

Проснулось, что в сердце дремало давно —

Что было от лет и от скорбей темно,

Воскресло прекрасно и чисто.

14

И лик озарен его тем же огнем,

Как в годы борьбы и надежды,

Явилася власть на челе поднятом,

И кажутся царской хламидой на нем

Лохмотья раздранной одежды.

15

Не пелось ему еще так никогда,

В таком расцветанье богатом

Еще не сплеталася дум череда —

Но вот уж вечерняя в небе звезда

Зажглася над алым закатом.

16

К исходу торжественный клонится лад,

И к небу незрящие взоры

Возвел он, и, духом могучим объят,

Он песнь завершил — под перстами звучат

Последние струн переборы.

17

Но мертвою он тишиной окружен,

Безмолвье пустынного лога

Порой прерывает лишь горлицы стон,

Да слышны сквозь гуслей смолкающий звон

Призывы далекого рога.

18

На диво ему, что собранье молчит,

Поник головою он думной —

И вот закачалися ветви ракит,

И тихо дубрава ему говорит:

«Ты гой еси, дед неразумный!

19

Сидишь одинок ты, обманутый дед,

На месте ты пел опустелом!

Допиты братины, окончен обед,

Под дубом души человеческой нет,

Разъехались гости за делом!

20

Они средь моей, средь зеленой красы

Порскают, свой лов продолжая;

Ты слышишь, как, в след утыкая носы,

По зверю вдали заливаются псы,

Как трубит охота княжая!

21

Ко сбору ты, старый, прийти опоздал,

Ждать некогда было боярам,

Ты песней награды себе не стяжал,

Ничьих за нее не услышишь похвал,

Трудился, убогий, ты даром!»

22

«Ты гой еси, гой ты, дубравушка-мать,

Сдается, ты правду сказала!

Я пел одинок, но тужить и роптать

Мне, старому, было б грешно и нестать —

Наград мое сердце не ждало!

23

Воистину, если б очей моих ночь

Безлюдья от них и не скрыла,

Я песни б не мог и тогда перемочь,

Не мог от себя отогнать бы я прочь,

Что душу мою охватило!

24

Пусть по следу псы, заливаясь, бегут,

Пусть ловлею князь удоволен!

Убогому петь не тяжелый был труд,

А песня ему не в хвалу и не в суд,

Зане он над нею не волен!

25

Она, как река в половодье, сильна,

Как росная ночь, благотворна,

Тепла, как душистая в мае весна,

Как солнце приветна, как буря грозна,

Как лютая смерть необорна!

26

Охваченный ею не может молчать,

Он раб ему чуждого духа,

Вожглась ему в грудь вдохновенья печать,

Неволей иль волей он должен вещать,

Что слышит подвластное ухо!

27

Не ведает горный источник, когда

Потоком он в степи стремится,

И бьет и кипит его, пенясь, вода,

Придут ли к нему пастухи и стада

Струями его освежиться!

28

Я мнил: эти гусли для князя звучат,

Но песня, по мере как пелась,

Невидимо свой расширяла охват,

И вольный лился без различия лад

Для всех, кому слушать хотелось!

29

И кто меня слушал, привет мой тому!

Земле-государыне слава!

Ручью, что ко слову журчал моему!

Вам, звездам, мерцавшим сквозь синюю тьму!

Тебе, мать сырая дубрава!

30

И тем, кто не слушал, мой также привет!

Дай бог полевать им не даром!

Дай князю без горя прожить много лет,

Простому народу без нужды и бед,

Без скорби великим боярам!»

Январь 1873

Благоразумие

Поразмыслив аккуратно,

Я избрал себе дорожку

И иду по ней без шума,

Понемножку, понемножку!

Впрочем, я ведь не бесстрастен,

Я не холоден душою,

И во мне ведь закипает

Ретивое, ретивое!

Если кто меня обидит,

Не спущу я, как же можно!

Из себя как раз я выйду,

Осторожно, осторожно!

Без ума могу любить я,

Но любить, конечно, с толком,

Я готов и правду резать,

Тихомолком, тихомолком!

Если б брат мой захлебнулся,

Я б не стал махать руками,

Тотчас кинулся бы в воду,

С пузырями, с пузырями!

Рад за родину сразиться!

Пусть услышу лишь картечь я,

Грудью лягу в чистом поле,

Без увечья, без увечья!

Послужу я и в синклите,

Так чтоб ведали потомки;

Но уж если пасть придется —

Так соломки, так соломки!

Кто мне друг, тот друг мне вечно,

Все родные сердцу близки,

Всем союзникам служу я,

По-австрийски, по-австрийски!

Конец 1853 или начало 1854

[А.М. Жемчужникову]

Вхожу в твой кабинет,

Ищу тебя, бездельник,

Тебя же нет как нет,

Знать, нынче понедельник.

Пожалуй приезжай

Ко мне сегодня с братом:

Со мной откушать чай

И утку с кресс-салатом.

Венгерское вино

Вас ждет (в бутылке ль, в штофе ль —

Не знаю), но давно

Заказан уж картофель.

Я в городе один,

А мать живет на даче,

Из-за таких причин

Жду ужину удачи.

Армянский славный край

Лежит за Араратом,

Пожалуй приезжай

Ко мне сегодня с братом!

1854

«Исполнен вечным идеалом…»

Исполнен вечным идеалом,

Я не служить рожден, а петь!

Не дай мне, Феб, быть генералом,

Не дай безвинно поглупеть!

О Феб всесильный! на параде

Услышь мой голос свысока:

Не дай постичь мне, бога ради,

Святой поэзии носка!

5 октября 1856

Весенние чувства необузданного древнего

Дождусь ли той истории,

Когда придет весна

И молодой цикории

Засветит желтизна!

Уже любовной жаждою

Вся грудь моя горит,

И вспрыгнуть щепка каждая

На щепку норовит.

Земля цветами новыми

Покрылася опять,

Пошли быки с коровами

В зеленый луг гулять,

И, силой обаятельной

За стадом их влеком,

Готов я бессознательно

Сам сделаться быком!

Февраль 1859

[К.К. Павловой]

Прошу простить великодушно,

Что я, как старый генерал,

В борьбе суровой с жизнью душной,

Моим посланьем опоздал!

(Сравненье здесь с главою рати,

Без предыдущего звена,

Хоть Вам покажется некстати,

Но рифма мне была нужна.)

Итак, без дальних отступлений,

Желаю Вам на Новый год

Поболе новых вдохновений,

Помене тягостных забот.

Для Вас дай бог, чтоб в этом годе

Взошла счастливая заря!

Р. S.

Со мной о Вашем переводе

Из драмы «Фауст» говоря,

Упомянули Вы недавно

(Серебролукий Вас прости!),

Что все бы шло довольно плавно,

Но трудно стих перевести,

Где Фауст, в яром озлобленье,

Кляня все то, что deus vult ^[2],

Вдруг говорит для заключенья:

«Und fluch vor Allem der Geduld!»

Вращаясь в Фебовом синклите,

Быть может, стал я слишком лих,

Но как Вам кажется, скажите,

Нельзя ли тот строптивый стих

(Храня при том с почтеньем эха

Оригинала глубину)

Перевести не без успеха:

«Терпенье глупое кляну»?

Начало 1860-х годов (?)

Бунт в Ватикане

Взбунтовалися кастраты,

Входят в папины палаты:

«Отчего мы не женаты?

Чем мы виноваты?»

Говорит им папа строго:

«Это что за синагога?

Не боитеся вы бога?

Прочь! Долой с порога!»

Те к нему: «Тебе-то ладно,

Ты живешь себе прохладно,

А вот нам так безотрадно,

Очень уж досадно!

Ты живешь себе по воле,

Чай, натер себе мозоли,

А скажи-ка: таково ли

В нашей горькой доле?»

Говорит им папа: «Дети,

Было прежде вам глядети,

Потеряв же вещи эти,

Надобно терпети!

Жалко вашей мне утраты;

Я, пожалуй, в виде платы,

Прикажу из лучшей ваты

Вставить вам заплаты!»

Те к нему: «На что нам вата?

Это годно для халата!

Не мягка, а жестковата

Вещь, что нам нужна-то!»

Папа к ним: «В раю дам место,

Будет каждому невеста,

В месяц по два пуда теста.

Посудите: вес-то!»

Те к нему: «Да что нам в тесте,

Будь его пудов хоть двести,

С ним не вылепишь невесте

Tо, чем жить с ней вместе!»

«Эх, нелегкая пристала! —

Молвил папа с пьедестала, —

Уж коль с воза что упало,

Так пиши: пропало!

Эта вещь, — прибавил папа, —

Пропади хоть у Приапа,

Нет на это эскулапа,

Эта вещь — не шляпа!

Да и что вы в самом деле?

Жили б вы в моей капелле,

Под начальством Антонелли,

Да кантаты пели!»

«Нет, — ответствуют кастраты, —

Пий ты этакий девятый,

Мы уж стали сиповаты,

Поючи кантаты!

А не хочешь ли для дива

Сам пропеть нам „Casta diva“?

Да не грубо, а пискливо,

Тонко особливо!»

Испугался папа: «Дети,

Для чего ж мне тонко пети?

Да и как мне разумети

Предложенья эти?»

Те к нему: «Проста наука,

В этом мы тебе порука,

Чикнул раз, и вся тут штука —

Вот и бритва! Ну-ка!»

Папа ж думает: «Оно-де

Было б даже не по моде

Щеголять мне в среднем роде!»

Шлет за Де-Мероде.

Де-Мероде ж той порою,

С королем готовясь к бою,

Занимался под горою

Папской пехтурою:

Все в подрясниках шелковых,

Ранцы их из шкурок новых,

Шишек полные еловых,

Сам в чулках лиловых.

Подбегает Венерати:

«Вам, — кричит, — уж не до рати!

Там хотят, совсем некстати,

Папу холощати!»

Искушенный в ратном строе,

Де-Мерод согнулся втрое,

Видит, дело-то плохое,

Молвит: «Что такое?»

Повторяет Венерати:

«Вам теперь уж не до рати,

Там хотят, совсем некстати,

Папу холощати!»

Вновь услышав эту фразу,

Де-Мероде понял сразу,

Говорит: «Оно-де с глазу;

Слушаться приказу!»

Затрубили тотчас трубы,

В войске вспыхнул жар сугубый,

Так и смотрят все, кому бы

Дать прикладом в зубы?

Де-Мероде, в треуголке,

В рясе только что с иголки,

Всех везет их в одноколке

К папиной светелке.

Лишь вошли в нее солдаты,

Испугалися кастраты,

Говорят: «Мы виноваты!

Будем петь без платы!»

Добрый папа на свободе

Вновь печется о народе,

А кастратам Де-Мероде

Молвит в этом роде:

«Погодите вы, злодеи!

Всех повешу за… я!»

Папа ж рек, слегка краснея:

«Надо быть умнее!» ^[3]

И конец настал всем спорам;

Прежний при дворе декорум,

И пищат кастраты хором

Вплоть ad finem seculorum!.. ^[4]

Февраль-март 1864

[Б.М. Маркевичу]

Ты, что, в красе своей румяной,

Предмет восторженной молвы,

Всегда изящный, вечно рьяный,

Цветешь на берегах Невы,

Когда к тебе недавно, сдуру,

Я обратил наивный зов

Держать из дружбы корректуру

Моих неизданных стихов,

Едва их удостоив взгляда,

Должно быть полусонный, ты

С небрежной ленью Алкивьяда

Переворачивал листы.

Сменив Буткова на Каткова,

Отверг ты всякий ложный стыд.

Тебе смысл здравый не окова,

Тебя нелепость не страшит.

И я, тобою искаженный,

С изнеможением в кости,

Спешу, смиренный и согбенный,

Тебе спасибо принести;

Для каждого стиха errata ^[5]

С утра до вечера пишу,

С супружней кротостью Сократа

Твою ксантиппость я сношу.

Ругню, вранье, толчки, побои

Приняв, безропотно стою,

Смиренно под твои помои

Склоняю голову мою,

И в благодарности не шаток,

И твердо веря в связь сердец,

Плету тебе из опечаток

Неувядаемый венец.

Они, роскошные, как злаки,

Пестрят читающего путь —

Подобно им, отличья знаки

Твою да испещряют грудь,

И да цветут твои потомки,

На удивление стране,

Так многочисленны, так громки,

Так полновесны, как оне!

1 мая 1867

[Графу Д.А. Толстому]

Бисмарк, сидючи в Берлине,

Пишет Австрии устав,

Бонапарт, в своей рутине,

Непреклонный кажет нрав;

Говорят, что будто ныне

Кто настойчив, тот и прав;

И по этой-то причине,

Перед вами ниц упав,

Вновь молю вас: о Щербине

Не забудьте, милый граф!

1867

[Ф.К. Мейендорфу]

Барон, тебе, делившему

Дни римские с певцом,

Тебе, переломившему

Копье с святым отцом,

Тебе, в palazzo Geoli ^[6]

Привыкшему витать,

Не слишком будет смело ли

Поднесть сию тетрадь?

Но в скуки час томительный,

Признайся (хи, хи, хи!),

Ты сам, превосходительный,

Пописывал стихи?

Итак, мое послание

И дружеский поклон

До нашего свидания

Я шлю тебе, барон.

1867

История государства российского от Гостомысла до Тимашева

Вся земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет. Нестор, летопись, стр. 8

1

Послушайте, ребята,

Что вам расскажет дед.

Земля наша богата,

Порядка в ней лишь нет.

2

A эту правду, детки,

За тысячу уж лет

Смекнули наши предки:

Порядка-де, вишь, нет.

3

И стали все под стягом,

И молвят: «Как нам быть?

Давай пошлем к варягам:

Пускай придут княжить».

4

«Ведь немцы тороваты,

Им ведом мрак и свет,

Земля ж у нас богата,

Порядка в ней лишь нет».

5

Посланцы скорым шагом

Отправились туда

И говорят варягам:

«Придите, господа!»

6

«Мы вам отсыплем злата,

Что киевских конфет;

Земля у нас богата,

Порядка в ней лишь нет».

7

Варягам стало жутко,

Но думают: «Что ж тут?

Попытка ведь не шутка —

Пойдем, коли зовут!»

8

И вот пришли три брата,

Варяги средних лет,

Глядят — земля богата,

Порядка ж вовсе нет.

9

«Hу, — думают, — команда!

Здесь ногу сломит черт,

Es ist ja eine Schande,

Wir mussen wieder fort» ^[7].

10

Но братец старший Рюрик

«Постой, — сказал другим, —

Fortgeh'n war' ungeburlich,

Vielleicht ist's nicht so schlimm» ^[8].

11

«Хоть вшивая команда,

Почти одна лишь шваль;

Wir bringen's schon zustande,

Versuchen wir einmal» ^[9].

12

И стал княжить он сильно,

Княжил семнадцать лет,

Земля была обильна,

Порядка ж нет как нет!

13

За ним княжил князь Игорь,

А правил им Олег,

Das war ein groper Krieger ^[10]

И умный человек.

14

Потом княжила Ольга,

А после Святослав;

So ging die Reihenfolge ^[11]

Языческих держав.

15

Когда ж вступил Владимир

На свой отцовский трон,

Da endigte fur immer

Die alte Religion ^[12].

16

Он вдруг сказал народу:

«Ведь наши боги дрянь,

Пойдем креститься в воду!»

И сделал нам Иордань.

17

«Перун уж очень гадок!

Когда его спихнем,

Увидите, порядок

Какой мы заведем!»

18

Послал он за попами

В Афины и Царьград.

Попы пришли толпами,

Крестятся и кадят,

19

Поют себе умильно

И полнят свой кисет;

Земля, как есть, обильна,

Порядка только нет.

20

Умре Владимир с горя,

Порядка не создав.

За ним княжить стал вскоре

Великий Ярослав.

21

Оно, пожалуй, с этим

Порядок бы и был;

Но из любви он к детям

Всю землю разделил.

22

Плоха была услуга,

А дети, видя то,

Давай тузить друг друга:

Кто как и чем во что!

23

Узнали то татары:

«Ну, — думают, — не трусь!»

Надели шаровары,

Приехали на Русь.

24

«От вашего, мол, спора

Земля пошла вверх дном,

Постойте ж, мы вам скоро

Порядок заведем!»

25

Кричат: «Давайте дани!»

(Хоть вон святых неси.)

Тут много всякой дряни

Настало на Руси.

26

Что день, то брат на брата

В орду несет извет;

Земля, кажись, богата —

Порядка ж вовсе нет.

27

Иван явился Третий;

Он говорит: «Шалишь!

Уж мы теперь не дети!»

Послал татарам шиш.

28

И вот земля свободна

От всяких зол и бед

И очень хлебородна,

А все ж порядка нет.

29

Настал Иван Четвертый,

Он Третьему был внук;

Калач на царстве тертый

И многих жен супруг.

30

Иван Васильич Грозный

Ему был имярек

За то, что был серьезный,

Солидный человек.

31

Приемами не сладок,

Но разумом не хром;

Такой завел порядок,

Хоть покати шаром!

32

Жить можно бы беспечно

При этаком царе;

Но ах! ничто не вечно —

И царь Иван умре!

33

За ним царить стал Федор,

Отцу живой контраст;

Был разумом не бодор,

Трезвонить лишь горазд.

34

Борис же, царский шурин,

Не в шутку был умен,

Брюнет, лицом недурен,

И сел на царский трон.

35

При нем пошло все гладко,

Не стало прежних зол,

Чуть-чуть было порядка

В земле он не завел.

36

К несчастью, самозванец,

Откуда ни возьмись,

Такой задал нам танец,

Что умер царь Борис.

37

И, на Бориса место

Взобравшись, сей нахал

От радости с невестой

Ногами заболтал.

38

Хоть был он парень бравый

И даже не дурак,

Но под его державой

Стал бунтовать поляк.

39

А то нам не по сердцу;

И вот однажды в ночь

Мы задали им перцу

И всех прогнали прочь.

40

Взошел на трон Василий,

Но вскоре всей землей

Его мы попросили,

Чтоб он сошел долой.

41

Вернулися поляки,

Казаков привели;

Пошел сумбур и драки:

Поляки и казаки,

42

Казаки и поляки

Нас паки бьют и паки;

Мы ж без царя как раки

Горюем на мели.

43

Прямые были страсти —

Порядка ж ни на грош.

Известно, что без власти

Далеко не уйдешь.

44

Чтоб трон поправить царский

И вновь царя избрать,

Тут Минин и Пожарский

Скорей собрали рать.

45

И выгнала их сила

Поляков снова вон,

Земля же Михаила

Взвела на русский трон.

46

Свершилося то летом;

Но был ли уговор —

История об этом

Молчит до этих пор.

47

Варшава нам и Вильна

Прислали свой привет;

Земля была обильна —

Порядка ж нет как нет.

48

Сев Алексей на царство,

Тогда роди Петра.

Пришла для государства

Тут новая пора.

49

Царь Петр любил порядок,

Почти как царь Иван,

И так же был не сладок,

Порой бывал и пьян.

50

Он молвил: «Мне вас жалко,

Вы сгинете вконец;

Но у меня есть палка,

И я вам всем отец!..»

51

«Не далее как к святкам

Я вам порядок дам!»

И тотчас за порядком

Уехал в Амстердам.

52

Вернувшися оттуда,

Он гладко нас обрил,

А к святкам, так что чудо,

В голландцев нарядил.

53

Но это, впрочем, в шутку,

Петра я не виню:

Больному дать желудку

Полезно ревеню.

54

Хотя силен уж очень

Был, может быть, прием;

А все ж довольно прочен

Порядок стал при нем.

55

Но сон объял могильный

Петра во цвете лет,

Глядишь, земля обильна,

Порядка ж снова нет.

56

Тут кротко или строго

Царило много лиц,

Царей не слишком много,

А более цариц.

57

Бирон царил при Анне;

Он сущий был жандарм,

Сидели мы как в ванне

При нем, da… Gott erbarm! ^[13]

58

Веселая царица

Была Елисавет:

Поет и веселится,

Порядка только нет.

59

Какая ж тут причина

И где же корень зла,

Сама Екатерина

Постигнуть не могла.

60

«Madame, при вас на диво

Порядок расцветет, —

Писали ей учтиво

Вольтер и Дидерот», —

61

«Лишь надобно народу,

Которому вы мать,

Скорее дать свободу,

Скорей свободу дать».

62

«Messieurs, — им возразила

Она, — vous me comblez» ^[14], —

И тотчас прикрепила

Украинцев к земле.

63

За ней царить стал Павел,

Мальтийский кавалер,

Но не совсем он правил

На рыцарский манер.

64

Царь Александер Первый

Настал ему взамен,

В нем слабы были нервы,

Но был он джентльмен.

65

Когда на нас в азарте

Стотысячную рать

Надвинул Бонапарте,

Он начал отступать.

66

Казалося, ну, ниже

Нельзя сидеть в дыре,

Ан глядь: уж мы в Париже,

С Louis le Desire.

67

В то время очень сильно

Расцвел России цвет,

Земля была обильна,

Порядка ж нет как нет.

68

Последнее сказанье

Я б написал мое,

Но чаю наказанье,

Боюсь monsieur Veillot.

69

Ходить бывает склизко

По камешкам иным,

Итак, о том, что близко,

Мы лучше умолчим.

70

Оставим лучше троны,

К министрам перейдем.

Но что я слышу? стоны,

И крики, и содом!

71

Что вижу я! Лишь в сказках

Мы зрим такой наряд;

На маленьких салазках

Министры все катят.

72

С горы со криком громким

In corpore ^[15], сполна,

Скользя, свои к потомкам

Уносят имена.

73

Се Норов, се Путятин,

Се Панин, се Метлин,

Се Брок, а се Замятнин,

Се Корф, се Головнин.

74

Их много, очень много,

Припомнить всех нельзя,

И вниз одной дорогой

Летят они, скользя.

75

Я грешен: летописный

Я позабыл свой слог;

Картине живописной

Противостать не мог.

76

Лиризм, на все способный,

Знать, у меня в крови;

О Нестор преподобный,

Меня ты вдохнови.

77

Поуспокой мне совесть,

Мое усердье зря,

И дай мою мне повесть

Окончить не хитря.

78

Итак, начавши снова,

Столбец кончаю свой

От рождества Христова

В год шестьдесят восьмой.

79

Увидя, что все хуже

Идут у нас дела,

Зело изрядна мужа

Господь нам ниспосла.

80

На утешенье наше

Нам, аки свет зари,

Свой лик яви Тимашев —

Порядок водвори.

81

Что аз же многогрешный

На бренных сих листах

Не дописах поспешно

Или переписах,

82

То, спереди и сзади

Читая во все дни,

Исправи правды ради,

Писанья ж не кляни.

83

Составил от былинок

Рассказ немудрый сей

Худый смиренный инок,

Раб божий Алексей.

1868

«Стасюлевич и Маркевич…»

Стасюлевич и Маркевич

Вместе побранились;

Стасюлевич и Маркевич

Оба осрамились.

«Ты поляк, — гласит Маркевич, —

В этом я уверен!»

Отвечает Стасюлевич:

«Лжешь как сивый мерин!»

Говорит ему Маркевич:

«Судишь ты превратно!»

Отвечает Стасюлевич:

«То донос печатный!»

Размышляет Стасюлевич:

«Классицизм нам кстати ль?»

Говорит ему Маркевич:

«Стало, ты предатель!»

Октябрь (?) 1869

«Как-то Карп Семенович…»

Как-то Карп Семенович

Сорвался с балкона,

И на нем суконные

Были панталоны.

Ах, в остережение

Дан пример нам оный:

Братья, без медления

Снимем панталоны!

22 декабря 1869

«Рука Алкида тяжела…»

Рука Алкида тяжела,

Ужасны Стимфалидов стаи,

Смертельна Хирона стрела,

Широко лоно Пазифаи.

Из первых Аристогитон

С Гармодием на перекличке,

И снисходительно Платон

Их судит странные привычки.

Гомера знали средь Афин

Рабы и самые рабыни,

И каждый римский гражданин

Болтал свободно по-латыни.

22 декабря 1869

«Доктор божией коровке…»

Доктор божией коровке

Назначает рандеву,

Штуки столь не видел ловкой

С той поры, как я живу,

Ни во сне, ни наяву.

Веря докторской сноровке,

Затесалася в траву

К ночи божия коровка.

И, припасши булаву,

Врач пришел на рандеву.

У скалы крутой подножья

Притаясь, коровка божья

Дух не смеет перевесть,

За свою страшится честь.

Дщери нашей бабки Евы!

Так-то делаете все вы!

Издали: «Mon coeur, mon tout» ^[16], —

А пришлось начистоту,

Вам и стыдно, и неловко;

Так и божия коровка —

Подняла внезапно крик:

«Я мала, а он велик!»

Но, в любви не зная шутки,

Врач сказал ей: «Это дудки!

Мне ведь дело не ново,

Уж пришел я, так того!»

Кем наставлена, не знаю,

К чудотворцу Николаю

(Как то делалося встарь)

Обратилась божья тварь.

Грянул гром. В его компанье

Разлилось благоуханье —

И домой, не бегом, вскачь,

Устрашась, понесся врач,

Приговаривая: «Ловко!

Ну уж божия коровка!

Подстрекнул меня, знать, бес!»

— Сколько в мире есть чудес!

Октябрь (?) 1868

«Навозный жук, навозный жук…»

Навозный жук, навозный жук,

Зачем, среди вечерней тени,

Смущает доктора твой звук?

Зачем дрожат его колени?

O врач, скажи, твоя мечта

Теперь какую слышит повесть?

Какого ропот живота

Тебе на ум приводит совесть?

Лукавый врач, лукавый врач!

Трепещешь ты не без причины —

Припомни стон, припомни плач

Тобой убитой Адольфины!

Твои уста, твой взгляд, твой нос

Ее жестоко обманули,

Когда с улыбкой ты поднес

Ей каломельные пилюли…

Свершилось! Памятен мне день —

Закат пылал на небе грозном —

С тех пор моя летает тень

Вокруг тебя жуком навозным…

Трепещет врач — навозный жук

Вокруг него, в вечерней тени,

Чертит круги — а с ним недуг,

И подгибаются колени…

Ноябрь (?) 1868

«Верь мне, доктор (кроме шутки!)…»

«Верь мне, доктор (кроме шутки!), —

Говорил раз пономарь, —

От яиц крутых в желудке

Образуется янтарь!»

Врач, скептического складу,

Не любил духовных лиц

И причетнику в досаду

Проглотил пятьсот яиц.

Стон и вопли! Все рыдают,

Пономарь звонит сплеча —

Это значит: погребают

Вольнодумного врача.

Холм насыпан. На рассвете

Пир окончен в дождь и грязь,

И причетники мыслете

Пишут, за руки схватясь.

«Вот не минули и сутки, —

Повторяет пономарь, —

А уж в докторском желудке

Так и сделался янтарь!»

Ноябрь (?) 1868

Берестовая будочка

В берестовой сидя будочке,

Ногу на ногу скрестив,

Врач наигрывал на дудочке

Бессознательный мотив.

Он мечтал об операциях,

О бинтах, о ревене,

О Венере и о грациях…

Птицы пели в вышине.

Птицы пели и на тополе,

Хоть не ведали о чем,

И внезапно все захлопали,

Восхищенные врачом.

Лишь один скворец завистливый

Им сказал как бы шутя:

«Что на веточках повисли вы,

Даром уши распустя?

Песни есть и мелодичнее,

Да и дудочка слаба, —

И врачу была б приличнее

Оловянная труба!»

Между 1868 и 1870

«Муха шпанская сидела…»

Муха шпанская сидела

На сиреневом кусте,

Для таинственного дела

Доктор крался в темноте.

Вот присел он у сирени;

Муха, яд в себе тая,

Говорит: «Теперь для мщенья

Время вылучила я!»

Уязвленный мухой больно,

Доктор встал, домой спеша,

И на воздухе невольно

Выкидает антраша.

От людей ночные тени

Скрыли доктора полет,

И победу на сирени

Муха шпанская поет.

Между 1868 и 1870

«Угораздило кофейник…»

Угораздило кофейник

С вилкой в роще погулять.

Набрели на муравейник;

Вилка ну его пырять!

Расходилась: я храбра-де!

Тычет вдоль и поперек.

Муравьи, спасенья ради,

Поползли куда кто мог;

А кофейнику потеха:

Руки в боки, кверху нос,

Надседается от смеха:

«Исполати! Аксиос!

Веселися, храбрый росс!»

Тут с него свалилась крышка,

Муравьев взяла одышка,

Все отчаялись — и вот —

Наползли к нему в живот.

Как тут быть? Оно не шутки:

Насекомые в желудке!

Он, схватившись за бока,

Пляшет с боли трепака.

Поделом тебе, кофейник!

Впредь не суйся в муравейник,

Не ходи как ротозей,

Умеряй характер пылкий,

Избирай своих друзей

И не связывайся с вилкой!

Ноябрь (?) 1868

Послания к Ф.М. Толстому

1

Вкусив елей твоих страниц

И убедившися в их силе,

Перед тобой паду я ниц,

О Феофиле, Феофиле!

Дорогой двойственной ты шел,

Но ты от Януса отличен;

Как государственный орел,

Ты был двуглав, но не двуличен.

Твоих столь радужных цветов

Меня обманывала присма,

Но ты возрек — и я готов

Признать тиранство дуалисма;

Сомкнем же наши мы сердца,

Прости упрек мой близорукий —

И будь от буйного стрельца

Тобой отличен Долгорукий!

Декабрь 1868

2

Красный Рог, 14 января 1869

В твоем письме, о Феофил

(Мне даже стыдно перед миром),

Меня, проказник, ты сравнил

Чуть-чуть не с царственным Шекспиром!

О Ростислав, такую роль,

Скажи, навязывать мне кстати ль?

Поверь, я понимаю соль

Твоей иронии, предатель!

Меня насмешливость твоя

Равняет с Лессингом. Ужели

Ты думал, что серьезно я

Поверю этой параллели?

Ты говоришь, о Феофил,

Что на немецком диалекте

«Лаокоона» он хвалил,

Как я «Феодора» в «Проекте»?

Увы, не Лессинг я! Зачем,

Глумясь, равнять пригорок с Этной?

Я уступаю место всем,

А паче братии газетной.

Не мню, что я Лаокоон,

Во змей упершийся руками,

Но скромно зрю, что осажден

Лишь дождевыми червяками!

Потом — подумать страшно — ах!

Скажи, на что это похоже?

Ты рассуждаешь о властях

Так, что мороз дерет по коже!

Подумай, ведь письмо твое

(Чего на свете не бывает!)

Могло попасть к m-r Veillot,

Который многое читает.

Нет, нет, все это дребедень!

Язык держать привык я строго

И повторяю каждый день:

Нет власти, аще не от бога!

Не нам понять высоких мер,

Творцом внушаемых вельможам,

Мы из истории пример

На этот случай выбрать можем:

Перед Шуваловым свой стяг

Склонял великий Ломоносов —

Я ж друг властей и вечный враг

Так называемых вопросов!

«Сидит под балдахином…»

Сидит под балдахином

Китаец Цу-Кин-Цын

И молвит мандаринам:

«Я главный мандарин!

Велел владыко края

Мне ваш спросить совет:

Зачем у нас в Китае

Досель порядка нет?»

Китайцы все присели,

Задами потрясли,

Гласят: «Затем доселе

Порядка нет в земли,

Что мы ведь очень млады,

Нам тысяч пять лишь лет;

Затем у нас нет складу,

Затем порядку нет!

Клянемся разным чаем,

И желтым и простым,

Мы много обещаем

И много совершим!»

«Мне ваши речи милы, —

Ответил Цу-Кин-Цын, —

Я убеждаюсь силой

Столь явственных причин.

Подумаешь: пять тысяч,

Пять тысяч только лет!»

И приказал он высечь

Немедля весь совет.

Апрель (?) 1869

Песня о Каткове, о Черкасском, о Самарине, о Маркевиче и о арапах

1

Друзья, ура единство!

Сплотим святую Русь!

Различий, как бесчинства,

Народных я боюсь.

2

Катков сказал, что, дискать,

Терпеть их — это грех!

Их надо тискать, тискать

В московский облик всех!

3

Ядро у нас — славяне;

Но есть и вотяки,

Башкирцы, и армяне,

И даже калмыки;

4

Есть также и грузины

(Конвоя цвет и честь!),

И латыши, и финны,

И шведы также есть;

5

Недавно и ташкентцы

Живут у нас в плену;

Признаться ль? Есть и немцы

Но это: entre nous! ^[17]

6

Страшась с Катковым драки,

Я на ухо шепну:

У нас есть и поляки,

Но также: entre nous;

7

И многими иными

Обилен наш запас;

Как жаль, что между ними

Арапов нет у нас!

8

Тогда бы князь Черкасской,

Усердием велик,

Им мазал белой краской

Их неуказный лик;

9

С усердьем столь же смелым,

И с помощью воды,

Самарин тер бы мелом

Их черные зады;

10

Катков, наш герцог Алба,

Им удлинял бы нос,

Маркевич восклицал бы:

«Осанна! Аксиос!»

Апрель или май 1869

Мудрость жизни

1

Если хочешь быть майором,

То в сенате не служи,

Если ж служишь, то по шпорам

Не вздыхай и не тужи.

2

Будь доволен долей малой,

Тщись расходов избегать,

Руки мой себе, пожалуй,

Мыла ж на ноги не трать.

3

Будь настойчив в правом споре,

В пустяках уступчив будь,

Жилься докрасна в запоре,

А поноса вспять не нудь.

4

Замарав штаны малиной

Иль продрав их назади,

Их сымать не смей в гостиной,

Но в боскетную поди.

5

Если кто невольным звуком

Огласит твой кабинет,

Ты не вскакивай со стуком,

Восклицая: «Много лет!»

6

Будь всегда душой обеда,

Не брани чужие щи

И из уха у соседа

Дерзко ваты не тащи.

7

Восхищаяся соседкой,

По груди ее не гладь

И не смей ее салфеткой

Потный лоб свой обтирать.

8

От стола коль отлучиться

Повелит тебе нужда,

Тем пред дамами хвалиться

Ты не должен никогда.

9

Коль сосед болит утробой,

Ты его не осуждай,

Но болящему без злобы

Корша ведомость подай.

10

Изучай родню начальства,

Забавлять ее ходи,

Но игривость до нахальства

Никогда не доводи:

11

Не проси у тещи тряпки

Для обтирки сапогов

И не спрашивай у бабки,

Много ль есть у ней зубов?

12

Помни теток именины,

Чти в кузинах благодать

И не вздумай без причины

Их под мышки щекотать.

13

Будь с невестками попроще,

Но приличия блюди

И червей, гуляя в роще,

Им за шею не клади.

14

Не зови за куст умильно

Дочерей на пару слов

И с племянницы насильно

Не тащи ее чулков.

15

На тебя коль смотрят люди,

Не кричи: «Катай-валяй!»

И кормилицыной груди

У дити не отбивай.

16

Всем девицам будь отрада,

Рви в саду для них плоды,

Не показывай им зада

Без особенной нужды.

17

Проводя в деревне лето,

Их своди на скотный двор:

Помогает много это

Расширять их кругозор;

18

Но, желаньем подстрекаем

Их сюрпризом удивить,

Не давай, подлец, быка им

В виде опыта доить.

19

Также было б очень гадко

Перст в кулак себе совать

Под предлогом, что загадка

Им дается отгадать.

20

Вообще знай в шутках меру,

Сохраняй достойный вид,

Как прилично офицеру

И как служба нам велит.

21

Если мать иль дочь какая

У начальника умрет,

Расскажи ему, вздыхая,

Подходящий анекдот;

22

Но смотри, чтоб ловко было,

Не рассказывай, грубя:

Например, что вот кобыла

Также пала у тебя;

23

Или там, что без потерей

Мы на свете не живем

И что надо быть тетерей,

Чтоб печалиться о том;

24

Потому что, если пылок

Твой начальник и сердит,

Проводить тебя в затылок

Он курьеру повелит.

25

Предаваясь чувствам нежным,

Бисер свиньям не мечи —

Вслед за пахарем прилежным

Ходят жадные грачи.

Вторая половина 1870

Ода на поимку Таирова

Царицын луг. Солнце светит во всем своем блеске. Хор дворян, купечества, мещан и почетных граждан.

Хор

Таирова поймали!

Отечество, ликуй!

Конец твоей печали —

Ему отрежут нос!

Один дворянин

Близ лавок и трактиров,

Скрываясь там и сям,

Не раз злодей Таиров

Пугал собою дам.

Один купец 1-й гильдии

С осанкой благородной,

Бродя средь наших стен,

Таиров …

Показывал нам …!

Хор

Таирова поймали!

Отечество, ликуй!

Конец твоей печали —

Ему отрежут нос!

Купец 2-й гильдии

«Друзья мои, — к совету,

Вздохнув, Кокошкин рек, —

Здесь бегает по свету

Какой-то человек.

Забыл он, видно, веру,

Забыл, бездельник, стыд,

Начальство для примеру

Поймать его велит —

Не то, друзья, — на плаху

Нам всем назначен путь —

Нельзя ли хоть для страху

Поймать кого-нибудь?»

И вот велит он тайно

Подсматривать везде,

Не узрят ли случайно

Хоть чьи-либо…

Напрасно! Бич злодеев,

Неукротим, как рок,

Полковник Трубачеев

Увидеть их не мог.

Близ лавок и трактиров,

Скрываясь там и сям,

По-прежнему Таиров

Пугал собою дам.

Мы все были готовы

Бежать куда кто знал…

Квартальный 2-й административной части

(перебивает купца 2-й гильдии)

Потише! Что вы? Что вы?

Услышит генерал!

Хор

(перебивает квартального 2-й административной части)

Таирова поймали!

Отечество, ликуй!

Конец твоей печали —

Ему отрежут нос!

Купец 3-й гильдии

(продолжает рассказ купца 2-й гильдии)

Близ лавок и трактиров,

Скрываясь там и сям,

По-прежнему Таиров

Пугал собою дам.

Однажды шел он важно

Вблизи Пяти углов,

Его узрел отважный

Сенатор Муравьев.

Узрел лишь и мгновенно

В полицью дал он знать:

Таиров дерзновенный

Явился-де опять.

Покинув тотчас съезжу,

Бегут они туда…

Квартальный 2-й административной части

(перебивает купца 3-й гильдии)

Вот я тебя уж съезжу,

Послушай, борода!

Хор

(перебивает квартального 2-й административной части)

Таирова поймали!

Отечество, ликуй!

Конец твоей печали —

Ему отрежут нос!

Один мещанин

(продолжает рассказ купца 3-й гильдии)

И тише сколь возможно,

Лишь кашляя слегка,

Подходят осторожно

Они издалека.

«Скажите, вы ль тот дерзкий, —

Все вместе вопиют, —

Который дамам мерзкий

Показывает…?»

«Одержим я истомой, —

Таиров им в ответ, —

И… хоть налицо мой,

Но все равно что нет!

Да знает ваша шайка,

Что в нем едва вершок,

А сверх него фуфайка

И носовой платок!

Его без телескопа

Не узрят никогда,

Затем что он не…

Прощайте, господа!»

Один дворянин

(обращаясь к мещанину)

Уловка помогла ли?

Один купец

(обращаясь к дворянину)

Не думаю, навряд!

Один мещанин

(обращаясь к почетному гражданину)

Уловка-то? Едва ли!

Один гражданин

(обращаясь сам к себе)

Хитер ведь, супостат!

Хор почетных граждан

Таирова поймали,

Таирова казнят!

Хор купцов

Прошли наши печали,

Пойдемте в Летний сад!

Общий хор

Таирова поймали!

Отечество, ликуй!

Конец твоей печали —

Ему отрежут нос!

1871 (?)

[А.Н. Мальцевой]

Пью ль мадеру, пью ли квас я,

Пью ли сливки я коровьи,

За твое всегда, Настасья,

Выпиваю я здоровье.

Ныне «Тигра» пассажиры

Мне вручили полномочье,

Чтобы пил при звоне лиры

За твою младую дочь я.

Лиры нет у капитана,

Лишь бутылки да графины,

И при шуме урагана,

И при грохоте машины

Пью из этого стакана

За обеих именины!

29 октября 1869

«Все забыл я, все простил…»

Все забыл я, все простил,

Все меня чарует,

И приказчик стал мне мил,

Что доход ворует,

И бредущий ревизор

Там через плотину,

И свинья, что о забор

С хрюком чешет спину,

Сердце так полно мое,

Так я стал незлобен,

Что и самого Вельо

Я 6 обнять способен!

14 мая 1871

«Я готов румянцем девичьим…»

Я готов румянцем девичьим

Оттого покрыться,

Что Маркевич с Стасюлевичем

Долго так бранится.

Что б ему на Стасюлевича

Не грозиться палкой?

Стасюлевичу б Маркевича

Подарить фиалкой?

14 мая 1871

[М.Н. Лонгинову]

Слава богу, я здоров,

Но ведь может же случиться,

Что к обители отцов

Мне придется отлучиться.

Если выйдет казус сей,

Что сведет мне поясницу,

Ты, прошу, жене моей

Выдай паспорт за границу.

Ты ей в том не откажи,

Ибо это будет верно,

Что стою я близ межи,

Преступить ее же скверно.

3 июля 1871

Отрывок*

(Речь идет о бароне Вельо)

1

Разных лент схватил он радугу,

Дело ж почты — дело дрянь:

Адресованные в Ладогу,

Письма едут в Еривань.

2

Телеграммы заблуждаются

По неведомым путям,

Иль совсем не получаются,

Иль со вздором пополам.

3

Пишет к другу друг встревоженный:

«Твоего взял сына тиф!»

Тот читает, что таможенный

Изменяется тариф.

4

Пишет в Рыльск Петров к Сазонову:

«Наши цены поднялись» —

Телеграмма ж к Артамонову

Так и катится в Тифлис.

5

Много вышло злополучия

Через это и вреда;

Одного такого случая

Не забуду никогда:

6

Телеграфною депешею

Городничий извещен,

Что «идет колонной пешею

На него Наполеон».

7

Город весь пришел в волнение,

Всполошился мал и стар;

Запирается правление,

Разбегается базар.

8

Пошептавшись, Фекла с Домною

Испекли по пирогу

И за дверию огромною

Припасают кочергу.

9

Сам помощник городничего

В них поддерживает дух

И к заставе с рынка птичьего

Инвалидов ставит двух.

10

Вся семья купцов Ворониных

Заболела наповал,

Поп о древних вавилонянах

В церкве проповедь сказал.

11

Городничиха сбирается

Уж на жертву, как Юдифь,

Косметиком натирается,

Городничий еле жив.

12

Недоступна чувству узкому,

Дочь их рядится сама;

Говорит: «К вождю французскому

Я хочу идти с мама!»

13

«Вместе в жертву, чай, с охотою

Примет нас Наполеон;

Ах, зачем пришел с пехотою,

А не с конницею он!»

14

И в заставу, бредя кровию,

Мать и дочь идут пешком,

Тащут старую Прасковию

За собой с пустым мешком.

15

До зари за огородами

Вместе бродят дочь и мать,

Но грядущего с народами

Бонапарта не видать.

16

Неудачею печалимы,

Приплелись они домой:

«Ни вождя не отыскали мы,

Ни колонны никакой!»

17

«Видно, все, и с квартирьерами,

Провалились на мосту,

Что построен инженерами

О великом о посту!»

18

Городничий удивляется:

«Что же видели вы там?»

«Только видели: валяется

У заставы всякий хлам,»

19

«Да дорогой с поросятами

Шла Аверкина свинья;

Мы ее толкнули пятами

Мимоходом, дочь и я;»

20

«Да дьячок отца Виталия

С нами встретился, пострел,

Но и он-то нас, каналия,

Обесчестить не хотел!»

21

Городничий обижается:

«Вишь, мошенник, грубиян!

Пусть же мне не попадается

В первый раз, как будет пьян!»

22

«Но, однако же, вы видели

Аванпост или пикет?»

«Ах, папаша, нас обидели,

И пикета даже нет!»

23

Городничий изумляется,

Сам в уезд летит стремглав

И в Конторе там справляется,

Что сдано на телеграф?

24

Суть депеши скоро сыскана,

Просто значилося в ней:

«Под чиновника Распрыскина

Выдать тройку лошадей».

Сентябрь (?) 1871

[Б.М. Маркевичу]-2

В награду дружеских усилий,

Вам проложивших новый путь,

С сим посылается Василий

Помочь вам в Брянске чем-нибудь.

Коляска ждет на полдороги

Питомца ветреного муз —

Да покровительствуют боги

Ее давно желанный груз!

Наперсник легкой Терпсихоры

Да скачет цел и невредим,

Да не подломятся рессоры

Близ грязных Выгоничь под ним!

Его румяные ланиты

И дорогие седины

Да увенчают и хариты,

И Рога Красного сыны!

28 июня 1872

Послание к М.Н. Лонгинову о дарвинисме

Я враг всех так называемых вопросов. Один из членов Государственного совета

Если у тебя есть фонтан, заткни его. Кузьма Прутков.

1

Правда ль это, что я слышу?

Молвят овамо и семо:

Огорчает очень Мишу

Будто Дарвина система?

2

Полно, Миша! Ты не сетуй!

Без хвоста твоя ведь …,

Так тебе обиды нету

В том, что было до потопа.

3

Всход наук не в нашей власти,

Мы их зерна только сеем;

И Коперник ведь отчасти

Разошелся с Моисеем.

4

Ты ж, еврейское преданье

С видом нянюшки лелея,

Ты б уж должен в заседанье

Запретить и Галилея.

5

Если ж ты допустишь здраво,

Что вольны в науке мненья —

Твой контроль с какого права?

Был ли ты при сотворенье?

6

Отчего б не понемногу

Введены во бытие мы?

Иль не хочешь ли уж богу

Ты предписывать приемы?

7

Способ, как творил создатель,

Что считал он боле кстати —

Знать не может председатель

Комитета о печати.

8

Ограничивать так смело

Всесторонность божьей власти —

Ведь такое, Миша, дело

Пахнет ересью отчасти!

9

Ведь подобные примеры

Подавать — неосторожно,

И тебя за скудость веры

В Соловки сослать бы можно!

10

Да и в прошлом нет причины

Нам искать большого ранга,

И, по мне, шматина глины

Не знатней орангутанга.

11

Но на миг положим даже:

Дарвин глупость порет просто —

Ведь твое гоненье гаже

Всяких глупостей раз во сто!

12

Нигилистов, что ли, знамя

Видишь ты в его системе?

Но святая сила с нами!

Что меж Дарвином и теми?

13

От скотов нас Дарвин хочет

До людской возвесть средины —

Нигилисты же хлопочут,

Чтоб мы сделались скотины.

14

В них не знамя, а прямое

Подтвержденье дарвинисма,

И сквозят в их диком строе

Все симптомы атависма:

15

Грязны, неучи, бесстыдны,

Самомнительны и едки,

Эти люди очевидно

Норовят в свои же предки.

16

А что в Дарвина идеи

Оба пола разубраны —

Это бармы архирея

Вздели те же обезьяны.

17

Чем же Дарвин тут виновен?

Верь мне: гнев в себе утиша,

Из-за взбалмошных поповен

Не гони его ты, Миша!

18

И еще тебе одно я

Здесь прибавлю, многочтимый:

Не китайскою стеною

От людей отделены мы;

19

С Ломоносовым наука

Положив у нас зачаток,

Проникает к нам без стука

Мимо всех твоих рогаток,

20

Льет на мир потоки света

И, следя, как в тьме лазурной

Ходят божии планеты

Без инструкции ценсурной,

21

Кажет нам, как та же сила,

Все в иную плоть одета,

В область разума вступила,

Не спросясь у Комитета.

22

Брось же, Миша, устрашенья,

У науки нрав не робкий,

Не заткнешь ее теченья

Ты своей дрянною пробкой!

Конец 1872

«Боюсь людей передовых…»

Боюсь людей передовых,

Страшуся милых нигилистов;

Их суд правдив, их натиск лих,

Их гнев губительно неистов;

Но вместе с тем бывает мне

Приятно, в званье ретрограда,

Когда хлестнет их по спине

Моя былина иль баллада.

С каким достоинством глядят

Они, подпрыгнувши невольно,

И, потираясь, говорят:

Нисколько не было нам больно!

Так в хату впершийся индюк,

Метлой пугнутый неучтивой,

Распустит хвост, чтоб скрыть испуг,

И забулдыкает спесиво.

Начало 1873

Сон Попова

1

Приснился раз, бог весть с какой причины,

Советнику Попову странный сон:

Поздравить он министра в именины

В приемный зал вошел без панталон;

Но, впрочем, не забыто ни единой

Регалии; отлично выбрит он;

Темляк на шпаге; все по циркуляру —

Лишь панталон забыл надеть он пару.

2

И надо же случиться на беду,

Что он тогда лишь свой заметил промах,

Как уж вошел. «Ну, — думает, — уйду!»

Не тут-то было! Уж давно в хоромах

Народу тьма; стоит он на виду,

В почетном месте; множество знакомых

Его увидеть могут на пути —

«Нет, — он решил, — нет, мне нельзя уйти!»

3

«А вот я лучше что-нибудь придвину

И скрою тем досадный мой изъян;

Пусть верхнюю лишь видят половину,

За нижнюю ж ответит мне Иван!»

И вот бочком прокрался он к камину

И спрятался по пояс за экран.

«Эх, — думает, — недурно ведь, канальство!

Теперь пусть входит высшее начальство!»

4

Меж тем тесней все становился круг

Особ чиновных, чающих карьеры;

Невнятный в зале раздавался звук,

И все принять свои старались меры,

Чтоб сразу быть замеченными. Вдруг

В себя втянули животы курьеры,

И экзекутор рысью через зал,

Придерживая шпагу, пробежал.

5

Вошел министр. Он видный был мужчина,

Изящных форм, с приветливым лицом,

Одет в визитку: своего, мол, чина

Не ставлю я пред публикой ребром.

Внушается гражданством дисциплина,

А не мундиром, шитым серебром.

Все зло у нас от глупых форм избытка,

Я ж века сын — так вот на мне визитка!

6

Не ускользнул сей либеральный взгляд

И в самом сне от зоркости Попова.

Хватается, кто тонет, говорят,

За паутинку и за куст терновый.

«А что, — подумал он, — коль мой наряд

Понравится? Ведь есть же, право слово,

Свободное, простое что-то в нем!

Кто знает? Что ж? Быть может! Подождем!»

7

Министр меж тем стан изгибал приятно:

Всех, господа, всех вас благодарю!

Прошу и впредь служить так аккуратно

Отечеству, престолу, алтарю!

Ведь мысль моя, надеюсь, вам понятна?

Я в переносном смысле говорю:

Мой идеал полнейшая свобода —

Мне цель народ — и я слуга народа!

8

Прошло у нас то время, господа, —

Могу сказать: печальное то время, —

Когда наградой пота и труда

Был произвол. Его мы свергли бремя.

Народ воскрес — но не вполне — да, да!

Ему вступить должны помочь мы в стремя,

В известном смысле сгладить все следы

И, так сказать, вручить ему бразды.

9

Искать себе не будем идеала,

Ни основных общественных начал

В Америке. Америка отстала:

В ней собственность царит и капитал.

Британия строй жизни запятнала

Законностью. А я уж доказал:

Законность есть народное стесненье,

Гнуснейшее меж всеми преступленье!

10

Нет, господа! России предстоит,

Соединив прошедшее с грядущим,

Создать, коль смею выразиться, вид,

Который называется присущим

Всем временам; и, став на свой гранит,

Имущим, так сказать, и неимущим

Открыть родник взаимного труда.

Надеюсь, вам понятно, господа?

11

Раздался в зале шепот одобренья,

Министр поклоном легким отвечал,

И тут же, с видом, полным снисхожденья,

Он обходить обширный начал зал:

«Как вам? Что вы? Здорова ли Евгенья

Семеновна? Давно не заезжал

Я к вам, любезный Сидор Тимофеич!

Ах, здравствуйте, Ельпидифор Сергеич!»

12

Стоял в углу, плюгав и одинок,

Какой-то там коллежский регистратор.

Он и к тому, и тем не пренебрег:

Взял под руку его: «Ах, Антипатор

Васильевич! Что, как ваш кобелек?

Здоров ли он? Вы ездите в театор?

Что вы сказали? Все болит живот?

Ах, как мне жаль! Но ничего, пройдет!»

13

Переходя налево и направо,

Свои министр так перлы расточал;

Иному он подмигивал лукаво,

На консоме другого приглашал

И ласково смотрел и величаво.

Вдруг на Попова взор его упал,

Который, скрыт экраном лишь по пояс,

Исхода ждал, немного беспокоясь.

14

«Ба! Что я вижу! Тит Евсеич здесь!

Так, так и есть! Его мы точность знаем!

Но отчего ж он виден мне не весь?

И заслонен каким-то попугаем?

Престранная выходит это смесь!

Я любопытством очень подстрекаем

Увидеть ваши ноги. Да, да, да!

Я вас прошу, пожалуйте сюда!»

15

Колеблясь меж надежды и сомненья:

Как на его посмотрят туалет,

Попов наружу вылез. В изумленье

Министр приставил к глазу свой лорнет.

«Что это? Правда или наважденье?

Никак, на вас штанов, любезный, нет?»

И на чертах изящно-благородных

Гнев выразил ревнитель прав народных.

16

«Что это значит? Где вы рождены?

В Шотландии? Как вам пришла охота

Там, за экраном, снять с себя штаны?

Вы начитались, верно, Вальтер Скотта?

Иль классицизмом вы заражены?

И римского хотите патриота

Изобразить? Иль, боже упаси,

Собой бюджет представить на Руси?»

17

И был министр еще во гневе краше,

Чем в милости. Чреватый от громов

Взор заблестел. Он продолжал: «Вы наше

Доверье обманули. Много слов

Я тратить не люблю». — «Ва-вa-ва-ваше

Превосходительство! — шептал Попов. —

Я не сымал… Свидетели курьеры,

Я прямо так приехал из квартеры!»

18

Вы, милостивый, смели, государь,

Приехать так? Ко мне? На поздравленье?

В день ангела? Безнравственная тварь!

Теперь твое я вижу направленье!

Вон с глаз моих! Иль нету — секретарь!

Пишите к прокурору отношенье:

Советник Тит Евсеев сын Попов

Все ниспровергнуть власти был готов.

19

Но, строгому благодаря надзору

Такого-то министра — имярек —

Отечество спаслось от заговору

И нравственность не сгинула навек.

Под стражей ныне шлется к прокурору

Для следствия сей вредный человек,

Дерзнувший снять публично панталоны,

Да поразят преступника законы!

20

Иль нет, постойте! Коль отдать под суд,

По делу выйти может послабленье,

Присяжные-бесштанники спасут

И оправдают корень возмущенья!

Здесь слишком громко нравы вопиют —

Пишите прямо в Третье отделенье:

Советник Тит Евсеев сын Попов

Все ниспровергнуть власти был готов.

21

Он поступил законам так противно,

На общество так явно поднял меч,

Что пользу можно б административно

Из неглиже из самого извлечь.

Я жертвую агентам по две гривны,

Чтобы его — но скрашиваю речь —

Чтоб мысли там внушить ему иные.

Затем ура! Да здравствует Россия!

22

Министр кивнул мизинцем. Сторожа

Внезапно взяли под руки Попова.

Стыдливостью его не дорожа,

Они его от Невского, Садовой,

Средь смеха, крика, чуть не мятежа,

К Цепному мосту привели, где новый

Стоит, на вид весьма красивый, дом,

Своим известный праведным судом.

23

Чиновник по особым порученьям,

Который их до места проводил,

С заботливым Попова попеченьем

Сдал на руки дежурному. То был

Во фраке муж, с лицом, пылавшим рвеньем,

Со львиной физьономией, носил

Мальтийский крест и множество медалей,

И в душу взор его влезал все далей!

24

В каком полку он некогда служил,

В каких боях отличен был как воин,

За что свой крест мальтийский получил

И где своих медалей удостоен —

Неведомо. Ехидно попросил

Попова он, чтобы тот был спокоен,

С улыбкой указал ему на стул

И в комнату соседнюю скользнул.

25

Один оставшись в небольшой гостиной,

Попов стал думать о своей судьбе:

«А казус вышел, кажется, причинный!

Кто б это мог вообразить себе?

Попался я в огонь, как сноп овинный!

Ведь искони того еще не бе,

Чтобы меня кто в этом виде встретил,

И как швейцар проклятый не заметил!»

26

Но дверь отверзлась, и явился в ней

С лицом почтенным, грустию покрытым,

Лазоревый полковник. Из очей

Катились слезы по его ланитам.

Обильно их струящийся ручей

Он утирал платком, узором шитым,

И про себя шептал: «Так! Это он!

Таким он был едва лишь из пелен!»

27

О юноша! — он продолжал, вздыхая

(Попову было с лишком сорок лет), —

Моя душа для вашей не чужая!

Я в те года, когда мы ездим в свет,

Знал вашу мать. Она была святая!

Таких, увы! теперь уж боле нет!

Когда б она досель была к вам близко,

Вы б не упали нравственно так низко!

28

Но, юный друг, для набожных сердец

К отверженным не может быть презренья,

И я хочу вам быть второй отец,

Хочу вам дать для жизни наставленье.

Заблудших так приводим мы овец

Со дна трущоб на чистый путь спасенья.

Откройтесь мне, равно как на духу:

Что привело вас к этому греху?

29

Конечно, вы пришли к нему не сами,

Характер ваш невинен, чист и прям!

Я помню, как дитей за мотыльками

Порхали вы средь кашки по лугам!

Нет, юный друг, вы ложными друзьями

Завлечены! Откройте же их нам!

Кто вольнодумцы? Всех их назовите

И собственную участь облегчите!

30

Что слышу я? Ни слова? Иль пустить

Уже успело корни в вас упорство?

Тогда должны мы будем приступить

Ко строгости, увы! и непокорство,

Сколь нам ни больно, в вас искоренить!

О юноша! Как сердце ваше черство!

В последний раз: хотите ли всю рать

Завлекших вас сообщников назвать?

31

К нему Попов достойно и наивно:

«Я, господин полковник, я бы вам

Их рад назвать, но мне, ей-богу, дивно…

Возможно ли сообщничество там,

Где преступленье чисто негативно?

Ведь панталон-то не надел я сам!

И чем бы там меня вы ни пугали —

Другие мне, клянусь, не помогали!»

32

«Не мудрствуйте, надменный санкюлот!

Свою вину не умножайте ложью!

Сообщников и гнусный ваш комплот

Повергните к отечества подножью!

Когда б вы знали, что теперь вас ждет,

Вас проняло бы ужасом и дрожью!

Но дружбу вы чтоб ведали мою,

Одуматься я время вам даю!»

33

«Здесь, на столе, смотрите, вам готово

Достаточно бумаги и чернил:

Пишите же — не то, даю вам слово:

Чрез полчаса вас изо всех мы сил…»

Тут ужас вдруг такой объял Попова,

Что страшную он подлость совершил:

Пошел строчить (как люди в страхе гадки!)

Имен невинных многие десятки!

34

Явились тут на нескольких листах:

Какой-то Шмидт, два брата Шулаковы,

Зерцалов, Палкин, Савич, Розенбах,

Потанчиков, Гудим-Бодай-Корова,

Делаверганж, Шульгин, Страженко, Драх,

Грай-Жеребец, Бабков, Ильин, Багровый,

Мадам Гриневич, Глазов, Рыбин, Штих,

Бурдюк-Лишай — и множество других.

35

Попов строчил сплеча и без оглядки,

Попались в список лучшие друзья;

Я повторю: как люди в страхе гадки —

Начнут как бог, а кончат как свинья!

Строчил Попов, строчил во все лопатки,

Такая вышла вскоре ектенья,

Что, прочитав, и сам он ужаснулся,

Вскричал: фуй! фуй! задрыгал — и проснулся.

36

Небесный свод сиял так юн и нов,

Весенний день глядел в окно так весел,

Висела пара форменных штанов

С мундиром купно через спинку кресел;

И в радости уверился Попов,

Что их Иван там с вечера повесил —

Одним скачком покинул он кровать

И начал их в восторге надевать.

37

Это был лишь сон! О, счастие! о, радость!

Моя душа, как этот день, ясна!

Не сделал я Бодай-Корове гадость!

Не выдал я агентам Ильина!

Не наклепал на Савича! О, сладость!

Мадам Гриневич мной не предана!

Страженко цел, и братья Шулаковы

Постыдно мной не ввержены в оковы!

38

Но ты, никак, читатель, восстаешь

На мой рассказ? Твое я слышу мненье:

Сей анекдот, пожалуй, и хорош,

Но в нем сквозит дурное направленье.

Все выдумки, нет правды ни на грош!

Слыхал ли кто такое обвиненье,

Что, мол, такой-то — встречен без штанов,

Так уж и власти свергнуть он готов?

39

И где такие виданы министры?

Кто так из них толпе кадить бы мог?

Я допущу: успехи наши быстры,

Но где ж у нас министер-демагог?

Пусть проберут все списки и регистры,

Я пять рублей бумажных дам в залог;

Быть может, их во Франции немало,

Но на Руси их нет и не бывало!

40

И что это, помилуйте, за дом,

Куда Попов отправлен в наказанье?

Что за допрос? Каким его судом

Стращают там? Где есть такое зданье?

Что за полковник выскочил? Во всем,

Во всем заметно полное незнанье

Своей страны обычаев и лиц,

Встречаемое только у девиц.

41

А наконец, и самое вступленье:

Ну есть ли смысл, я спрашиваю, в том,

Чтоб в день такой, когда на поздравленье

К министру все съезжаются гуртом,

С Поповым вдруг случилось помраченье

И он таким оделся бы шутом?

Забыться может галстук, орден, пряжка —

Но пара брюк — нет, это уж натяжка!

42

И мог ли он так ехать? Мог ли в зал

Войти, одет как древние герои?

И где резон, чтоб за экран он стал,

Никем не зрим? Возможно ли такое?

Ах, батюшка-читатель, что пристал?

Я не Попов! Оставь меня в покое!

Резон ли в этом или не резон —

Я за чужой не отвечаю сон!

Лето 1873

[М.П. Арнольди]

Ропща на прихоти судеб

И в испытаньях малодушный,

Я ждал насушенный твой хлеб,

Как ожидают хлеб насущный.

Мой легкомысленный живот

С неблагодарностью кухарок

Винил в забвенье вас — и вот

Приносят с почты ваш подарок!

О, кто опишет, господа,

Его эффект животворящий!

Красней, красней же от стыда,

Мой всяку дрянь живот варящий!

Склони в смущении свой взор,

Живот, на этот короб хлебный

И пой вседневно с этих пор

Его творцу канон хвалебный!

«Да не коснется злая боль,

Hи резь его пищеваренья!

Да обретет он в жизни соль

И смысл в житейском треволненье!

Да посрамятся перед ним

Его враги ошибкой грубой!

Как этот хлеб несокрушим,

Да сокрушает их он зубы!

Его главы да минет рок,

И да живет он долговечен,

Как этот хлеб, что внукам впрок

Предусмотрительно испечен!»

27 февраля 1875

[А.М. Жемчужникову]

Мы тебя субботним днем

Заклинаем и зовем,

Причитая тако:

«Приезжай к нам, Алексей,

Приезжай с женой своей —

Будет кулебяка!

Будет также то и се,

Будет Селери Мусе,

Будут также сласти

И Елагина, чьи ты

Оценяешь красоты

Ради сладострастья!»

Рондо

Ax, зачем у нас граф Пален

Так к присяжным параллелен!

Будь он боле вертикален,

Суд их боле был бы делен!

Добрый суд царем повелен,

А присяжных суд печален,

Все затем, что параллелен

Через меру к ним граф Пален!

Душегубец стал нахален,

Суд стал вроде богаделен,

Оттого что так граф Пален

Ко присяжным параллелен.

Всяк боится быть застрелен,

Иль зарезан, иль подпален,

Оттого что параллелен

Ко присяжным так граф Пален.

Мы дрожим средь наших спален,

Мы дрожим среди молелен,

Оттого что так граф Пален

Ко присяжным параллелен!

Herr, erbarm' dich unsrer Seelen!

Habe Mitleid mit uns allen ^[18],

Да не будет параллелен

Ко присяжным так граф Пален!

[Великодушие смягчает сердца]

Вонзил кинжал убийца нечестивый

    В грудь Деларю.

Тот, шляпу сняв, сказал ему учтиво:

    «Благодарю».

Тут в левый бок ему кинжал ужасный

    Злодей вогнал,

А Деларю сказал: «Какой прекрасный

    У вас кинжал!»

Тогда злодей, к нему зашедши справа,

    Его пронзил,

А Деларю с улыбкою лукавой

    Лишь погрозил.

Истыкал тут злодей ему, пронзая,

    Все телеса,

А Деларю: «Прошу на чашку чая

    К нам в три часа».

Злодей пал ниц и, слез проливши много,

    Дрожал как лист,

А Деларю: «Ах, встаньте, ради бога!

    Здесь пол нечист».

Но все у ног его в сердечной муке

    Злодей рыдал,

А Деларю сказал, расставя руки:

    «Не ожидал!

Возможно ль? Как?! Рыдать с такою силой? —

    По пустякам?!

Я вам аренду выхлопочу, милый, —

    Аренду вам!

Через плечо дадут вам Станислава

    Другим в пример.

Я дать совет царю имею право:

    Я камергер!

Хотите дочь мою просватать, Дуню?

    А я за то

Кредитными билетами отслюню

    Вам тысяч сто.

А вот пока вам мой портрет на память, —

    Приязни в знак.

Я не успел его еще обрамить, —

    Примите так!»

Тут едок стал и даже горче перца

    Злодея вид.

Добра за зло испорченное сердце

    Ах! не простит.

Высокий дух посредственность тревожит,

    Тьме страшен свет.

Портрет еще простить убийца может,

    Аренду ж — нет.

Зажглась в злодее зависти отрава

    Так горячо,

Что, лишь надел мерзавец Станислава

    Через плечо, —

Он окунул со злобою безбожной

    Кинжал свой в яд

И, к Деларю подкравшись осторожно, —

    Хвать друга в зад!

Тот на пол лег, не в силах в страшных болях

    На кресло сесть.

Меж тем злодей, отняв на антресолях

    У Дуни честь, —

Бежал в Тамбов, где был, как губернатор,

    Весьма любим.

Потом в Москве, как ревностный сенатор,

    Был всеми чтим.

Потом он членом сделался совета

    В короткий срок…

Какой пример для нас являет это,

    Какой урок!

Надписи на стихотворениях А.С. Пушкина*

Подражание («Я видел смерть: она сидела…»)

. . . . . . . . . .

Прости, печальный мир, где темная стезя

  Над бездной для меня лежала,

  Где жизнь меня не утешала,

Где я любил, где мне любить нельзя!

  Небес лазурная завеса,

Любимые холмы, ручья веселый глас,

  Ты, утро — вдохновенья час,

Вы, тени мирные таинственного леса,

  И все — прости в последний раз!

  Ты притворяешься, повеса,

Ты знаешь, баловень, дорогу на Парнас.

Выздоровление

. . . . . . . . . .

  Приди, меня мертвит любовь!

  В молчанье благосклонной ночи

Явись, волшебница! Пускай увижу вновь

Под грозным кивером твои небесны очи,

  И плащ, и пояс боевой,

И бранной обувью украшенные ноги…

Не медли, поспешай, прелестный воин мой,

Приди, я жду тебя: здоровья дар благой

  Мне снова ниспослали боги,

  А с ним и сладкие тревоги

   Любви таинственной и шалости младой.

  По мне же, вид являет мерзкий

  В одежде дева офицерской.

Из письма

Есть в России город Луга

Петербургского округа.

Хуже б не было сего

Городишки на примете,

Если б не было на свете

Новоржева моего.

Город есть еще один,

Называется он Мглин,

Мил евреям и коровам,

Стоит Луги с Новоржевым.

Дориде

Я верю: я любим; для сердца нужно верить.

Нет, милая моя не может лицемерить;

Все непритворно в ней: желаний томный жар,

Стыдливость робкая-харит бесценный дар,

Нарядов и речей приятная небрежность

И ласковых имен младенческая нежность.

Томительна харит повсюду неизбежность.

Виноград

. . . . . . . . . .

Краса моей долины злачной,

Отрада осени златой,

Продолговатый и прозрачный,

Как персты девы молодой.

Мне кажется, тому немалая досада,

Чей можно перст сравнить со гроздом винограда.

Желание («Кто видел край, где роскошью природы…»)

. . . . . . . . . .

И там, где мирт шумит над тихой урной,

Увижу ль вновь, сквозь темные леса,

И своды скал, и моря блеск лазурный,

И ясные, как радость, небеса?

Утихнут ли волненья жизни бурной?

Минувших лет воскреснет ли краса?

Приду ли вновь под сладостные тени

Душой заснуть на лоне мирной лени?..

Пятьсот рублей я наложил бы пени

За урну, лень и миртовы леса.

На странице, где помещено обращенное к Е. А. Баратынскому четверостишие «Я жду обещанной тетради…» Толстой написал:

  Вакх, Лель, хариты, томны урны,

 Проказники, повесы, шалуны,

Цевницы, лиры, лень, Авзонии сыны,

 Камены, музы, грации лазурны,

  Питомцы, баловни луны,

Наперсники пиров, любимцы Цитереи

 И прочие небрежные лакеи.

Аквилон

Зачем ты, грозный аквилон,

Тростник болотный долу клонишь?

Зачем на дальний небосклон

Ты облако столь гневно гонишь?

. . . . . . . . . .

Как не наскучило вам всем

Пустое спрашивать у бури?

Пристали все: зачем, зачем? —

Затем, что то — в моей натуре!

Пророк

. . . . . . . . . .

«Восстань, пророк, и виждь, и внемли,

Исполнись волею моей

И, обходя моря и земли,

Глаголом жги сердца людей!»

Вот эту штуку, пью ли, ем ли,

Всегда люблю я, ей-же-ей!

Золото и булат

Все мое, — сказало злато;

Все мое, — сказал булат;

Все куплю, — сказало злато;

Все возьму, — сказал булат.

Ну, так что ж? — сказало злато;

Ничего! — сказал булат.

Так ступай! — сказало злато;

И пойду! — сказал булат.

В.C. Филимонову при получении поэмы его «Дурацкий Колпак»

. . . . . . . . . .

Итак, в знак мирного привета,

Снимая шляпу, бью челом,

Узнав философа-поэта

Под осторожным колпаком.

Сей Филимонов, помню это,

И в наш ходил когда-то дом:

Толстяк, исполненный привета,

С румяным ласковым лицом.

Анчар

. . . . . . . . . .

А князь тем ядом напитал

Свои послушливые стрелы

И с ними гибель разослал

К соседям в чуждые пределы,

Тургенев, ныне поседелый,

Нам это, взвизгивая смело,

В задорной юности читал.

Ответ

. . . . . . . . . .

С тоской невольной, с восхищеньем

Я перечитываю вас

И восклицаю с нетерпеньем:

Пора! В Москву, в Москву сейчас!

Здесь город чопорный, унылый,

Здесь речи — лед, сердца — гранит;

Здесь нет ни ветрености милой,

Ни муз, ни Пресни, ни харит.

Когда бы не было тут Пресни,

От муз с харитами хоть тресни.

Царскосельская статуя

Урну с водой уронив, об утес ее дева разбила.

  Дева печально сидит, праздный держа черепок.

Чудо! не сякнет водэ, изливаясь из урны разбитой:

  Дева над вечной струей вечно печальна сидит.

Чуда не вижу я тут. Генерал-лейтенант Захаржевский,

В урне той дно просверлив, воду провел чрез нее.

Козьма Прутков

Эпиграмма 1

«Вы любите ли сыр?» — спросили раз ханжу,

«Люблю, — он отвечал, — я вкус в нем нахожу».

[1854]

Письмо из Коринфа

Греческое стихотворение

Я недавно приехал в Коринф…

Вот ступени, а вот колоннада!

Я люблю здешних мраморных нимф

И истмийского шум водопада!

Целый день я на солнце сижу,

Трусь елеем вокруг поясницы,

Между камней паросских слежу

За извивом слепой медяницы;

Померанцы растут предо мной,

И на них в упоенье гляжу я;

Дорог мне вожделенный покой,

«Красота, красота!» — все твержу я…

А когда ниспускается ночь…

Мы в восторгах с рабынею млеем…

Всех рабов высылаю я прочь

И… опять натираюсь елеем…

[1854]

Из Гейне («Вянет лист, проходит лето…»)

Вянет лист, проходит лето,

Иней серебрится.

Юнкер Шмидт из пистолета

Хочет застрелиться.

Погоди, безумный! снова

Зелень оживится…

Юнкер Шмидт! честное слово,

Лето возвратится.

[1854]

Желание быть испанцем

Тихо над Альямброй,

Дремлет вся натура,

Дремлет замок Памбра,

Спит Эстремадура!

Дайте мне мантилью,

Дайте мне гитару,

Дайте Инезилью,

Кастаньетов пару.

Дайте руку верную,

Два вершка булату,

Ревность непомерную,

Чашку шоколаду.

Закурю сигару я,

Лишь взойдет луна…

Пусть дуэнья старая

Смотрит из окна.

За двумя решетками

Пусть меня клянет,

Пусть шевелит четками,

Старика зовет.

Слышу на балконе

Шорох платья… чу!

Подхожу я к донне,

Сбросил епанчу.

Погоди, прелестница,

Поздно или рано

Шелковую лестницу

Выну из кармана!

О сеньора милая!

Здесь темно и серо…

Страсть кипит унылая

В вашем кавальеро.

Здесь, перед бананами, —

Если не наскучу, —

Я между фонтанами

Пропляшу качучу.

И на этом месте,

Если вы мне рады, —

Будем петь мы вместе

Ночью серенады.

Будет в нашей власти

Толковать о мире,

О вражде, о страсти,

О Гвадалквивире,

Об улыбках, взорах,

Вечном идеале,

О тореадорах

И об Эскурьяле…

Тихо над Альямброй,

Дремлет вся натура,

Дремлет замок Памбра,

Спит Эстремадура.

[1854]

«На взморье, у самой заставы…»

(Подражание Гейне)

На взморье, у самой заставы,

Я видел большой огород:

Растет там высокая спаржа,

Капуста там скромно растет.

Там утром всегда огородник

Лениво проходит меж гряд;

На нем неопрятный передник,

Угрюм его пасмурный взгляд.

Польет он из лейки капусту,

Он спаржу небрежно польет,

Нарежет зеленого луку

И после глубоко вздохнет.

Намедни к нему подъезжает

Чиновник на тройке лихой;

Он в теплых, высоких галошах,

На шее лорнет золотой.

«Где дочка твоя?» — вопрошает

Чиновник, прищурясь в лорнет;

Но, дико взглянув, огородник

Махнул лишь рукою в ответ.

И тройка назад поскакала,

Сметая с капусты росу;

Стоит огородник угрюмо

И пальцем копает в носу.

[1854]

Осада Памбы

(Романсеро. С испанского)

Девять лет дон Педро Гомец,

По прозванью: Лев Кастильи,

Осаждает замок Памбу,

Молоком одним питаясь.

И все войско дона Педра —

Девять тысяч кастильянцев —

Все, по данному обету,

Не касаются мясного,

Ниже хлеба не снедают,

Пьют одно лишь молоко…

Всякий день они слабеют,

Силы тратя попустому,

Всякий день дон Педро Гомец

О своем бессилье плачет,

Закрываясь епанчою.

Настает уж год десятый, —

Злые мавры торжествуют,

А от войска дона Педра

Налицо едва осталось

Девятнадцать человек!

Их собрал дон Педро Гомец

И сказал им: «Девятнадцать!

Разовьем свои знамена,

В трубы громкие взыграем

И, ударивши в литавры,

Прочь от Памбы мы отступим!

Хоть мы крепости не взяли,

Но поклясться можем смело

Перед совестью и честью,

Не нарушили ни разу

Нами данного обета:

Целых девять лет не ели,

Ничего не ели ровно,

Кроме только молока!»

Ободренные сей речью,

Девятнадцать кастильянцев,

Все, качаяся на седлах,

В голос слабо закричали:

«Sancto Jago Compostello! ^[19]

Честь и слава дону Педру!

Честь и слава Льву Кастильи!»

А каплан его Диего

Так сказал себе сквозь зубы:

«Если б я был полководцем,

Я б обет дал есть лишь мясо,

Запивая сантуринским!»

И, услышав то, дон Педро

Произнес со громким смехом:

«Подарить ему барана —

Он изрядно подшутил!»

[1854]

Пластический грек

Люблю тебя, дева, когда золотистый

И солнцем облитый ты держишь лимон,

И юноши зрю подбородок пушистый

Меж листьев аканфа и белых колонн!

Красивой хламиды тяжелые складки

Упали одна за другой:

Так в улье шумящем вкруг раненой матки

Снует озабоченный рой.

[1854]

Из Гейне («Фриц Вагнер, студьозус из Иены…»)

Фриц Вагнер, студьозус из Иены,

Из Бонна Иеронимус Кох

Вошли в кабинет мой с азартом, —

Вошли, не очистив сапог.

«Здорово, наш старый товарищ!

Реши поскорее наш спор:

Кто доблестней, Кох или Вагнер?» —

Спросили с бряцанием шпор.

«Друзья! Вас и в Иене и в Бонне

Давно уже я оценил.

Кох логике славно учился,

А Вагнер искусно чертил».

Ответом моим недовольны,

«Решай поскорее наш спор!» —

Они повторяли с азартом

И с тем же бряцанием шпор.

Я комнату взглядом окинул

И, будто узором прельщен,

«Мне нравятся очень обои!» —

Сказал им и выбежал вон.

Понять моего каламбура

Из них ни единый не мог,

И долго стояли в раздумье

Студьозусы Вагнер и Кох.

[1854]

Звезда и брюхо

(басня)

На небе вечерком светилася Звезда.

Был постный день тогда:

Быть может, пятница, быть может, середа.

В то время по саду гуляло чье-то Брюхо

И рассуждало так с собой,

Бурча и жалобно и глухо:

«Какой

Хозяин мой

Противный и несносный!

Затем что день сегодня постный,

Не станет есть, мошенник, до звезды!

Не только есть! Куды!

Не выпьет и ковша воды!

Нет, право, с ним наш брат не сладит…

Знай бродит по саду, ханжа,

На мне ладони положа…

Совсем не кормит, — только гладит!»

Меж тем ночная тень мрачней кругом легла.

Звезда, прищурившись, глядит на край окольный:

То спрячется за колокольней,

То выглянет из-за угла,

То вспыхнет ярче, то сожмется…

Над животом исподтишка смеется.

Вдруг Брюху ту Звезду случилось увидать,

Ан хвать!

Она уж кубарем несется

С небес долой

Вниз головой

И падает, не удержав полета,

Куда ж? в болото!

Как Брюху быть! кричит: ахти да ах!

И ну ругать Звезду в сердцах!

Но делать нечего! другой не оказалось…

И Брюхо, сколько ни ругалось,

Осталось

Хоть вечером, а натощах.

* * *

Читатель! басня эта

Нас учит не давать без крайности обета

Поститься до звезды,

Чтоб не нажить себе беды.

Но если уж пришло тебе хотенье

Поститься для душеспасенья,

То мой совет —

Я говорю тебе из дружбы —

Спасайся! слова нет!

Но главное: не отставай от службы!

Начальство, день и ночь пекущеесь о нас,

Коли сумеешь ты прийтись ему по нраву,

Тебя, конечно, в добрый час

Представит к ордену святого Станислава.

Из смертных не один уж в жизни испытал,

Как награждают нрав почтительный и скромный.

Тогда в день постный, в день скоромный,

Сам будучи степенный генерал,

Ты можешь быть и с бодрым духом,

И с сытым брюхом,

Ибо кто ж запретит тебе всегда, везде

Быть при звезде?

1854

К моему портрету

(Который будет издан вскоре при полном собрании моих сочинений)

Когда в толпе ты встретишь человека,

Который наг; ^[20]

Чей лоб мрачней туманного Казбека,

Неровен шаг;

Кого власы подъяты в беспорядке,

Кто, вопия,

Всегда дрожит в нервическом припадке, —

Знай — это я!

Кого язвят со злостью, вечно новой

Из рода в род;

С кого толпа венец его лавровый

Безумно рвет;

Кто ни пред кем спины не клонит гибкой, —

Знай — это я:

В моих устах спокойная улыбка,

В груди — змея!..

[1856]

Память прошлого

(Как будто из Гейне)

Помню я тебя ребенком, —

Скоро будет сорок лет! —

Твой передничек измятый,

Твой затянутый корсет…

Было так тебе неловко!..

Ты сказала мне тайком:

«Распусти корсет мне сзади, —

Не могу я бегать в нем!»

Весь исполненный волненья,

Я корсет твой развязал, —

Ты со смехом убежала,

Я ж задумчиво стоял…

[1860]

«В борьбе суровой с жизнью душной…»

В борьбе суровой с жизнью душной

Мне любо сердцем отдохнуть,

Смотреть, как зреет хлеб насущный

Иль как мостят широкий путь.

Уму легко, душе отрадно,

Когда увесистый, громадный,

Блестящий искрами гранит

В куски под молотом летит!

Люблю подчас подсесть к старухам,

Смотреть на их простую ткань,

Люблю я слушать русским ухом

На сходках уличную брань!

Вот собрались. — Эй, ты, не Мешкай!

— Да ты-то что ж? Небось устал!

— А где Ермил? — Ушел с тележкой!

— Эх, чтоб его! — Да чтоб провал…!

— Где тут провал? — Вот я те, леший!

— Куда полез? Знай, благо пеший!

— А где зипун? — Какой зипун?

— А мой! — Как твой? — Эх, старый лгун!

— Смотри задавят! — Тише, тише!

— Бревно несут! — Эй вы, на крыше!

— Вороны! — Митька! Амельян!

— Слепой! — Свинья! — Дурак! — Болван!

И все друг друга с криком вящим

Язвят в колене восходящем.

Ну что же, родные?

Довольно ругаться!

Пора нам за дело

Благое приняться!

Подымемте дружно

Чугунную бабу!

Все будет досужно,

Лишь песня была бы!

Вот дуются жилы,

Знать, чуют работу!

И сколько тут силы!

И сколько тут поту!

На славу терпенье,

А нега на сором!

И дружное пенье

Вдруг грянуло хором:

«Как на сытном-то на рынке

Утонула баба в крынке,

Звали Мишку на поминки,

Хоронить ее на рынке,

Ой, дубинушка, да бухни!

Ой, зеленая, сама пойдет!

Да бум!

Да бум!

Да бум!»

Вот поднялась стопудовая баба,

Все выше, выше, медленно, не вдруг…

— Тащи, тащи! Эй, Федька, держишь слабо!

— Тащи еще! — Пускай! — И баба: бух!

Раздался гул, и, берег потрясая,

На три вершка ушла в трясину свая!

Эх бабобитье! Всем по нраву!

Вот этак любо работать!

Споем, друзья, еще на славу!

И пенье грянуло опять:

«Как на сытном-то на рынке

Утонула баба в крынке» и пр.

Тащи! Тащи! — Тащи еще, ребята!

Дружней тащи! Еще, и дело взято!

Недаром в нас могучий русский дух!

Тащи еще! — Пускай! — И баба: бух!

Раздался гул, и, берег потрясая,

На два вершка ушла в трясину свая!

Начало 1860-х годов (?)

Церемониал погребения тела в бозе усопшего поручика и кавалера Фаддея Козьмича П…

Составлен аудитором вместе с полковым адъютантом 22-го февраля 1821 года, в Житомирской губернии, близ города Радзивиллова.

Утверждаю. Полковник^[21].

1

Впереди идут два горниста,

Играют отчетисто и чисто.

2

Идет прапорщик Густав Бауер,

На шляпе и фалдах несет трауер.

з

По обычаю, искони заведенному,

Идет майор, пеший по-конному.

4

Идет каптенармус во главе капральства,

Пожирает глазами начальство.

5

Два фурлейта ведут кобылу.

Она ступает тяжело и уныло.

6

Это та самая кляча,

На которой ездил виновник плача.

7

Идет с печальным видом казначей,

Проливает слезный ручей.

8

Идут хлебопеки и квартирьеры,

Хвалят покойника манеры.

9

Идет аудитор, надрывается,

С похвалою о нем отзывается.

10

Едет в коляске полковой врач,

Печальным лицом умножает плач.

11

На козлах сидит фершал из Севастополя,

Поет плачевно: «Не одна во поле…»

12

Идет с кастрюлею квартирмейстер,

Несет для кутьи крахмальный клейстер.

13

Идет майорская Василиса,

Несет тарелку, полную риса.

14

Идет с блюдечком отец Герасим,

Несет изюму гривен на семь.

15

Идет первой роты фельдфебель,

Несет необходимую мебель.

16

Три бабы, с флером вокруг повойника,

Несут любимые блюда покойника:

17

Ножки, печенку и пупок под соусом;

Все три они вопят жалобным голосом.

18

Идут Буренин и Суворин,

Их плач о покойнике непритворен.

19

Идет, повеся голову, Корш,

Рыдает и фыркает, как морж.

20

Идут гуси, индейки и утки,

Здесь помещенные боле для шутки.

21

Идет мокрая от слез курица,

Не то смеется, не то хмурится.

22

Едет сама траурная колесница,

На балдахине поет райская птица.

23

Идет слабосильная команда с шанцевым струментом,

За ней телега с кирпичом и цементом.

24

Между двух прохвостов идет уездный зодчий,

Рыдает изо всей мочи.

25

Идут четыре ветеринара,

С клистирами на случай пожара.

26

Гг. юнкера несут регалии:

Пряжку, темляк, репеек и так далее.

27

Идут гг. офицеры по два в ряд,

О новой вакансии говорят.

28

Идут славянофилы и нигилисты,

У тех и у других ногти не чисты.

29

Ибо, если они не сходятся в теории вероятности,

То сходятся в неопрятности.

30

И поэтому нет ничего слюнявее и плюгавее

Русского безбожия и православия.

31

На краю разверстой могилы

Имеют спорить нигилисты и славянофилы.

32

Первые утверждают, что кто умрет,

Тот весь обращается в кислород.

33

Вторые — что он входит в небесные угодия

И делается братчиком Кирилла-Мефодия.

34

И что верные вести оттудова

Получила сама графиня Блудова.

35

Для решения этого спора

Стороны приглашают аудитора.

36

Аудитор говорит: «Рай-диди-рай!

Покойник отправился прямо в рай».

37

С этим отец Герасим соглашается,

И погребение совершается…

Исполнить, как сказано выше.

Полковник ***.

Примечание полкового адъютанта.

После тройного залпа из ружей, в виде последнего салюта человеку и товарищу, г. полковник вынул из заднего кармана батистовый платок и, отерев им слезы, произнес следующую речь:

1

Гг. штаб- и обер-офицеры?

Мы проводили товарища до последней квартиры.

2

Отдадим же долг его добродетели:

Он умом равен Аристотелю.

3

Стратегикой уподоблялся на войне

Самому Кутузову и Жомини.

4

Бескорыстием был равен Аристиду —

Но его сразила простуда.

5

Он был красою человечества,

Помянем же добром его качества.

6

Гг. офицеры, после погребения

Прошу вас всех к себе на собрание.

7

Я поручил юнкеру фон Бокт

Устроить нечто вроде пикника.

8

Это будет и закуска, и вместе обед —

Итак, левое плечо вперед.

9

Заплатить придется очень мало,

Не более пяти рублей с рыла.

10

Разойдемся не прежде, как ввечеру —

Да здравствует Россия — ура!!

Примечание отца Герасима.

Видяй сломицу в оке ближнего, не зрит в своем ниже бруса. Строг и свиреп быши к рифмам ближнего твоего, сам же, аки свинья непотребная, рифмы негодные и уху зело вредящие сплел еси. Иди в огонь вечный, анафема.

Примечание рукою полковника.

Посадить Герасима под арест за эту отметку. Изготовить от моего имени отношение ко владыке, что Герасим искажает текст, называя сучец — сломицею. Это все равно, что если б я отворот назвал погонами.

Доклад полкового адъютанта.

Так как отец Герасим есть некоторым образом духовное лицо, находящееся в прямой зависимости от Консистории и Св. Синода, то не будет ли отчасти неловко подвергнуть его мере административной посаждением его под арест, установленный более для проступков по военной части.

Отметка полковника.

А мне что за дело. Все-таки посадить после пикника.

Примечание полкового адъютанта.

Узнав о намерении полковника, отец Герасим изготовил донос графу Аракчееву, в котором объяснял, что полковник два года не был на исповеди. О том же изготовил он донос и к архипастырю Фотию и прочел на пикнике полковнику отпуски. Однако, когда подали горячее, не отказался пить за здоровье полковника, причем полковник выпил и за его здоровье. Это повторялось несколько раз, и после бланманже и суфле-вертю, когда гг. офицеры танцевали вприсядку, полковник и отец Герасим обнялись и со слезами на глазах сделали три тура мазурки, а дело предали забвению. При этом был отдан приказ, чтобы гг. офицеры и юнкера, а равно и нижние чины не смели исповедываться у посторонних иереев, а только у отца Герасима, под опасением для гг. офицеров трехнедельного ареста, для гг. юнкеов дежурств при помойной яме, а для нижних чинов телесного наказания.

Грешница

1

Народ кипит, веселье, хохот,

Звон лютней и кимвалов грохот,

Кругом и зелень, и цветы,

И меж столбов, у входа дома,

Парчи тяжелой переломы

Тесьмой узорной подняты;

Чертоги убраны богато,

Везде горит хрусталь и злато,

Возниц и коней полон двор;

Теснясь за трапезой великой,

Гостей пирует шумный хор,

Идет, сливаяся с музыкой,

Их перекрестный разговор.

Ничем беседа не стеснима,

Они свободно говорят

О ненавистном иге Рима,

О том, как властвует Пилат,

О их старшин собранье тайном,

Торговле, мире, и войне,

И муже том необычайном,

Что появился в их стране.

2

«Любовью к ближним пламенея,

Народ смиренью он учил,

Он все законы Моисея

Любви закону подчинил;

Не терпит гнева он, ни мщенья,

Он проповедует прощенье,

Велит за зло платить добром;

Есть неземная сила в нем,

Слепым он возвращает зренье,

Дарит и крепость и движенье

Тому, кто был и слаб и хром;

Ему признания не надо,

Сердец мышленье отперто,

Его пытующего взгляда

Еще не выдержал никто.

Целя недуг, врачуя муку,

Везде спасителем он был,

И всем простер благую руку,

И никого не осудил.

То, видно, богом муж избранный!

Он там, по онпол Иордана,

Ходил как посланный небес,

Он много там свершил чудес,

Теперь пришел он, благодушный,

На эту сторону реки,

Толпой прилежной и послушной

За ним идут ученики».

3

Так гости, вместе рассуждая,

За длинной трапезой сидят;

Меж ними, чашу осушая,

Сидит блудница молодая;

Ее причудливый наряд

Невольно привлекает взоры,

Ее нескромные уборы

О грешной жизни говорят;

Но дева падшая прекрасна;

Взирая на нее, навряд

Пред силой прелести опасной

Мужи и старцы устоят:

Глаза насмешливы и смелы,

Как снег Ливана, зубы белы,

Как зной, улыбка горяча;

Вкруг стана падая широко,

Сквозные ткани дразнят око,

С нагого спущены плеча.

Ее и серьги и запястья,

Звеня, к восторгам сладострастья,

К утехам пламенным зовут,

Алмазы блещут там и тут,

И, тень бросая на ланиты,

Во всем обилии красы,

Жемчужной нитью перевиты,

Падут роскошные власы;

В ней совесть сердца не тревожит,

Стыдливо не вспыхает кровь,

Купить за злато всякий может

Ее продажную любовь.

И внемлет дева разговорам,

И ей они звучат укором;

Гордыня пробудилась в ней,

И говорит с хвастливым взором:

«Я власти не страшусь ничьей;

Заклад со мной держать хотите ль?

Пускай предстанет ваш учитель,

Он не смутит моих очей!»

4

Вино струится, шум и хохот,

Звон лютней и кимвалов грохот,

Куренье, солнце и цветы;

И вот к толпе, шумящей праздно

Подходит муж благообразный;

Его чудесные черты,

Осанка, поступь и движенья,

Во блеске юной красоты,

Полны огня и вдохновенья;

Его величественный вид

Неотразимой дышит властью,

К земным утехам нет участья,

И взор в грядущее глядит.

Tо муж на смертных непохожий,

Печать избранника на нем,

Он светел, как архангел божий,

Когда пылающим мечом

Врага в кромешные оковы

Он гнал по манию Иеговы.

Невольно грешная жена

Его величьем смущена

И смотрит робко, взор понизив,

Но, вспомня свой недавный вызов,

Она с седалища встает

И, стан свой выпрямивши гибкий

И смело выступив вперед,

Пришельцу с дерзкою улыбкой

Фиал шипящий подает.

«Ты тот, что учит отреченью —

Не верю твоему ученью,

Мое надежней и верней!

Меня смутить не мысли ныне,

Один скитавшийся в пустыне,

В посте проведший сорок дней!

Лишь наслажденьем я влекома,

С постом, с молитвой незнакома,

Я верю только красоте,

Служу вину и поцелуям,

Мой дух тобою не волнуем,

Твоей смеюсь я чистоте!»

И речь ее еще звучала,

Еще смеялася она,

И пена легкая вина

По кольцам рук ее бежала,

Как общий говор вкруг возник,

И слышит грешница в смущенье:

«0на ошиблась, в заблужденье

Ее привел пришельца лик —

То не учитель перед нею,

То Иоанн из Галилеи,

Его любимый ученик!»

5

Небрежно немощным обидам

Внимал он девы молодой,

И вслед за ним с спокойным видом

Подходит к храмине другой.

В его смиренном выраженье

Восторга нет, ни вдохновенья,

Но мысль глубокая легла

На очерк дивного чела.

То не пророка взгляд орлиный,

Не прелесть ангельской красы,

Делятся на две половины

Его волнистые власы;

Поверх хитона упадая,

Одела риза шерстяная

Простою тканью стройный рост,

В движеньях скромен он и прост;

Ложась вкруг уст его прекрасных,

Слегка раздвоена брада,

Таких очей благих и ясных

Никто не видел никогда.

И пронеслося над народом

Как дуновенье тишины,

И чудно благостным приходом

Сердца гостей потрясены.

Замолкнул говор. В ожиданье

Сидит недвижное собранье,

Тревожно дух переводя.

И он, в молчании глубоком,

Обвел сидящих тихим оком

И, в дом веселья не входя,

На дерзкой деве самохвальной

Остановил свой взор печальный.

6

И был тот взор как луч денницы,

И все открылося ему,

И в сердце сумрачном блудницы

Он разогнал ночную тьму;

И все, что было там таимо,

В грехе что было свершено,

В ее глазах неумолимо

До глубины озарено;

Внезапно стала ей понятна

Неправда жизни святотатной,

Вся ложь ее порочных дел,

И ужас ею овладел.

Уже на грани сокрушенья,

Она постигла в изумленье,

Как много благ, как много сил

Господь ей щедро подарил

И как она восход свой ясный

Грехом мрачила ежечасно;

И, в первый раз гнушаясь зла,

Она в том взоре благодатном

И кару дням своим развратным,

И милосердие прочла.

И, чуя новое начало,

Еще страшась земных препон.

Она, колебляся, стояла…

И вдруг в тиши раздался звон

Из рук упавшего фиала…

Стесненной груди слышен стон,

Бледнеет грешница младая,

Дрожат открытые уста,

И пала ниц она, рыдая,

Перед святынею Христа.

1857 (?)

Иоанн Дамаскин*

1

Любим калифом Иоанн;

Ему, что день, почет и ласка,

К делам правления призван

Лишь он один из христиан

Порабощенного Дамаска.

Его поставил властелин

И суд рядить, и править градом,

Он с ним беседует один,

Он с ним сидит в совете рядом;

Окружены его дворцы

Благоуханными садами,

Лазурью блещут изразцы,

Убраны стены янтарями;

В полдневный зной приют и тень

Дают навесы, шелком тканы,

В узорных банях ночь и день

Шумят студеные фонтаны.

Но от него бежит покой,

Он бродит сумрачен; не той

Он прежде мнил идти дорогой,

Он счастлив был бы и убогий,

Когда б он мог в тиши лесной,

В глухой степи, в уединенье,

Двора волнение забыть

И жизнь смиренно посвятить

Труду, молитве, песнопенью.

И раздавался уж не раз

Его красноречивый глас

Противу ереси безумной,

Что на искусство поднялась

Грозой неистовой и шумной.

Упорно с ней боролся он,

И от Дамаска до Царьграда

Был, как боец за честь икон

И как художества ограда,

Давно известен и почтен.

Но шум и блеск его тревожит,

Ужиться с ними он не может,

И, тяжкой думой обуян,

Тоска в душе и скорбь на лике,

Вошел правитель Иоанн

В чертог дамасского владыки.

«О государь, внемли! мой сан,

Величье, пышность, власть и сила,

Все мне несносно, все постыло.

Иным призванием влеком,

Я не могу народом править:

Простым рожден я быть певцом,

Глаголом вольным бога славить!

В толпе вельмож всегда один,

Мученья полон я и скуки;

Среди пиров, в главе дружин,

Иные слышатся мне звуки;

Неодолимый их призыв

К себе влечет меня все боле —

О, отпусти меня, калиф,

Дозволь дышать и петь на воле!»

И тот просящему в ответ:

«Возвеселись, мой раб любимый!

Печали вечной в мире нет

И нет тоски неизлечимой!

Твоею мудростью одной

Кругом Дамаск могуч и славен.

Кто ныне нам величьем равен?

И кто дерзнет на нас войной?

А я возвышу жребий твой —

Недаром я окрест державен —

Ты примешь чести торжество,

Ты будешь мне мой брат единый:

Возьми полцарства моего,

Лишь правь другою половиной!»

К нему певец: «Твой щедрый дар,

О государь, певцу не нужен;

С иною силою он дружен;

В его груди пылает жар,

Которым зиждется созданье;

Служить творцу его призванье;

Его души незримый мир

Престолов выше и порфир.

Он не изменит, не обманет;

Все, что других влечет и манит:

Богатство, сила, слава, честь —

Все в мире том в избытке есть;

А все сокровища природы:

Степей безбережный простор,

Туманный очерк дальних гор

И моря пенистые воды,

Земля, и солнце, и луна,

И всех созвездий хороводы,

И синей тверди глубина —

То все одно лишь отраженье,

Лишь тень таинственных красот,

Которых вечное виденье

В душе избранника живет!

О, верь, ничем тот не подкупен,

Кому сей чудный мир доступен,

Кому господь дозволил взгляд

В то сокровенное горнило,

Где первообразы кипят,

Трепещут творческие силы!

То их торжественный прилив

Звучит певцу в его глаголе —

О, отпусти меня, калиф,

Дозволь дышать и петь на воле!»

И рек калиф: «В твоей груди

Не властен я сдержать желанье,

Певец, свободен ты, иди,

Куда влечет тебя призванье!»

И вот правителя дворцы

Добычей сделались забвенья;

Оделись пестрые зубцы

Травой и прахом запустенья;

Его несчетная казна

Давно уж нищим раздана,

Усердных слуг не видно боле,

Рабы отпущены на волю,

И не укажет ни один,

Куда их скрылся господин.

В хоромах стены и картины

Давно затканы паутиной,

И мхом фонтаны заросли;

Плющи, ползущие по хорам,

От самых сводов до земли

Зеленым падают узором,

И мак спокойно полевой

Растет кругом на звонких плитах,

И ветер, шелестя травой,

В чертогах ходит позабытых.

2

Благословляю вас, леса,

Долины, нивы, горы, воды!

Благословляю я свободу

И голубые небеса!

И посох мой благословляю,

И эту бедную суму,

И степь от краю и до краю,

И солнца свет, и ночи тьму,

И одинокую тропинку,

По коей, нищий, я иду,

И в поле каждую былинку,

И в небе каждую звезду!

О, если б мог всю жизнь смешать я,

Всю душу вместе с вами слить!

О, если б мог в свои объятья

Я вас, враги, друзья и братья,

И всю природу заключить!

Как горней бури приближенье,

Как натиск пенящихся вод,

Теперь в груди моей растет

Святая сила вдохновенья.

Уж на устах дрожит хвала

Всему, что благо и достойно, —

Какие ж мне воспеть дела?

Какие битвы или войны?

Где я для дара моего

Найду высокую задачу?

Чье передам я торжество

Иль чье падение оплачу?

Блажен, кто рядом славных дел

Свой век украсил быстротечный;

Блажен, кто жизнию умел

Хоть раз коснуться правды вечной;

Блажен, кто истину искал,

И тот, кто, побежденный, пал

В толпе ничтожной и холодной,

Как жертва мысли благородной!

Но не для них моя хвала,

Не им восторга излиянья!

Мечта для песен избрала

Не их высокие деянья!

И не в венце сияет он,

К кому душа моя стремится;

Не блеском славы окружен,

Не на звенящей колеснице

Стоит он, гордый сын побед;

Не в торжестве величья — нет, —

Я зрю его передо мною

С толпою бедных рыбаков;

Он тихо, мирною стезею,

Идет меж зреющих хлебов;

Благих речей своих отраду

В сердца простые он лиет,

Он правды алчущее стадо

К ее источнику ведет.

Зачем не в то рожден я время,

Когда меж нами, во плоти,

Неся мучительное бремя,

Он шел на жизненном пути!

Зачем я не могу нести,

О мой господь, твои оковы,

Твоим страданием страдать,

И крест на плечи твой приять,

И на главу венец терновый!

О, если б мог я лобызать

Лишь край святой твоей одежды,

Лишь пыльный след твоих шагов,

О мой господь, моя надежда,

Моя и сила и покров!

Тебе хочу я все мышленья,

Тебе всех песней благодать,

И думы дня, и ночи бденья,

И сердца каждое биенье,

И душу всю мою отдать!

Не отверзайтесь для другого

Отныне, вещие уста!

Греми лишь именем Христа,

Мое восторженное слово!

3

Часы бегут. Ночная тень

Не раз сменяла зной палящий,

Не раз, всходя, лазурный день

Свивал покров с природы спящей;

И перед странником вдали

И волновались и росли

Разнообразные картины:

Белели снежные вершины

Над лесом кедровым густым,

Иордан сверкал в степном просторе,

И Мертвое чернело море,

Сливаясь с небом голубым.

И вот, виясь в степи широкой,

Чертой изогнутой легло

Пред ним Кедронского потока

Давно безводное русло.

Смеркалось. Пар струился синий;

Кругом царила тишина;

Мерцали звезды; над пустыней

Всходила медленно луна.

Брегов сожженные стремнины

На дно сбегают крутизной,

Спирая узкую долину

Двойной отвесною стеной.

Внизу кресты, символы веры,

Стоят в обрывах здесь и там,

И видны странника очам

В утесах рытые пещеры.

Сюда со всех концов земли,

Бежав мирского треволненья,

Отцы святые притекли

Искать покоя и спасенья.

С краев до высохшего дна,

Где спуск крутой ведет в долину,

Руками их возведена

Из камней крепкая стена,

Отпор степному сарацину.

В стене ворота. Тесный вход

Над ними башня стережет.

Тропинка вьется над оврагом,

И вот, спускаясь по скалам,

При свете звезд, усталым шагом

Подходит странник к воротам.

«Тебя, безбурное жилище,

Тебя, познания купель,

Житейских помыслов кладбище

И новой жизни колыбель,

Тебя приветствую, пустыня,

К тебе стремился я всегда!

Будь мне убежищем отныне,

Приютом песен и труда!

Все попечения мирские

Сложив с себя у этих врат,

Приносит вам, отцы святые,

Свой дар и гусли новый брат!»

4

«Отшельники Кедронского потока,

Игумен вас сзывает на совет!

Сбирайтесь все: пришедший издалека

Вам новый брат приносит свой привет!

Велики в нем и вера и призванье,

Но должен он пройти чрез испытанье.

Из вас его вручаю одному:

Он тот певец, меж всеми знаменитый,

Что разогнал иконоборства тьму,

Чьим словом ложь попрана и разбита,

То Иоанн, святых икон защита —

Кто хочет быть наставником ему?»

И лишь назвал игумен это имя,

Заволновался весь монахов ряд,

И на певца дивятся и глядят,

И пробегает шепот между ними.

Главами все поникнувши седыми,

С смирением игумну говорят:

«Благословен сей славный божий воин,

Благословен меж нас его приход,

Но кто же здесь учить того достоин,

Кто правды свет вокруг себя лиет?

Чье слово нам как колокол звучало —

Того ль приять дерзнем мы под начало?»

Тут из толпы один выходит брат;

То черноризец был на вид суровый,

И строг его пытующий был взгляд,

И строгое певцу он молвил слово:

«Держать посты уставы нам велят,

Служенья ж мы не ведаем иного! —

Коль под моим началом хочешь быть,

Тебе согласен дать я наставленье,

Но должен ты отныне отложить

Ненужных дум бесплодное броженье;

Дух праздности и прелесть песнопенья

Постом, певец, ты должен победить!

Коль ты пришел отшельником в пустыню,

Умей мечты житейские попрать,

И на уста, смирив свою гордыню,

Ты наложи молчания печать!

Исполни дух молитвой и печалью —

Вот мой устав тебе в новоначалье».

* * *

Замолк монах. Нежданный приговор

Как гром упал средь мирного синклита.

Смутились все. Певца померкнул взор,

Покрыла бледность впалые ланиты.

И неподвижен долго он стоял,

Безмолвно опустив на землю очи,

Как будто бы ответа он искал,

Но отвечать недоставало мочи.

И начал он: «Моих всю бодрость сил,

И мысли все, и все мои стремленья —

Одной я только цели посвятил:

Хвалить творца и славить в песнопенье.

Но ты велишь скорбеть мне и молчать —

Твоей, отец, я повинуюсь воле:

Весельем сердце не взыграет боле,

Уста сомкнет молчания печать.

Так вот где ты таилось, отреченье,

Что я не раз в молитвах обещал!

Моей отрадой было песнопенье,

И в жертву ты, господь, его избрал!

Настаньте ж, дни молчания и муки!

Прости, мой дар! Ложись на гусли, прах!

А вы, в груди взлелеянные звуки,

Замрите все на трепетных устах!

Спустися, ночь, на горестного брата

И тьмой его от солнца отлучи!

Померкните, затмитесь без возврата,

Моих псалмов звенящие лучи!

Погибни, жизнь! Погасни, огнь алтарный!

Уймись во мне, взволнованная кровь!

Свети лишь ты, небесная любовь,

В моей ночи звездою лучезарной!

О мой господь! Прости последний стон

Последний сердца страждущего ропот!

Единый миг — замрет и этот шепот,

И встану я, тобою возрожден!

Свершилось. Мрака набегают волны.

Взор гаснет. Стынет кровь. Всему конец!

Из мира звуков ныне в мир безмолвный

Нисходит к вам развенчанный певец!»

5

В глубоком ущелье,

Как гнезда стрижей,

По желтым обрывам темнеют пустынные кельи,

Но речи не слышно ничьей;

Все тихо, пока не сберется к служенью

Отшельников рой;

И вторит тогда их обрядному пенью

Один отголосок глухой.

А там, над краями долины,

Безлюдной пустыни царит торжество,

И пальмы не видно нигде ни единой,

Все пусто кругом и мертво.

Как жгучее бремя,

Так небо усталую землю гнетет,

И кажется, будто бы время

Свой медленный звучно свершает над нею полет.

Порой отдаленное слышно рычанье

Голодного льва;

И снова наступит молчанье,

И снова шумит лишь сухая трава,

Когда из-под камней змея выползая

Блеснет чешуей;

Крилами треща, саранча полевая

Взлетит иногда. Иль случится порой,

Пустыня проснется от дикого клика,

Посыпятся камни, и там, в вышине,

Дрожа и колеблясь, мохнатая пика

Покажется в небе. На легком коне

Появится всадник; над самым оврагом

Сдержав скакуна запененного лет,

Проедет он мимо обители шагом

Да инокам сверху проклятье пошлет.

И снова все стихнет. Лишь в полдень орлицы

На крыльях недвижных парят,

Да вечером звезды горят,

И скучною тянутся длинные дни вереницей.

6

Порою в тверди голубой

Проходят тучи над долиной;

Они картину за картиной,

Плывя, свивают меж собой.

Так, в нескончаемом движенье,

Клубится предо мной всегда

Воспоминаний череда,

Погибшей жизни отраженья;

И льнут, и вьются без конца,

И вечно волю осаждают,

И онемевшего певца,

Ласкаясь, к песням призывают.

И казнью стал мне праздный дар,

Всегда готовый к пробужденью;

Так ждет лишь ветра дуновенья

Под пеплом тлеющий пожар —

Перед моим тревожным духом

Теснятся образы толпой,

И, в тишине, над чутким ухом

Дрожит созвучий мерный строй;

И я, не смея святотатно

Их вызвать в жизнь из царства тьмы,

В хаоса ночь гоню обратно

Мои непетые псалмы.

Но тщетно я, в бесплодной битве,

Твержу уставные слова

И заученные молитвы —

Душа берет свои права!

Увы, под этой ризой черной,

Как в оны дни под багрецом,

Живым палимое огнем,

Мятется сердце непокорно!

Юдоль, где я похоронил

Броженье деятельных сил,

Свободу творческого слова —

Юдоль молчанья рокового!

О, передай душе моей

Твоих стремнин покой угрюмый!

Пустынный ветер, о развей

Мои недремлющие думы!

7

Тщетно он просит и ждет от безмолвной юдоли покоя,

Ветер пустынный не может недремлющей думы развеять.

Годы проходят один за другим, все бесплодные годы!

Все тяжелее над ним тяготит роковое молчанье.

Так он однажды сидел у входа пещеры, рукою

Грустные очи закрыв и внутренним звукам внимая.

К скорбному тут к нему подошел один черноризец,

Пал на колени пред ним и сказал: «Помоги, Иоанне!

Брат мой по плоти преставился; братом он был по душе мне!

Тяжкая горесть снедает меня; я плакать хотел бы —

Слезы не льются из глаз, но скипаются в горестном сердце.

Ты же мне можешь помочь: напиши лишь умильную песню,

Песнь погребальную милому брату, ее чтобы слыша,

Мог я рыдать, и тоска бы моя получила ослабу!»

Кротко взглянул Иоанн и печально в ответ ему молвил:

«Или не ведаешь ты, каким я связан уставом?

Строгое старец на песни мои наложил запрещенье!»

Тот же стал паки его умолять, говоря: «Не узнает

Старец о том никогда; он отсель отлучился на три дня,

Брата ж мы завтра хороним; молю тебя всею душою,

Дай утешение мне в беспредельно горькой печали!»

Паки ж отказ получив: «Иоанне! — сказал черноризец, —

Если бы был ты телесным врачом, а я б от недуга

Так умирал, как теперь умираю от горя и скорби,

Ты ли бы в помощи мне отказал? И не дашь ли ответа

Господу богу о мне, если ныне умру безутешен?»

Так говоря, колебал в Дамаскине он мягкое сердце.

Собственной полон печали, певец дал жалости место;

Черною тучей тогда на него низошло вдохновенье,

Образы мрачной явились толпой, и в воздухе звуки

Стали надгробное мерно гласить над усопшим рыданье.

Слушал певец, наклонивши главу, то незримое пенье,

Долго слушал, и встал, и, с молитвой вошедши в пещеру,

Там послушной рукой начертал, что ему прозвучало.

Так был нарушен устав, так прервано было молчанье.

* * *

Над вольной мыслью богу неугодны

Насилие и гнет:

Она, в душе рожденная свободно,

В оковах не умрет!

Ужели вправду мнил ты, близорукий,

Сковать свои мечты?

Ужель попрать в себе живые звуки

Насильно думал ты?

С Ливанских гор, где в высоте лазурной

Белеет дальний снег,

В простор степей стремяся, ветер бурный

Удержит ли свой бег?

И потекут ли вспять струи потока,

Что между скал гремят?

И солнце там, поднявшись от востока,

Вернется ли назад?

8

Колоколов унылый звон

С утра долину оглашает.

Покойник в церковь принесен;

Обряд печальный похорон

Собор отшельников свершает.

Свечами светится алтарь,

Стоит певец с поникшим взором,

Поет напутственный тропарь,

Ему монахи вторят хором:

Тропарь

«Какая сладость в жизни сей

Земной печали непричастна?

Чье ожиданье не напрасно?

И где счастливый меж людей?

Все то превратно, все ничтожно,

Что мы с трудом приобрели, —

Какая слава на земли

Стоит тверда и непреложна?

Все пепел, призрак, тень и дым,

Исчезнет все как вихорь пыльный,

И перед смертью мы стоим

И безоружны и бессильны.

Рука могучего слаба,

Ничтожны царские веленья —

Прими усопшего раба,

Господь, в блаженные селенья!

Как ярый витязь смерть нашла,

Меня как хищник низложила,

Свой зев разинула могила

И все житейское взяла.

Спасайтесь, сродники и чада,

Из гроба к вам взываю я,

Спасайтесь, братья и друзья,

Да не узрите пламень ада!

Вся жизнь есть царство суеты,

И, дуновенье смерти чуя,

Мы увядаем, как цветы, —

Почто же мы мятемся всуе?

Престолы наши суть гроба,

Чертоги наши — разрушенье, —

Прими усопшего раба,

Господь, в блаженные селенья!

Средь груды тлеющих костей

Кто царь? кто раб? судья иль воин?

Кто царства божия достоин?

И кто отверженный злодей?

О братья, где сребро и злато?

Где сонмы многие рабов?

Среди неведомых гробов

Кто есть убогий, кто богатый?

Все пепел, дым, и пыль, и прах,

Все призрак, тень и привиденье —

Лишь у тебя на небесах,

Господь, и пристань и спасенье!

Исчезнет все, что было плоть,

Величье наше будет тленье —

Прими усопшего, господь,

В твои блаженные селенья!

И ты, предстательница всем!

И ты, заступница скорбящим!

К тебе о брате, здесь лежащем,

К тебе, святая, вопием!

Моли божественного сына,

Его, пречистая, моли,

Дабы отживший на земли

Оставил здесь свои кручины!

Все пепел, прах, и дым, и тень!

О други, призраку не верьте!

Когда дохнет в нежданный день

Дыханье тлительное смерти,

Мы все поляжем, как хлеба,

Серпом подрезанные в нивах, —

Прими усопшего раба,

Господь, в селениях счастливых!

Иду в незнаемый я путь,

Иду меж страха и надежды;

Мой взор угас, остыла грудь,

Не внемлет слух, сомкнуты вежды;

Лежу безгласен, недвижим,

Не слышу братского рыданья,

И от кадила синий дым

Не мне струит благоуханье;

Но вечным сном пока я сплю,

Моя любовь не умирает,

И ею, братья, вас молю,

Да каждый к господу взывает:

Господь! В тот день, когда труба

Вострубит мира преставленье, —

Прими усопшего раба

В твои блаженные селенья!»

9

Так он с монахами поет.

Но вот меж ними, гость нежданный,

Нахмуря брови, предстает

Наставник старый Иоанна.

Суровы строгие черты,

Главу подъемля величаво:

«Певец, — он молвит, — так ли ты

Блюдешь и чтишь мои уставы?

Когда пред нами братний прах,

Не петь, но плакать нам пристойно!

Изыди, инок недостойный, —

Не в наших жить тебе стенах!»

И, гневной речью пораженный,

Виновный пал к его ногам:

«Прости, отец! не знаю сам,

Как преступил твои законы!

Во мне звучал немолчный глас,

В неодолимой сердца муке

Невольно вырвалися звуки,

Невольно песня полилась!»

И ноги старца он объемлет:

«Прости вину мою, отец!»

Но тот раскаянью не внемлет,

Он говорит: «Беги, певец!

Досель житейская гордыня

Еще жива в твоей груди,

От наших келий отойди,

Не оскверняй собой пустыни!»

10

Прошла по лавре роковая весть,

Отшельников смутилося собранье:

«Наш Иоанн, Христовой церкви честь,

Наставника навлек негодованье!

Ужель ему придется перенесть,

Ему, певцу, позорное изгнанье?»

И жалостью исполнились сердца,

И все собором молят за певца.

Но, словно столб, наставник непреклонен,

И так в ответ просящим молвит он:

«Устав, что мной однажды узаконен,

Не будет даром ныне отменен.

Кто к гордости и к ослушанью склонен,

Того как терн мы вырываем вон.

Но если в нем неложны сожаленья,

Эпитимьей он выкупит прощенье:

Пусть он обходит лавры черный двор,

С лопатою обходит и с метлою;

Свой дух смирив, пусть всюду грязь и сор

Он непокорной выметет рукою.

Дотоль над ним мой крепок приговор,

И нет ему прощенья предо мною!»

Замолк. И, вняв безжалостный отказ,

Вся братия в печали разошлась.

* * *

Презренье, други, на певца,

Что дар священный унижает,

Что пред кумирами склоняет

Красу лаврового венца!

Что гласу истины и чести

Внушенье выгод предпочел,

Что угождению и лести

Бесстыдно продал свой глагол!

Из века в век звучать готово,

Ему на казнь и на позор,

Его бессовестное слово,

Как всенародный приговор.

Но ты, иной взалкавший пищи,

Ты, что молитвою влеком,

Высокий сердцем, духом нищий,

Живущий мыслью со Христом,

Ты, что пророческого взора

Пред блеском мира не склонял, —

Испить ты можешь без укора

Весь унижения фиал!

И старца речь дошла до Дамаскина.

Эпитимьи условия узнав,

Певец спешит свои загладить вины,

Спешит почтить неслыханный устав.

Сменила радость горькую кручину:

Без ропота лопату в руки взяв,

Певец Христа не мыслит о пощаде,

Но униженье терпит бога ради.

* * *

Тот, кто с вечною любовию

Воздавал за зло добром —

Избиен, покрытый кровию,

Венчан терновым венцом —

Всех, с собой страданьем сближенных,

В жизни долею обиженных,

Угнетенных и униженных,

Осенил своим крестом.

Вы, чьи лучшие стремления

Даром гибнут под ярмом,

Верьте, други, в избавление —

К божью свету мы грядем!

Вы, кручиною согбенные,

Вы, цепями удрученные,

Вы, Христу сопогребенные,

Совоскреснете с Христом!

11

Темнеет. Пар струится синий;

В ущелье мрак и тишина;

Мерцают звезды; и луна

Восходит тихо над пустыней.

В свою пещеру одинок

Ушел отшельник раздраженный.

Все спит. Луной посеребренный,

Иссякший видится поток.

Над ним скалистые вершины

Из мрака смотрят там и тут;

Но сердце старца не влекут

Природы мирные картины;

Оно для жизни умерло.

Согнувши строгое чело,

Он, чуждый миру, чуждый братьям,

Лежит, простерт перед распятьем.

В пыли седая голова,

И смерть к себе он призывает,

И шепчет мрачные слова,

И камнем в перси ударяет.

И долго он поклоны клал,

И долго смерть он призывал,

И наконец, в изнеможенье,

Безгласен, наземь он упал,

И старцу видится виденье:

Разверзся вдруг утесов свод,

И разлилось благоуханье,

И от невидимых высот

В пещеру падает сиянье.

И в трепетных его лучах,

Одеждой звездною блистая,

Явилась дева пресвятая

С младенцем спящим на руках.

Из света чудного слиянный,

Ее небесно-кроток вид.

«Почто ты гонишь Иоанна? —

Она монаху говорит. —

Его молитвенные звуки,

Как голос неба на земли,

В сердца послушные текли,

Врачуя горести и муки.

Почто ж ты, старец, заградил

Нещадно тот источник сильный,

Который мир бы напоил

Водой целебной и обильной?

На то ли жизни благодать

Господь послал своим созданьям,

Чтоб им бесплодным истязаньем

Себя казнить и убивать?

Он дал природе изобилье,

И бег струящимся рекам,

Он дал движенье облакам,

Земле цветы и птицам крылья.

Почто ж певца живую речь

Сковал ты заповедью трудной?

Оставь его глаголу течь

Рекой певучей неоскудно!

Да оросят его мечты,

Как дождь, житейскую долину;

Оставь земле ее цветы,

Оставь созвучья Дамаскину!»

Виденье скрылось в облаках,

Заря восходит из тумана…

Встает встревоженный монах,

Зовет и ищет Иоанна —

И вот обнял его старик:

«О сын смирения Христова!

Тебя душою я постиг —

Отныне петь ты можешь снова!

Отверзи вещие уста,

Твои окончены гоненья!

Во имя господа Христа,

Певец, святые вдохновенья

Из сердца звучного излей,

Меня ж, молю, прости, о чадо,

Что слову вольному преградой

Я был по грубости моей!»

12

Воспой же, страдалец, воскресную песнь!

Возрадуйся жизнию новой!

Исчезла коснения долгая плеснь,

Воскресло свободное слово!

Того, кто оковы души сокрушил,

Да славит немолчно созданье!

Да хвалят торжественно господа сил

И солнце, и месяц, и хоры светил,

И всякое в мире дыханье!

Блажен, кому ныне, господь, пред тобой

И мыслить и молвить возможно!

С бестрепетным сердцем и с теплой мольбой

Во имя твое он выходит на бой

Со всем, что неправо и ложно!

Раздайся ж, воскресная песня моя!

Как солнце взойди над землею!

Расторгни убийственный сон бытия

И, свет лучезарный повсюду лия,

Громи, что созиждено тьмою!

Не с диких падает высот,

Средь темных скал, поток нагорный;

Не буря грозная идет;

Не ветер прах вздымает черный;

Не сотни гнущихся дубов

Шумят главами вековыми;

Не ряд морских бежит валов,

Качая гребнями седыми, —

То Иоанна льется речь,

И, сил исполненная новых,

Она громит, как божий меч,

Во прах противников Христовых.

Не солнце красное встает;

Не утро светлое настало;

Не стая лебедей взыграла

Весной на лоне ясных вод;

Не соловьи, в стране привольной,

Зовут соседних соловьев;

Не гул несется колокольный

От многохрамных городов, —

То слышен всюду плеск народный,

То ликованье христиан,

То славит речию свободной

И хвалит в песнях Иоанн,

Кого хвалить в своем глаголе

Не перестанут никогда

Ни каждая былинка в поле,

Ни в небе каждая звезда.

1858 (?)

Алхимик

(неоконченная поэма)

1

Дымясь, качалися кадила,

Хвалебный раздавался хор,

Алтарь сиял, органа сила

Священнопению вторила

И громом полнила собор.

И под его старинной сенью

На волны набожной толпы

От окон радужною тенью

Косые падали столпы;

А дале мрак ходил по храму,

Лишь чрез открытые врата,

Как сквозь узорчатую раму,

Синела неба красота,

Виднелся берег отдаленный,

И зелень лавров и олив,

И, белой пеной окаймленный,

Лениво плещущий залив.

И вот, когда замолкли хоры,

И с тихим трепетом в сердцах,

Склонив главы, потупя взоры,

Благоговейно пали в прах

Ряды молящихся густые,

И, прославляя бога сил,

Среди великой литургии

Епископ чашу возносил, —

Раздался шум. Невнятный ропот

Пронесся от открытых врат,

В испуге вдруг за рядом ряд,

Теснясь, отхлынул, — конский топот, —

Смятенье, — давка, — женский крик, —

И на коне во храм проник

Безумный всадник. Вся обитель,

Волнуясь, в клик слилась один:

«Кто он, святыни оскорбитель?

Какого края гражданин?

Египта ль он, Марокка ль житель

Или Гранады гордый сын,

Перед которою тряслися

Уж наши веси столько крат,

Иль не от хищного ль Туниса

К брегам причаливший пират?»

Но не языческого края

На нем одежда боевая:

Ни шлема с пестрою чалмой,

Ни брони с притчами Корана,

Ни сабли нет на нем кривой,

Ни золотого ятагана.

Изгибы белого пера

Над шапкой зыблются шелковой,

Прямая шпага у бедра,

На груди вышиты оковы,

И, сброшена с его плеча,

В широких складках величаво

Падет на сбрую епанча

С крестом зубчатым Калатравы.

Меж тем как, пеня удила,

Сердитый конь по звонким плитам

Нетерпеливым бьет копытом,

Он сам, не трогаясь с седла,

Толпе не внемля разъяренной

И как виденьем поражен,

Вперяет взор свой восхищенный

В толпу испуганную жен.

Кто ж он? И чьей красою чудной

Поступок вызван безрассудный?

Кто из красавиц этих всех

Его вовлек во смертный грех?

Их собралось сюда немало,

И юных женщин и девиц,

И не скрывают покрывала

Во храме божием их лиц;

И после первого смущенья

Участья шепот и прощенья

Меж них как искра пробежал,

Пошли догадка за догадкой,

И смех послышался украдкой

Из-за нарядных опахал.

Но, мыслью полная иною,

Одна, в сознанье красоты,

Спешила тканью кружевною

Покрыть виновные черты.

2

«Я сознаюсь в любви мятежной,

В тревоге чувств, в безумье дел —

Тому безумье неизбежно,

Кто раз, сеньора, вас узрел!

Пусть мой поступок без примера,

Пусть проклят буду я от всех —

Есть воле грань, есть силам мера;

Господь простит мой тяжкий грех,

Простит порыв мой дерзновенный,

Когда я, страстию горя,

Твой лик узнав благословенный,

Забыл святыню алтаря!

Но если нет уж мне прощенья,

Я не раскаиваюсь — знай, —

Я отрекаюсь от спасенья,

Моя любовь мне будет рай!

Я все попру, я все разрушу,

За миг блаженства отдаю

Мою измученную душу

И место в будущем раю!..

Сеньора, здесь я жду ответа,

Решите словом мой удел,

На край меня пошлите света,

Задайте ряд опасных дел, —

Я жду лишь знака, жду лишь взора,

Спешите участь мне изречь, —

У ваших ног лежат, сеньора,

Мой ум, и жизнь, и честь, и меч!»

Замолк. В невольном видит страхе

Она лежащего во прахе;

Ему ответить силы нет —

Какой безумцу дать ответ?

Не так он, как другие, любит,

Прямой отказ его погубит,

И чтоб снести его он мог,

Нужны пощада и предлог.

И вот она на вызов страстный,

Склонив приветливо свой взор,

С улыбкой тихой и прекрасной:

«Вставайте, — говорит, — сеньор!

Я вижу, вами овладела

Любовь без меры и предела,

Любить, как вы, никто б не мог,

Но краток жизни нашей срок;

Я вашу страсть делить готова,

Но этот пыл для мира новый

Мы заключить бы не могли

В условья бренные земли;

Чтоб огнь вместить неугасимый,

Бессмертны сделаться должны мы.

Оно возможно; жизни нить

Лишь стоит чарами продлить.

Я как-то слышала случайно,

Что достают для этой тайны

Какой-то корень, или злак,

Не знаю где, не знаю как,

Но вам по сердцу подвиг трудный —

Достаньте ж этот корень чудный,

Ко мне вернитесь — и тогда

Я ваша буду навсегда!»

И вспрянул он, блестя очами:

«Клянуся небом и землей

Исполнить заданное вами

Какою б ни было ценой!

И ведать отдыха не буду,

И всем страданьям обрекусь,

Но жизни тайну я добуду

И к вам с бессмертием вернусь!»

3

От берегов благоуханных,

Где спят лавровые леса,

Уходит в даль зыбей туманных

Корабль, надувши паруса.

На нем изгнанник молчаливый

Вдали желанный ловит сон,

И взор его нетерпеливый

В пространство синее вперен.

«Вы, моря шумного пучины,

Ты, неба вечного простор,

И ты, светил блестящий хор,

И вы, родной земли вершины,

Поля, и пестрые цветы,

И с гор струящиеся воды,

Отдельно взятые черты

Всецельно дышащей природы!

Какая вас связала нить

Одну другой светлей и краше?

Каким законом объяснить

Родство таинственное наше?

Ты, всесторонность бытия,

Неисчерпаемость явленья,

В тебе повсюду вижу я

Того же света преломленья.

Внутри души его собрать,

Его лучей блудящий пламень

В единый скоп всесильно сжать —

Вот Соломонова печать,

Вот Трисмегиста дивный камень!

Тот всеобъемлющий закон,

Которым все живет от века,

Он в нас самих — он заключен

Незримо в сердце человека!

Его любовь, и гнев, и страх,

Его стремленья и желанья,

Все, что кипит в его делах,

Чем он живит и движет прах, —

Есть та же сила мирозданья!

Не в пыльной келье мудреца

Я смысл ее найду глубокий —

В живые погрузить сердца

Я должен мысленное око!

Среди борьбы, среди войны,

Средь треволнения событий,

Отдельных жизней сплетены

Всечасно рвущиеся нити,

И кто бессмертье хочет пить

Из мимолетного фиала,

Тот микрокосма изучить

Спеши кипящие начала!

Есть край заветный и святой,

Где дважды жизненная сила

Себя двояко проявила

Недостижимой высотой:

Один, в полях Кампаньи дикой,

Предназначением храним,

Стоит торжественный, великий,

Несокрушимый, вечный Рим.

К нему, к подобию вселенной,

Теперь держать я должен путь,

В его движенье почерпнуть

Закон движенья неизменный.

Лети ж, корабль крылатый мой,

Лети в безбережном просторе,

А ты, под верною кормой,

Шуми, шуми и пенься, море…»

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

[1867]

Портрет

1

Воспоминаний рой, как мошек туча,

Вокруг меня снует с недавних пор.

Из их толпы цветистой и летучей

Составить мог бы целый я обзор,

Но приведу пока один лишь случай;

Рассудку он имел наперекор

На жизнь мою немалое влиянье —

Так пусть другим послужит в назиданье…

2

Известно, нет событий без следа:

Прошедшее, прискорбно или мило,

Ни личностям доселе никогда,

Ни нациям с рук даром не сходило.

Тому теперь, — но вычислять года

Я не горазд — я думаю, мне было

Одиннадцать или двенадцать лет —

С тех пор успел перемениться свет.

3

Подумать можно: протекло лет со сто,

Так повернулось старое вверх дном.

А в сущности, все совершилось просто,

Так просто, что — но дело не о том!

У самого Аничковского моста

Большой тогда мы занимали дом:

Он был — никто не усумнится в этом, —

Как прочие, окрашен желтым цветом.

4

Заметил я, что желтый этот цвет

Особенно льстит сердцу патриота;

Обмазать вохрой дом иль лазарет

Неодолима русского охота;

Начальство также в этом с давних лет

Благонамеренное видит что-то,

И вохрятся в губерниях сплеча

Палаты, храм, острог и каланча.

5

Ревенный цвет и линия прямая —

Вот идеал изящества для нас.

Наследники Батыя и Мамая,

Командовать мы приучили глаз

И, площади за степи принимая,

Хотим глядеть из Тулы в Арзамас.

Прекрасное искать мы любим в пошлом —

Не так о том судили в веке прошлом.

6

В своем дому любил аристократ

Капризные изгибы и уступы,

Убранный медальонами фасад,

С гирляндами колонн ненужных купы,

На крыше ваз или амуров ряд,

На воротах причудливые группы.

Перенимать с недавних стали пор

У дедов мы весь этот милый вздор.

7

В мои ж года хорошим было тоном

Казарменному вкусу подражать,

И четырем или осьми колоннам

Вменялось в долг шеренгою торчать

Под неизбежным греческим фронтоном.

Во Франции такую благодать

Завел, в свой век воинственных плебеев,

Наполеон, — в России ж Аракчеев.

8

Таков и наш фасад был; но внутри

Характер свой прошедшего столетья

Дом сохранил. Покоя два иль три

Могли б восторга вызвать междометье

У знатока. Из бронзы фонари

В сенях висели, и любил смотреть я,

Хоть был тогда в искусстве не толков,

На лепку стен и форму потолков.

9

Родителей своих я видел мало;

Отец был занят; братьев и сестер

Я не знавал; мать много выезжала;

Ворчали вечно тетки; с ранних пор

Привык один бродить я в зал из зала

И населять мечтами их простор.

Так подвиги, достойные романа,

Воображать себе я начал рано.

10

Действительность, напротив, мне была

От малых лет несносна и противна.

Жизнь, как она вокруг меня текла,

Все в той же прозе движась беспрерывно,

Все, что зовут серьезные дела, —

Я ненавидел с детства инстинктивно.

Не говорю, чтоб в этом был я прав,

Но, видно, так уж мой сложился нрав.

11

Цветы у нас стояли в разных залах:

Желтофиолей много золотых

И много гиацинтов, синих, алых,

И палевых, и бледно-голубых;

И я, миров искатель небывалых,

Любил вникать в благоуханье их,

И в каждом запах индивидуальный

Мне музыкой как будто веял дальной.

12

В иные ж дни, прервав мечтаний сон,

Случалось мне очнуться, в удивленье,

С цветком в руке. Как мной был сорван он —

Не помнил я; но в чудные виденья

Был запахом его я погружен.

Так превращало мне воображенье

В волшебный мир наш скучный старый дом —

А жизнь меж тем шла прежним чередом.

13

Предметы те ж, зимою, как и летом,

Реальный мир являл моим глазам:

Учителя ходили по билетам

Все те ж ко мне; порхал по четвергам

Танцмейстер, весь пропитанный балетом,

Со скрипкою пискливой, и мне сам

Мой гувернер в назначенные сроки

Преподавал латинские уроки.

14

Он немец был от головы до ног,

Учен, серьезен, очень аккуратен,

Всегда к себе неумолимо строг

И не терпел на мне чернильных пятен.

Но, признаюсь, его глубокий слог

Был для меня отчасти непонятен,

Особенно когда он объяснял,

Что разуметь под словом «идеал».

15

Любезен был ему Страбон и Плиний,

Горация он знал до тошноты

И, что у нас так редко видишь ныне,

Высоко чтил художества цветы,

Причем закон волнообразных линий

Мне поставлял условьем красоты,

А чтоб система не пропала праздно,

Он сам и ел и пил волнообразно.

16

Достоинством проникнутый всегда,

Он формою был много озабочен,

«Das Formlose ^[23]— о, это есть беда!» —

Он повторял и обижался очень,

Когда себе кто не давал труда

Иль не умел в формальностях быть точен;

А красоты классической печать

Наглядно мне давал он изучать.

17

Он говорил: «Смотрите, для примера

Я несколько приму античных поз:

Вот так стоит Милосская Венера;

Так очертанье Вакха создалось;

Вот этак Зевс описан у Гомера;

Вот понят как Праксителем Эрос,

А вот теперь я Аполлоном стану» —

И походил тогда на обезьяну.

18

Я думаю, поймешь, читатель, ты,

Что вряд ли мог я этим быть доволен,

Тем более что чувством красоты

Я от природы не был обездолен;

Но у кого все средства отняты,

Тот слышит звон, не видя колоколен;

А слова я хотя не понимал,

Но чуялся иной мне «идеал».

19

И я душой искал его пытливо —

Но что найти вокруг себя я мог?

Старухи тетки не были красивы,

Величествен мой не был педагог —

И потому мне кажется не диво,

Что типами их лиц я пренебрег,

И на одной из стен большого зала

Тип красоты мечта моя сыскала.

20

То молодой был женщины портрет,

В грацьозной позе. Несколько поблек он,

Иль, может быть, показывал так свет

Сквозь кружевные занавесы окон.

Грудь украшал ей розовый букет,

Напудренный на плечи падал локон,

И, полный роз, передник из тафты

За кончики несли ее персты.

21

Иные скажут: Живопись упадка!

Условная, пустая красота!

Быть может, так; но каждая в ней складка

Мне нравилась, а тонкая черта

Мой юный ум дразнила как загадка:

Казалось мне, лукавые уста,

Назло глазам, исполненным печали,

Свои края чуть-чуть приподымали.

22

И странно то, что было в каждый час

В ее лице иное выраженье;

Таких оттенков множество не раз

Подсматривал в один и тот же день я:

Менялся цвет неуловимый глаз,

Менялось уст неясное значенье,

И выражал поочередно взор

Кокетство, ласку, просьбу иль укор.

23

Ее судьбы не знаю я поныне:

Была ль маркиза юная она,

Погибшая, увы, на гильотине?

Иль, в Питере блестящем рождена,

При матушке цвела Екатерине,

Играла в ломбр, приветна и умна,

И средь огней потемкинского бала

Как солнце всех красою побеждала?

24

Об этом я не спрашивал тогда

И важную на то имел причину:

Преодолеть я тайного стыда

Никак не мог — теперь его откину;

Могу, увы, признаться без труда,

Что по уши влюбился я в картину,

Так, что страдала несколько латынь;

Уж кто влюблен, тот мудрость лучше кинь.

25

Наставник мой был мною недоволен,

Его чело стал омрачать туман;

Он говорил, что я ничем не болен,

Что это лень и что «wer will, der kann!» ^[24].

На этот счет он был многоглаголен

И повторял, что нам рассудок дан,

Дабы собой мы все владели боле

И управлять, учились нашей волей.

26

Был, кажется, поклонник Канта он,

Но этот раз забыл его ученье,

Что «Ding an sich» ^[25], лишь только воплощен,

Лишается свободного хотенья;

Я ж скоро был к той вере приведен,

Что наша воля плод предназначенья,

Зане я тщетно, сколько ни потел,

Хотел хотеть иное, чем хотел.

27

В грамматике, на место скучных правил,

Мне виделся все тот же милый лик;

Без счету мне нули наставник ставил, —

Их получать я, наконец, привык,

Прилежностью себя я не прославил

И лишь поздней добился и постиг,

В чем состоят спряжения красоты.

О классицизм, даешься не легко ты!

28

Все ж из меня не вышел реалист —

Да извинит мне Стасюлевич это!

Недаром свой мне посвящала свист

Уж не одна реальная газета.

Я ж незлобив: пусть виноградный лист

Прикроет им небрежность туалета

И пусть Зевес, чья сила велика,

Их русского сподобит языка!

29

Да, классик я — но до известной меры:

Я б не хотел, чтоб почерком пера

Присуждены все были землемеры,

Механики, купцы, кондуктора

Виргилия долбить или Гомера;

Избави бог! Не та теперь пора;

Для разных нужд и выгод матерьяльных

Желаю нам поболе школ реальных.

30

Но я скажу: не паровозов дым

И не реторты движут просвещенье —

Свою к нему способность изощрим

Лишь строгой мы гимнастикой мышленья,

И мне сдается: прав мой омоним,

Что классицизму дал он предпочтенье,

Которого так прочно тяжкий плуг

Взрывает новь под семена наук.

31

Все дело в мере. Впрочем, от предмета

Отвлекся я — вернусь к нему опять:

Те колебанья в линиях портрета

Потребностью мне стало изучать.

Ребячество, конечно, было это,

Но всякий вечер я, ложася спать,

Все думал: как по минованье ночи

Мой встретят взор изменчивые очи?

32

Меня влекла их странная краса,

Как путника студеный ключ в пустыне.

Вставал я в семь, а ровно в два часа,

Отдав сполна дань скуке и латыне,

Благословлял усердно небеса.

Обедали в то время в половине

Четвертого. В час этот, в январе,

Уж сумерки бывают на дворе.

33

И всякий день, собрав мои тетради,

Умывши руки, пыль с воротничка

Смахнув платком, вихры свои пригладя

И совершив два или три прыжка,

Я шел к портрету наблюдений ради;

Само собой, я шел исподтишка,

Как будто вовсе не было мне дела,

Как на меня красавица глядела.

34

Тогда пустой почти был темен зал,

Но беглый свет горящего камина

На потолке расписанном дрожал

И на стене, где виделась картина;

Ручной орган на улице играл;

То, кажется, Моцарта каватина

Всегда в ту пору пела свой мотив,

И слушал я, взор в живопись вперив.

35

Мне чудилось в тех звуках толкованье

И тайный ключ к загадочным чертам;

Росло души неясное желанье,

Со счастьем грусть мешалась пополам;

То юности платил, должно быть, дань я.

Чего хотел, не понимал я сам,

Но что-то вслух уста мои шептали,

Пока меня к столу не призывали.

36

И, впечатленья дум моих храня,

Я нехотя глотал тарелку супа;

С усмешкой все глядели на меня,

Мое лицо, должно быть, было глупо.

Застенчивей стал день я ото дня,

Смотрел на всех рассеянно и тупо,

И на себя родителей упрек

Не раз своей неловкостью навлек.

37

Но было мне страшней всего на свете,

Чтоб из больших случайно кто-нибудь

Заговорить не вздумал о портрете

Иль, хоть слегка, при мне упомянуть.

От мысли той (смешны бывают дети!)

Уж я краснел, моя сжималась грудь,

И казни б я подвергся уголовной,

Чтоб не открыть любви моей греховной.

38

Мне памятно еще до этих пор,

Какие я выдумывал уловки,

Чтоб изменить искусно разговор,

Когда предметы делались неловки;

А прошлый век, Екатеринин двор,

Роброны, пудра, фижмы иль шнуровки,

И даже сам Державин, автор од,

Уж издали меня бросали в пот.

39

Читатель мой, скажи, ты был ли молод?

Не всякому известен сей недуг.

Пора, когда любви нас мучит голод,

Для многих есть не более как звук;

Нам на Руси любить мешает холод

И, сверх того, за службой недосуг:

Немногие у нас родятся наги —

Большая часть в мундире и при шпаге.

40

Но если, свет увидя между нас,

Ты редкое являешь исключенье

И не совсем огонь в тебе погас

Тех дней, когда нам новы впечатленья,

Быть может, ты поймешь, как в первый раз

Он озарил мое уединенье,

Как с каждым днем он разгорался вновь

И как свою лелеял я любовь.

41

Была пора то дерзостных догадок,

Когда кипит вопросами наш ум;

Когда для нас мучителен и сладок

Бывает платья шелкового шум;

Когда души смущенной беспорядок

Нам не дает смирить прибоя дум

И, без руля волнами их несомы,

Мы взором ищем берег незнакомый.

42

О, чудное мерцанье тех времен,

Где мы себя еще не понимаем!

О, дни, когда, раскрывши лексикон,

Мы от иного слова замираем!

О, трепет чувств, случайностью рожден!

Душистый цвет, плодом незаменяем!

Тревожной жизни первая веха:

Бред чистоты с предвкусием греха!

43

Внимал его я голосу послушно,

Как лепетанью веющего сна…

В среде сухой, придирчивой и душной

Мне стало вдруг казаться, что она

К моей любви не вовсе равнодушна

И без насмешки смотрит с полотна;

И вскоре я в том новом выраженье

Участие прочел и ободренье.

44

Мне взор ее, казалось, говорил:

«Не унывай, крепись, настало время —

У нас с тобой теперь довольно сил,

Чтоб наших пут обоим скинуть бремя;

Меня к холсту художник пригвоздил,

Ты ж за ребенка почитаем всеми,

Тебя гнетут — но ты уже большой,

Давно тебя постигла я душой!»

45

«Тебе дано мне оказать услугу,

Пойми меня — на помощь я зову!

Хочу тебе довериться как другу:

Я не портрет, я мыслю и живу!

В своих ты снах искал во мне подругу —

Ее найти ты можешь наяву!

Меня добыть тебе не трудно с бою —

Лишь доверши начатое тобою!»

46

Два целых дня ходил я как в чаду

И спрашивал себя в недоуменье:

«Как средство я спасти ее найду?

Откуда взять возможность и уменье?»

Так иногда лежащего в бреду

Задачи темной мучит разрешенье.

Я повторял: «Спасу ее — но как?

О, если б дать она могла мне знак!»

47

И в сумерки, в тот самый час заветный,

Когда шарманка пела под окном,

Я в зал пустой прокрался неприметно,

Чтобы мечтать о подвиге моем.

Но голову ломал себе я тщетно

И был готов ударить в стену лбом,

Как юного воображенья сила

Нежданно мне задачу разрешила.

48

При отблеске каминного огня

Картина как-то задрожала в раме,

Сперва взглянула словно на меня

Молящими и влажными глазами,

Потом, ресницы медленно склоня,

Свой взор на шкаф с узорными часами

Направила. Взор говорил: «Смотри!»

Часы тогда показывали: три.

49

Я понял все. Средь шума дня не смела

Одеться в плоть и кровь ее краса,

Но ночью — о, тогда другое дело!

В ночной тени возможны чудеса!

И на часы затем она глядела,

Чтоб этой ночью, ровно в три часа,

Когда весь дом покоится в молчанье,

Я к ней пришел на тайное свиданье.

50

Да, это так, сомнений боле нет!

Моей любви могущество без грани!

Коль захочу, я вызову на свет,

Что так давно мне видится в тумане!

Но только ночью оживет портрет —

Как я о том не догадался ране?!

И сладостно и жутко стало мне,

И бегали мурашки по спине.

51

Остаток дня провел я благонравно,

Приготовлял глаголы, не тужа,

Долбил предлоги и зубрил исправно,

Какого каждый просит падежа;

Когда ходил, ступал легко и плавно,

Расположеньем старших дорожа,

И вообще старался в этот день я

Не возбудить чем-либо подозренья.

52

Сидели гости вечером у нас,

Я должен был, по принятой системе,

Быть налицо. Прескучная велась

Меж них беседа, и меня как бремя

Она гнела. Настал насилу час

Идти мне спать. Простившися со всеми,

Я радостно отправился домой —

Мой педагог последовал за мной.

53

Я тотчас лег и, будто утомленный,

Закрыл глаза, но долго он ходил

Пред зеркалом, наморща лоб ученый,

И свой вакштаф торжественно курил;

Но наконец снял фрак и панталоны,

В постелю влез и свечку погасил.

Должно быть, он заснул довольно сладко,

Меня ж трясла и била лихорадка.

54

Но время шло, и вот гостям пора

Настала разъезжаться. Понял это

Я из того, что стали кучера

Возиться у подъезда; струйки света

На потолке забегали; с двора

Последняя отъехала карета,

И в доме стихло все. Свиданья ж срок —

Читатель помнит — был еще далек.

55

Теперь я должен — но не знаю, право,

Как оправдать себя во мненье дам?

На их участье потерял я право,

На милость их судьбу свою отдам!

Да, добрая моя страдает слава:

Как вышло то — не понимаю сам, —

Но, в ожиданье сладостного срока,

Я вдруг заснул постыдно и глубоко.

56

Что видел я в том недостойном сне,

Моя лишь смутно память сохранила,

Но что ж могло иное сниться мне,

Как не она, кем сердце полно было?

Уставшая скучать на полотне,

Она меня забвением корила,

И стала совесть так моя тяжка,

Что я проснулся, словно от толчка.

57

В раскаянье, в испуге и в смятенье,

Рукой неверной спичку я зажег;

Предметов вдруг зашевелились тени,

Но, к счастью, спал мой крепко педагог;

Я в радостном увидел удивленье,

Что не прошел назначенный мне срок:

До трех часов — оно, конечно, мало —

Пяти минут еще недоставало.

58

И поспешил скорей одеться я,

Чтоб искупить поступок непохвальный;

Держа свечу, дыханье притая,

Тихонько вышел я из нашей спальной;

Но голова кружилася моя,

И сердца стук мне слышался буквально,

Пока я шел чрез длинный комнат ряд,

На зеркала бояся бросить взгляд.

59

Знал хорошо я все покои дома,

Но в непривычной тишине ночной

Мне все теперь казалось незнакомо;

Мой шаг звучал как будто бы чужой,

И странно так от тени переломы

По сторонам и прямо надо мной

То стлалися, то на стену всползали —

Стараясь их не видеть, шел я дале.

60

И вот уже та роковая дверь —

Единый шаг — судьба моя решится, —

Но что-то вдруг нежданное теперь

Заставило меня остановиться.

Читатель-друг, ты верь или не верь —

Мне слышалось: «Не лучше ль воротиться?

Ты не таким из двери выйдешь той,

Каким войдешь с невинной простотой».

61

То ангела ль хранителя был голос?

Иль тайный страх мне на ухо шептал?

Но с опасеньем страсть моя боролась,

А ложный стыд желанье подстрекал.

«Нет! — я решил — и на затылке волос

Мой поднялся, — прийти я обещал!

Какое там ни встречу испытанье,

Мне честь велит исполнить обещанье!»

62

И повернул неверною рукою

Замковую я ручку. Отворилась

Без шума дверь: был сумрачен покой,

Но бледное сиянье в нем струилось;

Хрустальной люстры отблеск голубой

Мерцал в тени, и тихо шевелилась

Подвесок цепь, напоминая мне

Игру росы на листьях при луне.

63

И был ли то обман воображенья

Иль истина — по залу пронеслось

Как свежести какой-то дуновенье,

И запах мне почувствовался роз.

Чудесного я понял приближенье,

По телу легкий пробежал мороз,

Но превозмог я скоро слабость эту

И подошел с решимостью к портрету.

64

Он весь сиял, как будто от луны;

Малейшие подробности одежды,

Черты лица все были мне видны,

И томно так приподымались вежды,

И так глаза казалися полны

Любви и слез, и грусти и надежды,

Таким горели сдержанным огнем,

Как я еще не видывал их днем.

65

Мой страх исчез. Мучительно-приятно

С томящей негой жгучая тоска

Во мне в один оттенок непонятный

Смешалася. Нет в мире языка

То ощущенье передать; невнятно

Мне слышался как зов издалека,

Мне словно мир провиделся надзвездный —

И чуялась как будто близость бездны.

66

И думал я: нет, то была не ложь,

Когда любить меня ты обещала!

Ты для меня сегодня оживешь —

Я здесь — я жду — за чем же дело стало?

Я взор ее ловил — и снова дрожь,

Но дрожь любви, по жилам пробегала,

И ревности огонь, бог весть к кому,

Понятен стал безумью моему.

67

Возможно ль? как? Недвижна ты доселе?

Иль взоров я твоих не понимал?

Иль, чтобы мне довериться на деле,

Тебе кажусь ничтожен я и мал?

Иль я ребенок? Боже! Иль ужели

Твою любовь другой себе стяжал?

Кто он? когда? и по какому праву?

Пускай придет со мною на расправу!

68

Так проходил, средь явственного сна,

Все муки я сердечного пожара…

О бог любви! Ты молод, как весна,

Твои ж пути как мирозданье стары!

Но вот как будто дрогнула стена,

Раздался шип — и мерных три удара,

В ночной тиши отчетисто звеня,

Взглянуть назад заставили меня.

69

И их еще не замерло дрожанье,

Как изменился вдруг покоя вид:

Исчезли ночь и лунное сиянье,

Зажглися люстры; блеском весь облит,

Казалось, вновь, для бала иль собранья,

Старинный зал сверкает и горит,

И было в нем — я видеть мог свободно —

Все так свежо и вместе старомодно.

70

Воскресшие убранство и красу

Минувших дней узнал я пред собою;

Мой пульс стучал, как будто бы несу

Я кузницу в груди; в ушах с прибою

Шумела кровь; так в молодом лесу

Пернатых гам нам слышится весною;

Так пчел рои, шмелям гудящим в лад,

В июльский зной над гречкою жужжат.

71

Что ж это? сон? и я лежу в постеле?

Но нет, вот раму щупает рука —

Я точно здесь — вот ясно проскрипели

На улице полозья… С потолка

Посыпалася известь; вот в панели

Как будто что-то треснуло слегка…

Вот словно шелком вдруг зашелестило…

Я поднял взор — и дух мне захватило.

72

Все в том же положении, она

Теперь почти от грунта отделялась;

Уж грудь ее, свечьми озарена,

По временам заметно подымалась;

Но отрешить себя от полотна

Она вотще как будто бы старалась,

И ясно мне все говорило в ней:

О, захоти, о, захоти сильней!

73

Все, что я мог сосредоточить воли,

Все на нее теперь я устремил —

Мой страстный взор живил ее все боле,

И видимо ей прибавлялось сил;

Уже одежда зыблилась, как в поле

Под легким ветром зыблется ковыль,

И все слышней ее шуршали волны,

И вздрагивал цветов передник полный.

74

«Еще, еще! хоти еще сильней!» —

Так влажные глаза мне говорили;

И я хотел всей страстию моей —

И от моих, казалося, усилий

Свободнее все делалося ей —

И вдруг персты передник упустили —

И ворох роз, покоившийся в нем,

К моим ногам посыпался дождем.

75

Движеньем плавным платье расправляя,

Она сошла из рамы на паркет;

С террасы в сад, дышать цветами мая,

Так девушка в шестнадцать сходит лет;

Но я стоял, еще не понимая,

Она ли то передо мной иль нет,

Стоял, немой от счастья и испуга —

И молча мы смотрели друг на друга.

76

Когда бы я гвардейский был гусар

Или хотя полковник инженерный,

Искусно б мой я выразил ей жар

И комплимент сказал бы ей примерный;

Но не дан был развязности мне дар,

И стало так неловко мне и скверно,

Что я не знал, стоять или шагнуть,

А долг велел мне сделать что-нибудь.

77

И, мой урок припомня танцевальный,

Я для поклона сделал два шага;

Потом взял вбок; легко и натурально

Примкнулась к левой правая нога,

Отвисли обе руки вертикально,

И я пред ней согнулся как дуга.

Она ж, как скоро выпрямил я тело,

Насмешливо мне до полу присела.

78

Но между нас, теперь я убежден,

Происходило недоразуменье,

И мой она классический поклон,

Как видно, приняла за приглашенье

С ней танцевать. Я был тем удивлен,

Но вывести ее из заблужденья

Мешала мне застенчивость моя,

И руку ей, конфузясь, подал я.

79

Тут тихо, тихо, словно издалека,

Послышался старинный менуэт:

Под говор струй так шелестит осока,

Или, когда вечерний меркнет свет,

Хрущи, кружась над липами высоко,

Поют весне немолчный свой привет,

И чудятся нам в шуме их полета

И вьолончеля звуки и фагота.

80

И вот, держася за руки едва,

В приличном друг от друга расстоянье,

Под музыку мы двинулись сперва,

На цыпочках, в торжественном молчанье.

Но, сделавши со мною тура два,

Она вдруг стала, словно в ожиданье,

И вырвался из свежих уст ея

Веселый смех, как рокот соловья.

81

Поступком сим обиженный немало,

Я взор склонил, достоинство храня,

«О, не сердись, мой друг, — она сказала, —

И не кори за ветреность меня!

Мне так смешно! Поверь, я не встречала

Таких, как ты, до нынешнего дня!

Ужель пылал ты страстью неземною

Лишь для того, чтоб танцевать со мною?»

82

Что отвечать на это — я не знал,

Но стало мне невыразимо больно:

Чего ж ей надо? В чем я оплошал?

И отчего она мной недовольна?

Не по ее ль я воле танцевал?

Так что же тут смешного? И невольно

Заплакал я, ища напрасно слов,

И ненавидеть был ее готов.

83

Вся кровь во мне кипела, негодуя,

Но вот нежданно, в этот самый миг,

Меня коснулось пламя поцелуя,

К моей щеке ее примкнулся лик;

Мне слышалось: «Не плачь, тебя люблю я!»

Неведомый восторг меня проник,

Я обмер весь — она же, с лаской нежной,

Меня к груди прижала белоснежной.

84

Мои смешались мысли. Но не вдруг

Лишился я рассудка и сознанья:

Я ощущал объятья нежных рук

И юных плеч живое прикасанье;

Мне сладостен казался мой недуг,

Приятно было жизни замиранье,

И медленно, блаженством опьянен,

Я погрузился в обморок иль сон…

85

Не помню, как я в этом самом зале

Пришел в себя — но было уж светло;

Лежал я на диване; хлопотали

Вокруг меня родные; тяжело

Дышалось мне, бессвязные блуждали

Понятья врозь; меня — то жаром жгло,

То вздрагивал я, словно от морозу, —

Поблекшую рука сжимала розу…

86

Свиданья был то несомненный след —

Я вспомнил ночь — забилось сердце шибко,

Украдкою взглянул я на портрет:

Вкруг уст как будто зыблилась улыбка,

Казался смят слегка ее букет,

Но стан уже не шевелился гибкий,

И полный роз передник из тафты

Держали вновь недвижные персты.

87

Меж тем родные — слышу их как ныне —

Вопрос решали: чем я занемог?

Мать думала — то корь. На скарлатине

Настаивали тетки. Педагог

С врачом упорно спорил по-латыне,

И в толках их, как я расслышать мог,

Два выраженья часто повторялись:

Somnambulus и febris cerebralis… ^[26]

Зима 1872 — осень 1873

Дракон

Рассказ XII века (с итальянского)

Посвящается Я.П. Полонскому

В те дни, когда на нас созвездье Пса

Глядит враждебно с высоты зенита,

И свод небес как тяжесть оперся

На грудь земли, и солнце, мглой обвито,

Жжет без лучей, и бегают стада

С мычанием, ища от мух защиты,

В те дни любил с друзьями я всегда

Собора тень и вечную прохладу,

Где в самый зной дышалось без труда

И где нам был, средь отдыха, отрадой

Разнообразной живописи вид

И полусвет, не утомлявший взгляда.

Одна купель близ входа там стоит,

Старинная, из камня иссечена,

Крылатым столб чудовищем обвит.

Раз, отдыхом и тенью освежены,

Друзья купель рассматривали ту

И чудный столб с изгибами дракона.

Хвалили все размеров красоту

И мастера затейную работу;

Но я сказал: «Я вымыслов не чту;

Меня смешит ваятеля забота

Такую ложь передавать резцом», —

И потрунить взяла меня охота.

Тут некий муж, отмеченный рубцом,

Дотоль стоявший молча возле двери,

Ко мне со строгим подошел лицом:

«Смеешься ты, художнику не веря, —

Так он сказал, — но если бы, как я,

Подобного ты в жизни встретил зверя,

Клянусь, прошла веселость бы твоя!»

Я ж отвечал: «Тебе я не в досаду

Сказал, что думал, мысли не тая;

Но если впрямь такого в жизни гада

Ты повстречал, то (коль тебе не в труд),

Пожалуй, нам все расскажи по ряду!»

И начал он: «В Ломбардии зовут

Меня Арнольфо. Я из Монцы родом,

И оружейник был до наших смут;

Когда ж совет в союз вошел с народом,

Из первых я на гибеллинов встал

И не одним горжусь на них походом.

Гиберто Кан стяг вольности держал;

То кондотьер был в битвах знаменитый,

Но близ Лугано, раненый, он пал.

Враги, наш полк преследуя разбитый,

Промчались мимо; и с вождем лишь я

Для помощи остался и защиты.

„Арнольфо, — мне сказал он, — смерть моя

Сейчас придет, — тебя ж надеждой рая

Молю: спеши в Кьявенну; пусть друзья

Ведут войска, минуты не теряя;

Они врасплох застанут вражью рать“, —

И перстень свой в залог он, умирая,

Мне передал. Я времени терять

Не много мог, чтобы исполнить дело,

И, в помощь взяв господню благодать,

А мертвое плащом покрывши тело,

Проведать шел, где отдохнут враги

И много ли из наших уцелело?

Шум сечи смолк, и вороны круги

Над трупами уже чертили с криком —

Как за собой услышал я шаги.

То Гвидо был. Ко мне с беспечным ликом

За повод вел он сильного коня,

Им взятого в смятенье том великом.

Учеником жил прежде у меня

Он в мастерской, и ныне, после боя,

Меня нашел, любовь ко мне храня.

Когда ж узнал, послание какое

Вождем убитым мне поручено,

Идти к друзьям он вызвался со мною.

Я, преданность ценя его давно,

Тому был рад и думал: вместе оба

Вернее мы достигнем цели — но,

Когда бы знал, как близко нас ко гробу

Он подведет отвагой молодой,

Его любви я предпочел бы злобу.

Я был верхом; он следовал пешой;

Нерадостен был путь, и не веселье

Моей владело сумрачной душой.

В стране кьявеннской не бывал досель я,

Но Гвидо был. И, ведомых путей

С ним избегая, в тесное ущелье

Свернули мы, где солнечных лучей

Не пропускали тени вековые,

Навстречу ж нам, шумя, бежал ручей.

Лишь тут снял шлем с усталой головы я,

И в отдаленье ясно услыхал,

Как колокол звонил к „Ave Maria“ ^[27].

И тяжело средь этих мрачных скал,

И душно так, как бы в свинцовом скрине,

Мне сделалось. „О Гвидо, — я сказал, —

Недоброе предчувствие мне ныне

Сжимает грудь: боюся, что с пути

Собьемся мы тут, в каменной пустыне!“

„Маэстро, — мне ответил он, — прости;

Сюда свернув, ошибся я немного,

Иным ущельем было нам идти!“

И прежнюю отыскивать дорогу

Пустились мы; но, видно, взять у нас

Рассудок наш угодно было богу:

Куда ни направлялись, каждый раз

Ущелье мы, казалось, видим то же,

Их различать отказывался глаз,

Так меж собой они все были схожи:

Такая ж темь; такой же в ней ручей

Навстречу нам шумел в гранитном ложе;

И чем мы путь искали горячей,

Тем боле мы теряли направленье;

Без отдыха и не сомкнув очей,

Бродили мы всю ночь в недоуменье;

Когда ж, для нас незримая, заря

На высотах явила отраженье,

„Довольно нам, — сказал я, — рыскать зря!

Взойдем сперва на ближнюю вершину,

Чтоб местность обозреть“. Так говоря,

Сошел с коня я. К дикому ясмину

Его за повод Гвидо привязал,

И, брони сняв, мы темную долину

Покинули. Держась за ребра скал,

Мы лезли вверх и лишь на полдороги,

Среди уступа, сделали привал.

От устали мои дрожали ноги;

Меж тем густой, поднявшися, туман

Долину скрыл и горные отроги.

И стал я думать, грустью обуян:

„Нет, не поспеть мне вовремя в Кьявенну

И не повесть друзей на вражий стан!“

В тумане тут, мне показалось, стену

Зубчатую увидел я. Она,

Согнутая во многие колена,

С крутой скалы спускалася до дна

Ущелия, наполненного мглою,

И им была от нас отделена.

„Друг, — я сказал. — ты с этою страною

Давно знаком; вглядись и распознай:

Какой я замок вижу предо мною?“

А он в ответ: „Мне ведом этот край,

Но замка нет отсюда до Кьявенны

Ни одного. Обмануты мы, чай,

Игрой тумана. Часто перемены

Он странные являет между гор

И создает то башни в них, то стены“.

Так он ко мне. Но, устремив мой взор

Перед собой, я напрягал вниманье,

Туман же все редел с недавних пор;

И только он рассеялся — не зданье

Нам показал свободный солнца свет,

Но чудное в утесе изваянье:

Что я стеной считал, то был хребет

Чудовища, какому и примера,

Я полагал, среди живущих нет.

И я, глазам едва давая веру,

Ко Гвидо обратился: „Должен быть

Сей памятник, столь дивного размера,

Тебе известен; он, конечно, нить

Нам в руки даст, чтоб выбраться отсюда,

Спеши ж по нем наш путь сообразить!“

Но он в ответ: „Клянусь, сего я чуда

Не знал досель, и никогда о нем

Не слыхивал от здешнего я люда.

Не христианским, думаю, резцом

Зверь вытесан. Мы древнего народа

Узнаем труд, коль ближе подойдем“.

„А не могла ль, — заметил я, — природа

Подобие чудовища создать,

Как создает она иного рода

Диковины?“ Но только лишь сказать

Я то успел, сам понял, сколь напрасна

Такая мысль. Не случая печать

Являли члены гадины ужасной,

Но каждая отчетливо в ней часть

Изваяна рукой казалась властной:

Сомкнутая, поднявшись, щучья пасть

Ждала как будто жертвы терпеливо,

Чтоб на нее, отверзшися, напасть;

Глаза глядели тускло и сонливо;

На вытянутой шее поднята,

Костлявая в зубцах торчала грива;

Скрещенные вдоль длинного хребта,

Лежали, в складках, кожаные крылья;

Под брюхом лап виднелася чета.

Спинных чешуй казалось изобилье

Нескладной кучей раковин морских

Иль старой черепицей, мхом и пылью

Покрытою. А хвост, в углах кривых,

Терялся в темной бездне. И когда бы

Я должен был решить: к числу каких

Тот зверь пород принадлежит, то я бы

Его крылатой щукою назвал

Иль помесью от ящера и жабы.

И сам себя еще я вопрошал:

К чему мог быть тот памятник воздвигнут

Как вдруг от страшной мысли задрожал:

Внезапным опасением постигнут,

„А что, — сказал я, — если этот зверь

Не каменный, но адом был изрыгнут,

Чтоб за грехи нас наказать? Поверь,

Коль гвельфов он, имперцам на потеху,

Прислан терзать — он с нас начнет теперь!“

Но, ветрено предавшись Гвидо смеху,

„Немного же, — сказал, — получит ад

От своего создания успеху!

Смотри, как смирно ласточки сидят

На голове недвижной, а на гриве

Чирикает веселых пташек ряд —

Ужели их мы будем боязливей?

Смотри еще: со цветом этих скал

Цвет идола один; не схожей в ниве

Две полосы!“ И громко продолжал

Смеяться он, как вдруг внизу тревожно

Наш конь, к кусту привязанный, заржал;

И видеть нам с уступа было можно,

Как бился он на привязи своей,

Подковами взметая прах подножный.

Я не сводил с чудовища очей,

Но жизни в нем не замечал нимало —

Когда внезапно, молнии быстрей,

Из сжатых уст, крутясь, явилось жало,

Подобное мечу о двух концах,

На воздухе мелькая, задрожало —

И спряталось. Невыразимый страх

Мной овладел. „Бежим, — сказал я, — Гвидо,

Бежим, пока мы не в его когтях!“

Но, робости не показав и вида,

„Ты знаешь сам, маэстро, — молвил он, —

Какая то для ратника обида

Была бы, если б, куклой устрашен,

Он убежал. Я ж об заклад побьюся,

Что наяву тебе приснился сон;

Взгляни еще на идола, не труся:

Изваянный то зверь, а не живой,

И доказать я то тебе беруся!“

Тут, камень взяв, он сильною рукой

С размаха им пустил повыше уха

В чудовище. Раздался звук такой,

Так резко брякнул камень и так сухо,

Как если бы о кожаный ты щит

Хватил мечом. Тут втягиваться брюхо

Его как будто стало. Новый вид

Глаза прияли, тусклые дотоле:

Казалось — огнь зеленый в них горит.

Меж тем, сжимаясь медленно все боле,

Стал подбираться к туловищу хвост,

Тащась из бездны словно поневоле.

Крутой хребет, как через реку мост,

Так выгнулся, и мерзостного гада

Еще страшней явился страшный рост.

И вот глаза зардели, как лампады, —

Под тяжестью ожившею утес

Затрепетал — и сдвинулась громада

И поползла… Мох, травы, корни лоз,

Все, что срастись с корой успело змея,

Все выдернув, с собою он понес.

Сырой землей запахло; мы ж, не смея

Дохнуть, лежали ниц, покуда он

Сползал с высот, чем дале, тем быстрее;

И слышался под ним такой же стон,

Как если с гор, на тормозе железном,

Съезжал бы воз, каменьем нагружен.

Ответный гул по всем пронесся безднам,

И не могло нам в мысль уже прийти

Искать спасенья в бегстве бесполезном.

Равно ж как тормоз на своем пути

Все боле накаляется от тренья,

Так, где дракон лишь начинал ползти,

Мгновенно сохли травы и коренья,

И дымный там за ним тащился след,

И сыпался гранит от сотрясенья.

„О Гвидо, Гвидо, сколько новых бед

Навлек на край неверьем ты упорным!“

Так я к нему; а Гвидо мне в ответ:

„Винюся я в моем поступке вздорном,

Но вон, смотри: там конь внизу бежит,

За ним же змей ущельем вьется горным!“

Плачевный тут представился нам вид:

Сорвавшийся с поводьев, устрашенный,

Предсмертной пеной белою покрыт,

Наш конь скакал, спасаясь от дракона,

Скакал во всю отчаянную прыть,

И бились о бока его стремена.

Но чудище, растянутое в нить,

Разинутою пастью норовило

Как бы ловчей бегущего схватить;

И вот оно, нагнав его, схватило

За самую за холку поперек

И со седлом и сбруей проглотило,

Как жаба муху. Судороги ног

Лишь видели мы в пасти на мгновенье —

И конь исчез. Едва дышать я мог,

Столь сильное на сердце впечатленье

То зрелище мне сделало. А там,

В ущелье, виться продолжали звенья

Змеиного хребта, и долго нам

Он виден был, с своею гривой странной,

Влекущийся по камням и кустам,

Свое меняя место беспрестанно,

То исчезая в темной глубине,

То вновь являясь где-нибудь нежданно.

И Гвидо, обращаяся ко мне,

Сказал: „Когда б я, столько виноватый,

Но столь в своей раскаянный вине,

Смел дать совет: мы, времени без траты,

Должны уйти туда, на выси гор,

Где дружелюбно будем мы прияты

От камнетесов, что с недавних пор

Выламывают мрамор, из него же

В Кьявенне новый строится собор;

А змей, по мне, не на вершинах ложе,

Но близ долин скорее изберет,

Где может жить, вседневно жертвы множа“.

Я юноше доверился, и вот

Карабкаться мы кверху стали снова

И в полдень лишь достигли до высот.

Нигде кругом жилища никакого

Не видно было. Несколько озер

Светилося, одно возле другого;

Ближайшее на полускате гор

Раскинулось, пред нами недалеко;

Когда же вниз отвесно пал наш взор,

У наших ног, как в ендове глубокой,

Узнали мы поляну, где вчера

Нас жеребий войны постиг жестокий,

И поняли мы тут, что до утра

Всю ночь мы вкруг побоища плутали.

Пока нас тьмы морочила пора.

Разбросаны, внизу еще лежали

Тела друзей и кони между них

Убитые. Местами отблеск стали

Отсвечивал меж злаков полевых,

И сытые сидели птицы праздно

На кучах тел и броней боевых.

Вдруг крик меж них поднялся несуразный,

И началось маханье черных крыл

И перелет тревожный. Безобразный

То змей от гор извивы к ним влачил

И к полю полз, кровь издали почуя.

Тут жалости мне передать нет сил,

Объявшей нас, и слов не нахожу я

Сказать, какой нам холод сердце сжал,

Когда пришлось, бессильно негодуя,

Смотреть, как он немилосердно жрал

Товарищей и с ними, без разбора,

Тела коней издохших поглощал

Иль, вскинув пасть, стремительно и скоро

Хватал ворон крикливых на лету,

За трупы с ним не прерывавших спора.

Картину я когда припомню ту,

Набросить на нее хотел бы тень я,

Но в прежнем все стоит она свету!

В нас с ужасом мешалось омерзенье,

Когда над кровью скорчившийся змей,

Жуя тела, кривился в наслажденье;

И с чавканьем зубастых челюстей

В безветрии к нам ясно долетали

Доспехов звяк и хрупанье костей.

Между людьми на свете есть едва ли,

Кто бы такое горе ощутил,

Как в этот час мы с Гвидо ощущали.

И долго ль зверь бесчестье наносил

Телам, иного ждавшим погребенья, —

Не ведаю. С утра лишенный сил,

На землю я упал в изнеможенье,

И осенил меня глубокий сон,

И низошло мне на душу забвенье.

Когда, рукою Гвидо разбужен,

Я поднялся, в долинах уж стемнело,

На западе ж багровый небосклон

Пылал пожаром. Озеро горело

В полугоре, как в золотом огне,

И обратился к другу я несмело:

„В какой, скажи, о Гвидо, мы стране?

Какое с нами горе иль обида

Случилися? Скажи мне все, зане

В моей душе звучит как панихида,

Но в памяти нет мысли ни одной!“

И прежде, чем успел ответить Гвидо,

Я вспомнил все: с имперцами наш бой,

И смерть вождя, и бегство от дракона.

„Где он? — вскричал я, — где наш недруг злой?

Нам от него возможна ль оборона?

Иль нам бежать в ущелий тесноту

И спрятаться во глубь земного лона?“

Но Гвидо, палец приложа ко рту,

„Смотри, — шепнул мне с видом опасенья, —

Смотри сюда, на эту высоту!“

И, следуя руки его движенью,

Страшилище я снова увидал,

Как, медленно свои вращая звенья,

Оно всползало, меж померкших скал,

На верх одной, от прочих отделенной,

Что солнца луч последний освещал.

Свой гордо зев подняв окровавленный,

На острый верх взобравшийся дракон

Как некий царь с зубчатою короной

Явился там. Закатом озарен,

Как выкован из яркой красной меди,

На небе так вырезывался он.

Клянусь, ни львы, ни тигры, ни медведи

Столь не страшны! Никто б не изобрел

Такую тварь, хотя б в горячке бредя!

Когда ж совсем исчез во мраке дол,

А ночь вверху лишь только наступала,

Свои он крылья по ветру развел,

И кожа их, треща, затрепетала,

Подобно как в руках у наших жен,

Раскрывшися, трепещут опахала.

Его хребет казался напряжен,

И, на когтях все подымаясь выше,

Пуститься в лет готовился дракон.

Меж тем кругом все становилось тише

И все темней. И вот он взвизгнул вдруг,

Летучие как взвизгивают мыши,

И сорвался. Нас охватил испуг,

Когда, носясь у нас над головами,

Он в сумерках чертил за кругом круг

И воздух бил угластыми крылами,

Не как орел в поднебесье паря,

Но вверх и вниз метаяся зубцами,

Неровный лет являл нетопыря,

И виден был отчетисто для ока

На полосе, где скрылася заря.

Нас поражал, то близко, то далеко,

То возле нас, то где-нибудь с высот,

Зловещий визг, пронзительно-жестокий.

Так не один свершал он поворот

Иль, крылья вдруг поджав, как камень веский

Бросался вниз, и возмущенных вод

Средь озера нам слышалися всплески,

И он опять взлетал и каждый раз

Пускал опять свой визг зловеще-резкий.

Проклятый зверь чутьем искал ли нас

Или летал по воздуху без цели —

Не знали мы; но, не смыкая глаз,

Настороже всю ночь мы просидели,

Усталостью совсем изнурены

(Вторые сутки мы уже не ели!).

С рассветом дня спуститься с вышины

Решились мы, лишь голоду послушны;

А чудище исчезло ль из страны

Иль нет — к тому мы стали равнодушны,

Завидуя уж нищим и слепцам,

Что по миру сбирают хлеб насущный…

И долго так влачилися мы там,

Молясь: „Спаси, пречистая Мария!“

Она же, вняв, послала пищу нам:

Мы ягоды увидели лесные,

Алевшие по берегу ручья,

Что воды мчал в долину снеговые.

И речь того не выразит ничья,

Как укрепил нас этот дар нежданный

А с ним воды холодная струя!

Сбиваяся с дороги беспрестанно,

По солнцу наш отыскивая путь,

Достигли поздно цели мы желанной;

Но что за вид стеснил тогда нам грудь!

B Кьявеннские воткнуты были стены

Знамена гибеллинов! Проклят будь

Раздора дух, рождающий измены!

Не в приступе отчаянном взята

Врагом упорным крепкая Кьявенна —

Без боя гибеллинам ворота

Отверзли их сторонники! Без боя

Италия германцу отперта!

И зрелище увидя мы такое,

Заплакали, и показалось нам

Пред ним ничтожно все страданье злое,

Что мы доселе испытали. — Срам

И жажда мести овладели нами;

Так в город мы пробралися к друзьям;

Но уж друзья теперь, во страхе, сами

Спасалися от мщения врагов

И вольности поднять не смели знамя.

Они родной сбирались бросить кров

И где-нибудь сокрыться в подземелье,

Чтобы уйти от казни иль оков.

Узнав от нас, что горные ущелья

Чудовищем ужасным заняты,

Подумали они, что мы с похмелья

То говорим, и наши тесноты,

И все, что мы недавно испытали,

За выдумки сочли иль за мечты.

В неслыханной решились мы печали

Направиться обратно на Милан,

Но не прямой мы путь к нему держали:

Захваченных врагом минуя стран,

На Колико мы шли, на Леньончино,

На Лекко и на Бергамо, где стан

Немногих от рассеянной дружины

Оставшихся товарищей нашли

(Убито было боле половины,

Другие же, вблизи или вдали,

Неведомо скитались). Бергамаски,

Чьи консулы совет еще вели:

К кому пристать? не оказали ласки

Разбитым гвельфам, их же в город свой

Не приняли; однако, без огласки,

Отправили от думы городской

Им хлеба и вина, из состраданья,

Не требуя с них платы никакой.

И тяжело и радостно свиданье

Меж нами было; а когда слезам,

Расспросам и ответам отдал дань я,

„Товарищи, — сказал я, — стыдно нам

Врозь действовать иль ждать сложивши руки,

Чтоб враг прошел по нашим головам!

Ломбардии невзгоды все и муки

Лишь от раздоров наших рождены

И от измены круговой поруке!

Хоть мало нас, поклясться мы должны,

Что гвельфскому мы не изменим стягу

И не примкнем к теснителям страны!“

Так прежнюю в них возбудив отвагу,

Я их в Милан с собой и с Гвидо звал,

Они ж клялись не отставать ни шагу.

Тут случай мне их испытать предстал:

Где через Ольо вброд есть переправа,

На супротивном берегу стоял

Маркезе Монферрато, нам кровавый

Прием готовя. Бога в помощь взяв

И вынув меч, я бросился на славу

В средину волн. За мной, кто вброд, кто вплавь,

Пустились все, пересекая воду,

И берега достигли. Но стремглав

На нас враги, вплоть подступя ко броду,

Ударили, и прежде, чем я мог

На сушу стать, их вождь, не дав мне ходу,

Лоб топором рассек мне поперек,

И навзничь я ударом опрокинут,

Без памяти, обратно пал в поток.

Пятнадцать лет весною ровно минут,

Что свет дневной я снова увидал.

Но, боже мой! доселе жилы стынут,

Как вспомню, что, очнувшись, я узнал

От благодушных иноков аббатства,

Меня которым Гвидо передал,

Сам раненный, когда он от злорадства

Имперцев жизнь мою чудесно спас

И сам искал убежища у братства!

Италии настал последний час!

Милан был взят! Сдалась без обороны

Германцам Брешья! Крема им сдалась!

С приветствием к ним консулы Кремоны

Пошли навстречу, лишь к ее стенам

Германские приблизились бароны!

Павия ликовала. Горе нам!

Не чуждыми — ломбардскимн руками

Милан разрушен! Вечный стыд и срам!

Мы поняли теперь, зачем пред нами

Явился тот прожорливый дракон,

Когда мы шли Кьявеннскими горами:

Ужасное был знамение он,

Ряд страшных бед с ним предвещала встреча,

Начало долгих, горестных времен!

Тот змей, что, все глотая иль увеча,

От нашей крови сам жирел и рос,

Был кесаря свирепого предтеча!

Милан пал в прах — над ним же вознеслось

Все низкое, что пресмыкалось в прахе,

Все доброе низвержено. Пришлось,

В ком честь была, тому скрываться в страхе,

Иль дни влачить в изгнании, как я,

Иль погибать, как многие, на плахе.

Проклятье ж вам, поддельные друзья,

Что языком клялись служить свободе,

Внутри сердец измену ей тая!

Из века в век вас да клянут в народе

И да звучат позором вековым

Названья ваши: Асти, Реджьо, — Лоди!

Вы, чрез кого во прахе мы лежим,

Пьяченца, Комо, Мантуа, Кремона!

Вы, чьи уста, из злобы ко своим,

Призвали в край германского дракона!»

Ломбардец так рассказ окончил свой

И отошел. Им сильно потрясены,

Молчали мы. Меж тем палящий зной

Успел свалить, и, вышед из собора,

На площади смешались мы с толпой,

Обычные там ведшей разговоры.

Весна-лето 1875

Переводы

Андре Шенье

«Крылатый бог любви, склоняся над сохой…»

Крылатый бог любви, склоняся над сохой,

Оратаем идет за взрезанной браздой;

Впряженные тельцы его послушны воле;

Прилежною рукой он засевает поле

И, дерзкий взгляд подняв, к властителю небес

Взывает: «Жатву ты блюди мою, Зевес!

Не то, к Европе страсть опять в тебе волнуя,

В ярмо твою главу мычащую нагну я!»

Осень 1856

«Вот он, низийский бог, смиритель диких стран…»

Вот он, низийский бог, смиритель диких стран,

Со взглядом девственным и гроздием венчан,

Влекомый желтым львом и барсом многоцветным,

Обратный держит путь к садам своим заветным!

Осень 1856

«Ко мне, младой Хромид, смотри, как я прекрасна!..»

Ко мне, младой Хромид, смотри, как я прекрасна!

О юноша, тебя я полюбила страстно!

Диане равная, когда, в закате дня,

Я шла, потупя взор, с восторгом на меня

Глядели пастухи, друг друга вопрошая:

«То смертная ль идет иль дева неземная?

Неэра, не вверяй себя морским волнам,

Не то богинею ты станешь, и пловцам

Придется в бурю звать, к стерну теряя веру,

Фетиду белую и белую Неэру!»

Осень 1856

«Супруг блудливых коз, нечистый и кичливый…»

Супруг блудливых коз, нечистый и кичливый,

Узрев, что к ним сатир подкрался похотливый,

И чуя в нем себе опасного врага,

Вздыбяся, изловчил ревнивые рога.

Сатир склоняет лоб — и стук их ярой встречи

Зефиры по лесам, смеясь, несут далече.

Осень 1856

«Багровый гаснет день; толпится за оградой…»*

Багровый гаснет день; толпится за оградой

Вернувшихся телиц недоеное стадо.

Им в ясли сочная навалена трава,

И ждут они, жуя, пока ты, рукава

По локоть засучив и волосы откинув,

Готовишь звонкий ряд расписанных кувшинов.

Беспечно на тебя ленивые глядят,

Лишь красно-бурой той, заметь, неласков взгляд;

В глазах ее давно сокрытая есть злоба,

Недаром от других она паслась особо;

Но если вместе мы к строптивой подойдем

И ноги сильные опутаем ремнем,

Мы покорим ее, и под твоей рукою

Польется молоко журчащею струею.

Осень 1856

«Я вместо матери уже считаю стадо…»*

Я вместо матери уже считаю стадо,

С отцом ходить в поля теперь моя отрада,

Мы трудимся вдвоем. Я заставляю медь

Весной душистою на пчельнике звенеть;

С царицею своей, услыша звук тяжелый,

Во страхе улететь хотят младые пчелы,

Но, новой их семье готовя новый дом,

Сильнее все в тазы мы кованые бьем,

И вольные рои, испуганные нами,

Меж зелени висят жужжащими гроздами.

Осень 1856

Иоганн Вольфганг Гете*

Бог и Баядера*

(Индийская легендa)

  Магадев, земли владыка,

  К нам в шестой нисходит раз,

  Чтоб от мала до велика

  Самому изведать нас;

  Хочет в странствованье трудном

  Скорбь и радость испытать,

  Чтоб судьею правосудным

  Нас карать и награждать.

Он, путником город обшедши усталым,

Могучих проникнув, прислушавшись к малым,

Выходит в предместье свой путь продолжать.

  Вот стоит под воротами,

  В шелк и в кольца убрана,

  С насурмлекными бровями,

  Дева падшая одна.

  «Здравствуй, дева!» — «Гость, не в меру

  Честь в привете мне твоем!»

  «Кто же ты?» — «Я баядера,

  И любви ты видишь дом!»

Гремучие бубны привычной рукою,

Кружась, потрясает она над собою

И, стан изгибая, обходит кругом.

  И, ласкаясь, увлекает

  Незнакомца на порог:

  «Лишь войди, и засияет

  Эта хата как чертог;

  Ноги я твои омою,

  Дам приют от солнца стрел,

  Освежу и успокою,

  Ты устал и изомлел!»

И мнимым страданьям она помогает,

Бессмертный с улыбкою все примечает,

Он чистую душу в упадшей прозрел.

  Как с рабынею, сурово

  Обращается он с ней,

  Но она, откинув ковы,

  Все покорней и нежней,

  И невольно, в жажде вящей

  Унизительных услуг,

  Чует страсти настоящей

  Возрастающий недуг.

Но ведатель глубей и высей вселенной,

Пытуя, проводит ее постепенно

Чрез негу, и страх, и терзания мук.

  Он касается устами

  Расписных ее ланит —

  И нежданными слезами

  Лик наемницы облит;

  Пала ниц в сердечной боли,

  И не надо ей даров,

  И для пляски нету воли,

  И для речи нету слов.

Но солнце заходит, и мрак наступает,

Убранное ложе чету принимает,

И ночь опустила над ними покров.

  На заре, в волненье странном,

  Пробудившись ото сна,

  Гостя мертвым, бездыханным

  Видит с ужасом она.

  Плач напрасный! Крик бесплодный!

  Совершился рока суд,

  И брамины труп холодный

  К яме огненной несут.

И слышит она погребальное пенье,

И рвется, и делит толпу в исступленье…

«Кто ты? Чего хочешь, безумная, тут?»

  С воплем ринулась на землю

  Пред возлюбленным своим:

  «Я супруга прах объемлю,

  Я хочу погибнуть с ним!

  Красота ли неземная

  Станет пеплом и золой?

  Он был мой в лобзаньях рая,

  Он и в смерти будет мой!»

Но стих раздается священного хора:

«Несем мы к могиле, несем без разбора

И старость и юность с ее красотой!

  Ты ж ученью Брамы веруй:

  Мужем не был он твоим,

  Ты зовешься баядерой

  И не связана ты с ним.

  Только женам овдовелым

  Честь сожженья суждена,

  Только тень идет за телом,

  А за мужем лишь жена.

Раздайтеся, трубы, кимвалы, гремите,

Вы в пламени юношу, боги, примите,

Примите к себе от последнего сна!»

  Так, ее страданья множа,

  Хор безжалостно поет,

  И на лютой смерти ложе,

  В ярый огнь, она падет;

  Но из пламенного зева

  Бог поднялся, невредим,

  И в его объятьях дева

  К небесам взлетает с ним.

Раскаянье грешных любимо богами,

Заблудших детей огневыми руками

Благие возносят к чертогам своим.

Август-сентябрь 1867

Коринфская невеста*

Из Афин в Коринф многоколонный

Юный гость приходит, незнаком, —

Там когда-то житель благосклонный

Хлеб и соль водил с его отцом;

  И детей они

  В их младые дни

Нарекли невестой с женихом.

Но какой для доброго приема

От него потребуют цены?

Он — дитя языческого дома,

А они — недавно крещены!

  Где за веру спор,

  Там, как ветром сор,

И любовь и дружба сметены!

Вся семья давно уж отдыхает,

Только мать одна еще не спит,

Благодушно гостя принимает

И покой отвесть ему спешит;

  Лучшее вино

  Ею внесено,

Хлебом стол и яствами покрыт.

И, простясь, ночник ему зажженный

Ставит мать, но ото веех тревог

Уж усталый он и полусонный,

Без еды, не раздеваясь, лег,

  Как сквозь двери тьму

  Движется к нему

Странный гость бесшумно на порог.

Входит дева медленно и скромно,

Вся покрыта белой пеленой:

Вкруг косы ее, густой и темной,

Блещет венчик черно-золотой.

  Юношу узрев,

  Стала, оробев,

С приподнятой бледною рукой.

«Видно, в доме я уже чужая, —

Так она со вздохом говорит, —

Что вошла, о госте сем не зная,

И теперь меня объемлет стыд;

  Спи ж спокойным сном

  На одре своем,

Я уйду опять в мой темный скит!»

«Дева, стой, — воскликнул он, — со мною

Подожди до утренней поры!

Вот, смотри, Церерой золотою,

Вакхом вот посланные дары;

  А с тобой придет

  Молодой Эрот,

Им же светлы игры и пиры!»

«Отступи, о юноша, я боле

Непричастна радости земной;

Шаг свершен родительскою волей:

На одре болезни роковой

  Поклялася мать

  Небесам отдать

Жизнь мою, и юность, и покой!

И богов веселых рой родимый

Новой веры сила изгнала,

И теперь царит один незримый,

Одному распятому хвала!

  Агнцы боле тут

  Жертвой не падут,

Но людские жертвы без числа!»

И ее он взвешивает речи:

«Неужель теперь, в тиши ночной,

С женихом не чаявшая встречи,

То стоит невеста предо мной?

  О, отдайся ж мне,

  Будь моей вполне,

Нас венчали клятвою двойной!»

«Мне не быть твоею, отрок милый,

Ты мечты напрасной не лелей,

Скоро буду взята я могилой,

Ты ж сестре назначен уж моей;

  Но в блаженном сне

  Думай обо мне,

Обо мне, когда ты будешь с ней!»

«Нет, да светит пламя сей лампады

Нам Гимена факелом святым,

И тебя для жизни, для отрады

Уведу к пенатам я моим!

  Верь мне, друг, о верь,

  Мы вдвоем теперь

Брачный пир нежданно совершим!»

И они меняются дарами:

Цепь она спешит златую снять, —

Чашу он с узорными краями

В знак союза хочет ей отдать;

  Но она к нему:

  «Чаши не приму,

Лишь волос твоих возьму я прядь!»

Полночь бьет — и взор доселе хладный

Заблистал, лицо оживлено,

И уста бесцветные пьют жадно

С темной кровью схожее вино;

  Хлеба ж со стола

  Вовсе не взяла,

Словно ей вкушать запрещено.

И фиал она ему подносит,

Вместе с ней он ток багровый пьет,

Но ее объятий как ни просит,

Все она противится — и вот,

  Тяжко огорчен,

  Пал на ложе он

И в бессильной страсти слезы льет.

И она к нему, ласкаясь, села:

«Жалко мучить мне тебя, но, ах,

Моего когда коснешься тела,

Неземной тебя охватит страх:

  Я как снег бледна,

  Я как лед хладна,

Не согреюсь я в твоих руках!»

Но, кипящий жизненною силой,

Он ее в объятья заключил:

«Ты хотя бы вышла из могилы,

Я б согрел тебя и оживил!

  О, каким вдвоем

  Мы горим огнем,

Как тебя мой проникает пыл!»

Все тесней сближает их желанье,

Уж она, припав к нему на грудь,

Пьет его горячее дыханье

И уж уст не может разомкнуть.

  Юноши любовь

  Ей согрела кровь,

Но не бьется сердце в ней ничуть.

Между тем дозором поздним мимо

За дверьми еще проходит мать,

Слышит шум внутри необъяснимый

И его старается понять:

  То любви недуг,

  Поцелуев звук,

И еще, и снова, и опять!

И недвижно, притаив дыханье,

Ждет она — сомнений боле нет —

Вздохи, слезы, страсти лепетанье

И восторга бешеного бред:

  «Скоро день — но вновь

  Нас сведет любовь!»

«Завтра вновь!» — с лобзаньем был ответ.

Доле мать сдержать не может гнева,

Ключ она свой тайный достает:

«Разве есть такая в доме дева,

Что себя пришельцам отдает?»

  Так возмущена,

  Входит в дверь она —

И дитя родное узнает.

И, воспрянув, юноша с испугу

Хочет скрыть завесою окна,

Покрывалом хочет скрыть подругу;

Но, отбросив складки полотна,

  С ложа, вся пряма,

  Словно не сама,

Медленно подъемлется она.

«Мать, о мать, нарочно ты ужели

Отравить мою приходишь ночь?

С этой теплой ты меня постели

В мрак и холод снова гонишь прочь?

  И с тебя ужель

  Мало и досель,

Что свою ты схоронила дочь?

Но меня из тесноты могильной

Некий рок к живущим шлет назад,

Ваших клиров пение бессильно,

И попы напрасно мне кадят;

  Молодую страсть

  Никакая власть,

Ни земля, ни гроб не охладят!

Этот отрок именем Венеры

Был обещан мне от юных лет,

Ты вотще во имя новой веры

Изрекла неслыханный обет!

  Чтоб его принять,

  В небесах, о мать,

В небесах такого бога нет!

Знай, что смерти роковая сила

Не могла сковать мою любовь,

Я нашла того, кого любила,

И его я высосала кровь!

  И, покончив с ним,

  Я пойду к другим, —

Я должна идти за жизнью вновь!

Милый гость, вдали родного края

Осужден ты чахнуть и завять,

Цепь мою тебе передала я,

Но волос твоих беру я прядь.

  Ты их видишь цвет?

  Завтра будешь сед,

Русым там лишь явишься опять!

Мать, услышь последнее моленье,

Прикажи костер воздвигнуть нам,

Свободи меня из заточенья,

Мир в огне дай любящим сердцам!

  Так из дыма тьмы

  В пламе, в искрах мы

К нашим древним полетим богам!»

Август-сентябрь 1867

«Радость и горе, волнение дум…»

Радость и горе, волнение дум,

Сладостной мукой встревоженный ум,

Трепет восторга, грусть тяжкая вновь,

Счастлив лишь тот, кем владеет любовь!

Август 1870

«Трещат барабаны, и трубы гремят…»

Трещат барабаны, и трубы гремят,

Мой милый в доспехе ведет свой отряд,

Готовится к бою, командует строю,

Как сильно забилось вдруг сердце мое.

Ах, если б мне дали мундир и ружье!

Пошла бы отважно я с другом моим,

По областям шла бы повсюду я с ним,

Врагов отражает уж наша пальба —

О, сколько счастлива мужчины судьба!

Август 1870

Генрих Гейне

«Безоблачно небо, нет ветру с утра…»

Безоблачно небо, нет ветру с утра,

В большом затрудненье торчат флюгера:

Уж как ни гадают, никак не добьются,

В которую сторону им повернуться?

Осень 1856 (?)

«У моря сижу на утесе крутом…»

У моря сижу на утесе крутом,

  Мечтами и думами полный.

Лишь ветер, да тучи, да чайки кругом,

  Кочуют и пенятся волны.

Знавал и друзей я, и ласковых дев —

  Их ныне припомнить хочу я:

Куда вы сокрылись? Лишь ветер, да рев,

  Да пенятся волны, кочуя.

Осень 1856 (?)

«Из вод подымая головку…»

Из вод подымая головку,

Лилея в раздумье глядит;

С высот улыбаяся, месяц

К ней тихой любовью горит.

Лилея стыдливо склонила

Головку на зеркало вод,

А он уж у ног ее, бедный,

Трепещет и блеск свой лиет.

Осень 1856 (?)

Ричард Львиное Сердце

В пустынной дубраве несется ездок,

  В роскошном лесистом ущелье,

Поет, и смеется, и трубит он в рог,

  В душе и во взоре веселье.

Он в крепкую броню стальную одет,

  Знаком его меч сарацинам,

То Ричард, Христовых то воинов цвет,

  И Сердцем зовут его Львиным.

«Здорово, король наш! — лепечут листы

  И плюща зеленые стены, —

Здорово, король наш! Мы рады, что ты

  Ушел из австрийского плена!»

Дышать на свободе привольно ему,

  Он чует свое возрожденье,

И душную он вспоминает тюрьму,

  И шпорит коня в упоенье.

[1868]

«Обнявшися дружно, сидели…»

Обнявшися дружно, сидели

С тобою мы в легком челне,

Плыли мы к неведомой цели

По морю при тусклой луне.

И виден, как сквозь покрывало,

Был остров таинственный нам,

Светилося все, и звучало,

И весело двигалось там.

И так нас к себе несдержимо

Звало и манило вдали,

А мы — безутешно мы мимо

По темному морю плыли.

[1868]

«Довольно! Пора мне забыть этот вздор…»

Довольно! Пора мне забыть этот вздор,

Пора мне вернуться к рассудку!

Довольно с тобой, как искусный актер,

Я драму разыгрывал в шутку!

Расписаны были кулисы пестро,

Я так декламировал страстно,

И мантии блеск, и на шляпе перо,

И чувства — все было прекрасно.

Но вот, хоть уж сбросил я это тряпье,

Хоть нет театрального хламу,

Доселе болит еще сердце мое,

Как будто играю я драму.

И что я поддельною болью считал,

То боль оказалась живая —

О боже, я раненый насмерть играл,

Гладьятора смерть представляя!

1868

Георг Гервег

«Хотел бы я угаснуть, как заря…»

Хотел бы я угаснуть, как заря,

Как алые отливы небосклона;

Как зарево вечернее горя,

Я бы хотел излиться в божье лоно.

Я бы хотел, как светлая звезда,

Зайти, блестя в негаснущем мерцанье.

Я утонуть хотел бы без следа

Во глубине лазурного сиянья.

Пускай бы смерть моя была легка

И жизнь моя так тихо уходила,

Как легкий запах вешнего цветка,

Как синий дым, бегущий от кадила.

И как летит от арфы слабый звон,

В пределах дальних тихо замирая,

Так, от земной темницы отрешен,

Я б улететь хотел к родному краю.

Нет, не зайдешь ты светлою звездой,

Ты не угаснешь, заревом пылая,

Не как цветок умрешь ты полевой,

Не улетишь, звеня, к родному краю.

Угаснешь ты, но грозная рука

Тебя сперва безжалостно коснется;

Природы смерть спокойна и легка —

На части сердце, умирая, рвется!

1856 или 1857 (?)

Шотландская народная поэзия

Эдвард

(Народная шотландская баллада)

1

«Чьей кровию меч ты свой так обагрил?

  Эдвард, Эдвард?

Чьей кровию меч ты свой так обагрил?

Зачем ты глядишь так сурово?»

«То сокола я, рассердяся, убил,

  Мать моя, мать,

То сокола я, рассердяся, убил,

И негде добыть мне другого!»

2

«У сокола кровь так красна не бежит,

  Эдвард, Эдвард!

У сокола кровь так красна не бежит,

Твой меч окровавлен краснее!»

«Мой конь красно-бурый был мною убит,

  Мать моя, мать!

Мой конь красно-бурый был мною убит,

Тоскую по добром коне я!»

3

«Конь стар у тебя, эта кровь не его,

  Эдвард, Эдвард!

Конь стар у тебя, эта кровь не его,

Не то в твоем сумрачном взоре!»

«Отца я сейчас заколол моего,

  Мать моя, мать!

Отца я сейчас заколол моего,

И лютое жжет меня горе!»

4

«А грех чем тяжелый искупишь ты свой,

  Эдвард, Эдвард?

А грех чем тяжелый искупишь ты свой?

Чем сымешь ты с совести ношу?»

«Я сяду в ладью непогодой морской,

  Мать моя, мать!

Я сяду в ладью непогодой морской,

И ветру все парусы брошу!»

5

«А с башней что будет и с домом твоим,

  Эдвард, Эдвард?

А с башней что будет и с домом твоим,

Ладья когда в море отчалит?»

«Пусть ветер и буря гуляют по ним,

  Мать моя, мать!

Пусть ветер и буря гуляют по ним,

Доколе их в прах не повалят!»

6

«Что ж будет с твоими с детьми и с женой,

  Эдвард, Эдвард?

Что ж будет с твоими с детьми и с женой

В их горькой, беспомощной доле?»

«Пусть по миру ходят за хлебом с сумой,

  Мать моя, мать!

Пусть по миру ходят за хлебом с сумой,

Я с ними не свижуся боле!»

7

«А матери что ты оставишь своей,

  Эдвард, Эдвард?

А матери что ты оставишь своей,

Тебя что у груди качала?»

«Проклятье тебе до скончания дней,

  Мать моя, мать!

Проклятье тебе до скончания дней,

Тебе, что мне грех нашептала!»

Конец 1871

Сказка про короля и про монаха

Жил-был однажды король, и с ним жила королева,

Оба любили друг друга, и всякий любил их обоих.

Правда, и было за что их любить; бывало, как выйдет

В поле король погулять, набьет он карман пирогами,

Бедного встретит — пирог! «На, брат, — говорит, — на здоровье!»

Бедный поклонится в пояс, а тот пойдет себе дальше.

Часто король возвращался с пустым совершенно карманом.

Также случалось порой, что странник пройдет через город,

Тотчас за странником шлет королева своих скороходов.

«Гей, — говорит, — скороход! Скорей вы его воротите!»

Тот воротится в страхе, прижмется в угол прихожей,

Думает, что-то с ним будет, уж не казнить привели ли?

АН совсем не казнить! Ведут его к королеве.

«Здравствуйте, братец, — ему говорит королева, — присядьте.

Чем бы попотчевать вас? Повара, готовьте закуску!»

Вот повара, поварихи и дети их, поваренки,

Скачут, хлопочут, шумят, и варят, и жарят закуску.

Стол приносят два гайдука с богатым прибором.

Гостя сажают за стол, а сами становятся сзади.

Странник садится, жует да, глотая, вином запивает,

А королева меж тем бранит и порочит закуску:

«Вы, — говорит, — на нас не сердитесь, мы люди простые.

Муж ушел со двора, так повара оплошали!»

Гость же себе на уме: «Добро, королева, спасибо!

Пусть бы везде на дороге так плохо меня угощали!»

Вот как жили король с королевой, и нечего молвить,

Были они добряки, прямые, без всяких претензий…

Кажется, как бы, имея такой счастливый характер,

Им счастливым не быть на земле? Ан вышло иначе!

Помнится, я говорил, что жители все королевства

Страх короля как любили. Все! Одного исключая!

Этот один был монах, не такой, как бывают монахи,

Смирные, скромные, так что и громкого слова не молвят.

Нет, куда! Он первый был в королевстве гуляка!

Тьфу ты! Ужас берет, как подумаешь, что за буян был!

А меж тем такой уж пролаз, такая лисица,

Что, пожалуй, святым прикинется, если захочет.

Дьяком он был при дворе; то есть если какие бумаги

Надобно было писать, то ему их всегда поручали.

Так как король был добряк, то и всех он считал добряками,

Дьяк же то знал, и ему короля удалося уверить,

Что святее его на свете нет человека.

Добрый король с ним всегда и гулял, и спал, и обедал,

«Вот, — говаривал он, на плечо опираясь монаха, —

Вот мой лучший друг, вот мой вернейший товарищ».

Да, хорош был товарищ! Послушайте, что он за друг был!

Раз король на охоте, наскучив быстрою скачкой,

Слез, запыхавшись, с коня и сел отдохнуть под дубочки.

Гаркая, гукая, мимо его пронеслась охота,

Стихли мало-помалу и топот, и лай, и взыванья.

Стал он думать о разных делах в своем королевстве:

Как бы счастливее сделать народ, доходы умножить,

Податей лишних не брать, а требовать то лишь, что можно.

Вдруг шорохнулись кусты, король оглянулся и видит,

С видом смиренным монах стоит, за поясом четки,

«Ваше величество, — он говорит, — давно мне хотелось

Тайно о важном деле с тобою молвить словечко!

Ты мой отец, ты меня и кормишь, и поишь, и кров мне

От непогоды даешь, так как тебя не любить мне!»

В ноги упал лицемер и стал обнимать их, рыдая.

Бедный король прослезился: «Вставай, — говорит он, — вставай, брат!

Все, чего хочешь, проси! Коль только можно, исполню!»

— «Нет, не просить я пришел, уж ты и так мне кормилец!

Хочется чем-нибудь доказать мне свою благодарность.

Слушай, какую тебе я открою дивную тайну!

Если в то самое время, как кто-нибудь умирает,

Сильно ты пожелаешь, душа твоя в труп угнездится,

Тело ж на землю падет и будет лежать без дыханья.

Так ты в теле чужом хозяином сделаться можешь!»

В эту минуту олень, пронзенный пернатой стрелою,

Прямо на них налетел и грянулся мертвый об землю.

«Ну, — воскликнул монах, — теперь смотри в оба глаза».

Стал пред убитым оленем и молча вперил в него очи.

Мало-помалу начал бледнеть, потом зашатался

И без дыхания вдруг как сноп повалился на землю.

В то же мгновенье олень вскочил и проворно запрыгал,

Вкруг короля облетел, подбежал, полизал ему руку,

Стал пред монаховым телом и грянулся б землю мертвый.

Тотчас на ноги вспрянул монах как ни в чем не бывало —

Ахнул добрый король, и вправду дивная тайна!

Он в удивленье вскричал: «Как, братец, это ты сделал?»

— «Ваше величество, — тот отвечал, лишь стоит серьезно

Вам захотеть, так и вы то же самое можете сделать!

Вот, например, посмотри: сквозь лес пробирается серна,

В серну стрелой я пущу, а ты, не теряя минуты,

В тело ее перейди, и будешь на время ты серной».

Тут монах схватил самострел, стрела полетела,

Серна прыгнула вверх и пала без жизни на землю.

Вскоре потом упал и король, а серна вскочила.

То лишь увидел монах, тотчас в королевское тело

Он перешел и рожок поднял с земли королевский.

Начал охоту сзывать, и вмиг прискакала охота.

«Гей, вы, псари! — он вскричал. — Собак спустите со своров,

Серну я подстрелил, спешите, трубите, скачите!»

Прыгнул мнимый король на коня, залаяла стая,

Серна пустилась бежать, и вслед поскакала охота.

Долго несчастный король сквозь чащу легкою серной

Быстро бежал, наконец он видит в сторонке пещеру,

Мигом в нее он влетел, и след его псы потеряли.

Гордо на статном коне в ворота въехал изменник,

Слез на средине двора и прямо идет к королеве.

«Милая ты королева моя, — изменник вещает, —

Солнце ты красное, свет ты очей моих, месяц мой ясный,

Был я сейчас на охоте, невесело что-то мне стало;

Скучно, вишь, без тебя, скорей я домой воротился,

Ах ты, мой перл дорогой, ах ты, мой яхонт бесценный!»

Слышит его королева, и странно ей показалось:

Видит, пред нею король, но что-то другие приемы,

Тот, бывало, придет да скажет: «Здравствуй, хозяйка!»,

Этот же сладкий такой, ну что за сахар медович!

Дня не прошло, в короле заметили все перемену.

Прежде, бывало, придут к нему министры с докладами,

Он переслушает всех, обо всем потолкует, посудит,

Дело, подумав, решит и скажет: «Прощайте, министры!»

Ныне ж, лишь только прийдут, ото всех отберет он бумаги,

Бросит под стол и велит принесть побольше наливки.

Пьет неумеренно сам да министрам своим подливает.

Те из учтивости пьют, а он подливает все больше.

Вот у них зашумит в голове, начнут они спорить,

Он их давай поджигать, от спора дойдет и до драки,

Кто кого за хохол, кто за уши схватит, кто за нос,

Шум подымут, что все прибегут царедворцы,

Видят, что в тронной министры катаются все на паркете,

Сам же на троне король, схватившись за боки, хохочет.

Вот крикунов разоймут, с трудом подымут с паркета,

И на другой день король их улицы мыть отсылает:

«Вы-де пьяницы, я-де вас научу напиваться,

Это-де значит разврат, а я не терплю-де разврата!»

Если ж в другой раз придет к нему с вопросом кухмейстер:

«Сколько прикажешь испечь пирогов сегодня для бедных?»

— «Я тебе дам пирогов, — закричит король в исступленье, —

Я и сам небогат, а то еще бедных кормить мне!

В кухню скорей убирайся, не то тебе розги, разбойник!»

Если же странник пройдет и его позовет королева,

Только о том лишь узнает король, наделает шуму.

«Вон его, — закричит, — в позатыльцы его, в позатыльцы!

Много бродяг есть на свете, еще того и смотри, что

Ложку иль вилку он стянет, а у меня их немного!»

Вот каков был мнимый король, монах-душегубец.

А настоящий король меж тем одинокою серной

Грустно средь леса бродил и лил горячие слезы.

«Что-то, — он думал, — теперь происходит с моей королевой!

Что, удалось ли ее обмануть лицемеру монаху?

Уж не о собственном плачу я горе, уж пусть бы один я

В деле сем пострадал, да жаль мне подданных бедных!»

Так сам с собой рассуждая, скитался в лесу он дремучем,

Серны другие к нему подбегали, но только лишь взглянут

В очи ему, как назад бежать они пустятся в страхе.

Странное дело, что он, когда был еще человеком,

В шорохе листьев, иль в пении птиц, иль в ветре сердитом

Смысла совсем не видал, а слышал простые лишь звуки,

Ныне ж, как сделался серной, то все ему стало понятно:

«Бедный ты, бедный король, — ему говорили деревья, —

Спрячься под ветви ты наши, так дождь тебя не замочит!»

«Бедный ты, бедный король, — говорил ручеек торопливый, —

Выпей струи ты мои, так жажда тебя не измучит!»

«Бедный ты, бедный король, — кричал ему ветер сердитый, —

Ты не бойся дождя, я тучи умчу дождевые!»

Птички порхали вокруг короля и весело пели.

«Бедный король, — они говорили, — мы будем стараться

Песней тебя забавлять, мы рады служить, как умеем!»

Шел однажды король через гущу и видит, на травке

Чижик лежит, умирая, и тяжко, с трудом уже дышит.

Чижик другой для него натаскал зеленого моху,

Стал над головкой его, и начали оба прощаться.

«Ты прощай, мой дружок, — чирикал чижик здоровый, —

Грустно будет мне жить одному, ты сам не поверишь!»

— «Ты прощай, мой дружок, — шептал умирающий чижик, —

Только не плачь обо мне, ведь этим ты мне не поможешь,

Много чижиков есть здесь в лесу, ты к ним приютися!»

— «Полно, — тот отвечал, — за кого ты меня принимаешь!

Может ли чижик чужой родного тебя заменить мне?»

Он еще говорил, а тот уж не мог его слышать!

Тут внезапно счастливая мысль короля поразила.

Стал перед птичкою он, на землю упал и из серны

Сделался чижиком вдруг, вспорхнул, захлопал крылами,

Весело вверх поднялся и прямо из темного леса

В свой дворец полетел.

Сидела одна королева;

В пяльцах она вышивала, и капали слезы на пяльцы.

Чижик в окошко впорхнул и сел на плечо к королеве,

Носиком начал ее целовать и песню запел ей.

Слушая песню, вовсе она позабыла работу.

Голос его как будто бы ей показался знакомым,

Будто она когда-то уже чижика этого знала,

Только припомнить никак не могла, когда это было.

Слушала долго она, и так ее тронула песня,

Что и вдвое сильней потекли из очей ее слезы.

Птичку она приласкала, тихонько прикрыла рукою

И, прижав ко груди, сказала: «Ты будешь моею!»

С этой поры куда ни пойдет королева, а чижик

Так за ней и летит и к ней садится на плечи.

Видя это, король, иль правильней молвить, изменник,

Тотчас смекнул, в чем дело, и говорит королеве:

«Что это, душенька, возле тебя вертится все чижик?

Я их терпеть не могу, они пищат, как котенки,

Сделай ты одолженье, вели его выгнать в окошко!»

— «Нет, — говорит королева, — я с ним ни за что не…»

— «Ну, так, по крайней мере, вели его ты изжарить.

Пусть мне завтра пораньше его подадут на закуску!»

Страшно сделалось тут королеве, она еще больше

Стала за птичкой смотреть, а тот еще больше сердитый.

Вот пришлось, что соседи войну королю объявили.

Грянули в трубы, забили в щиты, загремели в литавры,

С грозным оружьем к стенам городским подступил неприятель,

Город стал осаждать и стены ломать рычагами.

Вскоре он сделал пролом, и все его воины с криком

Хлынули в город и прямо к дворцу короля побежали.

Входят толпы во дворец, все падают ниц царедворцы.

Просят пощады, кричат, но на них никто и не смотрит,

Ищут все короля и нигде его не находят.

Вот за печку один заглянул, ан глядь! — там, прикрывшись,

Бледный, как тряпка, король сидит и дрожит как осина.

Тотчас схватили его за хохол, тащить его стали,

Но внезапно на них с ужасным визгом и лаем

Бросился старый Полкан, любимый пес королевский.

Смирно лежал он в углу и на все смотрел равнодушно.

Старость давно отняла у Полкана прежнюю ревность,

Но, увидя теперь, что тащат его господина,

Кровь в нем взыграла, он встал, глаза его засверкали,

Хвост закрутился, и он полетел господину на помощь…

Бедный Полкан! Зачем на свою он надеялся силу!

Сильный удар он в грудь получил и мертвый на землю

Грянулся, — тотчас в него перешел трусишка изменник,

Хвост поджал и пустился бежать, бежать без оглядки.

Чижик меж тем сидел на плече у милой хозяйки.

Видя, что мнимый король обратился со страху в Полкана,

В прежнее тело свое он скорей перешел и из птички

Сделался вновь королем. Он первый попавшийся в руки

Меч схватил и громко вскричал: «За мною, ребята!»

Грозно напал на врагов, и враги от него побежали.

Тут, обратившись к народу: «Послушайте, дети, — он молвил, —

Долго монах вас морочил, теперь он достиг наказанья,

Сделался старым он псом, а я королем вашим прежним!»

— «Батюшка! — крикнул народ, — и впрямь ты король наш родимый!»

Все закричали «ура!» и начали гнать супостата.

Вскоре очистился город, король с королевою в церковь

Оба пошли и набожно там помолилися богу.

После ж обедни король богатый дал праздник народу.

Три дни народ веселился. Достаточно ели и пили,

Всяк короля прославлял и желал ему многие лета.

Вихорь-конь

В диком месте в лесу…

Из соломы был низкий построен шалаш.

Частым хворостом вход осторожно покрыт,

Мертвый конь на траве перед входом лежит.

И чтоб гладных волков конь из лесу привлек,

Притаясь в шалаше, ожидает стрелок.

Вот уж месяц с небес на чернеющий лес

Смотрит, длинные тени рисуя древес,

И туман над землей тихо всходит седой,

Под воздушной скрывает он лес пеленой.

Ни куста, ни листа не шатнет ветерок,

В шалаше притаясь, молча смотрит стрелок,

Терпеливо он ждет, месяц тихо плывет,

И как будто бы времени слышен полет.

Чу! Не шорох ли вдруг по кустам пробежал?

Отчего близ коня старый пень задрожал?

Что-то там забелело, туман не туман,

В чаще что-то шумит, будто дальний буран,

И внезапно стрелка странный холод потряс,

В шуме листьев сухих дивный слышит он глас:

«Вихорь-конь мой, вставай, я уж боле не пень,

Вихорь-конь, торопися, Иванов уж день!»

И как озера плеск и как полымя треск,

Между пний и кустов словно угольев блеск,

Что-то ближе спешит, и хрустит, и трещит,

И от тысячи ног вся земля дребезжит.

«Встань, мой конь, я не пень, брось, мой конь, свою лень!

Конь, проворней, проворней, в лесу дребедень!»

Страшен чудный был голос, конь мертвый вскочил,

Кто-то прыг на него, конь копытом забил,

Поднялся на дыбы, задрожал, захрапел

И как вихорь сквозь бор с седоком полетел,

И за ним между пнев, и кустов, и бугров

Полетела, шумя, стая гладных волков.

Долго видел стрелок, как чудесным огнем

Их мелькали глаза в буераке лесном

И как далей и далей в чернеющий лес

Их неистовый бег, углубляясь, исчез.

И опять воцарилась кругом тишина,

Мирно сумрачный лес освещает луна,

Расстилаясь туман над сырою землей,

Под таинственной чащу сокрыл пеленой.

И, о виденном диве мечтая, стрелок

До зари в шалаше просидел, одинок.

И едва на востоке заря занялась,

Слышен топот в лесу, и внимает он глас:

«Конь, недолго уж нам по кустам и буграм

Остается бежать, не догнать нас волкам!»

И как озера плеск и как полымя треск,

Между пнев и кустов, словно угольев блеск,

И шумит, и спешит, и хрустит, и трещит,

И от тысячи ног вся земля дребезжит.

«Конь, не долго бежать, нас волкам не догнать.

Сладко будешь, мой конь, на траве отдыхать!»

И, весь пеной покрыт, конь летит и пыхтит,

И за ним по пятам волчья стая бежит.

Вот на хуторе дальнем петух прокричал,

Вихорь-конь добежал, без дыханья упал,

Седока не видать, унялась дребедень,

И в тумане по-прежнему виден лишь пень.

У стрелка ж голова закружилась, и он

Пал на землю, и слуха и зренья лишен.

И тогда он очнулся, как полдень уж был,

И чернеющий лес он покинуть спешил.

Телескоп

(баллада)

Умен и учен монах Артамон,

И оптик, и физик, и врач он,

Но вот уж три года бежит его сон,

Три года покой им утрачен.

Глаза его впалы, ужасен их вид,

И как-то он странно на братий глядит.

Вот братья по кельям пошли толковать:

«С ума, знать, сошел наш ученый!

Не может он есть, не может он спать,

Всю ночь он стоит пред иконой.

Ужели (господь, отпусти ему грех!)

Он сделаться хочет святее нас всех?»

И вот до игумена толки дошли,

Игумен был строгого нрава:

Отца Гавриила моли не моли, —

Ты грешен, с тобой и расправа!

«Монах, — говорит он, — сейчас мне открой,

Что твой отравляет так долго покой?»

И инок в ответ: «Отец Гавриил,

Твоей покоряюсь я воле.

Три года я страшную тайну хранил,

Нет силы хранить ее доле!

Хоть тяжко мне будет, но так уж и быть,

Я стану открыто при всех говорить.

Я чаю, то знаете все вы, друзья,

Что, сидя один в своей келье,

Давно занимался механикой я

И разные варивал зелья,

Что силою дивных стекол и зеркал

В сосуды я солнца лучи собирал.

К несчастью, я раз, недостойный холоп,

В угодность познаний кумиру,

Затеял составить большой телескоп,

Всему в удивление миру.

Двух братьев себе попросил я помочь,

И стали работать мы целую ночь.

И множество так мы ночей провели,

Вперед подвигалося дело,

Я лил, и точил, и железо пилил,

Работа не шла, а кипела.

Так, махина наша, честнейший отец,

Поспела, но, ах, не на добрый конец.

Чтоб видеть, как силен мой дивный снаряд,

Трубу я направил на гору,

Где башни и стены, белеясь, стоят,

Простому чуть зримые взору.

Обитель святой Анастасии там.

И что же моим показалось очам?

С трудом по утесам крутым на коне

Взбирается витязь усталом,

Он в тяжких доспехах, в железной броне,

Шелом с опущенным забралом,

И, стоя с поникшей главой у ворот,

Отшельница юная витязя ждет.

И зрел я (хоть слышать речей их не мог),

Как обнял свою он подругу,

И ясно мне было, что шепчет упрек

Она запоздалому другу.

Но вместо ответа железным перстом

На наш указал он отшельнице дом.

И кудри вилися его по плечам,

Он поднял забрало стальное,

И ясно узрел я на лбу его шрам,

Добытый средь грозного боя.

Взирая ж на грешницу, думал я, ах,

Зачем я не витязь, а только монах!

В ту пору дни на три с мощами к больным

Ты, честный отец, отлучился,

Отсутствием я ободренный твоим

Во храме три дня не молился,

Но до ночи самой на гору смотрел,

Где с юной отшельницей витязь сидел.

Помощников двух я своих подозвал,

Мы сменивать стали друг друга.

Такого, каким я в то время сгорал,

Не знал никогда я недуга.

Когда ж возвратился ты в наш монастырь,

По-прежнему начал читать я псалтырь.

Но все мне отшельницы чудился лик,

Я чувствовал сердца терзанье,

Товарищей двух ты тогда же расстриг

За малое к службе вниманье,

И я себе той же судьбы ожидал,

Но, знать, я смущенье удачней скрывал.

И вот уж три года, лишь только взойдет

На небо дневное светило,

Из церкви меня к телескопу влечет

Какая-то страшная сила.

Увы, уж ничто не поможет мне ныне,

Одно лишь осталось: спасаться в пустыне».

Так рек Артамон, и торжественно ждет

В молчанье глубоком собранье,

Какому игумен его обречет

В пример для других наказанью.

Но, брови нахмурив, игумен молчит,

Он то на монаха, то в землю глядит.

Вдруг снял он клобук, и рассеченный лоб

Собранью всему показался.

«Хорош твой, монах, — он сказал, — телескоп,

Я в вражии сети попался!

Отныне игуменом будет другой,

Я ж должен в пустыне спасаться с тобой».

Прости

Ты помнишь ли вечер, когда мы с тобой

Шли молча чрез лес одинокой тропой,

И солнышко нам, готовясь уйти,

Сквозь ветви шептало: «Прости, прости!»

Нам весело было, не слышали мы,

Как ветер шумел, предвестник зимы,

Как листья хрустели на нашем пути

И лето шептало: «Прости, прости!»

Зима пролетела, в весенних цветах

Природа, красуясь, пестреет, но, ах,

Далеко, далеко я должен идти,

Подруга, надолго прости, прости!

Ты плачешь? Утешься! Мы встретимся там,

Где радость и счастье готовятся нам,

Судьба нам позволит друг друга найти,

Тогда, когда жизни мы скажем «прости!»

Молитва стрелков

Великий Губертус, могучий стрелок,

К тебе мы прибегнуть дерзнули!

К тебе мы взываем, чтоб нам ты помог

И к цели направил бы пули!

Тебя и отцы призывали и деды,

Губертус, Губертус, податель победы!

Пусть дерзкий безбожник волшебный свинец

В дремучем лесу растопляет,

Ужасен безбожнику будет конец,

Нас счастье его не прельщает:

Он в трепете вечном и в страхе живет,

Покуда час смерти его не пробьет.

Пусть Гакельберг ночью шумит и трубит

И грозно над бором несется,

Охотника доброго он не страшит,

Виновный пред ним лишь трясется,

И слышит, чуть жив, над главою своей

Лай псов, и взыванья, и ржанье коней.

Пусть яростный вепрь иль сердитый медведь

Лихого стрелка одолеет,

Уж если ему суждено умереть,

Он с верой погибнуть умеет.

Чья верой душа в провиденье полна,

Тому не бывает погибель страшна.

Великий Губертус, могучий стрелок,

К тебе мы прибегнуть дерзнули!

К тебе мы взываем, чтоб нам ты помог

И к цели направил бы пули!

Тебя кто забудет на помощь призвать,

Какого успеха тому ожидать!

«Я верю в чистую любовь…»

Я верю в чистую любовь

И в душ соединенье;

И мысли все, и жизнь, и кровь,

И каждой жилки бьенье

Отдам я с радостию той,

Которой образ милый

Меня любовию святой

Исполнит до могилы.

1832

Стихотворные записки, экспромты, надписи на книгах

[Б.М. Маркевичу]

Где нет толку никакого,

Где сумбур и дребедень —

Плюнь, Маркевич, на Буткова

И явись как ясный день!

24 февраля 1859

[М.Н. Лонгинову]

Очень, Лонгинов, мне жаль,

Что нельзя с тобой обедать —

Какова моя печаль,

То тебе нетрудно ведать.

1864

«Аминь, глаголю вам, — в восторге рек Маркевич…»

«Аминь, глаголю вам, — в восторге рек Маркевич,

Когда к Москве-реке, задумчив, шел Катков, —

Се агнца божья зрим!» Но злобный Стасюлевич

Возненавидел вес классических оков

И фарисейски плел, с враждою вечно новой,

Прилегши за кустом, ему венец терновый.

28 декабря 1869

«Под шум балтийских волн Самарина фон Бок…»

Под шум балтийских волн Самарина фон Бок

Разит без умолку. Их битву петь возьмусь ли?

Ко матушке Москве решпект во мне глубок,

Но «Lieber Augustin» ^[28]мои играют гусли,

И, как ни повернусь, везде найду изъян:

Самарин — Муромец, фон Бок же — грубиян.

28 декабря 1869

Элегия

Где Майков, Мей, и Мин, и Марков, и Миняев,

И Фет, что девам люб?

Полонский сладостный, невидящий Ширяев

И грешный Соллогуб?

Передо мной стоят лишь голые березы

И пожелтевший дуб,

Но нет с кем разделить в бору холодном слезы

И насморк дать кому б!

11 января 1870

[М.М. Стасюлевичу]

Скорее на небе луну

Заменит круг презренной …,

Чем я хоть мысленно дерзну

Обидеть «Вестника Европы!»

18 ноября 1873

[В.А. Арцимовичу]

Ты властитель всех сердец,

Нам же дядя и отец!

3 апреля 1875

[А.М. и Н.М. Жемчужниковым]

Милые дети, вас просят обедать.

Дайте посланцу ответ;

Нужен ответ, чтобы повару ведать,

Сколько состряпать котлет.

Неожиданное наказание

Толстый юнкер Арапетов

В этот новый год,

Взявши дюжину браслетов,

К дядюшке несет.

Он к Арапову приходит:

«Дяденька, — браслет!»

Видя бронзу, тот находит,

Что родства-де нет.

Оробел наш Арапетов,

Услыхав ответ:

«Мой племянник лишь Бекетов».

— «Ну так я ваш внук?»

И вся дюжина браслетов

Выпала из рук…

«Внук ты мой? Так как же, сиречь —

Значит, я ваш дед?

Ну так я вас должен высечь

И принять браслет…»

[Н.М. Жемчужникову]

Горька нам, Николай,

Была б твоя утрата,

К обеду приезжай

И привези нам брата.

Отсутствием твоим

Отчасти поражен,

Вчера я был один

Урусовой пленен.

Сам храбрый Бирюлев

И звонкий Опочинин

Явились без штанов,

И вечер был бесчинен…

Прогулка под качелями

Вон тянется вдали колясок полоса,

И из одной из них, свой выставив чубук,

Лакей какой-то… Все мокро, как роса,

И древо мостовой сияет, будто бук.

Люблю я праздников невинное смятенье,

Вид пьяных мужиков мне просто утешенье!

Мне нравился всегда народных игр состав,

Поеду в балаган, поеду — решено!

Гостиных модных мне наскучил уж устав,

Дни юности я в них рассыпал, как пшено!

Переход через Балканские горы

Вершины закутала туч полоса.

Денщик, дай кисет и чубук!

Меня до костей промочила роса,

Здесь сыро — все ольха да бук!

Вот выстрел! — Чу, что там вдали за смятенье?

Врагов ли господь нам послал в утешенье?

Цыганской ли шайки презренный состав

Нам встретить в горах решено?

Что б ни было, вспомним воинский устав,

Рассыпем врагов, как пшено!

«Об этом я терзаюся и плачу…»

Об этом я терзаюся и плачу

Зимой, весною, осенью и летом,

Печаль моя и жалобна и громка,

И скоро я красу свою утрачу,

Глядя порой, как с маленьким лафетом

Невинный твой в траве играет Фомка.

Басня про Ромула и Рема

Реин батюшка проспал,

Он прямая ижица!

Не видал, как генерал ^[29]

С его дочкой лижется ^[30],

Как берет оделаванд

После с перекладины,

Которую Монферранд

Сделал среди впадины.

Прогулка с подругой жизни

Покройся, юная девица,

С тебя покров стыдливый пал,

Закройся, юная девица,

Кратка дней красных вереница,

И ты состаришься, девица,

И твой прийдет девятый вал,

Закройся ж, юная девица,

С тебя покров стыдливый пал.

«Молчите! — Мне не нужен розмарин!..»

1

Молчите! — Мне не нужен розмарин!

Я знаю вас, крамольная палата!

Теперь не вы, а я здесь властелин,

И русских грудь крепчайшие мне латы!

Я презираю вас и ваше злато,

Мне вас милей лабазник бородатый,

Ступайте ж лучше вы в отель «Берлин»,

Да осенит теперь орел крылатый

Гнездо измены, подлости и вин,

Я постелю матрасы, вам без ваты!

2

И впредь, друзья, коль дорог вам живот —

Вы не забудьте, я какой детина!

Я вами поверну, как мышью кот,

Вам не поможет польская вся тина,

Я посажу к вам Федорова сына ^[31],

Вы будете как в хрене осетрина,

В костелах будет греческий кивот,

Вблизи Варшавы желтая есть глина,

Паскевич вам замажет ею рот,

И верьте мне, что это не малина.

3

И на домах я не оставлю кровли,

Скорей с моих вы убирайтесь глаз,

He разобьет молочник медный таз,

Не перегнет соломинка оглобли.

«Не приставай ко мне, Борис Перовский…»

Не приставай ко мне, Борис Перовский,

Ужасны мне любви твоей желанья,

К тебе любовию горит Маланья,

Зачем же к ней, Борис, ты не таковский?

Но ты, как древле старый Березовский,

Одной музыки созидаешь зданья,

Мила тебе котлета лишь баранья,

И лишь калач пленил тебя московский.

Бегство Наполеона из России

Готова ль мне, готова ли карета?

Пешком бежать во Францию боюсь!

Я побежден, но да поглотит Лета

Меня, коль я от робости у …

Хрупка Фортуны ломкая пружина,

Но мне верна французская дружина!

Со мной языков было двадцать восемь,

Морозы их с пожарами сразили,

И так, как сено мы на нивах косим,

Нас косит смерть. Я возвращуся или …

Но нет, давайте мне скорее бриться,

Когда ж обреюсь, буду я молиться!

Почему Александр I отказался от названия Великого

Сенат! Почто меня трактуешь как янтарь?

Как редкое и вкусное варенье?

Сенат! Я не Зевес, я просто бедный царь,

Не я, а Саваоф унял крамол смятенье.

За пользу общую я рад пролить свой сок,

Но мир вам даровал не Александр, а рок.

Хоть долго я, друзья, не скидывал рейтузы,

Хотя среди тревог не спал недели три,

Учтивости своей, друзья, заприте шлюзы

И верьте, что мы все ерши — не осетры!

«Часто от паштета корка…»

Часто от паштета корка

Наш ломает крепкий зуб,

Часто на прохожих зорко

Смотрит старый Соллогуб,

Смотрит зорко он, ей-ей,

Соловей, соловей, быстроногий соловей!

Баллада

Аскольд плывет, свой сняв шелом,

Кругом ладьи разбитой доски —

Уносит ветр его паром,

Луна зашла — брега не плоски!

И видит в тумане, как в рясе чернец,

На брег его молотом манит купец,

А берега скаты не плоски!

«Аскольд, зовет тебя Мальвина…»

Аскольд, зовет тебя Мальв ина ,

Забудь, что ты природный рос ,

Твой щит давно взяла пуч ина ,

Твой замок тернием пор ос .

Не обращай напрасно вз ора

Туда, где юность провод ил ,

Мальвины ты страшись ук ора ,

Страшися ночи мрачных с ил !

[А.П. Бобринскому]

Коллективное

Когда ж окончишь ты нелепый свой устав

По всем его частям, отделам, параграфам?

Два графа здесь сошлись, ты тоже родом граф,

Теперь уж час ночной, и к чаю пора графам.

Когда, скажи ты мне, та выйдет колея,

Где встретятся с тобой забытые друзья,

Когда ж ты явишься к охрипшему соседу

И снова поведешь с ним длинную беседу?

Здесь ждут тебя давно, словам моим поверь,

Для дружбы и стихов приют у нас келейный,

А утомительный твой люд узкоколейный

Без всякой жалости толкай скорее в дверь!

Начало 1870-х

Наброски неосуществленных произведений

«Бегут разорванные тучи…»

Бегут разорванные тучи,

Луна задумчиво плывет,

От моря брызжет дождь летучий,

Шумя несется пароход.

[А там дворец с широкой крышей,

Там истуканов виден ряд,

Стоят, один другого выше,

Вослед печально мне глядят.

Простите вы, картины юга,

Прости, гитар веселый звон,

И песней пламенная вьюга,

И соблазнительный балкон!]

Увижу ль я страны другие,

Простор испаханных степей,

Страны, где волны золотые

Колышет ветер средь полей,

Где ночи зимние так долги

И где весна так молода,

И вниз по матушке по Волге

Идут тяжелые суда?

Увижу ль тройку удалую

Среди степей на всем бегу,

Гремушки, кованую сбрую

И золоченую дугу?

Бегите ж… тучи,

Луна, плыви над бездной вод,

От моря брызжи, дождь летучий,

Лети на север, пароход!

1840-е годы

«Как часто ночью в тишине глубокой…»

Как часто ночью в тишине глубокой

Меня тревожит тот же дивный сон:

В туманной мгле стоит дворец высокий

И длинный ряд дорических колонн;

Средь диких гор от них ложатся тени,

К реке ведут широкие ступени.

И солнце там приветливо не блещет,

Порой сквозь тучи выглянет луна,

О влажный брег порой лениво плещет,

Катяся мимо, сонная волна,

И истуканов рой на плоской крыше

Стоит во тьме, один другого выше.

Туда, туда неведомая сила

Вдоль по реке влечет мою ладью,

К высоким окнам взор мой пригвоздила,

Желаньем грудь наполнила мою.

. . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . .

Я жду тебя. Я жду, чтоб ты склонила

На темный дол свой животворный взгляд,

Тогда взойдет огнистое светило,

В алмазных искрах струи заблестят,

Проснется замок, позлатятся горы

И загремят невидимые хоры.

Я жду, но тщетно грудь моя трепещет,

Лишь сквозь туман виднеется луна,

О влажный берег лишь лениво плещет,

Катяся мимо, сонная волна,

И истуканов рой на плоской крыше

Стоит во тьме, один другого выше.

1840-е годы

Слова для мазурки

Вон на кладбище белеют кресты.

Месяц взирает на них с высоты.

Там дремлют кости вельможного рода,

Рядом с гетманом лежит воевода.

«Скучно, панове, все спать на погосте,

Седлаем коней, едемте в гости!

Вишь, серебром как дорога устлана.

Едем на свадьбу до пана гетмана!»

[Вот пошатнулись кресты и упали,

По полю мертвые вдаль поскакали.]

Там, над Двиною, напротив парома

Светятся окна вельможного дома.

Слышны в нем скрыпки, цимбалы да флейты,

«Ну же, маршалок, докладывал, гей ты!»

В страхе маршалок из рук бросил блюдо:

«Пане вельможный, случилося чудо!

От, далибуг же! До панскои мости

Прямо с кладбища приехали гости!»

«Брешешь ты, бестья, зараз изувечу!»

Встал и, ругаясь, идет к ним навстречу.

. . . . . . . . . . . . . . . . . .похоронный.

Так был наказан гетман коронный.

1840-е годы

«Ты меня поняла не вполне…»

Ты меня поняла не вполне,

И хоть сердце открылось.

. . . . . . . .

О, как хочется мне передать

. . . . . . . .

О, узнай же, как горестен я

. . . . . . . .

Мы друг друга никак не поймем

. . . . . . . .

Никогда мы себя не поймем?

. . . . . . . .

И души увядающий май

Ты пойми иль душой отгадай

. . . . . . . .

О, узнай мое горе, узнай!

И душою меня отгадай.

Лето 1856

«Что за время, что за нравы!..»

Что за время, что за нравы!

Где вы, Генуи сыны!

По руинам Балаклавы

Ходят красные штаны!

Лето 1856

«Как вчера хорош у моря…»

Как вчера хорош у моря

Был наш русский самовар,

Шли мы долго вместе, споря,

Между саклями татар.

Лето 1856

«О, не страшись несбыточной измены…»

О, не страшись несбыточной измены

И не кляни грядущего, мой друг,

Любовь души не знает перемены,

Моя душа любить не будет двух…

. . . . . . . . . .

И если я . . . . .отчизной

. . . . .отдам остаток сил,

Не говори про друга с укоризной:

«Он для другой обетам изменил».

. . . . . . . . . .

Быть может, грусть, страдания и годы

. . . . . . . .вид.

Быть может, вихрь житейской непогоды

Меня с тобой надолго разлучит.

. . . . . . . . . .

. . . . . . . .не прокляну.

Я сквозь земной увижу оболочки

Твоей души бессмертную весну.

Осень 1856

«Закревский так сказал пожарным…»

Закревский так сказал пожарным:

«Пойдем, ребята, напролом!

На крыше, в свете лучезарном,

Я вижу Беринга, сидящего орлом!»

Осень 1856

«Причину моего смятенья и испуга…»

Причину моего смятенья и испуга

Узнать желаешь ты, невинная подруга

Моих девичьих игр; послушай . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . .

Ложились на спину участники их игр,

Ласкаясь, пестрый барс и полосатый тигр

. . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . .с румяными устами.

Лев морщится . . . . .

. . . . . . . . . . . .душистый

Из фиговых ветвей венок широколистый

Мне жрица подала, и [пьяная] тогда,

Волненье подавив последнего стыда

И взор отворотив . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . .

И трепетной рукой касаясь пьедестала,

Могучую красу я бога увенчала.

Осень 1856

«И на крыльце по вечерам…»

И на крыльце по вечерам,

Внимая тихим разговорам,

Лягушек слушать дружный гам,

Вдали звенящий слитым хором.

1857 (?)

«Друзья, вы совершенно правы…»

Друзья, вы совершенно правы,

Сойтися трудно вам со мной,

Я чту отеческие нравы,

Я патриот, друзья, квасной!

На Русь взирая русским оком,

А не насквозь ей чуждых присм,

Храню в сознании глубоком

Я свой квасной патриотисм.

Вы высшим преданы заботам,

Меня, который не за вас,

Квасным зовете патриотом,

Пусть будет так и в добрый час!

Хоть вам со мной стезя иная,

Но лишь одно замечу я:

Меня отсталым называя,

Вы ошибаетесь, друзья!

Нет, я не враг всего, что ново,

Я также с веком шел вперед.

Блюсти законов Годунова

Квасной не хочет патриот.

Конца семейного разрыва,

Слиянья всех в один народ,

Всего, что в жизни русской живо,

Квасной хотел бы патриот.

* * *

Уж так и быть, признаюсь в этом,

Я патриот, друзья, квасной:

Моя душа летит приветом

Навстречу вьюге снеговой.

Люблю я тройку удалую

И свист саней на всем бегу,

Гремушки, кованую сбрую

И золоченую дугу.

Люблю тот край, где зимы долги,

Но где весна так молода,

Где вниз по матушке по Волге

Идут бурлацкие суда.

Люблю пустынные дубравы,

Колоколов призывный гул

И нашей песни величавой

Тоску, свободу и разгул.

Она, как Волга, отражает

Родные степи и леса,

Стесненья мелкого не знает,

Длинна, как девичья коса.

Как синий вал, звучит глубоко,

Как белый лебедь, хороша,

И с ней уносится далеко

Моя славянская душа.

Люблю Москву, наш гор[од] ц[арский],

Люблю наш Киев, столь[ный] гр[ад],

Кафта[н] . . . . .боярский

. . . . . . . . . .

Я, признаюсь, беды не вижу

Ни от усов, ни от бород.

Одно лишь зло я ненавижу, —

Квасной, квасной я патриот!

Идя вперед родной дорогой,

Вперед идти жел[аю] всем,

Служу цар[ю] . . . . .

. . . . . . . . . .

Иным вы преданы заботам.

Того, кто к родине влеком,

Квасным зовете патриотом,

Движенья всякого врагом.

Нет, он не враг всего, что ново,

Он вместе с веком шел вперед,

Блюсти законов Годунова

Квасной не хочет патриот.

Нет, он успеха не поносит

И, честью русской дорожа,

O возвращении не просит

Ни языков, ни правежа.

Исполнен к подлости враждою,

Не хочет царск[их] он шутов,

Ни, нам завещанных ордою,

Застенков, пыток и кнутов.

В заблудш[ем] видя человека,

Не хочет он теперь опять

Казнить тюрьмой Максима Грека,

Костры скуфьями раздувать.

Но к братьям он горит любовью,

Он полн к насилию вражды,

Грустит о том, что русской кровью

Жиреют немцы и жиды.

Да, он грустит во дни невзгоды,

Родному голосу внемля,

Что на два разные народа

Распалась русская земля.

Конца семейного разрыва,

Слиянья всех в один народ,

Всего, что в жизни русской живо,

Квасной хотел бы патриот.

1857–1858 (?)

«Святой отец, постой: тебе утру я нос…»

Барон

Святой отец, постой: тебе утру я нос,

Хотя б меня за то сослали и в Милос.

Папа

Не хочешь ли, барон, ты выпрыгнуть в оконце?

Пожалуй, подостлать велю тебе суконце!

Барон

Не прыгну ни за что! Не прыгну за мильон!

Папа

(в сторону)

Мне кажется, меня в досаду вводит он!

Барон

(в сторону)

Придет пора — и он, не знающий, что брак,

Румянцем от стыда покроется, как рак!

(Уходит.)

1866

«В дни златые вашего царенья…»

В дни златые вашего царенья,

В дни, когда любящею рукой

Вы вели младые поколенья,

О созданья юности мирской,

Как иначе все тогда являлось.

. . . . . . . . . .

И твои цветами, о Киприда,

Украшались алтари.

. . . . . . . . . .

Гелиос в величии спокойном

Колесницей правил золотой.

. . . . . . . . . .

Благородил вымыслом природу,

Прижимал к груди ее поэт,

И во всем . . . . .народу

Божества являлся след!

Октябрь 1867

«Желтобрюхого Гаврила…»

Желтобрюхого Гаврила

Обливали молоком,

А Маланья говорила:

«Он мне вовсе незнаком!»

9 декабря 1868

«О, будь же мене голосист…»

О, будь же мене голосист,

Но боле сам с собой согласен…

. . . . . . . . . . . . . . .

Стяжал себе двойной венец:

Литературный и цензурный.

Декабрь 1868

«Ища в мужчине идеала…»

Ища в мужчине идеала,

Но стыд храня,

Пиявка доктору сказала:

«Люби меня!..»

1868 (?)

«То древний лес. Дуб мощный своенравно…»

То древний лес. Дуб мощный своенравно

Над суком сук кривит в кудрях ветвей;

Клен, сока полн, восходит к небу плавно

И, чист, играет ношею своей.

15 декабря 1869

«Теперь в глуши полей, поклонник мирных граций…»

Теперь в глуши полей, поклонник мирных граций,

В деревне дедовской под тению акаций,

От шума удален, он любит в летний зной

Вкушать наедине прохладу и покой,

Степенных классиков все боле любит чтенье

И дружеских бесед умеренные пренья,

Прогулки к мельнице иль к полному гумну,

Блеяние стадов, лесную тишину,

Сокровища своей картинной галереи

И мудрой роскоши полезные затеи,

И . . . . . . . . . . . .

И . . . . . . . . . . . .

[А осенью глухой, усевшись у камина,

Велит себе принесть он дедовские вина,

И старый эскулап, друг дома и знаток,

Бутылки пыльной с ним оценивает ток.]

[Блажен . . . . . . . .

Кто, просвещением себя не охладив,

Умел остепенить страстей своих порыв

И кто от оргии неистовой и шумной

Мог впору отойти, достойный и разумный.

Кто, верен и душе, и светлому уму,

Идет, не торопясь, к закату своему.]

Блажен, кто с оргии, неистовой и шумной,

Уходит впору прочь, достойный и разумный,

Кто, мужеством врагов упорных победив,

Умеет торжества удерживать порыв.

Блажен, кто каждый час готов к судьбы ударам,

Кто в суете пустой не тратит силы даром,

Кто, верный до конца спокойному уму,

Идет, не торопясь, к закату своему.

. . . . . . . . . . . .

Так в цирке правящий квадригою возница,

Соперников в пыли оставя за собой,

Умеривает бег звенящей колесницы

И вожжи коротит искусною рукой.

И кони мощные, прощаяся с ареной,

Обходят вкруг нее, слегка покрыты пеной.

Конец 1860-х годов

«Честь вашего я круга…»

Честь вашего я круга,

Друзья, высоко чту,

Но надо знать друг друга,

Игра начистоту!

Пора нам объясниться —

Вам пригожусь ли я?

Не будем же чиниться,

Вот исповедь моя!

. . . . . . . . . .

И всякого, кто плачет,

Утешить я бы рад —

Но это ведь не значит,

Чтоб был я демократ!

. . . . . . . . . .

Во всем же прочем, братцы,

На четверть иль на треть,

Быть может, мы сойдемся,

Лишь надо посмотреть!

. . . . . . . . . .

Чтобы в суде был прав

Лишь тот, чьи руки черны,

Чьи ж белы — виноват,

Нет, нет, слуга покорный!

Нет, я не демократ!

. . . . . . . . . .

Чтоб вместо твердых правил

В суде на мненья шло?

Чтобы землею правил

Не разум, а число?

. . . . . . . . . .

Чтоб каждой пьяной роже

Я стал считаться брат?

Нет, нет, избави боже!

Нет, я не демократ!

. . . . . . . . . .

Барон остзейский ближе,

Чем русский казнокрад.

. . . . . . . . . .

Vox populi — vox Dei! ^[32]

Зипун — гражданства знак.

Да сгинут все злодеи,

Что носят черный фрак!

. . . . . . . . . .

Не филантроп я тоже

. . . . . . . . . .

И каждый гражданин

Имел чтоб позволенье

Быть на руку нечист?

Нет, нет, мое почтенье!

Нет, я не коммунист!

. . . . . . . . . .

Чтоб всем в свои карманы

Дал руки запускать?

Сентябрь 1870

«Но были для девы другие отрады…»

Но были для девы другие отрады,

Шептали о боге ей ночь и луна,

Лавровые рощи цветущей Эллады,

Залива изгибы и звезд мириады;

И в юном восторге познала она,

Молитвой паря в необъятном просторе,

Бездонной любови безбрежное море.

«Улыбка кроткая, в движенье каждом тихость…»

Улыбка кроткая, в движенье каждом тихость,

Застенчивость в делах, а в помышленьях лихость,

Стремленье тайное к заоблачной отчизне,

Грусть безотчетная по неземной отчизне,

Меж тем уступчивость вседневной грубой жизни,

И мягкая коса, и стан изящно-гибкий,

И грусть/смерть, застенчиво прикрытая улыбкой,

Порой восторженный/встревоженный, порой убитый взор,

И в сердце над собой всегдашний приговор.

Немецкие и французские стихотворения

«C'est donc vous, monsieur Veillot…»

C'est donc vous, monsieur Veillot

(Honni soit qui mal y pense),

Qui remettez en maillot

Du pays l'intelligence?

C'est donc vous, l'austère chef

De l'index et de poste,

Que monsieur de Timacheff

Pour notre bien nous aposte?

Vous qui fouillez les boyaux

De noire correspondance,

Laissez moi, monsieur Veillot,

Vous tirer ma révérence î

l'instar des fabliaux,

Je finis comm' je commence,

Serviteur, monsieur Veillot,

Saluez bien son exellence!

13 декабря 1868 г.

Итак, это вы, господин Велио (позор тому, кто дурно об этом подумает), опять спеленали мысль всей страны?

Итак, это вас, суровый командир списков запрещенных книг и почты, подослал нам на благо господин Тимашев?

Вы, роющийся в наших письмах, позвольте мне, господин Велио, распрощаться с вами.

Наподобие фаблио, я кончаю, как начал: слуга покорный, господин Велио, кланяйтесь его превосходительству!^[33]

<К.К. Павловой> («Hart wie Caesar, hoch und hehr…»)

Hart wie Cäsar, hoch und hehr,

  Unterjocht Ulrici,

Könntest sagen just wie der:

  Veni, vidi, vici!

Denn dein Kranz ist ewig grün,

  Wenn davon auch leiden

Der Herr Doktor Gustav Kühn'

  Und Professor Schieiden.

Wer ist sonst in Pillnitz noch

  Tauglich zum Verführen?

Spann' auch diesen in dein Joch,

  Laß' dich zieh'n von vieren!

Peitschenknall und Schellenklang,

  Wie sie nie erschollen —

Und man hört die Elb' entlang

  Die Quadriga rollen!

1(13) сентября 1869 г.

Ты, покорившая Ульрицн, непреклонная, важная и величественная, как Цезарь, могла бы воскликнуть вслед за ним: Veni, vidi, vici.

Ибо венец твой вечно зелен, хотя от этого и страдают господин доктор Густав Кюн и профессор Шлейден.

Кого еще стоило бы обольстить в Пильнице? Запряги и того тоже, и пусть они потащат тебя вчетвером!

Щелкает бич, звенят бубенцы, как никогда прежде, слышно — это квадрига катится вдоль Эльбы.

«Stolz schreiten einher die Preussen…»

Stolz schreiten einher die Preußen,

Zu sehen ist's eine Lust:

Von hinten die Nacken gleißen,

Von vorn sind sie lauter Brust,

Und alle sind Kallipygen,

Es steht im Wackeln des Fetts

Geschrieben mit deutlichen Zügen:

Sadova und Königingrätz!

Sie schreiben uns vor ihren Kodex

Und ändern die deutsche Geschicht'!

Und jeder preußische Podex

Sich hält für ein Gesicht.

Сентябрь 1869 г.

Гордо шествуют пруссаки. Одно удовольствие смотреть на них: сзади сверкают затылки, впереди — сплошная грудь.

Все они — Каллипиги, и в их подрагивающий жир ясно вписано: Садова и Кенигингрец.

Они предписывают нам свой кодекс, они творят немецкую историю! И каждая прусская задница считает себя лицом!

«Wie du auch dein Leben lenkst…»

Wie du auch dein Leben lenkst,

  Stets dich selbst gewahre:

Was du fühlst und was du denkst,

  Ist allein das Wahre;

Und vor allem dieses merk':

  Du wirst Herr der Erde.

Und die Schöpfung wird dein Werk,

  Wenn du sagest: Werde!

Осень 1869 г.

Как бы ты ни строил свою жизнь, не забывай о самом себе: истинно только то, что ты чувствуешь и что ты думаешь.

Но прежде всего помни: ты будешь хозяином земли и творение станет созданием твоих рук если ты скажешь: «Да будь!»

<К.К. Павловой> («Was soil ich Ihnen nun sagen…»)

Was soll ich Ihnen nun sagen?

Mit dieser verfluchten Pflicht

Mag ich mich noch so viel plagen,

Ich taug' zu der Wirtschaft nicht!

Ich fühl' mich darin nicht zu Hause,

Und all' meine Müh' ist nichts nutz,

Ich wasche, und reibe, und lause,

Es bleibt der selbe Schmutz.

Wie anders sieht es im Lande

Des Schwärmens und Dichtens aus!

Da bring' ich doch was zustande,

Darin bin ich zu Haus'!

Es zucken vor mir, im Dunkeln,

Der Vorwelt Lichter hell,

Die goldenen iKjonen funkeln,

Das Meer schäumt Well' auf Well',

Die Schiffe der Normänner kommen,

Gerufen ins Russenland,

Willkommen, ihr Freunde, Willkommen

Seid uns gegrüsst am Strand'!

Ich höre die Becher klingen,

Ich höre der Harfen Klang,

Ein fröhliches Lachen und Singen,

Es wird mir ums Herz so bang,

Umsonst, daß ich es verberge,

Ich fühle weiß selbst nicht was —

Das Haar steigt mir zu Berge,

Die Augen werden mir naß.

26 декабря 1869 г.

Что же мне Вам сказать? Эти проклятые обязанности еще долго будут терзать, и сколько бы я ни жаловался, я не гожусь для хозяйства

Здесь я — не мастер, и все мои старания — бесполезны, я стираю, чищу, ловлю вшей, но грязь остается прежняя

Как все по-другому в стране мечты и поэзии! Там я могу что-то сделать, там я — мастер!

Передо мною в темноте мерцают огни древности, сверкают золотые короны и пенится волна за волной.

Приплывают корабли варягов, призванные в русскую землю. Добро пожаловать, друзья, добро пожаловать! Приветствую вас на нашем берегу!

Я слышу звон бокалов, я слышу звуки арф, веселый смех и пенье, но страх сжимает мое сердце.

Напрасно пытаюсь я это скрыть — я сам не знаю, что я чувствую, — волосы встают дыбом, глаза становятся влажными…

<К.К. Павловой> («Ich, der ich die Insel Rügen…»)

Ich, der ich die Insel Rügen

Neuerdings vor Ihnen sang,

Hab' die Damen zu betrügen

Mir erlaubt mein Lebelang.

Wenn Sie darauf reflektieren,

In der Ordnung finden Sie's,

Daß die Stadt auf allen vieren

Diesen Morgen ich verließ.

Ich gesteh' es nur befangen

Nur errötend mach ich's kund,

Und die Ohren lass' ich hangen,

Miserabel wie ein Hund;

Denn in meinen Eingeweiden,

Doktor Seegen zum Gewinn,

Regen sich die alten Leiden

Und nach Karlsbad muß ich hin.

Da zur Hebung meines Sprossen

Ich Sie nun zu Hülfe rief,

Was zusammen wir beschlossen,

Ich bewahr's im Herzen tief;

Und ich weiß es, wir verrichten's,

Denn wir sind ja beide reich,

Sie, die Hefe meines Dichtens,

Ich, des Dichtens Sauerteig!

Р. S. Für Amalie einen Taler

Schließ ich hier ergebenst ein;

Als mein dankend Abschied strahl' er

Ihr für alle Müh' und Pein.

3(15) августа 1870 г.

Я — кто еще недавно воспевал перед Вами остров Рюген позволял себе на протяжении всей моей жизни обманывать дам.

Если Вы над этим задумаетесь, то поймете, почему мне пришлось на четвереньках покинуть город этим утром.

Краснея и смущаясь, я признаюсь Вам в этом, и уши у меня жалко, по-собачьи свисают.

Ибо в моих внутренностях, к выгоде доктора Зегена, дают о себе знать старые болезни, и мне необходимо двинуться в Карлсбад.

А так как я призвал Вас на помощь, дабы благословить мое детище, то я сохраню в глубине моего сердца наши с Вами совместные решения.

И, я знаю, мы их выполним, ибо мы оба богаты: ведь Вы — дрожжи моей поэзии, а я — ее закваска.

Р. S. Я почтительно прилагаю талер для Амалии. Пусть он просияет ей прощальной благодарностью за все ее старания и муки.

<К К. Павловой> («Nun bin ich hier angekommen…»)

Nun bin ich hier angekommen,

Es ist ein hübscher Ort,

Doch was ich mir unternommen,

Es spukt mir im Kopfe fort.

Ich habe die Überzeugung

(Die haben Sie auch fürwahr!),

Daß bei der bekannten Zeugung

Apollo zugegen war.

Das Ding, dem wir das Leben

Und den poetischen Hauch

Im keuschen Beiwohnen gegeben,

Wird nimmermehr ein Schlauch.

Bei allen Himmeln und Erden,

Bei aller Fern' und Näh

Ein Wechselbalg v ird es nicht werden,

Per Jovem, oh ne, oh ne!

Vor kurzem begegnet' ich Laube,

Den Fedor besah er bei Licht

Und meinte, die Bühne erlaube

Ein solches Thema nicht.

Er meinte, die deutsche Bühne,

Sie wolle nur stammfeste Leut',

Dabei eine hübsche Sühne

Und Liebe, ihr zum Geleit.

Der Fedor sei eine Verneinung

Im Herrschen gar nicht gewandt;

Ich teilte sogleich seine Meinung

Und drückte ihm die Hand.

Den falschen Demetrius hätt' er

Ganz glücklich zu Ende gebracht;

Ich sagte: Ei, Donnerwetter!

Und wünschte ihm gute Nacht,

Und dachte mit Dankbarkeit seiner,

Wie er bestrafte die List,

Denn zweifeln wird mehr keiner,

Daß falsch der Demetrius ist.

5(17) августа 1870 г.

Наконец я прибыл сюда. Это красивое место. Но то, что я задумал, продолжает меня сводить с ума.

Я убежден (как наверняка и Вы тоже), что Аполлон присутствовал при известном зачатии.

Вещь, которой мы дали жизнь и в которую вдохнули поэзию во время целомудренного зачатия, никогда не будет бессодержательной.

Призываю в свидетели небо и землю, даль и близь — выродком она никогда не станет. Клянусь Юпитером, о нет, о нет!

Недавно я встретил Лаубе, он посмотрел при свете на Федора и сказал, что эта тема не годится для сцены.

Он считает, что немецкой сцене подходят только твердые люди, причем им должно сопутствовать красивое покаяние, сопровождаемое любовью.

Федор же — это отрицание, он не способен к власти. Я тотчас же согласился с его мнением и пожал ему руку.

Он сказал мне, что благополучно довел до конца Лжедмитрия. Я же воскликнул: «Черт подери!» — и пожелал ему спокойной ночи.

Я подумал о нем с благодарностью, о том, как он наказал хитрость, ибо уж никто больше не усумнится, что Димитрий-самозванец.

<К К. Павловой> («Die allerliebsten Zeilen…»)

Die allerliebsten Zeilen

Vom 20ten August

(Die nicht sich mühten zu eilen)

Erhalt' ich mit Freuden just.

Empfangen Sie dagegen,

Zur Antwort und zum Dank,

Die Sprüche wahr und verwegen,

Die ich aus dem Sprudel trank:

Kraftsprüche

1

Die ehelichen Bande

Sind ganz in der Natur;

Die Hirten auf dem Lande

Seh'n sie öfters auf der Flur.

2

Das Geld nützt jedem Stande,

Und wenn man keines hat,

So fühlt man's auf dem Lande,

Sowohl wie in der Stadt.

3

Das schöne Geschlecht zuweilen

Benimmt sich tapfer und kühn;

Wenn wir auf der Wiese weilen,

So seh'n wir 's unter den Küh'n.

4

Laßt uns ihr Beispiel nützen,

Wir tun ja nicht zu viel,

Indem wir laufen und schwitzen,

Wenn unsre Ehr' im Spiel.

5

Es sagten einst die Griechen

Dem Xerxes rund heraus:

«Die Nas' ist da zum Riechen,

So geh' und riech' zu Haus!»

6

Drauf aber sagte Xerxes:

«Ich wette was ich hab',

Tut ihr auch euer Ärgstes,

Ich geb' euch doch eine Schlapp!»

7

Da wurde gleich geschlagen

Die Schlacht von Salamis,

Worauf mit Unbehagen

Er Griechenland verließ.

8

Laßt uns sein Beispiel nützen,

Daß es zur Vorsicht ruft:

Will man im Ernste sitzen,

Man setze sich nicht auf Luft.

9

Ich aber wahrlich lügte,

Wenn ich nicht sagte Sie,

Dies alles sein die Früchte

Der Brunnenphantasie.

10

Die Hunde sind verwegen,

Dabei auch etwas dumm,

Sie laufen in dem Regen

Mit nassem Pelz herum.

11

Die Katzen sein gescheiter,

Sie sitzen heim gemach,

Und erst wenn das Wetter heiter,

Da steigen sie aufs Dach.

12

Laßt uns ihr Beispiel nützen,

Und wenn es regnet drein,

Nicht gehen in die Pfützen,

Zu Hause bleiben fein.

13

Ich aber war' ein Halunke,

Gestund' ich Ihnen nicht,

Daß in dem Sprudeltrunke

Entstanden diese Gedicht'.

14

Man muß die Weisen loben,

Die heilig es geschwor'n,

Das Unten wäre nicht oben,

Das Hinten wäre nicht vorn,

15

Laßt uns ihr Beispiel nützen,

Nicht setzen auf unsern Kopf,

Statt würdiger Hüte und Mützen,

Den so unwürdigen Topf!

16

Doch war' ich ein Lump, meine Gnäd'ge,

Wenn ich zu sagen vermied',

Daß ich meines Grams mich entled'ge,

Indem ich schreibe dies Lied.

17

Es war einmal ein Kapauner,

Der freit' eine Henn' im Land;

Die aber sagte: «Du, Gauner,

Es ist mir alles bekannt!»

18

Laßt uns dieses Beispiel nützen,

Nicht sein wie 's Federvieh —

Und nun bin ich auf den Spitzen

Der Brunnenphilosophie.

19

Gewiß, es war kein Geringes

So hoch zu steigen hinauf;

Von hier nur abwärts ging' es,

Drum hemm' ich meinen Lauf;

20

Doch will ich sogleich verrecken

Und heißen ein totes Rind,

Wenn nicht mir selber zum Schrecken,

Die Verse entstanden sind.

11 (23) августа 1870 г.

Я только что получил Ваши милейшие строки от 20-го августа, которые не слишком торопились с прибытием.

В свою очередь, примите в ответ и в знак благодарности правдивые и дерзкие изречения, которые я пил из источника.

Крепкие изречения

1. Супружеские узы свойственны самой природе. Это нередко наблюдают пастухи в деревне на пастбищах.

2. Деньги служат на пользу любому сословию, и когда их нет — это одинаково ощущается как в деревне, так и в городе.

3. Прекрасный пол ведет себя временами храбро и отважно. Мы это можем наблюдать на лугах у коров.

4. Пусть их пример пойдет нам на пользу, мы ведь не слишком много делаем, когда потеем и бегаем, когда на карту поставлена наша честь.

5. Однажды греки откровенно сказали Ксерксу: «Нос существует для того, чтобы нюхать. Пойди-ка понюхай у себя дома!»

6. На что Ксеркс возразил: «Держу пари на все, что имею, что я разобью вас во что бы то ни стало!»

7. И тут же разыгралась битва при Саламине, после которой он с неудовольствием покинул Грецию.

8. Пусть нам пойдет на пользу его пример и призовет нас к осторожности. Когда всерьез собираешься сесть, не садись на воздух.

9. Но я бы солгал Вам, если бы умолчал, что все это — плоды курортной фантазии.

10. Собаки — отважны, хотя при этом и несколько глупы, они бегают под дождем с мокрой шерстью.

11. Кошки, те — разумнее, они спокойно сидят дома, и лишь когда проясняется погода, они забираются на крыши.

12. Воспользуемся их примером и не будем в дождь ходить по луясам, а лучше останемся дома.

13. Но я стал бы негодяем, когда бы скрыл от Вас, что стихотворение это возникло при поглощении минеральной воды.

14. Надо восхвалять мудрых, свято поклявшихся в том, что низ — не наверху и что зад — пе спереди.

15. Пусть их пример пойдет нам на пользу, дабы мы не надевали на паши головы вместо почтенных Шляп и шапок столь непочтенные горшки.

16 Но я был бы прохвостом, сударыня, если бы умолчал о том, что я избавляюсь от страданий, пока сочиняю Вам эту песню.

17. Жил когда-то каплун, который посватался к курице. Она же сказала ему: «Плут, мне все известно».

18. Пусть этот пример пойдет нам на пользу, дабы мы не подражали домашней птице. Вот тут-то я и достиг высот курортной философии.

19. Конечно, не малого труда стойло так высоко забраться. Отсюда путь ведет только вниз, поэтому я буду спускаться осторожно.

20. Но пусть я сдохну, пусть меня назовут дохлой скотиной, если все эти стихи не возникли к моему собственному ужасу.

Einfache Geschichte

Es liebt' eine junge Wanze

Einst einen kraftlosen Wanz,

Da lud er sie ein zum Tanze,

Schenkt ihr einen Jungfernkranz.

Drauf Hessen sich beide trauen

Am Sonntag, just um zehn,

Von Pastor Moritz in Planen

'S war eklig anzusehn.

Der Wanz frohlockte, doch weinte

Ein bißchen die junge Braut,

Und die gesammte Gemeinde

Vor Rührung schluchzte laut.

Herr Moritz hielt eine Predigt,

Und sagt' es sei evident,

Daß wenn man die Steuer erledigt,

Man sich auch verheiraten könnt!

Drauf war nun nichts einzuwenden,

Man grüßte das Ehepaar

Und kratzte sich  Rücken und Lenden

Da groß ihre Sippschaft war.

Sie gingen von Plauen nach

Döbeln Und mieteten fröhlich hier

Mit ganz passabelen Möbeln

Ein hübsches Sommerquartier.

So kamen die beiden Wanzen

An ihren Lebensziel

Und lebten glücklich im Ganzen

Und zeugten der Kinder viel.

Aus dieser schlichten Geschichte

Will ich aber ziehen den Schluß:

Die Herzen nach dem Gesichte

Man niemals beurteilen muß.

Wie eklig die Wanzen auch waren,

Einander gefielen sie doch.

Und schwer ist's die Lieb' zu bewahren,

Wenn man gespannt ins Joch.

Oh wenn diese beiden Insekten

Mit ihrem Beispiel so neu

Auch in den Menschen erweckten

Die eingeschlafene Treu'!

Doch da es einmal geschrieben,

So mag es auch halten stand!

Und so ist es nun geblieben

Zu meiner Reu' und Schand'!

Nun lassen wir aber das Alte,

Geschehen ist leider geschehen!

Wer kann eine Felsenspalte

Mit Zwirn zusammennäh'n?

Sie sehen, aus Bergen und Höhlen

Ich mir meine Beispiele nehm' —

Doch will auch was erzählen,

Wenn's Ihnen nur genehm,

Август 1870 г.

Простая история

Однажды молодая клопиха полюбила немощного клопа. Он пригласил ее к танцу и подарил ей девичий венок.

Вскоре они обвенчались, в воскресенье ровно в десять. Их обвенчал пастор Мориц в Плауене. Тошно было на все это смотреть.

Клоп ликовал, но юная невеста всплакнула, и все собравшиеся громко и растроганно всхлипывали.

Господин Мориц произнес проповедь. Он сказал, что совершенно очевидно, что после уплаты налогов можно вступать в брак,

На это нечего было возразить. Все поздравляли супружескую чету, почесывая спины и бедра, — так велика была их родня.

Они отправились из Плауена в Дебельн и на радостях сняли себе летнюю квартиру с вполне сносной мебелью.

Так оба клопа достигли своих жизненных целей и жили, в общем, счастливо, и произвели на свет множество детей.

Из этой простой истории я хочу сделать следующий вывод: нельзя судить о сердцах по лицам.

Как ни противны были клопы, ведь нравились же они друг другу. Но любовь трудно сохранить под ярмом.

О, если бы эти двое насекомых и их пример могли бы и в человеке пробудить заснувшую верность!

Но раз уж это написано, пусть так и будет. Оно так и осталось, к моему стыду и раскаянию.

Но не будем поминать старого. Что было, то — было. Кто может нитками зашить расщелину в скале?

Вы видите, я черпаю свои примеры из гор и ущелий — но не хочется Вам рассказывать, если только это Вам приятно.

<К.К. Павловой> («Wohlan, es sei! Es lieg' in Banden…»)

Wohlan, es sei! Es lieg' in Banden

Von dieser Zeit der freche Spott,

Der aus dem Schmerze mir entstanden,

Pa meine reinen Bilder schwanden

Und mir entfloh der helle Gott.

Die Wolkenschaar, die immer trüber

Den heitern Himmel mir umzog,

Ich weiß es wohl, sie zieht vorüber,

Wohlan, es sei! So ist's mir lieber!

Und wenn die Sonne strahlet hoch,

Nicht mehr dem Witze kann ich fröhnen,

Der wie Zikadenschwirren schallt;

Aufs neue huldigend dem Schönen,

Nur ihm zu Ehren laß' ich tönen

Des Liedes heilige Gewalt!

Сентябрь 1870 г.

Да будет так! Пусть с этого времени лежит в оковах дерзкая насмешка, выросшая из моих страданий, пока чистые образы и светлый бог покидали меня.

Вереница облаков, все больше затягивавшая ясное небо, я знаю — она пройдет мимо. Пусть будет так! Мне так милее!

И когда солнце вновь засияет, я не смогу больше отпускать шутки, звенящие, как цикады; и я снова буду воспевать прекрасное, и только в его честь зазвучит святая сила песни!

<К.К. Павловой> («Behüte mich Gott, oh Dichterin…»)

Behüte mich Gott, oh Dichterin,

  Daß ich was dein Geist dir geboten,

Was dein Aug' hat erschauet in Form oder Sinn,

  Antaste mit meinen Pfoten!

Nein, nicht mein Eigentum ist es mehr!

  Die Landschaft, die umgewandte,

Die, verklärt, sich spiegelt im blauen Meer,

  Wie soll sie gehören dem Lande?

Das Schwere des Landes berühret sie nicht,

  Sie lebt ihr eigenes Leben,

Sie lebt und atmet im Zauberlicht,

  Das ihr dein Spiegel gegeben!

24 июля (5 августа) 1871 г.

Упаси меня, господь, о поэтесса, прикасаться своими лапами к тому, что тебе открыл твой ум, что узрел твои взгляд в форме или сущности!

Нет, это теперь уже не моя собственность! Как может принадлежать стране ландшафт, который — уже преображенный и проясненный — отражается в голубом море?

Земное его не касается, он живет собственной жизнью, он живет и дышит в волшебном свете, который ему подарило твое зеркало!

Der Zehnte Mann

Ballade

Der Kaiser Barbarossa,

Auf Deutsch, der Rote Bart,

Sitzt, grollend, hoch zu Rosse,

Belagert eine Wart'.

Er spricht: «Wenn nicht erlangei

Die Wart' ich morgen kann,

Bei Gott! ich lasse hangen

Darin den zehnten Mann!»

Da senket sich die Brücke,

Es tritt ein Mann heran:

«Auf mich, Herr Kaiser, blicke,

Ich bin der zehnte Mann!

Wir schlagen dein Verlangen

Rund ab, samt deiner Frist,

Doch kannst mich lassen hangen

Wenn so dein Wille ist!»

Ob dieser Heldenworte

Der Kaiser schaut verdutzt;

Zieht ab von jenem Orte,

Wo man so kühn ihm trutzt.

Er sagt: «Bei meiner Ehre!

Ich hier nicht bleiben kann,

Gerühret hat zu sehre

Mich dieser zehnte Mann!

Man mach' ihn ohne Säumen

Im Heer zum Korporal!

Ein Pferd soll man ihm zäumen

Und satteln allzumal!

Er soll daraufer sitzen,

Und halten meine Fahn!

Und reiten an der Spitzen

Des Heers mit mir voran!»

Das Pferd es wird bereitet,

Der Kaiser loberan

Voran dem Heere reitet

Mit ihm der zehnte Mann;

Kund wird die große Mähre

Im ganzen deutschen Bahn,

Und jeder ruft: «Oh, wäre

Ich auch der zehnte Mann!»

5 (17) августа 1871 г.

Десятый муж

Баллада

Император Барбаросса, по-немецки — Рыжая Борода, сидел гневный, верхом на коне, осаждая крепость.

Он сказал: «Если до завтра я не захвачу этой башни, то, клянусь богом, я повешу в ней каждого десятого воина!»

И вот опускается мост, и по нему выходит к императору человек: «Посмотри на меня, государь император, я — десятый!

Мы решительно отвергаем твое требование вместе с твоим сроком, но можешь приказать меня повесить, если на то твоя воля!»

Эти смелые слова озадачили императора. Он покинул край, где встретил такой смелый отпор.

Он сказал: «Клянусь честью! Я не могу оставаться здесь! Слишком уж растрогал меня этот десятый!

Пусть немедля его произведут в капралы! Пусть немедленно взнуздают и оседлают ему коня!

Пусть он сядет верхом на коня с моим знаменем в руках! Пусть он скачет впереди моего войска рядом со мной!»

Ему подводят коня, и император скачет впереди войска, а рядом с ним — десятый!

Это великое предание разнеслось по всей немецкой земле, и каждый восклицал: «О, был бы и я десятый!»

Philosophische Frage

Um einander hier zu lieben,

Haben wir nur zwei Geschlechter;

Doch wenn ihrer wären sieben —

War' es besser oder schlechter?

Nämlich, wenn, ein Kind zu machen,

Sieben müßten sich vereinen,

Wäre dies ein Stoff zum Lachen

Oder wohl ein Stoff zum Weinen?

Unbestreitig, war' es beides,

Ja, so denk' ich heutzutage;

Sonsten tat ich mir ein Leides

Beim Ergrübein dieser Frage.

Denn ich dachte an die Ehen,

An den Zuspruch all' der Eltern;

Ist doch heute oft aus Zween

Dieser schwer herauszukeltern!

Freilich, lehrt man vom Katheder,

Daß die Hindernisse würzig —

Doch wenn sieben hätte jeder,

War' der Eltern neunundvierzig!

Neunundvierzig Hindernisse,

Eine einz'ge Eh' zu schließen!

Eine meistens Ungewisse!

Ja, es war' zum Sicherschießen!

Ja, die schlechteste der Welten

Wär's für jene armen Seelen,

Denn, wenn sich auch sechse stellten,

Könnt' die siebente doch fehlen!

Sechse gingen dann beisammen,

Um die siebente zu finden,

Um zu löschen ihre Flammen

Und die Ehe zu verkünden.

Welcher Anblick! Nein, dem Himmel,

Mit emporgehob'nen Händen,

Dank' ich, daß im Weltgetümmel

Er's bei zweien ließ bewenden!

Философский вопрос

Чтобы любить друг друга, у нас имеются только два пола. Но если бы их было семь — стало бы лучше или хуже?

Если бы, например, для того, чтобы произвести на свет ребенка, понадобился бы союз семерых — стало бы это причиной для смеха или слез?

Несомненно, и то и другое; да, так я думаю сегодня, иначе бы я покончил с собой, задумавшись над этим вопросом.

Ведь я думал обо всех этих родителях, чье согласие необходимо при вступлении в брак. Ведь даже сегодня, когда их только двое, его так трудно добиться!

Конечно, с кафедр нас поучают, что препятствия приятны. Но если бы у каждого было по семь родителей, то в общей сложности их было бы сорок девять.

Сорок девять препятствий — для заключения одного-единственного брака, да еще не очень надежного! Да, от этого действительно впору было бы застрелиться!

Да! Он стал бы худшим из миров для этих бедных душ! Ведь, собрав шестерых, можно было бы так и не сыскать седьмую.

Тогда бы все шестеро отправились на поиски седьмой, чтобы погасить свое пламя и объявить о браке.

Ужасный вид! Нет, я, протянув к небу руки, благодарю его за то, что оно в этом мировом хаосе ограничилось двумя.

Der Heilige Anton Von Novgorod

1

Zu Novgorod, im Kloster,

Bei frühem Glockenton,

Steht auf von seinem Lager

Der heilige Mönch Anton.

2

Und wie er greift zum Becken,

Um sich zu waschen rein,

Da sitzet auf dem Rande

Ein kleines Teufelein.

3

«Ei, schönen guten Morgen,

Du heiliger Mönch Anton!

Was hast denn du geträumet?

Erzähle mir doch davon!

4

Denn diese Nacht, im Schlafe,

Sprachst viel von schönen Fraun;

Ich hört's und dachte bei mir:

Es war' ihm zu helfen, traun!»

5

Dem Heiligen graut es ein wenig,

Jedoch er wanket nicht,

Er legt drei Finger zusammen,

Bekreuzet den kleinen Wicht.

6

Der purzelt sofort in den Becken

Und ruft mit jammerndem Ton:

«Zu Hülfe mir! Ich ertrinke!

Zu Hülfe, oh Mönch Anton!»

7

Der Heil'gt — pricht aber:

«Herre! Bist wohl ein Kuppler gar?

Wart, daß ich dir versperre

Den Ausgang auf immerdar!»

8

Er spricht's und bekreuzet und segnet

Den Becken die Läng' und die Que:

Der kleine Gott sei bei-uns

Drin keuchet und pustet sehr,

9

Und winselt: «Ich tu' es nie wieder!

Nur diesmal gib mir Pardon!

Will dir in allem gehorchen,

Du heiliger Mönch Anton!

10

Bis heute war ich katholisch,

Doch geh' ich, bei meiner Treu!

Zur griechischen 'Kirche über

So du mich lassest frei!»

ll

Da lacht der Heil'ge: «Wir wissen,

Der Teufel bekehrt sich gar bald,

Doch wollen wir deinem Gewissen

Antuen keine Gewalt!

12

Du magst katholisch bleiben,

Sollst aber sofort indeß

Auf deinem Rücken mich tragen

Nach Kiew, zur frühen Mess'!

13

Da will ich beten und hören

Die heiligen Litanein,

Um Mittag aber schon wieder

Zurücke nach Hause sein!

14

Nun sattle dich selbst und zäume,

Und mach dich zum stattlichen Tier,

Daß ich den Dienst nicht versäume

Zu Mittag im Kloster hier!»

15

Da wird aus dem kleinen Teufel

Auf einmal ein schwarzer Bock,

Der Heil'ge darauf sich setzet,

Schürzt auf seinen langen Rock,

16

Und fort nun fliegen beide;

Dem heiligen Mönch Anton

Vergehet beinahe der Atem,

So eilig geht es davon.

17

Sie fahren im Flug über Wälder,

Und Wiesen, und Feld, und Morast,

Und Bäche, und Flüsse, und Seen,

Und Dörfer, und Städte in Hast.

18

Wie eine Windsbraut gehet

Der Ritt auf luftiger Bahn,

Des Heiligen Mantel wehet

Wie eine schwarze Fahn'!

19

Und wie über Kursk sie fliegen,

Fürst Wsewolod jagt derweil,

Und sieht den Bock in den Lüften,

Und schießt nach ihm einen Pfeil.

20

Der Pfeil fährt dem Bock durch die Lenden.

Der blocket, schlägt aus, und gellt,

Der Mönch mit beiden Händen

Sich fest an den Hörnern hält.

21

Bald sehen sie Kiew vom Weiten,

Den schönen Sophia-Dom;

Die heiligen Glocken läuten,

Es glänzet der Dnieperstrom;

22

Da sind sie in kurzer Weile

Am Eingang der Kirche schon;

Es steiget vom Bocke herunter

Der heilige Mönch Anton.

23

«Ich geh' nun zur frühen Messen

lit allen den Pilgern fromm,

Du kannst hier grasen indessen,

Bis ich zurücke komm!»

24

Und wie er die Messe gehöret,

Tritt er aus der Kirchentür,

Es springt ihm freudig entgegen

Das arme höllische Tier.

25

Es hatt' ihm geschienen so lange

Das Warten in Not und Pein,

Es war ihm so weh und so bange,

Zu hören die Litanein;

26

Und konnte auch gar nicht grasen,

Und still nicht stehen, traun!

Es brannt' ihm der heilige Rasen

Wie Glut die trippelnden Klau'n,

27

Nun schwinget sich ihm auf den

Rücken Aufs neue der heilige Mann,

Und beide entschwinden den

Blicken Im sausenden Orkan.

28

Und wiederum über die Wälder,

Und Stadt', und Wies', und Morast,

Wie eine Windsbraut sie fliegen

Gen Novgorod in Hast.

29

Sie hören die Adler kreischen,

Sie hören heulen die Wolf;

Und wie ans Kloster sie kommen,

Da schlägt es eben zwölf.

30

Aufs neue herunter steiget

Vom Bocke der heilige Anton,

Der Bock aber sagt: «Nun, Heiliger!

Was willst du mir geben zum Lohn?

31

Ich hatte bei der Promnade

Mit dir meine liebe Not!»

Und rollet dabei zwei Augen,

Wie glühende Kohlen rot.

32

Der Heilige sagt: «Dich lohnen

War' sündlich, bei meiner Ehr'!

Du hast ja die schönsten Paar Augen,

Sag' Lieber, was willst du noch mehr?

33

Die Freiheit, die dir ich versprochen,

'Kannst immerhin nehmen mit Dank!»

Da schwillt der Bock wie ein Bofist

Und plazt mit Schwefelgestank,

34

Der Heil'ge doch tritt in die Kirche,

Wo alle die Brüder schon steh'n,

Und betet ganz ruhig mit ihnen,

Als wäre ihm gar nichts gescheh'n,

35

Daß aber so alles gewesen,

Wie euch ich berichtet davon,

Könnt selber wahrhaftig ihr lesen

Im Kloster des heil'gen Anton.

Август 1871 г.

Святой Антон Новгородский

1. В Новгороде, в монастыре рано утром при колокольном звоне подымается с ложа святой монах Антон.

2. Когда он взял таз, чтобы как следует умыться, он увидел, что на краю таза сидит маленький чертик.

3. «С добрым утром, святой монах Антон! Что тебе снилось? Расскажи-ка мне!

4. Ведь этой ночью, во сне, ты много говорил о красивых женщинах, я это слышал и думал про себя: надо бы, право, помочь ему!»

5. Святому стало немного не по себе, но он, не раздумывая, сложил пальцы и перекрестил маленького негодяя.

6. Тот кувырком полетел в таз и закричал жалобным голосом: «На помощь ко мне! Я тону! Спаси меня, о монах Антон!»

7. Святой отвечал ему: «Ты не сводник ли, господин? Погоди-ка, я тебе навсегда отрежу все выходы отсюда!»

8. Он говорил, а сам крестил и благословлял таз вдоль и поперек, а маленький чертенок кряхтел, и пыхтел, и скулил:

9. «Я больше никогда не буду! Прости меня только на этот раз! Я тебя во всем буду слушаться, святой монах Антон!

10. Я до сегодняшнего дня был католиком, но клянусь тебе честью, если ты меня отпустишь на волю, я стану православным!»

11. В ответ святой рассмеялся: «Мы знаем, что очень легко обратить черта, но мы не хотим насиловать твоей совести!

12. Можешь оставаться католиком, но немедля отвези меня за это на спине в Киев к заутрене!

13. Там я хочу помолиться и послушать святую литию, но к обеду мне надо вернуться домой!

14. Оседлай и взнуздай себя сам, стань сильным животным, чтобы я не опоздал к обедне в монастырь».

15. И вот маленький черт внезапно превратился в черного козла. Святой сел на него верхом, подобрал полы своей рясы.

16. И они полетели. У святого монаха Антона захватило дыхание — с такой скоростью они неслись.

17. Они летели очень быстро над лесами, лугами, полями, болотами, ручьями, реками, озерами, деревнями, городами.

18. Ураганом неслись они по воздуху, и ряса святого развевалась, как черный флаг.

19. Когда они пролетали над Курском, внизу под ними охотился князь Всеволод. Он увидел на небе козла и выстрелил в него из лука.

20. Стрела попала ему в бок. Козел стал брыкаться, лягаться, кричать, а монах обеими руками уцепился за рога.

21. Вскоре они увидели вдалеке Киев и прекрасный Софийский собор. Зазвенели святые колокола, засверкала река Днепр.

22. Вскоре они подлетели ко входу в церковь. Святой монах Антон слез с козла.

23. «Я пойду к заутрене со всеми богомольцами, а ты пока пощипай здесь травку!»

24. Когда он прослушал службу и вышел из дверей церкви, ему навстречу радостно прискакал бедный чертенок.

25. Ему казалось таким долгим это мучительное ожидание. Так тяжко и так страшно было ему слушать эту литию.

26. Он даже не мог щипать траву и спокойно стоять. Святая трава обжигала ему дрожащие лапы.

27. Но вот святой вновь взобрался на его спину, и оба помчались по воздуху свистящим ураганом.

28. И вновь над лесами, городами, лугами и болотами они бурей понеслись к Новгороду.

29. Они слышали крики орлов, вой волков, и когда они подлетели к монастырю, как раз пробило двенадцать.

30. Снова святой Антон слезает с козла. А козел ему говорит: «Ну, святой, что ты мне дашь в награду?

81. Эта прогулка досталась мне тяжело». И он вращал глазами, красными, как горящие угли.

32. Святой говорит: «Клянусь честью, наградить тебя было бы грешно. У тебя такие прекрасные глаза, чего же тебе еще нужно?

33. Но свободу, которую я тебе обещал, можешь все же принять от меня с благодарностью!» И вот козел надулся и лопнул, как дождевой гриб, завоняв серой.

34 Святой же вступил в церковь, где уже все братья были в сборе, и спокойно стал молиться вместе с ними как ни в чем не бывало.

35. В том, что все происходило именно так, как я вам об этом поведал, вы можете убедиться, прочитав об этом в монастыре святого Антона.