ОТ ГОСУДАРСТВЕННОЙ РЕДАКЦИОННОЙ КОМИССИИ.

Приступая к изданию собрания сочинений Л. Н. Толстого, Советское правительство признало необходимым обеспечить совершенно полное и объективное издание этих сочинений, поручив непосредственную работу по редактированию тому другу покойного писателя, которого он сам выбрал для этой цели и который привлек к сотрудничеству с собой наиболее подходящие для этого дела научные силы. Государство считало себя, тем не менее, обязанным установить контроль, направленный именно к сохранению такой полноты и объективности.

Государственная редакционная комиссия не имеет ни намерения ни полномочия что-нибудь скрывать или сокращать в наследстве Толстого.

Естественно, однако, что могут встретиться обстоятельства, препятствующие опубликованию тех или других документов, касающихся еще живых людей, или другие обстоятельства, заставляющие задуматься о включении в полное собрание сочинений какого-нибудь слова или фразы.

Редакция не может не иметь права делать такого рода пропуски. Однако, все такие случаи будут внимательнейшим образом рассматриваться Государственной редакционной комиссией, чтобы путем этих пропусков или каких-нибудь замещений, комментариев и т. д., быть может, невольно для самой редакции, не произошло упрощения многогранной природы Л. Н. Толстого и тенденциозного включения его в какие-нибудь суженные рамки.

Наблюдая за всем ходом издания и содействуя ему, Государственная редакционная комиссия именно в вышеуказанном духе понимает свои функции.

ОТ ГЛАВНОГО РЕДАКТОРА.

Лев Николаевич Толстой лично просил меня пересмотреть после его смерти оставшиеся неизданными его рукописи и напечатать, как он выразился, «то, что этого заслуживает». Это же самое желание он затем подтвердил письменно в своем завещательном распоряжении от 31 июля 1910 г., прибавив некоторые указания относительно того, как он хотел бы, чтобы издавались его посмертные писания. В настоящем издании все эти его желания в точности соблюдены.

Лев Николаевич никак не предполагал, что будет опубликовано все, что он когда-либо написал. А между тем, благодаря установившемуся обычаю по отношению к умершим писателям, нам в настоящем издании приходится именно в таком полном виде воспроизводить решительно все, написанное Толстым.

Нельзя, конечно, отрицать того, что такое совершенно полное издание писаний автора имеет свои положительные стороны. Помимо того, что при этом устраняется возможность сколько-нибудь одностороннего выбора материала редакторами, — интересующиеся последовательным ходом внутреннего развития писателя получают, таким образом, возможность проследить это развитие с самых ранних лет не только по законченным литературным произведениям автора, но и по его частным письмам, дневникам, черновым наброскам, записям всякого рода и т. п. Но вместе с тем весь этот, оставшийся после Толстого, богатый и разнообразный материал местами содержит в себе идейные противоречия, вполне понятные при непрерывном развитии сознания Льва Николаевича на протяжении его долголетней жизни. В молодости он естественно придерживался обычного мировоззрения людей его круга. Поэтому в его писаниях первого периода можно найти не мало мыслей, несогласных с его позднейшими взглядами (как напр., проекты изменения государственных законов, рассуждения узко патриотические, религиозные мысли, близкие к учению церкви, и пр.). Но уже в этих его писаниях даже первого периода, особенно в дневниках, видны зачатки того мировоззрения, которое он с окончательной ясностью и полнотой выражал после внутреннего переворота в своей жизни. А потому для составления себе верного представления о жизнепонимании Толстого в том виде, в каком оно сложилось, как результат его напряженной работы мысли и долгого жизненного опыта, необходимо помнить, что ко многому, высказанному им в первоначальный период своей писательской деятельности, он впоследствии относился отрицательно. Оговорка эта тем более необходима, что редакция настоящего издания, строго придерживаясь принципа полной объективности, не снабжает текст никакими примечаниями с разъяснением подобных идейных противоречий.

Одна из характерных особенностей нашего издания заключается в том, что оно пользуется всеми сохранившимися после Толстого его черновиками. Лев Николаевич имел обыкновение много раз исправлять, переделывать и обрабатывать свои писания. Эти черновые тексты заключают в себе изменения самого разнообразного рода, начиная от исключения или включения целых более или менее крупных отрывков и кончая обычными стилистическими исправлениями. Он иногда выключал некоторые части написанного им, находя, что места эти слишком перегружают данное произведение, хотя вместе с тем и дорожил изложенными в них мыслями. В последний период он в этих случаях отмечал особым значком эти изъятые места для иного их использования. Иногда он вычеркивал целые отрывки, просто будучи ими недоволен и не желая их появления в печати. Что касается исправлений им своего изложения, то они также бывали самого различного характера: иногда совсем несущественные, не имеющие никакого интереса для читателя, иногда же, наоборот, представляющие несомненный интерес. При этом значительная часть таких поправок просто преследует цель бо́льшей полноты, или, напротив того, сжатости изложения — возможно бо́льшей его ясности и силы. Но встречаются также и такие поправки, которые имеют целью изменить в том или другом отношении характер высказанного, напр., смягчить прорвавшийся слишком резкий или недобрый тон, умерить слишком крайнее утверждение, воздержаться от преждевременного оформления мысли, недостаточно еще назревшей, и т. п.

По отношению к этой массе сохранившихся черновых, задача нашей редакции крайне ответственна. Печатать всё целиком нет никакой ни возможности, ни надобности, так как это только увеличило бы в несколько раз объем издания, включив в него подавляющее количество более или менее повторного материала, не представляющего ни малейшего интереса и только обременяющего внимание читателя. Однако, необходимо было извлечь из этого громадного собрания черновых то крайне интересное и ценное, что́ в нем схоронено. Для осуществления этого редакция поставила себе целью, не обременяя содержания томов никому ненужным черновым материалом, вместе с тем не упускать ничего такого, что представляет интерес с какой-либо стороны и притом — интерес не только положительный, но и отрицательный. Так напр., в наших выдержках из черновиков мы смело воспроизводим такие вычеркнутые места, которые Лев Николаевич собственноручно исключил несомненно потому, что, перечитав их, сам не мог одобрить их содержания. Поступаем мы так потому, что именно подобные места представляют особенный интерес при изучении писательских приемов всякого автора, а в особенности обладающего такой исключительной способностью самокритики, как Толстой. При этом, приводя эти вычеркнутые места в приложениях к соответствующим произведениям, мы не позволяем себе никакого субъективного выбора; но воспроизводим их совершенно независимо от характера их идейного содержания.

Такова, в общем, была наша задача. Насколько успешно нам удалось ее осуществить, всегда возможно проверить по подлинникам самих черновиков, хранящихся в музейных архивах.

Другою особенностью нашего издания является то, что оно выпускается в свет при точном и полном соблюдении своеобразного предсмертного завещательного указания Л. Н. Толстого о том, как он желал, чтобы издавались его писания. А именно — с обозначением на каждом выходящем томе, что перепечатка его разрешается безвозмездно. Другими словами, с появлением в печати каждого тома настоящего издания, он освобождается от государственной монополии, становится всеобщим достоянием, и по отношению к его содержанию отпадают всякие ограничительные права собственности. Так что впредь всё содержание этого издания может перепечатываться и на русском языке и в переводах без получения на то особых разрешений от каких-либо «литературных собственников» произведений Толстого.

Для того, чтобы это освобождение от литературной собственности могло распространяться на всё содержание издания, включая не только написанное Толстым, но и редакторами, они, со своей стороны, также отказались, для всех последующих воспроизведений этого издания, от прав собственности на свою работу, т. е. на свои примечания, объяснительные статьи и пр.

Толстой — первый в мире выдающийся писатель, применивший отрицание собственности к своим литературным трудам. Явление это имеет выдающееся общественное значение, как один из признаков приближения новых отношений между людьми, основанных на взаимной солидарности и отсутствии всяких личных привилегий. Таким образом, настоящее издание полного собрания его произведений, помимо своего «юбилейного» значения, носит также и характер как бы международного памятника Льву Толстому в идейном отношении.

В. Чертков.

ОТ РЕДАКТОРСКОГО КОМИТЕТА

В ознаменование столетия со дня рождения Льва Николаевича Толстого 10 сентября 1928 г. выпускается настоящее юбилейное издание первого полного собрания его произведений.

Подготовительные работы к осуществлению такого издания были начаты Владимиром Григорьевичем Чертковым еще с середины 80-х годов прошлого столетия, когда он поставил своей задачей собирание, хранение, систематизацию и изучение всех рукописей Толстого. В 1897 г. высланный из России Чертков основал в Англии издательство «Свободное слово», которое выпустило почти все произведения Толстого, в то время запрещенные в России. После кончины Л. Н. Толстого, под редакцией Черткова, вышли три тома «Посмертных художественных произведений» Толстого (в издании А. Л. Толстой) и два тома его дневников. Что касается огромного рукописного материала, относящегося ко второму периоду творчества Толстого (1880—1910 гг.), переданного Толстым Черткову, то в 1913 г. Чертков все эти рукописи передал на хранение в Рукописное отделение Академии наук, откуда они были затем переведены в Государственный Толстовский музей в Москве.

Другое большое собрание рукописей Л. Н. Толстого, которым владела С. А. Толстая, было передано ею сначала в Исторический, а затем в бывший Румянцовский музей и стало доступно для исследования с конца 1917 г. Для изучения и подготовки к печати этого материала, относящегося преимущественно к первому периоду творчества Л. Н. Толстого (до 1880 года), А. Л. Толстой было тогда же основано «Кооперативное товарищество по изучению и распространению произведений Л. H. Толстого» под ее председательством.

За время работы «Кооперативного товарищества» членами его был подготовлен к печати ряд произведений Л. Н. Толстого первого периода. Со своей стороны В. Г. Чертков с группой своих сотрудников продолжал изучение и подготовку к печати произведений Л. Н. Толстого второго периода.

Работа обеих редакций была объединена организованным В. Г. Чертковым, под его председательством, Редакторским комитетом; в дальнейшем, с ликвидацией «Кооперативного товарищества», вся редакторская работа по изданию сосредоточилась исключительно в главной Редакции Юбилейного издания сочинений Л. Н. Толстого.

Редакторская работа под наблюдением Комитета производится на основе изучения рукописного материала, заключающегося как в двух указанных основных рукописных фондах — Государственном Толстовском музее и в архиве Л. Толстого, хранящемся в Библиотеке Союза ССР имени Ленина — так и в других хранилищах: в Библиотеке Союза ССР имени Ленина (кроме архива Л. Толстого), Публичной библиотеке РСФСР имени Салтыкова-Щедрина, Институте новой литературы и Государственном историческом музее. Пользуясь богатыми первоисточниками, юбилейное издание стремится в наибольшей мере соблюсти два условия: полноту и точность воспроизведения текста. Оба эти условия не могли быть выполнены в достаточной степени в прежних изданиях Л. Н. Толстого, как по цензурным требованиям того времени, так и по ряду других причин.

С 1864 по 1880 г. Л. Н. Толстой сам принимал ближайшее участие в издании своих сочинений, включая в них лишь вполне законченные художественные произведения и педагогические статьи. С 1885 г. — собрания сочинений Л. Н. Толстого выпускались его женой, С. А. Толстой, но все эти издания, включая и посмертное издание 1911 г., разумеется, были далеко не полными, так как в них не могли войти произведения Л. Н. Толстого, запрещенные в России, а также его дневники, огромное большинство писем, варианты и черновые его произведения. То же следует сказать и об остальных изданиях сочинений Л. Н. Толстого: т-ва Сытина, под ред. П. И. Бирюкова, т-ва «Просвещение», под ред. А. М. Хирьякова, выпускаемое Госиздатом в качестве приложения к журналу «Огонек» 12-томное собрание художественных произведений Л. Н. Толстого и Ленинградское 15-томное издание Госиздата.

Все эти издания, не являясь полными собраниями произведений Л. Н. Толстого, в отношении точности воспроизведения текста оставляли желать очень многого, так как сверки текста с первоначальными текстами и с рукописями автора не производилось.

Настоящее юбилейное издание впервые дает полный, критически выверенный текст всех писаний Л. Н. Толстого, начиная с юношеских его произведений и кончая философскими статьями и дневниковыми записями последних лет его жизни.

Помимо общеизвестного текста его произведений, в издание входит богатый, впервые публикуемый материал, содержащий в себе отдельные произведения, наброски, отрывки, а также варианты и откинутые автором сцены к уже изданным произведениям. Изучение первоисточников дало этот исключительный по богатству и художественной ценности материал: оно открыло неизвестный до настоящего времени юношеский период творчества Толстого, предшествующий «Детству»; полосу его драматического творчества 1850—1860 гг. (семь произведений, из них одна большая, вполне законченная комедия), статьи и заметки Севастопольского периода, несколько «начал» романа из эпохи Петра I, начальные работы по нескольким другим историческим замыслам и мн. другое; дневники и записные книжки, охватывающие собой всю жизнь Толстого, с юношеских лет до последних дней, и представляющие неоценимый источник для уяснения его личности и творчества. Помимо этого обширного материала в настоящее издание войдет вся переписка Л. Н. Толстого, включающая свыше 7000 его писем к разным лицам по самым разнообразным вопросам, на разных европейских языках.

Соответственно этому материалу, всё издание, заключающее в себе до 95 томов, распадается на три основных группы или серии:

1) Произведения, как художественные, так и теоретические (педагогические, философско-религиозные, публицистические и сборники мыслей);

2) Дневники и записные книжки;

3) Письма.

Писания первой группы, произведения, составят первую серию в сорок пять томов (в среднем по 30—35 печатных листов том). В эти томы входят, во-первых, окончательные редакции произведений, в основу текста которых кладутся подлинные рукописи автора и наиболее авторитетные прижизненные издания произведений, печатавшихся или самим Толстым или по его поручению; во-вторых, кроме этого окончательного текста, печатаются, представляющие особый интерес, текстуальные отличия (варианты) предшествовавших ему публикаций; в-третьих, печатаются неизданные произведения, неоконченные или окончательно не отделанные; в-четвертых, — черновые (в огромном большинстве остающиеся до сих пор неопубликованными) варианты, представляющие интерес в художественном, биографическом или историческом отношениях.

Все произведения сопровождаются комментариями редакторов, в которых даются сведения о рукописях и краткая история творческой работы и печатания данного произведения. В комментариях к теоретическим произведениям, кроме этого, даются примечания биографического, исторического и т. п. характера.

Вторая серия, содержащая дневники и записные книжки с 1847 по 1910 г., составит тринадцать томов (в среднем от 30 до 40 печатных листов том), заключающих в себе до 200 печатных листов авторского текста, из которого до сих пор напечатано лишь около 17 печатных листов дневников. Что касается записных книжек, то текст ни одной из них не был до сих пор напечатан.

Писания третьей серии — письма — составят тридцать один том (в среднем по 35—40 печатных листов том), из которых до двух третей печатаются впервые.

К дневникам и письмам дается исчерпывающий информационный комментарий.

Указатели (произведений по алфавиту, произведений хронологически, писем по адресатам и общий ко всем томам собственных имен, а также тематический) составят четыре последних тома издания.

Все даты по 31 октября 1917 г. приводятся по старому стилю; новый стиль в каждом случае оговаривается, за исключением дат номеров заграничных изданий. С января 1918 г. даты только нового стиля.

Географические названия показываются применительно к эпохе писания Толстым его произведений.

Все томы снабжены иллюстрациями (в количестве до 400); сюда войдут: портреты Толстого, виды местностей и домов, где он жил, снимки с его рукописей, снимки с обложек изданий, представляющих библиографический интерес, и пр.; географические карты (Кавказа, Севастополя, Тульской и Орловской губ. и др.) и генеалогические таблицы.

В редактировании текстов Толстого принимают участие: С. Д. Балухатый, П. И. Бирюков, С. М. Бонди, П. В. Булычев, В. А. Верховская, Г. А. Волков, И. И. Горбунов-Посадов, Л. П. Гроссман, А. Е. Грузинский, Н. К. Гудзий, Л. Я. Гуревич, Н. Н. Гусев, В. А. Жданов, С. В. Короленко, Н. М. Мендельсон, Е. В. Молоствова, М. В. Муратов, А. И. Никифоров, В. О. Нилендер, А. С. Петровский, Н. К. Пиксанов, П. С. Попов, Н. С. Родионов, В. Ф. Саводник, П. Н. Сакулин, В. С. Спиридонов, В. И. Срезневский, М. А. Цявловский, В. Г. Чертков, К. С. Шохор-Троцкий, Б. М. Эйхенбаум, Б. М. Энгельгардт и др.

ДЕТСТВО

ЮНОШЕСКИЕ ОПЫТЫ

ПРЕДИСЛОВИЕ К ПЕРВОМУ ТОМУ.

Первую часть настоящего тома составляют тексты «Детства». Сюда входят, во-первых, окончательная (четвертая) редакция «Детства», печатаемая нами по изданию 1856 года; во-вторых, первая редакция романа «Четыре эпохи развития», из которого вышли «Детство», «Отрочество» и «Юность», впервые появляющаяся в печати, и, в-третьих, отрывки из второй и третьей редакций «Детства», в большей своей части также впервые публикуемые.

Вторая часть тома состоит из неизданных произведений, впервые печатающихся с подлинных рукописей. Сюда входит все, написанное Толстым до «Детства».

Этот материал вполне характеризуется заголовком Юношеские опыты. Действительно, это — или буквально первые «пробы пера» или, во всяком случае, разнородные упражнения, на которых пробуждающееся дарование проходило первую литературную школу, отражая в этих опытах серьезные умственные запросы (отрывки философского характера) и часто художественные стремления и литературные влияния (Стерн).

А. Е. Грузинский.

РЕДАКЦИОННЫЕ ПОЯСНЕНИЯ.

Тексты произведений, печатавшихся при жизни Л. Н. Толстого, печатаются по новой орфографии, но с воспроизведением больших букв во всех, без каких-либо исключений, случаях, когда в воспроизводимом тексте Толстого стоит большая буква, и с воспроизведением начертаний до-Гротовской орфографии в тех случаях, когда эти начертания отражают произношение Толстого и лиц его круга (цаловать, скрыпеть).

При воспроизведении текстов, не печатавшихся при жизни Л. Н. Толстого (произведения, окончательно не отделанные, неоконченные, только начатые и черновые тексты), соблюдаются следующие правила:

Текст воспроизводится с соблюдением всех особенностей правописания, которое не унифицируется, т. е. в случаях различного написания одного и того же слова все эти различия воспроизводятся («этаго» и «этого», «тетенька» и «тетинька»). Слова, не написанные явно по рассеянности, дополняются в прямых скобках.

В местоимении «что» над «о» ставится знак ударения в тех случаях, когда без этого было бы затруднено понимание. Это «ударение» не оговаривается в сноске.

Ударения (в «что» и других словах), поставленные самим Толстым, воспроизводятся и это оговаривается в сноске.

На месте слов, не допустимых в печати, ставится в двойных прямых скобках цифра, обозначающая число невоспроизводящихся слов: [[1]].

Неполно написанные конечные буквы (как напр., крючок вниз, вместо конечного «ъ» или конечных букв «ся» в глагольных формах) воспроизводятся полностью без каких-либо обозначений и оговорок.

Условные сокращения (т. н. «абревиатуры») типа «кый», вместо «который», и слова, написанные неполностью, воспроизводятся полностью, причем дополняемые буквы ставятся в прямых скобках: «к[отор]ый», «т[акъ] к[акъ]» лишь в тех случаях, когда редактор сомневается в чтении.

Слитное написание слов, объясняемое лишь тем, что слова для экономии времени и сил писались без отрыва пера от бумаги, не воспроизводится.

Описки (пропуски букв, перестановки букв, замены одной буквы другой) не воспроизводятся и не оговариваются в сносках, кроме тех случаев, когда редактор сомневается, является ли данное написание опиской.

Слова, написанные явно по рассеянности дважды, воспроизводятся один раз, но это оговаривается в сноске.

После слов, в чтении которых редактор сомневается, ставится знак вопроса в прямых скобках: [?]

На месте не поддающихся прочтению слов ставится: [ 1 неразобр. ] или: [ 2 неразобр.], где цифры обозначают количество неразобранных слов.

Из зачеркнутого в рукописи воспроизводится (в сноске) лишь то, что редактор признает важным в том или другом отношении.

Незачеркнутое явно по рассеянности (или зачеркнутое сухим пером) рассматривается как зачеркнутое и не оговаривается.

Более или менее значительные по размерам места (абзац или несколько абзацев, глава или главы), перечеркнутые одной чертой или двумя чертами крест-на-крест и т. п., воспроизводятся не в сноске и ставятся в ломаных < > скобках, но в отдельных случаях допускается воспроизведение и зачеркнутых слов в ломаных < > скобках в тексте, а не в сноске.

Написанное Толстым в скобках воспроизводится в круглых скобках. Подчеркнутое воспроизводится курсивом. Дважды подчеркнутое — курсивом с оговоркой в сноске.

В отношении пунктуации: 1) воспроизводятся все точки, знаки восклицательные и вопросительные, тире, двоеточия и многоточия (кроме случаев явно ошибочного написания); 2) из запятых воспроизводятся лишь поставленные согласно с общепринятой пунктуацией; 3) ставятся все знаки в тех местах, где они отсутствуют с точки зрения общепринятой пунктуации, причем отсутствующие тире, двоеточия, кавычки и точки ставятся в самых редких случаях.

При воспроизведении «многоточий» Толстого ставится столько же точек, сколько стоит у Толстого.

Воспроизводятся все абзацы. Делаются отсутствующие в диалогах абзацы без оговорки в сноске, а в других, самых редких случаях — с оговоркой в сноске: Абзац редактора.

Примечания и переводы иностранных слов и выражений, принадлежащие Толстому и печатаемые в сносках (внизу страницы), печатаются (петитом) без скобок.

Переводы иностранных слов и выражений, принадлежащие редактору, печатаются в прямых [ ] скобках.

Обозначения *, **, ***, **** в оглавлении томов, на шмуцтитулах и в тексте, как при названиях произведений, так и при номерах вариантов, означают: * — что печатается впервые, ** — что напечатано после смерти Л. Толстого, *** — что не вошло ни в одно из собраний сочинений Толстого и **** — что печаталось со значительными сокращениями и искажениями текста.

ДЕТСТВО

ГЛАВА I.

УЧИТЕЛЬ КАРЛ ИВАНЫЧ.

12-го августа 18.... ровно в третий день после дня моего рождения, в который мне минуло десять лет и в который я получил такие чудесные подарки, в 7 часов утра Карл Иваныч разбудил меня, ударив над самой моей головой хлопушкой — из сахарной бумаги на палке — по мухе. Он сделал это так неловко, что задел образок моего ангела, висевший на дубовой спинке кровати, и что убитая муха упала мне прямо на голову. Я высунул нос из-под одеяла, остановил рукою образок, который продолжал качаться, скинул убитую муху на пол и, хотя заспанными, но сердитыми глазами окинул Карла Иваныча. Он же, в пестром ваточном халате, подпоясанном поясом из той же материи, в красной вязаной ермолке с кисточкой и в мягких козловых сапогах, продолжал ходить около стен, прицеливаться и хлопать.

«Положим — думал я — я маленький, но зачем он тревожит меня? Отчего он не бьет мух около володиной постели? вон их сколько! Нет, Володя старше меня; а я меньше всех: оттого он меня и мучит. Только о том и думает всю жизнь — прошептал я — как бы мне делать неприятности. Он очень хорошо видит, что разбудил и испугал меня, но выказывает, как будто не замечает.... противный человек! И халат, и шапочка, и кисточка — какие противные!».

В то время, как я таким образом мысленно выражал свою досаду на Карла Иваныча, он подошел к своей кровати, взглянул на часы, которые висели над нею в шитом бисерном башмачке, повесил хлопушку на гвоздик и, как заметно было, в самом приятном расположении духа, повернулся к нам.

— Auf, Kinder, auf!... s’ist Zeit. Die Mutter ist schon im Saal,^[1] крикнул он добрым немецким голосом, потом подошел ко мне, сел у ног и достал из кармана табакерку. Я притворился, будто сплю. Карл Иваныч сначала понюхал, утер нос, щелкнул пальцами и тогда только принялся за меня. Он, посмеиваясь, начал щекотать мои пятки. — Nu, nun, Faulenzer!^[2] говорил он.

Как я ни боялся щекотки, я не вскочил с постели и не отвечал ему, а только глубже запрятал голову под подушки, изо всех сил брыкал ногами и употреблял все старания удержаться от смеха.

— Какой он добрый и как нас любит, а я мог так дурно о нем думать!

Мне было досадно и на самого себя и на Карла Иваныча, хотелось смеяться и хотелось плакать: нервы были расстроены.

— Ach, lassen sie,^[3] Карл Иваныч! закричал я со слезами на глазах, высовывая голову из-под подушек.

Карл Иваныч удивился, оставил в покое мои подошвы и с беспокойством стал спрашивать меня: о чем я? не видел ли я чего дурного во сне?... Его доброе немецкое лицо, участие, с которым он старался угадать причину моих слез, заставляли их течь еще обильнее: мне было совестно, и я не понимал, как за минуту перед тем я мог не любить Карла Иваныча и находить противными его халат, шапочку и кисточку; теперь, напротив, все это казалось мне чрезвычайно милым, и даже кисточка казалась явным доказательством его доброты. Я сказал ему, что плачу оттого, что видел дурной сон, — будто maman умерла и ее несут хоронить. Все это я выдумал, потому что решительно не помнил, что мне снилось в эту ночь; но когда Карл Иваныч, тронутый моим рассказом, стал утешать и успокоивать меня, мне казалось, что я точно видел этот страшный сон, и слезы полились уже от другой причины.

Когда Карл Иваныч оставил меня, и я, приподнявшись на постели, стал натягивать чулки на свои маленькие ноги, слезы немного унялись, но мрачные мысли о выдуманном сне не оставляли меня. Вошел дядька Николай — маленький, чистенький человечек, всегда серьёзный, аккуратный, почтительный и большой приятель Карла Иваныча. Он нес наши платья и обувь: Володе сапоги, а мне покуда еще несносные башмаки с бантиками. При нем мне было бы совестно плакать; притом утреннее солнышко весело светило в окна, а Володя, передразнивая Марью Ивановну (гувернантку сестры), так весело и звучно смеялся, стоя над умывальником, что даже серьезный Николай, с полотенцем на плече, с мылом в одной руке и с рукомойником в другой, улыбаясь, говорил:

— Будет вам, Владимир Петрович, извольте умываться.

Я совсем развеселился.

— Sind sie bald fertig?^[4] послышался из классной голос Карла Иваныча.

Голос его был строг и не имел уже того выражения доброты, которое тронуло меня до слез. В классной Карл Иваныч был совсем другой человек: он был наставник. Я живо оделся, умылся и еще с щеткой в руке, приглаживая мокрые волосы, явился на его зов.

Карл Иваныч, с очками на носу и книгой в руке, сидел на своем обычном месте, между дверью и окошком. Налево от двери были две полочки: одна — наша, детская, другая — Карла Иваныча, собственная. На нашей были всех сортов книги — учебные и не учебные: одни стояли, другие лежали. Только два больших тома Histoire des voyages,^[5] в красных переплетах, чинно упирались в стену; а потом и пошли, длинные, толстые, большие и маленькие книги, — корочки без книг и книги без корочек; все туда же, бывало, нажмешь и всунешь, когда прикажут, перед рекреацией, привести в порядок библиотеку, как громко называл Карл Иваныч эту полочку. Коллекция книг на собственной, если не была так велика, как на нашей, то была еще разнообразнее. Я помню из них три: немецкую брошюру об унавоживании огородов под капусту — без переплета, один том истории семилетней войны — в пергаменте, прожженном с одного угла, и полный курс гидростатики. Карл Иваныч большую часть своего времени проводил за чтением, даже испортил им свое зрение; но кроме этих книг и «Северной Пчелы» он ничего не читал.

В числе предметов, лежавших на полочке Карла Иваныча, был один, который больше всего мне его напоминает. Это — кружок из кардона, вставленный в деревянную ножку, в которой кружок этот подвигался посредством шпеньков. На кружке была наклеена картинка, представляющая каррикатуры какой-то барыни и парикмахера. Карл Иваныч очень хорошо клеил и кружок этот сам изобрел и сделал для того, чтобы защищать свои слабые глаза от яркого света.

Как теперь вижу я перед собой длинную фигуру в ваточном халате и в красной шапочке, из-под которой виднеются редкие седые волосы. Он сидит подле столика, на котором стоит кружок съ парикмахером, бросавшим тень на его лицо; в одной руке он держит книгу, другая покоится на ручке кресел; подле него лежат часы с нарисованным егерем на цыферблате, клетчатый платок, черная круглая табакерка; зеленый футляр для очков, щипцы на лоточке. Все это так чинно, аккуратно лежит на своем месте, что по одному этому порядку можно заключить, что у Карла Иваныча совесть чиста и душа покойна.

Бывало, как досыта набегаешься внизу по зале, на цыпочках прокрадешься наверх, в классную, смотришь — Карл Иваныч сидит себе один на своем кресле и с спокойно-величавым выражением читает какую-нибудь из своих любимых книг. Иногда я заставал его и в такие минуты, когда он не читал: очки спускались ниже на большом орлином носу, голубые, полузакрытые глаза смотрели с каким-то особенным выражением, а губы грустно улыбались. В комнате тихо; только слышно его равномерное дыхание и бой часов с егерем.

Бывало он меня не замечает, а я стою у двери и думаю: бедный, бедный старик! Нас много, мы играем, нам весело, а он — один-одинешенек, и никто-то его не приласкает. Правду он говорит, что он сирота. И история его жизни какая ужасная! я помню, как он рассказывал ее Николаю — ужасно быть в его положении! И так жалко станет, что бывало подойдешь к нему, возьмешь за руку и скажешь: «Lieber^[6] Карл Иваныч!» Он любил, когда я ему говорил так; всегда приласкает и видно, что растроган.

На другой стене висели ландкарты, все почти изорванные, но искусно подклеенные рукою Карла Иваныча. На третьей стене, в середине которой была дверь вниз, с одной стороны висели две линейки: одна — изрезанная, наша, другая — новенькая, собственная, употребляемая им более для поощрения, чем для линевания; с другой — черная доска, на которой кружками отмечались наши большие проступки и крестиками — маленькие. Налево от доски был угол, в который нас ставили на колени.

Как мне памятен этот угол! Помню заслонку в печи, отдушник в этой заслонке и шум, который он производил, когда его поворачивали. Бывало, стоишь, стоишь в углу, так что колени и спина заболят, и думаешь: забыл про меня Карл Иваныч: ему, должно быть, покойно сидеть на мягком кресле и читать свою гидростатику, — а каково мне? и начнешь, чтобы напомнить о себе, потихоньку отворять и затворять заслонку или ковырять штукатурку со стены; но если вдруг упадет с шумом слишком большой кусок на землю, право, один страх хуже всякого наказания. Оглянешься на Карла Иваныча, — а он сидит себе с книгой в руке и как будто ничего не замечает.

В середине комнаты стоял стол, покрытый оборванной черной клеенкой, из-под которой во многих местах виднелись края, изрезанные перочинными ножами. Кругом стола было несколько некрашеных, но от долгого употребления залакированных, табуретов. Последняя стена была занята тремя окошками. Вот какой был вид из них: прямо под окнами дорога, на которой каждая выбоина, каждый камешек, каждая колея давно знакомы и милы мне; за дорогой — стриженая липовая аллея, из-за которой кое-где виднеется плетеный частокол; через аллею виден луг, с одной стороны которого гумно, а напротив лес; далеко в лесу видна избушка сторожа. Из окна направо видна часть террасы, на которой сиживали обыкновенно большие до обеда. Бывало, покуда поправляет Карл Иваныч лист с диктовкой, выглянешь в ту сторону, видишь черную головку матушки, чью-нибудь спину и смутно слышишь оттуда говор и смех; так сделается досадно, что нельзя там быть, и думаешь: «когда же я буду большой, перестану учиться и всегда буду сидеть не за диалогами, а с теми, кого я люблю?» Досада перейдет в грусть и, Бог знает отчего и о чем, так задумаешься, что и не слышишь, как Карл Иваныч сердится за ошибки.

Карл Иваныч снял халат, надел синий фрак с возвышениями и сборками на плечах, оправил перед зеркалом свой галстух и повел нас вниз — здороваться с матушкой.

ГЛАВА II.

MAMAN.

Матушка сидела в гостиной и разливала чай; одной рукой она придерживала чайник, другою — кран самовара, из которого вода текла через верх чайника на поднос. Но хотя она смотрела пристально, она не замечала этого, не замечала и того, что мы вошли.

Так много возникает воспоминаний прошедшего, когда стараешься воскресить в воображении черты любимого существа, что сквозь эти воспоминания, как сквозь слезы, смутно видишь их. Это слезы воображения. Когда я стараюсь вспомнить матушку такою, какою она была в это время, мне представляются только ее карие глаза, выражающие всегда одинаковую доброту и любовь, родинка на шее, немного ниже того места, где вьются маленькие волосики, шитый белый воротничок, нежная сухая рука, которая так часто меня ласкала и которую я так часто цаловал; но общее выражение ускользает от меня.

Налево от дивана стоял старый английский рояль; перед роялем сидела черномазенькая моя сестрица Любочка и розовенькими, только что вымытыми холодной водой пальчиками с заметным напряжением разыгрывала этюды Clementi. Ей было одиннадцать лет; она ходила в коротеньком холстинковом платьице, в беленьких обшитых кружевом панталончиках и октавы могла брать только arpeggio.^[7] Подле нее вполоборот сидела Марья Ивановна в чепце с розовыми лентами, в голубой кацавейке и с красным сердитым лицом, которое приняло еще более строгое выражение, как только вошел Карл Иваныч. Она грозно посмотрела на него и, не отвечая на его поклон, продолжала, топая ногой, считать: un, deux, trois, un, deux, trois^[8] еще громче и повелительнее, чем прежде.

Карл Иваныч, не обращая на это ровно никакого внимания, по своему обыкновению, с немецким приветствием подошел прямо к ручке матушки. Она опомнилась, тряхнула головкой, как будто желая этим движением отогнать грустные мысли, подала руку Карлу Иванычу и поцаловала его в морщинистый висок, в то время как он цаловал ее руку:

— Ich danke, lieber^[9] Карл Иваныч, — и, продолжая говорить по-немецки, она спросила:

— Хорошо ли спали дети?

Карл Иваныч был глух на одно ухо, а теперь от шума за роялем вовсе ничего не слыхал. Он нагнулся ближе к дивану, оперся одной рукой о стол, стоя на одной ноге, и с улыбкой, которая тогда мне казалась верхом утонченности, приподнял шапочку над головой и сказал:

— Вы меня извините, Наталья Николаевна?

Карл Иваныч, чтобы не простудить своей голой головы, никогда не снимал красной шапочки, но всякий раз, входя в гостиную, спрашивал на это позволения.

— Наденьте, Карл Иваныч.... Я вас спрашиваю, хорошо ли спали дети? — сказала maman, подвинувшись к нему и довольно громко.

Но он опять ничего не слыхал, прикрыл лысину красной шапочкой и еще милее улыбался.

— Постойте на минутку, Мими, — сказала maman Марье Ивановне с улыбкой: — ничего не слышно.

Когда матушка улыбалась, как ни хорошо было ее лицо, оно делалось несравненно лучше, и кругом все как будто веселело. Если бы в тяжелые минуты жизни я хоть мельком мог видеть эту улыбку, я бы не знал, что такое горе. Мне кажется, что в одной улыбке состоит то, что называют красотою лица: если улыбка прибавляет прелести лицу, то лицо прекрасно; если она не изменяет его, то оно обыкновенно; если она портит его, то оно дурно.

Поздоровавшись со мною, maman взяла обеими руками мою голову и откинула ее назад, потом посмотрела пристально на меня и сказала:

— Ты плакал сегодня?

Я не отвечал. Она поцаловала меня в глаза и по-немецки спросила:

— О чем ты плакал?

Когда она разговаривала с нами дружески, она всегда говорила на этом языке, который знала в совершенстве.

— Это я во сне плакал, maman, — сказал я, припоминая со всеми подробностями выдуманный сон и невольно содрогаясь при этой мысли.

Карл Иваныч подтвердил мои слова, но умолчал о сне. Поговорив еще о погоде, — разговор, в котором приняла участие и Мими, — maman положила на поднос шесть кусочков сахару для некоторых почетных слуг, встала и подошла к пяльцам, которые стояли у окна.

— Ну, ступайте теперь к папа, дети, да скажите ему, чтобы он непременно ко мне зашел, прежде чем пойдет на гумно.

Музыка, считанье и грозные взгляды опять начались, а мы пошли к папа. Пройдя комнату, удержавшую еще от времен дедушки название официантской, мы вошли в кабинет.

ГЛАВА III.

ПАПА.

Он стоял подле письменного стола и, указывая на какие-то конверты, бумаги и кучки денег, горячился и с жаром толковал что-то приказчику Якову Михайлову, который, стоя на своем обычном месте, между дверью и барометром, заложив руки за спину, очень быстро и в разных направлениях шевелил пальцами.

Чем больше горячился папа, тем быстрее двигались пальцы, и наоборот: когда папа замолкал, и пальцы останавливались; но когда Яков сам начинал говорить, пальцы приходили в сильнейшее беспокойство и отчаянно прыгали в разные стороны. По их движениям, мне кажется, можно бы было угадывать тайные мысли Якова; лицо же его всегда было спокойно — выражало сознание своего достоинства и, вместе с тем подвластности, то есть: я прав, а, впрочем, воля ваша!

Увидев нас, папа только сказал:

— Погодите, сейчас.

И показал движением головы дверь, чтобы кто-нибудь из нас затворил ее.

— Ах, Боже мой милостивый! что с тобой нынче, Яков? — продолжал он к приказчику, подергивая плечом (у него была эта привычка). — Этот конверт со вложением 800 рублей....

Яков подвинул счеты, кинул 800 и устремил взоры на неопределенную точку, ожидая, что́ будет дальше.

— .... для расходов по экономии в моем отсутствии. Понимаешь? За мельницу ты должен получить 1.000 рублей.... так или нет? Залогов из казны ты должен получить обратно 8.000; за сено, которого, по твоему же расчету, можно продать 7.000 пудов — кладу по 45 копеек — ты получишь 3.000; следовательно всех денег у тебя будет сколько? 12.000.... так или нет?

— Так точно-с, — сказал Яков.

Но по быстроте движений пальцами я заметил, что он хотел возразить; папа перебил его:

— Ну, из этих-то денег ты и пошлешь 10.000 в Совет за Петровское. — Теперь деньги, которые находятся в конторе, — продолжал папа (Яков смешал прежние 12.000 и кинул 21.000), — ты принесешь мне и нынешним же числом покажешь в расходе.(Яков смешал счеты и перевернул их, показывая, должно быть, этим, что и деньги 21.000 пропадут так же.) Этот же конверт с деньгами ты передашь от меня по адресу.

Я близко стоял от стола и взглянул на надпись. Было написано: «Карлу Ивановичу Мауеру».

Должно быть, заметив, что я прочел то, чего мне знать не нужно, папа положил мне руку на плечо и легким движением показал направление прочь от стола. Я не понял, ласка ли это или замечание, на всякий же случай поцаловал большую жилистую руку, которая лежала на моем плече.

— Слушаю-с, — сказал Яков. — А какое приказание будет насчет хабаровских денег?

Хабаровка была деревня maman.

— Оставить в конторе и отнюдь никуда не употреблять без моего приказания.

Яков помолчал несколько секунд; потом вдруг пальцы его завертелись с усиленной быстротой, и он, переменив выражение послушного тупоумия, с которым слушал господские приказания, на свойственное ему выражение плутоватой сметливости, подвинул к себе счеты и начал говорить:

— Позвольте вам доложить, Петр Александрыч, что, как вам будет угодно, а в Совет к сроку заплатить нельзя. — Вы изволите говорить, — продолжал он с расстановкой, — что должны получиться деньги с залогов, с мельницы и с сена... (Высчитывая эти статьи, он кинул их на кости.) Так я боюсь, как бы нам не ошибиться в расчетах, — прибавил он, помолчав немного и глубокомысленно взглянув на папа.

— Отчего?

— А вот изволите видеть: насчет мельницы, так мельник уже два раза приходил ко мне отсрочки просить и Христом Богом божился, что денег у него нет.... да он и теперь здесь: так не угодно ли вам будет самим с ним поговорить?

— Что же он говорит? спросил папа, делая головою знак, что не хочет говорить с мельником.

— Да известно что? говорит, что помолу совсем не было, что какие деньжонки были, так все в плотину посадил. Что ж, коли нам его снять, судырь, так опять-таки найдем ли тут расчет? — Насчет залогов изволили говорить, так я уже, кажется, вам докладывал, что наши денежки там сели и скоро их получить не придется. Я намедни посылал в город к Иван Афанасьичу воз муки и записку об этом деле: так они опять-таки отвечают, что и рад бы стараться для Петра Александрыча, но дело не в моих руках, а что как по всему видно, так вряд ли и через два месяца получится ваша квитанция. — Насчет сена изволили говорить, положим, что и продастся на 3.000....

Он кинул на счеты 3.000 и с минуту молчал, посматривая то на счеты, то в глаза папа, с таким выражением:

«Вы сами видите, как это мало! Да и на сене опять-таки проторгуем, коли его теперь продавать, вы сами изволите знать...»

Видно было, что у него еще большой запас доводов; должно быть, поэтому папа перебил его.

— Я распоряжений своих не переменю, сказал он: — но если в получении этих денег действительно будет задержка, то, нечего делать, возьмешь из хабаровских, сколько нужно будет.

— Слушаю-с.

По выражению лица и пальцев Якова заметно было, что последнее приказание доставило ему большое удовольствие.

Яков был крепостной, весьма усердный и преданный человек; он, как и все хорошие приказчики, был до крайности скуп за своего господина и имел о выгодах господских самые странные понятия. Он вечно заботился о приращении собственности своего господина насчет собственности госпожи, стараясь доказывать, что необходимо употреблять все доходы с ее имений на Петровское (село, в котором мы жили). В настоящую минуту он торжествовал, потому что совершенно успел в этом.

Поздоровавшись, папа сказал, что будет нам в деревне баклуши бить, что мы перестали быть маленькими, и что пора нам серьезно учиться.

— Вы уже знаете, я думаю, что я нынче в ночь еду в Москву и беру вас с собою, сказал он. — Вы будете жить у бабушки, а maman с девочками остается здесь. И вы это знайте, что одно для нее будет утешение — слышать, что вы учитесь хорошо и что вами довольны.

Хотя по приготовлениям, которые за несколько дней заметны были, мы уже ожидали чего-то необыкновенного, однако, новость эта поразила нас ужасно. Володя покраснел и дрожащим голосом передал поручение матушки.

— Так вот что предвещал мне мой сон! подумал я: — дай Бог только, чтобы не было чего-нибудь еще хуже.

Мне очень, очень жалко стало матушку и вместе с тем мысль, что мы точно стали большие, радовала меня.

«Ежели мы нынче едем, то, верно, классов не будет: это славно! думал я. — Однако, жалко Карла Иваныча. Его верно отпустят, потому что иначе не приготовили бы для него конверта.... Уж лучше бы век учиться да не уезжать, не расставаться с матушкой и не обижать бедного Карла Иваныча. Он и так очень несчастлив!»

Мысли эти мелькали в моей голове; я не трогался с места и пристально смотрел на черные бантики своих башмаков.

Сказав с Карлом Иванычем еще несколько слов о понижении барометра и приказав Якову не кормить собак, с тем, чтобы на прощаньи выехать после обеда послушать молодых гончих, папа, против моего ожидания, послал нас учиться, утешив, однако, обещанием взять на охоту.

По дороге наверх я забежал на террасу. У дверей, на солнышке, зажмурившись, лежала любимая борзая собака отца — Милка.

— Милочка, говорил я, лаская ее и цалуя в морду: — мы нынче едем; прощай! никогда больше не увидимся.

Я расчувствовался и заплакал.

ГЛАВА IV.

КЛАССЫ.

Карл Иваныч был очень не в духе. Это было заметно по его сдвинутым бровям и по тому, как он швырнул свой сюртук в комод и как сердито подпоясался, и как сильно черкнул ногтем по книге диалогов, чтобы означить то место, до которого мы должны были вытвердить. Володя учился порядочно; я же так был расстроен, что решительно ничего не мог делать. Долго бессмысленно смотрел я в книгу диалогов, но от слез, набиравшихся мне в глаза при мысли о предстоящей разлуке, не мог читать; когда же пришло время говорить их Карлу Иванычу, который, зажмурившись, слушал меня (это был дурной признак), именно на том месте: где один говорит: Wo kommen sie her?^[10] а другой отвечает: ich komme vom Kaffe-Hause,^[11] я не мог более удерживать слез и от рыданий не мог произнести: Haben sie die Zeitung nicht gelesen?^[12] Когда дошло дело до чистописания, я от слез, падавших на бумагу, наделал таких клякс, как будто писал водой на оберточной бумаге.

Карл Иваныч рассердился, поставил меня на колени, твердил, что это упрямство, кукольная комедия (это было любимое его слово), угрожал линейкой и требовал, чтобы я просил прощенья, тогда как я от слез не мог слова вымолвить; наконец, должно быть, чувствуя свою несправедливость, он ушел в комнату Николая и хлопнул дверью.

Из классной слышен был разговор в комнате дядьки.

— Ты слышал, Николай, что дети едут в Москву? сказал Карл Иваныч, входя в комнату.

— Как же-с, слышал.

Должно быть, Николай хотел встать, потому что Карл Иваныч сказал: «сиди, Николай!» и вслед за этим затворил дверь. Я вышел из угла и подошел к двери подслушивать.

— Сколько ни делай добра людям, как ни будь привязан, видно, благодарности нельзя ожидать, Николай? говорил Карл Иваныч с чувством.

Николай, сидя у окна, за сапожной работой, утвердительно кивнул головой.

— Я двенадцать лет живу в этом доме и могу сказать перед Богом, Николай, продолжал Карл Иваныч, поднимая глаза и табакерку к потолку: — что я их любил и занимался ими больше, чем ежели бы это были мои собственные дети. Ты помнишь, Николай, когда у Володеньки была горячка, помнишь, как я девять дней, не смыкая глаз, сидел у его постели. Да: тогда я был добрый, милый Карл Иваныч, тогда я был нужен; а теперь, прибавил он, иронически улыбаясь: — теперь дети большие стали: им надо серьезно учиться. Точно они здесь не учатся, Николай?

— Как же еще учиться, кажется, сказал Николай, положив шило и протягивая обеими руками дратвы.

— Да, теперь я не нужен стал, меня и надо прогнать; а где обещания? где благодарность? — Наталью Николаевну я уважаю и люблю, Николай, сказал он, прикладывая руку к груди: — да что́ она?... ее воля в этом доме все равно, что́ вот это; при этом он с выразительным жестом кинул на пол обрезок кожи.— Я знаю, чьи это штуки и отчего я стал ненужен: оттого, что я не льщу и не потакаю во всем, как иные люди. Я привык всегда и перед всеми говорить правду, сказал он гордо. — Бог с ними! Оттого, что меня не будет, они не разбогатеют, а я, Бог милостив, найду себе кусок хлеба.... не так ли, Николай?

Николай поднял голову и посмотрел на Карла Иваныча так, как будто желая удостовериться, действительно ли может он найти кусок хлеба, — но ничего не сказал.

Много и долго говорил в этом духе Карл Иваныч: говорил о том, как лучше умели ценить его заслуги у какого-то генерала, где он прежде жил (мне очень больно было это слышать), говорил о Саксонии, о своих родителях, о друге своем портном Schönheit и т. д. и т. д.

Я сочувствовал его горю, и мне больно было, что отец и Карл Иваныч, которых я почти одинаково любил, не поняли друг друга; я опять отправился в угол, сел на пятки и рассуждал о том, как бы восстановить между ними согласие.

Вернувшись в классную, Карл Иваныч велел мне встать и приготовить тетрадь для писания под диктовку. Когда всё было готово, он величественно опустился в свое кресло и голосом, который, казалось, выходил из какой-то глубины, начал диктовать следующее: «Von al-len Lei-den-schaf-ten die grau-samste ist.... haben sie geschrieben?»^[13] Здесь он остановился, медленно понюхал табаку и продолжал с новой силой: «die grausamste ist die Un-dank-bar-keit.... Ein grosses U.»^[14] В ожидании продолжения, написав последнее слово, я посмотрел на него.

— Punctum,^[15] сказал он с едва заметной улыбкой и сделал знак, чтобы мы подали ему тетради.

Несколько раз, с различными интонациями и с выражением величайшего удовольствия, прочел он это изречение, выражавшее его задушевную мысль; потом задал нам урок из истории и сел у окна. Лицо его не было угрюмо, как прежде; оно выражало довольство человека, достойно отмстившего за нанесенную ему обиду.

Было без четверти час; но Карл Иваныч, казалось, и не думал о том, чтобы отпустить нас: он то-и-дело задавал новые уроки. Скука и аппетит увеличивались в одинаковой мере. Я с сильным нетерпением следил за всеми признаками, доказывавшими близость обеда. Вот дворовая женщина с мочалкой идет мыть тарелки, вот слышно, как шумят посудой в буфете, раздвигают стол и ставят стулья, вот и Мими с Любочкой и Катенькой (Катенька — двенадцатилетняя дочь Мими) идут из саду; но не видать Фоки — дворецкого Фоки, который всегда приходит и объявляет, что кушать готово. Тогда только можно будет бросить книги и, не обращая внимания на Карла Иваныча, бежать вниз.

Вот слышны шаги по лестнице; но это не Фока! Я изучил его походку и всегда узнаю скрип его сапогов. Дверь отворилась, и в ней показалась фигура, мне совершенно незнакомая.

ГЛАВА V.

ЮРОДИВЫЙ.

В комнату вошел человек лет пятидесяти, с бледным, изрытым оспою, продолговатым лицом, длинными седыми волосами и редкой рыжеватой бородкой. Он был такого большого роста, что для того, чтобы пройти в дверь, ему не только нужно было нагнуть голову, но и согнуться всем телом. На нем было надето что-то изорванное, похожее на кафтан и на подрясник; в руке он держал огромный посох. Войдя в комнату, он из всех сил стукнул им по полу и, скривив брови и чрезмерно раскрыв рот, захохотал самым страшным и неестественным образом. Он был крив на один глаз, и белый зрачек этого глаза прыгал беспрестанно и придавал его и без того некрасивому лицу еще более отвратительное выражение.

— Ага! попались! закричал он, маленькими шажками подбегая к Володе, схватил его за голову и начал тщательно рассматривать его макушку, — потом с совершенно серьезным выражением отошел от него, подошел к столу и начал дуть под клеенку и крестить ее. — О-ох жалко! о-ох больно!... сердечные.... улетят, заговорил он потом дрожащим от слез голосом, с чувством всматриваясь в Володю, и стал утирать рукавом действительно падавшие слезы.

Голос его был груб и хрипл, движения торопливы и неровны, речь бессмысленна и несвязна (он никогда не употреблял местоимений), но ударения так трогательны, и желтое, уродливое лицо его принимало иногда такое откровенно-печальное выражение, что, слушая его, нельзя было удержаться от какого-то смешанного чувства сожаления, страха и грусти.

Это был юродивый и странник Гриша.

Откуда был он? кто были его родители? что побудило его избрать странническую жизнь, какую он вел? никто не знал этого. Знаю только то, что он с пятнадцатого года стал известен как юродивый, который зиму и лето ходит босиком, посещает монастыри, дарит образочки тем, кого полюбит, и говорит загадочные слова, которые некоторыми принимаются за предсказания, что никто никогда не знал его в другом виде, что он изредка хаживал к бабушке, и что одни говорили, будто он несчастный сын богатых родителей и чистая душа, а другие, что он просто мужик и лентяй.

Наконец явился давно желанный и пунктуальный Фока, и мы пошли вниз. Гриша, всхлипывая и продолжая говорить разную нелепицу, шел за нами и стучал костылем по ступенькам лестницы. Папа и maman ходили рука об руку по гостиной и о чем-то тихо разговаривали. Марья Ивановна чинно сидела на одном из кресел, симметрично под прямым углом, примыкавшим к дивану, и строгим, но сдержанным голосом давала наставления сидевшим подле нее девочкам. Как только Карл Иваныч вошел в комнату, она взглянула на него, тотчас же отвернулась, и лицо ее приняло выражение, которое можно передать так: я вас не замечаю, Карл Иваныч. По глазам девочек заметно было, что они очень хотели поскорее передать нам какое-то очень важное известие; но вскочить с своих мест и подойти к нам было бы нарушением правил Мими. Мы сначала должны были подойти к ней, сказать: «bonjour, Mimi!», шаркнуть ногой, а потом уже позволялось вступать в разговоры.

Что за несносная особа была эта Мими! При ней, бывало, ни о чем нельзя было говорить: она всё находила неприличным. Сверх того, она беспрестанно приставала: parlez donc français,^[16] а тут-то, как на зло, так и хочется болтать по-русски; или за обедом — только что войдешь во вкус какого-нибудь кушанья и желаешь, чтобы никто не мешал, уж она непременно — mangez donc avec du pain, или comment ce que vous tenez votre fourchette?^[17] «И какое ей до нас дело! — подумаешь. Пускай она учит своих девочек, а у нас есть на это Карл Иваныч». Я вполне разделял его ненависть к иным людям.

— Попроси мамашу, чтобы нас взяли на охоту, сказала Катенька шопотом, останавливая меня за курточку, когда большие прошли вперед в столовую.

— Хорошо; постараемся.

Гриша обедал в столовой, но за особенным столиком; он не поднимал глаз с своей тарелки, изредка вздыхал, делал страшные гримасы и говорил, как будто сам с собою: жалко!... улетела.... улетит голубь в небо.... ох, на могиле камень!... и т. п.

Maman с утра была расстроена; присутствие, слова и поступки Гриши заметно усиливали в ней это расположение.

— Ах да, я было и забыла попросить тебя об одной вещи, сказала она, подавая отцу тарелку с супом.

— Что́ такое?

— Вели пожалуста запирать своих страшных собак; а то они чуть не закусали бедного Гришу, когда он проходил по двору. Они этак и на детей могут броситься.

Услыхав, что речь идет о нем, Гриша повернулся к столу, стал показывать изорванные полы своей одежды и, пережевывая, приговаривать:

— Хотел, чтобы загрызли... Бог не попустил. Грех собаками травить! большой грех! Не бей большак,^[18] что бить? Бог простит.... дни не такие.

— Что́ это он говорит? спросил папа, пристально и строго рассматривая его. — Я ничего не понимаю.

— А я понимаю, отвечала maman: — он мне рассказывал, что какой-то охотник нарочно на него пускал собак, так он и говорит: «хотел, чтобы загрызли, но Бог не попустил, и просит тебя, чтобы ты за это не наказывал его».

— А! вот что! сказал папа. — Почем же он знает, что я хочу наказывать этого охотника? — Ты знаешь, я вообще не большой охотник до этих господ, продолжал он по-французски: — но этот особенно мне не нравится и должен быть....

— Ах, не говори этого, мой друг, прервала его maman, как будто испугавшись чего-нибудь: — почем ты знаешь?

— Кажется, я имел случай изучить эту породу людей — их столько к тебе ходит — все на один покрой. Вечно одна и та же история....

Видно было, что матушка на этот счет была совершенно другого мнения и не хотела спорить.

— Передай мне пожалуста пирожок, сказала она. — Что́, хороши ли они нынче?

— Нет, меня сердит, продолжал папа, взяв в руку пирожок, но держа его на таком расстоянии, чтобы maman не могла достать его: — нет, меня сердит, когда я вижу, что люди умные и образованные вдаются в обман.

И он ударил вилкой по столу.

— Я тебя просила передать мне пирожок, повторила она протягивая руку.

— И прекрасно делают, продолжал папа, отодвигая руку: — что таких людей сажают в полицию. Они приносят только ту пользу, что расстроивают и без того слабые нервы некоторых особ, прибавил он с улыбкой, заметив, что этот разговор очень не нравился матушке, и подал ей пирожок.

— Я на это тебе только одно скажу: трудно поверить, чтобы человек, который, несмотря на свои шестьдесят лет, зиму и лето ходит босой и не снимая носит под платьем вериги в два пуда весом, и который не раз отказывался от предложений жить спокойно и на всем готовом, — трудно поверить, чтобы такой человек все это делал только из лени.

— Насчет предсказаний, прибавила она со вздохом и помолчав немного: — je suis payée pour y croire;^[19] я тебе рассказывала, кажется, как Кирюша день в день, час в час предсказал покойнику папеньке его кончину.

— Ах, что ты со мной сделала! сказал папа, улыбаясь и приставив руку ко рту с той стороны, с которой сидела Мими (Когда он это делал, я всегда слушал с напряженным вниманием, ожидая чего-нибудь смешного.) — Зачем ты мне напомнила об его ногах? я посмотрел и теперь ничего есть не буду.

Обед клонился к концу. Любочка и Катенька беспрестанно подмигивали нам, вертелись на своих стульях и вообще изъявляли сильное беспокойство. Подмигивание это значило: «что же вы не просите, чтобы нас взяли на охоту?» Я толкнул локтем Володю, Володя толкнул меня и наконец решился: сначала робким голосом, потом довольно твердо и громко, он объяснил, что так как мы нынче должны ехать, то желали бы, чтобы девочки вместе с нами поехали на охоту, в линейке. После небольшого совещания между большими, вопрос этот решен был в нашу пользу, и — что было еще приятнее — maman сказала, что она сама поедет с нами.

ГЛАВА VI.

ПРИГОТОВЛЕНИЯ К ОХОТЕ.

Во время пирожного был позван Яков, и отданы приказания насчет линейки, собак и верховых лошадей — всё с величайшею подробностию, называя каждую лошадь по имени. Володина лошадь хромала; папа велел оседлать для него охотничью. Это слово: «охотничья лошадь», как-то странно звучало в ушах maman: ей казалось, что охотничья лошадь должна быть что-то в роде бешеного зверя, и что она непременно понесет и убьет Володю. Несмотря на увещания папа и Володи, который с удивительным молодечеством говорил, что это ничего и что он очень любит, когда лошадь несет, бедняжка maman продолжала твердить, что она всё гулянье будет мучиться.

Обед кончился; большие пошли в кабинет пить кофе, а мы побежали в сад шаркать ногами по дорожкам, покрытым упадшими, желтыми листьями, и разговаривать. Начались разговоры о том, что Володя поедет на охотничьей лошади, о том, как стыдно, что Любочка тише бегает, чем Катенька, о том, что интересно было бы посмотреть вериги Гриши, и т. д.; о том же, что мы расстаемся, ни слова не было сказано. Разговор наш был прерван стуком подъезжавшей линейки, на которой у каждой рессоры сидело по дворовому мальчику. За линейкой ехали охотники с собаками, за охотниками — кучер Игнат, на назначенной Володе лошади, и вел в поводу моего старинного клепера. Сначала мы все бросились к забору, от которого видны были все эти интересные вещи, а потом с визгом и топотом побежали наверх одеваться, и одеваться так, чтобы как можно более походить на охотников. Одно из главных к тому средств было всучивание панталон в сапоги. Нимало не медля, мы принялись за это дело, торопясь скорее кончить его и бежать на крыльцо наслаждаться видом собак, лошадей и разговором с охотниками.

День был жаркий. Белые, причудливых форм тучки с утра показались на горизонте; потом все ближе и ближе стал сгонять их маленький ветерок, так что изредка они закрывали солнце. Сколько ни ходили и ни чернели тучи, видно не суждено им было собраться в грозу и в последний раз помешать нашему удовольствию. К вечеру они опять стали расходиться: одни побледнели, подлиннели и бежали на горизонт; другие, над самой головой, превратились в белую прозрачную чешую; одна только черная большая туча остановилась на востоке. Карл Иваныч всегда знал, куда какая туча пойдет; он объявил, что эта туча пойдет к Масловке, что дождя не будет, и погода будет превосходная.

Фока, несмотря на свои преклонные лета, сбежал с лестницы очень ловко и скоро, крикнул: «подавай!» и, раздвинув ноги, твердо стал по средине подъезда, между тем местом, куда должен был подкатить линейку кучер, и порогом, в позиции человека, которому не нужно напоминать о его обязанности. Барыни сошли и после небольшого прения о том, кому на какой стороне сидеть и за кого держаться (хотя, мне кажется, совсем не нужно было держаться), уселись, раскрыли зонтики и поехали. Когда линейка тронулась, maman, указывая на «охотничью лошадь», спросила дрожащим голосом у кучера:

— Эта для Владимира Петровича лошадь?

И когда кучер отвечал утвердительно, она махнула рукой и отвернулась. Я был в сильном нетерпении: взлез на свою лошадку, смотрел ей между ушей и делал по двору разные эволюции.

— Собак не извольте раздавить, сказал мне какой-то охотник.

— Будь покоен: мне не в первый раз, отвечал я гордо.

Володя сел на «охотничью лошадь», несмотря на твердость своего характера, не без некоторого содрогания, и, оглаживая ее, несколько раз спросил:

— Смирна ли она?

На лошади же он был очень хорош — точно большой. Обтянутые ляжки его лежали на седле так хорошо, что мне было завидно, — особенно потому, что, сколько я мог судить по тени, я далеко не имел такого прекрасного вида.

Вот послышались шаги папа на лестнице; выжлятник подогнал отрыскавших гончих; охотники с борзыми подозвали своих и стали садиться. Стремянный подвел лошадь к крыльцу; собаки своры папа, которые прежде лежали в разных живописных позах около нее, бросились к нему. Вслед за ним, в бисерном ошейнике, побрякивая железкой, весело выбежала Милка. Она, выходя, всегда здоровалась с псарными собаками: с одними поиграет, с другими понюхается и порычит, а у некоторых поищет блох.

Папа сел на лошадь, и мы поехали.

ГЛАВА VII.

ОХОТА.

Доезжачий, прозывавшийся Турка, на голубой, горбоносой лошади, в мохнатой шапке, с огромным рогом за плечами и ножом на поясе, ехал впереди всех. По мрачной и свирепой наружности этого человека скорее можно было подумать, что он едет на смертный бой, чем на охоту. Около задних ног его лошади, пестрым, волнующимся клубком, бежали сомкнутые гончие. Жалко было видеть, какая участь постигала ту несчастную, которой вздумывалось отстать. Ей надо было с большими усилиями перетянуть свою подругу, и когда она достигала этого, один из выжлятников, ехавших сзади, непременно хлопал по ней арапником, приговаривая: «в кучу!» Выехав за ворота, папа велел охотникам и нам ехать по дороге, а сам повернул в ржаное поле.

Хлебная уборка была во всем разгаре. Необозримое, блестяще-желтое поле замыкалось только с одной стороны высоким, синеющим лесом, который тогда казался мне самым отдаленным, таинственным местом, за которым или кончается свет, или начинаются необитаемые страны. Все поле было покрыто копнами и народом. В высокой, густой ржи виднелись кой-где, на выжатой полосе, согнутая спина жницы, взмах колосьев, когда она перекладывала их между пальцев, женщина, в тени, нагнувшаяся над люлькой, и разбросанные снопы по усеянному васильками жнивью. В другой стороне мужики в одних рубахах, стоя на телегах, накладывали копны и пылили по сухому, раскаленному полю. Староста, в сапогах и армяке в накидку, с бирками в руке, издалека заметив папа, снял свою поярковую шляпу, утирал рыжую голову и бороду полотенцем и покрикивал на баб. Рыженькая лошадка, на которой ехал папа, шла легкой, игривой ходой, изредка опуская голову к груди, вытягивая поводья и смахивая густым хвостом оводов и мух, которые жадно лепились на нее. Две борзые собаки, напряженно загнув хвост серпом и высоко поднимая ноги, грациозно перепрыгивали по высокому жнивью, за ногами лошади; Милка бежала впереди и, загнув голову, ожидала прикормки. Говор народа, топот лошадей и телег, веселый свист перепелов, жужжание насекомых, которые неподвижными стаями вились в воздухе, запах полыни, соломы и лошадиного пота, тысячи различных цветов и теней, которые разливало палящее солнце по светло-желтому жнивью, синей дали леса и бело-лиловым облакам, белые паутины, которые носились в воздухе или ложились по жнивью, — всё это я видел, слышал и чувствовал.

Подъехав к Калиновому лесу, мы нашли линейку уже там и, сверх всякого ожидания, еще телегу в одну лошадь, на середине которой сидел буфетчик. Из-под сена виднелись: самовар, кадка с мороженой формой и еще кой-какие привлекательные узелки и коробочки. Нельзя было ошибиться: это был чай на чистом воздухе, мороженое и фрукты. При виде телеги, мы изъявили шумную радость, потому что пить чай в лесу на траве и вообще на таком месте, на котором никто и никогда не пивал чаю, считалось большим наслаждением.

Турка подъехал к острову, остановился, внимательно выслушал от папа подробное наставление, как равняться и куда выходить (впрочем, он никогда не соображался с этим наставлением, а делал по своему), разомкнул собак, не спеша второчил смычки, сел на лошадь и, посвистывая, скрылся за молодыми березками. Разомкнутые гончие прежде всего маханиями хвостов выразили свое удовольствие, встряхнулись, оправились и потом уже маленькой рысцой, принюхиваясь и махая хвостами, побежали в разные стороны.

— Есть у тебя платок? спросил папа.

Я вынул из кармана и показал ему.

— Ну, так возьми на платок эту серую собаку....

— Жирана? сказал я, с видом знатока.

— Да; и беги по дороге. Когда придет полянка, остановись и смотри: ко мне без зайца не приходить!

Я обмотал платком мохнатую шею Жирана и опрометью бросился бежать к назначенному месту. Папа смеялся и кричал мне вслед:

— Скорей, скорей, а то опоздаешь.

Жиран беспрестанно останавливался, поднимая уши, и прислушивался к порсканью охотников. У меня недоставало сил стащить его с места, и я начинал кричать: «ату! ату!» Тогда Жиран рвался так сильно, что я насилу мог удерживать его, и не раз упал, покуда добрался до места. Избрав у корня высокого дуба тенистое и ровное место, я лег на траву, усадил подле себя Жирана и начал ожидать. Воображение мое, как всегда бывает в подобных случаях, ушло далеко вперед действительности: я воображал себе, что травлю уже третьего зайца, в то время, как отозвалась в лесу первая гончая. Голос Турки громче и одушевленнее раздался по лесу; гончая взвизгивала, и голос ее слышался чаще и чаще; к нему присоединился другой, басистый голос, потом третий, четвертый.... Голоса эти то замолкали, то перебивали друг друга. Звуки постепенно становились сильнее и непрерывнее и наконец слились в один звонкий, заливистый гул. Остров был голосистый и гончие варили варом.

Услыхав это, я замер на своем месте. Вперив глаза в опушку, я бессмысленно улыбался; пот катился с меня градом, и хотя капли его, сбегая по подбородку, щекотали меня, я не вытирал их. Мне казалось, что не может быть решительнее этой минуты. Положение этой напряженности было слишком неестественно, чтобы продолжаться долго. Гончие то заливались около самой опушки, то постепенно отдалялись от меня; зайца не было. Я стал смотреть по сторонам. С Жираном было то же самое: сначала он рвался и взвизгивал, потом лег подле меня, положил морду мне на колени и успокоился.

Около оголившихся корней того дуба, под которым я сидел, по серой, сухой земле, между сухими дубовыми листьями, жолудьми, пересохшими, обомшалыми хворостинками, желто-зеленым мхом и изредка пробивавшимися, тонкими, зелеными травками, кишмя кишели муравьи. Они, один за другим, торопились, по пробитым ими торным дорожкам: некоторые с тяжестями, другие порожняком. Я взял в руки хворостину и загородил ею дорогу. Надо было видеть, как одни, презирая опасность, подлезали под нее, другие перелезали через; а некоторые, особенно те, которые были с тяжестями, совершенно терялись и не знали, что́ делать: останавливались, искали обхода, или ворочались назад, или по хворостинке добирались до моей руки и, кажется, намеревались забраться под рукав моей курточки. От этих интересных наблюдений я был отвлечен бабочкой, с желтыми крылышками, которая чрезвычайно заманчиво вилась передо мною. Как только я обратил на нее внимание, она отлетела от меня шага на два, повилась над почти увядшим белым цветком дикого клевера и села на него. Не знаю, солнышко ли ее пригрело, или она брала сок из этой травки — только видно было, что ей очень хорошо. Она изредка взмахивала крылышками и прижималась к цветку, наконец совсем замерла. Я положил голову на обе руки и с удовольствием смотрел на нее.

Вдруг Жиран завыл и рванулся с такой силой, что я чуть было не упал. Я оглянулся. На опушке леса, приложив одно ухо и приподняв другое, перепрыгивал заяц. Кровь ударила мне в голову и я всё забыл в эту минуту: закричал что-то неистовым голосом, пустил собаку и бросился бежать. Но не успел я этого сделать, как уже стал раскаяваться: заяц присел, сделал прыжок, и больше я его не видал.

Но каков был мой стыд, когда вслед за гончими, которые в голос вывели на опушку, из-за кустов показался Турка! Он видел мою ошибку (которая состояла в том, что я не выдержал ) и, презрительно взглянув на меня, сказал только: «эх, барин!» Но надо знать, как это было сказано! Мне было бы легче, ежели бы он меня, как зайца, повесил на седло.

Долго стоял я в сильном отчаянии на том же месте, не звал собаки и только твердил, ударяя себя по ляжкам.

— Боже мой, что́ я наделал!

Я слышал, как гончие погнали дальше, как застукали на другой стороне острова, отбили зайца, и как Турка в свой огромный рог вызывал собак, — но всё не трогался с места....

ОТ РЕДАКЦИИ.

В седьмой главе первого тома Полного собрания сочинений Л. Н. Толстого (стр. 26, строка 1 сверху) напечатано согласно тексту „Современника" и всех прочих печатных изданий: „застукали на другой стороне“. В данном случае Редакция полагалась на текст „Современника“, который редактировался Н. А. Некрасовым, как известно, опытным охотником. Вследствие этого в журнальный текст, а за ним и во все издания, вкралась ошибка. Вместо охотничьего термина „заатукать“ или „заотукать“, как писал Толстой, употребивший этот термин в черновой редакции „Детства“ — „Четыре эпохи развития“ (см. стр. 129, строка 32), ошибочно напечатано: „застукали“. Редакция .

ГЛАВА VIII.

ИГРЫ.

Охота кончилась. В тени молодых березок был разостлан ковер и на ковре кружком сидело всё общество. Буфетчик Гаврило, примяв около себя зеленую сочную траву, перетирал тарелки и доставал из коробочки завернутые в листья сливы и персики. Сквозь зеленые ветви молодых берез просвечивало солнце и бросало на узоры ковра, на мои ноги и даже на плешивую, вспотевшую голову Гаврилы круглые, колебающиеся просветы. Легкий ветерок, пробегая по листве деревьев, по моим волосам и вспотевшему лицу, чрезвычайно освежал меня.

Когда нас оделили мороженым и фруктами, делать на ковре было нечего, и мы, несмотря на косые, палящие лучи солнца, встали и отправились играть.

— Ну, во что́? сказала Любочка, щурясь от солнца и припрыгивая по траве. — Давайте в Робинзона.

— Нет.... скучно, сказал Володя, лениво повалившись на траву и пережевывая листья: — вечно Робинзон! Ежели непременно хотите, так давайте лучше беседочку строить.

Володя заметно важничал: должно быть, он гордился тем, что приехал на охотничьей лошади, и притворялся, что очень устал. Может быть, и то, что у него уже было слишком много здравого смысла и слишком мало силы воображения, чтобы вполне наслаждаться игрою в Робинзона. Игра эта состояла в представлении сцен из «Robinson Suisse»,^[20] которого мы читали не задолго пред этим.

— Ну, пожалуста.... отчего ты не хочешь сделать нам этого удовольствия? приставали к нему девочки. — Ты будешь Charles или Ernest, или отец — как хочешь? говорила Катенька, стараясь за рукав курточки приподнять его с земли.

— Право не хочется — скучно! сказал Володя, потягиваясь и вместе с тем самодовольно улыбаясь.

— Так лучше бы дома сидеть, коли никто не хочет играть, сквозь слезы выговорила Любочка.

Она была страшная плакса.

— Ну, пойдемте; только не плачь пожалуста: терпеть не могу!

Снисхождение Володи доставило нам очень мало удовольствия; напротив, его ленивый и скучный вид разрушал всё очарование игры. Когда мы сели на землю и, воображая, что плывем на рыбную ловлю, изо всех сил начали грести, Володя сидел сложа руки и в позе, неимеющей ничего схожего с позой рыболова. Я заметил ему это; но он отвечал, что от того, что мы будем больше или меньше махать руками, мы ничего не выиграем и не проиграем и всё же далеко не уедем. Я невольно согласился с ним. Когда, воображая, что я иду на охоту, с палкой на плече, я отправился в лес, Володя лег на спину, закинул руки под голову и сказал мне, что будто бы и он ходил. Такие поступки и слова, охлаждая нас к игре, были крайне неприятны, тем более, что нельзя было в душе не согласиться, что Володя поступает благоразумно.

Я сам знаю, что из палки не только что убить птицу, да и выстрелить никак нельзя. Это игра. Коли так рассуждать, то и на стульях ездить нельзя; а Володя, я думаю, сам помнит, как в долгие зимние вечера мы накрывали кресло платками, делали из него коляску, один садился кучером, другой лакеем, девочки в середину, три стула были тройка лошадей, — и мы отправлялись в дорогу. И какие разные приключения случались в этой дороге! и как весело и скоро проходили зимние вечера!... Ежели судить по настоящему, то игры никакой не будет. А игры не будет, что ж тогда остается?...

ГЛАВА IX.

ЧТО-ТО В РОДЕ ПЕРВОЙ ЛЮБВИ.

Представляя, что она рвет с дерева какие-то американские фрукты, Любочка сорвала на одном листке огромной величины червяка, с ужасом бросила его на землю, подняла руки кверху и отскочила, как будто боясь, чтобы из него не брызнуло чего-нибудь. Игра прекратилась; мы все, головами вместе, припали к земле — смотреть эту редкость.

Я смотрел через плечо Катеньки, которая старалась поднять червяка на листочке, подставляя ему его на дороге.

Я заметил, что многие девочки имеют привычку подергивать плечами, стараясь этим движением привести спустившееся платье с открытой шеей на настоящее место. Еще помню, что Мими всегда сердилась за это движение и говорила: c’est un geste de femme de chambre.^[21] Нагнувшись над червяком, Катенька сделала это самое движение, и в то же время ветер поднял косыночку с ее беленькой шейки. Плечико во время этого движения было на два пальца от моих губ. Я смотрел уже не на червяка, смотрел-смотрел и изо всех сил поцаловал плечо Катеньки. Она не обернулась, но я заметил, что шейка ее и уши покраснели. Володя, не поднимая головы, презрительно сказал:

— Что́ за нежности?

У меня же были слезы на глазах.

Я не спускал глаз с Катеньки. Я давно уже привык к ее свеженькому, белокуренькому личику и всегда любил его; но теперь я внимательнее стал всматриваться в него и полюбил еще больше. Когда мы подошли к большим, папа, к великой нашей радости, объявил, что, по просьбе матушки, поездка отложена до завтрашнего утра.

Мы поехали назад вместе с линейкой. Володя и я, желая превзойти один другого искусством ездить верхом и молодечеством, гарцовали около нее. Тень моя была длиннее, чем прежде, и, судя по ней, я предполагал, что имею вид довольно красивого всадника; но чувство самодовольства, которое я испытывал, было скоро разрушено следующим обстоятельством. Желая окончательно прельстить всех сидевших в линейке, я отстал немного, потом, с помощью хлыста и ног, разогнал свою лошадку, принял непринужденно-грациозное положение и хотел вихрем пронестись мимо их, с той стороны, с которой сидела Катенька. Я не знал только, что́ лучше: молча ли проскакать, или крикнуть? Но несносная лошадка, поровнявшись с упряжными, несмотря на все мои усилия, остановилась так неожиданно, что я перескочил с седла на шею и чуть-чуть не полетел.

ГЛАВА X.

ЧТÓ ЗА ЧЕЛОВЕК БЫЛ МОЙ ОТЕЦ?

Он был человек прошлого века и имел общий молодежи того века неуловимый характер рыцарства, предприимчивости, самоуверенности, любезности и разгула. На людей нынешнего века он смотрел презрительно, и взгляд этот происходил столько же от врожденной гордости, сколько от тайной досады за то, что в наш век он не мог иметь ни того влияния, ни тех успехов, которые имел в свой. Две главные страсти его в жизни были карты и женщины; он выиграл в продолжение своей жизни несколько миллионов и имел связи с бесчисленным числом женщин всех сословий.

Большой, статный рост, странная, маленькими шажками походка, привычка подергивать плечом, маленькие, всегда улыбающиеся глазки, большой орлиный нос, неправильные губы, которые как-то неловко, но приятно складывались, недостаток в произношении — пришептывание, и большая во всю голову лысина: вот наружность моего отца, с тех пор, как я его запомню, — наружность, с которою он умел не только прослыть и быть человеком à bonnes fortunes,^[22] но нравиться всем без исключения — людям всех сословий и состояний, в особенности же тем, которым хотел нравиться.

Он умел взять верх в отношениях со всяким. Не быв никогда человеком очень большого света, он всегда водился с людьми этого круга, и так, что был уважаем. Он знал ту крайнюю меру гордости и самонадеянности, которая, не оскорбляя других, возвышала его в мнении света. Он был оригинален, но не всегда, а употреблял оригинальность как средство, заменяющее в иных случаях светскость или богатство. Ничто на свете не могло возбудить в нем чувства удивления: в каком бы он ни был блестящем положении, казалось, он для него был рожден. Он так хорошо умел скрывать от других и удалять от себя известную всем темную, наполненную мелкими досадами и огорчениями, сторону жизни, что нельзя было не завидовать ему. Он был знаток всех вещей, доставляющих удобства и наслаждения, и умел пользоваться ими. Конек его был блестящие связи, которые он имел частию по родству моей матери, частию по своим товарищам молодости, на которых он в душе сердился за то, что они далеко ушли в чинах, а он навсегда остался отставным поручиком гвардии. Он, как и все бывшие военные, не умел одеваться по модному; но зато он одевался оригинально и изящно. Всегда очень широкое и легкое платье, прекрасное белье, большие отвороченные манжеты и воротнички.... Впрочем, все шло к его большому росту, сильному сложению, лысой голове и спокойным, самоуверенным движениям. Он был чувствителен и даже слезлив. Часто, читая вслух, когда он доходил до патетического места, голос его начинал дрожать, слезы показывались, и он с досадой оставлял книгу. Он любил музыку, певал, акомпанируя себе на фортепьяно, романсы приятеля своего А...., цыганские песни и некоторые мотивы из опер; но ученой музыки не любил и, не обращая внимания на общее мнение, откровенно говорил, что сонаты Бетховена нагоняют на него сон и скуку, и что он не знает лучше ничего, как «Не будите меня молоду», как ее певала Семенова, и «Не одна», как певала цыганка Танюша. Его натура была одна из тех, которым для хорошего дела необходима публика. И то только он считал хорошим, что называла хорошим публика. Бог знает, были ли у него какие-нибудь нравственные убеждения? Жизнь его была так полна увлечениями всякого рода, что ему некогда было составлять себе их, да он и был так счастлив в жизни, что не видел в том необходимости.

В старости у него образовался постоянный взгляд на вещи и неизменные правила, — но единственно на основании практическом: те поступки и образ жизни, которые доставляли ему счастие или удовольствия, он считал хорошими и находил, что так всегда и всем поступать должно. Он говорил очень увлекательно, и эта способность, мне кажется, усиливала гибкость его правил: он в состоянии был тот же поступок рассказать как самую милую шалость и как низкую подлость.

ГЛАВА XI.

ЗАНЯТИЯ В КАБИНЕТЕ И ГОСТИНОЙ.

Уже смеркалось, когда мы приехали домой. Maman села за рояль, а мы, дети, принесли бумаги, карандаши, краски и расположились рисовать около круглого стола. У меня была только синяя краска; но, несмотря на это, я затеял нарисовать охоту. Очень живо изобразив синего мальчика верхом на синей лошади, и синих собак, я не знал наверное, можно ли нарисовать синего зайца, и побежал к папа в кабинет посоветоваться об этом. Папа читал что-то и на вопрос мой: «бывают ли синие зайцы?» не поднимая головы, отвечал: «бывают, мой друг, бывают». Возвратившись к круглому столу, я изобразил синего зайца, потом нашел нужным переделать из синего зайца куст. Куст тоже мне не понравился: я сделал из него дерево, из дерева — скирд, из скирда — облако и наконец так испачкал всю бумагу синей краской, что с досады разорвал ее и пошел дремать на вольтеровское кресло.

Maman играла второй концерт Фильда — своего учителя. Я дремал, и в моем воображении возникали какие-то легкие, светлые и прозрачные воспоминания. Она заиграла патетическую сонату Бетховена, и я вспоминал что-то грустное, тяжелое и мрачное. Maman часто играла эти две пьесы; поэтому я очень хорошо помню чувство, которое они во мне возбуждали. Чувство это было похоже на воспоминания; но воспоминания чего? казалось, что вспоминаешь то, чего никогда не было.

Против меня была дверь в кабинет, и я видел, как туда вошли Яков и еще какие-то люди в кафтанах и с бородами. Дверь тотчас затворилась за ними. «Ну, начались занятия!» подумал я. Мне казалось, что важнее тех дел, которые делались в кабинете, ничего в мире быть не могло; в этой мысли подтверждало меня еще то, что к дверям кабинета все подходили обыкновенно перешептываясь и на цыпочках; оттуда же был слышен громкий голос папа и запах сигары, который всегда, не знаю почему, меня очень привлекал. В просонках меня вдруг поразил очень знакомый скрип сапогов в официантской. Карл Иваныч, на цыпочках, но с лицом мрачным и решительным, с какими-то записками в руке, подошел к двери и слегка постучался. Его впустили, и дверь опять захлопнулась.

«Как бы не случилось какого-нибудь несчастия — подумал я — Карл Иваныч рассержен: он на всё готов....»

Я опять задремал.

Однако, несчастия никакого не случилось; через час времени меня разбудил тот же скрип сапогов. Карл Иваныч, утирая платком слезы, которые я заметил на его щеках, вышел из двери и, бормоча что-то себе под нос, пошел наверх. Вслед за ним вышел папа и вошел в гостиную.

— Знаешь, что́ я сейчас решил? сказал он веселым голосом, положив руку на плечо maman.

— Что, мой друг?

— Я беру Карла Иваныча с детьми. Место в бричке есть. Они к нему привыкли, и он к ним, кажется, точно привязан; а 700 рублей в год никакого счета не делают, et puis au fond c’est un très bon diable.^[23]

Я никак не мог постигнуть, зачем папа бранит Карла Иваныча.

— Я очень рада, сказала maman: — за детей, за него: он славный старик.

— Если бы ты видела, как он был тронут, когда я ему сказал, чтобы он оставил эти 500 рублей в виде подарка... но что забавнее всего — это счет, который он принес мне. Это сто́ит посмотреть, прибавил он с улыбкой, подавая ей записку, написанную рукою Карла Иваныча: — прелесть!

Вот содержание этой записки:

«Для детьей два удочка — 70 копек.

«Цветной бумага, золотой коемочка, клестир и болван для коробочка, в подарках — 6 р. 55 к.

«Книга и лук, подарка детьям — 8 р. 16 к.

«Панталон Николаю — 4 рубли.

«Обещаны Петром Алексантровичь из Москву в 18.. году золотые часы в 140 рублей.

«Итого следует получить Карлу Мауеру кроме жалованию — 159 рублей 79 копек».

Прочтя эту записку, в которой Карл Иваныч требует, чтобы ему заплатили все деньги, издержанные им на подарки, и даже заплатили бы за обещанный подарок, всякий подумает, что Карл Иваныч больше ничего, как бесчувственный и корыстолюбивый себялюбец, — и всякий ошибется.

Войдя в кабинет с записками в руке и с приготовленной речью в голове, он намеревался красноречиво изложить перед папа все несправедливости, претерпённые им в нашем доме; но когда он начал говорить тем же трогательным голосом и с теми же чувствительными интонациями, с которыми он обыкновенно диктовал нам, его красноречие подействовало сильнее всего на него самого; так-что, дойдя до того места, в котором он говорил: «как ни грустно мне будет расстаться с детьми», он совсем сбился, голос его задрожал и он принужден был достать из кармана клетчатый платок.

— Да, Петр Александрыч, сказал он сквозь слезы (этого места совсем не было в приготовленной речи): — я так привык к детям, что не знаю, что́ буду делать без них. Лучше я без жалованья буду служить вам, прибавил он, одной рукой утирая слезы, а другой подавая счет.

Что Карл Иваныч в эту минуту говорил искренно, это я утвердительно могу сказать, потому что знаю его доброе сердце; но каким образом согласовался счет с его словами, остается для меня тайной.

— Если вам грустно, то мне было бы еще грустнее расстаться с вами, сказал папа, потрепав его по плечу: — я теперь раздумал.

Не задолго перед ужином в комнату вошел Гриша. Он с самого того времени, как вошел в наш дом, не переставал вздыхать и плакать, что, по мнению тех, которые верили в его способность предсказывать, предвещало какую нибудь беду нашему дому. Он стал прощаться и сказал, что завтра утром пойдет дальше. Я подмигнул Володе и вышел в дверь.

— Что́?

— Если хотите посмотреть Гришины вериги, то пойдемте сейчас на мужской верх — Гриша спит во второй комнате — в чулане прекрасно можно сидеть, и мы всё увидим.

— Отлично! Подожди здесь: я позову девочек.

Девочки выбежали, и мы отправились наверх. Не без спору решив, кому первому войти в темный чулан, мы уселись и стали ждать.

ГЛАВА XII.

ГРИША.

Нам всем было жутко в темноте; мы жались один к другому и ничего не говорили. Почти вслед за нами тихими шагами вошел Гриша. В одной руке он держал свой посох, в другой — сальную свечу в медном подсвечнике. Мы не переводили дыхания.

— Господи Иисусе Христе! Мати Пресвятая Богородица! Отцу и Сыну и Святому Духу.... вдыхая в себя воздух, твердил он, с различными интонациями и сокращениями, свойственными только тем, которые часто повторяют эти слова.

С молитвой поставив свой посох в угол и осмотрев постель, он стал раздеваться. Распоясав свой старенький черный кушак, он медленно снял изорванный нанковый зипун, тщательно сложил его и повесил на спинку стула. Лицо его теперь не выражало, как обыкновенно, торопливости и тупоумия; напротив, он был спокоен, задумчив и даже величав. Движения его были медленны и обдуманны.

Оставшись в одном белье, он тихо опустился на кровать, окрестил ее со всех сторон, и, как видно было, с усилием — потому что он поморщился — поправил под рубашкой вериги. Посидев немного и заботливо осмотрев прорванное в некоторых местах белье, он встал, с молитвой поднял свечу в уровень с кивотом, в котором стояло несколько образов, перекрестился на них и перевернул свечу огнем вниз. Она с треском потухла.

В окна, обращенные на лес, ударяла почти полная луна. Длинная белая фигура юродивого с одной стороны была освещена бледными, серебристыми лучами месяца, с другой — черной тенью; вместе с тенями от рам, падала на пол, стены и доставала до потолка. На дворе караульщик стучал в чугунную доску.

Сложив свои огромные руки на груди, опустив голову и беспрестанно тяжело вздыхая, Гриша молча стоял перед иконами, потом с трудом опустился на колени и стал молиться.

Сначала он тихо говорил известные молитвы, ударяя только на некоторые слова, потом повторил их, но громче и с большим одушевлением. Он начал говорить свои слова, с заметным усилием стараясь выражаться по-славянски. Слова его были нескладны, но трогательны. Он молился о всех благодетелях своих (так он называл тех, которые принимали его), в том числе о матушке, о нас, молился о себе, просил, чтобы Бог простил ему его тяжкие грехи, твердил: «Боже, прости врагам моим!» кряхтя поднимался и, повторяя еще и еще те же слова, припадал к земле и опять поднимался, несмотря на тяжесть вериг, которые издавали сухой, резкий звук, ударяясь о землю.

Володя ущипнул меня очень больно за ногу; но я даже не оглянулся: потер только рукой то место и продолжал, с чувством детского удивления, жалости и благоговения, следить за всеми движениями и словами Гриши.

Вместо веселия и смеха, на которые я рассчитывал, входя в чулан, я чувствовал дрожь и замирание сердца.

Долго еще находился Гриша в этом положении религиозного восторга и импровизировал молитвы. То твердил он несколько раз сряду: Господи помилуй, но каждый раз с новой силой и выражением; то говорил он: прости мя, Господи, научи мя что творить.... научи мя что творити, Господи! с таким выражением, как будто ожидал сейчас же ответа на свои слова; то слышны были одни жалобные рыдания.... Он приподнялся на колени, сложил руки на груди и замолк.

Я потихоньку высунул голову из двери и не переводил дыхания. Гриша не шевелился; из груди его вырывались тяжелые вздохи; в мутном зрачке его кривого глаза, освещенного луною, остановилась слеза.

— Да будет воля Твоя! вскричал он вдруг с неподражаемым выражением, упал лбом на землю и зарыдал как ребенок.

Много воды утекло с тех пор, много воспоминаний о былом потеряли для меня значение и стали смутными мечтами, даже и странник Гриша давно окончил свое последнее странствование; но впечатление, которое он произвел на меня, и чувство, которое возбудил, никогда не умрут в моей памяти.

О, великий христианин Гриша! Твоя вера была так сильна, что ты чувствовал близость Бога, твоя любовь так велика, что слова сами собою лились из уст твоих — ты их не поверял рассудком.... И какую высокую хвалу ты принес Его величию, когда, не находя слов, в слезах повалился на землю!...

Чувство умиления, с которым я слушал Гришу, не могло долго продолжаться, во-первых потому, что любопытство мое было насыщено, а во-вторых потому, что я отсидел себе ноги, сидя на одном месте, и мне хотелось присоединиться к общему шептанью и возне, которые слышались сзади меня в темном чулане. Кто-то взял меня за руку и шопотом сказал: чья это рука? В чулане было совершенно темно; но по одному прикосновению и голосу, который шептал мне, над самым ухом, я тотчас узнал Катеньку.

Совершенно бессознательно я схватил ее руку в коротеньких рукавчиках за локоть и припал к ней губами. Катенька верно удивилась этому поступку и отдернула руку: этим движеньем она толкнула сломанный стул, стоявший в чулане. Гриша поднял голову, тихо оглянулся и, читая молитвы, стал крестить все углы. Мы с шумом и шопотом выбежали из чулана.

ГЛАВА XIII.

НАТАЛЬЯ САВИШНА.

В половине прошлого столетия, по дворам села Хабаровки бегала, в затрапезном платье, босоногая, но веселая, толстая и краснощекая девка Наташка. По заслугам и просьбе отца ее, кларнетиста Саввы, дед мой взял ее вверх — находиться в числе женской прислуги бабушки. Горничная Наташка отличилась в этой должности кротостью нрава и усердием. Когда родилась матушка и понадобилась няня, эту обязанность возложили на Наташку. И на этом новом поприще она заслужила похвалы и награды за свою деятельность, верность и привязанность к молодой госпоже. Но напудренная голова и чулки с пряжками молодого бойкого официанта Фоки, имевшего по службе частые сношения с Натальей, пленили ее грубое, но любящее сердце. Она даже сама решилась итти к дедушке просить позволенья выйти за Фоку замуж. Дедушка принял ее желание за неблагодарность, прогневался и сослал бедную Наталью за наказание на скотный двор в степную деревню. Через 6 месяцев однако, так как никто не мог заменить Наталью, она была возвращена в двор и в прежнюю должность. Возвратившись в затрапезке из изгнания, она явилась к дедушке, упала ему в ноги и просила возвратить ей милость, ласку и забыть ту дурь, которая на нее нашла было и которая, она клялась, уже больше не возвратится. И действительно, она сдержала свое слово.

С тех пор Наташка сделалась Натальей Савишной и надела чепец; весь запас любви, который в ней хранился, она перенесла на барышню свою.

Когда подле матушки заменила ее гувернантка, она получила ключи от кладовой, и ей на руки сданы были белье и вся провизия. Новые обязанности эти она исполняла с тем же усердием и любовью. Она вся жила в барском добре, во всем видела трату, порчу, расхищение и всеми средствами старалась противодействовать.

Когда maman вышла замуж, желая чем-нибудь отблагодарить Наталью Савишну за ее двадцатилетние труды и привязанность, она позвала ее к себе и, выразив в самых лестных словах всю свою к ней признательность и любовь, вручила ей лист гербовой бумаги, на котором была написана вольная Наталье Савишне, и сказала, что, несмотря на то, будет ли она, или нет продолжать служить в нашем доме, она всегда будет получать ежегодную пенсию в 300 рублей. Наталья Савишна молча выслушала все это, потом, взяв в руки документ, злобно взглянула на него, пробормотала что-то сквозь зубы и выбежала из комнаты, хлопнув дверью. Не понимая причины такого странного поступка, maman, немного погодя, вошла в комнату Натальи Савишны. Она сидела с заплаканными глазами на сундуке, перебирая пальцами носовой платок, и пристально смотрела на валявшиеся на полу перед ней клочки изорванной вольной.

— Что с вами, голубушка Наталья Савишна? спросила maman, взяв ее за руку.

— Ничего, матушка, отвечала она: — должно быть, я вам чем-нибудь противна, что вы меня со двора гоните.... Что́ ж, я пойду.

Она вырвала свою руку и, едва удерживаясь от слез, хотела уйти из комнаты. Maman удержала ее, обняла, и они обе расплакались.

С тех пор, как я себя помню, помню я и Наталью Савишну, ее любовь и ласки; но теперь только умею ценить их, — тогда же мне и в голову не приходило, какое редкое, чудесное создание была эта старушка. Она не только никогда не говорила, но и не думала, кажется, о себе: вся жизнь ее была любовь и самопожертвование. Я так привык к ее бескорыстной, нежной любви к нам, что и не воображал, чтобы это могло быть иначе, нисколько не был благодарен ей и никогда не задавал себе вопросов: а что́, счастлива ли она? довольна ли?

Бывало, под предлогом необходимой надобности, прибежишь от урока в ее комнатку, усядешься и начинаешь мечтать вслух, нисколько не стесняясь ее присутствием. Всегда она бывала чем-нибудь занята: или вязала чулок, или рылась в сундуках, которыми была наполнена ее комната, или записывала белье и, слушая всякий вздор, который я говорил, «как, когда я буду генералом, я женюсь на чудесной красавице, куплю себе рыжую лошадь, построю стеклянный дом и выпишу родных Карла Иваныча из Саксонии», и т. д., она приговаривала: «да, мой батюшка, да». Обыкновенно, когда я вставал и собирался уходить, она отворяла голубой сундук, на крышке которого снутри — как теперь помню — были наклеены: крашеное изображение какого-то гусара, картинка с помадной баночки и рисунок Володи, — вынимала из этого сундука куренье, зажигала его и, помахивая, говаривала:

— Это, батюшка, еще очаковское куренье. Когда ваш покойник дедушка — царство небесное — под турку ходили, так оттуда еще привезли. Вот уж последний кусочек остался, прибавляла она со вздохом.

В сундуках, которыми была наполнена ее комната, было решительно всё. Что̀ бы ни понадобилось, обыкновенно говаривали: «надо спросить у Натальи Савишны», и, действительно, порывшись немного, она находила требуемый предмет и говаривала: «вот и хорошо, что припрятала». В сундуках этих были тысячи таких предметов, о которых никто в доме, кроме ее, не знал и не заботился.

Один раз я на нее рассердился. Вот как это было. За обедом, наливая себе квасу, я уронил графин и облил скатерть.

— Позовите-ка Наталью Савишну, чтобы она порадовалась на своего любимчика, сказала maman.

Наталья Савишна вошла и, увидав лужу, которую я сделал, покачала головой; потом maman сказала ей что-то на ухо, и она, погрозившись на меня, вышла.

После обеда я, в самом веселом расположении духа, припрыгивая, отправился в залу, как вдруг из-за двери выскочила Наталья Савишна, с скатертью в руке, поймала меня и, несмотря на отчаянное сопротивление с моей стороны, начала тереть меня мокрым по лицу, приговаривая: «не пачкай скатертей, не пачкай скатертей!» Меня так это обидело, что я разревелся от злости.

«Как! — говорил я сам себе, прохаживаясь по зале и захлебываясь от слез — Наталья Савишна, просто Наталья, говорит мне ты, и еще бьет меня по лицу мокрой скатертью, как дворового мальчишку. Нет, это ужасно!»

Когда Наталья Савишна увидала, что я распустил слюни, она тотчас же убежала, а я, продолжая прохаживаться, рассуждал о том, как бы отплатить дерзкой Наталье за нанесенное мне оскорбление.

Через несколько минут Наталья Савишна вернулась, робко подошла ко мне и начала увещевать.

— Полноте, мой батюшка, не плачьте.... простите меня дуру.... я виновата.... уж вы меня простите, мой голубчик.... вот вам.

Она вынула из-под платка корнет, сделанный из красной бумаги, в котором были две карамельки и одна винная ягода, и дрожащей рукой подала его мне. У меня не доставало сил взглянуть в лицо доброй старушке; я, отвернувшись, принял подарок, и слезы потекли еще обильнее, но уже не от злости, а от любви и стыда.

ГЛАВА XIV.

РАЗЛУКА.

На другой день после описанных мною происшествий, в двенадцатом часу утра, коляска и бричка стояли у подъезда. Николай был одет по дорожному, то есть штаны были всунуты в сапоги и старый сюртук туго-на-туго подпоясан кушаком. Он стоял в бричке и укладывал шинели и подушки под сиденье; когда оно ему казалось высоко, он садился на подушки и, припрыгивая, обминал их.

— Сделайте божескую милость, Николай Дмитрич, нельзя ли к вам будет баринову щикатулку положить, сказал запыхавшийся камердинер папа, высовываясь из коляски: — она маленькая....

— Вы бы прежде говорили, Михей Иваныч, отвечал Николай скороговоркой и с досадой, изо всех сил бросая какой-то узелок на дно брички. — Ей Богу, голова и так кругом идет, а тут еще вы с вашими щикатулками, прибавил он, приподняв фуражку и утирая с загорелого лба крупные капли пота.

Дворовые мужчины, в сюртуках, кафтанах, рубашках, без шапок, женщины, в затрапезах, полосатых платках, с детьми на руках, и босоногие ребятишки стояли около крыльца, посматривали на экипажи и разговаривали между собой. Один из ямщиков — сгорбленный старик в зимней шапке и армяке — держал в руке дышло коляски, потрогивал его и глубокомысленно посматривал на ход; другой — видный молодой парень, в одной белой рубахе с красными кумачевыми ластовицами, в черной поярковой шляпе черепеником, которую он, почесывая свои белокурые кудри, сбивал то на одно, то на другое ухо — положил свой армяк на козлы, закинул туда же вожжи и, постегивая плетеным кнутиком, посматривал то на свои сапоги, то на кучеров, которые мазали бричку. Один из них, натужившись, держал подъем; другой, нагнувшись над колесом, тщательно мазал ось и втулку, — даже, чтобы не пропадал остальной на помазке деготь, мазнул им снизу по кругу. Почтовые, разномастные, разбитые лошади стояли у решетки и отмахивались от мух хвостами. Одни из них, выставляя свои косматые, оплывшие ноги, жмурили глаза и дремали; другие, от скуки, чесали друг друга или щипали листья и стебли жесткого темнозеленого папортника, который рос подле крыльца. Несколько борзых собак — одни тяжело дышали, лежа на солнце, другие в тени ходили под коляской и бричкой и вылизывали сало около осей. Во всем воздухе была какая-то пыльная мгла, горизонт был серо-лилового цвета; но ни одной тучки не было на небе. Сильный западный ветер поднимал столбами пыль с дорог и полей, гнул макушки высоких лип и берез сада и далеко относил падавшие, желтые листья. Я сидел у окна и с нетерпением ожидал окончания всех приготовлений.

Когда все собрались в гостиной около круглого стола, чтобы в последний раз провести несколько минут вместе, мне и в голову не приходило, какая грустная минута предстоит нам. Самые пустые мысли бродили в моей голове. Я задавал себе вопросы: какой ямщик поедет в бричке и какой в коляске? кто поедет с папа, кто с Карлом Иванычем? и для чего непременно хотят меня укутать в шарф и ваточную чуйку?

«Что́ я за неженка? авось не замерзну. Хоть бы поскорей это все кончилось: сесть бы и ехать».

— Кому прикажете записку о детском белье отдать? сказала вошедшая, с заплаканными глазами и с запиской в руке, Наталья Савишна, обращаясь к maman.

— Николаю отдайте, да приходите же после с детьми проститься.

Старушка хотела что-то сказать, но вдруг остановилась, закрыла лицо платком и, махнув рукою, вышла из комнаты. У меня немного защемило в сердце, когда я увидал это движение; но нетерпение ехать было сильнее этого чувства, и я продолжал совершенно равнодушно слушать разговор отца с матушкой. Они говорили о вещах, которые заметно не интересовали ни того, ни другого: что̀ нужно купить для дома? что́ сказать княжне Sophie и Madame Julie? и хороша ли будет дорога?

Вошел Фока и точно тем же голосом, которым он докладывал «кушать готово», остановившись у притолки, сказал «лошади готовы». Я заметил, что maman вздрогнула и побледнела при этом известии, как будто оно было для нее неожиданно.

Фоке приказано было затворить все двери в комнате. Меня это очень забавляло, «как будто все спрятались от кого-нибудь».

Когда все сели, Фока тоже присел на кончике стула; но только что он это сделал, дверь скрыпнула и все оглянулись. В комнату торопливо вошла Наталья Савишна и, не поднимая глаз, приютилась около двери на одном стуле с Фокой. Как теперь вижу я плешивую голову, морщинистое неподвижное лицо Фоки и сгорбленную, добрую фигурку в чепце, из-под которого виднеются седые волосы. Они жмутся на одном стуле, и им обоим неловко.

Я продолжал быть беззаботен и нетерпелив. Десять секунд, которые просидели с закрытыми дверьми, показались мне за целый час. Наконец все встали, перекрестились и стали прощаться. Папа обнял maman и несколько раз поцаловал ее.

— Полно, мой дружок, сказал папа: — ведь не на век расстаемся.

— Все-таки грустно! сказала maman дрожащим от слез голосом.

Когда я услыхал этот голос, увидал ее дрожащие губы и глаза, полные слез, я забыл про всё и мне так стало грустно, больно и страшно, что хотелось бы лучше убежать, чем прощаться с нею. Я понял в эту минуту, что, обнимая отца, она уже прощалась с нами.

Она столько раз принималась цаловать и крестить Володю, что — полагая, что она теперь обратится ко мне — я совался вперед; но она еще и еще благословляла его и прижимала к груди. Наконец, я обнял ее и, прильнув к ней, плакал, плакал, ни о чем не думая, кроме своего горя.

Когда мы пошли садиться, в передней приступила прощаться докучная дворня. Их «пожалуйте ручку-с», звучные поцалуи в плечико и запах сала от их голов возбудили во мне чувство, самое близкое к огорчению у людей раздражительных. Под влиянием этого чувства я чрезвычайно холодно поцаловал в чепец Наталью Савишну, когда она вся в слезах прощалась со мною.

Странно то, что я как теперь вижу все лица дворовых и мог бы нарисовать их со всеми мельчайшими подробностями; но лицо и положение maman решительно ускользают из моего воображения: может быть оттого, что во все это время я ни разу не мог собраться с духом взглянуть на нее. Мне казалось, что если бы я это сделал, ее и моя горесть должны бы были дойти до невозможных пределов.

Я бросился прежде всех в коляску и уселся на заднем месте. За поднятым верхом я ничего не мог видеть, но какой-то инстинкт говорил мне, что maman еще здесь.

«Посмотреть ли на нее еще, или нет?... Ну в последний раз!» сказал я сам себе и высунулся из коляски к крыльцу. В это время maman, с тою же мыслью, подошла с противоположной стороны коляски и позвала меня по имени. Услыхав ее голос сзади себя, я повернулся к ней, но так быстро, что мы стукнулись головами; она грустно улыбнулась и крепко, крепко поцаловала меня в последний раз.

Когда мы отъехали несколько сажен, я решился взглянуть на нее. Ветер поднимал голубенькую косыночку, которою была повязана ее голова; опустив голову и закрыв лицо руками, она медленно всходила на крыльцо. Фока поддерживал ее.

Папа сидел со мной рядом и ничего не говорил; я же захлебывался от слез, и что-то так давило мне в горле, что я боялся задохнуться..... Выехав на большую дорогу, мы увидали белый платок, которым кто-то махал с балкона. Я стал махать своим, и это движение немного успокоило меня. Я продолжал плакать, и мысль, что слезы мои доказывают мою чувствительность, доставляла мне удовольствие и отраду.

Отъехав с версту, я уселся попокойнее и с упорным вниманием стал смотреть на ближайший предмет перед глазами — заднюю часть пристяжной, которая бежала с моей стороны. Смотрел я, как махала хвостом эта пегая пристяжная, как забивала она одну ногу о другую, как доставал по ней плетеный кнут ямщика и ноги начинали прыгать вместе; смотрел, как прыгала на ней шлея и на шлее кольца, и смотрел до тех пор, покуда эта шлея покрылась около хвоста мылом. Я стал смотреть кругом: на волнующиеся поля спелой ржи, на темный пар, на котором кое-где виднелись соха, мужик, лошадь с жеребенком, на верстовые столбы, заглянул даже на козлы, чтобы узнать, какой ямщик с нами едет; и еще лицо мое не просохло от слез, как мысли мои были далеко от матери, с которой я расстался, может быть, навсегда. Но всякое воспоминание наводило меня на мысль о ней. Я вспомнил о грибе, который нашел накануне в березовой аллее, вспомнил о том, как Любочка с Катенькой поспорили — кому сорвать его, вспомнил о том, как они плакали, прощаясь с нами.

Жалко их! и Наталью Савишну жалко, и березовую аллею, и Фоку жалко! Даже злую Мими — и ту жалко. Всё, всё жалко! А бедная maman? И слезы опять навертывались на глаза; но не надолго.

ГЛАВА XV.

ДЕТСТВО.

Счастливая, счастливая, невозвратимая пора детства! Как не любить, не лелеять воспоминаний о ней? Воспоминания эти освежают, возвышают мою душу и служат для меня источником лучших наслаждений.

Набегавшись досыта, сидишь, бывало, за чайным столом, на своем высоком креслице; уже поздно, давно выпил свою чашку молока с сахаром, сон смыкает глаза, но не трогаешься с места, сидишь и слушаешь. И как не слушать? Maman говорит с кем-нибудь, и звуки голоса ее так сладки, так приветливы. Одни звуки эти так много говорят моему сердцу! Отуманенными дремотой глазами я пристально смотрю на ее лицо, и вдруг, она сделалась вся маленькая, маленькая — лицо ее не больше пуговки; но оно мне все так же ясно видно: вижу, как она взглянула на меня и как улыбнулась. Мне нравится видеть ее такой крошечной. Я прищуриваю глаза еще больше, и она делается небольше тех мальчиков, которые бывают в зрачках; но я пошевелился — и очарование разрушилось; я съуживаю глаза, поворачиваюсь, всячески стараюсь возобновить его, но напрасно.

Я встаю, с ногами забираюсь и уютно укладываюсь на кресло.

— Ты опять заснешь, Николенька, говорит мне maman: — ты бы лучше шел наверх.

— Я не хочу спать, мамаша, ответишь ей, и неясные, но сладкие грёзы наполняют воображение, здоровый детский сон смыкает веки, и через минуту забудешься и спишь до тех пор, пока не разбудят. Чувствуешь, бывало, в просонках, что чья-то нежная рука трогает тебя; по одному прикосновению узнаешь ее и еще во сне невольно схватишь эту руку и крепко, крепко прижмешь ее к губам.

Все уже разошлись; одна свеча горит в гостиной; maman сказала, что она сама разбудит меня; это она присела на кресло, на котором я сплю, своей чудесной нежной ручкой провела по моим волосам, и над ухом моим звучит милый знакомый голос:

— Вставай, моя душечка: пора итти спать.

Ничьи равнодушные взоры не стесняют ее: она не боится излить на меня всю свою нежность и любовь. Я не шевелюсь, но еще крепче цалую ее руку.

— Вставай же, мой ангел.

Она другой рукой берет меня за шею, и пальчики ее быстро шевелятся и щекотят меня. В комнате тихо, полу-темно: нервы мои возбуждены щекоткой и пробуждением; мамаша сидит подле самого меня; она трогает меня; я слышу ее запах и голос. Все это заставляет меня вскочить, обвить руками ее шею, прижать голову к ее груди и, задыхаясь, сказать:

— Ах, милая, милая мамаша, как я тебя люблю!

Она улыбается своей грустной, очаровательной улыбкой, берет обеими руками мою голову, цалует меня в лоб и кладет к себе на колени.

— Так ты меня очень любишь? Она молчит с минуту, потом говорит: — смотри, всегда люби меня, никогда не забывай. Если не будет твоей мамаши, ты не забудешь ее? не забудешь, Николенька?

Она еще нежнее цалует меня.

— Полно! и не говори этого, голубчик мой, душечка моя! вскрикиваю я, цалуя ее колени, и слезы ручьями льются из моих глаз, — слезы любви и восторга.

После этого, как, бывало, придешь наверх и станешь перед иконами, в своем ваточном халатце, какое чудесное чувство испытываешь, говоря: спаси, Господи, папеньку и маменьку. Повторяя молитвы, которые в первый раз лепетали детские уста мои за любимой матерью, любовь к ней и любовь к Богу как-то странно сливались в одно чувство.

После молитвы завернешься, бывало, в одеяльце; на душе легко, светло и отрадно; одни мечты гонят другие, — но о чем они? Они неуловимы, но исполнены чистой любовью и надеждами на светлое счастие. Вспомнишь, бывало, о Карле Иваныче и его горькой участи — единственном человеке, которого я знал несчастливым — и так жалко станет, так полюбишь его, что слезы потекут из глаз, и думаешь: «дай Бог ему счастия, дай мне возможность помочь ему, облегчить его горе; я всем готов для него пожертвовать». — Потом любимую фарфоровую игрушку — зайчика или собачку — уткнешь в угол пуховой подушки и любуешься, как хорошо, тепло и уютно ей там лежать. Еще помолишься о том, чтобы дал Бог счастия всем, чтобы все были довольны, и чтобы завтра была хорошая погода для гулянья, повернешься на другой бок, мысли и мечты перепутаются, смешаются, и уснешь тихо, спокойно, еще с мокрым от слез лицом.

Вернутся ли когда-нибудь та свежесть, беззаботность, потребность любви и сила веры, которыми обладаешь в детстве? Какое время может быть лучше того, когда две лучшие добродетели — невинная веселость и беспредельная потребность любви были единственными побуждениями в жизни?

Где те горячие молитвы? где лучший дар — те чистые слезы умиления? Прилетал Ангел-утешитель, с улыбкой утирал слезы эти и навевал сладкие грёзы неиспорченному детскому воображению.

Неужели жизнь оставила такие тяжелые следы в моем сердце, что навеки отошли от меня слезы и восторги эти? Неужели остались одни воспоминания?

ГЛАВА XVI.

СТИХИ.

Почти месяц после того, как мы переехали в Москву, я сидел наверху бабушкиного дома, за большим столом и писал; напротив меня сидел рисовальный учитель и окончательно поправлял нарисованную черным карандашем головку какого-то турка в чалме. Володя, вытянув шею, стоял сзади учителя и смотрел ему через плечо. Головка эта была первое произведение Володи черным карандашем и нынче же, в день ангела бабушки, должна была быть поднесена ей.

— А сюда вы не положите еще тени? сказал Володя учителю, приподнимаясь на цыпочки и указывая на шею турка.

— Нет, не нужно, сказал учитель, укладывая карандаши и рейсфедер в задвижной ящичек: — теперь прекрасно, и вы больше не прикасайтесь. Ну, а вы, Николенька, прибавил он, вставая и продолжая искоса смотреть на турка: — откройте, наконец, нам ваш секрет, что́ вы поднесете бабушке? Право, лучше было бы тоже головку. Прощайте, господа, сказал он, взял шляпу, билетик и вышел.

В эту минуту я тоже думал, что лучше бы было головку, чем то, над чем я трудился. Когда нам объявили, что скоро будут именины бабушки и что нам должно приготовить к этому дню подарки, мне пришло в голову написать ей стихи на этот случай, и я тотчас же прибрал два стиха с рифмами, надеясь также скоро прибрать остальные. Я решительно не помню, каким образом вошла мне в голову такая странная для ребенка мысль, но помню, что она мне очень нравилась, и что на все вопросы об этом предмете я отвечал, что непременно поднесу бабушке подарок, но никому не скажу, в чем он будет состоять.

Против моего ожидания, оказалось, что кроме двух стихов, придуманных мною сгоряча, я, несмотря на все усилия, ничего дальше не мог сочинить. Я стал читать стихи, которые были в наших книгах; но ни Дмитриев, ни Державин не помогли мне; напротив, они еще более убедили меня в моей неспособности. Зная, что Карл Иваныч любил списывать стишки, я стал потихоньку рыться в его бумагах и в числе немецких стихотворений нашел одно, русское, принадлежащее, должно быть, собственно его перу.

Г-же Л. . . . . . Петровской, 1828, 3 июни. Помните близко, Помните далеко, Помните моего Еще отнине и до всегда Помните еще до моего гроба Как верен я любить имею. Карл Мауер.

Стихотворение это, написанное красивым, круглым почерком, на тонком почтовом листе, понравилось мне по трогательному чувству, которым оно проникнуто; я тотчас же выучил его наизусть и решился взять за образец. Дело пошло гораздо легче. В день именин поздравление из 12 стихов было готово, и, сидя за столом, в классной, я переписывал его на веленевую бумагу.

Уже два листа бумаги были испорчены.... не потому, чтобы я думал что-нибудь переменить в них: стихи мне казались превосходными; но с третьей линейки концы их начинали загибаться кверху всё больше и больше, так что даже издалека видно было, что это написано криво и никуда не годится.

Третий лист был так же крив, как и прежние; но я решился не переписывать больше. В стихотворении своем я поздравлял бабушку, желал ей много лет здравствовать и заключал так:

Стараться будем утешать

И любим как родную мать.

Кажется, было бы очень недурно, но последний стих как-то странно оскорблял мой слух.

— И лю-бим, как родну-ю-мать, твердил я себе под нос. — Какую бы рифму вместо мать? играть? кровать?... Э, сойдет! все лучше карл-иванычевых!

И я написал последний стих. Потом в спальне я прочел вслух все свое сочинение, с чувством и жестами. Были стихи совершенно без размера, но я не останавливался на них; последний же еще сильнее и неприятнее поразил меня. Я сел на кровать и задумался....

«Зачем я написал: как родную мать? ее ведь здесь нет, так не нужно было и поминать ее; правда, я бабушку люблю, уважаю, но все она не то.... зачем я написал это, зачем я солгал? Положим, это стихи, да все-таки не нужно было».

В это самое время вошел портной и принес новые полуфрачки.

— Ну, так и быть! сказал я в сильном нетерпении, с досадой сунул стихи под подушку и побежал примеривать московское платье.

Московское платье оказалось превосходно: коричневые полуфрачки с бронзовыми пуговками были сшиты в обтяжку — не так, как в деревне нам шивали, на рост — черные брючки, тоже узенькие, чудо как хорошо обозначали мускулы и лежали на сапогах.

«Наконец-то и у меня панталоны со штрипками, настоящие!» мечтал я, вне себя от радости, осматривая со всех сторон свои ноги. — Хотя мне было очень узко и неловко в новом платье, я скрыл это от всех, сказал, что напротив, мне очень покойно, и что ежели есть недостаток в этом платье, так только тот, что оно немножко просторно. После этого я очень долго, стоя перед зеркалом, причесывал свою обильно напомаженную голову; но сколько ни старался, я никак не мог пригладить вихры на макушке: как только я, желая испытать их послушание, переставал прижимать их щеткой, они поднимались и торчали в разные стороны, придавая моему лицу самое смешное выражение.

Карл Иваныч одевался в другой комнате, и через классную пронесли к нему синий фрак и еще какие-то белые принадлежности. У двери, которая вела вниз, послышался голос одной из горничных бабушки; я вышел, чтобы узнать, что̀ ей нужно. Она держала на руке туго накрахмаленную манишку и сказала мне, что она принесла ее для Карла Иваныча, и что ночь не спала для того, чтобы успеть вымыть ее ко времени. Я взялся передать манишку и спросил, встала ли бабушка.

— Как же-с! уж кофе откушали и протопоп пришел. — Каким вы молодчиком! прибавила она, с улыбкой, оглядывая мое новое платье.

Замечание это заставило меня покраснеть; я перевернулся на одной ножке, щелкнул пальцами и припрыгнул, желая ей этим дать почувствовать, что она еще не знает хорошенько, какой я действительно молодчик.

Когда я принес манишку Карлу Иванычу, она уже была не нужна ему: он надел другую и, перегнувшись перед маленьким зеркальцем, которое стояло на столе, держался обеими руками за пышный бант своего галстуха и пробовал, свободно ли входит в него, и обратно, его гладко выбритый подбородок. Обдернув со всех сторон наши платья и попросив Николая сделать для него то же самое, он повел нас к бабушке. Мне смешно вспомнить, как сильно пахло от нас троих помадой, в то время, как мы стали спускаться по лестнице.

У Карла Иваныча в руках была коробочка своего изделия, у Володи — рисунок, у меня — стихи; у каждого на языке было приветствие, с которым он поднесет свой подарок. В ту минуту, как Карл Иваныч отворил дверь залы, священник надевал ризу, и раздались первые звуки молебна.

Бабушка была уже в зале: сгорбившись и опершись на спинку стула, она стояла у стенки и набожно молилась; подле нее стоял папа. Он обернулся к нам и улыбнулся, заметив, как мы, заторопившись, прятали за спины приготовленные подарки и, стараясь быть незамеченными, остановились у самой двери. Весь эффект неожиданности, на который мы рассчитывали, был потерян.

Когда стали подходить к кресту, я вдруг почувствовал, что нахожусь под тяжелым влиянием непреодолимой, одуревающей застенчивости, и, чувствуя, что у меня никогда недостанет духу поднести свой подарок, я спрятался за спину Карла Иваныча, который, в самых отборных выражениях, поздравив бабушку, переложил коробочку из правой руки в левую, вручил ее имениннице и отошел несколько шагов, чтобы дать место Володе. Бабушка, казалось, была в восхищении от коробочки, оклеенной золотыми каемками, и самой ласковой улыбкой выразила свою благодарность. Заметно, однако, было, что она не знала, куда поставить эту коробочку, и, должно быть, поэтому предложила папа посмотреть, как удивительно искусно она сделана.

Удовлетворив своему любопытству, папа передал ее протопопу, которому вещица эта, казалось, чрезвычайно понравилась: он покачивал головой и с любопытством посматривал то на коробочку, то на мастера, который мог сделать такую прекрасную штуку. Володя поднес своего турка и тоже заслужил самые лестные похвалы со всех сторон. Настал и мой черед: бабушка с одобрительной улыбкой обратилась ко мне.

Те, которые испытали застенчивость, знают, что чувство это увеличивается в прямом отношении времени, а решительность уменьшается в обратном отношении, то есть: чем больше продолжается это состояние, тем делается оно непреодолимее и тем менее остается решительности.

Последняя смелость и решительность оставили меня в то время, когда Карл Иваныч и Володя подносили свои подарки, и застенчивость моя дошла до последних пределов: я чувствовал, как кровь от сердца беспрестанно приливала мне в голову, как одна краска на лице сменялась другою и как на лбу и на носу выступали крупные капли пота. Уши горели, по всему телу я чувствовал дрожь и испарину, переминался с ноги на ногу и не трогался с места.

— Ну, покажи же, Николенька, что̀ у тебя — коробочка или рисованье? сказал мне папа. — Делать было нечего: дрожащей рукой подал я измятый, роковой сверток; но голос совершенно отказался служить мне, и я молча остановился перед бабушкой. Я не мог прийти в себя от мысли, что, вместо ожидаемого рисунка, при всех прочтут мои, никуда негодные стихи и слова: как родную мать, которые ясно докажут, что я никогда не любил и забыл ее. Как передать мои страдания в то время, когда бабушка начала читать вслух мое стихотворение и когда, не разбирая, она останавливалась на середине стиха, чтобы с улыбкой, которая тогда мне казалась насмешливою, взглянуть на папа, когда она произносила не так, как мне хотелось, и когда, по слабости зрения, не дочтя до конца, она передала бумагу папа и попросила его прочесть ей все сначала? Мне казалось, что она это сделала потому, что ей надоело читать такие дурные и криво написанные стихи, и для того, чтобы папа мог сам прочесть последний стих, столь явно доказывающий мою бесчувственность. Я ожидал того, что он щелкнет меня по носу этими стихами и скажет: «дрянной мальчишка, не забывай мать.... вот тебе за это!», но ничего такого не случилось; напротив, когда все было прочтено, бабушка сказала: charmant!^[24] и поцаловала меня в лоб.

Коробочка, рисунок и стихи были положены рядом с двумя батистовыми платками и табакеркой с портретом maman, на выдвижной столик вольтеровского кресла, в котором всегда сиживала бабушка.

— Княгиня Варвара Ильинична, доложил один из двух огромных лакеев, ездивших за каретой бабушки.

Бабушка, задумавшись, смотрела на портрет, вделанный в черепаховую табакерку, и ничего не отвечала.

— Прикажете просить, ваше сиятельство? повторил лакей.

ГЛАВА XVII.

КНЯГИНЯ КОРНАКОВА.

— Проси, сказала бабушка, усаживаясь глубже в кресло.

Княгиня была женщина лет сорока-пяти, маленькая, тщедушная, сухая и желчная, с серо-зелеными, неприятными глазками, выражение которых явно противоречило неестественно-умильно сложенному ротику. Из-под бархатной шляпки с страусовым пером виднелись светло-рыжеватые волосы; брови и ресницы казались еще светлее и рыжеватее на нездоровом цвете ее лица. Несмотря на это, благодаря ее непринужденным движениям, крошечным рукам и особенной сухости во всех чертах, общий вид ее имел что-то благородное и энергическое.

Княгиня очень много говорила и, по своей речивости, принадлежала к тому разряду людей, которые всегда говорят так, как будто им противоречат, хотя бы никто не говорил ни слова: она то возвышала голос, то, постепенно понижая его, вдруг с новой живостью начинала говорить и оглядывалась на присутствующих, но не принимающих участия в разговоре особ, как будто стараясь подкрепить себя этим взглядом.

Несмотря на то, что княгиня поцаловала руку бабушки, беспрестанно называла ее ma bonne tante,^[25] я заметил, что бабушка была ею недовольна: она как-то особенно поднимала брови, слушая ее рассказ о том, почему князь Михайло никак не мог сам приехать поздравить бабушку, несмотря на сильнейшее желание; и, отвечая по-русски на французскую речь княгини, она сказала, особенно растягивая свои слова:

— Очень вам благодарна, моя милая, за вашу внимательность: — а что князь Михайло не приехал, так что́ ж про то и говорить... у него всегда дел пропасть; да и то сказать, что ему за удовольствие с старухой сидеть?

И, не давая княгине времени опровергнуть ее слова, она продолжала:

— Что̀, как ваши детки, моя милая?

— Да, слава Богу, ma tante,^[26] растут, учатся, шалят... особенно Этьен — старший, такой повеса становится, что ладу никакого нет; зато и умен — un garçon, qui promet.^[27] — Можете себе представить, mon cousin, продолжала она, обращаясь исключительно к папа, потому что бабушка, нисколько не интересуясь детьми княгини, а желая похвастаться своими внуками, с тщательностию достала мои стихи из-под коробочки и стала их развертывать: — можете себе представить, mon cousin, что́ он сделал на днях....

И княгиня, наклонившись к папа, начала ему рассказывать что-то с большим одушевлением. Окончив рассказ, которого я не слыхал, она тотчас засмеялась и, вопросительно глядя в лицо папа, сказала:

— Каков мальчик, mon cousin? Он стоил, чтобы его высечь; но выдумка эта так умна и забавна, что я его простила, mon cousin.

И княгиня, устремив взоры на бабушку, ничего не говоря, продолжала улыбаться.

— Разве вы бьете своих детей, моя милая? спросила бабушка, значительно поднимая брови и делая особенное ударение на слове бьете.

— Ах, ma bonne tante,^[28] кинув быстрый взгляд на папа, добреньким голоском, отвечала княгиня; — я знаю, какого вы мнения на этот счет; но позвольте мне в этом одном с вами не согласиться: сколько я ни думала, сколько ни читала, ни советовалась об этом предмете, все-таки опыт привел меня к тому, что я убедилась в необходимости действовать на детей страхом. — Чтобы что-нибудь сделать из ребенка, нужен страх.... не так ли, mon cousin? а чего, je vous demande un peu,^[29] дети боятся больше, чем розги?

При этом она вопросительно взглянула на нас, и, признаюсь, мне сделалось как-то неловко в эту минуту.

— Как ни говорите, а мальчик до 12-ти и даже до 14-ти лет все еще ребенок; вот девочка — другое дело.

«Какое счастье — подумал я — что я не ее сын».

— Да, это прекрасно, моя милая, сказала бабушка, свертывая мои стихи и укладывая их под коробочку, как будто не считая после этого княгиню достойною слышать такое произведение: — это очень хорошо, только скажите мне пожалуста, каких после этого вы можете требовать деликатных чувств от ваших детей?

И, считая этот аргумент неотразимым, бабушка прибавила, чтобы прекратить разговор:

— Впрочем, у каждого на этот счет может быть свое мнение.

Княгиня не отвечала, но только снисходительно улыбалась, выражая этим, что она извиняет эти странные предрассудки в особе, которую так много уважает.

— Ах, да познакомьте же меня с вашими молодыми людьми, сказала она, глядя на нас и приветливо улыбаясь.

Мы встали и, устремив глаза на лицо княгини, никак не знали: что̀ же нужно сделать, чтобы доказать, что мы познакомились.

— Поцалуйте же руку княгини, сказал папа.

— Прошу любить старую тетку, говорила она, цалуя Володю в волосы: — хотя я вам и дальняя, но я считаю по дружеским связям, а не по степеням родства, прибавила она, относясь преимущественно к бабушке; но бабушка продолжала быть недовольной ею и отвечала:

— Э! моя милая, разве нынче считается такое родство?

— Этот у меня будет светский молодой человек, сказал папа, указывая на Володю: — а этот поэт, прибавил он, в то время, как я, цалуя маленькую, сухую ручку княгини, с чрезвычайной ясностью воображал в этой руке розгу, под розгой — скамейку, и т. д. и т. д.

— Который? спросила княгиня, удерживая меня за руку.

— А этот, маленький, с вихрами, отвечал папа, весело улыбаясь.

«Что̀ ему сделали мои вихры.... разве нет другого разговора?» подумал я и отошел в угол.

Я имел самые странные понятия о красоте — даже Карла Иваныча считал первым красавцем в мире; но очень хорошо знал, что я нехорош собою, и в этом нисколько не ошибался; поэтому каждый намек на мою наружность больно оскорблял меня.

Я очень хорошо помню, как раз за обедом — мне было тогда шесть лет — говорили о моей наружности, как maman старалась найти что-нибудь хорошее в моем лице: говорила, что у меня умные глаза, приятная улыбка, и наконец, уступая доводам отца и очевидности, принуждена была сознаться, что я дурен; и потом, когда я благодарил ее за обед, потрепала меня по щеке и сказала:

— Ты это знай, Николенька, что за твое лицо тебя никто не будет любить; поэтому ты должен стараться быть умным и добрым мальчиком.

Эти слова не только убедили меня в том, что я не красавец, но еще и в том, что я непременно буду добрым и умным мальчиком.

Несмотря на это, на меня часто находили минуты отчаяния: я воображал, что нет счастия на земле для человека с таким широким носом, толстыми губами и маленькими серыми глазами, как я; я просил Бога сделать чудо — превратить меня в красавца, и всё, что̀ имел в настоящем, всё, что̀ мог иметь в будущем, я всё отдал бы за красивое лицо.

ГЛАВА XVIII.

КНЯЗЬ ИВАН ИВАНЫЧ.

Когда княгиня выслушала стихи и осыпала сочинителя похвалами, бабушка смягчилась, стала говорить с ней по-французски, перестала называть ее вы, моя милая, и пригласила приехать к нам вечером со всеми детьми, на что княгиня согласилась и, посидев еще немного, уехала.

Гостей с поздравлениями приезжало так много в этот день, что на дворе, около подъезда, целое утро не переставало стоять по нескольку экипажей.

— Bonjour, chère cousine, сказал один из гостей, войдя в комнату и цалуя руку бабушки.

Это был человек лет семидесяти, высокого роста, в военном мундире, с большими эполетами, из-под воротника которого виден был большой белый крест, и с спокойным открытым выражением лица. Свобода и простота его движений поразили меня. Несмотря на то, что только на затылке его оставался полукруг жидких волос и что положение верхней губы ясно доказывало недостаток зубов, лицо его было еще замечательной красоты.

Князь Иван Иваныч, в конце прошлого столетия, благодаря своему благородному характеру, красивой наружности, замечательной храбрости, знатной и сильной родне и в особенности счастию, сделал, еще в очень молодых летах, блестящую карьеру. Он продолжал служить и очень скоро честолюбие его было так удовлетворено, что ему больше нечего было желать в этом отношении. С первой молодости он держал себя так, как будто готовился занять то блестящее место в свете, на которое впоследствии поставила его судьба; поэтому, хотя в его блестящей и несколько тщеславной жизни, как и во всех других, встречались неудачи, разочарования и огорчения, он ни разу не изменил ни своему всегда спокойному характеру, ни возвышенному образу мыслей, ни основным правилам религии и нравственности, и приобрел общее уважение не столько на основании своего блестящего положения, сколько на основании своей последовательности и твердости. Он был небольшого ума, но, благодаря такому положению, которое позволяло ему свысока смотреть на все тщеславные треволнения жизни, образ мыслей его был возвышенный. Он был добр и чувствителен, но холоден и несколько надменен в обращении. Это происходило оттого, что, быв поставлен в такое положение, в котором он мог быть полезен многим, своею холодностью он старался оградить себя от беспрестанных просьб и заискиваний людей, которые желали только воспользоваться его влиянием. Холодность эта смягчалась, однако, снисходительной вежливостью человека очень большого света. Он был хорошо образован и начитан; но образование его остановилось на том, что он приобрел в молодости, то есть в конце прошлого столетия. Он прочел все, что было написано во Франции замечательного по части философии и красноречия в XVIII веке, основательно знал все лучшие произведения французской литературы, так что мог и любил часто цитировать места из Расина, Корнеля, Боало, Мольера, Монтеня, Фенелона; имел блестящие познания в мифологии и с пользой изучал, во французских переводах, древние памятники эпической поэзии, имел достаточные познания в истории, почерпнутые им из Сегюра; но не имел никакого понятия ни о математике, дальше арифметики, ни о физике, ни о современной литературе: он мог в разговоре прилично умолчать или сказать несколько общих фраз о Гёте, Шиллере и Байроне, но никогда не читал их. Несмотря на это французско-классическое образование, которого остается теперь уже так мало образчиков, разговор его был прост, и простота эта одинаково скрывала его незнание некоторых вещей и выказывала приятный тон и терпимость. Он был большой враг всякой оригинальности, говоря, что оригинальность есть уловка людей дурного тона. Общество было для него необходимо, где бы он ни жил; в Москве или за границей, он всегда живал одинаково открыто и в известные дни принимал у себя весь город. Он был на такой ноге в городе, что пригласительный билет от него мог служить паспортом во все гостиные, что многие молоденькие и хорошенькие дамы охотно подставляли ему свои розовенькие щечки, которые он цаловал как будто с отеческим чувством, и что иные, повидимому, очень важные и порядочные люди были в неописанной радости, когда допускались к партии князя.

Уже мало оставалось для князя таких людей, как бабушка, которые были бы с ним одного круга, одинакого воспитания, взгляда на вещи и одних лет; поэтому он особенно дорожил своей старинной, дружеской связью с нею и оказывал ей всегда большое уважение.

Я не мог наглядеться на князя: уважение, которое ему все оказывали, большие эполеты, особенная радость, которую изъявила бабушка, увидев его, и то, что он один, повидимому, не боялся ее, обращался с ней совершенно свободно и даже имел смелость называть ее ma cousine, внушили мне к нему уважение равное, если не большее, тому, которое я чувствовал к бабушке. Когда ему показали мои стихи, он подозвал меня к себе и сказал:

— Почем знать, ma cousine, может быть, это будет другой Державин.

При этом он так больно ущипнул меня за щеку, что если я не вскрикнул, так только потому, что догадался принять это за ласку.

Гости разъехались, папа и Володя вышли: в гостиной остались князь, бабушка и я.

— Отчего это наша милая Наталья Николаевна не приехала? спросил вдруг князь Иван Иваныч, после минутного молчания.

— Ah! mon cher,^[30] отвечала бабушка, понизив голос и положив руку на рукав его мундира: — она верно бы приехала, если б была свободна делать, что хочет. Она пишет мне, что будто Pierre предлагал ей ехать, но что она сама отказалась, потому что доходов у них, будто бы, совсем не было нынешний год; и пишет: «притом, мне и не зачем переезжать нынешний год всем домом в Москву. Любочка еще слишком мала; а насчет мальчиков, которые будут жить у вас, я еще покойнее, чем ежели бы они были со мною». — Все это прекрасно! продолжала бабушка, таким тоном, который ясно доказывал, что она вовсе не находила, чтобы это было прекрасно: — мальчиков давно пора было прислать сюда, чтобы они могли чему-нибудь учиться и привыкать к свету; а то какое же им могли дать воспитание в деревне?... ведь старшему скоро тринадцать лет, а другому одиннадцать. Вы заметили, mon cousin, они здесь совершенно как дикие.... в комнату войти не умеют.

— Я, однако, не понимаю, отвечал князь: — отчего эти всегдашние жалобы на расстройство обстоятельств? У него очень хорошее состояние, а Наташину Хабаровку, в которой мы с вами, во время оно, игрывали на театре, я знаю, как свои пять пальцев — чудесное именье! и всегда должно приносить прекрасный доход.

— Я вам скажу, как истинному другу, прервала его бабушка, с грустным выражением: — мне кажется, что все это отговорки, для того только, чтобы ему жить здесь одному, шляться по клубам, по обедам и Бог знает что́ делать; а она ничего не подозревает. Вы знаете, какая это ангельская доброта — она ему во всем верит. Он уверил ее, что детей нужно везти в Москву, а ей одной, с глупой гувернанткой, оставаться в деревне — она поверила; скажи он ей, что детей нужно сечь, так же как сечет своих княгиня Варвара Ильинична, она и тут, кажется бы, согласилась, сказала бабушка, поворачиваясь в своем кресле, с видом совершенного презрения. — Да, мой друг, продолжала бабушка, после минутного молчания, взяв в руки один из двух платков, чтобы утереть показавшуюся слезу: — я часто думаю, что он не может ни ценить, ни понимать ее, и что, несмотря на всю ее доброту, любовь к нему и старание скрыть свое горе — я очень хорошо знаю это — она не может быть с ним счастлива; и помяните мое слово, если он не....

Бабушка закрыла лицо платком.

— Eh! ma bonne amie,^[31] сказал князь с упреком: — я вижу, вы нисколько не стали благоразумнее — вечно сокрушаетесь и плачете о воображаемом горе. Ну, как вам не совестно? я его давно знаю и знаю за внимательного, доброго и прекрасного мужа и главное — за благороднейшего человека, un parfait honnête homme.^[32]

Невольно подслушав разговор, которого мне не должно было слушать, я на цыпочках и в сильном волнении выбрался из комнаты.

ГЛАВА XIX.

ИВИНЫ.

— Володя! Володя! Ивины! закричал я, увидев в окно трех мальчиков, в синих бекешах с бобровыми воротниками, которые, следуя за молодым гувернёром-щеголем, переходили с противоположного тротуара к нашему дому.

Ивины приходились нам родственниками и были почти одних с нами лет; вскоре после приезда нашего в Москву, мы познакомились и сошлись с ними.

Второй Ивин — Сережа, был смуглый, курчавый мальчик, со вздернутым, твердым носиком, очень свежими, красными губами, которые редко совершенно закрывали немного выдавшийся верхний ряд белых зубов, темно-голубыми, прекрасными глазами и необыкновенно бойким выражением лица. Он никогда не улыбался, но или смотрел совершенно серьезно, или от души смеялся своим звонким, отчетливым и чрезвычайно увлекательным смехом. Его оригинальная красота поразила меня с первого взгляда. Я почувствовал к нему непреодолимое влечение. Видеть его было достаточно для моего счастия; и одно время все силы души моей были сосредоточены в этом желании: когда мне случалось провести дня три или четыре, не видав его, я начинал скучать, и мне становилось грустно до слез. Все мечты мои, во сне и на яву, были о нем: ложась спать, я желал, чтобы он мне приснился: закрывая глаза, я видел его перед собою и лелеял этот призрак, как лучшее наслаждение. Никому в мире я не решился бы поверить этого чувства, так много я дорожил им. Может быть, потому, что ему надоедало чувствовать, беспрестанно устремленными на него, мои беспокойные глаза, или просто, не чувствуя ко мне никакой симпатии, он заметно больше любил играть и говорить с Володей, чем со мною; но я все-таки был доволен, ничего не желал, ничего не требовал и всем готов был для него пожертвовать. Кроме страстного влечения, которое он внушал мне, присутствие его возбуждало во мне, в не менее сильной степени, другое чувство — страх огорчить его, оскорбить чем-нибудь, не понравиться ему: может быть, потому, что лицо его имело надменное выражение, или потому, что, презирая свою наружность, я слишком много ценил в других преимущества красоты, или, что́ вернее всего, потому, что это есть непременный признак любви, я чувствовал к нему столько же страху, сколько и любви. В первый раз, как Сережа заговорил со мной, я до того растерялся от такого неожиданного счастия, что побледнел, покраснел и ничего не мог отвечать ему. У него была дурная привычка, когда он задумывался, останавливать глаза на одной точке и беспрестанно мигать, подергивая при этом носом и бровями. Все находили, что эта привычка очень портит его, но я находил ее до того милою, что невольно привык делать то же самое, и чрез несколько дней после моего с ним знакомства бабушка спросила: не болят ли у меня глаза, что я ими хлопаю как филин. Между нами никогда не было сказано ни слова о любви; но он чувствовал свою власть надо мною и бессознательно, но тиранически употреблял ее в наших детских отношениях; я же, как ни желал высказать ему всё, что было у меня на душе, слишком боялся его, чтобы решиться на откровенность; старался казаться равнодушным и безропотно подчинялся ему. Иногда влияние его казалось мне тяжелым, несносным; но выйти из-под него было не в моей власти.

Мне грустно вспомнить об этом свежем, прекрасном чувстве бескорыстной и беспредельной любви, которое так и умерло не излившись и не найдя сочувствия.

Странно, отчего, когда я был ребенком, я старался быть похожим на большого, а с тех пор, как перестал быть им, часто желал быть похожим на него. Сколько раз это желание — не быть похожим на маленького, в моих отношениях с Сережей, останавливало чувство, готовое излиться, и заставляло лицемерить. Я не только не смел поцаловать его, чего мне иногда очень хотелось, взять его за руку, сказать, как я рад его видеть, но не смел даже называть его Сережа, а непременно Сергей: так уж было заведено у нас. Каждое выражение чувствительности доказывало ребячество и то, что тот, кто позволял себе его, был еще мальчишка. Не пройдя еще через те горькие испытания, которые доводят взрослых до осторожности и холодности в отношениях, мы лишали себя чистых наслаждений нежной детской привязанности по одному только странному желанию подражать большим.

Еще в лакейской встретил я Ивиных, поздоровался с ними и опрометью пустился к бабушке: я объявил ей о том, что приехали Ивины, с таким выражением, как будто это известие должно было вполне осчастливить ее. Потом, не спуская глаз с Сережи, я последовал за ним в гостиную и следил за всеми его движениями. В то время, как бабушка сказала, что он очень вырос, и устремила на него свои проницательные глаза, я испытывал то чувство страха и надежды, которое должен испытывать художник, ожидая приговора над своим произведением от уважаемого судьи.

Молодой гувернёр Ивиных Herr Frost, с позволения бабушки, сошел с нами в полисадник, сел на зеленую скамью, живописно сложил ноги, поставив между ними палку с бронзовым набалдашником, и с видом человека, очень довольного своими поступками, закурил сигару.

Herr Frost был немец, но немец совершенно не того покроя, как наш добрый Карл Иваныч: во-первых, он правильно говорил по-русски: с дурным выговором — по-французски, и пользовался вообще, в особенности между дамами, репутацией очень ученого человека; во-вторых, он носил рыжие усы, большую рубиновую булавку в черном атласном шарфе, концы которого были просунуты под помочи, и светло-голубые панталоны с отливом и со штрипками; в-третьих, он был молод, имел красивую, самодовольную наружность и необыкновенно видные, мускулистые ноги. Заметно было, что он особенно дорожил этим последним преимуществом: считал его действие неотразимым в отношении особ женского пола и, должно быть, с этою целью, старался выставлять свои ноги на самое видное место и, стоя, или сидя на месте, всегда приводил в движение свои икры. Это был тип молодого, русского немца, который хочет быть молодцом и волокитой.

В палисаднике было очень весело. Игра в разбойники шла как нельзя лучше; но одно обстоятельство чуть-чуть не расстроило всего. Сережа был разбойник: погнавшись за проезжающими, он споткнулся и на всем бегу ударился коленом о дерево, так сильно, что я думал, он расшибется вдребезги. Несмотря на то, что я был жандарм и моя обязанность состояла в том, чтобы ловить его, я подошел и с участием стал спрашивать, больно ли ему. Сережа рассердился на меня: сжал кулаки, топнул ногой и голосом, который ясно доказывал, что он очень больно ушибся, закричал мне:

— Ну, что это? после этого игры никакой нет! Ну, что̀ ж ты меня не ловишь? что̀ ж ты меня не ловишь? повторял он несколько раз, искоса поглядывая на Володю и старшего Ивина, которые, представляя проезжающих, припрыгивая, бежали по дорожке, и вдруг взвизгнул и с громким смехом бросился ловить их.

Не могу передать, как поразил и пленил меня этот геройский поступок: несмотря на страшную боль, он не только не заплакал, но не показал и виду, что ему больно, и ни на минуту не забыл игры.

Вскоре после этого, когда к нашей компании присоединился еще Илинька Грап, и мы до обеда отправились наверх, Сережа имел случай еще более пленить и поразить меня своим удивительным мужеством и твердостью характера.

Илинька Грап был сын бедного иностранца, который когда-то жил у моего деда, был чем-то ему обязан и почитал теперь своим непременным долгом присылать, очень часто, к нам своего сына. Если он полагал, что знакомство с нами может доставить его сыну какую-нибудь честь или удовольствие, то он совершенно ошибался в этом отношении, потому что мы не только не были дружны с Илинькой, но обращали на него внимание только тогда, когда хотели посмеяться над ним. Илинька Грап был мальчик лет тринадцати, худой, высокий, бледный, с птичьей рожицей и добродушно-покорным выражением. Он был очень бедно одет, но зато всегда напомажен так обильно, что мы уверяли, будто у Грапа, в солнечный день, помада тает на голове и течет под курточку. Когда я теперь вспоминаю его, я нахожу, что он был очень услужливый, тихий и добрый мальчик; тогда же он мне казался таким презренным существом, о котором не стоило ни жалеть, ни даже думать.

Когда игра в разбойники прекратилась, мы пошли на верх, начали возиться и щеголять друг перед другом разными гимнастическими штуками. Илинька с робкой улыбкой удивления поглядывал на нас, и когда ему предлагали попробовать то же, отказывался, говоря, что у него совсем нет силы. Сережа был удивительно мил; он снял курточку — лицо и глаза его разгорелись — он беспрестанно хохотал и затеивал новые шалости: перепрыгивал через три стула, поставленные рядом, через всю комнату перекатывался колесом, становился кверху ногами на лексиконы Татищева, положенные им, в виде пьедестала, на середину комнаты, и при этом выделывал ногами такие уморительные штуки, что невозможно было удержаться от смеха. После этой последней штуки он задумался, помигал глазами и вдруг, с совершенно серьезным лицом, подошел к Илиньке: «попробуйте сделать это; право это нетрудно». Грап, заметив, что общее внимание обращено на него, покраснел и чуть слышным голосом уверял, что он никак не может этого сделать.

— Да что̀ ж в самом деле, отчего он ничего не хочет показать? Что̀ он за девочка.... непременно надо, чтобы он стал на голову!

И Сережа взял его за руку.

— Непременно, непременно на голову! закричали мы все, обступив Илиньку, который в эту минуту заметно испугался и побледнел, схватили его за руку и повлекли к лексиконам.

— Пустите меня, я сам! курточку разорвете! кричала несчастная жертва. — Но эти крики отчаяния еще более воодушевляли нас; мы помирали со смеху; зеленая курточка трещала на всех швах.

Володя и старший Ивин нагнули ему голову и поставили ее на лексиконы; я и Сережа схватили бедного мальчика за тоненькие ноги, которыми он махал в разные стороны, засучили ему панталоны до колен и, с громким смехом, вскинули их кверху; младший Ивин поддерживал равновесие всего туловища.

Случилось так, что после шумного смеха мы, вдруг, все замолчали и в комнате стало так тихо, что слышно было только тяжелое дыхание несчастного Грапа. В эту минуту я не совсем был убежден, что всё это очень смешно и весело.

— Вот теперь молодец, сказал Сережа, хлопнув его рукою.

Илинька молчал и, стараясь вырваться, кидал ногами в разные стороны. Одним из таких отчаянных движений он ударил каблуком по глазу Сережу так больно, что Сережа тотчас же оставил его ноги, схватился за глаз, из которого потекли невольные слезы, и из всех сил толкнул Илиньку. Илинька, не будучи более поддерживаем нами, как что-то безжизненное грохнулся на землю и от слез мог только выговорить:

— За что́ вы меня тираните?

Плачевная фигура бедного Илиньки, с заплаканным лицом, взъерошенными волосами и засученными панталонами, из-под которых видны были нечищенные голенищи, поразила нас; мы все молчали и старались принужденно улыбаться.

Первый опомнился Сережа.

— Вот баба, нюня, сказал он, слегка трогая его ногою: с ним шутить нельзя.... Ну, полно, вставайте.

— Я вам сказал, что ты негодный мальчишка, злобно выговорил Илинька и, отвернувшись прочь, громко зарыдал.

— A-а! каблуками бить да еще браниться! закричал Сережа, схватив в руки лексикон и взмахнув над головою несчастного, который и не думал защищаться, а только закрывал руками голову.

— Вот тебе! вот тебе!... Бросим его, коли он шуток не понимает.... Пойдемте вниз, сказал Сережа, неестественно засмеявшись.

Я с участием посмотрел на бедняжку, который, лежа на полу и спрятав лицо в лексиконах, плакал так, что, казалось, еще немного, и он умрет от конвульсий, которые дергали все его тело.

— Э, Сережа! сказал я ему: — зачем ты это сделал?

— Вот хорошо!... я не заплакал, надеюсь, сегодня, как разбил себе ногу почти до кости.

«Да, это правда — подумал я — Илинька больше ничего, как плакса, а вот Сережа — так это молодец... что̀ это за молодец!...»

Я не сообразил того, что бедняжка плакал верно не столько от физической боли, сколько от той мысли, что пять мальчиков, которые, может быть, нравились ему, без всякой причины, все согласились ненавидеть и гнать его.

Я решительно не могу объяснить себе жестокости своего поступка. Как я не подошел к нему, не защитил и не утешил его? Куда девалось чувство сострадания, заставлявшее меня, бывало, плакать навзрыд при виде выброшенного из гнезда галченка, или щенка, которого несут, чтобы кинуть за забор, или курицы, которую несет поваренок для супа?

Неужели это прекрасное чувство было заглушено во мне любовью к Сереже и желанием казаться перед ним таким же молодцом, как и он сам? Незавидные же были эти любовь и желание казаться молодцом! они произвели единственные темные пятна на страницах моих детских воспоминаний.

ГЛАВА XX.

СОБИРАЮТСЯ ГОСТИ.

Судя по особенной хлопотливости, заметной в буфете, по яркому освещению, придававшему какой-то новый, праздничный вид всем уже мне давно знакомым предметам в гостиной и зале, и, в особенности, судя потому, что не даром же прислал князь Иван Иваныч свою музыку, ожидалось немалое количество гостей к вечеру.

При шуме каждого мимо ехавшего экипажа я подбегал к окну, приставлял ладони к вискам и стеклу и с нетерпеливым любопытством смотрел на улицу. Из мрака, который сперва скрывал все предметы в окне, показывались понемногу: напротив — давно знакомая лавочка, с фонарем, наискось — большой дом, с двумя внизу освещенными окнами, по средине улицы — какой-нибудь Ванька, с двумя седоками, или пустая коляска, шагом возвращающаяся домой; но вот к крыльцу подъехала карета, и я, в полной уверенности, что это Ивины, которые обещались приехать рано, бегу встречать их в переднюю. Вместо Ивиных, за ливрейной рукой, отворившей дверь, показались две особы женского пола: одна — большая в синем салопе, с собольим воротником, другая — маленькая, вся закутанная в зеленую шаль, из-под которой виднелись только маленькие ножки в меховых ботинках. Не обращая на мое присутствие в передней никакого внимания, хотя я счел долгом, при появлении этих особ, поклониться им, маленькая молча подошла к большой и остановилась перед нею. Большая размотала платок, закрывавший всю голову маленькой, расстегнула на ней салоп, и когда ливрейный лакей получил эти вещи под сохранение и снял с нее меховые ботинки, из закутанной особы вышла чудесная двенадцатилетняя девочка, в коротеньком, открытом кисейном платьице, белых панталончиках и крошечных черных башмачках. На беленькой шейке была черная бархатная ленточка; головка вся была в темно-русых кудрях, которые спереди так хорошо шли к ее прекрасному личику, а сзади — к голым плечикам, что никому, даже самому Карлу Иванычу, я не поверил бы, что они вьются так оттого, что с утра были завернуты в кусочки Московских Ведомостей, и что их прижигали горячими железными щипцами. Казалось, она так и родилась с этой курчавой головкой.

Поразительной чертой в ее лице была необыкновенная величина выпуклых, полузакрытых глаз, которые составляли странный, но приятный контраст с крошечным ротиком. Губки были сложены, а глаза смотрели так серьезно, что общее выражение ее лица было такое, от которого не ожидаешь улыбки, и улыбка которого бывает тем обворожительнее.

Стараясь быть незамеченным, я шмыгнул в дверь залы и почел нужным прохаживаться взад и вперед, притворившись, что нахожусь в задумчивости и совсем не знаю о том, что приехали гости. Когда гости вышли на половину залы, я как будто опомнился, расшаркался и объявил им, что бабушка в гостиной. Г-жа Валахина, лицо которой мне очень понравилось, в особенности потому, что я нашел в нем большое сходство с лицом ее дочери Сонечки, благосклонно кивнула мне головой.

Бабушка, казалось, была очень рада видеть Сонечку: подозвала ее ближе к себе, поправила на голове ее одну буклю, которая спадывала на лоб, и, пристально всматриваясь в ее лицо, сказала: «quelle charmante enfant!»^[33] Сонечка улыбнулась, покраснела и сделалась так мила, что я тоже покраснел, глядя на нее.

— Надеюсь, ты не будешь скучать у меня, мой дружок, сказала бабушка, приподняв ее личико за подбородок: — прошу же веселиться и танцовать как можно больше. — Вот уж и есть одна дама и два кавалера, прибавила она, обращаясь к г-же Валахиной и дотрогиваясь до меня рукою.

Это сближение было мне так приятно, что заставило покраснеть еще раз.

Чувствуя, что застенчивость моя увеличивается, и услыхав шум еще подъехавшего экипажа, я почел нужным удалиться. В передней нашел я княгиню Корнакову с сыном и невероятным количеством дочерей. Дочери все были на одно лицо — похожи на княгиню и дурны; поэтому ни одна не останавливала внимания. Снимая салопы и хвосты, они все вдруг говорили тоненькими голосками, суетились и смеялись чему-то — должно быть, тому, что их было так много. Этьен был мальчик лет пятнадцати, высокий, мясистый, с испитой физиономией, впалыми, посинелыми внизу глазами и с огромными по летам руками и ногами; он был неуклюж, имел голос неприятный и неровный, но казался очень довольным собою и был точно таким, каким мог быть, по моим понятиям, мальчик, которого секут розгами.

Мы довольно долго стояли друг против друга и, не говоря ни слова, внимательно всматривались; потом, пододвинувшись поближе, кажется, хотели поцаловаться, но, посмотрев еще в глаза друг другу, почему-то раздумали. Когда платья всех сестер его прошумели мимо нас, чтобы чем-нибудь начать разговор, я спросил, не тесно ли им было в карете.

— Не знаю, отвечал он мне небрежно: — я ведь никогда не езжу в карете, потому что, как только я сяду, меня сейчас начинает тошнить, и маменька это знает. Когда мы едем куда-нибудь вечером, я всегда сажусь на козлы — гораздо веселей — все видно, Филипп дает мне править, иногда и кнут я беру. Этак проезжающих, знаете, иногда, прибавил он, с выразительным жестом: — прекрасно!

— Ваше сиятельство, сказал лакей, входя в переднюю: — Филипп спрашивает: куда вы кнут изволили деть?

— Как куда дел? да я ему отдал.

— Он говорит, что не отдавали.

— Ну, так на фонарь повесил.

— Филипп говорит, что и на фонаре нет, а вы скажите лучше, что взяли да потеряли, а Филипп будет из своих денежек отвечать за ваше баловство, продолжал, все более и более воодушевляясь, раздосадованный лакей.

Лакей, который с виду был человек почтенный и угрюмый, казалось, горячо принимал сторону Филиппа и был намерен, во что бы то ни стало, разъяснить это дело. По невольному чувству деликатности, как будто ничего не замечая, я отошел в сторону; но присутствующие лакеи поступили совсем иначе: они подступили ближе, с одобрением посматривая на старого слугу.

— Ну, потерял, так потерял, сказал Этьен, уклоняясь от дальнейших объяснений: — что стоит ему кнут, так я и заплачу. — Вот уморительно! прибавил он, подходя ко мне и увлекая меня в гостиную.

— Нет, позвольте, барин, чем-то вы заплатите? знаю я, как вы платите: Марье Васильевне вот уж вы восьмой месяц двугривенный все платите, мне тоже уж, кажется, второй год, Петрушке....

— Замолчишь ли ты! крикнул молодой князь, побледнев от злости: — вот я все это скажу.

— Все скажу, все скажу! проговорил лакей. — Нехорошо, ваше сиятельство! прибавил он особенно выразительно в то время, как мы входили в залу, и пошел с салопами к ларю.

— Вот так, так! послышался за нами чей-то одобрительный голос в передней.

Бабушка имела особенный дар, прилагая с известным тоном и в известных случаях множественные и единственные местоимения второго лица, высказывать свое мнение о людях. Хотя она употребляла вы и ты наоборот общепринятому обычаю, в ее устах, эти оттенки принимали совсем другое значение. Когда молодой князь подошел к ней, она сказала ему несколько слов, называя его вы, и взглянула на него с выражением такого пренебрежения, что если бы я был на его месте, я растерялся бы совершенно; но Этьен был, как видно, мальчик не такого сложения: он не только не обратил никакого внимания на прием бабушки, но даже и на всю ее особу, а раскланялся всему обществу, если не ловко, то совершенно развязно. Сонечка занимала все мое внимание: я помню, что когда Володя, Этьен и я разговаривали в зале на таком месте, с которого видна была Сонечка и она могла видеть и слышать нас, я говорил с удовольствием; когда мне случалось сказать, по моим понятиям, смешное или молодецкое словцо, я произносил его громче и оглядывался на дверь в гостиную; когда же мы перешли на другое место, с которого нас нельзя было ни слышать, ни видеть из гостиной, я молчал и не находил больше никакого удовольствия в разговоре.

Гостиная и зала понемногу наполнялись гостями; в числе их, как и всегда бывает на детских вечерах, было несколько больших детей, которые не хотели пропустить случая повеселиться и потанцовать, как будто для того только, чтобы сделать удовольствие хозяйке дома.

Когда приехали Ивины, вместо удовольствия, которое я обыкновенно испытывал при встрече с Сережей, я почувствовал какую-то странную досаду на него за то, что он увидит Сонечку и покажется ей.

ГЛАВА XXI.

ДО МАЗУРКИ.

— Э! да у вас, видно, будут танцы, сказал Сережа, выходя из гостиной и доставая из кармана новую пару лайковых перчаток: — надо перчатки надевать.

«Как же быть? а у нас перчаток-то нет — подумал я — надо пойти наверх — поискать».

Но хотя я перерыл все комоды, я нашел только в одном — наши дорожные зеленые рукавицы, а в другом — одну лайковую перчатку, которая никак не могла годиться мне: во-первых, потому, что была чрезвычайно стара и грязна, во-вторых, потому, что была для меня слишком велика, а главное потому, что на ней недоставало среднего пальца, отрезанного, должно быть, еще очень давно, Карлом Иванычем, для больной руки. Я надел, однако, на руку этот остаток перчатки и пристально рассматривал то место среднего пальца, которое всегда было замарано чернилами.

— Вот если бы здесь была Наталья Савишна: у нее верно бы нашлись и перчатки. Вниз итти нельзя в таком виде, потому, что если меня спросят, отчего я не танцую, что мне сказать? и здесь оставаться тоже нельзя, потому, что меня непременно хватятся. Что мне делать? говорил я, размахивая руками.

— Что̀ ты здесь делаешь? сказал вбежавший Володя: — иди ангажируй даму.... сейчас начнется.

— Володя, сказал я ему, показывая руку, с двумя просунутыми в грязную перчатку пальцами, голосом, выражавшим положение, близкое к отчаянию: — Володя, ты и не подумал об этом?

— О чем? сказал он с нетерпением. — А! о перчатках, прибавил он, совершенно равнодушно, заметив мою руку: — и точно нет; надо спросить у бабушки.... что̀ она скажет? и, нимало не задумавшись, побежал вниз.

Хладнокровие, с которым он отзывался об обстоятельстве, казавшемся мне столь важным, успокоило меня, и я поспешил в гостиную, совершенно позабыв об уродливой перчатке, которая была надета на моей левой руке.

Осторожно подойдя к креслу бабушки и слегка дотрогиваясь до ее мантии, я шопотом сказал ей:

— Бабушка! что́ нам делать? у нас перчаток нет!

— Что, мой друг?

— У нас перчаток нет, повторил я, подвигаясь ближе и ближе и положив обе руки на ручку кресел.

— А это что, сказала она, вдруг схватив меня за левую руку. Voyez, ma chère,^[34] продолжала она, обращаясь к г-же Валахиной: — voyez comme ce jeune homme s’est fait élégant pour danser avec votre fille.^[35]

Бабушка крепко держала меня за руку и серьезно, но вопросительно посматривала на присутствующих, до тех пор, пока любопытство всех гостей было удовлетворено, и смех сделался общим.

Я был бы очень огорчен, если бы Сережа видел меняв то время, как я, сморщившись от стыда, напрасно пытался вырвать свою руку, но перед Сонечкой, которая до того расхохоталась, что слезы навернулись ей на глаза и все кудряшки распрыгались около ее раскрасневшегося личика, мне нисколько не было совестно. Я понял, что смех ее был слишком громок и естествен, чтоб быть насмешливым; напротив, то, что мы посмеялись вместе и глядя друг на друга, как будто сблизило меня с нею. Эпизод с перчаткой, хотя и мог кончиться дурно, принес мне ту пользу, что поставил меня на свободную ногу в кругу, который казался мне всегда самым страшным — в кругу гостиной; я не чувствовал уже ни малейшей застенчивости в зале.

Страдание людей застенчивых происходит от неизвестности о мнении, которое о них составили; как только мнение это ясно выражено — какое бы оно ни было — страдание прекращается.

Что это как мила была Сонечка Валахина, когда она против меня танцовала французскую кадриль с неуклюжим молодым князем! Как мило она улыбалась, когда в «chaîne»^[36] подавала мне ручку! как мило, в такт прыгали на головке ее русые кудри, и как наивно делала она «jeté-assemblé»^[37] своими крошечными ножками! В пятой фигуре, когда моя дама перебежала от меня на другую сторону и когда я, выжидая такт, приготовлялся делать соло, Сонечка серьезно сложила губки и стала смотреть в сторону. Но напрасно она за меня боялась: я смело сделал chassé en avant, chassé en arrière, glissade^[38] и, в то время, как подходил к ней, игривым движением показал ей перчатку с двумя торчавшими пальцами. Она расхохоталась ужасно и еще милее засеменила ножками по паркету. Еще помню я, как, когда мы делали круг и все взялись за руки, она нагнула головку и, не вынимая своей руки из моей, почесала носик о свою перчатку. Все это как теперь перед моими глазами, и еще слышится мне кадриль из «Девы Дуная», под звуки которой все это происходило.

Наступила, и вторая кадриль, которую я танцовал с Сонечкой. Усевшись рядом с нею, я почувствовал чрезвычайную неловкость и решительно не знал, о чем с ней говорить. Когда молчание мое сделалось слишком продолжительно, я стал бояться, чтобы она не приняла меня за дурака, и решился, во что бы то ни стало, вывести ее из такого заблуждения на мой счет. «Vous êtes une habitante de Moscou?^[39] сказал я ей и после утвердительного ответа, продолжал: et moi, je n’ai encore jamais fréquenté la capitale,^[40] рассчитывая в особенности на эффект слова «fréquenter».^[41] Я чувствовал, однако, что, хотя это начало было очень блестяще и вполне доказывало мое высокое знание французского языка, продолжать разговор в таком духе я не в состоянии. Еще не скоро должен был прийти наш черед танцовать, а молчание возобновилось: я с беспокойством посматривал на нее, желая знать, какое произвел впечатление, и ожидая от нее помощи. «Где вы нашли такую уморительную перчатку?» спросила она меня вдруг; и этот вопрос доставил мне большое удовольствие и облегчение. Я объяснил, что перчатка принадлежала Карлу Иванычу, распространился, даже несколько иронически, о самой особе Карла Иваныча, о том, какой он бывает смешной, когда снимает красную шапочку, и о том, как он раз в зеленой бекеше упал с лошади — прямо в лужу, и т. п. Кадриль прошла незаметно. Все это было очень хорошо; но зачем я с насмешкой отзывался о Карле Иваныче? Неужели я потерял бы доброе мнение Сонечки, если бы я описал ей его с теми любовью и уважением, которые я к нему чувствовал?

Когда кадриль кончилась, Сонечка сказала мне «merci» с таким милым выражением, как будто я действительно заслужил ее благодарность. Я был в восторге, не помнил себя от радости и сам не мог узнать себя: откуда взялись у меня смелость, уверенность и даже дерзость? «Нет вещи, которая бы могла меня сконфузить! — думал я, беззаботно разгуливая по зале — я готов на всё!»

Сережа предложил мне быть с ним vis-à-vis. «Хорошо, сказал я: — хотя у меня нет дамы, я найду». Окинув залу решительным взглядом, я заметил, что все дамы были взяты, исключая одной большой девицы, стоявшей у двери гостиной. К ней подходил высокий молодой человек, как я заключил, с целью пригласить ее; он был от нее в двух шагах, я же — на противоположном конце залы. В мгновение ока, грациозно скользя по паркету, пролетел я всё разделяющее меня от нее пространство и, шаркнув ногой, твердым голосом пригласил ее на контрданс. Большая девица, покровительственно улыбаясь, подала мне руку, а молодой человек остался без дамы.

Я имел такое сознание своей силы, что даже не обратил внимания на досаду молодого человека; но после узнал, что молодой человек этот спрашивал, кто тот взъерошенный мальчик, который проскочил мимо его и перед носом отнял даму.

ГЛАВА XXII.

МАЗУРКА.

Молодой человек, у которого я отбил даму, танцовал мазурку в первой паре. Он вскочил с своего места, держа даму за руку, и вместо того, чтобы делать «pas de Basques»,^[42] которым нас учила Мими, просто побежал вперед; добежав до угла, приостановился, раздвинул ноги, стукнул каблуком, повернулся и, припрыгивая, побежал дальше.

Так как дамы на мазурку у меня не было, я сидел за высоким креслом бабушки и наблюдал.

«Что́ же он это делает? — рассуждал я сам с собою. — Ведь это вовсе не то, чему учила нас Мими: она уверяла, что мазурку все танцуют на цыпочках, плавно и кругообразно разводя ногами; а выходит, что танцуют совсем не так. Вон и Ивины, и Этьен, и все танцуют, a «pas de Basques» не делают; и Володя наш перенял новую манеру. Недурно!... А Сонечка-то какая милочка?! вон она пошла....» Мне было чрезвычайно весело.

Мазурка клонилась к концу: несколько пожилых мужчин и дам подходили прощаться с бабушкой и уезжали; лакеи, избегая танцующих, осторожно проносили приборы в задние комнаты; бабушка заметно устала, говорила как бы нехотя и очень протяжно; музыканты в тридцатый раз лениво начинали тот же мотив. Большая девица, с которой я танцовал, делая фигуру, заметила меня и, предательски улыбнувшись — должно быть, желая тем угодить бабушке — подвела ко мне Сонечку и одну из бесчисленных княжен. «Rose ou hortie?»^[43] сказала она мне.

— А, ты здесь! сказала, поворачиваясь в своем кресле, бабушка: — иди же, мой дружок, иди.

Хотя мне в эту минуту больше хотелось спрятаться с головой под кресло бабушки, чем выходить из-за него, как было отказаться? — я встал, сказал «rose»^[44] и робко взглянул на Сонечку. Не успел я опомниться, как чья-то рука в белой перчатке очутилась в моей, и княжна с приятнейшей улыбкой пустилась вперед, нисколько не подозревая того, что я решительно не знал, что делать с своими ногами.

Я знал, что «pas de Basques» не уместны, неприличны и даже могут совершенно осрамить меня; но знакомые звуки мазурки, действуя на мой слух, сообщили известное направление акустическим нервам, которые, в свою очередь, передали это движение ногам; и эти последние, совершенно невольно и к удивлению всех зрителей, стали выделывать фатальные, круглые и плавные па на цыпочках. Покуда мы шли прямо, дело еще шло кое-как, но на повороте я заметил, что если не приму своих мер, непременно уйду вперед. Во избежание такой неприятности, я приостановился, с намерением сделать то самое коленцо, которое так красиво делал молодой человек в первой паре. Но в ту самую минуту, как я раздвинул ноги и хотел уже припрыгнуть, княжна, торопливо обегая вокруг меня, с выражением тупого любопытства и удивления посмотрела на мои ноги. Этот взгляд убил меня. Я до того растерялся, что, вместо того, чтобы танцовать, затопотал ногами на месте, самым странным, ни с тактом, ни с чем несообразным образом, и наконец совершенно остановился. Все смотрели на меня: кто с удивлением, кто с любопытством, кто с насмешкой, кто с состраданием; одна бабушка смотрела совершенно равнодушно.

— Il ne fallait pas danser, si vous ne savez pas!^[45] сказал сердитый голос папа над моим ухом, и, слегка оттолкнув меня, он взял руку моей дамы, прошел с ней тур по старинному, при громком одобрении зрителей, и привел ее на место. Мазурка тотчас же кончилась.

— Господи! за что ты наказываешь меня так ужасно!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Все презирают меня и всегда будут презирать.... мне закрыта дорога ко всему: к дружбе, любви, почестям.... все пропало!! Зачем Володя делал мне знаки, которые все видели и которые не могли помочь мне? зачем эта противная княжна так посмотрела на мои ноги? зачем Сонечка.... она милочка; но зачем она улыбалась в это время? зачем папа покраснел и схватил меня за руку? Неужели даже ему было стыдно за меня? О, это ужасно! Вот будь тут мамаша, она не покраснела бы за своего Николеньку.... И мое воображение унеслось далеко за этим милым образом. Я вспоминал луг перед домом, высокие липы сада, чистый пруд, над которым вьются ласточки, синее небо, на котором остановились белые, прозрачные тучи, пахучие копны свежего сена, и еще много спокойных радужных воспоминаний носилось в моем расстроенном воображении.

ГЛАВА XXIII.

ПОСЛЕ МАЗУРКИ.

За ужином молодой человек, танцовавший в первой паре, сел за наш, детский, стол и обращал на меня особенное внимание, что немало польстило бы моему самолюбию, если бы я мог, после случившегося со мной несчастия, чувствовать что-нибудь. Но молодой человек, как кажется, хотел, во что бы то ни стало, развеселить меня: он заигрывал со мной, называл меня молодцом и, как только никто из больших не смотрел на нас, подливал мне в рюмку вина из разных бутылок и непременно заставлял выпивать. К концу ужина, когда дворецкий налил мне только четверть бокальчика шампанского из завернутой в салфетку бутылки и когда молодой человек настоял на том, чтобы он налил мне полный, и заставил меня его выпить залпом, я почувствовал приятную теплоту по всему телу, особенную приязнь к моему веселому покровителю и чему-то очень расхохотался.

Вдруг раздались из залы звуки гросфатера и стали вставать из-за стола. Дружба наша с молодым человеком тотчас же и кончилась: он ушел к большим, а я, не смея следовать за ним, подошел, с любопытством, прислушиваться к тому, что говорила Валахина с дочерью.

— Еще полчасика, убедительно говорила Сонечка.

— Право, нельзя, мой ангел.

— Ну для меня, пожалуйста, говорила она, ласкаясь.

— Ну разве тебе весело будет если я завтра буду больна? сказала г-жа Валахина и имела неосторожность улыбнуться.

— А, позволила! останемся? заговорила Сонечка, прыгая от радости.

— Что́ с тобой делать? Иди же, танцуй... вот тебе и кавалер, сказала она, указывая на меня.

Сонечка подала мне руку, и мы побежали в залу.

Выпитое вино, присутствие и веселость Сонечки заставили меня совершенно забыть несчастное приключение мазурки. Я выделывал ногами самые забавные штуки: то подражая лошади бежал маленькой рысцой, гордо поднимая ноги, то топотал ими на месте, как баран, который сердится на собаку, при этом хохотал от души и нисколько не заботился о том, какое впечатление произвожу на зрителей. Сонечка тоже не переставала смеяться: она смеялась тому, что мы кружились, взявшись рука за руку, хохотала, глядя на какого-то старого барина, который, медленно поднимая ноги, перешагнул через платок, показывая вид, что ему было очень трудно это сделать, и помирала со смеху, когда я вспрыгивал чуть не до потолка, чтобы показать свою ловкость.

Проходя через бабушкин кабинет, я взглянул на себя в зеркало: лицо было в поту, волосы растрепаны, вихры торчали больше чем когда-нибудь; но общее выражение лица было такое веселое, доброе и здоровое, что я сам себе понравился.

«Если бы я был всегда такой, как теперь — подумал я — я бы еще мог понравиться».

Но когда я опять взглянул на прекрасное личико моей дамы, в нем было, кроме того выражения веселости, здоровья и беззаботности, которое понравилось мне в моем, столько изящной и нежной красоты, что мне сделалось досадно на самого себя, я понял, как глупо мне надеяться обратить на себя внимание такого чудесного создания.

Я не мог надеяться на взаимность, да и не думал о ней: душа моя и без того была преисполнена счастием. Я не понимал, что за чувство любви, наполнявшее мою душу отрадой, можно было бы требовать еще бо̀льшего счастия и желать чего-нибудь, кроме того, чтобы чувство это никогда не прекращалось. Мне и так было хорошо. Сердце билось как голубь, кровь беспрестанно приливала к нему, и хотелось плакать.

Когда мы проходили по коридору, мимо темного чулана под лестницей, я взглянул на него и подумал: что́ бы это было за счастие, если бы можно было весь век прожить с ней в этом темном чулане! и чтобы никто не знал, что мы там живем.

— Не правда ли, что нынче очень весело? сказал я тихим дрожащим голосом, и прибавил шагу, испугавшись не столько того, что̀ сказал, сколько того, что̀ намерен был сказать.

— Да.... очень! отвечала она, обратив ко мне головку, с таким откровенно-добрым выражением, что я перестал бояться.

— Особенно после ужина.... Но если бы вы знали, как мне жалко (я хотел сказать грустно, но не посмел), что вы скоро уедете и мы больше не увидимся.

— Отчего ж не увидимся? сказала она, пристально всматриваясь в кончики своих башмачков и проводя пальчиком по решетчатым ширмам, мимо которых мы проходили: — каждый вторник и пятницу мы с мамашей ездим на Тверской. Вы разве не ходите гулять?

— Непременно будем проситься во вторник, и если меня не пустят, я один убегу — без шапки. Я дорогу знаю.

— Знаете что? сказала вдруг Сонечка: — я с одними мальчиками, которые к нам ездят, всегда говорю ты; давайте и с вами говорить ты. Хочешь? прибавила она, встряхнув головкой и взглянув мне прямо в глаза.

В это время мы входили в залу, и начиналась другая, живая часть гросфатера. Давай.... те, сказал я в то время, когда музыка и шум могли заглушить мои слова.

— Давай ты, а не давайте, поправила Сонечка и засмеялась.

Гросфатер кончился, а я не успел сказать ни одной фразы с ты, хотя не переставал придумывать такие, в которых местоимение это повторялось бы несколько раз. У меня недоставало на это смелости. «Хочешь?» «давай-ты» звучало в моих ушах и производило какое-то опьянение: я ничего и никого не видал, кроме Сонечки. Видел я, как подобрали ее локоны, заложили их за уши и открыли части лба и висков, которых я не видал еще; видел я, как укутали ее в зеленую шаль, так плотно, что виднелся только кончик ее носика; заметил, что если бы она не сделала своими розовенькими пальчиками маленького отверстия около рта, то непременно бы задохнулась, и видел, как она, спускаясь с лестницы за своею матерью, быстро повернулась к нам, кивнула головкой и исчезла за дверью.

Володя, Ивины, молодой князь, я, мы все были влюблены в Сонечку и, стоя на лестнице, провожали ее глазами. Кому в особенности кивнула она головкой, я не знаю; но в ту минуту я твердо был убежден, что это сделано было для меня.

Прощаясь с Ивиными, я очень свободно, даже несколько холодно поговорил с Сережей и пожал ему руку. Если он понял, что с нынешнего дня потерял мою любовь и свою власть надо мною, он верно пожалел об этом, хотя и старался казаться совершенно равнодушным.

Я в первый раз в жизни изменил в любви и в первый раз испытал сладость этого чувства. Мне было отрадно переменить изношенное чувство привычной преданности на свежее чувство любви, исполненной таинственности и неизвестности. Сверх того, в одно и то же время разлюбить и полюбить значит полюбить вдвое сильнее, чем прежде.

ГЛАВА XXIV.

В ПОСТЕЛИ.

„Как мог я так страстно и так долго любить Сережу? — рассуждал я, лежа в постели. — Нет! он никогда не понимал, не умел ценить и не стоил моей любви.... а Сонечка? что это за прелесть! «Хочешь?» «тебе начинать»“

Я вскочил на четвереньки, живо представляя себе ее личико, закрыл голову одеялом, подвернул его под себя со всех сторон и, когда нигде не осталось отверстий, улегся и, ощущая приятную теплоту, погрузился в сладкие мечты и воспоминания. Устремив неподвижные взоры в подкладку стеганого одеяла, я видел ее так же ясно, как час тому назад; я мысленно разговаривал с нею, и разговор этот, хотя не имел ровно никакого смысла, доставлял мне неописанное наслаждение, потому что ты, тебе, с тобой, твои встречались в нем беспрестанно.

Мечты эти были так ясны, что я не мог заснуть от сладостного волнения, и мне хотелось поделиться с кем-нибудь избытком своего счастия.

— Милочка! сказал я почти вслух, круто поворачиваясь на другой бок. — Володя! ты спишь?

— Нет, отвечал он мне сонным голосом: — а что?

— Я влюблен, Володя! решительно влюблен в Сонечку.

— Ну, так что ж? отвечал он мне потягиваясь.

— Ах, Володя! ты не можешь себе представить, что со мной делается.... вот я сейчас лежал увернувшись под одеялом и так ясно, так ясно, видел ее, разговаривал с ней, что это просто удивительно. И еще знаешь ли что? когда я лежу и думаю о ней, Бог знает отчего, делается грустно и ужасно хочется плакать.

Володя пошевелился.

— Только одного я бы желал, продолжал я: — это — чтобы всегда с ней быть, всегда ее видеть, и больше ничего. А ты влюблен? признайся, по правде, Володя.

Странно, что мне хотелось, чтобы все были влюблены в Сонечку, и чтобы все рассказывали это.

— Тебе какое дело? сказал Володя, поворачиваясь ко мне лицом: — может быть.

— Ты не хочешь спать, ты притворялся! закричал я, заметив по его блестящим глазам, что он нисколько не думал о сне, и откинул одеяло. — Давай лучше толковать о ней. Не правда ли, что прелесть?... такая прелесть, что скажи она мне: «Николаша! выпрыгни в окно, или бросься в огонь», ну, вот, клянусь! сказал я: — сейчас прыгну, и с радостью. Ах, какая прелесть! прибавил я, живо воображая ее перед собою, и, чтобы вполне наслаждаться этим образом, порывисто перевернулся на другой бок и засунул голову под подушки. — Ужасно хочется плакать, Володя.

— Вот дурак! сказал он, улыбаясь и потом помолчав немного: — я так совсем не так, как ты: я думаю, что если бы можно было, я сначала хотел бы сидеть с ней рядом и разговаривать....

— А! так ты тоже влюблен? перебил я его.

— Потом, продолжал Володя, нежно улыбаясь: — потом, расцаловал бы ее пальчики, глазки, губки, носик, ножки — всю бы расцаловал....

— Глупости! закричал я из-под подушек.

— Ты ничего не понимаешь, презрительно сказал Володя.

— Нет, я понимаю, а вот ты не понимаешь и говоришь глупости, сказал я сквозь слезы.

— Только плакать-то уж незачем. Настоящая девочка!

ГЛАВА XXV.

ПИСЬМО.

16 апреля, почти шесть месяцев после описанного мною дня, отец вошел к нам наверх, во время классов, и объявил, что нынче в ночь мы едем с ним в деревню. Что-то защемило у меня в сердце при этом известии, и мысль моя тотчас же обратилась к матушке.

Причиною такого неожиданного отъезда было следующее письмо:

Петровское. 12 апреля.

«Сейчас только, в десять часов вечера, получила я твое доброе письмо, от 3 апреля, и, по моей всегдашней привычке, отвечаю тотчас же. Федор привез его еще вчера из города, но так как было поздно, он подал его Мими нынче утром. Мими же, под предлогом, что я была нездорова и расстроена, не давала мне его целый день. У меня точно был маленький жар и, признаться тебе по правде, вот уж четвертый день, что я не так-то здорова и не встаю с постели.

«Пожалуста не пугайся, милый друг: я чувствую себя довольно хорошо, и если Иван Васильич позволит, завтра думаю встать.

«В пятницу на прошлой неделе, я поехала с детьми кататься; но подле самого выезда на большую дорогу, около того мостика, который всегда наводил на меня ужас, лошади завязли в грязи. День был прекрасный, и мне вздумалось пройтись пешком до большой дороги, покуда вытаскивали коляску. Дойдя до часовни, я очень устала и села отдохнуть, а так как, покуда собирались люди, чтоб вытащить экипаж, прошло около получаса, мне стало холодно, особенно ногам, потому что на мне были ботинки на тонких подошвах, и я их промочила. После обеда я почувствовала озноб и жар, но, по заведенному порядку, продолжала ходить, а после чаю села играть с Любочкой в четыре руки. (Ты не узнаешь ее: такие она сделала успехи!) Но представь себе мое удивление, когда я заметила, что не могу счесть такта. Несколько раз я принималась считать, но все в голове у меня решительно путалось, и я чувствовала странный шум в ушах. Я считала: раз, два, три, потом вдруг: восемь, пятнадцать, и главное — видела, что вру, и никак не могла поправиться. Наконец Мими пришла мне на помощь и почти насильно уложила в постель. Вот тебе, мой друг, подробный отчет в том, как я занемогла и как сама в том виновата. На другой день у меня был жар довольно сильный и приехал наш добрый, старый Иван Васильич, который до сих пор живет у нас и обещается скоро выпустить меня на свет Божий. Чудесный старик этот Иван Васильич! Когда у меня был жар и бред, он целую ночь, не смыкая глаз, просидел около моей постели, теперь же, так как знает, что я пишу, сидит с девочками в диванной, и мне слышно из спальни, как им рассказывает немецкие сказки, и как они, слушая его, помирают со смеху.

«La belle Flamande,^[46] как ты называешь ее, гостит у меня уже вторую неделю, потому что мать ее уехала куда-то в гости, и своими попечениями доказывает самую искреннюю привязанность. Она поверяет мне все свои сердечные тайны. С ее прекрасным лицом, добрым сердцем и молодостью из нее могла бы выйти во всех отношениях прекрасная девушка, если б она была в хороших руках; но в том обществе, в котором она живет, судя по ее рассказам, она совершенно погибнет. Мне приходило в голову, что если бы у меня не было так много своих детей, я бы хорошее дело сделала, взяв ее.

«Любочка сама хотела писать тебе, но изорвала уже третий лист бумаги и говорит: «я знаю, какой папа насмешник: если сделать хоть одну ошибочку, он всем покажет». Катенька все также мила, Мими также добра и скучна.

«Теперь поговорим о серьезном: ты мне пишешь, что дела твои идут нехорошо эту зиму, и что тебе необходимо будет взять хабаровские деньги. Мне даже странно, что ты спрашиваешь на это моего согласия. Разве то, что́ принадлежит мне, не принадлежит столько же и тебе?

«Ты так добр, милый друг, что из страха огорчить меня скрываешь настоящее положение своих дел; но я догадываюсь, верно ты проиграл очень много, и нисколько, божусь тебе, не огорчаюсь этим; поэтому, если только дело это можно поправить, пожалуйста много не думай о нем и не мучь себя напрасно. Я привыкла не только не расчитывать для детей на твой выигрыш, но извини меня, даже и на все твое состояние. Меня также мало радует твой выигрыш, как огорчает проигрыш; меня огорчает только твоя несчастная страсть к игре, которая отнимает у меня часть твоей нежной привязанности и заставляет говорить тебе такие горькие истины, как теперь, а Богу известно, как мне это больно! Я не перестаю молить Его об одном, чтобы Он избавил нас.... не от бедности (что бедность?), а от того ужасного положения, когда интересы детей, которые я должна буду защищать, придут в столкновение с нашими. До сих пор Господь исполнял мою молитву: ты не переходил одной черты, после которой мы должны будем или жертвовать состоянием, которое принадлежит уже не нам, а нашим детям, или.... и подумать страшно, а ужасное несчастие это всегда угрожает нам. Да, это тяжелый крест, который послал нам обоим Господь!

«Ты пишешь мне еще о детях и возвращаешься к нашему давнишнему спору: просишь меня согласиться на то, чтобы отдать их в учебное заведение. Ты знаешь мое предубеждение против такого воспитания....

«Не знаю, милый друг, согласишься ли ты со мною; но во всяком случае умоляю тебя, из любви ко мне, дать мне обещание, что покуда я жива и после моей смерти, если Богу угодно будет разлучить нас, этого никогда не будет.

«Ты мне пишешь, что тебе необходимо будет съездить в Петербург по нашим делам. Христос с тобой, мой дружок, поезжай и возвращайся поскорее. Нам всем без тебя так скучно! Весна чудо как хороша: балконную дверь уж выставили, дорожка к оранжерее, четыре дня тому назад, была совершенно суха, персики во всем цвету, кой-где только остался снег, ласточки прилетели, и нынче Любочка принесла мне первые весенние цветы. Доктор говорит, что дня через три я буду совсем здорова и мне можно будет подышать свежим воздухом и погреться на апрельском солнышке. Прощай же, милый друг, не беспокойся, пожалуста, ни о моей болезни, ни о своем проигрыше; кончай скорей дела и приезжай к нам с детьми на целое лето. Я делаю чудные планы о том, как мы проведем его, и недостает только тебя, чтобы им осуществиться».

Следующая часть письма была написана по-французски, связным и неровным почерком, на другом клочке бумаги. Я перевожу его слово в слово:

«Не верь тому, что я писала тебе о моей болезни; никто не подозревает, до какой степени она серьезна. Я одно знаю, что мне больше не вставать с постели. Не теряй ни одной минуты, приезжай сейчас же и привози детей. Может быть, я успею еще раз обнять тебя и благословить их: это мое одно последнее желание. Я знаю, какой ужасный удар наношу тебе; но все равно, рано или поздно, от меня или от других, ты получил бы его; постараемся же с твердостию и надеждою на милосердие Божие перенести это несчастие. Покоримся воле Его.

«Не думай, чтобы то, что́ я пишу, было бредом больного воображения; напротив, мысли мои чрезвычайно ясны в эту минуту, и я совершенно спокойна. Не утешай же себя напрасно надеждой, что бы это были ложные, неясные предчувствия боязливой души. Нет, я чувствую, я знаю — и знаю потому, что Богу было угодно открыть мне это — мне осталось жить очень недолго.

«Кончится ли вместе с жизнию моя любовь к тебе и детям? Я поняла, что это невозможно. Я слишком сильно чувствую в эту минуту, чтобы думать, что то чувство, без которого я не могу понять существования, могло бы когда-нибудь уничтожиться. Душа моя не может существовать без любви к вам: а я знаю, что она будет существовать вечно, уже по одному тому, что такое чувство, как моя любовь, не могло бы возникнуть, если бы оно должно было когда-нибудь прекратиться.

«Меня не будет с вами; но я твердо уверена, что любовь моя никогда не оставит вас, и эта мысль так отрадна для моего сердца, что я спокойно и без страха ожидаю приближающейся смерти.

«Я спокойна, и Богу известно, что всегда смотрела и смотрю на смерть как на переход к жизни лучшей; но отчего ж слезы давят меня?... Зачем лишать детей любимой матери? Зачем наносить тебе такой тяжелый, неожиданный удар? Зачем мне умирать, когда ваша любовь делала для меня жизнь беспредельно счастливою?

«Да будет Его святая воля.

«Я не могу писать больше от слез. Может быть, я не увижу тебя. Благодарю же тебя, мой бесценный друг, за все счастие, которым ты окружил меня в этой жизни; я там буду просить Бога, чтобы Он наградил тебя. Прощай, милый друг; помни, что меня не будет, но любовь моя никогда и нигде не оставит тебя. Прощай, Володя, прощай, мой ангел, прощай, Веньямин — мой Николенька.

«Неужели они когда-нибудь забудут меня?!»

В этом письме была вложена французская записочка Мими, следующего содержания:

«Печальные предчувствия, о которых она говорит вам, слишком подтвердились словами доктора. Вчера ночью она велела отправить это письмо тотчас на почту. Думая, что она сказала это в бреду, я ждала до сегоднешнего утра, и решилась его распечатать. Только что я распечатала, как Наталья Николаевна спросила меня, что я сделала с письмом, и приказала мне сжечь его, если оно не отправлено. Она все говорит о нем и уверяет, что оно должно убить вас. Не откладывайте вашей поездки, если вы хотите видеть этого ангела, покуда еще он не оставил нас. Извините это маранье. Я не спала три ночи. Вы знаете, как я люблю ее!»

Наталья Савишна, которая всю ночь 11 апреля провела в спальне матушки, рассказывала мне, что, написав первую часть письма, maman положила его подле себя на столик и започивала.

— Я сама, говорила Наталья Савишна: — признаюсь, задремала на кресле и чулок вывалился у меня из рук. Только слышу я сквозь сон — часу этак в первом — что она как будто разговаривает; я открыла глаза, смотрю: она, моя голубушка, сидит на постели, сложила вот этак ручки, а слезы в три ручья так и текут. «Так все кончено?» только она и сказала и закрыла лицо руками.

Я вскочила, стала спрашивать: что с вами?

— Ах, Наталья Савишна, если бы вы знали, кого я сейчас видела.

Сколько я ни спрашивала, больше она мне ничего не сказала, только приказала подать столик, пописала еще что-то, при себе приказала запечатать письмо и сейчас же отправить. После уж все пошло хуже да хуже.

ГЛАВА XXVI.

ЧТО ОЖИДАЛО НАС В ДЕРЕВНЕ.

18 апреля мы выходили из дорожной коляски, у крыльца Петровского дома. Выезжая из Москвы, папа был задумчив, и когда Володя спросил у него: не больна ли maman? он с грустию посмотрел на него и молча кивнул головой. Во время путешествия он заметно успокоился; но, по мере приближения к дому, лицо его все более и более принимало печальное выражение, и когда, выходя из коляски, он спросил у выбежавшего, запыхавшегося Фоки: «где Наталья Николаевна?» голос его был нетверд и в глазах были слезы. Добрый старик Фока, украдкой взглянув на нас, опустил глаза и, отворяя дверь в переднюю, отвернувшись, отвечал:

— Шестой день уж не изволят выходить из спальни.

Милка, которая, как я после узнал, с самого того дня, в который занемогла maman, не переставала жалобно выть, весело бросилась к отцу — прыгала на него, взвизгивала, лизала его руки; но он оттолкнул ее и прошел в гостиную, оттуда в диванную, из которой дверь вела прямо в спальню. Чем ближе подходил он к этой комнате, тем более, по всем телодвижениям, было заметно его беспокойство; войдя в диванную, он шел на цыпочках, едва переводил дыхание и перекрестился прежде, чем решился взяться за замок затворенной двери. В это время из коридора выбежала нечесаная, заплаканная Мими. «Ах! Петр Александрыч!» сказала она шопотом, с выражением истинного отчаяния, и потом, заметив, что папа поворачивает ручку замка, она прибавила чуть слышно: «здесь нельзя пройти — ход из девичьей».

О, как тяжело все это действовало на мое настроенное к горю страшным предчувствием детское воображение!

Мы пошли в девичью: в коридоре попался нам на дороге дурачек Аким, который всегда забавлял нас своими гримасами; но в эту минуту не только он мне не казался смешным, но ничто так больно не поразило меня, как вид его бессмысленно-равнодушного лица. В девичьей две девушки, которые сидели за какой-то работой, привстали, чтобы поклониться нам с таким печальным выражением, что мне сделалось страшно. Пройдя еще комнату Мими, папа отворил дверь спальни, и мы вошли. Направо от двери были два окна, завешенные платками; у одного из них сидела Наталья Савишна, с очками на носу, и вязала чулок. Она не стала цаловать нас, как то обыкновенно делывала, а только привстала, посмотрела на нас через очки, и слезы потекли у нее градом. Мне очень не понравилось, что все при первом взгляде на нас начинают плакать, тогда как прежде были совершенно спокойны.

Налево от двери стояли ширмы, за ширмами — кровать, столик, шкапчик, уставленный лекарствами, и большое кресло, на котором дремал доктор; подле кровати стояла молодая, очень белокурая, замечательной красоты девушка, в белом утреннем капоте, и, немного засучив рукава, прикладывала лед к голове maman, которую мне не было видно в эту минуту. Девушка эта была la belle Flamande,^[47] про которую писала maman и которая, впоследствии, играла такую важную роль в жизни всего нашего семейства. Как только мы вошли, она отняла одну руку от головы maman и поправила на груди складки своего капота, потом шопотом сказала: «в забытьи».

Я был в сильном горе в эту минуту, но невольно замечал все мелочи. В комнате было почти темно, жарко и пахло вместе мятой, одеколоном, ромашкой и гофманскими каплями. Запах этот так поразил меня, что не только когда я слышу его, но когда лишь вспоминаю о нем, воображение мгновенно переносит меня в эту мрачную, душную комнату и воспроизводит все мельчайшие подробности ужасной минуты.

Глаза maman были открыты, но она ничего не видела.... О, никогда не забуду я этого страшного взгляда! В нем выражалось столько страдания!....

Нас увели.

Когда я потом спрашивал у Натальи Савишны о последних минутах матушки, вот что́ она мне сказала:

— Когда вас увели, она еще долго металась, моя голубушка, точно вот здесь ее давило что-то; потом спустила головку с подушек и задремала, так тихо, спокойно, точно ангел небесный. Только я вышла посмотреть, что̀ питье не несут — прихожу, а уж она, моя сердечная, всё вокруг себя раскидала и всё манит к себе вашего папеньку; тот нагнется к ней, а уж сил, видно, недостает сказать что̀ хотелось: только откроет губки и опять начнет охать. «Боже мой! Господи! Детей! детей!» Я хотела было за вами бежать, да Иван Васильич остановил, говорит: это хуже встревожит ее, лучше не надо. После уж только поднимет ручку и опять опустит. И что́ она этим хотела, Бог ее знает. Я так думаю, что это она вас заочно благословляла; да видно не привел ее Господь (перед последним концом) взглянуть на своих деточек. Потом она приподнялась, моя голубушка, сделала вот так ручки и вдруг заговорила, да таким голосом, что я и вспомнить не могу — «Матерь Божия, не оставь их!....» Тут уж боль подступила ей под самое сердце, по глазам видно было, что ужасно мучилась бедняжка; упала на подушки, ухватилась зубами за простыню; а слезы-то, мой батюшка, так и текут.

— Ну, а потом? спросил я.

Наталья Савишна не могла больше говорить: она отвернулась и горько заплакала.

Maman скончалась в ужасных страданиях.

ГЛАВА XXVII.

ГОРЕ.

На другой день, поздно вечером мне захотелось еще раз взглянуть на нее: преодолев невольное чувство страха, я тихо отворил дверь и на цыпочках вошел в залу.

По средине комнаты, на столе, стоял гроб, вокруг него нагоревшие свечи, в высоких, серебряных подсвечниках; в дальнем углу сидел дьячок и тихим, однообразным голосом читал Псалтырь.

Я остановился у двери и стал смотреть; но глаза мои были так заплаканы и нервы так расстроены, что я ничего не мог разобрать; все как-то странно сливалось вместе; свет, парча, бархат, большие подсвечники, розовая, обшитая кружевами подушка, венчик, чепчик с лентами и еще что-то прозрачное, воскового цвета. Я стал на стул, чтобы рассмотреть ее лицо; но на том месте, где оно находилось, мне опять представился тот же бледно-желтоватый, прозрачный предмет. Я не мог верить, чтобы это было ее лицо. Я стал вглядываться в него пристальнее и мало-по-малу стал узнавать в нем знакомые, милые черты. Я вздрогнул от ужаса, когда убедился, что это была она; но отчего закрытые глаза так впали? отчего эта страшная бледность и на одной щеке черноватое пятно под прозрачной кожей? отчего выражение всего лица так строго и холодно? отчего губы так бледны и склад их так прекрасен, так величествен и выражает такое неземное спокойствие, что холодная дрожь пробегает по моей спине и волосам, когда я вглядываюсь в него?....

Я смотрел и чувствовал, что какая-то непонятная, непреодолимая сила притягивает мои глаза к этому безжизненному лицу. Я не спускал с него глаз, а воображение рисовало мне картины, цветущие жизнью и счастьем. Я забывал, что мертвое тело, которое лежало предо мною и на которое я бессмысленно смотрел, как на предмет, не имеющий ничего общего с моими воспоминаниями, была она. Я воображал ее то в том, то в другом положении: живою, веселою, улыбающеюся; потом вдруг меня поражала какая-нибудь черта в бледном лице, на котором остановились мои глаза: я вспоминал ужасную действительность, содрогался, но не переставал смотреть. И снова мечты заменяли действительность, и снова сознание действительности разрушало мечты. Наконец, воображение устало, оно перестало обманывать меня; сознание действительности тоже исчезло, и я совершенно забылся. Не знаю, сколько времени пробыл я в этом положении, не знаю, в чем состояло оно; знаю только то, что на время я потерял сознание своего существования и испытывал какое-то высокое, неизъяснимо-приятное и грустное наслаждение.

Может быть, отлетая к миру лучшему, ее прекрасная душа с грустью оглянулась на тот, в котором она оставляла нас; она увидела мою печаль, сжалилась над нею и на крыльях любви, с небесною улыбкою сожаления, спустилась на землю, чтобы утешить и благословить меня.

Дверь скрипнула и в комнату вошел дьячок на смену. Этот шум разбудил меня, и первая мысль, которая пришла мне, была та, что так как я не плачу и стою на стуле в позе, не имеющей ничего трогательного, дьячок может принять меня за бесчувственного мальчика, который из жалости или любопытства забрался на стул: я перекрестился, поклонился и заплакал.

Вспоминая теперь свои впечатления, я нахожу, что только одна эта минута самозабвения была настоящим горем. Прежде и после погребения, я не переставал плакать и был грустен, но мне совестно вспомнить эту грусть, потому что к ней всегда примешивалось какое-нибудь самолюбивое чувство: то желание показать, что я огорчен больше всех, то заботы о действии, которое я произвожу на других, то бесцельное любопытство, которое заставляло делать наблюдения над чепцом Мими и лицами присутствующих. Я презирал себя за то, что не испытываю исключительно одного чувства горести, и старался скрывать все другие; от этого печаль моя была неискренна и неестественна. Сверх того, я испытывал какое-то наслаждение, зная, что я несчастлив, старался возбуждать сознание несчастия, и это эгоистическое чувство больше других заглушало во мне истинную печаль.

Проспав эту ночь крепко и спокойно, как всегда бывает после сильного огорчения, я проснулся с высохнувшими слезами и успокоившимися нервами. В десять часов нас позвали к панихиде, которую служили перед выносом. Комната была наполнена дворовыми и крестьянами, которые, все в слезах, пришли проститься с своей барыней. Во время службы я прилично плакал, крестился и кланялся в землю, но не молился в душе и был довольно хладнокровен; заботился о том, что новый полуфрачек, который на меня надели, очень жал мне подмышками, думал о том, как бы не запачкать слишком панталон на коленях, и украдкою делал наблюдения над всеми присутствовавшими. Отец стоял у изголовья гроба, был бледен как платок и с заметным трудом удерживал слезы. Его высокая фигура, в черном фраке, бледное, выразительное лицо и, как всегда, грациозные и уверенные движения, когда он крестился, кланялся, доставая рукою землю, брал свечу из рук священника или подходил ко гробу, были чрезвычайно эффектны; но, не знаю почему, мне не нравилось в нем именно то, что он мог казаться таким эффектным в эту минуту. Мими стояла прислонившись к стене и, казалось, едва держалась на ногах; платье на ней было измято и в пуху, чепец сбит на сторону; опухшие глаза были красны, голова ее тряслась; она не переставала рыдать раздирающим душу голосом и беспрестанно закрывала лицо платком и руками. Мне казалось, что она это делала для того, чтобы, закрыв лицо от зрителей, на минуту отдохнуть от притворных рыданий. Я вспомнил, как накануне она говорила отцу, что смерть maman для нее такой ужасный удар, которого она никак не надеется перенести, что она лишила ее всего, что этот ангел (так она называла maman) перед самою смертью не забыл ее и изъявлял желание обеспечить навсегда будущность ее и Катеньки. Она проливала горькие слезы, рассказывая это, и, может быть, чувство горести ее было истинно, но оно не было чисто и исключительно. Любочка, в черном платьице, обшитом плерезами, вся мокрая от слез, опустила головку, изредка взглядывала на гроб, и лицо ее выражало при этом только детский страх. Катенька стояла подле матери и, несмотря на ее вытянутое личико, была такая же розовенькая, как и всегда. Откровенная натура Володи была откровенна и в горести: он, то стоял задумавшись, уставив неподвижные взоры на какой-нибудь предмет, то рот его вдруг начинал кривиться, и он поспешно крестился и кланялся. Все посторонние, бывшие на похоронах, были мне несносны. Утешительные фразы, которые они говорили отцу — что ей там будет лучше, что она была не для этого мира — возбуждали во мне какую-то досаду.

Какое они имели право говорить и плакать о ней? Некоторые из них, говоря про нас, называли нас сиротами. Точно без них не знали, что детей, у которых нет матери, называют этим именем! Им верно нравилось, что они первые дают нам его, точно так же, как обыкновенно торопятся только что вышедшую замуж девушку в первый раз назвать Madame.

В дальнем углу залы, почти спрятавшись за отворенной дверью буфета, стояла на коленях сгорбленная, седая старушка. Соединив руки и подняв глаза к небу, она не плакала, но молилась. Душа ее стремилась к Богу, она просила Его соединить ее с тою, кого она любила больше всего на свете, и твердо надеялась, что это будет скоро.

«Вот кто истинно любил ее!» подумал я, и мне стало стыдно за самого себя.

Панихида кончилась; лицо покойницы было открыто, и все присутствующие, исключая нас, один за другим стали подходить к гробу и прикладываться.

Одна из последних подошла проститься с покойницей какая-то крестьянка, с хорошенькой пятилетней девочкой на руках, которую, Бог знает зачем, она принесла сюда. В это время я нечаянно уронил свой мокрый платок и хотел поднять его; но только что я нагнулся, меня поразил страшный пронзительный крик, исполненный такого ужаса, что, проживи я сто лет, я никогда его не забуду, и, когда вспомню, всегда пробежит холодная дрожь по моему телу. Я поднял голову — на табурете, подле гроба, стояла та же крестьянка и с трудом удерживала в руках девочку, которая, отмахиваясь ручонками, откинув назад испуганное личико и уставив выпученные глаза на лицо покойной, кричала страшным, неистовым голосом. Я вскрикнул голосом, который, я думаю, был еще ужаснее того, который поразил меня, и выбежал из комнаты.

Только в эту минуту я понял, отчего происходил тот сильный, тяжелый запах, который, смешиваясь с запахом ладана, наполнял комнату; и мысль, что то лицо, которое за несколько дней было исполнено красоты и нежности, лицо той, которую я любил больше всего на свете, могло возбуждать ужас, как будто в первый раз открыла мне горькую истину и наполнила душу отчаянием.

ГЛАВА XXVIII.

ПОСЛЕДНИЕ ГРУСТНЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ.

Maman уже не было, а жизнь наша шла всё тем же чередом: мы ложились и вставали в те же часы и в тех же комнатах; утренний, вечерний чай, обед, ужин, — все было в обыкновенное время; столы, стулья стояли на тех же местах; ничего в доме и в нашем образе жизни не переменилось; только ее не было....

Мне казалось, что после такого несчастия всё должно бы было измениться; наш обыкновенный образ жизни казался мне оскорблением ее памяти и слишком живо напоминал ее отсутствие.

Накануне погребения, после обеда, мне захотелось спать, и я пошел в комнату Натальи Савишны, расчитывая поместиться на ее постели, на мягком пуховике, под теплым стеганым одеялом. Когда я вошел, Наталья Савишна лежала на своей постели и, должно быть, спала; услыхав шум моих шагов, она приподнялась, откинула шерстяной платок, которым от мух была покрыта ее голова, и, поправляя чепец, уселась на край кровати.

Так как еще прежде довольно часто случалось, что после обеда я приходил спать в ее комнату, она догадалась, зачем я пришел, и сказала мне, приподнимаясь с постели:

— Что́? верно отдохнуть пришли, мой голубчик? ложитесь.

— Что вы, Наталья Савишна? сказал я, удерживая ее за руку: — я совсем не за этим.... я так пришел.... да вы и сами устали: лучше ложитесь вы.

— Нет, батюшка, я уж выспалась, сказала она мне (я знал, что она не спала трое суток). Да и не до сна теперь, прибавила она с глубоким вздохом.

Мне хотелось поговорить с Натальей Савишной о нашем несчастии; я знал ее искренность и любовь, и потому поплакать с нею было бы для меня отрадой.

— Наталья Савишна, сказал я, помолчав немного и усаживаясь на постель: — ожидали ли вы этого?

Старушка посмотрела на меня с недоумением и любопытством, должно быть, не понимая, для чего я спрашиваю у нее это.

— Кто мог ожидать этого? повторил я.

— Ах, мой батюшка, сказала она, кинув на меня взгляд самого нежного сострадания: — не то, чтобы ожидать, а я и теперь подумать-то не могу. Ну уж мне, старухе, давно бы пора сложить старые кости на покой; а то вот до чего довелось дожить: старого барина — вашего дедушку, вечная память, князя Николая Михайловича, двух братьев, сестру Аннушку, всех схоронила и все моложе меня были, мой батюшка, а вот теперь, видно, за грехи мои и ее пришлось пережить. Его святая воля! Он затем и взял ее, что она достойна была, а Ему добрых и там нужно.

Эта простая мысль отрадно поразила меня, и я ближе придвинулся к Наталье Савишне. Она сложила руки на груди и взглянула кверху; впалые влажные глаза ее выражали великую, но спокойную печаль. Она твердо надеялась, что Бог не надолго разлучил ее с тою, на которой столько лет была сосредоточена вся сила ее любви.

— Да, мой батюшка, давно ли, кажется, я ее еще нянчила, пеленала и она меня Нашей называла. Бывало, прибежит ко мне, обхватит ручонками и начнет цаловать и приговаривать:

— Нашик мой, красавчик мой, индюшечка ты моя.

А я, бывало, пошучу — говорю:

— Неправда, матушка, вы меня не любите; вот дай только выростите большие, выдете замуж и Нашу свою забудете. — Она, бывало, задумается. Нет, говорит, я лучше замуж не пойду, если нельзя Нашу с собой взять; я Нашу никогда не покину. А вот покинула же и не дождалась. И любила же она меня, покойница! Да кого она и не любила, правду сказать! Да, батюшка, вашу маменьку вам забывать нельзя; это не человек был, а ангел небесный. Когда ее душа будет в царствии небесном, она и там будет вас любить и там будет на вас радоваться.

— Отчего же вы говорите, Наталья Савишна, когда будет в царствии небесном? спросил я: — ведь она, я думаю, и теперь уже там.

— Нет, батюшка, сказала Наталья Савишна, понизив голос и усаживаясь ближе ко мне на постели: — теперь ее душа здесь.

И она указывала вверх. Она говорила почти шопотом и с таким чувством и убеждением, что я невольно поднял глаза кверху, смотрел на карнизы и искал чего-то. «Прежде чем душа праведника в рай идет — она еще сорок мытарств проходит, мой батюшка, сорок дней и может еще в своем доме быть....»

Долго еще говорила она в том же роде и говорила с такою простотою и уверенностью, как будто рассказывала вещи самые обыкновенные, которые сама видала и насчет которых никому в голову не могло прийти ни малейшего сомнения. Я слушал ее, притаив дыхание, и, хотя не понимал хорошенько того, что она говорила, верил ей совершенно.

— Да, батюшка, теперь она здесь, смотрит на нас, слушает, может быть, что мы говорим, заключила Наталья Савишна.

И, опустив голову, замолчала. Ей понадобился платок, чтобы отереть падавшие слезы; она встала, взглянула мне прямо в лицо и сказала дрожащим от волнения голосом:

— На много ступеней подвинул меня этим к себе Господь. — Что мне теперь здесь осталось? для кого мне жить? кого любить?

— А нас разве вы не любите? сказал я, с упреком и едва удерживаясь от слез.

— Богу известно, как я вас люблю, моих голубчиков, но уж так любить, как я ее любила, никого не любила, да и не могу любить.

Она не могла больше говорить, отвернулась от меня и громко зарыдала.

Я не думал уже спать; мы молча сидели друг против друга и плакали.

В комнату вошел Фока; заметив наше положение и, должно быть, не желая тревожить нас, он, молча и робко поглядывая, остановился у дверей.

— Зачем ты, Фокаша? спросила Наталья Савишна, утираясь платком.

— Изюму полтора, сахару четыре фунта и сарачинского пшена три фунта для кутьи-с.

— Сейчас, сейчас, батюшка, сказала Наталья Савишна, торопливо понюхала табаку и скорыми шажками пошла к сундуку. Последние следы печали, произведенной нашим разговором, исчезли, когда она принялась за свою обязанность, которую считала весьма важною.

— На что четыре фунта? говорила она ворчливо, доставая и отвешивая сахар на безмене: — и три с половиною довольно будет.

И она сняла с весков несколько кусочков.

— А это на что похоже, что вчера только восемь фунтов пшена отпустила, опять спрашивают: — ты как хочешь, Фока Демидыч, а я пшена не отпущу. Этот Ванька рад, что теперь суматоха в доме: он думает, авось не заметят. Нет, я потачки за барское добро не дам. Ну виданое ли это дело — восемь фунтов?

— Как же быть-с? он говорит, все вышло.

— Ну, на, возьми, на! пусть возьмет!

Меня поразил тогда этот переход от трогательного чувства, с которым она со мной говорила, к ворчливости и мелочным расчетам. Рассуждая об этом впоследствии, я понял, что, несмотря на то, что у нее делалось в душе, у нее доставало довольно присутствия духа, чтобы заниматься своим делом, а сила привычки тянула ее к обыкновенным занятиям. Горе так сильно подействовало на нее, что она не находила нужным скрывать, что может заниматься посторонними предметами; она даже и не поняла бы, как может прийти такая мысль.

Тщеславие есть чувство самое несообразное с истинною горестью, и вместе с тем чувство это так крепко привито к натуре человека, что очень редко даже самое сильное горе изгоняет его. Тщеславие в горести выражается желанием казаться или огорченным, или несчастным, или твердым; и эти низкие желания, в которых мы не признаемся, но которые почти никогда — даже в самой сильной печали — не оставляют нас, лишают ее силы, достоинства и искренности. Наталья же Савишна была так глубоко поражена своим несчастием, что в душе ее не оставалось ни одного желания, и она жила только по привычке.

Выдав Фоке требуемую провизию и напомнив ему о пироге, который надо было приготовить для угощения причта, она отпустила его, взяла чулок и опять села подле меня.

Разговор начался про то же, и мы еще раз поплакали и еще раз утерли слезы.

Беседы с Натальей Савишной повторялись каждый день; ее тихие слезы и спокойные набожные речи доставляли мне отраду и облегчение.

Но скоро нас разлучили: через три дня после похорон мы всем домом приехали в Москву, и мне суждено было никогда больше не видать ее.

Бабушка получила ужасную весть только с нашим приездом, и горесть ее была необыкновенна. Нас не пускали к ней, потому что она целую неделю была в беспамятстве, доктора боялись за ее жизнь, тем более, что она не только не хотела принимать никакого лекарства, но ни с кем не говорила, не спала и не принимала никакой пищи. Иногда, сидя одна в комнате, на своем кресле, она вдруг начинала смеяться, потом рыдать без слез, с ней делались конвульсии, и она кричала неистовым голосом бессмысленные или ужасные слова. Это было первое сильное горе, которое поразило ее, и это горе привело ее в отчаяние. Ей нужно было обвинять кого-нибудь в своем несчастии, и она говорила страшные слова, грозила кому-то с необыкновенной силой, вскакивала с кресел, скорыми, большими шагами ходила по комнате и потом падала без чувств.

Один раз я вошел в ее комнату: она сидела, по обыкновению, на своем кресле и, казалось, была спокойна; но меня поразил ее взгляд. Глаза ее были очень открыты, но взор неопределенен и туп: она смотрела прямо на меня, но, должно быть, не видала. Губы ее начали медленно улыбаться, и она заговорила трогательным, нежным голосом: «поди сюда, мой дружок, подойди, мой ангел». Я думал, что она обращается ко мне, и подошел ближе, но она смотрела не на меня. «Ах, коли бы ты знала, душа моя, как я мучилась и как теперь рада, что ты приехала....» Я понял, что она воображала видеть maman, и остановился. «А мне сказали, что тебя нет — продолжала она, нахмурившись — вот вздор! Разве ты можешь умереть прежде меня?» и она захохотала страшным истерическим хохотом.

Только люди, способные сильно любить, могут испытывать и сильные огорчения; но та же потребность любить служит для них противодействием горести и исцеляет их. От этого моральная природа человека еще живучее природы физической. Горе никогда не убивает.

Через неделю бабушка могла плакать, и ей стало лучше. Первою мыслию ее, когда она пришла в себя, были мы, и любовь ее к нам увеличилась. Мы не отходили от ее кресла; она тихо плакала, говорила про maman и нежно ласкала нас.

В голову никому не могло прийти, глядя на печаль бабушки, чтобы она преувеличивала ее, и выражения этой печали были сильны и трогательны; но не знаю почему, я больше сочувствовал Наталье Савишне, и до сих пор убежден, что никто так искренно и чисто не любил и не сожалел о maman, как это простодушное и любящее созданье.

Со смертью матери окончилась для меня счастливая пора детства и началась новая эпоха — эпоха отрочества; но так как воспоминания о Наталье Савишне, которую я больше не видал, и которая имела такое сильное и благое влияние на мое направление и развитие чувствительности, принадлежит к первой эпохе, скажу еще несколько слов о ней и ее смерти.

После нашего отъезда, как мне потом рассказывали люди, остававшиеся в деревне, она очень скучала от безделья. Хотя все сундуки были еще на ее руках, и она не переставала рыться в них, перекладывать, развешивать, раскладывать; но ей недоставало шуму и суетливости барского, обитаемого господами, деревенского дома, к которым она с детства привыкла. Горе, перемена образа жизни и отсутствие хлопот скоро развили в ней старческую болезнь, к которой она имела склонность. Ровно через год после кончины матушки, у нее открылась водяная, и она слегла в постель.

Тяжело, я думаю, было Наталье Савишне жить и еще тяжелее умирать одной, в большом пустом Петровском доме, без родных, без друзей. Все в доме любили и уважали Наталью Савишну; но она ни с кем не имела дружбы и гордилась этим. Она полагала, что в ее положении — экономки, пользующейся доверенностью своих господ и имеющей на руках столько сундуков со всяким добром, дружба с кем-нибудь непременно повела бы ее к лицеприятию и преступной снисходительности; поэтому, или, может быть, потому, что не имела ничего общего с другими слугами, она удалялась всех и говорила, что у нее в доме нет ни кумовьев, ни сватов, и что за барское добро она никому потачки не даст.

Поверяя Богу в теплой молитве свои чувства, она искала и находила утешение; но иногда в минуты слабости, которым мы все подвержены, когда лучшее утешение для человека доставляют слезы и участие живого существа, она клала себе на постель свою собачонку моську (которая лизала ее руки, уставив на нее свои желтые глаза), говорила с ней и тихо плакала, лаская ее. Когда моська начинала жалобно выть, она старалась успокоить ее и говорила: «полно, я и без тебя знаю, что скоро умру».

За месяц до своей смерти она достала из своего сундука белого коленкору, белой кисеи и розовых лент; с помощью своей девушки сшила себе белое платье, чепчик и до малейших подробностей распорядилась всем, что́ нужно было для ее похорон. Она тоже разобрала барские сундуки и с величайшей отчетливостью, по описи, передала их приказчице: потом достала два шелковые платья, старинную шаль, подаренные ей когда-то бабушкой, дедушкин военный мундир, шитый золотом, тоже отданный ей в полную собственность. Благодаря ее заботливости, шитье и галуны на мундире были совершенно свежи, и сукно не тронуто молью.

Перед кончиной, она изъявила желание, чтобы одно из этих платий — розовое — было отдано Володе на халат или бешмет, другое — пюсовое, в клетках — мне, для того же употребления; а шаль — Любочке. Мундир она завещала тому из нас, кто прежде будет офицером. Всё остальное свое имущество и деньги, исключая сорока рублей, которые она отложила на погребенье и поминанье, она предоставила получить своему брату. Брат ее, еще давно отпущенный на волю, проживал в какой-то дальней губернии и вел жизнь самую распутную; поэтому при жизни своей она не имела с ним никаких сношений.

Когда брат Натальи Савишны явился для получения наследства, и всего имущества покойной оказалось на двадцать пять рублей ассигнациями, он не хотел верить этому и говорил, что не может быть, чтобы старуха, которая шестьдесят лет жила в богатом доме, всё на руках имела, весь свой век жила скупо и над всякой тряпкой тряслась, чтобы она ничего не оставила. Но это действительно было так.

Наталья Савишна два месяца страдала от своей болезни и переносила страдания с истинно-христианским терпением: не ворчала, не жаловалась, а только, по своей привычке, беспрестанно поминала Бога. За час перед смертью, она с тихою радостию исповедалась, причастилась и соборовалась маслом.

У всех домашних она просила прощенья за обиды, которые могла причинить им, и просила духовника своего, отца Василья, передать всем нам, что не знает, как благодарить нас за наши милости, и просит нас простить ее, если по глупости своей огорчила кого-нибудь, «но воровкой никогда не была и могу сказать, что барской ниткой не поживилась». Это было одно качество, которое она ценила в себе.

Надев приготовленный капот и чепчик и облокотившись на подушки, она до самого конца не переставала разговаривать с священником, вспомнила, что ничего не оставила бедным, достала десять рублей и просила его раздать их в приходе; потом перекрестилась, легла и в последний раз вздохнула, с радостной улыбкой, произнося имя Божие.

Она оставляла жизнь без сожаления, не боялась смерти и приняла ее как благо. Часто это говорят, но как редко действительно бывает! Наталья Савишна могла не бояться смерти, потому что она умирала с непоколебимою верою и исполнив закон Евангелия. Вся жизнь ее была чистая, бескорыстная любовь и самоотвержение.

Что́ж, ежели ее верования могли бы быть возвышеннее, ее жизнь направлена к более высокой цели; разве эта чистая душа от этого меньше достойна любви и удивления?

Она совершила лучшее и величайшее дело в этой жизни — умерла без сожаления и страха.

Ее похоронили, по ее желанию, недалеко от часовни, которая стоит на могиле матушки. Заросший крапивой и репейником бугорок, под которым она лежит, огорожен черною решеткою, и я никогда не забываю из часовни подойти к этой решетке и положить земной поклон.

Иногда я молча останавливаюсь между часовней и черной решеткой. В душе моей вдруг пробуждаются тяжелые воспоминания. Мне приходит мысль: неужели Провидение для того только соединило меня с этими двумя существами, чтобы вечно заставить сожалеть о них?...

————

ПЕЧАТНЫЕ ВАРИАНТЫ.

ВАРИАНТЫ ТЕКСТА

«СОВРЕМЕННИКА» 1852 г., № 9.

Стр. 3, строка 8 св.

Вместо: образок моего ангела, — портрет моей маменьки,. Изменение по требованиям цензуры.

Стр. 8, строка 6 св.

В изд. 1856 г.: не замечала того, что мы вошли. — вместо «Совр.»: не замечала и того, что мы вошли. Так же, как в «Совр.», и в рукописи III ред., почему нами и взят текст «Совр.».

Стр. 26.

В «Совр.» к VIII главе имеется эпиграф:

Oh, rendez moi mon ignorance!

Follets, dansez, dansez, dansez.

Beranger.

^[48]

Стр. 27, строка 14 сн.

Вместо: Ежели судить по настоящему, — Ежели судить как по настоящему.

Стр. 29, строка 4 св.

Вместо конца первого абзаца X главы, начиная со слов: Две главные страсти — в «Совр.»: Он был человек с пылкими страстями.

Стр. 30, строка 12 св.

Вместо конца абзаца, начиная со слов: Его натура была одна — в «Совр.»: Его взгляд на вещи всегда был довольно гибок. Его натура была одна из тех, которым нужна публика. Его жизнь была так полна увлечениями всякого рода.

Стр. 35, строка 18 св.

Вместо: в слезах повалился на землю!... — в слезах пал на землю.

Стр. 35.

Вместо начала последнего абзаца XII главы, кончая словами: в чулане. — в «Совр.»: Стараясь расположиться попокойнее, я зацепил ногою сломанный стул, стоявший в чулане, и произвел шум.

Стр. 35, строка 1 сн.

Вместо: девка Наташка. — девка Наталья.

Стр. 36, строка 2 св.

Вместо: Горничная Наташка — Горничная Наташа.

Стр. 36, строка 4—5 св.

Вместо: возложили на Наташку. — возложили на Наталью.

Стр. 36.

Вместо второй половины первого абзаца XIII главы, начиная со слов: Но напудренная голова — в «Совр.»: Она даже подавила в сердце своем любовь к молодому официанту Фоке.

Стр. 36, строка 21 сн.

Вместо: С тех пор Наташка — С тех пор Наташа.

Стр. 43, строка 19 сн.

Вместо: уютно укладываюсь — охотно укладываюсь.

Стр. 57.

В «Совр.» к XIX главе имеется эпиграф:

Honny soit qui mal у pense. ^[49]

Стр. 62, строка 14 сн.

В изд. 1856 г.: — Э, Сергей! сказал я ему: — вместо «Совр.»: — Э, Сережа! сказал я ему:. Так же, как в «Совр.», и в рукописи III ред., почему нами и взят текст «Совр.».

Стр. 65 строка 13 св.

Вместо: внимательно всматривались; — внимательно рассматривались;.

Стр. 72, строка 22 св.

В изд. 1856 г.: Я вспомнил луг — вместо «Совр.»: Я вспоминал луг. Так же, как в «Совр.», и в рукописи III ред., почему нами и взят текст «Совр.».

Стр. 80, строка 11 св.

В изд. 1856 г.: обнять и благословить их: — вместо «Совр.»: обнять тебя и благословить их:. Так же, как в «Совр.», и в рукописи III ред., почему нами и взят текст «Совр.».

Стр. 81, строка 15 св.

Вместо: в бреду, — в горячности,.

Стр. 82, строка 13—12 сн.

В изд. 1856 г.: «здесь нельзя пройти — ход из дверей.» — вместо «Совр.»: «здесь нельзя пройти — ход из девичьей.». Также, как в «Совр.», и в рукописи III ред., почему нами и взят текст «Совр.».

Стр. 90 строка 10 св.

Конца абзаца, начиная со слов: Прежде чем душа — в «Совр.» нет.

Стр. 91, строка 2 сн.

В изд. 1856 г.: надо бы приготовить — вместо «Совр.»: надо было приготовить. Так же, как в «Совр.», и в рукописи III ред., почему нами и взят текст «Совр.».

Стр. 94, строка 16 св.

В изд. 1856 г.: отданный в ее полную собственность. — вместо «Совр.»: отданный ей в полную собственность. Так же, как в «Совр.», и в рукописи III ред., почему нами и взят текст «Совр.».

НЕОПУБЛИКОВАННЫЕ, НЕОТДЕЛАННЫЕ

И НЕОКОНЧЕННЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ

ЧЕРНОВЫЕ ТЕКСТЫ «ДЕТСТВА».

*I

[ЧЕТЫРЕ ЭПОХИ РАЗВИТИЯ.]

[1]^[50] <Вы, кажется, не на шутку сердитесь на меня за то, что я не прислалъ вамъ тотчасъ-же об ѣ щанныхъ записокъ. — Вы пишете мн ѣ: «Неужели я не стою на столько дов ѣ рія?» «Неужели любопытство мое оскорбляетъ васъ?» При этомъ вы пускаетесь въ разсужденія о любопытств ѣ, говоря, что любопытство можетъ им ѣ ть два противуположныя основанія: зависть — желаніе найдти слабую (дурную) сторону, и любовь — желаніе вид ѣ ть хорошую сторону; и мало-ли еще какія тонкія разсужденія вы д ѣ лаете по этому случаю. Къ несчастію, для меня совершенно все равно, какого рода бы ни было любопытство ваше и вс ѣ хъ т ѣ хъ, которымъ вы можете показать эти записки; я объ этомъ разсуждаю такъ, какъ тотъ невинно-приговоренный къ казни, который не просилъ оправданія; но просилъ только, чтобы выслушали его оправданіе. — Я несчастливъ и, ежели не совершенно невиненъ, то не бол ѣ е виноватъ въ своемъ несчастіи, ч ѣ мъ другіе, которые несчастливы. — Поэтому-то мн ѣ пріятно всякое любопытство. Не прислалъ же я вамъ записокъ дв ѣ нед ѣ ли тому назадъ это потому, что вы ничего не разобрали бы, когда они были въ первобытномъ состояніи: надо было собрать, привести въ порядокъ, кое-что вычеркать и прибавить. Я писалъ ихъ для себя, никогда не думая, что мн ѣ захочется когда нибудь дать ихъ читать кому нибудь. — Зач ѣ мъ писалъ я ихъ? Я вамъ в ѣ рнаго отчета дать не могу. Пріятно мн ѣ было набросать картины, которыя такъ поэтически рисуютъ воспоминанія д ѣ тства. Интересно было мн ѣ просмотр ѣ ть свое развитіе, главное же хот ѣ лось мн ѣ найдти въ отпечатк ѣ своей жизни одно какое нибудь начало — стремленіе, которое бы руководило меня, и вообразите, ничего не нашелъ ровно: случай.... судьба!

Впрочемъ, я такъ былъ откровененъ въ этихъ запискахъ во вс ѣ хъ слабостяхъ своихъ, что я думаю, не р ѣ шился бы прямо бросить ихъ на сужденія толпы. — Хотя я уб ѣ жденъ, что я не хуже большей части людей; но я могу показаться самымъ ничтожнымъ челов ѣ комъ, потому что былъ откровененъ. Скрытность есть наклонность скрывать дурныя качества и выказывать хорошія, откровенность — наклонность выказывать дурныя и скрывать хорошія; скрывать хорошія качества есть скромность, [2] выказывать хорошія хвастовство, тщеславіе. — Будьте же мн ѣ и испов ѣ дникомъ и судьею, пов ѣ ряюсь вамъ въ этихъ запискахъ. Лучше я не могъ выбрать, потому что н ѣ тъ челов ѣ ка, котораго бы я любилъ и уважалъ больше васъ.

Г. Л. Н.

Кажется, какъ выгодна скрытность и какъ невыгодна откровенность; но откровенность есть хорошая наклонность, которую нельзя скрыть, и эта наклонность такъ хороша, что она выкупаетъ, мн ѣ кажется, вс ѣ дурныя.>^[51]

Вы не знали моей матери и исторіи ея. Она урожденная Княжна Б...., дочь Князя Иванъ Андр ѣ ича Б. и племянница Князя Семена и Петра, которыхъ кто не зналъ или по крайней м ѣ р ѣ не слыхалъ о нихъ. Воспитаніе ея и положеніе въ св ѣ т ѣ были самыя блестящія во вс ѣ хъ отношеніяхъ. Она вышла замужъ за князя Д.........., челов ѣ ка глупаго, грубаго и необразованнаго. Не знаю, что было поводомъ къ этой сватьб ѣ; никто мн ѣ не могъ объяснить этого. Я не зналъ и никогда не видалъ Князя Д., но знаю, что maman не любила его. Она прожила съ нимъ три м ѣ сяца и оставила его, или онъ оставилъ ее, не знаю, только знаю, что они разошлись.^[52] Это было въ 1818 году. Въ 1819 году maman зиму жила въ К., гд ѣ на бал ѣ встр ѣ тилась она съ отцемъ моимъ, тогда еще молодымъ и очень пріятнымъ челов ѣ комъ. Онъ былъ адъютантомъ Григорья Федор. О[рлова] и былъ тамъ въ отпуску. Какъ составилась эта несчастная связь, не знаю; знаю только то, что съ 1819 года и до времени кончины матушки 1834 года она жила съ отцемъ моимъ, какъ съ мужемъ, то въ своей деревн ѣ П. Губерніи, то въ Тульской Губерніи, въ дорогомъ воспоминаніями сердцу моему Красномъ. Мы вс ѣ родились въ Красномъ — старшій Владиміръ, я и^[53] Васенька, одна Любочка родилась въ Москв ѣ.^[54]

[3] Матушка им ѣ ла одно изъ т ѣ хъ лицъ, которыя не хороши, но чрезвычайно пріятны; особенно же зам ѣ чательно было какъ ея лицо, такъ и талія аристократическимъ отпечаткомъ. — У нее были большія, черныя и всегда влажныя глаза, полузакрытыя в ѣ ками и р ѣ сницами съ добрымъ и страстнымъ выраженіемъ. Глаза ея отличались т ѣ мъ, что пространство между ними было уже, ч ѣ мъ того требуютъ правила живописи. Носъ былъ, хотя довольно широкъ въ ноздряхъ, но чрезвычайно сухъ и, хотя въ общемъ контур ѣ неправиленъ, но линіи, составлявшія его, вс ѣ были изящны. Губы довольно толстыя и влажныя носили отпечатокъ главной черты характера ея — воспріимчивости — они безпрестанно перем ѣ няли выраженіе: то улыбка веселія, то улыбка горести, но всегда была улыбка. — Что въ особенности составляло прелесть ея лица, это было всегда одинаковое выраженіе глазъ и рта. Зубы неправильныя, р ѣ дкія, но б ѣ лыя. Очеркъ лица неправильный, продолговатый въ особенности къ подбородку, но опять таки линіи, составлявшія его, им ѣ ли особенную прелесть. Уши среднія, руки и ноги длинныя и сухія. Прибавьте къ этому прелестныя черныя волосы, средній женскій ростъ, маленькой пушокъ на верхней губ ѣ, и вотъ вамъ общій очеркъ наружности моей матушки, какою я ее зналъ, т. е., когда ей было л ѣ тъ около 30. Теперь я объясню, что можетъ быть вамъ неясно въ этомъ описаніи. Во-первыхъ, я сказалъ, что матушка была аристократически сложена. — Я нахожу, что то, что́ называютъ выраженіемъ, не столько зам ѣ тно въ лиц ѣ, сколько въ сложеніи. Наприм ѣ ръ я всё называю аристократическимъ сложеніемъ, не н ѣ жность и сухость рукъ и ногъ, но всё: линіи рукъ, bras,^[55] плечь, спины, шеи. Принято мн ѣ ніе, не знаю почему, что порода узнается по оконечностямъ. Д ѣ йствительно, оконечности части самыя сложныя, но никакъ не самыя н ѣ жныя и красивыя. Притомъ-же мало-ли, по какимъ причинамъ форма ихъ можетъ изм ѣ ниться, и судить по нимъ нельзя. Вс ѣ линіи, составляющiя [4] очеркъ сложенія, н ѣ жны, потому что они линіи р ѣ зкія, и линіи, составляющія очеркъ спины, груди, шеи, гораздо красив ѣ е ч ѣ мъ линіи рукъ, ногъ, лица. — Отступи природа на волосокъ отъ этой линіи, которая составляетъ красоту, — красота потеряна. — Въ душ ѣ каждаго челов ѣ ка вложенъ идеалъ красоты. Прикладывая вс ѣ д ѣ йствительные типы къ этому, нельзя не зам ѣ тить два главныя отступленія — типъ плебейскій, р ѣ зкость линій, и типъ аристократической, мягкость и н ѣ жность. Не только по сложенію я привыкъ отыскивать эти два типа, но я составилъ себ ѣ физіологію по т ѣ лосложенію. Жал ѣ ю, что наука эта не идетъ впередъ. Эта наука полезна и возможна. Но мн ѣ кажется, что не такъ за нее взялись, — не по форм ѣ головы, но по движенію лица должно заключать. Я отличаю по сложенію людей добрыхъ, злыхъ, хитрыхъ, откровенныхъ и особенно людей, понимающихъ и непонимающихъ в ѣ щи. Высокая грудь — челов ѣ къ добрый и энтузіастъ. Впалая и выдавшіяся спинныя позвонки — челов ѣ къ, склонный къ жестокости и скрытной. Впалый животъ и выдавшіяся лопатки челов ѣ къ непонимающiй в ѣ щей, и наоборотъ, и мало ли еще у меня прим ѣ тъ. (Вы не знаете, что́ я называю понимающими и непонимающими людьми. Объяснюсь посл ѣ.) Женщинъ гораздо трудн ѣ е отличить по этой метод ѣ, потому что большая часть ихъ сложенія скрыта. Въ особенности т ѣ хъ, которыя од ѣ ваются въ платья. Отъ этого то и утвердилось мн ѣ ніе, что трудно узнать женщину. — Мода носить мало юбокъ есть только стремленіе къ откровенности. — Я сказалъ, что матушка им ѣ ла улыбку горести. Надо объяснить вамъ. Красивое и пріятное движеніе губъ я называю улыбкой. — Надо вамъ сказать, что я красоту м ѣ ряю по улыбк ѣ. — Когда лицо хочетъ улыбаться и этимъ движеніемъ губъ д ѣ лается некрасив ѣ е, я называю дурнымъ; [5] то лицо, которое остается такимъ же, улыбаясь, я называю обыкновеннымъ. То лицо, которому улыбка прибавляетъ красоты и перем ѣ няетъ, я называю красивымъ. — Верхъ красоты это то лицо, которое плачетъ и остается красивымъ. Такое лицо было у Maman. — Я сказалъ, что особенно зам ѣ чательно было въ лиц ѣ матушки это всегдашнее в ѣ рное отношеніе выраженія глазъ и губъ. — Зам ѣ тьте, это-то отношеніе есть то, что́ называютъ пріятнымъ выраженіемъ. Есть люди, у которыхъ одни глаза см ѣ ются — это люди хитрые и эгоисты. Есть люди, у которыхъ ротъ см ѣ ется безъ глазъ, это люди слабые, нер ѣ шительные, и оба эти см ѣ ха непріятны. Мн ѣ кажется, что по движеніямъ лица и по отношенію движеній этихъ между собою, должна бы заключать физіологія, а не по шишкамъ на голов ѣ. —

Не думайте, чтобы я былъ пристрастенъ. Д ѣ йствительно матушка была ангелъ. Впрочемъ, можетъ быть, я и пристрастенъ, но сколько бы я ни искалъ, я бы не могъ найдти недостатковъ въ характер ѣ ея и дурныхъ поступковъ въ жизни, исключая несчастной страсти ея къ отцу моему. На это, однако, я привыкъ смотр ѣ ть такъ, какъ на несчастіе, которое постигло все наше семейство, и въ которомъ я не могу обвинять своей матери. Вы тоже въ молодыхъ л ѣ тахъ потеряли матушку, поэтому поймете это чувство страстной любви, обожанія и грустной привязанности къ памяти той, которой существованіе вы не ум ѣ ли обсуживать, а только чувствовали. Отецъ мой живъ, и ежели я его часто обвиняю, обсуживаю его д ѣ ла и не чувствую къ нему десятой доли того чувства, которое питаю къ памяти матушки, то это оттого, что я не могу не судить его. — Какъ не больно, не тяжело мн ѣ было по одной срывать съ него въ моихъ понятіяхъ зав ѣ сы, которые закрывали мн ѣ его пороки, я не могъ не сд ѣ лать этого. А какая можетъ быть любовь безъ уваженія? Ежели бы я не боялся обвиненія въ парадоксальности, я бы сказалъ, что великое зло, когда родители переживаютъ полное развитiе своихъ д ѣ тей [6] по крайней м ѣ р ѣ при теперешнемъ положеніи общества — это, хотя противуестественно, но справедливо. — Вы знаете отца моего, каковъ онъ теперь. Вс ѣ говорятъ, что онъ пріятный старикъ, мн ѣ же онъ непріятенъ, или потому что я его слишкомъ хорошо знаю, или потому, что я зналъ его еще св ѣ жимъ и молодымъ мужчиной. — Большой статн[ый] ростъ, см ѣ шная довольно походка, привычка дергаться, маленькія, с ѣ ренькія, всегда см ѣ ющіяся глазки, большой орлиной носъ, губы неправильныя, которыя, когда еще у него были зубы, какъ то неловко склабились, и недостатокъ въ произношеніи, пришепетываніе, кажется, ничего не могли им ѣ ть пріятнаго, но очень нравились. Со вс ѣ мъ этимъ онъ въ свое время и былъ, что называли homme à bonnes fortunes.^[56] — Что онъ нравился женщинамъ, это еще можно объяснить страшнымъ сладострастіемъ этаго челов ѣ ка. — Страсть эта должно быть научила его тому, что́ нужно, чтобы нравиться имъ. Но главная черта его характера это то, что онъ нравился вс ѣ мъ: старикамъ, людямъ должностнымъ, статскимъ, военнымъ, ученымъ и въ особенности т ѣ мъ, кому хот ѣ лъ нравиться. Онъ ум ѣ лъ взять верхъ надъ т ѣ мъ, надъ к ѣ мъ хот ѣ лъ. Не бывши никогда челов ѣ комъ большаго св ѣ та, онъ водился съ людьми и высшаго круга и вс ѣ хъ возможныхъ круговъ, ежели люди эти были ему нужны, и всегда такъ, что былъ уважаемъ. Онъ зналъ ту крайнюю м ѣ ру самонад ѣ янности и ув ѣ ренности въ себ ѣ, которая возвышала его и не оскорбляла другихъ. — Онъ ум ѣ лъ быть оригинальнымъ, но не до крайности; онъ употреблялъ оригинальность тогда, когда она нужна ему была, зам ѣ няя св ѣ тскость или богатство. Онъ ум ѣ лъ всегда показывать одну выгодную сторону своей жизни. Былъ скроменъ тамъ, гд ѣ нужна была ему скромность, надм ѣ ненъ тамъ, гд ѣ надм ѣ нность была полезна. Ничто не могло заставить показать его свое удивленіе, въ какомъ бы онъ ни былъ неожиданномъ блестящемъ положеніи; казалось, что онъ для этаго и рожденъ былъ. Однимъ словомъ, онъ былъ то, что по французски называютъ «un homme [7] de tact», a по Русски практической челов ѣ къ. Но съ такими способностями къ практической жизни я не встр ѣ чалъ ни въ одномъ челов ѣ к ѣ, кром ѣ отца. Во всемъ онъ былъ чрезвычайно изященъ и зналъ въ в ѣ щахъ толкъ. До сихъ поръ не знаю, есть ли у него религія, и в ѣ ритъ ли онъ во что нибудь, такъ гибки его правила и взглядъ на в ѣ щи. — Къ старости у него образовался изв ѣ стный взглядъ на в ѣ щи, но не на основаніи ни моральныхъ, ни религіозныхъ правилъ, но на основаніи т ѣ хъ случаевъ, которые были счастіемъ въ его жизни. — Вы знаете, какъ онъ увлекательно говоритъ. Эта способность сод ѣ йствуетъ гибкости его правилъ. Онъ ту же в ѣ щь въ состояніи разсказать какъ милую и умную шутку и какъ низкую подлость. Вообще онъ челов ѣ къ страстный и любящій прекрасное, но не въ отвлеченномъ, а въ искуствахъ. — Главныя дв ѣ страсти его женщины и карты.^[57] —

Какъ онъ ум ѣ лъ объигрывать людей до посл ѣ дней копейки и оставаться имъ пріятелемъ, я р ѣ шительно не понимаю. Онъ какъ будто д ѣ лалъ одолженіе людямъ, которыхъ обиралъ. Игралъ ли онъ чисто или н ѣ тъ, я объ этомъ не стану божиться. Знаю только то, что никогда во все время его игры никто ему не см ѣ лъ д ѣ лать никакого зам ѣ чанія. Онъ во всю свою жизнь выигралъ больше 1½ милліона. — Своимъ обращеніемъ онъ очень гордится въ душ ѣ и въ провинціи д ѣ йствительно можетъ прослыть и прослывалъ за челов ѣ ка высшаго круга. Я же терп ѣ ть не могу этотъ умъ клубный — см ѣ сь офицерскаго, игорнаго, св ѣ тскаго и трактирнаго. — Но впрочемъ, зач ѣ мъ такъ подробно описывать его. Ежели вы прочтете до конца мои записки, то, хотя и знаете его, познакомитесь еще лучше съ его задушевной стороной. —

<У меня прежде еще были набросаны н ѣ которыя сцены изъ моей жизни и вс ѣ зам ѣ чательные случаи въ моей жизни, т. е., такія случаи, въ которыхъ мн ѣ передъ собою нужно было оправдаться. Вотъ изъ этихъ то отрывковъ и съ дополненіями собственно [8] для васъ написанными, и составились эти записки.>

12 Августа 1833. — Былъ хорошій день. — Иванъ Карловичъ разбудилъ насъ, какъ и обыкновенно, въ 7½ часовъ. — Д ѣ тскій верхъ разд ѣ лялся на дв ѣ половины площадкой, окруженной точеными, но некрашенными перильцами, на которыхъ лежали особыми кучками наши три курточки, панталончики и манишки; подъ каждой парой стояли у старшаго желанныя сапоги, у меньшаго презр ѣ нныя башмачки. Съ одной стороны площадки была наша спальня и класная. — Класная была комнатка въ три маленькихъ окна, обв ѣ шанная съ одной стороны старыми географическими картами, искусно подклеенными К[арломъ] И[ванычемъ], съ другой стороны были дв ѣ полочки — одна наша, д ѣ тская. На ней были всевозможныя учебныя книги въ переплетахъ и безъ, стоючи и лежа. Только^[58] дв ѣ, не помню, какія то переплетенныя книги всегда чинно стояли с краю, а потомъ пойдутъ низенькія, большія, оборванные кусочки. Все туда же бывало нажмешь и всунешь, а то иначе не отпускались въ садъ, покуда не приведешь въ порядокъ Die Bibliothek. Другая полочка была занята в ѣ щами, для употребленія самаго Карла Иваныча. Были на ней 8 книгъ его собственныхъ и приобр ѣ тенныхъ по случаю, частью во время его жительства у насъ, частью еще у Спазиныхъ, отъ которыхъ онъ перешелъ къ намъ 8 л ѣ тъ тому назадъ. Въ числ ѣ книгъ этихъ была Библія, которую онъ читалъ по воскресеньямъ. Географическій словарь, который онъ часто читалъ, и Анекдоты Фридриха Великаго, которые онъ р ѣ дко выпускалъ изъ рукъ. На этой же полочк ѣ стоялъ глобусъ, хлопушка для мухъ изъ сахарной бумаги собственнаго изд ѣ лія, à bas jour изъ наклеенной картинки моднаго журнала и еще н ѣ которые в ѣ щи. На третьей ст ѣ н ѣ вис ѣ ли 2 линейки — одна изр ѣ занная для нашего употребленія, другая новинькая, собственная Карла Иваныча, которую онъ больше [9] употреблялъ не столько для линеванія, какъ для поощренія къ прилежанію. Рядомъ вис ѣ ла черная доска, на которой въ первомъ д ѣ тств ѣ нашемъ Карлъ Иванычъ отм ѣ чалъ большими крестами невоздержаніе въ постел ѣ — за большой и кружк[ами] за маленькой, а въ то время, о которомъ я пишу, отм ѣ чались очень дурныя поступки вообще крестами, а шалостей кружками. Подл ѣ этой доски дверь въ спальню, надъ которой Карлъ Иванычъ мелом писалъ обыкновенно свой календарь. Такимъ образомъ:

M. D. M. ^[59]5   6   7

и т. д. За дверью еще доска для чертежей, печка, а за печкой уже изв ѣ стная ст ѣ на съ картами. — Въ середин ѣ комнаты столъ съ оборванной черной клеенкой, изъ подъ которой видны изр ѣ занные края. Кругомъ жесткія деревянные табуреты безъ спинокъ. — Въ этой комнат ѣ происходило наше образованіе. Всего памятн ѣ й мн ѣ одинъ уголъ между печкой и доской, въ которой Карлъ Иванычъ им ѣ лъ дурную привычку ставить насъ на кол ѣ ни. Какъ помню я заслонку этой печки, вс ѣ ея качества и недостатки. Она неплотно затворялась; бывало, стоишь, стоишь, думаешь, Карлъ Иванычъ забылъ про меня, оглянешься, а онъ сидитъ, читаетъ анекдоты Фридриха, и видно, что ему такъ покойно, что онъ думаетъ, что и мн ѣ хорошо. Оглянешься, говорю, и начнешь потихоньку закрывать и открывать заслонку или ковырять штукатурку съ ст ѣ ны, но ежели по несчастію да отскочитъ (чего и [не]желаешь) большой кусокъ и съ шумомъ упадетъ, одинъ страхъ, право, хуже всякаго наказанія, оглянешься, а Карлъ Иванычъ все также сидитъ и читаетъ Фридриха. Смотришь, вдругъ, о счастіе, начинаетъ подвигать табакерку и нюхать табакъ. Это хорошій признакъ. Обыкновенно передъ т ѣ мъ, какъ простить и прочесть нотацію, онъ нюхаетъ табакъ. — Видъ изъ оконъ спальни былъ чудесный: прямо подъ крайнимъ окномъ росла старая изогнутая рябина, за которой видн ѣ лась [10] соломенная крыша старой бани, потомъ акаціевыя, липовыя аллеи и р ѣ чка, которая течетъ за садомъ. Высунувшись изъ окна, видна была внизу направо терасса, на которой сиживали вс ѣ обыкновенно до об ѣ да. Бывало покуда поправляетъ Карлъ Иванычъ листъ съ диктовкой, выглянешь и видишь черную голову maman и чью-нибудь спину и слышишь внизу говоръ; такъ сд ѣ лается грустно, досадно. Когда, думаешь, перест[ану] я учиться, все бы сид ѣ лъ тамъ, слушалъ бы, и, Богъ знаетъ, отчего, станетъ такъ грустно, что и не зам ѣ тишь, какъ Карлъ Иванычъ злится и д ѣ лаетъ строгiя зам ѣ чанія за ошибки. Изъ класной дверь вела въ спальню.^[60] Какъ можно забыть и не любить время д ѣ тства! Разв ѣ можетъ возвратиться когда-нибудь эта чистота души, эта невинная, естественная беззаботность и эта возвышенная религіозно-сентиментальная настроенность, которыми я, не зная ихъ ц ѣ ны, пользовался въ д ѣ тств ѣ? — Д ѣ ти идеалъ совершенства, потому что они им ѣ ютъ дв ѣ главныя доброд ѣ тели: невинную веселость и безпред ѣ льную потребность любви. — Бывало какъ заставитъ насъ прочесть молитвы, уложитъ насъ въ чистенькія постели Карлъ Иванычъ, вспомнишь или о томъ, что maman тогда-то плакала, или про несчастную свою исторію, которую разсказ[ывалъ] Карлъ Иванычъ, станешь жал ѣ ть и такъ полюбишь его, что увернешься въ од ѣ яльце и плачешь, плачешь. Господи, думаешь, дай ему счастіе и позволь мн ѣ показать ему свою любовь. — Гд ѣ т ѣ см ѣ лыя [?] молитвы, то чувство близости Богу. Гд ѣ т ѣ чистыя слезы умиленія? Он ѣ не сохли на щекахъ моихъ. Прил ѣ талъ Ангелъ Хранитель, утиралъ ихъ и нав ѣ валъ сладкія мечты нетронутому д ѣ тскому воображенію. Неужели жизнь такъ испортила меня, что нав ѣ ки отошли отъ меня^[61][11] восторги и слезы эти? — Съ другой стороны площадки была первая комната нашего дядьки, въ которой жилъ онъ, дядька, и лежали вс ѣ наши в ѣ щи какъ шкапъ съ платьями, колодки, вакса, самоваръ, охотничій снарядъ. Ник[олай] Д. былъ охотникъ и поэтому былъ пріятелемъ съ Карломъ Иванычемъ, который любилъ охоту и ходилъ часто, но убивалъ р ѣ дко. Карла Иваныча была сл ѣ дующая комната. Въ ней была высокая постель, покрытая узорчатымъ ваточнымъ од ѣ яломъ, комодъ, столъ съ в ѣ щами: чернильница, вышитой кружочекъ, кошелекъ, зеркало и другой столъ, рабочій, на которомъ Карлъ Иванычъ клеилъ коробочки (работа, которую онъ очень любилъ и гордился оной) и по именинамъ дарилъ въ нашемъ семейств ѣ. Надъ постелью вис ѣ ли двое часовъ на кружкахъ и образъ Спасителя, шитой бисеромъ, работы особы, которую Карлъ Иванычъ не называлъ, но про которую съ улыбкой умалчивалъ. — Въ 7½вы встали, од ѣ лись и, по обыкновенію, пошли съ Карломъ Иванычемъ здороваться внизъ. Батюшка съ матушкой сид ѣ ли за чаемъ. Матушка разливала чай, она была въ какомъ-то серомъ [?] капот ѣ съ маленькимъ вышитымъ воротничкомъ и безъ чепца на голов ѣ; она не зам ѣ тила насъ тотчасъ-же, видно было, что она ч ѣ мъ-то очень озабочена; она пристально смотр ѣ ла на кончикъ самовара и не поворачивала крана, изъ котораго текла въ чайникъ уже лишняя вода. Услышавъ громкое и обычное «съ добрымъ утромъ» Карла Иваныча она опомнилась и стала съ нами здороваться. У насъ въ семейств ѣ ц ѣ ловались^[62] рука въ руку. Какъ хороши были вс ѣ движенія матушки, какъ она ум ѣ ла придавать ц ѣ ну всякому своему движенію. Поц ѣ ловавши мою руку, она взяла меня за голову и откинула назадъ, посмотр ѣ ла и поц ѣ ловала еще разъ въ глаза. «Хорошо ли спали д ѣ ти, Карлъ Иванычъ? Я у васъ поздно вечеромъ [?] слышала, кто-то ходилъ, однако я посылала Машу, она мн ѣ сказала, что никого н ѣ тъ, а я слышала шаги имянно въ классной. — Это вы в ѣ рно Карлъ Иванычъ?»

[12] Б ѣ дный Карлъ Иванычъ, какъ онъ сконфузился! Я-же, о д ѣ тская невинность, сталъ разсказывать, какъ я вид ѣ лъ во сн ѣ, что будто Карлъ Иванычъ съ Марфой ночью взошелъ въ класную, взялъ тамъ забытую ермолку, заглянулъ къ намъ и пошелъ съ ней въ свою спальню. Карлъ Иванычъ загор ѣ лся, готовъ уже былъ и признаться въ гр ѣ х ѣ, какъ maman, начавшая съ удовольствіемъ слушать разсказъ моего сна, вдругъ удержала улыбку и спросила такъ естественно и такъ мило: — «Что вы были у папа, д ѣ ти? Володя, скажи папа, что, ежели онъ можетъ, чтобы зашелъ ко мн ѣ, когда на гумно пойдетъ, да пошли ко мн ѣ Никиту, ежели онъ тамъ». Въ то время, какъ maman это говорила съ видимымъ нам ѣ реніемъ перебить Карла Иваныча р ѣ чь, онъ, б ѣ дный, конфузился, а я неумолимо вопрошающимъ взглядомъ смотр ѣ лъ на него. Maman встала, подошла къ пяльцамъ, позвонила, вел ѣ ла убирать со стола, расположилась шить и сказала Карлу Иванычу съ улыбкой: «нынче, хотя и суббота, (она знала, что въ табельные дни мы повторяли вс ѣ зады, что составляло страшную даже невозможную работу) но отпустите д ѣ тей пораньше». Карлъ Иванычъ изъявилъ мычаніемъ согласіе, оглянулся на насъ, и мы пошли къ папа.

Пройдя комнату, такъ называемую, офиціанскую, мы взошли въ кабинетъ Папа. Онъ стоялъ подл ѣ письменнаго стола и, показывая на бумаги, запечатанные конверты, кучки денегъ, горячился и что-то толковалъ прикащику Никит ѣ Петрову, который на обычно[мъ] своемъ м ѣ ст ѣ, подл ѣ барометра, разставивъ ноги на приличное раз[стояніе], заложивъ руки назадъ и приводя за спиною пальцы въ движеніе т ѣ мъ быстр ѣ е, ч ѣ мъ бол ѣ е горячился [13] папа, спереди не выказывалъ ни мал ѣ йшаго знака безпокойства, но, напротивъ, выраженіемъ лица выказывалъ совершенное сознаніе своей правоты и вм ѣ ст ѣ съ т ѣ мъ подвластности. Папа, не отв ѣ чая даже на «съ добрымъ утромъ» Карла Иваныча и не оглянувшись (что тогда мн ѣ казалось необыкновенно дерзкимъ поступкомъ), сказалъ только, сд ѣ лавъ движеніе къ намъ рукою: «Сейчасъ, Карлъ Иванычъ, погодите д ѣ ти» и продолжалъ къ Никит ѣ: «Ахъ, Боже мой милостивой, что съ тобой нынче Никита», и папа дернулся плечомъ по привычк ѣ и слегка покрасн ѣ лъ. «Этотъ конвертъ со вложеніемъ 800 рублей»... Никита подвинулъ счета, кинулъ 800 и сказалъ: «слушаю-съ». Папа продолжалъ: «для расходовъ по экономіи, понимаешь? Деньги, которыя получатся изъ Хабаровки, подашь Княгин ѣ. Зд ѣ шнія доходы: за мельницу ты долженъ получить 400 рублей, такъ? Залоги должны поступить изъ казны 8,000, такъ?» Никита продолжалъ кидать на кости. «И вообще вс ѣ доходы съ Краснаго и съ Малаховки [?], за вычетомъ уплаты въ сов ѣ тъ пришлешь ко мн ѣ, теперь же въ контор ѣ у насъ 21,000, такъ?» Никита см ѣ шалъ счеты и положилъ 21 тысячу. «Эти деньги, исключая 1000 р., которыя ты употребилъ на жалованье себ ѣ и дворовымъ людямъ, я возьму съ собою. Этотъ же конвертъ ты знаешь?» Я посмотр ѣ лъ на надпись пакета. На немъ было написано: «Карлу Ивановичу Келеру». — Папа, должно зам ѣ тивъ, что я прочелъ то, чего мн ѣ знать не нужно, взялъ меня за плечо и показалъ мн ѣ направленіе прочь отъ стола, продолжая говорить. Я понялъ, что это и ласка и зам ѣ чаніе, поц ѣ ловалъ эту руку [14] и пошелъ къ дверямъ терасы, у которыхъ русачей повалкой, зажмуривъ глаза, на солнц ѣ лежала любимая борзая сука Милка. Я весьма сконфуженной сталъ гладить ее, думая совс ѣ мъ о другомъ. Отчего нынче мы были допущены присутствовать при занятіяхъ съ Никитою папа, на которые я смотр ѣ лъ тогда, какъ на что-то гораздо выше занятій дипломатическихъ кабинетовъ, какъ на занятія, недоступныя никому, кром ѣ папа и Никиты. Потомъ что бы значилъ этотъ пакетъ К[арла] И[ваныча]? Папа сказалъ: «прислать ко мн ѣ », стало быть онъ ѣ детъ. Куда? Надолго-ли? Сов ѣ щаніе-же продолжалось. Со стороны папа съ видимымъ нетерп ѣ ніемъ — онъ не любилъ говорить при чужихъ — онъ красн ѣ лъ и подергивался чаще и чаще. Никита же перем ѣ нилъ, наконецъ, выраженіе тупоумія, съ которымъ онъ считалъ нужнымъ слушать приказанія господина, какъ бы говоря: «Извольте говорить, языкъ безъ костей, но все это не такъ, а вотъ я вамъ скажу какъ», на выраженіе, обыкновенное Русскому челов ѣ ку, ума и см ѣ тливости и, см ѣ шавъ все на счетахъ, началъ: «Вы изволили говорить, въ сов ѣ тъ заплатить съ м ѣ льницы залоговъ и доходовъ. Мельникъ приходилъ, говоритъ: «Ради Бога повремените, помола не было, денегъ н ѣ тъ, несчастнымъ челов ѣ комъ сд ѣ лаете, дайте поправиться, я, дескать, буду еще вамъ плательщикомъ». И въ самомъ д ѣ л ѣ, сударь, ежели намъ его снять, найдется ли еще по той ц ѣ н ѣ. На счетъ залоговъ Секретарь Иванъ Аф[анасьевичъ] говорилъ мн ѣ[15] въ середу, что дескать доложи А. М., покуда не получится квитанція въ доставк ѣ, Журналъ составить нельзя. Я, хотя безъ вашего приказанія, приказалъ два воза муки насыпать въ городъ И[вану] А[фанасьевичу] свести воскресеньи, да Б ѣ ляева поблагодарить нужно. Богъ дастъ, черезъ м ѣ сяцъ и охлопочу, а въ Сов ѣ тъ сами изволите знать, срокъ 14. Новыхъ доходовъ до установки ц ѣ нъ трогать нельзя». Видно было, что у Никиты запасъ аргументовъ еще былъ большой, но Папа остановилъ его. «Я распоряженiй: своихъ не перем ѣ ню, но ежели въ полученіи будетъ задержка, тогда возьмешь въ сов ѣ тъ платить изъ Хабаровскихъ денегъ. Я Княгин ѣ самъ скажу». — Никита только сказалъ «слушаю-съ», но въ выраженіи голоса видно было торжество поб ѣ ды — ему только и нужно было. Хабаровка было одно изъ им ѣ ній матушки, и Никита любилъ, когда, случалось, въ пользу своего им ѣ нія папа бралъ изъ ея денегъ взаймы. — Отецъ мой во вс ѣ хъ случаяхъ жизни былъ челов ѣ къ нер ѣ шительной. — Онъ считалъ неблагороднымъ пользоваться деньгами женщины, которая его любила; брать деньги даже взаймы ему нельзя было, потому что онъ былъ игрокъ; вм ѣ ст ѣ съ т ѣ мъ онъ часто пользовался ими. Теперь, наприм ѣ ръ, предлагая этотъ разсчетъ Никит ѣ, онъ зналъ, что тотъ не найдетъ другаго способа устроить все, какъ взять изъ денегъ Княгини. — Ему нужно было, чтобы кто нибудь выказалъ необходимость сд ѣ лать это, и тогда уже сов ѣ сть его была покойна. Займы-же эти совершались очень часто и, разум ѣ ется, безъ платежа, потому что или отецъ [16] игралъ, или клалъ деньги на хозяйство, что онъ однако, надо отдать ему справедливость, всегда д ѣ лалъ очень д ѣ льно. — Окончивъ д ѣ ла съ Никитой, Папа обратился къ намъ. «Ну, д ѣ ти, въ посл ѣ дній разъ вамъ нынче учиться у Карла Иваныча, — нынче въ ночь ѣ демъ въ Москву: уже вы большіе ребята стали, пора вамъ серьезно работать и ут ѣ шать свою maman. Она теперь остается зд ѣ сь, и одна для нея будетъ радость — это знать, что вы умны, учитесь хорошо, и вами довольны».

Хотя по приготовленіямъ, которыя мы нед ѣ ли за дв ѣ могли зам ѣ тить, мы и догадывались, что должно случится что-нибудь особенное, но эта неожиданная новость ошеломила насъ. Володя, поц ѣ ловавъ руку Папа и помолчавъ немного, опомнился и сдержаннымъ голосомъ, за которымъ слышны были слёзы, передалъ порученіе maman. Вася разр ѣ велся. Я не двигался съ м ѣ ста, мн ѣ стало очень, очень жалко оставить maman, вм ѣ ст ѣ съ т ѣ мъ мысль, что мы стали большіе, и что я могу ут ѣ шить maman, пріятно пощекотала мое тщеславіе. «Ежели мы нынче ѣ демъ» — подумалъ я — «стало быть классовъ не будетъ, какъ я радъ; а впрочемъ лучше бы в ѣ къ учиться, да не оставлять maman и не обижать б ѣ днаго Карла Иваныча — онъ и такъ очень несчастливь».

Тысячи такого рода противор ѣ чащихъ мыслей мгновенно мелькали въ моей разстроенной голов ѣ, и я стоялъ, не двигаясь, съ большимъ вниманіемъ наблюдая быстрое движеніе пальцевъ Никиты... Сказавъ еще н ѣ сколько словъ съ Карломъ Иванычемъ, о положеніи барометра и приказавъ Никит ѣ не кормить собакъ, чтобы посл ѣ об ѣ да на прощаньи вы ѣ хать послушать молодыхъ гончихъ, папа противъ моего ожиданія отослалъ насъ учиться, [17] ут ѣ шивъ однако т ѣ мъ, что вечеромъ об ѣ щался взять на охоту. — Грустные и разстроенные, пошли мы подъ предводительствомъ еще бол ѣ е разстроеннаго Карла Иваныча, ожидавшаго отставки, учиться. — Ученье шло плохо. Одинъ Володя, который всегда былъ твердъ, хотя и не пов ѣ сничалъ по обыкновенію и былъ бл ѣ денъ, учился, какъ и всегда: вс ѣ старые діалоги повторилъ прекрасно и подъ диктовку сд ѣ лалъ только одну ошибку. Вася былъ такъ разстроенъ, что отъ слезъ, которыя безпрестанно набирались ему въ глаза, не могъ читать и отъ рыданій не могъ говорить, подъ диктовку-же отъ слезъ, которыя, падая на его тетрадь, м ѣ шались съ чернилами, над ѣ лалъ такихъ кляксъ, что ничего нельзя было разобрать, какъ будто онъ писалъ водою на оберточной бумаг ѣ. — Карлъ Иванычъ, находясь сильно не въ дух ѣ, поставилъ его въ уголъ, твердилъ, что это упрямство, кукольная комедія, что надобно дать ему «шампанскую мушку» и требовалъ, что[бы] онъ просилъ прощенія, тогда какъ б ѣ дный мальчикъ отъ слезъ не могъ выговорить слова. —

Я, какъ и всегда, учился дурно, и поэтому не обратилъ на себя особаго вниманія Карла Иваныча, который безпрестанно ходилъ въ комнату дядьки, и мн ѣ слышно было, какъ онъ пов ѣ рялъ ему вс ѣ несправедливости нашего дома противъ него, и какъ не ум ѣ ли ц ѣ нить его услугъ и привязанности. —

Я сочувствовалъ его горю, и мн ѣ больно было, что два лица, которыхъ я люблю одинаково, — отецъ и Карлъ Иванычъ — не поняли другъ друга. Даже въ моихъ рукахъ в ѣ сы правосудія покачнулись бы на сторону Карла Иваныча. Въ кабинет ѣ же, который былъ прямо подъ нашими окошками, мн ѣ слышны были голоса папа и maman, которые говорили громко, что́ [18] р ѣ дко случалось съ maman. Теперь-же она говорила съ большимъ воодушевленіемъ и, какъ я могъ зам ѣ тить, про насъ. —

Впосл ѣ дствіи я узналъ отъ Мими, Любочкиной гувернантки, въ чемъ состоялъ этотъ разговоръ. —

Случалось мн ѣ слышать и читать, что по устройству дома, расположенію комнатъ какъ-то можно узнавать характеръ хозяина. Этого я не знаю и не ум ѣ ю, но что я всегда зам ѣ чалъ, такъ это отношенія двухъ людей между собою по расположенiю комнатъ, ежели они оба живутъ въ одномъ дом ѣ, въ особенности въ деревн ѣ. —

Когда живутъ мужъ съ женою въ одномъ дом ѣ, можно зам ѣ тить по расположенію дома, кто изъ нихъ первое лицо. По выраженію одного милаго остроумнаго французскаго писателя: Dans l’amitié, comme dans l’amour, il y a deux côtés; l’un tend la joue et l’autre embrasse.^[63] Въ отношеніяхъ отца съ матерью первый подставлялъ щеку, а вторая ц ѣ ловала. — У кого на половин ѣ было больше окошекъ, были весел ѣ е комнаты, изъ чьихъ окошекъ былъ лучше видъ? чья прислуга была лучше пом ѣ щена? къ кому входъ былъ красив ѣ е и покойн ѣ е? отъ чьей половины были ближе фортепіанная, бильярдная, выходъ въ садъ? на чьей половин ѣ больше сиживали? гд ѣ принимались общіе гости? гд ѣ былъ каминъ? на чью половину приносили кактусъ Грандифлору, когда старый садовникъ объявлялъ съ приличною спокойною важностью, что завтра будетъ въ цв ѣ ту? къ чьимъ окошкамъ подводили м ѣ дв ѣ дя, и сбирались д ѣ ти и дворня? — Вс ѣ эти преимущества были на половин ѣ папа. Я ув ѣ ренъ, что никогда ни папа и т ѣ мъ м ѣ н ѣ е maman, [19] въ голову не приходило подумать объ этой несправедливости, даже сама maman, которая всему ум ѣ ла дать изящный колоритъ, безпрестанно придумывала новыя улучшенія на половин ѣ папа и никогда не думала о своей. — Отецъ мой деликатенъ, в ѣ жливъ, когда того требуютъ приличія, но того внутренняго безсознательнаго чувства н ѣ жной деликатности, которая бы указала ему на это, онъ не им ѣ лъ. Съ другой женщиной онъ, бывши такимъ же, какимъ и былъ съ maman, могъ бы называться самымъ внимательнымъ и н ѣ жнымъ супругомъ, но съ Maman онъ былъ грубъ, наприм ѣ ръ Maman р ѣ дко звала его къ себ ѣ — она боялась, не пом ѣ шать бы ему; онъ же всегда, когда ему было нужно вид ѣ ться и ему нельзя было идти самому. — Случалось, что онъ не сейчасъ приходилъ, когда maman звала его, и тогда она сама шла къ нему въ кабинетъ, боясь, не занятъ ли онъ или не огорченъ ли. Въ этотъ день случилось также — maman пришла сама къ нему, только что мы ушли.

Мн ѣ кажется, что отецъ д ѣ лалъ это сознательно, испытывая свою власть и приучая ее къ ней. Maman была благородно горда, и поэтому не тщеславна, онъ же только тщеславенъ. Поэтому никогда ни въ чемъ онъ не зад ѣ валъ ея гордости, а, напротивъ, уступалъ ей. Тщеславія же его она вовсе не зам ѣ чала, и они жили мирно.

— Что объявилъ ты д ѣ тямъ, mon cher?^[64] — спросила maman, ус ѣ вшись на диванъ.

— Да, очень огорчены б ѣ дняжки — и, усаживаясь опять передъ столомъ, съ котораго Никита, наконецъ, понявши вс ѣ приказанія, взялъ конверты, бумаги и деньги и скромно вышелъ: «Ну теперь, слава Богу, все кончилъ, остается только самое трудное, уговорить тебя успокоиться и не грустить».

Maman только что хот ѣ ла [20] отв ѣ чать съ грустнымъ выраженіемъ лица: «Послушай, Alexandre»... онъ перебилъ ее. — «Да, j’ai une prière à vous faire,^[65] можетъ деньги съ залоговъ получатся нескоро, такъ j’ai ordonné à Никита de s’adresser à vous,^[66] пожалуйста, ты дай ему тогда для Сов ѣ та, сколько нужно, изъ Хабаровскихъ денегъ. Dès qu’il recevra l’argent, dont je vous parle, il vous...»^[67]

— Ахъ пожалуйста перестань, это ей Богу см ѣ шно, я у тебя всегда беру, не спрашивая, — а ты безпрестанно говоришь о отдавать и взаймы. Разв ѣ я не знаю, сколько теперь будетъ стоить денегъ ѣ хать въ Москву, опред ѣ лить д ѣ тей.

Папа им ѣ лъ дурную привычку перем ѣ шивать французскія слова, такія слова, которыя онъ очень хорошо могъ сказать по-Русски, съ Русскими, въ особенности, когда онъ говорилъ в ѣ щи трудныя. (Трудными словами я называю такія, которыя не говорятся тотчасъ, какъ приходятъ въ голову, а которыя знаешь, что долженъ сказать и передъ которыми, чтобы выговорить ихъ, происходитъ внутренняя борьба.)

Б ѣ дная Maman продолжала: «Мн ѣ съ тобою нужно серьезно поговорить, Alexandre». «Нужно серьезно поговорить» всегда говаривала maman, когда ее бывало не слушаетъ отецъ и хочетъ заговорить ее, — закидать словами, когда она обдумала в ѣ щъ и не хочетъ спорить и разговаривать, и хочетъ ясно высказать свою мысль, но это «серьезно поговорить» она говорила такимъ тономъ, — который значилъ: «хоть разъ выслушай меня». Когда maman хот ѣ ла, и д ѣ ло шло о в ѣ щи близкой ея сердцу, она говорила такъ ясно, такъ логически и вм ѣ ст ѣ такъ женски краснор ѣ чиво, что невозможно было противустоять ей. Одно только было оружіе противъ ея доводовъ это н ѣ жность: надо было расчувствовать ее, а она была такъ воспріимчива и пылка и такъ сильно любила отца, что это было ему нетрудно, — тутъ-же все [21] забывалось. Настаивать въ другой разъ у ней не достало бы силы. Отецъ безсознательно чувствовалъ свое преимущество и всегда употреблялъ его. —

«Хотя ты уже р ѣ шился и говоришь, что все кончено, выслушай меня пожалуйста въ посл ѣ дній разъ. Я обязана передъ Богомъ думать о судьб ѣ моихъ д ѣ тей. Твои планы насчетъ д ѣ тей — отдать ихъ въ комерческое училище, послать ихъ за границу, дать имъ капиталъ и сд ѣ лать ихъ комерціантами большой руки — такъ ли? — мн ѣ не по душ ѣ, я откровенно скажу, я боюсь. Ты хочешь, чтобы они были т ѣ мъ, чего у насъ въ Россіи н ѣ тъ. Знаю, знаю, ты будешь мн ѣ приводить прим ѣ ры молодыхъ людей, которыхъ я много вид ѣ ла за границей — тамъ это очень хорошо, и у насъ можетъ быть, но со временемъ только. И сколько можетъ быть имъ неудачь на этой дорог ѣ, неудачь такихъ, отъ которыхъ имъ нельзя будетъ подняться. Не выдержи курса (maman такъ говорила), нашали молодой челов ѣ къ, у котораго есть имя въ университет ѣ, сколько у него есть дорогъ — военная служба, хозяйство, выборы, но тутъ — все пропало».

— Отчего-же все пропало, chère amie?^[68] Разв ѣ они не будутъ им ѣ ть капитала, съ которымъ въ нын ѣ шнемъ в ѣ к ѣ все можно сд ѣ лать.

— Постой, дай мн ѣ теб ѣ сказать. Ты говоришь: «капиталъ». Разв ѣ онъ есть у нихъ?

— Все равно, что есть: онъ будетъ.

— Полно, Alexandre, ты меня заставляешь говорить в ѣ щи, о которыхъ грустно вспоминать. Ты самъ энаешь, что своимъ состояніемъ ты для нихъ располагать не можешь, я знаю, что ты для нихъ все готовъ сд ѣ лать. Я тоже — ихъ мать, и не могу имъ ничего оставить. Изъ доходовъ, ты говоришь, въ н ѣ сколько л ѣ тъ составится небольшой капиталъ для нихъ, но что это за состояніе для 3 д ѣ тей, которыя не им ѣ ютъ ни имени [?] ни родных [?]. Притомъ же разв ѣ можно отв ѣ чать, что я проживу такъ долго.

— Pourquoi parler de ces choses, chère amie, vous savez les raisons, pourquoi il est impossible de faire autrement.^[69]

Отецъ прошелся по комнат ѣ и с ѣ лъ [22] опять на кресло. Н ѣ сколько минутъ они молчали. Maman опять продолжала: «Н ѣ тъ, я не вижу, отчего ты не возьмешь векселей отъ меня. Отецъ опять всталъ и, покрасн ѣ въ и подергиваясь: «Ne revenons pas sur ce sujet, ma chère. J’ai dit — онъ сд ѣ лалъ удареніемъ на этомъ слов ѣ — que c’est une chose, que je ne ferai jamais».^[70]

Maman тоже встала и, взявъ его за руку, начала говорить съ сильнымъ жаромъ, что́ съ ней р ѣ дко бывало: видно было, что она р ѣ шилась. Я воображаю, какъ она была хороша въ эту минуту. Какъ покрылось легкой краской ее прекрасное лицо, какъ загор ѣ лись ее черные умные глаза. (Мими, которая подслушивала и подсматривала въ щелку, говорила, что это одинъ разъ только она вид ѣ ла, что maman высказала всё, что́ у нее было на сердце.)

— Я, 14 л ѣ тъ живя съ тобой, совершенно счастлива, я не раскаиваюсь въ томъ, что осудили бы другіе люди, потому что это суждено было Богомъ. Ежели бы мн ѣ Богъ позволилъ избрать новую жизнь, я только просила бы прожить сначала эти 14 л ѣ тъ опять также безъ всякой перем ѣ ны. Ежели я пожертвовала, какъ говорятъ, для тебя общественнымъ мн ѣ ніемъ, то эта жертва только усиливаетъ мою любовь и благодарность за твою любовь ко мн ѣ^[71] — я жертвы этой не чувствую. Я была совершенно счастлива, говорю я, но участь д ѣ тей, за которую я боюсь, не знаю почему, тревожитъ меня. Я на д ѣ тяхъ ожидаю наказанія за свою любовь, страсть, и это наказаніе будетъ для меня ужасно! Я могла вс ѣ мъ жертвовать для своего счастья, когда на мн ѣ не лежала обязанность матери; но теперь я мать! —

Ты говоришь про причины, которыя не позволяютъ теб ѣ сд ѣ лать того, о чемъ я прошу тебя. Я знаю, что ты благороденъ, но ты дурно понимаешь [23] благородство. Это эгоистическое дурное чувство, то чувство, которое м ѣ шаетъ теб ѣ взять отъ меня векселя. Ты и я мы должны сд ѣ лать это, иначе на насъ ляжетъ обвиненіе д ѣ тей и гн ѣ въ Бога. Ты боишься молвы. Напрасно. Судьба д ѣ тей твоихъ такъ важна, что я бы на твоемъ м ѣ ст ѣ забыла бы о молв ѣ и о ложныхъ правилахъ чести, я бы вс ѣ мъ прямо сказалъ, что я д ѣ лаю, и пускай обвиняютъ, не понимаютъ меня. Это д ѣ ло такъ важно, такъ велико, что нельзя, я не понимаю, какъ думать объ осужденіи! —

— Успокойся, мой другъ, я сд ѣ лаю все, что ты хочешь, какъ ни больно мн ѣ это будетъ.

— Сколько разъ просила я тебя просить Государя объ узаконеніи нашихъ д ѣ тей, или сд ѣ лать сд ѣ лку съ Княземъ. Ты не соглашаешься на это. Я знаю отъ чего. Опять отъ того, что ты благороденъ и деликатенъ, но ты не знаешь того чувства матери и того страху сд ѣ лать несчастіе д ѣ тей, который заставляетъ меня говорить в ѣ щи, о которыхъ больно вспоминать, о которыхъ я не думала, но чувствую, и о которыхъ ты никогда не думалъ. Я твоя жена передъ Богомъ, но теб ѣ больно сказать передъ вс ѣ ми, что связь наша незаконная; ты боишься оскорбить меня, говоря и напоминая объ этомъ. Ты ошибаешься, твое благородство ввело тебя въ ошибку. Мн ѣ легче слышать, когда ты говоришь прямо, откровенно обо мн ѣ и моей страсти, ч ѣ мъ когда ты говоришь такъ, что я вижу, ты боишься затронуть н ѣ которыя струны, какъ будто они постыдныя. Я давно уже дала себ ѣ и Богу отчетъ въ своемъ поступк ѣ, [24] я ничего не боюсь! Проси Государя узаконить д ѣ тей, говори прямо обо мн ѣ — мн ѣ легче будетъ. — Да, Alexandre, теперь только, когда я начинаю предвид ѣ ть участь моихъ д ѣ тей, я начинаю раскаиваться. —

И Maman заплакала, ей больно было, что она увлеклась и невольно оскорбила отца. Онъ тоже былъ растроганъ, слезы были у него на глазахъ.

— Какъ можетъ раскаиваться ангелъ, прости меня. Приказывай мн ѣ , и я буду исполнять. — Это были только слова. — Но maman уже перешла отъ настроенности высокаго материнскаго чувства къ исключительному чувству любви къ одному челов ѣ ку. Отецъ просилъ простить его, ежели онъ виноватъ; об ѣ щалъ исполнить все, ежели будетъ возможно; ув ѣ рялъ въ любви, просилъ забыть этотъ тяжелый для него разговоръ. Нарисовалъ ей блестящую картину нашей молодости въ его дух ѣ , говорилъ, что перем ѣ нить теперь этаго невозможно, но что, бывши въ Москв ѣ , онъ будетъ хлопотать о узаконеніи насъ, возвратившись, возьметъ отъ нее вексель (онъ над ѣ ялся выиграть довольно, чтобы отъ себя дать намъ достаточный капиталъ). Maman не им ѣ ла, какъ я говорилъ, силы возвратится къ прежнему разговору и ослаб ѣ ла подъ припадкомъ н ѣ жности. Судьба наша осталась въ рукахъ отца, котораго р ѣ шеніе завис ѣ ло отъ хорошей или дурной вены два вечера въ клу[б ѣ].

Долго еще сид ѣ ли мы наверху, долго безсмысленно [25] смотр ѣ лъ я въ книгу діалоговъ. Карлъ Иванычъ былъ такъ взвинченъ, что и р ѣ шительно, кажется, никогда не хот ѣ лъ кончить несноснаго класса. Онъ безпрестанно сердился, сморкался, б ѣ галъ к Н[иколаю] Д. жаловаться на вс ѣ хъ и на все и даже зажмуривалъ глаза, когда мы ему говорили наши уроки, что́ было всегда признакомъ очень дурнымъ для насъ.

Онъ даже сказалъ, что мы не д ѣ ти, a медв ѣ ди, и что такихъ д ѣ тей ни въ Саксоніи, гд ѣ онъ жилъ у богатаго отца, который былъ арендаторомъ, ни у Енералъ-Спазинъ, [у]кого онъ жилъ не такъ, какъ у насъ — не какъ учитель, а какъ другъ, въ доказательство чего онъ приводилъ то, что Генералъ ничего не предпринималъ, не посов ѣ товавшись съ нимъ. О причинахъ же, которыя заставили его оставить счастливую жизнь въ Саксоніи и у Спазина, онъ умалчивалъ. Впрочемъ, заключилъ онъ, когда сов ѣ сть чиста, то нечего бояться, и что онъ не ожидалъ благодарности никогда и знаетъ очень хорошо, чьи это все штуки (Мими). Онъ желалъ счастья этимъ людямъ, ему же было все равно, и онъ полу-отчаяннымъ полу-грустнымъ жестомъ показывалъ, что онъ многое бы могъ сказать, но не стоитъ того.

Уже было безъ четверти часъ (а въ часъ ровно садились об ѣ дать). Карлъ Иванычъ не од ѣ вался, и не по чему р ѣ шительно нельзя было зам ѣ тить, что онъ скоро нам ѣ ренъ кончить. Изъ буфета долеталъ уже до насъ стукъ тарелокъ. Я слышалъ, какъ папа вел ѣ лъ давать од ѣ ваться. Вид ѣ лъ, какъ прошла дворовая женщина мыть тарелки. Слышалъ, какъ въ столовой [26] раздвигали столъ и уставляли стулья. Скоро, скоро позовутъ насъ. Одно только можетъ задержать. Я вид ѣ лъ, какъ посл ѣ разговору въ кабинет ѣ maman, Мими, Любочка и Юзинька пошли въ садъ и не ворочались. Но вотъ, кажется, видн ѣ ются ихъ зонтики. Н ѣ тъ, это Мими съ д ѣ вочками. Ахъ! да вонъ и Maman идетъ. Какъ она тихо идетъ и какая грустная, голубушка. Зач ѣ мъ она не ѣ детъ съ нами? А что, ежели мн ѣ сказать папа, что я не за что безъ нее не по ѣ ду, обнять ее и сказать: «Умру, папа, а съ maman не разлучусь». В ѣ дь в ѣ рно онъ меня оставитъ, и тогда мы съ Maman и съ Любочкой будемъ всегда, всегда вм ѣ ст ѣ жить, я дома, буду учиться, буду писать братьямъ, а потомъ, когда выросту большой, дамъ Карлу Иванычу домикъ, онъ будетъ жить всегда въ Красномъ, а я по ѣ ду служить и, когда буду генераломъ, женюсь на Юзиньк ѣ, привезу его родныхъ изъ Саксоніи, или н ѣ тъ, лучше я ему дамъ денегъ, и пускай онъ ѣ детъ. Много мечталъ я о генеральскомъ чин ѣ, о Саксоніи и о любви. Maman, которая за то, что я съ ней останусь и буду генераломъ, будетъ любить больше вс ѣ хъ братьевъ. Какое гадкое эгоистическое чувство! —

Ну сейчасъ позовутъ об ѣ дать. Вотъ дворецкій Фока съ салфеткой на рук ѣ идетъ въ садъ искать Maman и докладывать, что кушанье готово. Какой онъ см ѣ шной [?] всегда въ черномъ сертук ѣ, въ б ѣ ломъ жилет ѣ и пл ѣ шивый. Какъ это онъ не видитъ maman, она на середней дорожк ѣ идетъ, а онъ б ѣ житъ къ оранжере ѣ. Ну, наконецъ, [27] нашелъ, чуть чуть не упалъ. А вотъ и насъ идутъ звать. Слава Богу. — Я никакъ не могъ угадать однако, чьи были шаги, которые приближались по л ѣ стниц ѣ. Уже не говоря о братьяхъ, я по походк ѣ могу узнавать всю прислугу. Мы вс ѣ съ любопытствомъ смотр ѣ ли на дверь, въ которой наконецъ показалась совершенно незнакомая намъ фигура. Это былъ челов ѣ къ огромнаго роста съ длинными, но р ѣ дкими, полус ѣ дыми волосами, съ широкимъ, изрытымъ оспою лицомъ, съ р ѣ дкой с ѣ дой бородой, кривой на одинъ глазъ и од ѣ тый въ платье, между подрясникомъ и кафтаномъ, съ палкой больше своего роста въ рук ѣ. — И-ихъ, птички вы мои, птички!! Самка скучаетъ, груститъ, а птички выросли, въ поле летятъ. Не видать ей птенцовъ своихъ, велики, умны стали; а коршунъ ихъ заклюетъ, б ѣ дняжекъ. На могил ѣ камень, на сердце свинецъ. Жалко! Охъ больно, — и онъ сталъ плакать, утирая д ѣ йствительно падавшія слезы рукавомъ подрясника. — Голосъ его былъ грубъ и хриплъ, р ѣ чь безсмысленна и несвязна, но интонаціи были такъ трогательны, и безобразное лицо его принимало такое откровенно печальное выраженіе, что нельзя было смотр ѣ ть на него и слушать безъ участія. Это былъ юродивой Гриша, который хаживалъ еще къ бабушк ѣ (маменькиной матери) въ Петербург ѣ и очень любилъ ее, когда она была еще малюткой и, отыскавъ ее зд ѣ сь, пришелъ полюбоваться птенцами ея, такъ онъ поэтически называлъ насъ, д ѣ тей. «А ты дуракъ, вдругъ сказалъ онъ, обращаясь къ Карлу Иванычу, который въ это время од ѣ вался [28] и над ѣ валъ помача, «хоть ты на себя ленты над ѣ вай, а все ты дуракъ — ты ихъ не любишь». Карлъ Иванычъ былъ въ скверномъ положеніи: сердиться на сумасшедшаго ему было сов ѣ стно, сносить его глупыя слова ему тоже не хот ѣ лось.

— Das fehlte noch,^[72] подите внизъ, я васъ не желаю вид ѣ ть, не ваше д ѣ ло, любитъ ли, не любитъ. Онъ говаривалъ всегда вы и по Русски, когда сердился, и говорилъ очень дурно. Но я, приводя его р ѣ чь, не коверкаю словъ, какъ онъ коверкалъ, потому что такого рода коверканье ничего мн ѣ не напоминаетъ, кром ѣ плоскихъ разсказовъ про Н ѣ мцевъ, которые безпрестанно вс ѣ разсказыва[ютъ], и вс ѣ слушаютъ съ стыдомъ за т ѣ хъ, кто разсказываетъ. — Наконецъ, давно желанный и пунктуальный Фока пришелъ и къ намъ и объявилъ, что кушанье готово, и мы пошли. Гриша, стуча костылемъ и продолжая говорить разную нел ѣ пицу, пошелъ за нами. Въ столовой для него былъ накрытъ особой столъ, по его неопрятности, и потому что онъ ѣ лъ постное — все это по иждивенію maman. Вс ѣ уже собрались въ гостиной. Maman съ папа ходили рука объ руку по гостиной. Мими важно сид ѣ ла на одномъ изъ креселъ симетрично подъ прямымъ угломъ, примыкавшимъ къ дивану, подл ѣ нея съ одной стороны сидела Любочька, которая, как только мы взошли, бросилась ц ѣ ловаться съ нами, съ другой Юзинька, которой тоже очень хот ѣ лось вскочить и подб ѣ жать къ намъ, но это было несогласно съ этикетомъ Мими. Мы должны были подойдти сначала къ Мими и сказать «bonjour, Mіmі» и потомъ...... н ѣ тъ, р ѣ шительно не помню, какъ я здоровался съ Юзой, ц ѣ ловалъ или н ѣ тъ. Не помню. Помню только то, что я при Мими никогда отъ души не говорилъ съ этой чудесной, б ѣ локуренькой, [29] б ѣ ленькой, чистенькой д ѣ вочкой Юзой. Несносная Мими безпрестанно приставала, оглядываясь на папа. «Parlez donc Français».^[73] А тутъ-то какъ на зло такъ и хот ѣ лось болтать по Русски. Какъ ни говори, а родной языкъ всегда останется роднымъ. Когда хочешь говорить по душ ѣ, ни одного французскаго слова въ голову нейдетъ, а ежели хочешь блеснуть, тогда другое д ѣ ло. Я тогда только выучился говорить хорошо, т. е. говорить какъ на природномъ язык ѣ, а то в ѣ дь прежде только переводилъ Русскія мысли по Французски, когда понялъ, что это считается достоинствомъ хорошо говорить, а не смотр ѣ лъ на это, какъ на придирку злой Мими, какъ на фразу, которая попортила много д ѣ тской моей крови: «Mangez donc du pain»^[74] (за об ѣ домъ), «опять хл ѣ ба не ѣ шь» и т. п. Отчего д ѣ вочки раньше лучше говорятъ? Оттого, что у нихъ раньше является тщеславіе. Пошли въ столовую, большіе впереди, такъ что мы, д ѣ ти, оставшись сзади, усп ѣ ли перекинуть между собою, мальчики и д ѣ вочки, н ѣ сколько пріятныхъ словъ, пріятныхъ т ѣ мъ, что нельзя было ихъ сказать при вс ѣ хъ: «Посл ѣ об ѣ да на охоту папа ѣ детъ». — «Васъ берутъ?» — «Да, — верхомъ, а васъ?» — «Не знаю. Попроси мамашу». — «Нельзя», «Постараемся».

За об ѣ домъ между папа и maman завязался очень интересной разговоръ насчетъ юродиваго Гриши, который изъ-за своего столика продолжалъ твердить: «Птички отъ матки летятъ, матка плачетъ, не видать ей больше птенцовъ. Лети голубь въ небо! На могил ѣ камень, на сердце свинецъ» и т. д., прерывая свои слова всхлипываніями и рыданіями, которые, очень понятно, усиливали разстройство нервовъ maman, которая уважала въ душ ѣ Гришу, да и вообще им ѣ ла слабость къ странникамъ, юродивымъ [30] и, хотя не признавалась, в ѣ рила въ способность предсказывать н ѣ которыхъ. «Ахъ, да, я хот ѣ ла пожаловаться теб ѣ, Alexandre», сказала она, подавая ему тарелку съ супомъ (она сама разливала), «на твоего охотника... Ахъ, Боже мой, какъ его зовутъ?... помнишь, про котораго я всегда говорила, что онъ страшный».

— «Прохора?»

— Да.

— «Что онъ сд ѣ лалъ? Ты такъ р ѣ дко бываешь недовольна людьми, что я знаю вс ѣ случаи, въ которые можетъ случится, что ты жалуешься. Первое — или онъ подошелъ разговаривать къ д ѣ тямъ. Ты этаго не любишь, а они безъ памяти рады и горды съ охотникомъ говорить. Не правда ли, д ѣ ти?» Мы улыбались. «Или жена его приходила жаловаться, или онъ при теб ѣ ударилъ больно собаку. — Вотъ три главные случая. Не правда ли?» Maman съ улыбкой, которая употребляется тогда, когда см ѣ ются надъ вашими добрыми качествами, отв ѣ чала, что н ѣ тъ, и разсказала отцу съ большимъ прискорбіемъ какъ б ѣ днаго Гришу чуть не съ ѣ ли собаки, когда онъ проходилъ по дворн ѣ, и р ѣ шительно, ежели бы не его большая палка, его такъ таки и загрызли собаки. А все виноватъ этотъ злой Прохоръ, который нарочно притравливалъ ихъ. Гриша подтверждалъ эту р ѣ чь указаніями на изорванные полы подрясника и твердилъ отцу, «ты его больно не бей, онъ дуракъ, а то и совс ѣ мъ не бей, гр ѣ хъ. Богъ проститъ. Дни не такіе». — Разговоръ начался сл ѣ дующій и по Французски.

Папа. Я откровенно теб ѣ говорю всегда и буду говорить, что я вообще этихъ Господъ не люблю. Ты можешь любить ихъ и в ѣ рить имъ, а по моему вс ѣ или большая часть лентяи, лиц ѣ меры, корыстолюбивы и, главное, никого не любятъ и никакой благодарности ни къ кому и ни за что. Что меня больше всего сердитъ, это ихъ см ѣ лость и самонад ѣ янность, которыя [31] они скрываютъ подъ личиной простоты и грубости. Вс ѣ они плуты.

Maman. Да почему это такъ думаешь? есть исключенія...

Папа. «Почему? Наприм ѣ ръ, сейчасъ, какъ онъ говорилъ ловко, просилъ меня, чтобы я не наказывалъ и не билъ бы больно, какъ онъ говоритъ, Прохора, какъ будто уже я нам ѣ ренъ былъ его наказывать. Я въ этомъ вижу только дерзкую хитрость — выставить себя добренькимъ. Другіе могутъ вид ѣ ть въ этомъ Христіанское милосердіе. Отчего въ этихъ людяхъ никогда не найдешь откровенности? Ни одинъ не разскажетъ теб ѣ всей своей жизни, а они очень ловко ум ѣ ютъ какъ будто скрывать того, чего н ѣ тъ. — Наприм ѣ ръ М. П. (странница, которая жила у насъ) своими недоконченными фразами, намеками ум ѣ ла вс ѣ хъ ув ѣ рить, что она несчастный отростокъ очень знатнаго рода, тогда какъ она просто крестьянка и бывшая любовница какого-то Твер[ского] пом ѣ щика. Они даже какъ будто не хотятъ показывать свой умъ и образованіе, которыхъ и н ѣ тъ, ум ѣ ютъ ув ѣ рить, что они и умны и образованны. Хотя я и не стану ихъ травить собаками и побраню Прохора, но ей Богу они того стоютъ. (Папа ужасно разгорячился.) Maman съ улыбкой попросила его передать горчицу. (Онъ взялъ ее въ руку и, не подавая ее maman, которая протянула уже руку, съ этимъ орудіемъ въ рук ѣ продолжалъ.)

— Н ѣ тъ, меня сердитъ, когда я вижу, что люди умные вдаются имъ въ обманъ. Вс ѣ они им ѣ ютъ претензію предсказывать, мелютъ вздоръ и такъ много, что съ добрымъ желаніемъ можно разобрать во всей этой галимать ѣ что-нибудь и похожее на предсказаніе.

Maman, видно, не хот ѣ лось спорить какъ о предм ѣ т ѣ, о которомъ [она им ѣ ла] свое особенное твердое мн ѣ ніе, и она съ улыбкой продолжала [32] просить горчицы, но папа и слышать не хот ѣ лъ. «Н ѣ тъ, сказалъ онъ, опять отодвигая руку съ горчицей. Н ѣ тъ, они только на то хороши, чтобы своими глупыми вздохами еще больше разстроивать женщинъ и безъ того съ слабыми нервами. Прекрасно д ѣ лаютъ, что полиція взялась за этихъ пророковъ — ихъ надо учить». Онъ наконецъ подалъ горчицу и замолчалъ, но maman не вытерп ѣ ла. Она была совс ѣ мъ другого объ этомъ мн ѣ нія.

— Послушай, Alexandre, это люди, которыхъ клеветать гр ѣ хъ. Эти люди вс ѣ преданы Богу и несчастны или по крайней м ѣ ре выдаютъ себя за такихъ, какъ ты говоришь. Не спорю, во всемъ есть злоупотребленія. — Но ежели имъ д ѣ лаешь добро съ участьемъ, добро, которое намъ ничего не стоитъ, то зато они за насъ молютъ Бога, и пускай 9 изъ 10 обманщики, одного святаго челов ѣ ка молитва за насъ и то много можетъ искупить наши наказаніи. Ты мн ѣ говоришь прим ѣ ръ М. П. Что мн ѣ за д ѣ ло, что они были прежде, и всегда ли ихъ жизнь была такъ чиста, какою кажется теперь. Пов ѣ рь, это званіе юродиваго не такъ привлекательно и выгодно, чтобы изъ честолюбія или денегъ челов ѣ къ бы р ѣ шился всю жизнь посвятить себя этой тяжелой жизни. Есть 3 причины, которыя могутъ заставлять ихъ выбрать эту карьеру: раскаяніе, несчастіе и призваніе, вс ѣ причины прекрасныя. Въ призваніе нельзя не в ѣ рить. Сколько есть изъ нихъ, которые съ д ѣ тства, сами не зная почему, выбрали эту тяжелую жизнь. Согласись тоже, что они просто жалки, какъ люди. Какъ не желать, сколько можешь, облегчить участь такихъ людей, которые вотъ какъ Гриша, 20 л ѣ тъ скитаются [33] безъ пристанища, питаясь самой суровой пищей, зиму и л ѣ то въ одномъ этомъ подрясник ѣ. И, сверхъ того, на немъ, сказала она, указавъ на Гришу, закованы вериги въ 1½ пуда. Я еще маленькая подслушала ночью, какъ онъ молился, и вид ѣ ла эти вериги, которыя и теперь на немъ. Другіе зимой ходятъ босикомъ въ трескучіе морозы, и мало ли есть такихъ добровольныхъ мучениковъ. Меня всегда они интересовали и интересуютъ. Хотя, правда, подъ этимъ видомъ есть обманщики, но я, слава Богу, никогда такихъ не встр ѣ чала.

Ты см ѣ ешься надъ предсказаніями, но я сама вид ѣ ла прим ѣ ры удивительные этаго вдохновенія, не дальше какъ на моемъ покойномъ отц ѣ, которому странникъ Кирюша, день въ день, часъ въ часъ предсказалъ его смерть. Да не только его смерть, но и всю жизнь матушки. Я теб ѣ разсказывала это?

— Да, я знаю. Но это ничего не доказываетъ, случай, — отв ѣ чалъ Папа.

— Какъ не в ѣ рить въ предсказанія, когда вс ѣ и всегда в ѣ рили въ это. Невольное чувство заставляетъ челов ѣ ка желать узнать будущее, и должна быть возможность удовлетворить этому чувству. Я сколько не слышала про Колліостро, про M-le Normand, которую сама вид ѣ ла въ Париж ѣ, я не могу в ѣ рить въ силу этихъ предсказаній, но что есть этотъ даръ у этихъ людей, у юродивыхъ, сумасшедшихъ, которыхъ ты презираешь, это я очень не то что понимаю, а чувствую. Челов ѣ къ, который безпрестанно убиваетъ не только вс ѣ свои страсти, но даже простыя желанія, который весь предался Богу и изгоняетъ изъ души вс ѣ помышленія, которыя не достойны Его, который не думаетъ о т ѣ хъ мелочахъ жизни, которыя поглощаютъ наше существованіе, такъ очищаетъ свою душу и возвышаетъ, что въ ней [34] открывается съ ясностью этотъ даръ предвид ѣ нія, который мы вс ѣ им ѣ емъ, но не можемъ употреблять, потому что мы безпрестанно заняты ч ѣ мъ-нибудь плотскимъ, что м ѣ шаетъ этой способности выразиться. Одинъ юродивой, который точно предсказывалъ, мн ѣ разсказывалъ, что онъ никогда не могъ отв ѣ чать на вопросы, которые ему д ѣ лали, но что, когда онъ смотр ѣ лъ пристально на какое-нибудь лицо, ему вдругъ приходили слова, которыя онъ понималъ только тогда, когда самъ слышалъ ихъ, и онъ говорилъ, самъ не зная что и почему.

Maman много спорила въ этомъ дух ѣ съ отцомъ, но онъ не поддался и окончилъ споръ какой-то шуточкой и принялся д ѣ лать салатъ. Разговоръ этотъ сначала занялъ меня. Я слушалъ и понималъ, но потомъ, зам ѣ чая, что об ѣ дъ клонится къ концу, я пересталъ слушать, т ѣ мъ бол ѣ е, что Юза безпрестанно мигала мн ѣ, указывая на Maman и Мими, что́ значило, что об ѣ дъ кончится, а такого удобнаго времени, чтобы вс ѣ были вм ѣ ст ѣ, нескоро найдешь, чтобы просить д ѣ вочекъ на охоту. —

Я толкнулъ Володю, и онъ р ѣ шился. — Всегда какъ кажется страшно просить, даже черезъ другого, не знаешь, на какой половинк ѣ стула сид ѣ ть, а какъ попросишь, и позволять, кажется, отчего давно не просилъ этого, а не позволятъ, но, ежели уже началъ, какая см ѣ лость и откуда возьмется, даже р ѣ шаешься спорить и доказывать, что можно и нужно позволить. Я въ этомъ отношеніи остался до сихъ поръ ребенкомъ. Да что я говорю «въ этомъ отношеніи», во вс ѣ хъ отношеніяхъ слабости остались т ѣ же, разница только въ томъ, что выказываются они [35] на другихъ желаніяхъ. — Во время пирожнаго былъ позванъ Никита, и отданы приказанія на счетъ собакъ, линейки для maman съ д ѣ вочьками и на счетъ верховыхъ лошадей для насъ, все съ величайшей подробностью, называя каждую лошадь по имени. Для Володи не было лошади его обыкновенной, и Папа вел ѣ лъ ос ѣ длать охотничью. Но это слово «охотничья лошадь» какъ то особенно звучало въ ушахъ maman, ей казалось, что охотничья лошадь должна непрем ѣ нно быть зв ѣ ремъ и б ѣ шенно понести и убить Володю. Такъ, не смотря на ув ѣ щаніи Папа и Володи, который съ удивительнымъ молодечествомъ говорилъ, что это ничего, и что онъ любитъ, когда лошадь несетъ, б ѣ дняжка maman продолжала говорить, что она все гулянье не будетъ покойна. Наконецъ, об ѣ дъ кончился, большіе пошли пить кофей въ кабинетъ Папа, а мы, д ѣ ти, поб ѣ жали шаркать ногами по дорожкамъ, покрытымъ упадшими листьями, въ садъ. Тамъ начались разговоры о томъ, какъ стыдно, Васинька боится верхомъ ѣ здить, какъ стыдно, что Любочка старше и тише б ѣ гаетъ, ч ѣ мъ Юза, о томъ, что д ѣ лали и говорили большіе за столомъ, и какъ бы интересно посмотр ѣ ть вериги Гриши, и какъ онъ молится. Ежели онъ рано уйдетъ спать на мужской верхъ, то р ѣ шено было передъ ужиномъ идти смотр ѣ ть. Долго толковали мы и были только оторваны отъ этихъ занятій стукомъ подъ ѣ зжавшей линейки, на которой у всякой рессоры сид ѣ ло по дворовому мальчику, крикомъ охотниковъ на собакъ, ихъ отрывистымъ взвизгиваньемъ и чудеснымъ видомъ кучера Парфена, который ѣ халъ на назначенной Волод ѣ лошади и велъ въ поводу нашихъ. Вс ѣ бросились къ забору, отъ котораго видны были вс ѣ эти прелести, [36] а оттуда од ѣ ваться на верхъ и од ѣ ваться такъ, чтобы, какъ можно бол ѣ е, походить на охотниковъ. Одно изъ главныхъ къ этому средствъ было всучиваніе панталонъ въ сапоги, за что мы и принялись съ большимъ нетерп ѣ ніемъ кончить и б ѣ жать наслаждаться у крыльца видомъ собакъ, запахомъ лошадей и разговоромъ съ охотниками.

За что охота съ собаками это изящное, завлекательное и невинное занятіе находится въ презр ѣ ніи и посрамленіи какъ у городскихъ, такъ и у деревенскихъ жителей? — «Собакъ гонять», «зайцевъ гонять». — Да что же тутъ дурнаго? Кому это приноситъ вредъ? — Раззоряются, убиваются, портятъ людей. Все неправда. Охота стоитъ совс ѣ мъ не дорого и, ежели бы т ѣ пом ѣ щики, которые им ѣ ютъ охоту, во все время, которое она продолжается, ѣ здили бы жить въ столицы, чтобы не умереть отъ скуки, они прожили бы въ трое бол ѣ е. — Хорошіе охотники никогда не скачутъ, какъ безумные, и не убиваются. На счетъ людей прим ѣ ръ наши люди — лучшіе люди во вс ѣ хъ отношеніяхъ были охотники. На охот ѣ, какъ и въ походахъ, люди формируются. А что же и хорошаго то въ охот ѣ? А вотъ что.

День былъ жаркой, б ѣ лыя тучки съ утра показались на горизонт ѣ, потомъ все ближе и ближе сталъ сгонять ихъ маленькой в ѣ терокъ, кое-гд ѣ видна была и черная тучка или сторона тучки. Около полдня безпрестанно закрывалось и опять открывалось солнце, и пахнетъ въ это время посв ѣ жее в ѣ терокъ. Славно. Къ вечеру сколько не ходили по небу тучи, не суждено видно имъ было собраться въ грозовую тучу и пом ѣ шать въ посл ѣ дній разъ нашему [37] удовольствію. Они, помучавъ насъ немного, опять стали разходиться. Одна только на восток ѣ была большая длинная туча, другіе же на самомъ верху превратились въ б ѣ лую чешую, другіе подлинн ѣ ли, поб ѣ л ѣ ли и вс ѣ б ѣ жали на горизонтъ. —

Дождя нечего было бояться. Даже Карлъ Иванычъ, который всегда зналъ, куда какая туча пойдетъ, объявилъ, что будетъ погода хорошая. Фока сб ѣ жалъ очень ловко и скоро, несмотря на преклонныя л ѣ та, крикнулъ «подавай» и сталъ твердо по середин ѣ подъ ѣ зда, между т ѣ мъ м ѣ стомъ, куда долженъ былъ кучеръ Иванъ подкатить лин ѣ йку, и порогомъ, въ позиціи челов ѣ ка, которому не нужно напоминать о его обязанности подсаживать. Барыни сошли и посл ѣ небольшаго пренія о томъ, кому на какой сторон ѣ сид ѣ ть и за кого держаться, раскрыли зонтики и отправились. (Лин ѣ йк ѣ нуженъ былъ объ ѣ здъ, а охота пойдетъ прямо.) Мы въ страшномъ нетерп ѣ ніи попрыгали на лошадей и съ помощью хлыстовъ д ѣ лали по двору разныя эволюціи, объ ѣ зжая л ѣ жащихъ по двору собакъ, чтобы изб ѣ гнуть всегдашняго выговора охотниковъ: «Собаку, сударь, не извольте раздавить». — Володя вл ѣ зъ на охотничью лошадь, несмотря на твердость своего характера, не безъ н ѣ котораго содраганія. На лошади же онъ былъ очень хорошъ: точно большой! Особенно обтянутые ляжки его лежали на с ѣ дл ѣ такъ хорошо, что мн ѣ было завидно, особенно завидно потому, что я на своемъ стриженномъ клепер ѣ, сколько я могъ судить по т ѣ ни, далеко не им ѣ лъ такого прекраснаго вида. Вотъ послышались на л ѣ стниц ѣ шаги папа. Выжлятникъ подогналъ отрыскавшихъ гончихъ. Борзятники подозвали своихъ и стали садиться. Стремянный подвелъ лошадь къ крыльцу. Собаки своры папа, [38] которыя прежде лежали и стояли въ разныхъ живописныхъ позахъ около его лошади, бросились къ нему. — Онъ вышелъ на крыльцо, за нимъ въ бисерномъ ошейник ѣ весело выб ѣ жала Милка, которая, выходя, всегда здоровалась со вс ѣ ми собаками: на н ѣ которыхъ порычала, съ другими поиграла. Она точно барыня была передъ другими собаками.

— Какъ ты думаешь, Турокъ, спросилъ папа, садясь на лошадь, у до ѣ зжачаго — куда намъ нынче ѣ хать?

Папа всякой разъ д ѣ лалъ этотъ вопросъ, отправляясь на охоту, и всякой разъ, какъ и теперь, получалъ тотъ же отв ѣ тъ: «Куда вамъ будетъ угодно». — «Н ѣ тъ, да ты какъ ты думаешь? Ежели намъ въ дубки ѣ хать, такъ съ одной стороны тамъ еще хл ѣ бъ не снятъ, a за то ужъ в ѣ рно тамъ найдемъ. Въ Калиновомъ же Богъ знаетъ, будетъ ли что нибудь».

— Въ Калиновымъ то оно такъ-съ, да вчера вечер[омъ] тамъ Ермолай лисицу вид ѣ лъ, какъ въ л ѣ съ за дровами ходилъ, говоритъ, матерая, какъ волкъ точно.

— Ну такъ по ѣ демъ въ Калиновой, а оттуда дуброву и эти мелочи захватимъ.

— Какъ вамъ будетъ угодно-съ.

Р ѣ шено было въ Калиновой, и мы по ѣ хали. — Турокъ открывалъ шествіе, за нимъ пестрымъ кружкомъ б ѣ жали сомкнутыя гончія. Жалко было смотр ѣ ть, какая участь постигала ту неосторожную, которой вздумывалось отстать: ей надо было за шею перетянуть свою подругу и, сверхъ того, одинъ изъ выжлятниковъ, исполняя свою обязанность, не пропускалъ этаго случая, чтобы ударить ее арапникомъ, крикнувъ «въ кучку».

Разровнялись. По сторонамъ ѣ хали борзятники на славныхъ низовыхъ горбоносыхъ, съ хорошимъ ходомъ лошадяхъ, — вс ѣ красивые люди, со вс ѣ ми охотничьими досп ѣ хами. Р ѣ дко можно [39] вид ѣ ть красив ѣ е групу, составленную изъ челов ѣ ка и животныхъ, какъ охотника на лошади, за которой рыщутъ борзыя собаки, особенно, когда онъ имъ бросаетъ прикормку. Очень красиво!

Подъ ѣ хавъ къ Калиновому, мы нашли линейку уже тамъ и, сверхъ всякаго ожиданія, еще тележку въ одну лошадь, на середин ѣ которой сид ѣ лъ буфетчикъ и держалъ что-то въ салфетк ѣ между ногъ; съ одной стороны торчалъ самоваръ, и еще были кое какія привлекательные узелки. Нельзя было ошибиться — это былъ сюрпризъ: чай на чистомъ воздух ѣ, мороженое и фрукты. Радость наша была неописанная. — Чай въ чайной не доставлялъ никакого удовольствія; изъ буфета — очень малое; на балкон ѣ было очень пріятно, но на воздух ѣ, тамъ, гд ѣ никогда не пьютъ чай, гд ѣ -нибудь подъ березой, это было верхъ наслажденія. — Турокъ сл ѣ зъ съ лошади и, выслушавъ подробное наставленіе съ величайшимъ вниманіемъ, какъ ровняться и куда выходить, наставленіе, которое, впрочемъ, ему было совс ѣ мъ не нужно — онъ всегда д ѣ лалъ по-своему — разомкнулъ собакъ, с ѣ лъ опять на лошадь и, потихоньку посвистывая, скрылся за молодыми березками. — Разомкнутые гончіе прежде всего выразили маханьями хвостовъ свое удовольствіе, потомъ встряхнулись, сд ѣ лали все это и еще больше того около, неизвестно почему избранныхъ ими, кустиковъ, что д ѣ лаютъ солдаты, когда имъ говорятъ «оправься», и принялись серьезно за д ѣ ло. Намъ дали по собак ѣ, которую мы должны были держать на платк ѣ, сл ѣ зли съ лошади и разослали по разнымъ м ѣ стамъ. Меня послали довольно далеко. Я бросился опрометью туда. То собака меня тащила, то упиралась, я торопился и дикимъ голосомъ кричалъ у... у... наконецъ, запыхавшись, доб ѣ жалъ и ус ѣ лся въ трав ѣ. Настала минута ожиданья. — Разум ѣ ется, воображеніе мое ушло далеко впередъ д ѣ йствительности. Уже я пятаго зайца самъ затравливалъ и даже одну лисицу, какъ отозвалась одна гончая. [40] Тутъ р ѣ шительно я пришелъ въ неописанное волненіе. Глаза выкатились у меня изо лбу, потъ катился градомъ, и капли его, хотя и щекотали меня, сб ѣ гая по подбородку, я не вытиралъ ихъ, я не переводилъ дыханія и съ безсмысленной улыбкой смотр ѣ лъ то на л ѣ съ, то на собаку. Мн ѣ казалось, что р ѣ шается моя участь, и что минуты р ѣ шительн ѣ е этой въ жизни быть не можетъ. Но положеніе это было слишкомъ неестественно, оно не могло продолжатся. Гончіе все гоняли; зайца не было, я сталъ смотр ѣ ть по сторонамъ. Подл ѣ самаго меня муравей тащилъ огромную соломину и, хотя она ц ѣ плялась безпрестанно, онъ продолжалъ тащить, поворачиваясь съ боку на бокъ. Его постоянство и сила обратили мое особое вниманіе, тутъ же на б ѣ ду мою прил ѣ тела бабочка. Въ ней ничего не было особеннаго, — желтая с б ѣ[лымъ] — но она такъ ми[ло] покружилась надъ длинн[ымъ] б ѣ лымъ цв ѣ точк[омъ], потомъ ус ѣ лась и только изр ѣ дка взмахивала жолтыми крылышками, наконецъ совс ѣ мъ замерла. Видно было, что ей пріятно, очень пріятно: солнушко ее пригр ѣ ло. Въ это время Жиранъ рванулся. Не знаю, что́ сд ѣ лалось съ бабочкой, я оглянулся и увид ѣ лъ.... на опушк ѣ, одно ухо приложилъ, другое поднялъ, перепрыгиваетъ заяцъ. Вс ѣ мои планы выдержать изчезли, я спустилъ собаку и закричалъ голосомъ, неистовое выраженіе котораго нельзя передать.

— Только что я сд ѣ лалъ это, въ ту же минуту я сталъ раскаиваться. Заяцъ прис ѣ лъ, сд ѣ лалъ прыжокъ, и ужъ больше я его не видалъ. — Но каковъ былъ мой стыдъ, когда за гончими, которыя въ голосъ вывели на опушку, вы ѣ халъ Турокъ. Онъ вид ѣ лъ мое приключеніе и только сказалъ: «Ахъ, баринъ». Мн ѣ бы было легче, ежели бы онъ мн ѣ отр ѣ залъ ноги, какъ зайцу, и пов ѣ силъ бы меня на с ѣ дло, ч ѣ мъ выслушать только эти два слова. Но какъ они были сказаны.

(У меня есть тетушка, довольно дальняя, но я привыкъ ее звать тетушкой. У этой тетушки есть [41] братъ, у брата есть охота. Тетушка особа весьма степенная, пожилыхъ л ѣ тъ, у нее свой домъ, своя воспитанница, и кругъ ее знакомыхъ состоитъ изъ лицъ самыхъ почетныхъ въ Губерніи. Вс ѣ Архиреи, которые были въ продолженіе 20 л ѣ тъ, что она живетъ въ город ѣ, бывали у нее, и она пользовалась расположеніемъ Преосв ѣ щенныхъ. Однимъ словомъ, тетушка особа. У ѣ зжая изъ деревни брата своего, куда она при ѣ зжала на короткое время, въ ноябр ѣ м ѣ сяц ѣ, братъ ея предложилъ ей проводить ее верхомъ н ѣ сколько верстъ. (Была пороша, самый Михайловъ день 8 ноября.) Только что вы ѣ хали за околицу, братецъ ея зам ѣ тилъ маликъ, который пошелъ къ гумнамъ. Онъ по ѣ халъ до ѣ зжать, расчитывая догнать сестрицу. Заяцъ вскочилъ, охотники стали травить. Заяцъ покосилъ на дорогу. Около дороги были сугробы. Собаки проваливались, русакъ оттянулъ, выбрался на дорожку и былъ таковъ. — Надо зам ѣ тить, что это д ѣ ло происходило возл ѣ самаго возка тетушки. Но каково положеніе братца, когда онъ увидалъ сл ѣ дующую картину. Тетушка, подобравъ салопъ, была по кол ѣ но въ сн ѣ гу. Старый лакей не могъ догнать ее, она падала отъ усталости. Ноги ее въ б ѣ лыхъ мохнатыхъ сапогахъ отказывались двигаться. Кучеръ смотр ѣ лъ на нее въ тупомъ изумленіи, но, что хуже всего, тетушка въ эту минуту (посл ѣ она раскаивалась) не чувствовала всей непристойности своего положенія, а продолжала твердить: «Что жъ, братецъ, я бы рада, но силъ н ѣ тъ. Ушелъ?» спрашивала она. —

Второй случай. Въ нашемъ Губернскомъ город ѣ жилъ купецъ Подъемщиковъ. Онъ всегда велъ д ѣ ла съ отцомъ, и отецъ любилъ его за честность и акуратность. Объ охот ѣ же онъ отзывался всегда съ презр ѣ ніемъ. Уговорилъ его разъ отецъ [42] ѣ хать на охоту. Посл ѣ н ѣ которыхъ безусп ѣ шныхъ отговорокъ онъ вл ѣ зъ въ длиннополомъ купеческомъ кафтан ѣ и [съ] с ѣ денькой бородкой на охотничью лошадь и ѣ здилъ все поле съ нами. Поле было неудачно. Ироническая и презрительная полуулыбка не сходила съ его лица. Пришлось, наконецъ, у самыхъ ногъ его лошади затравить б ѣ ляка. (Травля б ѣ ляка красив ѣ е травли русачей, хотя и не такъ [ 1 неразобр. ] б ѣ лякъ безпрестанно увиливается). Я сл ѣ дилъ за нимъ во время всей травли, желая знать, какое на него произведетъ впечатл ѣ ніе. Онъ скакалъ какъ сумашедшій. Я безпрестанно ждалъ, что или упадетъ лошадь, или онъ раздавитъ собакъ. Самъ же онъ едва сид ѣ лъ на седл ѣ. Упавъ на переднюю луку, онъ помиралъ со см ѣ ху. Когда затравили б ѣ ляка, онъ не сл ѣ зъ, а свалился съ лошади и, упавъ на землю, продолжалъ см ѣ ятся, такъ что уже не слышно было звуковъ, а по конвульсіямъ можно было заключить, что онъ см ѣ ется. Насилу серьезные лица охотниковъ его успокоили.)

Долго стоялъ я въ н ѣ момъ отчаяніи на томъ же м ѣ с[т ѣ ], не звалъ даже собаки и только твердилъ съ самыми выразительными жестами: «Ахъ, какая досада». Я слышалъ, какъ погнали дальше гончіе, какъ заотукали на другой сторон ѣ л ѣ са, какъ отбили зайца, и какъ вызывалъ до ѣ зжачій собакъ, но я все не трогался съ м ѣ ста.

Охота кончилась. На ковр ѣ, въ т ѣ ни, сид ѣ ли вс ѣ кружкомъ. Буфетчикъ Василій стоялъ на кол ѣ няхъ и изъ коробки вынималъ завернутыя въ листья груши и персики. Такъ было жарко и хот ѣ лось ѣ сть, что, кажется, проглотилъ бы весь коробокъ съ Василіемъ, а надо было дожидаться, пока Василій выложитъ все на тарелки, разставитъ эти тарелки симетрично на ковр ѣ, и когда посл ѣ большихъ раздадутъ намъ по одной штучк ѣ. Какъ ни долго дожидались мы [43] этаго, однако дождались и тотчасъ поб ѣ жали устроивать б ѣ седочку. Любочка нашла необыкновенной величины зеленаго червяка. Вс ѣ мы припали, головами вм ѣ ст ѣ, къ листочку, на которомъ сорвала его она и съ ужасомъ бросила на землю. Юза р ѣ шилась поднять его, подставивъ ему сухую травку на дорог ѣ, и, чтобы ловч ѣ е сд ѣ лать это, она сд ѣ лала движеніе плечомъ, за которое всегда сердилась Мими говоря, que c’est un geste de femme de chambre^[75]. Платье съ открытой шеей спускается ниже плеча, и, подымая и потомъ опуская какъ то плечо, я часто видалъ, что д ѣ вочки опять приводятъ платье на настоящее м ѣ сто. Юза, стоя на кол ѣ нах, и нагнувшись надъ червякомъ, сд ѣ лала это самое движеніе. Я смотр ѣ лъ ей черезъ плечо. Въ это самое время в ѣ теръ поднялъ косыночку съ ея б ѣ ленькой, какъ сн ѣ гъ, шеи. Я посмотр ѣ лъ на это голое плечико, которое было отъ моихъ губъ на вершокъ и припалъ къ нему губами такъ сильно и долго, что, ежелибы Юза не отстранилась, я никогда бы не пересталъ. Юза покрасн ѣ ла и ничего не сказала. Володя презрительно сказалъ: «что за н ѣ жности» и продолжалъ заниматься пресмыкающимся. У меня были слезы на глазахъ. Это было первое проявленіе сладострастія.

Охота и гулянье больше нич ѣ мъ не были зам ѣ чательны. Н ѣ что т ѣ мъ, что тутъ maman, найдя удобную веселую минуту, упросила папа отложить разставаніе до завтрашняго утра, посл ѣ ранняго завтрака. —

Назадъ мы по ѣ хали другимъ порядкомъ: не съ охотой, а съ линейкой. Мы одинъ передъ другимъ гарцовали около лин ѣ йки. Я по т ѣ ни казался довольно удовлетворительнымъ, но меня приводило въ смущеніе другое обстоятельство. Я хот ѣ лъ прельстить вс ѣ хъ сид ѣ вшихъ въ лин ѣ йк ѣ своей ѣ здой, пролет ѣ въ мимо нихъ. Я сзади начиналъ хлыстомъ разгонять лошадь, поровнявшись съ лин ѣ йкой, принималъ самое непринужденное и граціозное положеніе, поводя правой [44] рукой по поводьямъ отъ л ѣ вой руки до конца, какъ вдругъ, поровнявшись съ упряжными лошадьми, моя лошадь, несмотря на все мое старанье, останавливалась. И это н ѣ сколько разъ. Ужасно досадно. —

Прі ѣ хали домой, пили чай, играли. Явился Гриша. Наконецъ, ус ѣ лись вс ѣ съ maman, чтобы провести посл ѣ дній вечеръ съ ней — это была мысль старшаго, Володи. — Папа не было, его голосъ слышенъ былъ изъ кабинета — онъ занимался съ Никитой. Гриша продолжалъ говорить притчами. Очень легко было перевести его слова такъ, что онъ предсказывалъ maman смерть и то, что она съ нами больше не увидится. Онъ плакалъ въ нашемъ дом ѣ. Это одно, по мн ѣ нію принимавшихъ его за пророка, значило, что нашему дому предстоитъ несчастіе. Онъ всталъ и сталъ прощаться. Мы переглянулись и вышли потихоньку, но только-что нашихъ шаговъ не могло быть слышно, мы опрометью бросились на верхъ и зас ѣ ли въ темный чуланъ, изъ котораго видно намъ будетъ, какъ будетъ молиться Гриша. Никто изъ насъ другъ другу не признавался, но вс ѣ мъ намъ было страшно въ темнот ѣ, и мы вс ѣ жались другъ къ другу. Гриша съ своей палкой и св ѣ чкой въ рук ѣ взошелъ въ комнату. Мы не переводили дыханія. Гриша безпрестанно твердилъ «Господи, помилуй» и «Господи, Исусе Христе» и «Мати, Пресвятая Богородица» съ разными интонаціями и выговаривая эти слова такъ, какъ говорятъ т ѣ, которые ихъ часто произносятъ. — Онъ съ молитвой поставилъ свой посохъ въ уголъ, осмотр ѣ лъ постель и сталъ разд ѣ ватся. Снялъ изорванный нанковый подрясникъ, сложилъ его, снялъ сапоги, подвертки, все это тщательно и медленно. Выраженіе лица его было совс ѣ мъ другое, ч ѣ мъ обыкновенно. Вм ѣ сто всегдашняго выраженія торопливости, безпокойства и тупоумія, въ эту минуту онъ былъ спокоенъ, важенъ и умно задумчивъ. Оставшись въ одномъ б ѣ ль ѣ, которое совс ѣ мъ не было б ѣ ло, онъ с ѣ лъ на кровать видно съ усиліемъ, потому что онъ въ это время^[76][45] сморщился, оторвалъ подъ рубашкой отъ т ѣ ла вериги. Они брякнули. — Посид ѣ въ немного, онъ всталъ съ молитвой, поднялъ св ѣ чку въ уровень съ кивотомъ, въ которомъ стояли н ѣ сколько иконъ, перекрестился на нихъ и повернулъ св ѣ чку огнемъ внизъ. Она съ трескомъ потухла. Прямо въ оба окошка, обращенныя на л ѣ съ, ударяла полная луна. Длинная б ѣ лая фигура юродиваго съ одной стороны была осв ѣ щена лучами м ѣ сяца, съ другой длинною т ѣ нью падала по полу, ст ѣ н ѣ и доставала до потолка. Онъ стоялъ сложивъ руки на груди, опустивъ голову и безпрестанно прерывисто вздыхая. Наконецъ, онъ съ трудомъ опустился на кол ѣ ни и началъ молиться, сначала тихо ударяя только на н ѣ которыя слова, потомъ, видно было, что онъ все бол ѣ е и бол ѣ е воодушевлялся, онъ пересталъ уже твердить молитвы изв ѣ стныя, которыхъ онъ много прочелъ, онъ говорилъ свои слова простыя, даже нескладныя, хотя онъ старался выражаться по славянски, чтобы было похожо на молитву. Онъ молился о себ ѣ, чтобы Богъ простилъ его, молился о матери, о насъ, твердилъ: «Боже, прости врагамъ моимъ», безпрестанно крехтя, припадалъ къ земл ѣ лбомъ, билъ о полу и опять подымался, несмотря на вериги, которыя издавали звуки жел ѣ за. Долго, долго находился онъ въ этомъ положеніи религіознаго экстаза, импровизируя молитвы, и слова его были грубы, но трогательны. То твердилъ онъ: «Господи, помилуй меня» н ѣ сколько разъ сряду и всякой разъ съ бо́льшимъ и бо́льшимъ воодушевленіемъ. Онъ говорилъ: «Прости меня», «Научи мя, что творить» съ такимъ выраженіемъ, какъ будто онъ говорилъ съ к ѣ мъ нибудь. Его в ѣ ра была такъ сильна, что онъ чувствовалъ, что Богъ слышитъ его молитву. Любовь его была такъ сильна и тепла, что онъ безсознательно настроивалъ голосъ на самое жалостливое выраженіе, какъ будто Богъ слушалъ его слова. Раскаяніе, преданность Вол ѣ Божіей и сознаніе своего ничтожества такъ^[77][46] сильны, что онъ замолкалъ, не зналъ, что говорить и лежалъ, приложивъ лобъ къ земл ѣ, только изр ѣ дко вздыхая. — Описывая впечатл ѣ нія, которыя произвела на меня въ д ѣ тств ѣ молитва Гриши, когда все хорошее сильно отзывается въ еще неиспорченной душ ѣ нашей, мн ѣ пришли на мысль н ѣ которые несправедливые понятія, которые я и самъ разд ѣ лялъ когда-то, о безполезности наружныхъ знаковъ благогов ѣ нія при молитв ѣ. Большая часть людей нын ѣ шняго в ѣ ка, исключая т ѣ хъ, которые вамъ скажутъ откровенно, (а это я ц ѣ ню), что они ни во что не в ѣ рятъ, состоитъ изъ людей, которые вамъ отв ѣ тютъ, ежели вы ихъ спросите, молются ли они, что они не полагаютъ молитву въ томъ, чтобы въ изв ѣ стные часы становиться въ позицію передъ дурно намалеванной доской и читать заученныя слова, но что они молються всегда и везд ѣ, гд ѣ придутъ къ нимъ мысли благогов ѣ нія. — Не в ѣ рьте имъ, это люди, которые не им ѣ ютъ ничего святаго, и эти мысли благогов ѣ нія никогда имъ не приходятъ. Говорятъ они, что ихъ возбуждаетъ къ молитв ѣ величіе природы. Ежели бы это было такъ, то они всегда бы должны молиться, потому что есть ли такая природа, которая бы не была велика? Чтеніе изв ѣ стныхъ, условленныхъ молитвъ и вс ѣ признаки благогов ѣ нія, которые приняты у насъ при молитв ѣ, невольно возбуждаютъ мысли религіозныя, во-первыхъ, потому что, читая молитвы, заученныя вами въ д ѣ тств ѣ, переносятъ васъ къ этому времю, времю единственному, въ которомъ вы чувствовали чистоту души и не сомн ѣ вались въ томъ, что Богъ слышитъ вашу молитву. — Простота есть величіе. Молитва есть просьба. — Мн ѣ скажутъ — раскаяніе, преданность Вол ѣ Божьей есть тоже молитва. Раскаяніе есть просьба простить гр ѣ хи наши, преданность вол ѣ Божьей есть просьба принять насъ въ свою волю. Всякая молитва есть просьба. —

[47] Просить Бога отъ души нельзя иначе, какъ также, какъ мы просимъ челов ѣ ка: языкомъ самымъ простымъ, доступнымъ и понятнымъ для того челов ѣ ка, котораго просимъ. Искать такихъ молитвъ и выраженія мыслей, которыя бы были достойны Бога, есть верхъ гордости челов ѣ ческаго ума. Н ѣ которые люди говорятъ, что, удивляясь творенію Бога, изучая творчество, я мыслями переношусь къ Богу и хвалю его. Какая же это хвала, ежели ты ее не можешь выразить? Моли Бога, какъ ты молишь челов ѣ ка. Эта молитва будетъ доступна для самаго тебя, ты дашь себ ѣ отчетъ въ томъ, о чемъ ты просишь, а для Бога доступны всякія слова. Я вижу гораздо больше величія въ словахъ одной жалкой д ѣ вочки 10 л ѣ тъ, которая умирала, и смерть которой я вид ѣ лъ, отъ водяной въ страшныхъ страданіяхъ, и, не переставая молиться, говорила: «Божія матерь, избави меня, помилуй меня. Да помилуй меня, да прости же меня». Это «да» есть верхъ величія и простоты въ молитв ѣ. Эта д ѣ вочка чувствовала, что Богъ слышитъ ея молитву, ч ѣ мъ въ словахъ людей, которые говорятъ, что это оскорбленіе Божеству, ежели допускать, что есть молитвы Святыхъ, которыя могутъ искупить мои гр ѣ хи, есть иконы, которыя им ѣ ютъ силу исц ѣ лить, а не Богъ, котораго творенія я вижу во всемъ отъ миріядовъ безконечно мелк[ихъ] нас ѣ комыхъ до миріядовъ св ѣ тилъ небесныхъ. — Челов ѣ къ существо плотское, и поэтому ч ѣ мъ проще онъ берется за молитву, т ѣ мъ бол ѣ е видна его в ѣ ра, и т ѣ мъ угодн ѣ е эта молитва Богу, a ч ѣ мъ бол ѣ е старается челов ѣ къ стать мыслями на уровень величія Божія, т ѣ мъ бол ѣ е онъ заблуждается, т ѣ мъ мен ѣ е онъ въ состояніи дать отчетъ въ томъ, что онъ называетъ своей молитвой, и т ѣ мъ м ѣ н ѣ е она угодна Богу. Ч ѣ мъ бол ѣ е им ѣ етъ челов ѣ къ в ѣ рное понятіе о своемъ ничтожеств ѣ, т ѣ мъ бол ѣ е в ѣ рное понятіе будетъ им ѣ ть онъ о величіи Бога. Поэтому то я говорю: во-вторыхъ не отклоняйтесь отъ знаковъ благогов ѣ нія при молитв ѣ — они указываютъ на ваше ничтожество и на Величіе Бога.

[48] Вс ѣ мы, сидя въ темномъ чулан ѣ и безмолвно смотря на Гришу, были проникнуты чувствомъ д ѣ тского удивленія, благогов ѣ нія и жалости къ Гриш ѣ. Гриша продолжалъ молиться. Любопытство наше было удовлетворено, и чувство умиленія вм ѣ ст ѣ съ нимъ скоро пропало. Юза взяла мою руку и спросила шопотомъ: «чья эта рука?» — въ темнот ѣ мы не узнавали другъ друга. Юза сид ѣ ла на полу, я, облокотившись за локоть, лежалъ за нею. Какъ только я услыхалъ пожатіе ея руки и голосъ ея надъ самой моей щекой, я вспомнилъ нын ѣ шній поц ѣ луй, схватилъ ее голую руку и сталъ страстно ц ѣ ловать ее, начиная отъ кисти до сгиба локтя. Найдя эту ямочку, я припалъ къ ней губами изо вс ѣ хъ силъ и думая только объ одномъ, чтобы не сд ѣ лать звука губами, и чтобы она не вырвала руки. Юза не выдергивала руки, но другой рукой отыскала въ темнот ѣ мою голову и своими н ѣ жными тонкими пальчиками провела по моему лицу и по волосамъ. Потомъ, какъ будто ей стало стыдно, что она меня ласкаетъ, она хот ѣ ла вырвать руку, но я кр ѣ пче сжалъ ее, и слезы капали у меня градомъ. Мн ѣ такъ было сладко, такъ хорошо, какъ никогда въ жизни. Я назвалъ Юзу чистенькой д ѣ вочкой. Это была ее главная черта и красота. Всегда она была б ѣ ленькая, розовенькая, на лиц ѣ, рукахъ все у нее было ни слишкомъ бл ѣ дно, ни слишкомъ красно, вс ѣ контуры какъ лица, такъ и таліи были чрезвычайно отчетливы и ясны. — Кожа была глянцовитая и всегда сухая. Ежели она была въ испареньи, то franchement^[78] потъ катился градомъ. Какъ описать то восхитительное чувство, которое я испытывалъ, плача и ц ѣ луя ея б ѣ ленькую ручку. Это должно быть была любовь, должно быть тоже и сладострастье, но сладострастье не сознанное. Мн ѣ довольно подумать, что я хочу им ѣ ть N, чтобы больше не желать. Сознанное сладострастье чувство тяжелое, грязное, а это было чувство чистое и пріятное и особенно грустное. Вс ѣ высокія чувства соединены съ какой-то [49] неопределенной грустью. Васинька, пошевелившись, зац ѣ пилъ за какое-то сломанное, выставленное въ чуланъ стуло, и, хотя тутъ ничего не было см ѣ шного, особенно для меня, кто то не удержался отъ см ѣ ху и, потому что нельзя было см ѣ ятся, фыркнулъ, и мы вс ѣ съ шумомъ выб ѣ жали изъ комнаты. Для меня прекратилось самое блаженное состояніе, а Гришу на минуту оторвали отъ молитвы; онъ тихо оглянулся и сталъ крестить вс ѣ стороны, читая молитвы.

На другой день утромъ коляска и тарантасъ, запряженныя почтовыми лошадьми (не могу не зам ѣ тить, что мы очень гордились ѣ хать на почтовыхъ, привыкши ѣ здить на своихъ), стояли у подъ ѣ зда, окруженные многочисленной дворней: стариковъ, женщинъ, д ѣ тей, которые пришли прощаться, стояли у подъ ѣ зда. Мы вс ѣ и Папа въ дорожныхъ платьяхъ, maman, Любочка, Юзенька, Мими, Карлъ Иванычъ сошлись посл ѣ завтрака въ гостиной прощаться.

Я такъ былъ занятъ т ѣ мъ, что мы ѣ демъ на почтовыхъ, что мн ѣ будетъ жарко въ лисьей шубки, и что совс ѣ мъ не нужно шарфа (что я за н ѣ жинка), что и не думалъ о томъ, какъ грустно будетъ разставаться. Вс ѣ сид ѣ ли въ гостиной. Папа и maman ничего не говорили о себ ѣ и о насъ. Они оба чувствовали, что такъ грустно, что объ этомъ не надо говорить, а говорили о в ѣ щахъ, которыя никого не интересовали, какъ-то, хороша ли будетъ дорога, что̀ сказать Княжн ѣ Д. и т. д. Фок ѣ поручено было доложить, когда все будетъ готово. Онъ взошелъ. Ему в ѣ л ѣ ли затворить вс ѣ двери и с ѣ ли, Фока тоже прис ѣ лъ у двери. Я продолжалъ быть беззаботенъ и нетерп ѣ ливъ; просид ѣ ли не бол ѣ е 10 секундъ, a мн ѣ казалось, что очень долго; наконецъ, встали, перекрестились. Папа обнялъ maman, и мн ѣ см ѣ шно казалось, какъ они долго ц ѣ луются, и хот ѣ лось, чтобы поскор ѣ е это кончилось, и ѣ хать, но когда maman обернулась къ намъ, [50] и когда я увидалъ эти милые глаза, полные слезъ, тогда я забылъ о томъ, что надо ѣ хать, мн ѣ такъ стало жалко б ѣ дную душечьку maman, такъ грустно было съ ней разставаться... Она ц ѣ ловала отца и прощалась съ нимъ, а плакала о насъ. Это все я почувствовалъ. Она стала прощаться съ Володей и столько разъ его крестила и ц ѣ ловала, что я н ѣ сколько разъ совался впередъ, думая что насталъ мой чередъ. Наконецъ, и я обнялъ мамашу и плакалъ, плакалъ, ни о чемъ не думая, кром ѣ о своемъ гор ѣ. Вышли на крыльцо, ус ѣ лись въ экипажи. Maman почти на каждой ступени останавливала и крестила насъ. Я ус ѣ лся въ коляск ѣ съ папа на переднемъ м ѣ ст ѣ; верхъ былъ поднять; мн ѣ не видно было maman, но я чувствовалъ, что она тутъ. «Еще разъ поц ѣ ловать ее, думалъ я, или н ѣ тъ, лучше не надо». Однако я протянулся еще разъ къ ней; она была на другой сторон ѣ, мы разошлись. Увидавъ меня [ 1 неразобр. ], она грустно улыбнулась и кр ѣ пко, кр ѣ пко поц ѣ ловала меня въ посл ѣ дній разъ. Мы по ѣ хали; сердце мое сжималось; я уже не плакалъ, а рыдалъ; мн ѣ что то давило въ горл ѣ; съ большой дороги мы еще вид ѣ ли платокъ, которымъ махала maman, стоя на балкон ѣ, я сталъ махать своимъ. Это движеніе протрезвило меня, и я уже пересталъ отчаяваться; теперь меня занимало и какъ-то доставляло удовольствіе, что я плачу о maman, что я чувствительный ребенокъ. Отецъ молчалъ и смотр ѣ лъ изр ѣ дка на меня съ участіемъ; я подвинулся на самый задъ и продолжалъ плакать, глядя на пристяжку, которую вид ѣ лъ съ своей стороны. Смотр ѣ лъ я, какъ махала хвостомъ эта пристяжная, какъ перем ѣ няла аллюръ она то рысью, то галопомъ; смотр ѣ лъ, какъ прыгала на ней шлея, и смотр ѣ лъ до т ѣ хъ поръ, пока шлея взмылилась. Папа сталъ расчитывать дни, когда мы при ѣ демъ; я сталъ вслушиваться и скоро забылъ про maman, а разсчитывалъ, когда мы, днемъ или ночью, увидимъ Москву. Посл ѣ только я [51] вспомнилъ о томъ, что я холодно простился съ Любочкой и Юзой, такъ я въ то время былъ огорченъ. А какъ они б ѣ дныя плакали, особенно Любочка. И Карла Иваныча жалко и Фоку жалко и березовую аллею жалко и все, все жалко, a б ѣ дная maman! и слезы опять навертывались мн ѣ на глаза, но ненадолго.

ВТОРАЯ ЧАСТЬ.

Зд ѣ сь кончается писанное мною прежде, и я опять начинаю писать къ вамъ и для васъ.

Насъ привезли въ Москву и отдали въ Комерческое училище. Время, которое я провелъ тамъ, я не стану описывать, да и что описывать — ничего, кром ѣ тяжелыхъ и грустныхъ воспоминаній, грустныхъ не такъ, какъ бываютъ сладко грустны воспоминанія время счастливаго, а къ этимъ воспоминаніямъ, напротивъ, всегда въ душ ѣ моей прим ѣ шивается какая-то горечь и досада. Хот ѣ лось бы остановить воображеніе, которое безсознательно, какъ глупая машина, lanterne magique^[79], рисуетъ в ѣ рно и т ѣ и другія. Вы зам ѣ тили, я и говорить не люблю про это время. Сколько оскорбленій, сколько разочарованій суждено было перенести мн ѣ, ребенку н ѣ жному. Еще св ѣ жи были въ воображеніи моемъ ласки любящей и любимой матери.

Меня поражало и оскорбляло все, начиная отъ того, что, вм ѣ сто того, чтобы мн ѣ, какъ я привыкъ, оказывали вс ѣ знаки признательности, уваженія (меня долго удивляло то, что люди ходятъ мимо окошка, на которомъ я сижу, и не снимаютъ шапки), меня заставляли кланяться какимъ-то людямъ, которыхъ я никогда не видалъ и вид ѣ ть не хот ѣ лъ, и которые нисколько обо мн ѣ не заботились, и кончая т ѣ мъ, что, исключая братьевъ, я ни въ одномъ товарищ ѣ не находилъ т ѣ хъ понятий, съ которыми я свыкся, и которыя были необходимы для того, чтобы мы могли понимать другъ друга. Они разсказывали про какихъ[-то] отцовъ съ бородами, которые никогда ихъ не ласкали, про матерей, которыя боялись мужей, и которыхъ били. Я ничего этаго не понималъ, а что понималъ, то было мн ѣ противно. Особенно же отталкивало меня какъ отъ воспитателей, такъ и отъ воспитанниковъ, это недостатокъ изящества физическаго и моральнаго. Даже не было того, что зам ѣ няетъ моральное изящество, теплоты^[80][52] сердечной, или, ежели она и была, то подъ такой грубой корой, что я никакъ не могъ откопать ее.

Сколько разъ старался я — д ѣ тскому сердцу необходимо чувство — сойдтись съ к ѣ мъ нибудь или хоть издали полюбить — я не могъ. Наружныя проявленія чувства не были согласны съ т ѣ ми, которыя я привыкъ вид ѣ ть у maman. Ничтожное обстоятельство разрушало планъ огромнаго чувства. Мн ѣ надо было или забыть maman и ея любовь, или привыкнуть къ тому, что меня окружало, но на это нужно было время, или въ пору, самую пылкую, когда душа ищетъ предмета, на который бы изливать весь запасъ любви, уединиться отъ окружающаго св ѣ та, презирать его и жить одними воспоминаніями. Я выбралъ посл ѣ днее, хотя и самое трудное. Этому выбору, признаюсь, сод ѣ йствовало дурное чувство, гордость. Я учился дурно, отъ л ѣ ни и отъ того, что воля моя была устремлена на то, чтобы, несмотря на частыя искушенія, удержать себя въ этомъ отдаленіи отъ вс ѣ хъ, и не было достаточно, чтобы употребить усилія на занятія. Какъ мн ѣ не толковали, что мн ѣ ученіе необходимо для той карьеры, къ которой я готовлюсь, я самъ не зная, почему, не в ѣ рилъ, чтобы я когда-нибудь былъ купцомъ. Володя учился прекрасно, съ товарищами былъ гордъ и вм ѣ ст ѣ съ т ѣ мъ водился съ ними, и его уважали. Стоило только разъ взглянуть на весь классъ, чтобы сказать, что онъ былъ первый морально изъ вс ѣ хъ. Васинька игралъ самую жалкую роль. Способности собственно учиться у него были хорошія, но онъ былъ л ѣ нивъ и тщеславенъ, въ обращеніи съ товарищами онъ подражалъ то мн ѣ, то Волод ѣ, то онъ никого знать не хот ѣ лъ и удалялся отъ вс ѣ хъ, но этотъ манёвръ не удавался ему. Меня за это уважали, потому что я для вс ѣ хъ былъ тайной — я никогда не пробовалъ ни играть, ни пов ѣ сничать съ ними. «Почемъ знать, думали они, [53] можетъ быть онъ не хуже или лучше насъ можетъ это все сд ѣ лать, но не хочетъ, потому что онъ очень уменъ». Неразвитые опытностью умы всегда предполагаютъ въ спокойствіи силу и умъ и уважаютъ его. Вася же посл ѣ того, какъ, стараясь стать на уровень ихъ въ пов ѣ сничаніи и играхъ и не бывъ въ состояніи достигнуть этаго, отчуждался отъ нихъ и становился гордъ. Онъ в ѣ рно не разсуждалъ о томъ, почему онъ такъ поступалъ, но безсознательно хот ѣ лъ ихъ обманывать. Они также безсознательно понимали этотъ обманъ и платили за него презр ѣ ніемъ. Отношенія д ѣ тей между собою происходятъ совершенно на т ѣ хъ-же основаніяхъ, какъ и между взрослыми людьми, съ тою только разницею, что все д ѣ лается безсознательно, и поэтому благородн ѣ е. Наприм ѣ ръ, челов ѣ къ, который употребляетъ, какъ средство, свое ум ѣ ніе влад ѣ ть собою, чтобы приобр ѣ сти вліяніе надъ другимъ челов ѣ комъ, поступаетъ, я нахожу, неблагородно, но ежели это д ѣ лается безсознательно, какія бы не были сл ѣ дствія, въ этомъ ничего н ѣ тъ предосудительнаго. Итакъ, Васинька подражалъ то мн ѣ, выказывая презр ѣ ніе посл ѣ неудачь, то Волод ѣ, вдаваясь опять въ ихъ шайку, въ которой онъ тоже не могъ приобр ѣ сти того вліянія, которое им ѣ лъ Володя, д ѣ йствуя во вс ѣ хъ случаяхъ прямо, р ѣ шительно и откровенно. Это жалкое положеніе Васиньки въ училище, которое трудно и было требовать, чтобы зам ѣ тили воспитатели, и развило его такъ странно, что онъ отъ себя единственно былъ ц ѣ лый в ѣ къ несчастливъ. Сознаніе выросло больше способностей, и развилась странная страсть, бол ѣ знь все анализировать до самыхъ мелочей.

Мы не долго были въ училищ ѣ — 8 м ѣ сяцевъ. Волод ѣ было 15 л ѣ тъ, мн ѣ 14, Вас ѣ 11. Письмо, которое мы получили отъ матушки въ 1834 [г.] 10 Апр ѣ ля, перем ѣ нило нашу участь, но прежде, ч ѣ мъ я вамъ выпишу это письмо и наши отв ѣ ты на него, скажу н ѣ сколько словъ объ отц ѣ. Я перечелъ то, что написалъ [54] вамъ противно моему нам ѣ ренію о нашей жизни въ училищ ѣ.

Мн ѣ хот ѣ лось вамъ дать н ѣ которое понятіе о нашихъ характерахъ и о томъ, какъ они выразились въ новой сфер ѣ, но мн ѣ это не удалось. Я ув ѣ ренъ, что эти страницы никакого не дадутъ вамъ понятія объ этомъ времени. — Ч ѣ мъ общ ѣ е стараешься описывать предметы и ощущенія, т ѣ мъ выходитъ непонятн ѣ е, и, наоборотъ. Это общее правило. Сколько незам ѣ тныхъ для самаго себя кроется въ душ ѣ челов ѣ ческой обмановъ! Я не хот ѣ лъ разсказывать вамъ про время, проведенное въ училище, но боясь, чтобы отвращеніе мое говорить объ этомъ вы не перетолковали иначе, хуже, я невольно употребилъ фигуру, надъ которой часто см ѣ ются и часто употребляютъ въ комедіяхъ и романахъ: «Не стану вамъ разсказывать мою жизнь, вы знаете то-то и то-то». Потомъ, чтобы выразить себя мн ѣ нужно было также, какъ и при описаніи моего д ѣ тства, взять картины и случаи изъ этого времени и съ тщательностью разбирать вс ѣ мельчайшія обстоятельства. Тогда только вы узнали бы меня, мою особенную личность, но такъ какъ для того, чтобы съ вниманіемъ обрабатовать и разбирать воспоминанія прошедшаго времени нужно любить, лел ѣ ять эти воспоминанія, чего я не могъ сд ѣ лать, я вдался въ общія м ѣ ста, и, вм ѣ сто моей особенной личности, вышелъ какой-то мальчикъ въ какой-то школ ѣ, до котораго вамъ и д ѣ ла н ѣ тъ. Въ то время же, какъ я писалъ это, мн ѣ казалось, что я пишу изъ сердца, а я писалъ изъ головы, и вышло жидко. Т ѣ мъ легче въ этомъ случа ѣ себя обмануть, что, когда пишешь изъ сердца, языкъ кажется очень грубымъ способомъ выраженія и далеко не им ѣ етъ той гибкости и нежности, которыхъ требуетъ то, что́ хочешь выразить. Когда же пишешь изъ головы, перо послушно б ѣ житъ за мыслями, и слова складно и безъ усилія ложатся на бумагу. Вы знаете, въ п ѣ нь ѣ есть голосъ горловой и грудной. Можно п ѣ ть грудью и горломъ. Также и въ литератур ѣ можно писать изъ сердца и изъ головы. — Это сравненіе в ѣ рно даже [55] и въ отношеніи д ѣ йствія, которое производятъ и то и другое на слушателей. — Пусть будетъ голосъ хриплый, пусть мелодія будетъ самая простая, но когда услышишь полной грудью взятую ноту, не знаю, какъ другіе, но у меня слезы навертываются на глаза. Зато грубъ грудной голосъ. Надобно, чтобы очень обработанъ былъ голосъ, и очень хороша была мелодія, чтобы горловой голосъ понравился мн ѣ, но за живое онъ никогда меня не зад ѣ нетъ. Зато гибокъ горловой голосъ.

Кто немного им ѣ етъ уха, тотъ сейчасъ отличитъ въ музык ѣ грудной отъ горлового голоса; кто немного им ѣ етъ чувствительности, тотъ сейчасъ въ литератур ѣ отличитъ писанное изъ головы и изъ сердца. Я для васъ хочу писать только изъ сердца. Но я завлекся, я хот ѣ лъ разсказать вамъ, что въ эти 8 м ѣ сяцевъ д ѣ лалъ отецъ. Онъ два м ѣ сяца жилъ въ Москв ѣ, игралъ и игралъ счастливо, но какъ требовать отъ игрока, чтобы онъ отложилъ деньги, которыя выигралъ. — Выигранныя деньги дороже для игрока денегъ, заработанныхъ самыми тяжелыми трудами. «Почемъ знать, расчитываетъ игрокъ, можетъ быть я завтра все проиграю, а на т ѣ деньги, которыя я отложилъ, я бы могъ отыграться. Потомъ, какъ разстаться съ деньгами, изъ за которыхъ я столько перенесъ моральныхъ страданій — они мои, я за нихъ мучился. Хотя я добровольно избиралъ такое состояніе, но не мен ѣ е того деньги эти достаются не даромъ».

Скажутъ, что стоило ему уд ѣ лить хоть часть отъ огромной суммы (онъ былъ въ выигрыш ѣ около 300,000). Ч ѣ мъ больше сумма, т ѣ мъ больше страданій, и сл ѣ довательно т ѣ мъ больше пріобр ѣ таетъ онъ на нее правъ и ни за что не выпуститъ изъ рукъ. Сколько бореній, сколько оскорбленій, нанесенныхъ и перенесенныхъ. Какъ тяжело безпрестанное напряженіе воли. Самое тяжелое для игрока это быть подъ вліяніемъ одного изъ самыхъ тяжелыхъ чувствъ (потому что это чувство низское), чувства страха. Игрокъ всегда боиться или зарваться, или не получить, или попасться, ежели онъ нечистой игрокъ. Потомъ, главная причина: игрокъ въ то время, какъ играетъ (я разум ѣ ю все то время, к[огда] онъ предвидитъ настоящую игру), теряетъ сознаніе всего окружающаго. Одна сторона, которой онъ сообщается съ св ѣ томъ, это планы къ будущему, но настоящее все кажется ничтожнымъ, [55а] кажется совс ѣ мъ въ другомъ и, главное, кажется столько же подверженнымъ законамъ судьбы, какъ и самая игра. Игроки привычку ожидать всего отъ вены переносютъ и въ действительную жизнь. Съ отцомъ было тоже, поэтому онъ ничего того, о чемъ просила maman, не д ѣ лалъ, ожидая какого-то необыкновеннаго случая, который, по его мн ѣ нію, долженъ былъ все устроить. Въ Ноябре м ѣ сяц ѣ онъ воротился въ деревню, но ненадолго; maman по письмамъ знала, что онъ въ большомъ выигрыш ѣ и что весь выигрышъ нын ѣ шняго года онъ нам ѣ ренъ былъ весною положить въ ломбардъ вм ѣ ст ѣ со вс ѣ ми доходами этого года им ѣ ній maman на наше имя. Впрочемъ maman съ помощью Мими, которая любила прослыть за женщину, которая можетъ въ д ѣ лахъ обойтись безъ помощи мужчинъ, выписала изъ у ѣ зднаго города протоколиста у ѣ зднаго суда, потолковала съ нимъ и по ѣ хала въ у ѣ здный городъ, подъ видомъ набожной по ѣ здки въ монастырь, и тамъ втайн ѣ отъ отца написала на его имя 3 заемныхъ письма, въ 600,000 (по 200,000 каждому изъ насъ). Когда прі ѣ халъ въ деревню отецъ и объявилъ maman свои планы на счетъ упроченія нашего будущаго состоянія, maman не вытерп ѣ ла и призналась ему въ своей противъ него вине, показала ему вексель, который просила его взять, чтобы совершенно обезпечить нашу судьбу. Папа оскорбило это какъ будто недов ѣ ріе въ его планы. Онъ сталъ уб ѣ ждать maman, говоря, что, во первыхъ, Богъ знаетъ, кому изъ нихъ суждено прежде умереть, что, ежели это будетъ онъ, то наследники его воспользуются этими деньгами, и эта сделка не принесетъ другой пользы, какъ только пятно его памяти, что даже, ежели бы, чего Боже избави, maman умерла бы прежде, то опекунъ ея законного сына Князь Иванъ могъ бы вступиться [56] и опровергнуть законность этихъ векселей. Не знаю, что́ еще и какъ доказывалъ папа безполезность этой сделки, но знаю, что онъ заключилъ свои доказательства т ѣ мъ, что векселя, которые у него во время разговора были въ рукахъ, онъ сообразивъ, что maman достаточно убеждена, разорвалъ и бросилъ въ каминъ, противъ котораго они сидели. Maman повиновалась и больше не настаивала, но она все боялась за нашу участь. Она чувствовала, что ей недолго остается жить. Петруша Козловскій въ это время былъ въ юнкерской школе и въ этомъ 34-[омъ] году долженъ былъ быть выпущенъ офицеромъ. Онъ былъ подъ опекой Князя Ивана. Князь Иванъ былъ челов ѣ къ добрый и любилъ maman, какъ сестру. Но братская любовь трехъ родовъ: любовь, которая происходитъ отъ родства, крови. Этотъ родъ любви им ѣ етъ начало въ физическихъ свойствахъ челов ѣ ка, и этотъ родъ любви никакія обстоятельства не могутъ уничтожить. Сколько есть прим ѣ ровъ, что братъ, несмотря на то, что никогда не жилъ съ своимъ братомъ, что въ чувствахъ и мысляхъ совершенно противуположенъ ему, что даже презираетъ его, несмотря на все это, продолжаетъ питать къ нему чувство, которое заставляетъ его радоваться счастью и собол ѣ зновать несчастію. Второй родъ братской любви это есть привязанность [ 1 неразобр. ], которую вы чувствуете къ брату, какъ къ челов ѣ ку, котораго качества, направленіе вамъ нравится и вы любите его, сами не зная за что и почему. Наконецъ, третій родъ братской любви, и самой обыкновенной, это есть чувство заботливости и участія, которое вы чувствуете къ брату, единственно на томъ основаніи, что онъ вашъ братъ. Это чувство основано на одномъ себялюбіи. Вамъ больно слышать, что вашъ братъ сд ѣ лалъ в ѣ щь, которую св ѣ тъ не одобриваетъ, вамъ пріятно, когда вы, напротивъ, знаете, что онъ ч ѣ мъ нибудь возвысилъ себя въ мн ѣ ніи св ѣ та, вамъ пріятно и непріятно не за него, а за себя, вы заботитесь не о немъ, а о томъ отблеск ѣ его поступковъ, который отразится на васъ. Въ этомъ род ѣ любви все участіе ваше устремлено не на то, что́ д ѣ йствительно могло бы составить счастіе его, но [57] на то, что̀ удовлетворяете его и вашему тщеславію. Зам ѣ тьте, отчего братья не любятъ вм ѣ ст ѣ вы ѣ зжать въ св ѣ тъ. Это оттого, что, когда остается только этотъ родъ любви, что̀ часто бываетъ, они безпрестанно бояться красн ѣ ть одинъ за другаго и это состояніе доставляетъ много внутреннихъ моральныхъ страданій. Эти 3 рода любви часто бываютъ вм ѣ ст ѣ. Наприм ѣ ръ, къ братьямъ я питалъ вс ѣ три рода; къ старшему Петруш ѣ, котораго я не зналъ вовсе, и къ сестр ѣ, которую я не хот ѣ лъ знать, я питалъ только два — родовую любовь и тщеславную. Но все это я говорю къ тому, что Князь Иванъ, какъ добрый челов ѣ къ, сначала любилъ maman полной братской любовью, но посл ѣ связи ее съ папа, которую онъ никогда не могъ ей простить, онъ потерялъ къ ней уваженіе и любовь какъ къ женщин ѣ, но продолжалъ любить только, какъ сестру. Сл ѣ довательно, и поступками его не управляла любовь, a тщеславіе. Онъ настоялъ на томъ, чтобы Петруша, о которомъ его отецъ нисколько не заботился, былъ взятъ отъ maman и отданъ ему, несмотря на то, какое это должно было причинить горе maman. Онъ занимался его воспитаніемъ, однако внушалъ ему чувства уваженія къ матери, къ которой заставлялъ его писать. (Д ѣ тскія письма Петруши, писанныя еще по лин ѣ йкамъ, maman всегда читала намъ, въ нихъ посылался и поц ѣ луй братьямъ.) Но я какъ то странно воображалъ себ ѣ этого брата, который не жилъ съ maman, не жилъ съ нами, а только писалъ къ намъ. Я ничего не понималъ, почему это такъ, какая разница между нами и Петрушой, хотя я сказалъ, что я любилъ его, но я воображалъ себ ѣ, что онъ преступникъ. Князь Иванъ тоже писалъ къ maman, (я посл ѣ читалъ эти письма), но видно было по письмамъ его и вообще по отношеніямъ его съ maman, что имъ руководила не братская любовь, a какія то правила, основанныя на тщеславіи, которымъ онъ, какъ Grand Seigneur^[81] почиталъ себя обязанными сл ѣ довать. Папа былъ съ нимъ знакомъ и даже [58] въ хорошихъ отношеніяхъ, но я р ѣ шительно незнаю, какъ онъ ум ѣ лъ это устроить. Просьбу maman объ узаконеніи насъ папа, разум ѣ ется, не исполнилъ, но еще разъ об ѣ щалъ и даже взялъ у нее письма къ разнымъ лицамъ въ Петербургъ, которыя, по предположенію maman, еще не забыли старую дружбу къ ней и должны были помочь ей въ этомъ д ѣ л ѣ. Папа недолго пробылъ въ деревн ѣ и опять у ѣ халъ въ Москву, гд ѣ продолжалъ вести тотъ же образъ жизни, игралъ опять счастливо и день ото дня сбирался въ Петербургъ. Наканун ѣ р ѣ шительнаго отъ ѣ зда въ Апр ѣ л ѣ 1834 [г.] онъ получилъ отъ maman сл ѣ дующее письмо.

Красное. 12 Апр ѣ ля.

Добрый другъ Alexandre!

Вчера вечеромъ получила я твое доброе письмо отъ 3-го, но Федоръ, который привезъ мн ѣ его изъ города, былъ такъ недогадливъ, что подалъ мн ѣ его только нынче утромъ. Нынче-же утромъ М. В. La belle Flamande,^[82] которая гоститъ у меня, не дала мн ѣ его, потому что не совс ѣ мъ была здорова, такъ что я только что теперь въ 12 часовъ ночи прочла его и отв ѣ чаю. Пожалуйста не пугайся, милый дружокъ. Я 4 дни тому назадъ ѣ здила отдать визитъ нашимъ добрымъ сос ѣ дямъ, голубкамъ, какъ ты ихъ называешь, (М. Ф. очень добрая женщина, напрасно ты ее не любишь), и, вы ѣ зжая отъ нихъ, лошади увязли въ грязи, мн ѣ вздумалось пройдти до большой дороги п ѣ шкомъ. Салопъ я сняла, потому что было тяжело, ботинки на мн ѣ были тонкія, я простудилась. Не брани меня за мою неосторожность, я и сама очень раскаиваюсь, т ѣ мъ бол ѣ е, что моя бол ѣ знь удерживаетъ меня теперь въ постел ѣ и м ѣ шаетъ мн ѣ самой заниматься Любочкой, а это мое одно ут ѣ шеніе. Старый нашъ знакомый и другъ, докторъ И. В., котораго мы (между нами будь сказано) немного забыли, прі ѣ зжалъ два раза и теперь сидитъ у меня, и я слышу, какъ онъ въ диванной разсказываетъ д ѣ вочкамъ по-Нем ѣ цки исторію Наполеона, говоритъ, что, Богъ дастъ, дней черезъ пять я встану. La belle Flamande^[83] выбрала меня своей confidente^[84] и ц ѣ лый день разсказываетъ мн ѣ, какъ за ней волочатся, особенно какой-то у ѣ здный [59] лекарь. По правд ѣ сказать, она мн ѣ надо ѣ даетъ, но что д ѣ лать, это слабость вс ѣ хъ больныхъ — пріятно, когда кто нибудь тутъ сидитъ и болтаетъ, даже глупости. Д ѣ йствйтельно она очень хороша собой и неглупа. Теперь ей только 16 л ѣ тъ, и ежели бы она была въ хорошихъ рукахъ, изъ нея бы вышла премилая св ѣ тская д ѣ вушка. Ежели бы у меня не было такъ много своихъ д ѣ тей, я бы взяла ее. Но что я теб ѣ болтаю вздоръ, поговоримъ о чемъ нибудь интересн ѣ е — больныя, какъ д ѣ ти, — всякія пустяки ихъ занимаютъ. Любочка сама теб ѣ пишетъ, но не знаю, удасться ли ей кончить — она изорвала третій листъ бумаги. Эта строгость къ самой себ ѣ мн ѣ нравится. Мими Коферталь все такая же любящая дама, а Юза достойная любви д ѣ вочка. Вотъ теб ѣ вс ѣ наши домашнія новости. Да еще дв ѣ. Первое, нынче утромъ Мах.^[85] пришелъ поздравить меня съ своими имянинами и принесъ крендель. Я ему дала полтинникъ, который онъ должно быть очень дурно употребилъ, потому что вечеромъ приходила его мать жаловаться. Б ѣ дные люди. Второе, твоя Милка ведетъ себя очень дурно, — безпрестанно приходитъ къ моимъ дверямъ и воетъ, такъ что я в ѣ л ѣ ла Никит ѣ ее запереть. Не то, чтобы я в ѣ рила зам ѣ чанію, а это мн ѣ разстраиваетъ нервы. Усп ѣ хи твои въ игр ѣ очень радуютъ меня. Ты знаешь, что я не люблю вообще, когда ты играешь, но теперь я радуюсь этому, потому что ты это д ѣ лаешь для д ѣ тей. Я знала впередъ, что ты нав ѣ рное выиграешь. Извини меня, что я даю теб ѣ сов ѣ ты, я позволяю это себ ѣ только тогда, когда д ѣ ло идетъ о д ѣ тяхъ. Мн ѣ кажется теперь довольно играть, и пора теб ѣ ѣ хать въ Петербургъ. Сд ѣ лай это, мой другъ, и ты меня совершенно успокоишь. Ты об ѣ щался мн ѣ сд ѣ лать это еще въ томъ м ѣ сяц ѣ, но все откладывалъ. Ради Бога не откладывай больше, ты знаешь, какъ это важно. [60] Прошу тебя, ежели ты меня любишь, ежели ты дорожишь моимъ счастьемъ и спокойствіемъ, завтра же у ѣ зжай [въ] Петербургъ и употреби вс ѣ усилія. Ежели бы д ѣ ти наши были узаконены, я бы была совершенно счастлива и спокойна. Я чувствую, что мн ѣ не долго жить, Alexandre, но какъ мн ѣ не больно будетъ разстаться съ тобой, съ д ѣ тьми, я привыкла къ этой мысли и умерла бы спокойна, ежели бы знала, что д ѣ ти мои не будутъ обвинять меня. Еще разъ прошу тебя: сд ѣ лай это. Пожалуйста не безпокойся на счетъ моей бол ѣ зни, я скоро выздоровлю, а то я знаю тебя, вм ѣ сто того, чтобы ѣ хать въ Петербургъ, ты прилетишь ко мн ѣ. Не д ѣ лай этаго, это меня огорчитъ. Прощай мой ангелъ. Молю Бога и Ангела Хранителя, чтобы онъ помогалъ теб ѣ во вс ѣ хъ предпріятіяхъ твоихъ... не твоихъ, а нашихъ... Я теб ѣ мало пишу, потому что уже поздно, а я еще хочу написать д ѣ тямъ.—

<Милые мои друзья и д ѣ ти Володенька М. и Васенька. Не ожидайте найдти въ этомъ письм ѣ радости и ут ѣ шенія, напротивъ, оно для васъ будетъ очень грустно. Васъ н ѣ тъ у меня, и н ѣ тъ у меня веселыхъ мыслей, — но мысль моя всегда съ вами: н ѣ тъ часу, въ который бы я н ѣ сколько разъ не думала о васъ, н ѣ тъ ночи, чтобъ я не вид ѣ ла васъ во сн ѣ. Всякую минуту, гд ѣ бы я не была, мн ѣ все кажется, вотъ вб ѣ гутъ мои шалуны; но вспомню, что васъ н ѣ тъ, и одно воображеніе рисуетъ мн ѣ васъ, какими вы были и какими вы будете, но можетъ быть оттого, что я одна, или оттого, что нездорова, мн ѣ страшно за васъ. —

Слушайте меня, д ѣ ти, теперь я съ вами буду говорить не какъ съ д ѣ тьми, а какъ съ добрыми и разсудительными мальчиками. Старайтесь понять меня. Я обязана передъ Богомъ объявить вамъ печальную для васъ истину. Когда вы узнаете ее, об ѣ щайтесь исполнять мою просьбу. Слушайте.

Когда мужчина и женщина любятъ другъ друга и хотятъ навсегда жить вм ѣ ст ѣ, они идутъ въ церковь [61] и передъ лицомъ всего св ѣ та клянутся в ѣ чно любить другъ друга и просятъ Бога благословить ихъ союзъ, и Богъ благословляетъ ихъ. Тогда они д ѣ лаются мужъ съ женой и называется «они женились». Но есть несчастные люди, любовь которыхъ Богъ не благословляетъ, и за то, что они противъ воли Божьей живутъ вм ѣ ст ѣ, Богъ наказываетъ ихъ и ихъ д ѣ тей. Это гр ѣ хъ и большой гр ѣ хъ. Богъ не благословилъ любовь мою къ вашему отцу, потому что я была замужемъ еще прежде за Княземъ. Онъ не любилъ меня, и я тоже не могла любить его, хотя онъ не злой челов ѣ къ, но жалкой и несчастный. Отъ этаго старшій братъ вашъ, сынъ Князя, живетъ не съ вами, отъ этаго вы мои д ѣ ти, а не можете быть дворяне и мои насл ѣ дники, отъ этаго я несчастна и прошу Бога, чтобы онъ не наказывалъ васъ, а всю тяжесть наказанія прошу его, чтобы онъ позволилъ перенести одной мн ѣ; отъ этаго же я васъ, д ѣ тей своихъ, прошу простить меня и об ѣ щать мн ѣ никогда ни съ к ѣ мъ про это не говорить и не обвинять меня. Ежели бы вы знали, д ѣ ти, какъ мысль, что я васъ родила можетъ быть на ваше несчастіе, мучаетъ меня, и ежели бы вы знали, д ѣ ти (впрочемъ, рано или поздно вы узнаете), что заставило меня поступить противъ воли Божіей. Любовь, д ѣ ти! Теперь для васъ это слово безъ значенія, но что значитъ это слово, вы поймете когда-нибудь и тогда поплачете о вашей б ѣ дной матери. Я не знаю, догадывались ли вы о томъ, что я вамъ объявила, но ежели н ѣ тъ, то я ув ѣ рена, то вамъ легче узнать это отъ самой меня, ч ѣ мъ вы могли бы, чего я боялась, узнать это отъ людей постороннихъ и особенно которые васъ не любятъ. Теперь вы пожал ѣ ете обо мн ѣ, поплачете, [61а] вспомните, что во всемъ воля Божья, и что это крестъ.

Онъ послалъ намъ, мн ѣ и вамъ, крестъ, который мы должны нести безъ ропота, и над ѣ яться на Его безконечную милость. Онъ не накажетъ васъ. Такъ много злыхъ и нечувствительныхъ людей, что нашлись бы и можетъ найдутся люди, которые опишутъ вамъ такъ ваше положеніе, что вамъ больно будетъ подумать о немъ. Не слушайте никого и знайте и помните только то, что во всемъ опред ѣ леніе свыше, и что, ежели бы можно было, то мать ваша сейчасъ отдала бы свою жизнь, чтобы избавить васъ отъ этаго положенія. Я нездорова, и кто знаетъ, можетъ я васъ больше не увижу. Теперь я спокойна, вы [и] чувства ваши ко мн ѣ не изм ѣ нятся. Прощайте, друзья мои, Ангелы мои. Н ѣ жно, н ѣ жно ц ѣ лую васъ и молю Бога, чтобы онъ не оставилъ васъ. Прощайте, д ѣ ти.>^[86]

Къ письму этому была приложена записка отъ Мими Коферталь сл ѣ дующаго содержанія.

Княгиня очень больна. И. И. говорилъ мн ѣ, что даже опасно больна. Мысль, что она не встанетъ отъ этой бол ѣ зни, не оставляетъ ее, и эта мысль бол ѣ е всего меня пугаетъ, хотя она совершенно спокойна. Вы хорошо сд ѣ лали, ежели бы при ѣ хали. Она безпрестанно въ бреду говоритъ про васъ и думаетъ, что вы въ Петербург ѣ. Видно, что ее мучаетъ, что вы такъ далеко отъ нея. Я уже четвертую ночь провожу на волтеровскомъ кресл ѣ въ спальн ѣ Княгини, но вамъ нечего говорить о моихъ чувствахъ къ ней. Вы знаете, что вс ѣ мъ пожертвовала бы для нея, не только что н ѣ сколькими безсонными ночами. Я д ѣ лаю это съ удовольствіемъ и не ропщу.

Прі ѣ зжайте же поскор ѣ й, съ совершеннымъ уваженіемъ и т. д.

<Отв ѣ тъ Володи. —

Милая maman! —

Письмо твое огорчило меня не т ѣ мъ, что́ ты намъ въ немъ объявила (я ужъ это прежде зналъ), но т ѣ мъ, что ты говорила про это — теб ѣ в ѣ рно это больно. Прежде, еще когда я не зналъ этого, но многое мн ѣ казалось страннымъ, я не спрашивалъ у тебя объ этомъ, потому что предчувствовалъ, не знаю, почему, что теб ѣ больно будетъ говорить. Я не понимаю, зач ѣ мъ [62] ты написала намъ это. — Неужели ты думала, что намъ когда нибудь придетъ въ голову судить тебя. Я отв ѣ чаю за себя и за братьевъ, что не только судить съ другими объ этомъ, но и въ голову никогда намъ не придетъ между собою разсуждать объ этомъ. Мы тебя любимъ, такъ чего же намъ больше. — >^[87]

На другое же утро отецъ за ѣ халъ къ намъ въ пансіонъ. Я это время сочинялъ отв ѣ тъ на грустное письмо, которое получили наканун ѣ отъ maman, въ которомъ она намъ описывала наше положеніе незаконныхъ д ѣ тей, но описывала его такъ, какъ могла только это сд ѣ лать мать, чтобы не оскорбить нашего самолюбія, но только заставить насъ полюбить ее еще больше (и такъ какъ съ любовью, по крайней м ѣ р ѣ во мн ѣ, всегда неразлучно чувство страданія) и жал ѣ ть ее еще больше. Я прежде уже зналъ это, Володя тоже, но мы сами, по догадкамъ отыскивая р ѣ шенія н ѣ которыхъ вопросовъ какъ-то: почему Петруша К[озловскій] живетъ особенно отъ насъ, почему и на адресахъ папа было «Высокоблагородію», а на адресахъ maman «Ея Сиятельству» и т. д., узнавъ все, что узнаетъ мальчикъ отъ 12 до 15 л ѣ тъ въ пансіон ѣ, составили себ ѣ понятіе о нашемъ положеніи. Но въ д ѣ тяхъ есть врожденное чувство тонкой деликатности, которое не позволяло намъ дов ѣ рить другъ другу наши открытія. Но Вася, узнавъ н ѣ которыя неимов ѣ рныя в ѣ щи на счетъ различія половъ и происхожденія рода человеческаго, пришелъ и сталъ объявлять намъ эти новости, ув ѣ ряя, что ей Богу это правда, но мы его прогнали, сказавъ, что онъ вретъ и что ему соврали. Потомъ, разбирая т ѣ же вопросы, которые и насъ приводили въ затрудненіе, онъ пришелъ пов ѣ рить намъ свои умозаключенія, но и тутъ мы его прогнали и сказали ему, что онъ дрянной мальчишка. Не знаю, какъ другія д ѣ ти, но я, когда еще былъ такъ молодъ, что не им ѣ лъ никакихъ причинъ подозр ѣ вать истину, я предчувствовалъ какую то тайну въ моемъ рожденіи. Когда меня бывало накажутъ, поставятъ въ уголъ, мн ѣ всегда приходило въ голову, что я самый несчастный мальчикъ, что я должно быть подкидышъ, и что меня за то никто не любитъ. Это не было предчувствіе, а особенная страсть къ несчастію, которая есть въ душ ѣ у каждаго челов ѣ ка. Не то, чтобы челов ѣ къ желалъ бы быть несчастливымъ, но онъ любитъ знать, что онъ несчастливъ. — Отецъ объявилъ намъ, что ѣ детъ въ деревню и беретъ насъ съ собою сейчасъ же. —

[63] <Что-то защемило у меня въ сердц ѣ, когда онъ намъ это сказалъ, и мысль моя сейчасъ обратилась къ матушк ѣ.>

18 Апр ѣ ля мы у крыльца Краснинскаго дома выл ѣ зали изъ дорожной коляски, (въ которой мы пом ѣ стились вс ѣ 4.) Папа, вы ѣ зжая изъ Москвы, былъ задумчивъ. Когда Володя спросилъ у него, не больна-ли maman, онъ съ грустью посмотр ѣ лъ на насъ и сказалъ, что да. Въ продолженіи дороги онъ успокоился и былъ, какъ и всегда, но, подъ ѣ зжая къ дому, лицо его все бол ѣ е и бол ѣ е принимало печальное и задумчивое выраженіе, и когда мы выходили изъ коляски, и онъ спросилъ у выб ѣ жавшего запыхавшагося Фоки: «гд ѣ М. Ф.?» голосъ его былъ нетвердъ, и, какъ мн ѣ казалось, что за отв ѣ тъ Фоки такого рода какъ: «они изволили пойдти въ садъ», или «они въ гостиной», онъ сейчасъ бы отдалъ весь свой выигрышъ нын ѣ шняго года. Но, несмотря на то, что слезы готовы были брызнуть изъ его глазъ, Фока доложилъ, что «они уже 6-й день не изволятъ съ постели вставать», и добрый старикъ Фока, какъ бы жал ѣ я о томъ, что онъ обязанъ былъ нанести такой ударъ папа, прибавилъ въ ут ѣ шеніе, отворяя въ это время дверь въ переднюю: «сейчасъ Маша понесла кашку. Только не знаю, изволили ли кушать». Милка, выпущенная изъ заключенія, съ радостью бросилась къ отцу и, несмотря на то, что она выражала радость такими красивыми движеніями, что весело было смотр ѣ ть, папа даже не посмотр ѣ лъ на нее, а прошелъ прямо въ гостиную, оттуда въ фортепіянную, оттуда въ диванную, изъ которой была дверь прямо въ спальню maman. Мы шли за нимъ. Ч ѣ мъ ближе подходилъ онъ къ этой комнат ѣ, и т ѣ мъ бол ѣ е <даже по спин ѣ его> зам ѣ тно было его безпокойство. Онъ мен ѣ е опирался на каблукъ, и, хотя мн ѣ не видно было его лица, вс ѣ т ѣ лодвиженія ясно доказывали это. Взойдя въ эту посл ѣ днюю комнату, онъ шелъ уже на самыхъ ципочкахъ, едва переводилъ дыханіе и два раза перекрестился, прежде ч ѣ мъ заглянулъ въ щелку затворенной двери. — Тамъ было темно, и слышны были тяжелые вздохи. О, какъ тяжело все это д ѣ йствовало на наши настроенныя къ горю тяжелымъ предчувствіемъ юныя души. Изъ боковой двери выб ѣ жала непричесанная Мими съ платкомъ въ рукахъ и слезами на глазахъ. Она шопотомъ сказала только: «Ахъ, И. А.», и, зам ѣ тивъ, [64] что папа берется за ручку замка, она прибавила шопотомъ и рыдая: «зд ѣ сь нельзя пройдти — ходъ изъ д ѣ вичьей». Сію минуту, какъ я это пишу, шумъ про ѣ хавшей мимо оконъ моихъ тел ѣ ги очень испугалъ меня. Мн ѣ показалось, что я еще въ этой грустной комнат ѣ, гд ѣ вс ѣ боялись произвести мал ѣ йшій звукъ [?] у той двери, за которой на одр ѣ смерти лежала та, которую я любилъ больше всего на св ѣ т ѣ. Мы пошли черезъ коридоръ въ д ѣ вичью, въ коридор ѣ на дорог ѣ попался намъ дурачекъ истопникъ Акимъ, который всегда см ѣ шилъ насъ. Когда папа прошелъ мимо его, поклонившись ему, онъ сд ѣ лалъ намъ пресм ѣ шную гримасу, но что́ тогда крайне меня удивило, это то, что, вм ѣ сто того, чтобы разсм ѣ шить меня, эта гримаса прибавила еще только грусти. Въ д ѣ вичьей дв ѣ д ѣ вушки сид ѣ ли за работой, но, когда они привстали, чтобы поклониться намъ, они сд ѣ лали такія грустныя лица, что мн ѣ досадно на нихъ стало, я подумалъ: «зач ѣ мъ они притворяются?» Пройдя еще комнату Мими, папа отворилъ дверь въ спальню, и мы взошли. Направо отъ двери были два окна, оба заставленныя ставешками, которыя были не по окошкамъ, немного малы, и сверху зав ѣ шены платками; у однаго изъ нихъ сид ѣ ла^[88] Н[аталья] С[авишна] съ очками на носу и вязала чулокъ. Она встала съ чулкомъ въ рук ѣ и черезъ очки показала намъ глаза очень заплаканные. Она не стала ц ѣ ловать насъ, какъ то обыкновенно д ѣ лала, но только посмотр ѣ ла на насъ, и слезы потекли у нее градомъ. — Мн ѣ не понравилось то, что вс ѣ, кого мы вид ѣ ли, при первомъ взгляд ѣ на насъ начинали плакать, когда прежде были совершенно спокойны, но потомъ, обдумавъ это, я понялъ, что они вс ѣ, даже и дв ѣ горничныя, показывали грусть не для насъ, а мы возбуждали въ нихъ слезы.

Нал ѣ во отъ двери стояли ширмы, за ширмами, стояла кровать, столикъ, шкапчикъ, уставленной лекарствами и волтеровское кресло. На немъ дремалъ докторъ; онъ даже и не слыхалъ, какъ мы взошли. На кровати лежала maman, у кровати стояла молодая д ѣ вушка въ б ѣ ломъ утреннемъ капот ѣ. Засучивъ немного рукава, она терла виски maman одеколономъ. Въ комнат ѣ было почти темно, жарко и пахло [65] мятой, одеколоном, Гофманскими каплями и другимъ, ч ѣ мъ, не знаю, какъ вамъ описать его, но это было одно изъ ясныхъ [?] впечатл ѣ ній моихъ въ эту минуту.

Не только когда я слышу этотъ запахъ, но когда я вспоминаю о немъ, воображеніе переноситъ меня съ необыкновенной в ѣ рностью къ этой ужасной минут ѣ.

Д ѣ вушка эта была сос ѣ дка наша, о которой maman писала, и которая была изв ѣ стна намъ подъ именемъ la belle Flamande.^[89] Лишь только она увидала насъ, она покрасн ѣ ла, отняла одну руку отъ висковъ maman только для того, чтобы освид ѣ тельствовать ею, не непристоенъ ли ее туалетъ (она была въ распашномъ пенуар ѣ ), и не кланяясь отцу, грустно, почти незам ѣ тно улыбнувшись, шопотомъ сказала ему: «въ забытьи». Н ѣ которые говорятъ, что въ сильномъ гор ѣ челов ѣ къ не думаетъ ни о чемъ больше, какъ о своемъ гор ѣ. Неправда, я былъ въ сильномъ гор ѣ въ эту минуту, но я зам ѣ чалъ вс ѣ мелочи: наприм ѣ ръ, я зам ѣ тилъ эту полуулыбку de la belle Flamande,^[90] которая значила: «хотя и грустное теперь время, но все я вамъ рада». Я зам ѣ тилъ, какъ отецъ въ одно и то же время, какъ онъ посмотр ѣ лъ на лицо maman, кинулъ взглядъ и на ее прекрасныя, обнаженныя почти до локтя, руки. Я ув ѣ ренъ, что отецъ, который былъ убитъ горемъ въ эту минуту, полюбовался этими руками, но подумалъ «какъ можно въ такую минуту думать о такихъ вещахъ». Глаза maman были открыты, но она не видала. О, никогда не забуду я этаго страшнаго взгляда! Въ немъ было видно ужасное страданіе! Насъ увели. Больше я ничего не помню, не знаю и вспоминать не хочу. Страшно! Я потомъ у^[91] Прасковьи Савишны спрашивалъ о кончин ѣ матушки. Вотъ что она мн ѣ сказала. «Какъ васъ увели, она еще долго металась, моя голубушка, какъ давило ее точно что то, потомъ спустилась съ подушекъ и будто задремала такъ тихо, спокойно, точно Ангелъ небесный, только дышала тяжело. Мы хот ѣ ли съ С[офьей] А[лександровной] хоть подушечку подъ головку подложить. Но П. И. сказалъ, что лучше ее не трогать, чтобы не разбудить. Я вышла посмотр ѣ ть, что питье не несутъ, прихожу, а ужъ она опять, моя сердечная, все раскидала на постел ѣ и все манитъ Софью Александровну къ себ ѣ. Та нагнется къ ней, а ужъ силъ, видно, н ѣ тъ сказать что́; отворитъ губку и только вздохнетъ, потомъ все охала: «Боже мой, Господи, д ѣ тей, [66] д ѣ тей.» И какимъ жалобнымъ голосомъ. Видно хот ѣ лось ей васъ благословить. Я хот ѣ ла за вами б ѣ жать. И. М. опять сказалъ: «не надо, это хуже встревожитъ, не ходи», и посл ѣ ужъ только все руку подыметъ и опять опуститъ. И что̀ она этимъ хот ѣ ла, Богъ ее знаетъ. Я такъ думаю, что васъ заочно благословляла, да видно не привелъ Господь. Потомъ видно опять подступила хуже боль, приподнялась, моя голубушка, по глазамъ видно, что ужасно мучалась б ѣ дняжка, и опять упала на подушки. «Матерь Божія, не остави ихъ», и уц ѣ пилась зубами за простыню, а слезы въ три ручья такъ и потекли. — «Ну потомъ?» спросилъ я. — «Что потомъ, батюшка», и слезы закапали изъ глазъ доброй старушки. Она махнула сморщенной рукой и не могла больше говорить.

Maman умерла въ ужасныхъ страданіяхъ. За что? Помню я, какъ на второй день взошелъ я въ гостиную. На стол ѣ стоялъ гробъ, в гробу лежала maman. Это было вечеромъ, св ѣ чи нагор ѣ ли, одинъ дьячокъ сид ѣ лъ въ дальнемъ углу, и слышно было его однообразное и тихое чтеніе. Лицо было открыто. Я тихо отворилъ дверь, дьячокъ оглянулся, но продолжалъ читать. Мн ѣ хот ѣ лось посмотр ѣ ть еще разъ на нее. Неописанное чувство страху обуяло всего меня, нервы были разстроены, на щекахъ только-что высохли слезы, я подошелъ къ столу и сталъ смотр ѣ ть, но я вид ѣ лъ только св ѣ тъ, парчи, серебряные подсв ѣ чники. Я сталъ смотр ѣ ть пристальн ѣ е, взоры мои устремлялись на то м ѣ сто, гд ѣ должна была быть ея голова. Розовая подушка, чепчикъ, в ѣ нчикъ, и еще что-то б ѣ лое цв ѣ та воска, которое я принималъ то за лицо, то говорилъ себ ѣ, что это не можетъ быть — все сливалось вм ѣ ст ѣ, и ничего для меня не представляло. Я сталъ на стулъ, чтобы лучше разсмотр ѣ ть, но и тутъ сначала я не в ѣ рилъ себ ѣ, что то желтоватое безцв ѣ тное м ѣ сто, на которомъ я сначала не могъ разобрать ничего, (мн ѣ страшно было в ѣ рить) было ея лицо, но малу-по-малу я сталъ узнавать знакомыя милыя черты, сталъ [67] вглядываться въ нихъ, и, несмотря на то, что глазъ не было, что на одной щек ѣ, подъ кожей, видно было черноватое пятно, складъ губъ, вытянувшіяся линіи щекъ, опущенныя в ѣ ки, лобъ, на которомъ сгладились вс ѣ морщины, — все носило такой отпечатокъ величія спокойствія и спокойствія неземнаго, что я не могъ оторвать глазъ отъ него. — <Я смотр ѣ лъ, смотр ѣ лъ и долго смотр ѣ лъ, сколько времени, я не могъ бы сказать, потому что въ это время не было для меня времени, и о чемъ я думалъ, что я чувствовалъ, этаго описать н ѣ тъ силъ. Сначала, смотря на это лицо, съ которымъ соединялось столько дорогихъ воспоминаній, я воображалъ и вспоминалъ ее то въ томъ, то въ другомъ положеніи; воображеніе рисовало цв ѣ тущія жизнью и радостью картины, а передо мною лежала смерть. Воображеніе измучалось этой работой, которая безпрестанно разрушала д ѣ йствительность.>

Я ув ѣ ренъ, что ангелы, которые въ небесахъ несли душу моей матери, чтобы вселить ее въ жилищ ѣ праведныхъ и отдать ее Богу, взяли и мою на время. Такъ пробылъ я, облокотясь къ ст ѣ н ѣ до т ѣ хъ поръ, пока не отворилась дверь, и не взошелъ другой дьячокъ на см ѣ ну. Это разбудило меня. Все время, которое я провелъ въ этомъ созерцаніи, можно вычеркнуть изъ моей жизни; я не помню,^[92] но зато посл ѣ смерти моей, я ув ѣ ренъ, что душа моя вспомнитъ эти минуты. Я не плакалъ, но когда меня разбудили, я зам ѣ тилъ, что мн ѣ пора выдти, и мысль, что дьячокъ, который вид ѣ лъ мое положеніе, можетъ принять его за безчувственность и д ѣ тское любопытство, пришла мн ѣ. Я перекрестился, поклонился въ землю, и слезы хлынули изъ глазъ моихъ градомъ. Было 12 часовъ; я пошелъ спать. Я спалъ кр ѣ пко, спокойно и долго^[93]. Нервы мои успокоились, утромъ мы пошли къ пана ѳ ид ѣ, которую служили передъ т ѣ мъ, какъ нести т ѣ ло въ церковь. Дворовые и крестьяне пришли вс ѣ въ слезахъ прощаться. Мн ѣ досадно было, что и они плачутъ и показываютъ знаки горести также, какъ и я, и что н ѣ тъ мн ѣ никакого средства показать имъ, что я огорченъ больше вс ѣ хъ ихъ (нав ѣ рно больше половины плакали отъ души). Напрасно я сердился на нихъ. Запахъ былъ сильный и тяжелый, но мн ѣ не в ѣ рилось, чтобы это пахло т ѣ ло, я искалъ другой причины. Во время пона ѳ иды я не молился, но стоялъ въ душ ѣ довольно хладнокровно, хотя плакалъ и кланялся безпрестанно въ землю. — Новый полуфрачекъ, который на меня над ѣ ли, жалъ мн ѣ подъ мышками, и рукава нехорошо сид ѣ ли, и я чувствовалъ, что я скор ѣ е смешонъ въ этой одежд ѣ, [68] ч ѣ мъ жалокъ. Ежели бы меня оставили въ обыкновенномъ плать ѣ, какое бы оно см ѣ шное ни было, хоть арлекинское, мн ѣ бы это въ голову не пришло, но о новомъ, непривычномъ плать ѣ я думалъ. Я наблюдалъ за позой отца, который стоялъ у изголовьи гроба бл ѣ дный, какъ платокъ, и, какъ видно, съ усиліемъ удерживалъ слезы. Онъ былъ прекрасенъ въ эту минуту, вс ѣ движенія его были, какъ и всегда, граціозны, свободны и ув ѣ ренны, но не знаю, почему, мн ѣ въ эту минуту представилось его лицо, когда онъ въ кондитерской хот ѣ лъ поц ѣ ловать француженку. Я старался отогнать мысль о немъ, но невольно думалъ о томъ, что онъ слишкомъ величественъ въ своей горести. Я не могъ понять, почему онъ не плачетъ и старается выказывать твердость. — Онъ старался сказать твердымъ голосомъ, чтобы пода[ли] табуретъ къ гробу, но голосъ его дрожалъ.

Афектація всегда поражала меня. Онъ старается и можетъ удерживаться отъ порывовъ горести и даже помнитъ о томъ, что́ нужно, стало быть и онъ не такъ убитъ горемъ, чтобы думать только объ немъ. Я почувствовалъ [въ] немъ [?] это и обвинилъ его въ томъ же, въ чемъ обвинялъ и себя. Меня ут ѣ шала мысль, что не я одинъ безчувственъ. Панафида кончилась, лицо открыли, и вс ѣ стали прощаться, прикладываться, но намъ не позволили. Я стоялъ и смотр ѣ лъ на эту печальную церемонію. Подошла прикладываться какая то крестьянка съ д ѣ вочькой л ѣ тъ 6 на рукахъ. Въ это самое время я хот ѣ лъ уйдти и сталъ кланяться въ землю, но только что я нагнулся, меня поразилъ страшный крикъ, но такой страшный, такой пронзительный и исполненный ужаса, что, проживи я 100 л ѣ тъ, я никогда его не забуду, и всегда проб ѣ житъ дрожь по моему т ѣ лу, когда я вспомню объ этомъ «а...а...а...» Я поднялъ голову — на табурете подл ѣ гроба стояла та же крестьянка, держа въ рукахъ д ѣ вочку, которая взмахнувъ руками и отвернувъ голову, откинулась назадъ и продолжала кричать страшнымъ испуганнымъ голосомъ. Я вскрикнулъ, я думаю, ужасн ѣ е этой д ѣ вочки и выб ѣ жалъ изъ залы. Неужели зд ѣ сь, въ этомъ гробу, лежитъ maman, и она возбуждаетъ ужасъ, та же maman, съ которой мы всегда жили, моя мать?! Это ужасно!!

<Я говорю, что есть какое то наслажденіе въ гор ѣ. И вотъ доказательство: въ то время, какъ я описывалъ это несчастіе, я чувствовалъ его не слаб ѣ е, какъ тогда; мн ѣ это доставляло какое то грустное удовольствіе. Но довольно. —>

Планы отца насчетъ насъ перем ѣ нились. Въ пансіонъ мы больше не возвращались, и въ ту же осень онъ повезъ насъ въ Д. Гимназію и поручилъ своему старому пріятелю. Перспектива наша была уже не купечество, а университетъ, служба. Капитала же, который онъ нам ѣ ренъ былъ положить на наше имя, онъ не положилъ, не знаю, почему. Должно быть потому, что весь его капиталъ, состоящій изъ 300,000,^[94][69] онъ оставилъ себ ѣ на игру. Игроку и нельзя было иначе поступить, т ѣ мъ бол ѣ е, что все свое им ѣ ніе онъ нам ѣ ренъ былъ передать намъ тогда, когда мы выйдемъ изъ Университета и получимъ первой чинъ (который въ то время давалъ родовое дворянство), въ противномъ же случа ѣ, онъ нам ѣ ревался продать его и дать намъ деньгами. Но вс ѣ эти предположенія были такъ шатки и подвержены столькимъ случайностямъ, что ничего не было положительнаго. Онъ могъ умереть безъ зав ѣ щанія, и тогда мы оставались безъ куска хл ѣ ба. Такъ какъ онъ всю жизнь свою старался приобретать во вс ѣ хъ отношеніяхъ; такъ какъ для того, чтобы приобретать, нужно ум ѣ ть пользоваться удобными случаями, онъ никогда [ни] на что неизм ѣ нно не р ѣ шался.

Смерть матушки однако была для него тяжелымъ ударомъ. Это горе такъ сильно на него под ѣ йствовало и такъ скоро прошло, какъ то лишь бываетъ съ людьми, одаренными такими пылкими страстями и способными быстро увлекаться ими.

Теперь сл ѣ дуютъ 6 л ѣ тъ новой жизни, обстоятельства которой я вамъ описывать не буду. Ознакомлю васъ только съ главными переворотами, случившимися въ нашемъ семейств ѣ, и съ лицами, составляющими его. Отецъ жилъ зимы въ Москв ѣ, и посл ѣ 4 удачныхъ зимъ (въ отношеніи игры) д ѣ ла пошли худо, и онъ въ дв ѣ посл ѣ днія зимы проигралъ все и остался при своихъ 400 душахъ, правда, очень хорошо устроенныхъ, потому что л ѣ томъ, живя въ деревн ѣ, онъ занимался хозяйствомъ и привелъ его въ довольно р ѣ дкіе между Русскими пом ѣ щиками порядокъ и устройство.

Любочка, я уже вамъ сказалъ, кажется, была очень хорошенькая д ѣ вочька и стала хорошенькой д ѣ вушкой. Знали, что у отца есть деньги, и что онъ нам ѣ ренъ ей дать хорошее приданое. Подвернулся К. пом ѣ щикъ, дальній сос ѣ дъ по им ѣ нію, но близкій знакомый по охот ѣ, скупой, пожилой и грубой хохолъ Пестовичъ, [70] сд ѣ лалъ предложеніе. Обоюдныя условія насчетъ приданаго покончили съ большой тщательностью со стороны Пестовича и съ притворною щедростью и беззаботностью со стороны отца. Любочку мы совершенно потеряли изъ виду. Вся Губернія толковала, что отецъ мой прекрасный, прим ѣ рный отецъ, что онъ такъ пристроилъ дочку, что хоть бы родному [?]. Да и что говорить, какіе балы задавалъ! — Мими Купферталь посл ѣ свадьбы была отпущена. Семейство Ипатовичъ оказалось чудомъ неблагодарности, по ея словамъ. Что, ежели бы Княгиня была жива и вид ѣ ла это? Карлъ Иванычъ давно былъ отпущенъ. Мими жила съ Юзой въ Москв ѣ и, неизв ѣ стно, на какія суммы, нанимала квартиру, лучшихъ учителей вс ѣ хъ возможныхъ искуствъ и наукъ для образованія необыкновенныхъ способностей ко всему Юзы. Подробное положеніе вс ѣ хъ этихъ лицъ вы узнаете изъ посл ѣ дующихъ моихъ записокъ. Теперь поговорю немного про насъ и наше развитіе въ этотъ 6-ти годовой періодъ.

Чтобы понять характеръ молодыхъ людей, нужно разсматривать поступки ихъ въ трехъ главныхъ сферахъ и подвиги ихъ на трехъ этихъ поприщахъ; имянно: наукъ, св ѣ тскаго обращенія и н ѣ жн ѣ йшей изъ страстей. — Подъ св ѣ тскимъ обращеніемъ я разум ѣ ю обращеніе со вс ѣ ми людьми, съ которыми судьба сталкиваетъ челов ѣ ка: высшихъ, низсшихъ, равныхъ. Начну по старшинству съ Володи. Въ общихъ чертахъ описывать характеръ такъ трудно, что даже невозможно. Я разъ уже пробовалъ описать вамъ въ общихъ чертахъ нашу жизнь въ училищ ѣ, и мн ѣ не удалось. Теперь, чтобы дать вамъ понятіе о нашихъ респективныхъ характерахъ, я возьму эпизоды изъ нашей жизни самые простые, но постараюсь какъ можно подробн ѣ е передать ихъ вамъ, и съ тою же простотою, [71] съ которою тогда они представлялись мн ѣ. —

Какъ уже я сказалъ вамъ, мы были поручены одному пріятелю папа, у него и жили. — Пріятель этотъ былъ профессоромъ физіологіи челов ѣ ческаго т ѣ ла и Анатоміи, вм ѣ ст ѣ читалъ онъ Исторію Медицины. Отецъ мой знавалъ его въ первой своей молодости, былъ съ нимъ однокашникъ. Обращаясь всегда въ высшемъ или близкомъ къ высшему кругу обществахъ, отецъ совершенно упустилъ его изъ виду и даже, ежели бы и им ѣ лъ его на виду, то не очень бы обрадовался. Когда же пришло время насъ пристроить, папа вспомнилъ, хотя и не блестящаго, но полезнаго въ настоящихъ обстоятельствахъ профессора и узнавъ, что онъ преподаетъ вышеозначенныя науки, и что онъ деканъ и даже одно время исполнялъ должность Ректора, сообразилъ, что эта связь, которую совершенно отъ него зависитъ поддержать визитомъ и ласковымъ обхожденіемъ, можетъ быть для него и для насъ крайне полезна. Папа почиталъ безполезнымъ осв ѣ домиться о томъ, въ какомъ онъ Факультет ѣ былъ Деканомъ, довольно того, что это слово звучало пріятно въ его ушахъ, особенно съ прибавленіемъ Профессоръ Эмеритъ[?], не обращая вниманія на то, что мы никогда не предназначались къ Медицинской карьер ѣ; онъ вообразилъ, что его вліяніе на вс ѣ хъ молодыхъ людей, воспитывающихся въ Университет ѣ, всемогуще. Сообразно съ этимъ, сд ѣ лавъ первый визитъ самому Доктору и вторичный его сем ѣ йству, папа ум ѣ лъ, несмотря на пришепетованіе, внушить величайшее уваженіе къ своей особ ѣ будущему нашему покровителю, который, несмотря на вс ѣ свои прекрасныя качества, былъ очень тщеславенъ и твердо уб ѣ дился въ томъ, что онъ можетъ быть намъ полезенъ, и что это составитъ его непрем ѣ нную обязанность для того, чтобы не отстать отъ общества и всегда быть въ состояніи возобновить съ нимъ [72] связи, съ помощью которыхъ онъ будетъ въ состояніи прилично пристроить свою 16-ти л ѣ тнюю дочку, б ѣ локуренькую овечку Зинаиду. Но что я разсказываю? Я только хот ѣ лъ сказать, что мы жили у Доктора, и въ 1836 году въ Апр ѣ л ѣ Володя, у котораго была особенная комната, сид ѣ лъ въ ней на большомъ кресл ѣ съ полозьями, которое пріятно покачивалось, держалъ въ рукахъ тетрадки Уголовнаго права и, задравши ноги кверху, смотр ѣ лъ съ большимъ вниманіемъ [на] ст ѣ ны и потолокъ своей комнаты. —

Д ѣ ло происходило передъ экзаменами, за 5 дней до экзамена Уголовнаго права Профессора Шмерца [?], который, какъ то было изв ѣ стно черезъ некоего студента — собаку, который составлялъ вопросы, былъ недоволенъ осанкою Володи, находя ее слишкомъ самостоятельною, и выражался такъ: «Я знать ничего не хочу; я сужу по репетиціямъ, а г-нъ Картилинъ [?] отозвался, что онъ не м[ожетъ] приготовить вс ѣ хъ прочитанныхъ лекцій. Посмотримъ, онъ уменъ, я знаю, но и я тоже твердъ въ своемъ слов ѣ. Г-нъ К. еще молодъ, и ему нужно пробыть два года въ 3-емъ курс ѣ для узнанія основательн ѣ е предмета».

Понятно, что Володя занимался этимъ предметомъ преимущественно передъ другими и неусыпно. Комната его была расписана по вс ѣ мъ ст ѣ намъ Филоссофіями уголовнаго права и даже въ одномъ м ѣ ст ѣ конспектъ см ѣ шанныхъ теорій доставалъ до потолка. Меблировка Володиной комнаты состояла изъ кресла на полозьяхъ, см ѣ ло, какъ говорилъ Володя, кинутаго на середину комнаты. Вс ѣ находили, что это кресло, хотя и чрезвычайно пріятно въ немъ качаться, стоитъ не у м ѣ ста, но Володя утверждалъ, что это такъ нужно, и что онъ, какъ хорошіе живописцы, не размазываетъ тщательно картины, a см ѣ ло сажаетъ шишки. Онъ такъ выговаривалъ это слово «шишки» и, сжимая вс ѣ[73] пальцы правой руки, д ѣ лалъ ими движеніе, какъ будто бросая что-нибудь съ отвращеніемъ, что вс ѣ слушавшіе его невольно уб ѣ ждались, что это кресло шишка и стоитъ прекрасно.

Заговоривъ о шишкахъ, я нахожу, что это темно для вс ѣ хъ, кром ѣ членовъ нашего сем ѣ йства [и] короткихъ знакомыхъ, и понять настоящее значеніе того, что я говорю, можетъ только челов ѣ къ, котораго я называю понимающимъ. Я об ѣ щался вамъ растолковать то, что̀ я называю понимающими [и] непонимающими людьми. Н ѣ тъ удобн ѣ е случая. Но приступая къ этому объясненію, я боюсь, что не съум ѣ ю провести для васъ эту черту, которая въ моихъ глазахъ разд ѣ ляетъ весь родъ челов ѣ ческій на два разряда. Ни одинъ изъ качественныхъ противуположныхъ эпитетовъ, приписываемыхъ людямъ, какъ-то, добрый, злой, глупый, умный, красивый, дурной, гордый, смиренный, я не ум ѣ ю прилагать къ людямъ: въ жизни моей я не встр ѣ чалъ ни злого, ни гордаго, ни добраго, ни умнаго челов ѣ ка. Въ смиреніи я всегда нахожу подавленное стремленіе гордости, въ умн ѣ йшей книг ѣ я нахожу глупость, въ разговор ѣ глуп ѣ йшаго челов ѣ ка я нахожу умныя в ѣ щи и т. д. и т. д., но понимающій и не понимающій челов ѣ къ, это в ѣ щи такъ противуположныя, что никогда не могутъ слится одна съ другою, и ихъ легко различить. Пониманіемъ я называю ту способность, которая способствуетъ намъ понимать мгновенно т ѣ тонкости въ людскихъ отношеніяхъ, которыя не могутъ быть постигнуты умомъ. Пониманіе не есть умъ, потому что, хотя посредствомъ ума можно дойдти до сознанія т ѣ хъ же отношений, какія познаетъ пониманіе, но это сознаніе не будетъ мгновенно, и поэтому не будетъ им ѣ ть приложенія. Отъ этаго очень много есть людей умн ѣ йшихъ, но не понимающихъ; одна способность нисколько не зависитъ отъ другой. —

[74] Тактъ опять совс ѣ мъ другое д ѣ ло. Тактъ есть ум ѣ ніе обращаться съ людьми, и хотя для этого ум ѣ нія необходимо пониманіе отношеній людскихъ, но это пониманіе можетъ происходить отъ привычки, отъ хорошаго воспитанія, а чаще всего люди, такъ называемые съ тактомъ, основываютъ эту способность на хладнокровіи, на ум ѣ ніи влад ѣ ть собою и на медленности и осторожности во вс ѣ хъ проявленіяхъ. Отъ этого бо́льшей частью люди съ тактомъ люди непонимающіе. Медленность и хладнокровность совершенно противуположны этой способности, основанной, напротивъ, на быстрот ѣ соображенія. Какая разница между челов ѣ комъ, который ѣ детъ съ визитомъ собол ѣ знованія въ домъ, хозяева котораго сильно огорчены потерею какого нибудь родственника и говоритъ тамъ, почитая то своею обязанностью, пошлыя и избитыя фразы участія, и т ѣ мъ, который, предвидя въ этомъ визит ѣ много тяжелыхъ минуть, не ѣ детъ вовсе? Какая разница между челов ѣ комъ, который съ перваго взгляда на другаго челов ѣ ка говоритъ вамъ: «это порядочный челов ѣ къ», и т ѣ мъ, который парикмахера принимаетъ за артиста? Какая разница между т ѣ мъ челов ѣ комъ, который, когда кончился анекдотъ, спрашиваетъ васъ: «ну, а потомъ?» не понимая, какъ грубъ этотъ вопросъ, и т ѣ мъ, который, когда вы только начинаете разсказывать, оц ѣ нилъ уже вашъ разсказъ и никогда не спроситъ этаго? Разница между челов ѣ комъ понимающимъ и непонимающимъ. Самыя пріятныя отношенія съ людьми понимающими. Есть много понятій, для которыхъ не достаетъ словъ ни на какомъ язык ѣ. Эти то понятiя могутъ передаваться и восприниматься только посредством пониманiя. Чтобы передать такого рода понятіе, для котораго н ѣ тъ выражения, один из соб ѣ с ѣ дников говоритъ другому одинъ изъ признаковъ этаго понятія или выражаетъ его фигурно; другой [75] по этому признаку или фигур ѣ, a бол ѣ е по предшествующему разговору и выраженiю губъ и глазъ понимаетъ, что первый хочетъ выразить, и, что бы еще бол ѣ е объяснить понятіе и вм ѣ ст ѣ съ т ѣ мъ показать, что оно для него понятно, говоритъ другой характеристическій признакъ. Это средство распространяетъ кругъ разговора и притомъ доставляетъ большое наслажденіе. Когда люди привыкли одинъ къ другому, то игра эта идетъ съ необыкновенною быстротою, и ч ѣ мъ быстр ѣ е, т ѣ мъ пріятн ѣ е, какъ игра въ мячь. Въ нашемъ семейств ѣ пониманіе весьма развито, и сначала я полагалъ, что оно произошло отъ одинаковаго воспитанія, оттого что каждому изъ насъ вся жизнь другаго изв ѣ стна до мельчайшихъ подробностей, однимъ словомъ, что оно происходило отъ сродства въ мысляхъ, такъ же, какъ и можетъ существовать независимо отъ способности пониманія во всякихъ кружкахъ, но сталкиваясь съ различными людьми, я уб ѣ дился окончательно, что, несмотря на чрезвычайную разницу въ прошедшемъ съ многими людьми, н ѣ которые сейчасъ понимали, другіе, какъ ни часто я съ ними сходился, всегда оставались непонимающими, и что р ѣ зкая черта эта между вс ѣ ми людьми существуетъ, хотя и съ подразд ѣ леніемъ: на людей, понимающихъ всегда и везд ѣ, и на людей, понимающихъ въ изв ѣ стномъ кружк ѣ и всл ѣ дствіе изв ѣ стныхъ обстоятельствъ. Я привелъ прим ѣ ръ шишки. Шишка называлась у насъ такая в ѣ щь, которая поставлена не у м ѣ ста, съ претензіею на laisser aller.^[95] — Видите, какъ много словъ въ описаніи понятія, которымъ выражалось шишка и значило гораздо больше. Такъ, шишка говорилось о изв ѣ стномъ способ ѣ завязывать галстукъ; даже въ разговор ѣ, въ лекціяхъ профессоровъ н ѣ которыя отступленія назывались шишка. Много было у насъ такихъ понятій, выраженныхъ странно, много типовъ. Наприм ѣ ръ, въ то время, какъ перестали носить штрипки, со стрипками выражало очень много: [76] галстукъ «со стрипками», прическа «со стрипками», даже разговоръ и манера танцовать «со стрипками» были для насъ в ѣ щами очень ясными. Продолжаю. Меблировка комнаты состояла изъ этаго кресла на полозьяхъ, дивана, который очень искусно превращался къ вечеру въ кровать и къ утру опять приходилъ въ первобытное положеніе, ломбернаго стола, который всегда былъ раскрытъ, и на которомъ лежали книги, тетради, пенковая трубка, изъ которой никто не курилъ и, такъ называемая, [изюм]ная чернильница съ подсв ѣ чникомъ въ середине. (Одинъ разъ, разспрашивая Володю объ одномъ молодомъ челов ѣ к ѣ, юнкер ѣ, нашемъ родственник ѣ, я сказалъ ему, не удовлетворяясь его ответами: «да ты дай мн ѣ о немъ понятіе. Что онъ глупъ былъ?» — «Н ѣ тъ, онъ еще молоденькой мальчикъ былъ, ни глупъ, ни уменъ, такъ себ ѣ, но, знаешь, въ такомъ возрасте, въ которомъ всегда бываютъ смешны молодые люди. У него была губительная слабость, отъ которой, я всегда ув ѣ рялъ его, онъ разстроитъ и желудокъ и обстоятельства, это изюмъ покупать.» — «Какъ изюмъ? спросилъ я. «Ну да какъ изюмъ? Какъ есть деньги, ужъ онъ не можетъ выдержать, посылаетъ въ лавочку покупать изюмъ, не изюмъ, такъ пряники, а не пряники, такъ саблю или тёрку какую нибудь купитъ.») Съ т ѣ хъ поръ изюмомъ называется у насъ всякая такого рода покупка, которая покупается, не потому что ее нужно, а такъ. Володя признавался, что чернильница эта была куплена въ изюмныя времена, да и видъ она им ѣ ла изюмный.

Докторъ, должно быть предполагая, что пос ѣ щеніе его никакъ для насъ не можетъ быть непріятно, заходилъ очень часто то въ мою, то въ Володину комнату. Онъ долго сид ѣ лъ у меня, и, несмотря на то, что д ѣ йствительно мн ѣ было некогда переливать съ нимъ изъ пустаго въ порожнее на какую-то филоссофическую тему, несмотря на то, что передъ т ѣ мъ, какъ онъ взошелъ ко мн ѣ, я съ математической в ѣ рностью разсчелъ, на сколько часовъ предстоитъ мн ѣ занятій, и, несмотря на то, что я сказалъ [77] самъ себ ѣ, что не дамъ никому помешать себе, прямо скажу, что мн ѣ некогда, онъ сид ѣ лъ у меня, и, хотя я слушалъ его и самъ отв ѣ чалъ ему, мысль моя была занята т ѣ мъ, что глупо, безсмысленно изъ ложнаго стыда разстроивать порядокъ своихъ занятій. А между т ѣ мъ что то говорило во мн ѣ: «сов ѣ стно сказать ему, что некогда; онъ такъ радъ поговорить старикъ съ челов ѣ комъ, объ ум ѣ котораго онъ весьма высокаго мн ѣ нія, и говоритъ онъ не глупо, главное-же, какъ зам ѣ тить ему, что онъ мн ѣ м ѣ шаетъ, когда онъ въ полной ув ѣ ренности, что д ѣ лаетъ мн ѣ превеликую честь и удовольствіе. Впрочемъ онъ самъ скоро уйдетъ, не стоитъ и обижать его. Вотъ Володя, тотъ, хотя также хорошо понимаетъ вс ѣ эти тонкости, и хотя ему нужн ѣ е его задобривать по случаю дочки, но Володя сейчасъ скажетъ, и видно, что ему это труда никакого не сто́ить. Я тоже могу, но это сто́итъ мн ѣ всегда большаго труда, и я сд ѣ лаю это разъ, два, но никогда такое обращеніе не взойдетъ мн ѣ въ привычку, а, чтобы усп ѣ вать въ д ѣ лахъ мірскихъ, это необходимо, и отъ мала до большаго между мной и Володей эта разница. Должно быть отъ этаго Володя приобр ѣ таетъ вліяніе на другихъ. В ѣ дь докторъ, хотя старикъ, но уважаетъ его; это видно во всемъ его обращеніи.»

Такъ разсуждалъ я втихомолку, а Докторъ, преспокойно ус ѣ вшись на моей постели, такъ покойно, что не было надежды, чтобы онъ когда-нибудь всталъ, разсуждалъ вслухъ: «Я все-таки полагаю, что т ѣ люди, которые, какъ вы говорите, счастливы своей независимостью и твердостью, съ которыми переносятъ неудачи, не могутъ быть совершенно счастливы. Эгоизмъ происходитъ отъ слабости. Они не могутъ любить, потому что не чувствуютъ довольно силы, чтобы сд ѣ лать счастье другихъ людей. Какъ не говорите, а этихъ людей я презираю». Онъ сбилъ ногтемъ средняго пальца пепелъ съ конца сигары. Я самъ какъ-то зат ѣ ялъ р ѣ чь объ эгоистахъ, теперь же вовсе не слушалъ, и мысли мои можно было перевести вотъ какъ: «что онъ толкуетъ слабость, чувствуютъ силу какую-то, [78] не хочется мн ѣ спорить, а стоитъ, чтобы его сбить, только спросить, что́ онъ разум ѣ етъ подъ этими фразами; и долго ли еще онъ нам ѣ ренъ сид ѣ ть; должно быть еще докуритъ эту сигару; хоть бы онъ къ Волод ѣ пошелъ». Ожиданія мои сбылись. «Пов ѣ рьте мн ѣ, М. A., вы еще молоды, н ѣ тъ выше счастія для челов ѣ ка изв ѣ стныхъ л ѣ тъ, какъ им ѣ ть такое занятіе, которымъ бы онъ занимался съ любовью. Вотъ я, наприм ѣ ръ, да впрочемъ, что вамъ говорить; вы знаете, какъ я живу», и онъ такъ разгорячился, что, не доканчивая доказательства, какимъ образомъ онъ одинъ ум ѣ лъ найдти счастіе (что впрочемъ онъ мн ѣ неоднократно доказывалъ), онъ всталъ, бросилъ сигару за окошко и сказалъ: «однако вамъ надо заниматься; не хочу вамъ м ѣ шать, теперь, я знаю, для студентовъ минута дорога» и вышелъ.

Когда мн ѣ бывало пом ѣ шаютъ въ занятіяхъ, какъ пом ѣ шалъ этотъ Докторъ, не столько м ѣ шаютъ т ѣ мъ, что отрываютъ отъ занятій, но, такъ какъ я очень впечатлителенъ, разстроиваютъ настроенность духа. Только что онъ ушелъ, я не с ѣ лъ заниматься, а вышелъ, слышалъ, какъ онъ взошелъ къ Волод ѣ, потянулся и сталъ ходить по комнат ѣ, улыбаясь и думая, Богъ знаетъ о чемъ: и о томъ, что онъ добрый челов ѣ къ, но очень тщеславенъ, о томъ, что изъ чего онъ такъ хлопочетъ рисоваться передо мной своими доброд ѣ телями, о томъ, что славно, что онъ ушелъ, но что можно зайдти къ Волод ѣ, отдохнуть и поболтать; притомъ же я не всталъ, какъ онъ уходилъ, можетъ онъ обид ѣ лся.

Володя сид ѣ лъ въ той же поз ѣ, Докторъ на диван ѣ и толковаль что-то о томъ, что по его мн ѣ нію, челов ѣ ку безъ средствъ жениться на д ѣ вушк ѣ тоже небогатой, онъ почитаетъ д ѣ ломъ подлымъ и низскимъ и т. д. «Какъ это попалъ на этотъ пунктъ у нихъ разговоръ? — подумалъ я — и какъ онъ можетъ съ [79] жаромъ толковать обо всемъ. Должно быть у него н ѣ тъ никакихъ уб ѣ жденій, отъ этого онъ какъ-то страненъ и стыдливъ, а иногда грубъ и неловокъ въ обращеніи. Теперь, наприм ѣ ръ, онъ не зам ѣ чаетъ, что этотъ разговоръ похожъ на намекъ Волод ѣ, который волочится за его дочерью. Я бы растерялся въ такомъ положеніи, а Володя чудо какъ холодно и просто отв ѣ чаетъ ему, что нельзя предполагать, чтобы челов ѣ къ, им ѣ ющій н ѣ которыя способности, не нашелъ средствъ содержать семейство, «и притомъ, говорилъ онъ, любовь извиняетъ его, ежели бы даже жена его перем ѣ нитъ образъ жизни», что любовь мужа для нея должна зам ѣ нить эту потерю.

— «А для д ѣ тей что́ облегчитъ нищету? Н ѣ жныя р ѣ чи и воркованье родителей, которые, пов ѣ рьте, въ б ѣ дности перестанутъ н ѣ жничать?»

Должно быть тутъ онъ зам ѣ тилъ, что этотъ разговоръ могъ им ѣ ть отношеніе къ взаимному отношенію его къ Волод ѣ, и онъ сейчасъ же и чрезвычайно неловко и глупо перем ѣ нилъ тонъ.

Вы понять не можете, сколько положеніе наше заставляло насъ переносить страданій такихъ, о которыхъ и мысль не придетъ другому. Я сначала думалъ, что эти страданія происходили только отъ дурной наклонности анализировать все, даже пустую р ѣ чь пустаго челов ѣ ка, но теперь я уб ѣ жденъ, что, всл ѣ дствіе нашего положенія и безпрестанныхъ мелкихъ страданій для самолюбія, развилась эта способность. Вамъ бы никакъ не пришла въ эту минуту та мысль, которая заставила пожелать доброму старику всего самаго дурнаго за его неловкость. Ежели бы я былъ помоложе, я бы заплакалъ. Положимъ, онъ говорилъ безъ всякой ц ѣ ли, но для насъ это было тяжело. Рожденіемъ и воспитаніемъ поставленные на такую степень, съ которой, естественно, мы могли не то, чтобы презирать его, по крайней м ѣ р ѣ нисколько не нуждаться въ Доктор ѣ, мы въ тоже время были въ такомъ положеніи, что могло казаться, что Володя за честь почитаетъ получить по выход ѣ изъ Университета руку Докторской дочки. Во вс ѣ хъ [80] такого рода случаяхъ я всегда страдалъ гораздо больше за братьевъ, ч ѣ мъ за самаго себя. Часто приходила мн ѣ мысль, глядя на гордое, прекрасное и всегда спокойное лицо Володи, что бы было, ежели бы кто нибудь пришелъ и сказалъ бы ему въ глаза: «ты..........^[96] назвалъ бы его такъ, какъ бранно называютъ незаконныхъ д ѣ тей. Дрожь всегда проб ѣ гаетъ по т ѣ лу при этой мысли. Что бы было? Что бы онъ сталъ д ѣ лать? Н ѣ тъ, этаго не можетъ быть. Впрочемъ, это уже другое чувство, это тоже чувство, что думаешь, что, ежели взять, да броситься съ этого обрыва, или, какъ мн ѣ всегда приходитъ на мысль, когда я вижу очень важное лицо: «что ежели кто нибудь подойдетъ и ударитъ изо вс ѣ хъ силъ его по носу кулакомъ. Что будетъ?»

Докторъ сталъ закусывать губы и покрасн ѣ лъ даже. «Да, я съ вами согласенъ въ томъ, что, ежели челов ѣ къ твердо ув ѣ ренъ въ томъ, что можетъ быть опорою своего сем ѣ йства...»

Я ув ѣ ренъ, что Володя все зам ѣ тилъ не хуже моего, но онъ остался также спокоенъ и продолжалъ съ улыбкой и такимъ тономъ, который принимаютъ обыкновенно, чтобы кончить разговоръ: «Пускай даже онъ обманется въ своихъ надеждахъ, приведетъ въ б ѣ дность свое сем ѣ йство, этаго я и знать не хочу, вы будете см ѣ яться, но я того мн ѣ нія, что любовь, истинная любовь извиняетъ все». Онъ помолчалъ немного, взглянулъ на свои тетрадки и, сейчасъ же обратившись къ Доктору: «вы меня извините, Докторъ, но я теперь работаю р ѣ шительно безъ отдыха». Онъ указалъ на ст ѣ ны, на потолокъ, улыбнулся, всталъ съ м ѣ ста и взялъ въ руки тетради. Что значили вс ѣ эти движенья, трудно объяснить, но должно быть Докторъ ихъ очень хорошо понялъ, потому что сейчасъ простился и просилъ зайдти къ нему вечеромъ. Всл ѣ дъ за нимъ взошелъ товарищъ нашъ по [81] Университету, веселый, добрый и очень порядочный молодой челов ѣ къ З. Володя очень обрадовался ему, потому что былъ съ нимъ большой пріятель, и какъ-то всегда они съ нимъ вм ѣ ст ѣ влюблялись и не ревновали другъ къ другу. Я очень обрадовался ему, потому что онъ вывелъ насъ изъ непріятнаго положенія. Посл ѣ такого разговора, который былъ съ Докторомъ, и вообще посл ѣ разговора, въ которомъ было что нибудь непріятнаго, я не люблю оставаться съ глазу на глазъ съ челов ѣ комъ, котораго я и который меня хорошо понимаетъ... Говорить, вспоминать и разбирать то, что было непріятнаго и скрытаго въ разговор ѣ, кажется тяжелымъ, и мн ѣ всегда не хочется начинать, между т ѣ мъ молчать о такой в ѣ щи, которую мы очень хорошо оба поняли, тоже см ѣ шно и неум ѣ стно, оттого что мы могли бы сообщить другъ другу интересныя в ѣ щи на этотъ счетъ.

— Ну умо-ри-тельно, бтецъ.

— Что?

— Да милые Коры и над ѣ юсъ на вашу любезность и вс ѣ.

Надо зам ѣ тить, что у нихъ былъ между собою условленный языкъ. Наприм ѣ ръ, вс ѣ фамиліи д ѣ вушекъ, за которыми они волочились, они перед ѣ лывали и придавали окончанія множественнаго числа. Над ѣ юсъ на вашу любезность — значило мать Коровиной, а Коры — сама Коровина (д ѣ вушка.)

— Когда же ты ихъ вид ѣ лъ? Да, я и забываю, что только я, несчастный, работаю, какъ лошадь, а ты по пунктамъ разъ ѣ зжаешь. (Пунктами назывались предметы любви.)

— Нынче былъ у нихъ, бтецъ, в ѣ дь над ѣ юсь на вашу любезность именинница. Прі ѣ зжаю я часовъ въ 12, ужъ народу пропасть: вс ѣ любители Коровъ, — лось, милашка Андреевъ (техническія названія лицъ), однимъ словомъ, вся компанія Коровская, которую ты такъ ненавидишь, вс ѣ собрались и трудятся ужасно ѣ сть пирогъ, любезничать и притомъ им ѣ ть величавый видъ, что́ очень трудно, когда ротъ набитъ тестомъ, въ одной рук ѣ шляпа, въ другой тарелка, и еще предлагаютъ бокалъ. Ну я затмилъ ихъ совершенно; такъ приняли, [82] что уже д ѣ ло начинаетъ принимать серьезный характеръ и очень. Какъ мы ус ѣ лись съ милыми Корами, знаешь, на возвышеніи надъ плющемъ, над ѣ юсь на вашу любезность куда то отправилась и папаша тоже, и того и ждалъ, что для имянинъ они выдутъ съ образами. Да, до чего? Филипъ мой мн ѣ разсказывалъ. Только-что я прі ѣ халъ, изъ всего собранія кучеровъ вызываютъ его на крыльцо и для имянинъ над ѣ юсь на вашу любезность подносютъ ему стаканъ вина. По какому случаю? Неизв ѣ стно».

— Неужели, подхватилъ Володя, это очень мило, и Филипъ, я воображаю, какъ доволенъ; теперь уже ты съ нимъ не сов ѣ туйся — il est corrompu.^[97] Да ты самаго интереснаго не разскажешь, что́, Коры удовлетворительны ли были?

— Очень, т. е., какъ теб ѣ сказать? Онъ пріостановился и сд ѣ лалъ движеніе, которымъ, видно, хот ѣ лъ зам ѣ нить недостатокъ точности выраженій. Св ѣ жи были очень какъ лицомъ, такъ и туалетомъ. Серенькое, теб ѣ уже изв ѣ стное, платье, не мен ѣ е изв ѣ стная черная ленточка. Любезны были очень, но что-то я ко всему этому былъ очень хладнокровенъ. Не знаю, или это излишняя любезность милыхъ родителей, или то, что просто этотъ пунктъ становится плохъ, или меня разстроило то, что, какъ я взошелъ, они разсыпались въ любезностяхъ съ этимъ дуракомъ, ну, какъ его, толстого этого..... Улининымъ[?] и потомъ что-то шептались съ юными Корами. Не то ужъ, окончилъ онъ съ грустнымъ лицомъ.

— Такъ и лучше бы, сказалъ Володя, заниматься бы экзаменами, вотъ какъ я, тогда бы не охлад ѣ лъ.

— Ахъ, да, объ теб ѣ съ милой улыбкой очень разспрашівали, отчего тебя не видно, и заботились о томъ, что перейдешь ли ты, какъ бы не пом ѣ шалъ теб ѣ Шмерцъ. Ужь откуда она это знаетъ, удивительно, прибавилъ онъ, зам ѣ тя, что Володя конфузится.

— В ѣ рно этотъ дуракъ, нашъ покровитель, по всему городу благов ѣ ститъ, прибавилъ Володя — в ѣ дь ему только и занятiя, что о насъ говорить».

[83] — Что ты на него такъ сердитъ? Н ѣ тъ, онъ славный. Однако послушай, нынче еще д ѣ нь можно еще жуировать. При этомъ онъ взялъ со стола тетрадки Володи и отодвинулъ ихъ подальше. «По ѣ демъ по пунктамъ, пожалуйста, и М. съ нами по ѣ детъ», сказалъ онъ, обращаясь ко мн ѣ. — У него была такая удивительная веселость, что хот ѣ лось всегда участвовать въ ней, и притомъ онъ и самъ не понималъ веселости иначе, какъ avalanche.^[98] Кого бы онъ не встр ѣ тилъ, онъ всякаго звалъ и, перем ѣ няя интонаціи, говорилъ « пожалуйста, по ѣ демъ» до т ѣ хъ поръ, пока д ѣ йствительно находилъ настоящую и уб ѣ ждалъ. Но когда онъ обратился ко мн ѣ, я былъ въ самомъ дурномъ расположенiи духа. Слушая ихъ веселый, беззаботный разговоръ, мн ѣ въ душ ѣ было имъ завидно, но я, сколько не пробовалъ, не могъ и не ум ѣ лъ такъ волочится, какъ они, и поэтому въ эту минуту б ѣ съ научалъ меня презирать ихъ веселость, и что какъ они мною мало занимаются, такъ и мн ѣ надо мало заниматься ими и идти въ свою комнату, но я не уходилъ. Надо зам ѣ тить еще, что я такъ же какъ и они, былъ влюбленъ почти во вс ѣ пункты, но не могъ д ѣ йствовать такъ же, какъ они, потому что сталкивался бы в ѣ зд ѣ съ братомъ, а братъ меня такъ хорошо понималъ, и я его, что это столкновеніе было бы намъ непріятно. Поэтому, когда онъ обратился ко мн ѣ, я сконфузился и отв ѣ чалъ, что «н ѣ тъ». Онъ былъ челов ѣ къ понимающій, поэтому не продолжалъ настаивать, сообразивъ, что это предложеніе мн ѣ непріятно, но ежели бы у него спросить, почему оно мн ѣ непріятно, онъ в ѣ рно ошибся бы и сказалъ, что я Филоссофъ и не люблю этихъ в ѣ щей.

— Удивительно, я не знаю у него ни однаго пункта, прибавилъ Володя, можетъ быть и есть таинственный какой нибудь, но мн ѣ до сихъ поръ неизв ѣ стенъ.

Мн ѣ опять было больно, что̀ сказалъ Володя, т ѣ мъ бол ѣ е, что я зналъ, что онъ не сказалъ [84] бы этаго, ежели бы мы были съ нимъ съ глазу на глазъ. Я ув ѣ ренъ былъ, что онъ, хотя темно, но понималъ отчасти причину моей филоссофіи. Отчего это, я не разъ зам ѣ чалъ, между людьми, которые другъ друга хорошо понимаютъ, говорятся въ обществ ѣ такія вещи, которыя наедин ѣ не скажутъ ни за что другъ другу? Поговоривъ еще и довольно подробно о разныхъ пунктахъ, они сд ѣ лали расписаніе порядка, по которому сл ѣ довало нынче отправляться по пунктамъ, сл ѣ дующее. Прежде ѣ хать къ Корамъ, но зайдти нельзя, потому что былъ утромъ; стало быть только постоять подъ окошкомъ. Оттуда къ Бронамъ; смотря по обстоятельствамъ взойдти или н ѣ тъ, но во всякомъ случа ѣ оставить знакъ своего присутствія, потомъ къ 10,000,000 (такъ называлась одна д ѣ вушка, въ которую тоже былъ влюбленъ Володя и названіе это получила отъ того, что, когда З. у ѣ зжалъ на ваканціи, то просилъ Володю писать къ нему и доносить о ней, но для того, чтобы въ какомъ нибудь случа ѣ не открылось это д ѣ ло, писать о ней подъ названіемъ 10 милліоновъ. Я полагаю, что осторожность эта была совершенно излишняя.) и т. д. и т. д.

— A гд ѣ Васенька? спросилъ З., не по ѣ детъ ли онъ? Что онъ нынче филоссофъ, артистъ, un homme tout à fait comme il faut^[99] или просто Васенька. Я его лучше всего люблю артистомъ. Кажется, нынче мы un homme très comme il faut, утромъ были y T. и об ѣ дали тамъ въ гимназическомъ сертук ѣ англійскаго покроя, и поэтому на него надежда плохая.

— Однако теперь еще рано, а я до 8 часовъ буду заниматься, въ 8 ты при ѣ зжаешь, а теперь прощай.

— Ну хорошо, такъ я пойду къ покровителю; ты в ѣ дь об ѣ щался прійдти къ нему, такъ зайди за мной — это будетъ 5 пунктъ.

То, что́ сейчасъ такъ легко и просто сказано было о Васеньк ѣ, съ н ѣ которыми поясненіями дастъ вамъ ясное понятіе о его характер ѣ въ это время. [85] Въ какое бы положеніе не поставила судьба челов ѣ ка, она всегда даетъ ему способы быть довольнымъ имъ. Чтобы быть довольнымъ въ томъ положеніи, въ которое насъ поставила судьба, нужно им ѣ ть одну изъ трехъ качествъ: или твердость характера и практическую способность къ жизни, которой над ѣ ленъ въ высшей степени Володя, или ум ѣ ніе [ 1 неразобр. ] всегда и во всемъ свое тщеславіе, ум ѣ ніе, которымъ могу похвастаться, или какую нибудь одну блестящую спеціяльную способность, которой былъ над ѣ ленъ Васенька. Вы знаете, какой онъ былъ музыкантъ! Природа, какъ нарочно, разд ѣ лила эти качества между нами 3-мя. Изв ѣ стно, что, когда ищешь одну в ѣ щь между многими, ту, которую нужно, находишь посл ѣ днюю. Это справедливо даже тогда, когда молодой челов ѣ къ ищетъ себ ѣ дорогу. Васенька рожденъ, чтобы быть артистомъ, но онъ не уб ѣ жденъ въ томъ, что это его призваніе, и вм ѣ ст ѣ съ т ѣ мъ онъ ищетъ какую нибудь спеціальность и бросается то на филоссофію, т. е. на такую дорогу, на которой прогрессъ его не будетъ пов ѣ ряться практической жизнью, и вм ѣ ст ѣ съ т ѣ мъ изъ которой онъ можетъ почерпнуть уб ѣ жденіе о своемъ достоинств ѣ, то на музыку, но къ несчастію не остается на этой дорог ѣ, но на grand genre,^[100] въ которомъ, какъ въ в ѣ щи очень легкой, и къ которому онъ склоненъ, онъ дошелъ до большаго совершенства. Ни у кого я не видалъ такихъ рукъ и ногтей, какъ у него, зато онъ не выпускаетъ изъ рукъ жел ѣ зки. Онъ знаетъ вс ѣ великосв ѣ тскіе анекдоты, отношенія, привычки, онъ отлично ум ѣ етъ быть презрительнымъ, ласковымъ и т. д. Но къ несчастію не на чемъ разыграться этому ум ѣ нію. Въ этомъ город ѣ есть 3 или 4 точно порядочныхъ дома, въ которыхъ Васенька свой челов ѣ къ и только. Онъ такъ привыкъ метаться въ этихъ направленіяхъ, что уже отвыкъ быть естественнымъ. Онъ поступаетъ наоборотъ. Обыкновенно по вл ѣ ченію чувствъ становится въ изв ѣ стное положеніе и потомъ обсуживаетъ его, онъ же сначала обсуживаетъ и представляетъ себ ѣ изв ѣ стное положеніе и потомъ [86] старается стать въ него. Иной день онъ только и говоритъ, что о большомъ св ѣ т ѣ и съ презр ѣ ніемъ смотритъ на все, что́ не большой св ѣ тъ, другой день онъ сидитъ за какимъ нибудь Шилингомъ, котораго не понимаетъ, и все пустяки кром ѣ Филоссофіи. За музыку же, за настоящую наклонность и способность, къ несчастію онъ р ѣ же всего принимается. —

Ахъ, какъ онъ славно игралъ! Въ наше время (а можетъ быть, и всегда такъ было) развилось несм ѣ тное количество музыкантовъ, которые не занимаются музыкой, ничего не ум ѣ ютъ играть, и вм ѣ ст ѣ съ т ѣ мъ всегда и при вс ѣ хъ им ѣ ютъ дерзость играть и судить и рядить о музык ѣ. Иногда у этихъ безграмотныхъ Господъ точно есть талантъ, но къ несчастiю отъ л ѣ ни или отъ уб ѣ жденія, что подчиниться труду и общепринятымъ правиламъ значитъ подавить талантъ, взглядъ ихъ д ѣ лается односторонним, руки неспособными, и сами они д ѣ лаются очень непріятными. Бо́льшей частью жертвою этихъ Господъ д ѣ лаются форте-піяно, на которомъ они екзекютируютъ свои фантазіи, состоящія изъ ряду диссонансовъ и консонансовъ, хотя и правильно, не им ѣ ющихъ никакого смысла. — Эти Господа играютъ по слуху все, что́ слышутъ, и изкажаютъ лучшія в ѣ щи. Обыкновенно они удаляются отъ людей, основательно понимающихъ музыку, и даже съ презр ѣ ніемъ отзываются о нихъ, называя ихъ педантами и Н ѣ мцами, произведенія же своихъ талантовъ отдаютъ на судъ людей, которые безразлично говорятъ «c’est charmant»^[101] про шутку Албицкаго и Мендельсона. Сужденія ихъ о музык ѣ похожи на т ѣ сужденія, которыя я читалъ въ Французскихъ романахъ (по Французски позволительно врать — ужъ къ этому привыкли), наприм ѣ ръ: «Elle exécuta un charmant point d’orgue» или «une touchante mélodie en bémol».^[102] Что же всего хуже, это то, что эти имянно Господа даютъ приговоръ вс ѣ мъ талантамъ, им ѣ ютъ апломбъ, непостижимый, когда сообразишь ихъ безграмотность. Мн ѣ случалось [87] видать ихъ сочиненія, наполненныя ошибками противъ контрапункта, ор ѳ ографіи и здраваго смысла; случалось вид ѣ ть своими глазами, какъ дирижируютъ они въ благородныхъ концертахъ, какъ безъ всякаго основанія махаютъ неровно палочкой, быстро оборачиваются то къ контрабасамъ, то къ флейтамъ, стараясь копировать капельмейстеровъ, которыхъ видали. Меня удивляло всегда въ такихъ случаяхъ, какъ ц ѣ лая зала, наполненная народомъ, не расхохочется, глядя на эти несообразныя движенія. Сколько разъ красн ѣ лъ я за этихъ Господъ, слушая ихъ сужденія. Сначала пробовалъ я самымъ учтивымъ образомъ доказать имъ, что они не могутъ говорить о томъ, чего не знаютъ, но всегда неусп ѣ шно, les rieurs étaient de leurs côtés,^[103] поэтому я теперь только слушаю и продолжаю красн ѣ ть. Что люди всегда любятъ говорить о томъ, чего не знаютъ, это слабость общая вс ѣ мъ. Что можно любить музыку и им ѣ ть талантъ, но не посвятить себя ей, это тоже я понимаю, но почему ни о какой наук ѣ, ни о какомъ художеств ѣ нельзя услыхать столько совершенно безсмысленныхъ разсужденій, какъ о музык ѣ, и съ такою огромною самоув ѣ ренностью, я не понимаю.

Васенька принадлежалъ къ числу безграмотныхъ и св ѣ тскихъ музыкантовъ, но съ т ѣ мъ только исключеніемъ, что, несмотря на его л ѣ нь, онъ такъ хорошо чувствомъ понималъ и игралъ всякую в ѣ щь по слуху, что въ отношеніи исполненія нечего было желать, но зато разсуждалъ онъ о музык ѣ, какъ дитя, по незнанію и, какъ Бахъ, по самоув ѣ ренности. Сколько разъ меня, который съ 16-ти л ѣ тъ началъ серьезно и не перестаю до сихъ поръ заниматься наукой музыки, онъ ставилъ въ ничто и заставлялъ молчать какимъ-нибудь до того безграмотнымъ и высокопарнымъ аргументомъ, что я вид ѣ лъ, что заставить его согласиться со мною нельзя, иначе какъ объяснивъ ему всю теорію музыки съ самаго начала, что́ было бы слишкомъ долго. Я помню у насъ былъ разговоръ по тому случаю, что, не помню, въ піес ѣ, [88] Васенька имитацію въ басу назвалъ фугой.

— «Послушай, какъ хорошо я прод ѣ лалъ фугу».

— Такъ это не фуга, a имитація, говорю я.

— В ѣ чно ты споришь, ну какъ же не фуга. Вотъ теб ѣ rondo Бетховенской сонаты. Разв ѣ это не фуга. Ну и моя точно то же. Ну имитація, прибавилъ онъ, видя, что я не соглашаюсь, только это разныя названія одному и тому же.

— Н ѣ тъ, не одно и то же, потому что у тебя мотивъ им ѣ етъ одно основаніе тонику какъ въ тем ѣ, такъ и въ подражаніи, а тамъ сначала мотивъ им ѣ етъ основаниемъ тонику, а потомъ доминанту.

— Ну началось — des grands mots vides de sens.^[104] Я ничего не понимаю, что́ ты толкуешь. Какое отношеніе им ѣ етъ тутъ le ton dominant?^[105]

— Le ton dominant c’est le ton mineur.^[106]

— Ну такъ что жъ?

Я замолчалъ, и Васенька былъ уб ѣ жденъ, что я, а не онъ говорилъ слова безъ смысла, и что я виноватъ, что онъ меня не понимаетъ, и что я про доминанту сказалъ только, чтобы пощеголять словцомъ.

Шарлатанство въ чемъ ужасно, что они н ѣ которые музыкальные термины присвоили въ свой языкъ и понимаютъ ихъ совс ѣ мъ навыворотъ, наприм ѣ ръ фуга у н ѣ которыхъ значитъ «avec fugue»^[107] и т. д., однимъ словомъ, такъ же переврали, какъ изъ «negligé»^[108] вышло «негляже», изъ «promener»^[109] — «проминать».

Разговоръ шелъ довольно вяло. Ежели бы другой челов ѣ къ, бол ѣ е безпечнаго характера, былъ на моемъ м ѣ ст ѣ, онъ, в ѣ рно, ум ѣ лъ бы оживить его, но меня не оставляла мысль, которую выразилъ В., что они думаютъ: «зач ѣ мъ онъ къ намъ прі ѣ халъ?» Допрашивали меня о томъ, въ какомъ я класс ѣ, [89] на что я отв ѣ чалъ, что въ третьемъ курс ѣ; спрашивали, что́ учатъ у насъ. Я сказалъ, что математику. Спрашивали, не у насъ ли учитъ Пр. Мит. Я отв ѣ чалъ утвердительно, что онъ читаетъ Дифференцiальное изчисленіе, а Ив. интегральное, а Эт. [?] Физику, а Н. Астрономію. «Но кто же математику то читаетъ?» спросила хозяйка. По этому вопросу я заключилъ, что она весьма ученая дама, но не нашелъ отв ѣ та. Притомъ же мн ѣ казалось, что надо бы дать разговору другой оборотъ, а то онъ похожъ сталъ на книжку съ вопросами и отв ѣ тами, и в ѣ рно по моей вин ѣ, думалъ я. Но что́ спросить у людей, которыхъ въ первый разъ вижу? Я попробовалъ говорить о город ѣ и его удовольствіяхъ, но, хотя и говорилъ, перем ѣ шивая разсказъ о жителяхъ довольно остроумными зам ѣ чаніями, я зам ѣ чалъ въ глазахъ слушателей выраженіе учтиваго вниманія. Вм ѣ ст ѣ съ т ѣ мъ, разъ при ѣ хавши, я хот ѣ лъ оставить о себ ѣ хорошее мн ѣ ніе и въ молчаніи придумывалъ ч ѣ мъ бы блеснуть, и, хотя много въ это короткое время проб ѣ жало блестящихъ мыслей въ моей голов ѣ, я упускалъ время сказать ихъ. Мн ѣ ужасно досадно было вид ѣ ть, что они чувствуютъ, что пора бы и ѣ хать мн ѣ домой и что я не очень пріятный молодой челов ѣ къ, и досадно было, что приличія не позволяютъ сказать имъ прямо: «вы не думайте, что я всегда такой дуракъ, я, напротивъ, очень не глупъ и хорошій челов ѣ къ; это только я съ перваго раза не знаю, что́ говорить, а то я бываю любезенъ, очень любезенъ». Зач ѣ мъ они говорятъ со мною такъ, какъ съ мальчикомъ и жалкимъ мальчикомъ; они в ѣ рно думаютъ, что я смущаюсь отъ мысли о моемъ положеніи. Эта мысль всегда мн ѣ придавала энергіи. «А, впрочемъ, пускай ихъ думаютъ, что́ хотятъ, мн ѣ что за д ѣ ло», и я взялся за шапку. Но въ это время въ комнату взошла Л. А. (она ходила гулять съ сестрой), и за ними зд ѣ шній молодой челов ѣ къ. Л. А. съ д ѣ тскимъ удивленіемъ посмотр ѣ ла на меня, когда ей сказали, кто я, и сейчасъ, снимая шляпку, назвала меня «mon cousin» и стала что-то разсказывать, какъ давно знакомому челов ѣ ку. Доброта ли это или глупость, не знаю, но я ее полюбилъ за это.

[90] Молодой челов ѣ къ, котораго я прежде встр ѣ чалъ и зналъ за дурака, былъ недавно представленъ въ ихъ домъ, но, несмотря на это, взошелъ такъ развязно, о погод ѣ и о обществ ѣ, о т ѣ хъ же самыхъ предметахъ, о которыхъ и я принужденъ былъ говорить, говорилъ съ такимъ жаромъ, что съ нимъ, какъ я зам ѣ тилъ, говорили безъ всякаго принужденія. Онъ спорилъ о погод ѣ, доказывалъ что-то, приводилъ прим ѣ ры изъ прошлаго года, и такъ громко, что изъ другой комнаты непрем ѣ нно захот ѣ лось бы послушать этотъ занимательный разговоръ.

«Неужели, думалъ я, этимъ преимуществомъ передо мной онъ обязанъ своей глупости, тому, что у него въ голов ѣ ничего другаго н ѣ тъ, а что я не могу говорить о погод ѣ и думать о ней; я въ это время обыкновенно думаю о другомъ, поэтому не говорю отъ души.»

Л. А. въ это время, разговаривая со мной о жизни въ этомъ город ѣ, дала мн ѣ зам ѣ тить, что они знакомы почти со вс ѣ мъ зд ѣ шнимъ обществомъ. Эта новость для меня была непріятна; мн ѣ казалось сначала, что она никого не знаетъ, и что я буду ея ресурсомъ, но теперь я боялся, что она, какъ и многіе другіе предметы моей страсти, пропадетъ для меня въ этомъ св ѣ тскомъ кругу, къ которому никогда не могъ привыкнуть. Я представилъ уже себ ѣ ее на бал ѣ Губернатора рука объ руку съ племянницей [ 1 неразобр. ]^[110] противъ нихъ Исленева, который во время отдыха между танцами ходилъ [?] задомъ. Надо сказать, что тогда уже я никакъ не р ѣ шился бы подойти къ ней. Эти два лица были для меня хуже всякаго пугала. Я былъ представленъ К., но потомъ какъ-то забылъ ей поклониться, въ другой разъ поклонился, не видала, и я совс ѣ мъ пересталъ кланяться, но зато сталъ всегда обходить ее и б ѣ гать, что́ и взошло въ привычку. Г-ну Исленеву я разъ поклонился, и, хотя онъ смотр ѣ лъ въ мою сторону, не отдалъ мн ѣ поклона. Съ т ѣ хъ поръ я не то, чтобы возненавид ѣ лъ его, a мн ѣ неловко на него смотр ѣ ть, и я удаляюсь отъ него. — Чтобы удержать Л. А., которая мн ѣ очень понравилась, на сколько можно, я просилъ ее de m’accorder une contredanse^[111] на первомъ [91] бал ѣ. Она не представила никакихъ возраженій, но только покрасн ѣ ла. Я покрасн ѣ лъ еще больше и испугался своего поступка. Хотя и не оправившись отъ смущенія, я раскланялся и вышелъ довольно удачно, но въ зал ѣ зац ѣ пилъ за полосушку и чуть не упалъ. Это увеличило мое смущеніе, и я, уходя, до передней говорилъ несвязныя слова вслухъ. Над ѣ вая шинель, я услыхалъ голосъ хозяйки и зат ѣ мъ шаги хозяина (я догадался, что она зам ѣ тила ему, что надо было меня проводить). Онъ догналъ меня въ передней и просилъ не забывать ихъ, но въ тон ѣ его не было радушія, къ которому онъ, судя по лицу, долженъ былъ быть способенъ. Какъ не глупа была мысль, что онъ не желаетъ меня вид ѣ ть, потому что я какъ будто нам ѣ ревался волочиться за его свояченицей, она мелькнула въ моей голов ѣ. Эта мысль довела мое смущеніе до такой степени, что хозяину видно было очень тяжело говорить со мною, и что, над ѣ въ шляпу какъ то на бокъ, а шинель почти навыворотъ и споткнувшись еще, я весь въ поту, съ слезами на глазахъ, совершенно неестественно выскочилъ на улицу. Какъ ужасно и сильно я страдалъ въ подобныя минуты, описать невозможно. Это на меня находило днями, и это похожо на бол ѣ знь. Были такія дни, въ которые мал ѣ йшая в ѣ щь могла меня довести до такого смущенія, отъ котораго я плакалъ.

Отчего бы это? Когда сконфуженъ, Богъ знаетъ, откуда берутся столы и полосушки, о которые спотыкаешься. Будь дома я одинъ, я способенъ сд ѣ лать 1000 самыхъ замысловатыхъ прыжковъ посреди разставленныхъ кеглей, не зац ѣ пивъ ни одну и ни разу не споткнувшись.

II.

ВАРИАНТЫ ИЗ ВТОРОЙ И ТРЕТЬЕЙ РЕДАКЦИИ «ДЕТСТВА».

*№ 1 (II ред.).

Вся эта сторона называлась угломъ наказаній. Въ этотъ же уголъ, около печки, ставили насъ на кол ѣ ни, и въ настоящую минуту стоялъ Володя. Когда я взошелъ, онъ оглянулся на Карла Ивановича, но тотъ не поднялъ глазъ; по этому случаю Володя с ѣ лъ на свои пятки и, сд ѣ лавъ мн ѣ пресм ѣ шную гримасу, схватился за носъ, чтобы не расхохотаться, но не удержался и фыркнулъ. «Wollen sie still stehen»,^[112] сказалъ Карлъ Ивановичъ и вышелъ въ спальню од ѣ ваться.

*№ 2 (II ред.).

Посл ѣ дняя ст ѣ на занята была 3-мя окошками. Въ середин ѣ комнаты стоялъ столъ, покрытой оборванной черной клеенкой, изъ-подъ которой видн ѣ лись изр ѣ занные перочинными ножами края. Кругомъ жесткіе деревянные табуреты безъ спинокъ.

Когда Карлъ Ивановичъ вышелъ, я подошелъ къ Волод ѣ и сказалъ: «за что?» — «А, глупости», отв ѣ чалъ онъ мн ѣ, «за то, что легъ на окошко Акима смотр ѣ ть, (Акимъ дурачекъ садовникъ) да и не видалъ, что онъ тутъ разставилъ сушить свои глупыя коробочки, я и раздавилъ одну — право нечаянно».— «Какую?» спросилъ я. Онъ не усп ѣ лъ отв ѣ тить, потому что въ это время взошелъ Карлъ Ивановичъ въ синемъ сертук ѣ и зеленыхъ панталонахъ, но только показалъ мн ѣ своими черными, веселыми глазами на уголъ за печкой и опять поднялъ плечи и чуть не фыркнулъ. Я взглянулъ: лучшее произведенiе Карла Ивановича: футляръ съ перегородочкой, которому не доставало только коемокъ, чтобы быть поднесену maman, для котораго Карлъ Ивановичъ нарочно заказывалъ болвана и надъ которымъ трудился съ особенной любовью, лежалъ скомканный на полу и въ самомъ жалкомъ положеніи. Я понялъ, что долженъ былъ перенести Карлъ Ивановичъ, чтобы дойти до этого, и пожал ѣ лъ о немъ душевно, но я не см ѣ лъ ут ѣ шать его такъ же, какъ онъ ут ѣ шалъ меня за ¼ часа тому назадъ. Я съ презр ѣ ніемъ посмотр ѣ лъ на Володю; мой взглядъ выражалъ: «и ты можешь см ѣ яться!» Карлъ Ивановичъ остановился передъ дверью и на верхней притолк ѣ сталъ писать цифры и буквы м ѣ ломъ — онъ велъ календарь надъ этой дверью, но, такъ какъ на верхнемъ карниз ѣ не выходилъ ц ѣ лый м ѣ сяцъ, то онъ въ изв ѣ стные дни стиралъ и писалъ новые знаки. Въ это время я выглянулъ въ окошко.

**№ 3 (III ред.).

Въ замочную дыру я увидалъ, что Николай сидитъ у окна и, опустивъ глаза, шьетъ сапоги; а противъ него Карлъ Ивановичь и, держа табакерку въ рук ѣ, говоритъ съ жаромъ.

Карлъ Ивановичь говорилъ по-н ѣ мецки довольно хорошо и просто, но по-русски на каждомъ слов ѣ д ѣ лалъ кучу ошибокъ и им ѣ лъ, кажется, претензію на краснор ѣ чіе; онъ такъ растягивалъ слова и произносилъ ихъ съ такими жалобными интонаціями, что, хотя это могло показаться см ѣ шнымъ, для меня р ѣ чь его всегда была особенно трогательна. Онъ говорилъ съ т ѣ ми же удареніями, съ которыми Профессоръ говоритъ съ кафедры или съ которыми читаются вслухъ чувствительные стихи; это было что-то въ род ѣ п ѣ нія, печальнаго и однообразнаго.

**№ 4 (III ред.).

Изъ всего этаго я понялъ то, что онъ ненавид ѣ лъ Марью Ивановну и считалъ ее виновницей вс ѣ хъ непріятностей, которыя съ нимъ случались, не любилъ папа, очень любилъ maman и насъ и желалъ уб ѣ дить Николая, а можетъ быть только самого себя, что, какъ не грустно ему будетъ съ нами разстаться, онъ «будетъ ум ѣ ть» перенести этотъ ударъ судьбы съ достоинствомъ и спокойствіемъ.

**№ 5 (III ред.).

(Выпустить)

Глава 8-я. Что же и хорошаго въ псовой охотѣ?

<За что охота съ собаками — это невинное, полезное для здоровія, изящное и завлекательное удовольствіе — находится въ презр ѣ ніи у большинства какъ городскихъ, такъ и деревенскихъ жителей? «Собакъ гонять», говорятъ городскіе, «зайцевъ гонять», говорятъ деревенскіе. Да что же тутъ дурнаго? Кому это приноситъ вредъ? Говорятъ: «раззоряются, убиваются».

Пом ѣ щику гораздо дешевле стоитъ круглой годъ содержать порядочную охоту, ч ѣ мъ прожить два ос ѣ ннихъ м ѣ сяца въ столиц ѣ, въ губернскомъ или у ѣ здномъ город ѣ, два м ѣ сяца, которые онъ отъ скуки непрем ѣ нно бы прожилъ тамъ потому, что эти два м ѣ сяца пом ѣ щику въ деревн ѣ д ѣ лать совершенно нечего. Убиваются только т ѣ, которые скачутъ какъ безумные; а скачутъ, какъ безумные, на охот ѣ только не охотники. Скажутъ: «а что же и хорошаго-то въ псовой охот ѣ? Вотъ что.

18.. года, 8 го ноября, въ день св. Михаила, въ восемь часовъ утра, г-жа N, д ѣ вица преклонныхъ л ѣ тъ и почтенной наружности, у ѣ зжала въ крытомъ возочк ѣ изъ деревни брата своего г-на N. Она бы у ѣ хала еще вчера, но наканун ѣ, съ половины дня, сд ѣ лалась оттепель, и пошелъ сильной сн ѣ гъ, который пересталъ только за часъ передъ зарей.

Прим ѣ чанія охотниковъ насчетъ Михайлина дня оказались в ѣ рными — пороша была отличная. Г-нъ N. былъ охотникъ; стремянной подалъ ему лошадь, самъ с ѣ лъ на свою, свиснулъ борзыхъ, которыя играли и валялись по молодому сн ѣ жку, и онъ вы ѣ халъ всл ѣ дъ за возкомъ за околицу. Не про ѣ халъ онъ двадцати сажень, какъ увидалъ направо отъ дороги маликъ (зайчій сл ѣ дъ), такъ отчетливо отпечатанный въ пушистомъ сн ѣ гу, что видно было м ѣ сто каждаго пальца — маликъ пошелъ къ гумнамъ. Г-нъ N. по ѣ халъ по немъ. Вотъ сдвоилъ... сметка, еще разъ сдвоилъ, еще сметка и напуталъ такихъ узловъ, что Г-нъ N.>, молча переглянулся съ своимъ стремяннымъ; они оба были въ затрудненіи, но стремянный, постоявъ съ минуту и погляд ѣ въ по сторонамъ, слегка свиснулъ и указалъ арапникомъ на маленькую точку въ сн ѣ гу — это былъ прыжокъ, вс ѣ четыре лапки вм ѣ ст ѣ, потомъ еще прыжокъ, но уже отпечатокъ былъ шире, и опять пошелъ прямой сл ѣ дъ. Еще сдвойки, и вдругъ какъ изъ земли выросъ, вскочилъ и покатилъ съ серебристой спинкой русакъ.

Собаки стали сп ѣ ть, онъ покосилъ на дорогу, выбрался на нее и покатилъ прямо къ возку, которой маленькой рысцой ѣ халъ впереди. Г-жа N, услыхавъ, что травятъ сзади, вел ѣ ла остановиться и вышла изъ крытаго возочка, чтобы лучше вид ѣ ть охоту. Когда она вышла на дорогу, заяцъ былъ отъ нея не бол ѣ е, какъ въ десяти шагахъ. Увидавъ, что заяцъ близко и б ѣ житъ прямо къ ней, г-жа N, позабывъ вс ѣ приличія, взвизгнула и, растопыривъ салопъ, с ѣ ла на самую середину дороги, въ поз ѣ нас ѣ дки на яйцахъ, предпологая, должно быть, закрыть неопытнаго зайца салопомъ, какъ только онъ подб ѣ житъ къ ней на довольно близкое разстояніе. Но къ несчастию эта хитрость не удалась, потому что русакъ, увидавъ такое странное положеніе г-жи N, можетъ быть, предугадывая ея коварные замыслы, захлопалъ ушами, отс ѣ лъ отъ вис ѣ вшихъ на немъ собакъ и покатилъ полемъ. Г-жа N, видя въ одно мгновеніе вс ѣ свои планы разрушенными, пронзительно завизжала: «ай-яяй, держи, держи!», и, подобравъ салопъ, кинулась за нимъ. Но подл ѣ дороги были сугробы, притомъ же лисій салопъ былъ тяжелъ, и б ѣ лые мохнатые сапоги безпрестанно сползали съ ногъ; она не могла б ѣ жать бол ѣ е и получила такую одышку и такъ изнурилась, что тутъ же упала в сн ѣ гу и только могла выговорить эти слова: «Что же, братецъ, я бы и рада, но силъ моихъ н ѣ тъ». Ее подняли, усадили въ крытый возочекъ; она не могла говорить отъ усталости, но улыбалась.

Въ нашемъ губернскомъ город ѣ жилъ купецъ Подемщиковъ; онъ всегда велъ д ѣ ла съ отцемъ, и отецъ любилъ его за честность и аккуратность, охоту же онъ не любилъ и отзывался объ охотникахъ презрительно.

Уговорилъ его разъ отецъ ѣ хать на охоту. Онъ взл ѣ зъ въ своемъ длиннополомъ купеческомъ кафтан ѣ на охотничью лошадь и все поле ѣ здилъ съ нами. Поле было неудачное, и презрительная улыбка не сходила съ его лица. Пришлось, наконецъ, подл ѣ самого его травить б ѣ ляка. Я сл ѣ дилъ за нимъ во время травли, желая знать, какое на него произведетъ впечатл ѣ ніе.

Онъ скакалъ, какъ сумашедшій, и издавалъ изр ѣ дка пронзительные звуки; но когда собаки окружили зайца и, выражаясь по-охотничьи, стали кидать съ угонки на угонку, восторгъ его дошелъ до посл ѣ днихъ пред ѣ ловъ: онъ, продолжая скакать и повалившись на луку, помиралъ со см ѣ ху.

Травля какъ нарочно была славная. Окруженный со вс ѣ хъ сторонъ, б ѣ лякъ сделалъ salto-mortale, и одна собака поймала его на воздух ѣ.

Несмотря на то, что со вс ѣ хъ сторонъ ему кричали: «собакъ не раздавите, собакъ не раздавите», онъ подскакалъ къ самому тому м ѣ сту, гд ѣ поймали зайца, не въ силахъ бол ѣ е держаться на с ѣ дл ѣ, отъ см ѣ ху свалился прямо въ кучу собакъ и продолжалъ, лежа на земл ѣ, неистово, но уже беззвучно см ѣ яться. Насилу, насилу его успокоили. Объ чемъ онъ см ѣ ялся? Неизв ѣ стно.

*№ 6 (II ред.).

Какъ теперь вижу я, какъ онъ, въ своемъ кабинет ѣ, съ ногами заберется на кожаный диванъ, поставитъ подл ѣ себя какъ-нибудь бокомъ столикъ, на которомъ стоятъ стаканъ чаю, графинчикъ съ ромомъ, серебряная пепельница, лежатъ шотландская сигарочница, платокъ, и, прислонившись на шитую подушку, которую подкинетъ подъ спину, сидитъ и читаетъ. Поза его и вс ѣ эти предметы такъ изящно расположены, что челов ѣ ку, который не им ѣ етъ этого дара — во всемъ быть изящнымъ — нужно бы было много времени и хлопотъ, чтобы сд ѣ лать то же самое. Я зам ѣ чалъ, что онъ за столомъ иногда передвигалъ стоявшія в ѣ щи, какъ казалось, безъ всякой нужды, и совершенно безсознательно толконетъ солонку подальше, графинъ подвинетъ ближе, св ѣ чку вправо, и точно выдетъ какъ-то лучше. Онъ им ѣ лъ привычку носить въ комнат ѣ фуражки и иногда накидывать верхнее платье, не над ѣ вая въ рукава — все это очень шло къ нему. Онъ говорилъ плавно: не останавливаясь и не поправляясь — см ѣ ялся очень р ѣ дко; но часто улыбался, и улыбка у него была весьма пріятная. По-Французски говорилъ б ѣ гло и просто, но никогда не говорилъ только на одномъ язык ѣ, a перем ѣ шивалъ Русскій съ Французскимъ. Несмотря на этотъ недостатокъ, разсказы его всегда были сильны, и р ѣ чь пріятна. Въ разговор ѣ онъ употреблялъ иногда довольно грубые слова и жесты. Онъ иногда ударялъ кулакомъ по столу и употреблялъ слова въ род ѣ^[113] «ерыга», «хватилъ» [?], «г......», но эти грубости выходили у него какъ-то мило и придавали еще больше увлекательности его разговору. Онъ не употреблялъ ни пышныхъ фразъ, ни новыхъ необщеупотребительныхъ словъ — р ѣ чь его всегда им ѣ ла одинаковый характеръ. Онъ часто въ своихъ разсказахъ не только отклонялся отъ истины, но выдавалъ за правду вещи, которыхъ никогда не было. Д ѣ лалъ онъ это только для краснаго словца, но не изъ выгоды. Онъ выдумывалъ и прибавлялъ, но не лгалъ.

**№ 7 (III ред.).

Глава 4-ая. Что за человѣкъ былъ мой отецъ?

Большой, статный ростъ, странная, маленькими шажками походка, привычка подергивать плечомъ, маленькіе, всегда улыбающіеся глазки, большой орлиной носъ, неправильныя губы, которыя какъ-то неловко, но пріятно складывались; большая, почти во всю голову, лысина и недостатокъ въ произношеніи, пришепетываніе, — вотъ наружность моего отца съ т ѣ хъ поръ, какъ я его запомню, — наружность, съ которой онъ ум ѣ лъ вс ѣ мъ нравиться, прослыть и д ѣ йствительно быть челов ѣ комъ à bonnes fortunes.^[114] Что онъ нравился женщинамъ, это я понимаю, потому что знаю, какъ онъ былъ предпріимчивъ и сладострастенъ, но какой у него былъ корешокъ, чтобы нравиться людямъ вс ѣ хъ возрастовъ, сословий и характеровъ: старикамъ, молодымъ, знатнымъ, простымъ, св ѣ тскимъ, ученымъ и въ особенности т ѣ мъ, которымъ онъ хот ѣ лъ нравиться?

Онъ ум ѣ лъ взять верхъ въ отношеніяхъ со всякимъ. Не бывши никогда челов ѣ комъ очень большого св ѣ та, онъ всегда водился съ людьми этаго круга и такъ, что былъ уважаемъ. Онъ зналъ ту крайнюю м ѣ ру самонад ѣ янности и гордости, которая возвышала его въ мн ѣ ніи св ѣ та, не оскорбляя никого. Онъ былъ въ иныхъ случаяхъ оригиналенъ, но не до крайности, а употреблялъ оригинальность какъ средство, зам ѣ няющее для него иногда св ѣ тскость или богатство. Ничто на св ѣ т ѣ не могло возбудить въ немъ чувства удивленія: въ какомъ бы онъ ни былъ блестящемъ положеніи, казалось, онъ для него былъ рожденъ. Онъ ум ѣ лъ показывать одну блестящую сторону своей жизни, и такъ хорошо ум ѣ лъ скрывать ту мелочную, наполненную досадами и огорченіями сторону жизни, которой подлежитъ всякій смертный, что нельзя было не завидовать ему. Онъ былъ знатокъ вс ѣ хъ вещей, доставляющихъ удобства и наслажденія, и ум ѣ лъ пользоваться ими.

Хотя онъ никогда ничего не говорилъ противъ религіи и всегда наружно былъ набоженъ, но я до сихъ поръ сомн ѣ ваюсь въ томъ, в ѣ рилъ ли онъ во что-нибудь или н ѣ тъ? Его правила и взглядъ на в ѣ щи всегда были такъ гибки, что р ѣ шить этотъ вопросъ очень трудно, и мн ѣ кажется, что онъ былъ набоженъ только для другихъ.

Моральныхъ же уб ѣ жденій, что́, независимо отъ закона религіи, хорошо или дурно, и подавно у него не было; его жизнь была такъ полна увлеченіями всякаго рода, что онъ не усп ѣ лъ, да и не находилъ нужнымъ подумать объ этомъ и составить себ ѣ какія-нибудь правила. Къ старости у него однако составились постоянныя правила и взглядъ на вещи, но не на основаніи моральномъ или религіозномъ, а на основаніи практическомъ, т. е. т ѣ поступки и образъ жизни, которые доставляли ему счастіе или удовольствіе, онъ считалъ хорошими и находилъ, что такъ всегда и вс ѣ мъ поступать должно. Говорилъ онъ очень увлекательно, и эта способность, мн ѣ кажется, способствовала гибкости его правилъ; онъ въ состояніи былъ тотъ же поступокъ разсказать какъ самую невинную шалость и какъ низкую подлость, а онъ всегда говорилъ съ уб ѣ жденіемъ.

Какъ отецъ, онъ былъ снисходителенъ, любилъ блеснуть своими д ѣ тьми и н ѣ женъ, но только при другихъ, не потому, чтобы онъ притворялся, но зрители возбуждали его — ему нужна была публика, чтобы сд ѣ лать что-нибудь хорошее.

Онъ былъ челов ѣ къ съ пылкими страстями; преобладающія страсти были игра и женщины. Во всю свою жизнь онъ выигралъ около двухъ милліоновъ, и вс ѣ прожилъ. Игралъ ли онъ чисто или н ѣ тъ? не знаю; знаю только то, что у него была одна исторія за карты, за которую онъ былъ сосланъ, но вм ѣ ст ѣ съ т ѣ мъ онъ им ѣ лъ репутацію хорошаго игрока и съ нимъ любили играть. Какъ онъ ум ѣ лъ объигрывать людей до посл ѣ дней копейки и оставаться ихъ пріятелемъ, я р ѣ шительно не понимаю, — онъ какъ будто д ѣ лалъ одолженіе т ѣ мъ, которыхъ обиралъ.

Конекъ его былъ блестящія связи, которыя онъ д ѣ йствительно им ѣ лъ, частью по родству моей матери, частью по своимъ товарищамъ молодости, на которыхъ онъ въ душ ѣ сердился за то, что они далеко ушли въ чинахъ, а онъ навсегда остался отставнымъ поручикомъ гвардіи; но эту слабость никто не могъ зам ѣ тить въ немъ, исключая такого наблюдателя, какъ я, который постоянно жилъ съ нимъ и старался угадывать его.

Онъ, какъ и вс ѣ бывшіе военные, не ум ѣ лъ хорошо од ѣ ваться; въ модныхъ сюртукахъ и фракахъ онъ былъ немного какъ наряженый, но зато домашнее платье онъ ум ѣ лъ придумывать и носить прекрасно. Впрочемъ, все шло къ его большому росту, сильному сложенію, лысой голове и самоув ѣ реннымъ движеніямъ. Притомъ онъ им ѣ лъ особенный даръ и безсознательное влеченіе всегда и во всемъ быть изящнымъ. Онъ былъ очень чувствителенъ и даже слезливъ. Часто, читая вслухъ, когда онъ доходилъ до патетическаго м ѣ ста, голосъ его начиналъ дрожать, слезы показывались, и онъ оставлялъ книгу, или даже на дурномъ театр ѣ онъ не могъ вид ѣ ть чувствительной сцены, чтобы у него не выступили слезы. Въ этихъ случаяхъ онъ самъ на себя досадовалъ и старался скрыть и подавить свою чувствительность.

Онъ любилъ музыку и по слуху п ѣ лъ, акомпанируя себя, романсы пріятеля своего А.....а, Цыганскія п ѣ сни и н ѣ которые мотивы изъ оперъ. Онъ не любилъ ученую музыку и откровенно говорилъ, не обращая вниманія на общее мн ѣ ніе, что сонаты Бетховена нагоняютъ на него сонъ и скуку, и что онъ ничего не знаетъ лучше, какъ «Не будите меня молоду», какъ ее п ѣ вала Семенова, и «Не одна», какъ п ѣ вала Танюша.

Онъ былъ челов ѣ къ прошлаго Александровскаго в ѣ ка и им ѣ лъ общій молодежи того в ѣ ка неуловимый характеръ волокитства, рыцарства, предпріимчивости, самоув ѣ ренности и разврата. На людей нын ѣ шняго в ѣ ка онъ смотр ѣ лъ презрительно. Можетъ быть, этотъ взглядъ происходилъ не изъ гордости, а изъ тайной досады, что въ наше время онъ уже не могъ им ѣ ть ни того вліянія, ни т ѣ хъ усп ѣ ховъ, которые им ѣ лъ въ свое...

Только тотъ, кто не живалъ хозяиномъ въ деревн ѣ, можетъ не знать, сколько непріятностей могутъ над ѣ лать ему сос ѣ ди своимъ сутяжничествомъ и ссорами, пом ѣ щики однаго съ нимъ у ѣ зда — своими языками, и власти — прижимками и придирками; можетъ не знать, сколько они ему испортятъ крови и какъ отравятъ все счастіе его жизни.

Чтобы избавиться отъ вс ѣ хъ этихъ гоненій, которымъ неизб ѣ жно подвергается каждый пом ѣ щикъ, есть три способа: первый состоитъ въ томъ, чтобы законно, въ отношеніи вс ѣ хъ, исполнять обязанности и пользоваться правами пом ѣ щика. Этотъ способъ, хотя самый простой и первый, представляющійся разсудку, къ несчастію до сихъ поръ остается на степени умозр ѣ нія, потому что невозможно д ѣ йствовать законно съ людьми, употребляющими законъ, какъ средство безнаказаннаго беззаконія. Второй способъ состоитъ въ знакомств ѣ и пріятельств ѣ не только съ лицами, представляющими власти у ѣ здныя и Губернскія, но и со вс ѣ ми пом ѣ щиками, съ которыми столкнетъ васъ судьба, или которые пожелаютъ вашего знакомства, и въ мирномъ, полюбовномъ прекращеніи вс ѣ хъ возникающихъ столкновений. Этотъ способъ малоупотребителенъ, во-первыхъ, потому, что дружескія связи со вс ѣ мъ у ѣ здомъ сами по себ ѣ уже представляютъ непріятность не меньшую той, которой вы хот ѣ ли изб ѣ гнуть, и, во-вторыхъ, потому, что слишкомъ трудно челов ѣ ку непривычному ум ѣ ть держаться, изб ѣ гая клеветы и злобы, между вс ѣ ми непріязненностями, беззаконіями и низостями Губернской жизни, вы не должны забывать ничего, не пренебрегать ник ѣ мъ: вы должны стараться, чтобы вс ѣ безъ исключенія были вами довольны. Горе вамъ, ежели вы нажили хоть однаго врага, потому что каждый замарашка, который нынче еще в смиренной поз ѣ стоялъ у притолки вашей двери, завтра можетъ над ѣ лать вамъ кучу непріятностей.

Третій способъ состоитъ въ томъ, чтобы чуждаться отношеній со вс ѣ ми и платить дань. Дань бываетъ двоякаго рода: дань покорная и дань снисходительная. Дань покорная платится людьми, избравшими третій способъ, но не им ѣ ющими возможности избавиться отъ произвола властей въ наложеніи дани. Дань снисходительная платится людьми, им ѣ ющими связи съ высшими Губернскими властями, но для большей безопасности и по заведенному обычаю не отказывающимися отъ дани.

Есть еще одинъ весьма употребительный способъ, но о которомъ по беззаконности его я упоминаю только, какъ объ исключеніи. Онъ состоитъ въ томъ, чтобы пріобр ѣ сть по Губерніи или у ѣ зду грозную репутацію отъявленнаго сутяги и кляузника.

Папа въ отношеніи властей и сос ѣ дей употреблялъ третій способъ, т. е. ни съ к ѣ мъ въ у ѣ зд ѣ не былъ знакомъ и платилъ снисходительную дань. Хотя онъ не любилъ часто ѣ здить въ губернскій городъ, но ум ѣ лъ устраивать такъ, что вс ѣ губернскіе тузы: Губернаторъ, Губернскій Предводитель, Прокуроръ, хотя разъ въ годъ прі ѣ зжали въ Петровское.

Яковъ Михайловъ, разум ѣ ется, при первой по ѣ здк ѣ въ городъ шопотомъ разсказывалъ Исправнику и др., какъ его Превосходительство изволили ночевать и какъ изволили говорить то-то и то-то, поэтому ни Исправникъ, ни Становой не показывали носа въ Петровское и спокойно ожидали снисходительной дани.

Когда власти по какимъ-нибудь необходимо нужнымъ д ѣ ламъ и прі ѣ зжали въ Петровское, то папа приказывалъ Якову угостить ихъ у себя; ежели же и принималъ кого-нибудь изъ нихъ, то такъ холодно, что maman часто говорила ему:

— Какъ теб ѣ не сов ѣ стно, mon cher,^[115] ихъ такъ мальтретировать?

Но папа отв ѣ чалъ:

— Ты не знаешь, мой другъ, что это за народъ: имъ дай вотъ столько, — при этомъ онъ показывалъ мизинецъ, — они захотятъ вотъ столько, — и онъ показывалъ всю руку до плеча.

Съ сос ѣ дями обращеніе его было то же самое — съ высоты величія.

— Деревня только т ѣ мъ и хороша, — говаривалъ онъ, — что отдыхаешь, а эти господа и зд ѣ сь хотятъ мн ѣ надо ѣ дать своими глупыми визитами и претензіями.

Нельзя обвинять его за такое обращеніе; въ его время, т. е. л ѣ тъ пятнадцать тому назадъ, это было одно средство, чтобы быть спокойнымъ въ деревн ѣ. Теперь все переменилось и многое стало лучше. Одинъ пом ѣ щикъ, у котораго я объ этомъ спрашивалъ, отв ѣ чалъ мн ѣ:

— И, батюшка, вы не знаете теперь нашихъ У ѣ здныхъ и Земскихъ Судовъ. Какой порядокъ, чистота, учтивость, политичность! Посл ѣ дній писарь фракъ у себя им ѣ етъ. A прі ѣ зжайте-ка къ Исправнику — Исправничиха въ выписныхъ платьяхъ и чепцахъ ходитъ, образованн ѣ йшая женщина, говоритъ по-Французски, по-Итальянски, по-Испански, что вы хотите? Дочери музыкантши отличныя, піано-рояль, полъ-парке; да на что ужъ лучше, вотъ у насъ въ у ѣ зд ѣ два Становыхъ: одинъ изъ Московскаго Университета, другой женатъ на Княжн ѣ Шедришпанской, ну, чистый Парижанинъ, — такъ вотъ-съ, батюшка, какова у насъ нынче земская полиція.

— Ну, а какъ теперь насчетъ взятокъ и кляузъ, — спросилъ я, — вывелось ли это?

Пом ѣ щикъ не отв ѣ чалъ мн ѣ прямо, а продолжалъ хвалить новый порядокъ вещей, политичность и образованіе пом ѣ щиковъ, притомъ зам ѣ тилъ, что другой Становой больше тысячи рублей въ годъ проживаетъ и такихъ лошадей, такой столъ и квартиру им ѣ етъ, что другому степному пом ѣ щику укажетъ, какъ жить.

*№ 8 (II ред.).

<Глава 9-ая. Любочька. Музыка. Отступленіе.>

Прі ѣ хавши домой, maman вел ѣ ла подать св ѣ чи, поставила ноты и с ѣ ла за рояль. Володя, Любочка и Катенька поб ѣ жали въ залу играть, я же съ ногами забрался въ вольтеровское кресло, которое стояло въ гостиной, и расположился слушать. Катенька пришла звать меня въ залу, но я былъ золъ на нее и попросилъ оставить меня въ поко ѣ.

<Maman сд ѣ лала гамму и потомъ начала играть 2-й концерта Фильда. Мими играла хорошо, и еще я слыхалъ хорошихъ музыкантовъ, но ничья игра мн ѣ такъ не нравилась, какъ матушкина. Впосл ѣ дствіи, вспоминая и обсуживая этотъ предметъ, я нашелъ, что пріятность игры maman состояла въ простот ѣ. Она играла такъ, какъ было написано, ничего не перем ѣ няя, не пропуская и не прибавляя, не употребляла никакихъ аффектацій (Я могъ бы выразиться по-Русски, но, говоря о maman, мн ѣ непріятно употребить неблагозвучное слово «натяжка») — ни въ игр ѣ, ни въ поз ѣ. У д ѣ тей всегда чувство прекраснаго очень в ѣ рно, поэтому я безсознательно любилъ ея игру и не могъ и не могу слушать безъ отвращенія музыкантовъ и музыкантшъ, которые, садясь за форте-піано, делаютъ прелюдіи, состоящія изъ 3 основныхъ аккордовъ. Когда барышня садится за форте-піано и беретъ эти три фатальные аккорда да еще arpeggio,^[116] я знаю уже, чего нужно ожидать. Барышня эта, несмотря на перем ѣ ну гармоніи, не будетъ снимать ноги съ педали; вс ѣ аккорды, которые ей понравются, будетъ брать arpeggio^[117] тамъ, гд ѣ этого не нужно. Andante^[118] будетъ играть, задерживая тактъ, и прибавлять свои фіоритуры и вообще изковеркаетъ мысль композитора. Притомъ во время игры она будетъ кривляться, что тоже ни къ чему не ведетъ. У ѣ здная барышня, т. е. низшаго разряда, будетъ подкатывать зрачки подъ лобъ, губернская будетъ закидывать голову, а столичная будетъ руки подымать слишкомъ высоко и губы складывать неестественно. И это называется «играть съ чувствомъ», тогда какъ на форте-піано собственно съ чувствомъ играть нельзя. Можно играть правильно, щеголевато, но съ чувствомъ можно только играть на такомъ инструмент ѣ, продолжительность, движеніе и сила звука котораго зависитъ отъ воли исполнителя>.

Въ это время maman встала с кругленькаго табурета, взяла другую тетрадь нотъ, поставила ее на пюпитръ, пододвинула св ѣ чи и опять ус ѣ лась. По медленности, отчетливости ея движенiй и по серьезному выраженію лица видно было, что она какъ будто приготавливается къ чему-то важному. Я опять задремалъ, прижавъ голову въ уголъ кресла. Запахъ пыли, которую я поднялъ поворачиваясь, щекотилъ мн ѣ въ ноздряхъ, а давно знакомые мн ѣ звуки пьесы, которую заиграла maman, производили на меня чрезвычайно пріятное впечатл ѣ ніе. Она играла патетическую Сонату Бетховена.

Изъ 10 челов ѣ къ, у которыхъ вы спросите: «какую музыку вы любите?» 9 непрем ѣ нно вамъ отв ѣ тятъ, что они любятъ серьезную музыку, особенно Бетховена, <которого они понимаютъ (слово: понимать музыку для меня им ѣ етъ весьма темное значеніе — откровенно говоря, — никакого значенія. Я понимаю, что одно музыкальное сочиненіе можетъ нравиться больше другого; можно сочувствовать одному больше другого, но понимать можно только мысль).> Из этихъ 9-и челов ѣ къ 8 говорятъ это не потому, что музыка Бетховена имъ нравится, а потому, что они думаютъ блеснуть своимъ музыкальнымъ вкусомъ, выразивъ такое мн ѣ ніе. — Почти во вс ѣ хъ романахъ или пов ѣ стяхъ, особенно французскихъ, въ которыхъ музыка на сцен ѣ, непрем ѣ нно на сцен ѣ и Бетховенъ, опять только по той причин ѣ, что, такъ какъ съ недавняго времени большинство обратилось къ старинной музык ѣ, имя это первое попадается подъ перо романиста. Никакой бы разницы не было, ежели бы онъ, вм ѣ сто Бетховена, написалъ Доницети, <Гунгля>, Бюргмюлера или др. Все это я сказалъ вамъ для того, чтобы вы не подумали, что, вспоминая о матушк ѣ за фортепіано, я наудачу сказалъ, что она играла Патетическую сонату. Н ѣ тъ, она именно играла ее, и я хочу, чтобы вы вспомнили эту сонату, ежели слыхали ее. Для этого я опишу вамъ впечатл ѣ ніе, которое она производила на меня.

(Въ одномъ Французскомъ роман ѣ, авторъ (имя котораго очень изв ѣ стно), описывая впечатл ѣ ніе, которое производитъ на него одна соната Бетховена, говоритъ, что онъ видитъ ангеловъ съ лазурными крыльями, дворцы съ золотыми колоннами, мраморные фонтаны, блескъ и св ѣ тъ, однимъ словомъ, напрягаетъ вс ѣ силы своего французскаго воображенія, чтобы нарисовать фантастическую картину чего-то прекраснаго. Не знаю, какъ другіе, но, читая это очень длинное описаніе этого Француза, я представлялъ себ ѣ только усилія, которыя онъ употреблялъ, чтобы вообразить и описать вс ѣ эти прелести. Мн ѣ не только это описаніе не напомнило той сонаты, про которую онъ говорилъ, но даже ангеловъ и дворцовъ я никакъ не могъ себе представить. Это очень естественно, потому что никогда я не видалъ ни ангеловъ съ лазурными крыльями, ни дворцовъ съ золотыми колоннами. Ежели бы даже, что очень трудно предположить, я бы вид ѣ лъ все это, картина эта не возбудила бы во мн ѣ воспоминанія о сонат ѣ. Такого рода описаній очень много вообще, и во Французской литератур ѣ въ особенности.^[119]

У Французовъ есть странная наклонность передавать свои впечатл ѣ нія картинами. Чтобы описать прекрасное лицо — «оно было похожо на такую-то статую», или природу — «она напоминала такую-то картину», — группу — «она напоминала сцену из балета или оперы». Даже чувства они стараются передать картиной. Прекрасное лицо, природа, живая группа всегда лучше вс ѣ хъ возможныхъ статуй, панорамъ, картинъ и декорацій.

Вм ѣ сто того, чтобы напомнить читателю, настроить воображеніе такъ, чтобы я понялъ идеалъ прекраснаго, они показываютъ ему попытки подражаній.^[120]

Что еще странн ѣ е, это то, что для того, чтобы описать что-нибудь прекрасное, средствомъ самымъ употребительнымъ служитъ сравненіе описываемаго предмета съ драгоц ѣ нными вещами. Великій Ламартинъ, возвышенная душа котораго стала изв ѣ стна всему св ѣ ту, со времени изданія Confidences^[121] (этимъ изданіемъ великій геній a fait d’une pierre deux coups^[122] — всему св ѣ ту открылъ сокровенн ѣ йшія тайны своей великой души и пріобр ѣ лъ им ѣ ньице, которое такъ хотелось ему купить), великій Ламартинъ, описывая свои впечатл ѣ нія на лодк ѣ посреди моря, когда одна доска отделяла его отъ смерти, говоритъ, чтобы описать, какъ хороши были капли, падавшія съ веселъ въ море — comme des perles tombants dans un bassin d’argent.^[123] Прочтя эту фразу, воображеніе мое сейчасъ же перенеслось въ д ѣ вичью, и я представилъ себе горничную съ засученными рукавами, которая надъ серебрянымъ умывальникомъ моетъ жемчужное ожерелье своей госпожи и нечаянно уронила несколько жемчуженокъ — des perles tombants dans un bassin d’argent, a о мор ѣ и о той картин ѣ, которую съ помощью поэта воображеніе рисовало мн ѣ за минуту, я уже забылъ. Ежели Ламартинъ, геніальный Ламартинъ, сказалъ мн ѣ, какого цв ѣ та были эти капли, какъ он ѣ падали и стекали по мокрому дереву весла, какіе маленькіе кружки производили он ѣ, падая въ воду, воображеніе мое осталось бы в ѣ рно ему, но намекъ на серебряный тазъ заставилъ умъ [?] упорхнуть далеко. Сравненiе одно изъ естественн ѣ йшихъ и д ѣ йствительн ѣ йшихъ средств для описанiя, но необходимо, чтобы оно было очень в ѣ рно и ум ѣ стно, иначе оно д ѣ йствуетъ совершенно притивуположно. — «La lune sur un clocher comme un point sur un «i»^[124] — обращикъ неум ѣ стности сравненія, хотя принадлежитъ тому же великому Ламартину.

Воображеніе — такая подвижная легкая [?] способность, что съ ней надо обращаться очень осторожно. Одинъ неудачный намекъ, непонятный образъ, и все очарованіе, произведенное сотнею прекрасныхъ, в ѣ рныхъ описаній, разрушено. Автору выгодн ѣ е выпустить 10 прекрасныхъ описаній, ч ѣ мъ оставить одинъ такой намекъ въ своемъ сочиненіи. Хотя наклонность сравненія вообще и въ особенности съ драгоц ѣ нными вещами преобладаетъ, какъ мн ѣ кажется, у Французовъ, эта наклонность существуетъ и у насъ, и у Н ѣ мцевъ, но меньше [?] всего у Англичанъ. Бирюзовые и бриліантовые глаза, золотые и серебрянные волосы, кораловыя губы, золотое солнце, серебряная луна, яхонтовое море, бирюзовое небо и т. д. встречаются часто [?]. Скажите по правде, бываетъ ли что-нибудь подобное? Капли воды при лунномъ св ѣ т ѣ, падающія въ море, горятъ лучше жемчужинъ, падающихъ въ тазъ, и ни капли не похожи на жемчужины, ни тазъ — на море. Я не м ѣ шаю сравнивать съ драгоценными камнями, но нужно, чтобы сравненіе было в ѣ рно, ц ѣ нность же предмета не заставитъ меня вообразить сравниваемой предметъ, ни лучше, ни ясн ѣ е. Я никогда не видалъ губъ кораловаго цв ѣ та, но видалъ кирпичнаго; — глазъ бирюзоваго, но видалъ цв ѣ та распущенной синьки и писчей бумаги. Сравненіе употребляется или чтобы, сравнивая худшую вещь съ лучшей, показать, какъ хороша описываемая вещь, или, сравнивая необыкновенную вещь съ обыкновенной, чтобы дать о ней ясное понятіе).

Слушая патетическую сонату, которую я зналъ такъ, что каждый переходъ, каждая нотка возбуждала во мн ѣ ожиданіе, я испытывалъ два различныя чувства. Иногда, и это случалось тогда, когда я бывалъ ч ѣ мъ-нибудь разстроенъ, она возбуждала во мн ѣ какое-то нетерп ѣ ніе, досаду и безпокойство; мн ѣ тяжело было знать все впередъ, хот ѣ лось неожиданнаго и хот ѣ лось бы не слыхать ее, но когда maman переставала играть, мн ѣ д ѣ лалось еще досадн ѣ е и хот ѣ лось бы, чтобы она все играла, но что-нибудь другое. Иногда — и теперь я находился въ этомъ расположеніи — соната эта имянно т ѣ мъ, что въ ней не было для меня ничего поразительнаго, что я зналъ все впередъ, доставляла мн ѣ, какъ я уже сказалъ, тихое, чудесное наслажденіе. Хотя я зналъ прекрасно все, что будетъ, я не могъ заснуть отъ того чувства, что, ежели вдругъ будетъ не то, что я ожидаю, и чудесные аккорды интродукціи вдругъ разр ѣ шатся не такъ, какъ должны. Сдержанный мотивъ интродукціи, который точно просится куда-то, заставлялъ меня притаивать дыханіе до т ѣ хъ поръ, пока, наконецъ, все это не разр ѣ шится въ allegro.^[125] Только [?] Allegro никогда не нравилось мн ѣ, но то м ѣ сто, когда начинаются вопросы и отв ѣ ты, возбуждало опять опасеніе, чтобы не вышло иначе, и желаніе, чтобы оно шло тише и продолжалось долже. Что можетъ быть лучше этого м ѣ ста, когда посл ѣ простыхъ вопросовъ и отв ѣ товъ басъ говоритъ такія дв ѣ фразы, къ которымъ ничего кажется нельзя прибавить, и которыя р ѣ шаютъ все, однако н ѣ тъ.... дискантъ отв ѣ чаетъ еще и еще и еще лучше, еще сильн ѣ е, до т ѣ хъ поръ, пока, наконецъ, все сливается.

Maman въ м ѣ ст ѣ этого разговора задерживала тактъ. — Много людей, основательно знающих музыку, говорили мн ѣ, что задерживать ни въ какомъ случа ѣ не должно, и что, исполняя Бетховена, нужно ни на волосъ не отклоняться отъ написаннаго. Я слышалъ тоже эту же сонату, исполненную прекраснымъ музыкантомъ — онъ игралъ это м ѣ сто такъ же скоро, какъ и плохіе. Несмотря ни на какіе авторитеты, я уб ѣ жденъ, что должно задерживать тактъ въ этомъ м ѣ ст ѣ. Нужно принудить себя, чтобы играть его скоро: м ѣ сто это такъ хорошо, что хочется дольше имъ насладиться. Посл ѣ днія ноты allegro^[126] пугаютъ и радуютъ.

Подъ звуки andante^[127] я дремалъ, дремалъ сладко — оно выраженіе счастія, доброд ѣ тельнаго, спокойнаго счастія, но финалъ rondo^[128] въ ut mineur^[129] опять тянетъ за душу. Невольно думаешь: что ему хочется? О чемъ онъ? Какъ бы его успокоить? И все хочется, чтобы скор ѣ е, скор ѣ е — и все кончилось, но, какъ кончится, хочется еще.

Когда я слышу музыку, я не думаю — мысль совершенно умираетъ, воображеніе тоже не рисуетъ мн ѣ никакихъ образовъ и находится въ совершенномъ безд ѣ йствіи — сознаніе физическаго существованія уничтожается, но я чувствую, что я живу, и живу полно и тревожно.

Чувство, которое испытываешь, похоже на воспоминаніе, но воспоминаніе чего? Воспоминаніе того, чего никогда не было, и чего не помнишь.^[130]

Сущность эстетическаго чувства, возбуждаемаго въ насъ живописью — въ обширномъ смысл ѣ — есть воспоминаніе о образахъ. Сущность эстетическаго чувства возбужденнаго музыкой есть несознанное воспоминаніе о чувствахъ и о переходахъ изъ одного чувства въ другое.

Чувство поэзіи есть сознательное воспоминаніе о жизни съ ея образами и чувствами.

*№ 9 (II ред.).

Въ это время maman встала, взяла другую тетрадь нотъ, пододвинула ближе св ѣ чи, подвинула табуретъ больше на середину форте-піано и начала играть другую пьесу, именно sonate pathetique Бетховена.

Читатель! Зам ѣ тили ли вы, какъ вс ѣ любятъ сочиненія Бетховена, какъ часто въ разговорахъ вы слышите, что сочиненія этого композитора предпочитаютъ вс ѣ мъ другимъ? Зам ѣ тили ли вы, что часто его хвалютъ и восхищаются имъ такъ, что сов ѣ стно за т ѣ хъ, которые восхищаются. Въ роман ѣ или пов ѣ сти, ежели кто нибудь играетъ, то непрем ѣ нно сонату Бетховена, особенно въ Французскихъ романахъ. В ѣ рно вы часто слыхали о томъ, что трудно понимать Бетховена, и что чудо, какая миленькая штучка его Quasi una fantasia или Septuor и т. д. Не знаю, какъ вы, а для меня такого рода разговоры да и большая часть всякихъ разговоровъ о музык ѣ — ножъ вострый. Уже давно зам ѣ чено, что говорить о томъ, чего не знаешь, общая челов ѣ ческая слабость, но отчего ни о чемъ такъ много не говорятъ и съ такой ув ѣ ренностью, не зная, какъ о музык ѣ? Знаніе музыки далеко еще не наука, знаніе это дошло только до той степени, что видна возможность науки, но существуютъ правила, условленныя названія, матерiалы для исторіи музыки, сочиненія, которыя составляютъ знаніе. Зам ѣ тьте, что люди, им ѣ ющіе это знаніе, нисколько не авторитетъ въ музык ѣ и даже удерживаются отъ выраженія своего мн ѣ нія. Отчего бы это? Музыка, какъ искуство производить звуки и д ѣ йствующее на нашъ слухъ, доступно всякому. Большинство во вс ѣ хъ отрасляхъ челов ѣ ческихъ знаній нев ѣ жды, т ѣ мъ бол ѣ е въ музык ѣ какъ въ знаніи, съ одной стороны, доступномъ каждому и, съ другой, находящемуся еще на первой ступени развитія.

**№ 10 (III ред.).

Глава 10-ая.

<Maman играетъ.> — Музыка.

Maman сд ѣ лала легко и б ѣ гло об ѣ ими руками гамму; потомъ пододвинула ближе табуретъ и начала исполнять граціозный и игривый второй концертъ Фильда — своего учителя.

Она играла славно: не стучала по клавишамъ, какъ ученики и ученицы новой школы, не держала педаль при перем ѣ н ѣ гармоніи, не д ѣ лала arpeggio и не задерживала такта тамъ, гд ѣ не нужно, такъ, какъ это д ѣ лаютъ многіе, полагая этимъ дать выразительность своей игр ѣ, не прибавляла своих фіоритуръ. Вообще играла и сид ѣ ла за роялемъ просто, безъ афектаціи. Можетъ быть, отъ этого-то игра ея мн ѣ особенно нравилась.

Противъ меня была дверь въ кабинетъ, и я вид ѣ лъ, какъ туда взошли Яковъ и какіе-то люди съ бородами, въ кафтанахъ; дверь тотчасъ же затворилась за ними.

«Ну, начались занятія!», подумалъ я. Мн ѣ казалось, что важн ѣ е т ѣ хъ д ѣ лъ, которыя д ѣ лались въ кабинет ѣ, ничего въ мір ѣ быть не могло; въ этой мысли подтверждало меня еще то, что къ дверямъ кабинета вс ѣ подходили на ципочкахъ и перешептываясь; оттуда же слышны были громкіе голоса и пахло сигарой, запахъ которой всегда, не знаю почему, внушалъ мн ѣ уваженіе.

Я было задремалъ подъ простодушно-милые звуки второго Фильдаго концерта, какъ вдругъ услыхалъ очень знакомый мн ѣ скрипъ сапоговъ въ офиціянтской и открылъ глаза. Карлъ Ивановичь, хотя съ лицомъ, выражавшимъ р ѣ шимость, но тоже на ципочкахъ, съ какими-то записками въ рук ѣ, подошелъ къ двери и слегка постучалъ въ нее. Его впустили и дверь опять захлопнулась.

«Как бы не случилось какого-нибудь несчастія, — подумалъ я. — Карлъ Ивановичь разсержёнъ, а онъ на все готовъ въ такiя минуты».

Въ это время maman кончила концертъ Фильда, встала съ кругленькаго табурета, взяла другую тетрадь нотъ, развернула ее на пюпитр ѣ, пододвинула ближе св ѣ чи и, оправивъ платье, опять с ѣ ла противъ рояля. По вниманію, съ которымъ она все это д ѣ лала, и задумчиво-строгому выраженію лица, казалось, она готовилась къ чему-то очень серьезному.

«Что-то будетъ?» подумалъ я и опять закрылъ глаза, прижавъ голову въ уголъ кресла. Запахъ пыли, которую я поднялъ поворачиваясь, щекотилъ мн ѣ въ ноздряхъ, а давно знакомые звуки пьесы, которую заиграла maman, производили во мн ѣ впечатл ѣ ніе сладкое и вм ѣ ст ѣ съ т ѣ мъ тревожное. Она играла Патетическую Сонату Бетховена. Хотя я такъ хорошо помнилъ всю эту Сонату, что въ ней не было для меня ничего новаго, я не могъ заснуть отъ безпокойства. Что, ежели вдругъ будетъ не то, что я ожидаю? Сдержанный, величавый, но безпокойный мотивъ интродукціи, который какъ будто боится высказаться, заставлялъ меня притаивать дыханіе. Ч ѣ мъ прекрасн ѣ е, сложн ѣ е музыкальная фраза, т ѣ мъ сильн ѣ е д ѣ лается чувство страха, чтобы что-нибудь не нарушило этой красоты, и т ѣ мъ сильн ѣ е чувство радости, когда фраза разр ѣ шается гармонически.

Я успокоился только тогда, когда мотивъ интродукціи высказалъ все и шумно разр ѣ шился въ allegro. Начало allegro слишкомъ обыкновенно, поэтому я его не любилъ; слушая его, отдыхаешь отъ сильныхъ ощущеній первой страницы. Но что можетъ быть лучше того м ѣ ста, когда начинаются вопросы и отв ѣ ты! Сначала разговоръ тихъ и н ѣ женъ, но вдругъ въ басу кто-то говоритъ такія дв ѣ строгія, но исполненныя страсти фразы, на которыя, кажется, ничего нельзя отв ѣ тить. Однако н ѣ тъ, ему отв ѣ чаютъ и отв ѣ чаютъ еще и еще, еще лучше, еще сильн ѣ е до т ѣ хъ поръ, пока наконецъ все сливается въ какой-то неясный, тревожный ропотъ. Это м ѣ сто всегда удивляло меня, и чувство удивленія было такъ же сильно, какъ будто я слышалъ его въ первый разъ. Потомъ въ шуму allegro вдругъ слышенъ отголосокъ интродукціи, потомъ разговоръ повторяется еще разъ, еще отголосокъ, и вдругъ въ ту минуту, когда душа такъ взволнована этими безпрестанными тревогами, что проситъ отдыха, все кончается, и кончается такъ неожиданно и прекрасно...

Во время Andante я задремалъ; на душ ѣ было спокойно, радостно, хот ѣ лось улыбаться и снилось что-то легкое, б ѣ лое, прозрачное. Но Rondo въ ut mineur^[131] разбудилъ меня. О чемъ онъ? Куда онъ просится? Чего ему хочется? И хот ѣ лось бы, чтобы скор ѣ е, скор ѣ е, скор ѣ е и все кончилось; но когда онъ пересталъ плакать и проситься, мн ѣ хот ѣ лось еще послушать страстныя выраженія его страданій.

Музыка не д ѣ йствуетъ ни на умъ, ни на воображеніе. Въ то время, какъ я слушаю музыку, я ни объ чемъ не думаю и ничего не воображаю, но какое-то странное сладостное чувство до такой степени наполняетъ мою душу, что я теряю сознаніе своего существованія, и это чувство — воспоминаніе. Но воспоминаніе чего? Хотя ощущеніе сильно, воспоминаніе неясно. Кажется какъ будто вспоминаешь то, чего никогда не было.

Основаніе того чувства, которое возбуждаетъ въ насъ всякое искуство, не есть ли воспоминаніе? Наслажденіе, которое намъ доставляетъ живопись и ваяніе, не происходитъ ли изъ воспоминанія образовъ? Чувство музыки не происходитъ ли изъ воспоминанія о чувствахъ и переходахъ отъ однаго чувства къ другому? Чувство поэзіи не есть ли воспоминаніе о образахъ, чувствахъ и мысляхъ?

<Музыка еще у древнихъ Грековъ была подражательная, и Платонъ въ своей «Республик ѣ » полагалъ непрем ѣ ннымъ условіемъ, чтобы она выражала благородныя чувства. Каждая музыкальная фраза выражаетъ какое-нибудь чувство — гордость, радость, печаль, отчаяніе и т. д., или одно изъ безконечныхъ сочетаній этихъ чувствъ между собою. Музыкальныя сочиненія, не выражающія никакого чувства, составленныя съ ц ѣ лью или выказать ученость, или пріобр ѣ сть деньги, однимъ словомъ, въ музык ѣ, какъ и во всемъ, есть уроды, по которымъ судить нельзя. <(Къ числу этихъ уродовъ принадлежатъ н ѣ которыя попытки музыкой выразить образы и картины.)> Ежели допустить, что музыка есть воспоминаніе о чувствахъ, то понятно будетъ, почему она различно д ѣ йствуетъ на людей. Ч ѣ мъ чище и счастлив ѣ е было прошедшее челов ѣ ка, т ѣ мъ бол ѣ е онъ любитъ свои воспоминанія и т ѣ мъ сильн ѣ е чувствуетъ музыку; напротивъ, ч ѣ мъ тяжеле воспоминанія для челов ѣ ка, т ѣ мъ мен ѣ е онъ ей сочувствуетъ, и отъ этаго есть люди, которые не могутъ переносить музыку. Понятно будетъ тоже, почему одно нравится одному, а другое другому. Для того, кто испыталъ чувство, выраженное музыкой, оно есть воспоминаніе, и онъ находитъ наслажденіе въ немъ, для другого-же оно не им ѣ етъ никакого значенія.>

**№ 11 (III ред.).

Глава 11-ая. Любочка.

Maman перестала играть. Я проснулся, высунулъ голову изъ за ручки креселъ и увидалъ, что она сидитъ на томъ-же м ѣ ст ѣ, но не играетъ, а прислушивается. Изъ залы слышны были рыданія.

— Ахъ, Боже мой, — сказала maman, — непрем ѣ нно кто-нибудь изъ д ѣ тей ушибся, — встала съ табурета и почти б ѣ гомъ пустилась въ залу.

Любочка сид ѣ ла на полу между двухъ стульевъ; по лицу ея текли кровь и слезы. Около нея стояли съ испуганными лицами Володя и Катенька.

— Что такое? Гд ѣ ты ушиблась? Скажи же, что съ тобой? Душечка? Любочка, милочка, ангелъ мой? — говорила maman въ сильномъ безпокойств ѣ и сама готовая расплакаться. Когда она отняла руку, которой Любочка держалась за носъ, видно было, какъ она обрадовалась, увидавъ, что кровь идетъ носомъ и н ѣ тъ ничего серьезнаго. Выраженіе лица ея мгновенно перем ѣ нилось, и она строго спросила у Володи:

— Какъ это случилось?

Володя объяснилъ, что Любочка представляла зайца и совершенно уже уходила отъ вс ѣ хъ, какъ вдругъ спотыкнулась и упала носомъ объ стулъ.

— То-то, — сказала maman, обращаясь къ Любочк ѣ и поднимая ее. — Теб ѣ урокъ, чтобы ты не б ѣ гала, какъ сумашедшая. Иди въ гостиную, моя милая, будетъ теб ѣ шалить.

Любочка пошла впередъ, сзади ея maman, а сзади maman — мы трое.

Любочка продолжала рыдать, и рыданія ея похожи были на икоту. Изъ глазъ текли слезы, изъ носу кровь, изо рту слюни; полагая, что она утирается платкомъ, она размазывала имъ вс ѣ эти жидкости по лицу. Ноги всегда у нея были гусемъ, но теперь ея походочка съ развальцомъ была еще см ѣ шн ѣ е, такъ что такой жалкой и уморительной фигурки я никогда не видывалъ; даже maman, оглянувшись на насъ, улыбнулась, указывая на Любочку.

— Вы можете идти играть, — сказала она намъ, — но Володя отв ѣ чалъ, что безъ Любочки играть въ зайца совершенно невозможно, и мы вс ѣ пошли въ гостиную.

— Сядь, отдохни, — сказала maman Любочк ѣ, притирая ей носъ водою съ уксусомъ, — за то, чтобы ты не шалила, ты до т ѣ хъ поръ не встанешь съ этого м ѣ ста, пока не докончишь урока, который задастъ теб ѣ Мими.

Мими подала продолжавшей плакать Любочк ѣ рагульку и задала ей урокъ въ пять аршинъ.

Обыкновенно, когда кто-нибудь изъ насъ ушибался, насъ вс ѣ хъ наказывали т ѣ мъ, что сов ѣ товали посид ѣ тъ и отдохнуть, но нынче maman позволила намъ идти играть, потому, я предполагал, что нынче посл ѣ диій вечеръ мы были вм ѣ ст ѣ, и она не хот ѣ ла насъ огорчить, какъ будто что-нибудь отъ нея могло огорчить насъ.

Папа вышелъ изъ кабинета съ Карломъ Ивановичемъ.

Карлъ Ивановичъ пошелъ наверхъ, а папа съ очень веселымъ лицомъ взошелъ въ гостиную, подошелъ къ maman и, положивъ ей руку на плечо:

— Знаешь, что я р ѣ шилъ сейчасъ?

— Что?

— Я беру Карла Ивановича съ д ѣ тьми — м ѣ сто въ бричк ѣ есть, они къ нему привыкли и онъ къ нимъ, кажется, тоже привязанъ, а восемьсотъ рублей въ годъ никакого счета не д ѣ лаютъ. Et puis, au fond, c’est un bon diable,^[132] — прибавилъ онъ.

— Я очень рада, — сказала maman, — за д ѣ тей и за него: онъ славный старикъ.

— Ежели бы ты вид ѣ ла, какъ онъ былъ тронутъ, когда я ему сказалъ, чтобъ онъ оставилъ эти пятьсотъ рублей въ вид ѣ подарка...— Это что? — сказалъ онъ, зам ѣ тивъ посин ѣ лый носъ и заплаканные глаза Любочки. — Кажется, мы провинились?

Любочка совс ѣ мъ было успокоилась, но какъ только зам ѣ тила, что на нее обращено общее вниманіе, опять расплакалась.

— Оставь ее, mon cher,^[133] — сказала maman, — ей надо урокъ кончить.

Папа взялъ изъ рукъ Любочки рагульку и самъ сталъ вязать.

— Вдвоемъ мы скор ѣ е кончимъ, однако лучше попробуемъ попросить прощенія, — сказалъ онъ, взявъ ее за руку. — Пойдемъ.

Любочка перестала плакать и, подойдя къ maman, повторяла вслухъ слова, которыя ей шепталъ папа на ухо.

— Нынче посл ѣ дній вечеръ, мамаша, что мы... я съ папа... буду... такъ... простите... насъ... а то... онъ не хочетъ... меня любить... ежели я буду... плакать.

— Простите насъ, — прибавилъ папа, и разум ѣ ется ихъ простили.

Незадолго передъ ужиномъ въ комнату взошелъ Гриша.

Съ самого того времени, какъ онъ пришелъ въ нашъ домъ, онъ не переставалъ вздыхать и плакать, что, по мн ѣ нію т ѣ хъ, которые в ѣ рили въ его способность предсказывать, предв ѣ щало какую-нибудь б ѣ ду.

Онъ сталъ прощаться и сказалъ, что завтра, рано утромъ, пойдетъ дальше. Я подмигнулъ Волод ѣ и вышелъ въ дверь.

— Что?

— Пойдемте на мужской верхъ; Гриша спитъ во второй комнат ѣ; въ чулан ѣ прекрасно можно сид ѣ ть, и мы всё увидимъ.

— Отлично. Подожди зд ѣ сь, я позову д ѣ вочекъ.

Д ѣ вочки выб ѣ жали, и мы отправились наверхъ.

Тамъ, не безъ спору р ѣ шивъ, кому первому взойдти въ темный чуланъ, наконецъ, ус ѣ лись.

*№ 12 (II ред.).

Бабушк ѣ было и казалось л ѣ тъ подъ 70. Росту она должно быть была средняго, но теперь отъ л ѣ тъ казалась маленькаго; зубъ не было, но она говорила хорошо; лицо было въ морщинахъ, но кожа чрезвычайно н ѣ жна, глаза большіе, строгіе, но зр ѣ ніе слабое; носъ большой и немного на бокъ; несмотря на это, общее выраженіе лица внушало уваженіе: руки были удивительной б ѣ лизны, и отъ старости ли, или оттого, что она ихъ безпрестанно мыла, на оконечностяхъ пальцевъ были морщины, какъ будто только-что она ихъ вымыла горячей водой. На ней былъ темно-синій шелковый капотъ, черная мантилія, и чепчикъ съ узенькими, голубыми лентами, завязанными на кож ѣ, которая вис ѣ ла подъ подбородкомъ; изъ-подъ мантиліи вид ѣ нъ былъ б ѣ лый платокъ, которымъ она всегда завязывала отъ простуды шею. Бабушка не отставала очень от модъ, а приказывала перед ѣ лывать модные чепчики, мантильи и т. п. по своему, по-старушечьи. Бабушка была не очень богата — у нее было 400 душъ въ Тверской губерніи и домъ, въ которомъ она жила въ Москв ѣ. Какъ управленіе им ѣ ніемъ, такъ и образъ ея жизни ни въ чемъ ни мал ѣ йше не изм ѣ нился съ того времени, какъ она овдов ѣ ла. Лицо бабушки всегда было спокойно и величаво; она никогда почти не улыбалась, но вм ѣ ст ѣ любила см ѣ шить и усп ѣ вала въ этомъ удивительно. Вся гостиная помирала со см ѣ ху отъ ея разсказовъ, а лицо ея удерживало то же важное выраженіе — только глаза немного съуживались. Она плакала только тогда, когда д ѣ ло шло о maman, которую она любила страстно и больше всего въ мір ѣ.

*№ 13 (II ред.).

Глава: О свѣтѣ.

<Въ сл ѣ дующей глав ѣ выдутъ на сцену Князья, Княгини. Почитаю нужнымъ сказать впередъ, какіе будутъ мои Князья, ч ѣ мъ отличаются они отъ князей бо̀льшей части романистовъ, и въ какой кругъ я нам ѣ ренъ ввести читателя.>

Читатель, д ѣ лали ли вы то же зам ѣ чаніе, какое я? Ежели н ѣ тъ, то вспомните хорошенько пов ѣ сти и романы, такъ называемые великосв ѣ тскіе, которые вы читали. Вотъ что я зам ѣ тилъ въ этихъ романахъ и пов ѣ стяхъ. Р ѣ дко герой романа, т. е. то лицо, которое любитъ авторъ, бываетъ изъ высшаго круга, и еще р ѣ же, чтобы этотъ герой былъ хорошій челов ѣ къ; большею же частью высшее общество выставляется только для того, чтобы показать, какіе вс ѣ дурные, подлые и злые люди живутъ въ немъ; оно служить для того, чтобы наглядн ѣ е выступили доброд ѣ тели героевъ — чиновниковъ, воспитанницъ, м ѣ щанъ и^[134] т. д. Когда выступаетъ на сцену въ роман ѣ Князь, я впередъ знаю, что онъ будетъ богатый, знатный, но гордый, нев ѣ жественный, злой, будетъ злод ѣ емъ романа.

Въ моей пов ѣ сти, я долженъ сказать впередъ, что не будетъ ни одного злод ѣ я, ни одного такого челов ѣ ка, который будетъ наслаждаться страданіями другихъ. Что д ѣ лать! Никогда въ жизни я не только не сталкивался съ такими людьми, но даже и не в ѣ рю въ ихъ существованіе, хотя н ѣ тъ почти ни одного романа безъ нихъ.

Не могу сказать, хотя и очень желалъ бы, что ни одинъ челов ѣ къ не д ѣ лалъ мн ѣ зла. Итакъ [?] я такъ же, какъ и другіе, испыталъ дурную сторону сношеній съ ближними, но все зло, которое я испытывалъ, происходило отъ нев ѣ жества, слабости, страстей людскихъ, но никогда — отъ желанія д ѣ лать зло. Удивительно, зач ѣ мъ безпрестанно представляютъ намъ въ романахъ такихъ людей, которыхъ не бываетъ, и которыхъ существованіе было бы очень грустное. — Я понимаю, что можно увлекаться правдою въ прекрасномъ, но какой злой духъ увлекаетъ фантазію романистовъ, людей, которые хотятъ рисовать намъ нравы, до неестественности въ дурномъ и ужасномъ? Для чего Князь или Графъ, Княгиня или Графиня всегда имянно — т ѣ необходимыя лица въ роман ѣ, которыя разрушаютъ счастіе и вредятъ доброд ѣ тельнымъ героямъ? Почему знатность, богатство всегда бываютъ атрибутами злод ѣ йства? — Можетъ быть, этотъ контрастъ нуженъ для поразительности, но онъ, по моему мн ѣ нію, вредитъ естественности. Мн ѣ кажется, что между людьми знатными и богатыми, напротивъ, меньше бываетъ злод ѣ евъ, потому что имъ меньше искушеній, и они больше въ состояніи, ч ѣ мъ низшіе классы, получить настоящее образованіе, и в ѣ рно судить о вещахъ.

*№ 14 (II ред.).

Глава 15. Княгиня Корнакова.

Одинъ изъ двухъ лакеевъ, ѣ здившихъ за каретой бабушки, взошелъ и доложилъ: «Княгиня М-я A-а Корнакова». «Проси», сказала бабушка, усаживаясь глубже въ кресла. — Карлъ Иванычъ всталъ и объяснилъ бабушк ѣ, что другъ его, портной Schönheit, женатъ на Русской, и ее зовутъ Анной Ивановной, и что онъ какъ съ мужемъ, такъ и съ женой давнишній пріятель. Бабушка и мы слушали его съ большимъ удивленіемъ: къ чему ведетъ эта р ѣ чь! — «Такъ какъ нынче Св. Анны», сказалъ онъ съ обыкновенными жалобными удареніями (Я буду подчеркивать слова, которыя онъ особенно растягивалъ и произносилъ плохо [?]), «то позвольте мн ѣ пойдти поздравить М-е Schönheit и об ѣ дать, какъ другу дома, въ ихъ семейномъ кружк ѣ ». Бабушка, посмотр ѣ въ н ѣ сколько времени на него очень пристально, согласилась и сказала, что д ѣ ти ц ѣ лый день будутъ съ нею, и поэтому онъ можетъ совершенно распологать своимъ днемъ, хотя ей было бы пріятно вид ѣ ть его въ свои имянины у себя, но старые друзья по всей справедливости должны были им ѣ ть преимущество передъ новыми. — «Вы можете идти, Карлъ Иванычъ», прибавилъ папа довольно сухо улыбавшемуся и расшаркивавшемуся Карлу Иванычу, и, когда тотъ вышелъ, папа по-Французски сказалъ бабушк ѣ: «Я предвижу, что онъ зд ѣ сь совс ѣ мъ испортится». Меня очень поразили во всемъ этомъ дв ѣ вещи: во-первыхъ, какъ см ѣ лъ Карлъ Иванычъ предпочесть какую-то М-е Schönheit бабушк ѣ? — «Должно быть эта дама еще бол ѣ е достойна уваженія и еще важн ѣ е, ч ѣ мъ бабушка», — думалъ я. И, во-вторыхъ: что значило, что Карлъ Иванычъ зд ѣ сь испортится? и какъ онъ можетъ испортиться?» Папа в ѣ рно бы объяснилъ это, потому что въ то самое время, какъ въ дверь гостиной входила княгиня М-я A-а, бабушка, какъ будто не зам ѣ чая ея, спросила у папа: «Т. е. какъ испортится?» — «Избалуется», сказалъ папа, приподнимаясь и кланяясь княгин ѣ. Бабушка обратилась тоже къ двери. Какъ только Корнакова зам ѣ тила, что на нее вс ѣ смотрятъ, она пошла гораздо скор ѣ е, ч ѣ мъ прежде, и тотчасъ же начала говорить; она говорила такъ скоро и связно, что трудно было понять ее. Это обстоятельство заставило меня заключить съ самой выгодной стороны о ея ум ѣ, и я сталъ вслушиваться и наблюдать. Княгиня много говорила одна, съ самаго того м ѣ ста, гд ѣ ее зам ѣ тили; она, не переставая говорить, подошла къ креслу бабушки, не умолкая, поц ѣ ловала у нея руку и ус ѣ лась подл ѣ.

*№ 15 (II ред.).

Глава 16. Что я увидалъ въ зеркалѣ, и сѣкли ли нас в дѣтствѣ?

Я увидалъ въ зеркал ѣ б ѣ локураго мальчика въ каричневомъ полуфрачк ѣ, съ б ѣ ленькими воротничками, перекосившимися на бокъ, съ припомаженными висками и съ торчащими вихрами на макушк ѣ. Мальчикъ этотъ былъ красный, и на широкомъ лбу и носу выступали капли пота. Онъ, видимо, старался им ѣ ть видь задумавшагося мальчика, но былъ просто очень сконфуженный мальчикъ. Видъ этого мальчика въ зеркал ѣ мн ѣ былъ очень непріятенъ, и я оглянулся на вс ѣ хъ, не видалъ ли кто-нибудь, что я смотр ѣ лъ въ зеркало, но большіе были заняты какимъ-то разговоромъ, а Володя смотр ѣ лъ на меня, но какъ только я взглянулъ на него, сталъ смотр ѣ ть въ другую сторону. Онъ в ѣ рно понялъ, что мн ѣ должно быть непріятно знать, что я дуренъ, и притомъ знать, что онъ хорошъ и чувствуетъ свое преимущество передо мной. Глядя на его худенькую, стройную фигурку, румяныя щеки, черные, тоже, какъ и у папа, всегда см ѣ ющіеся глазки, гладкіе, темные волосы и общее выраженіе веселости и самодовольства, я завидовалъ. Названіе, которое мн ѣ далъ папа — философа, я переводилъ: дурносопый. И ежели философъ, значитъ мудрецъ, и я бы былъ мудрецъ, я бы ни минуты не поколебался отдать всю свою мудрость за хорошенькое личико.

Я помню, какъ разъ, въ деревн ѣ, за об ѣ домъ, говорили про мою наружность, и при мн ѣ maman, которая вс ѣ ми средствами старалась найдти что-нибудь хорошаго въ моемъ лиц ѣ, должна была сознаться, что я очень дуренъ. И потомъ, когда я подходилъ благодарить за об ѣ дъ, она потрепала меня по щек ѣ и сказала: «Ты это знай, Николенька, что ты дуренъ, и за твое лицо тебя никто не будетъ любить, а ты долженъ стараться быть умнымъ и добрымъ, тогда тебя будутъ любить за твой умъ и доброту». Мн ѣ было не больше 6-и л ѣ тъ, когда она мн ѣ это сказала, но это такъ вр ѣ залось въ моей памяти, что я помню ту мысль, которая мн ѣ въ эту минуту пришла, имянно, что она отъ меня скрываетъ всю правду, но что она уже ув ѣ рена въ томъ, что я уменъ и добръ. Съ той минуты я уб ѣ дился навсегда въ 3-хъ вещахъ: что я дуренъ, уменъ и добръ. Къ посл ѣ днимъ 2-мъ мыслямъ я такъ привыкъ, что никто и ничто не могло бы меня разув ѣ рить (Какое-то, должно быть ложное, чувство мн ѣ говорило, что во всемъ есть возмездіе — «я не хорошъ, зато я уменъ» — думалъ я), но къ первой мысли я никакъ не могъ привыкнуть и продолжалъ очень часто пов ѣ рять свои сомн ѣ нія на этотъ счетъ не только зеркаламъ, но вс ѣ мъ в ѣ щамъ, которыя способны отражать довольно ясно. Такъ, часто я смотр ѣ лся въ стаканъ, въ самоваръ, въ графины и т. д., но вс ѣ эти в ѣ щи отв ѣ чали мн ѣ неумолимо то же самое, т. е. плохо. — На молитв ѣ очень часто я просилъ Бога, чтобы онъ сд ѣ лалъ меня красавцемъ. Отъ этихъ умозр ѣ ній насчетъ преимущества красоты передъ другими дарами природы я, вспомнивъ слова Княгини и бабушки о розгахъ, перешелъ къ разсужденіямъ о томъ, с ѣ кли ли насъ или н ѣ тъ?

*№ 16 (II ред.).

С ѣ кли ли насъ или н ѣ тъ? Вотъ вопросъ, который я себ ѣ сд ѣ лалъ и, вспоминая прошедшее, старался р ѣ шить.

Помню я, какъ разъ, въ самое вербное воскресеніе, у насъ въ деревн ѣ служили всенощную. Посл ѣ всенощной и ужина, мы пришли въ спальню; и по какому-то случаю очень развеселились. Я вспрыгнулъ на кровать къ Волод ѣ, перерылъ постель — даже доска одна провалилась подъ нами — мы щекотали, теребили другъ друга, визжали, помирали со см ѣ ху — однимъ словомъ, находились во всемъ разгар ѣ д ѣ тской безсознательной шумной веселости. Вдругъ въ комнату взошелъ Карлъ Иванычъ. По лицу его зам ѣ тно было, что онъ не въ дух ѣ. Въ рук ѣ онъ несъ только-что распустившуюся и освященную вербу съ т ѣ мъ, чтобы поставить ее за икону, которая находилась въ нашей спальн ѣ. «Was ist das?»^[135] крикнулъ онъ грозно и кинулъ на насъ такой взглядъ, что мы замерли, и съ самымъ ужаснымъ выраженіемъ потрёсъ вербою. Должно быть дурное настроеніе духа, присутствіе въ его рук ѣ двухъ гибкихъ и в ѣ твистыхъ в ѣ токъ вербы и мое полуобнаженное т ѣ ло внушило ему ужасную мысль. Онъ вытащилъ меня за руку съ Володиной пост ѣ ли, схватилъ меня за голову и... Н ѣ сколько только-что распустившихся шишечекъ свалилось съ освященной вербы. Я не думалъ ни о боли, ни о стыд ѣ — одна мысль поглощала все мое вниманіе: такъ стало быть меня выс ѣ кли? — выс ѣ кли по-настоящему.

Maman находила, что побои — наказаніе унизительное; я часто слыхалъ, что она отзывалась о с ѣ ченіи съ ужасомъ и отвращеніемъ, и Карлу Иванычу строго было приказано не бить насъ.

Удивительно, что добрый Карлъ Иванычъ, пунктуально исполняющій вс ѣ приказанія, не могъ воздержаться. Не разъ случалось, что онъ билъ насъ линейкой, давалъ щелчекъ въ лобъ своимъ огромнымъ ногтемъ, разъ даже ударилъ меня своими помочами. Я не обращалъ вниманія на эти случаи, но верба... Стало быть напрасно я горжусь, что меня не с ѣ кли. Однако н ѣ тъ — с ѣ чь должно быть значитъ совс ѣ мъ другое — в ѣ рно мальчика кладутъ на скамейку, держатъ, онъ кричитъ, и его с ѣ кутъ двое — вотъ это ужасно. — А верба что? Это такъ Карлъ Иванычъ разгорячился; я помню, онъ самъ говорилъ, что жалко, что мы не были с ѣ чены. Стало быть насъ не с ѣ кли.

Часто со мною случалось и впосл ѣ дствіи, что я, составляя себ ѣ впередъ понятіе о какомъ-нибудь впечатл ѣ ніи и потомъ испытывая его, никакъ не могъ согласовать одно съ другимъ и не в ѣ рилъ, что я д ѣ йствительно испыталъ то, о чемъ составилъ себ ѣ такое нев ѣ рное понятіе. Я р ѣ шилъ, что насъ не с ѣ кли.

*№ 17 (II ред.).

Глава 17-ая. Князь Иванъ Петровичь.

Княгиня М. А. у ѣ хала и об ѣ щала посл ѣ об ѣ да прислать своего Этіена и другихъ д ѣ тей познакомиться съ нами. Я очень былъ радъ, потому что интересовался знать, какой видъ можетъ им ѣ ть мальчикъ, котораго с ѣ кутъ. Посл ѣ М. A. прі ѣ зжало еще много гостей поздравлять бабушку — бо̀льшей частью родные и называли ее ma tante.^[136] Иныхъ она принимала хорошо, другихъ дурно и говорила имъ моя милая, точно какъ будто она говорила съ своей горничной. Я перезабылъ большую часть этихъ гостей, но помню т ѣ хъ, которымъ читали мои стихи.

Въ числ ѣ посл ѣ днихъ былъ одинъ челов ѣ къ довольно высокаго роста, среднихъ л ѣ тъ и въ военномъ мундир ѣ. Онъ былъ тонокъ — особенно ноги, — но не строенъ; все т ѣ ло его при всякомъ движеніи перегибалось; руки были очень длинны. Ежели бы онъ не им ѣ лъ большого апломба въ пріемахъ, наружность его напоминала бы обезьянью. Онъ былъ пл ѣ шивъ; лобъ былъ большой; носъ загибался къ губамъ; нижняя челюсть выдавалась впередъ такъ, что это даже было неестественно. Привыкнувъ къ мысли, что умъ есть всегдашнее возмездіе красоты, видъ дурного лица всегда заставлялъ меня составлять самое выгодное понятіе о ум ѣ. Кукурузовъ былъ дуренъ до невозможности, и, ежели бы не ув ѣ ренность, съ которой онъ носилъ свою уродливость, онъ внушалъ бы отвращеніе. Нельзя было не подумать, увидавъ его: в ѣ рно этотъ челов ѣ къ им ѣ етъ много достоинствъ, ежели съ такимъ некрасивымъ лицомъ доволенъ собою.

Онъ мн ѣ очень понравился.

Алишк ѣ ева тоже была родственница бабушки. Она прі ѣ хала съ дочерью, и такъ какъ бабушка приняла ее хорошо, то сид ѣ ла довольно долго. — Дочь ея была д ѣ вушка л ѣ тъ 18, тоненькая, стройненькая, св ѣ женькая, прекрасно од ѣ тая, но она не нравилась мн ѣ. Все въ ней было неестественно, и красота [?], и движенія. Ежели бы меня спросили: «хороша ли Sachinette?» я бы сказалъ, что хороша; но самъ бы я никогда не сказалъ другому: «неправда ли, какъ хороша Sachinette?» Притомъ же у ней былъ недостатокъ, который д ѣ тямъ очень бросается въ глаза — неестественность. Она ко всему говорила про Венецію, въ которой жила съ матерью, см ѣ ялась тоже ко всему и не отъ души; и когда насъ ей представили, зам ѣ тивъ должно быть мою неловкость и смущеніе, непрем ѣ нно хот ѣ ла его увеличить и меня поц ѣ ловать; я уб ѣ жалъ въ другую комнату отъ стыда — она за мною. Въ это самое время входилъ Господинъ Кукурозовъ. Sachinette оставила меня въ поко ѣ и пошла назадъ въ гостиную, слегка переваливаясь съ ноги на ногу, представляя, будто бы она очень устала за мной б ѣ гать (не знаю, зач ѣ мъ она это д ѣ лала). Кукурозовъ ус ѣ лся противъ бабушки и повелъ какую-то сладкую, сладкую р ѣ чь. Меня удивило, какъ онъ не догадался уступить Sachinette кресло, на которомъ сид ѣ лъ подл ѣ бабушки. Sachinette постоявъ немного, сказала: «Ахъ, какъ я устала, maman» (должно быть, чтобы Кукурозовъ зам ѣ тилъ ея присутствіе, но онъ только оглянулся на нее и продолжалъ что-то съ н ѣ жностью говорить бабушк ѣ ). Sachinette с ѣ ла на дальнемъ стул ѣ подл ѣ насъ. Бабушка представила Кукурозова Алишк ѣ евымъ, онъ приподнялся, и надобно было вид ѣ ть, какъ мгновенно выраженіе совершеннаго равнодушія и невниманія, съ которыми онъ до того смотр ѣ лъ на Алишк ѣ евыхъ, см ѣ нилось любезн ѣ йшей улыбкой, и съ какимъ искреннимъ выраженіемъ онъ въ самыхъ отборныхъ Французскихъ словахъ сказалъ имъ, что давно желалъ им ѣ ть эту честь. Въ одно и то же время, хотя Алишк ѣ ева и Sachinette стояли въ противуположныхъ углахъ гостиной, онъ обращался и къ матери и къ дочери съ удивительной отчетливостью и ловкостью; потомъ онъ отодвинулъ кресло, чтобы не сид ѣ ть спиной къ Sachinette, опять с ѣ лъ, поправилъ шляпу и саблю и заговорилъ о какомъ-то певц ѣ, разговоръ, въ которомъ приняли участіе вс ѣ, какъ будто ни въ чемъ не бывало. «Вотъ это челов ѣ къ!» — подумалъ я. Онъ почти одинъ поддерживалъ разговоръ, и видно было, что другимъ сов ѣ стно было говорить при такомъ челов ѣ к ѣ. Фразы его были такъ круглы, полны; говорилъ онъ такъ отчетливо и употреблялъ, для меня такія непонятныя, французскія слова, что я ему въ мысляхъ отдалъ преимущество надъ вс ѣ ми — надъ Княгиней и еще надъ одной барыней, которая мн ѣ тоже понравилась. Алишк ѣ ева была дама, отличавшаяся отъ вс ѣ хъ другихъ, которыхъ я вид ѣ лъ, какою-то особенной р ѣ зкостью и апломбомъ въ разговор ѣ. Она говорила съ удивительной ув ѣ ренностью про вещи, которыя не посм ѣ ла [?] бы затронуть въ разговор ѣ другая дама. Впосл ѣ дствіи я нашелъ, что этотъ духъ принадлежитъ почти вс ѣ мъ дамамъ Петербургскаго общества. Она намекнула что-то объ Италіи, — онъ сталъ говорить про Италію еще лучше и къ чему то сказалъ «la patrie des poètes». — «Apropos des poètes»,^[137] сказала бабушка: вы хорошій судья въ этомъ д ѣ л ѣ, мой любезный Кукурузовъ; надо вамъ показать стихи, которые я получила нынче». И опять бабушка развернула обличительный листъ [?] почтовой бумаги. — Et qui est le bienheureux poète, M-e la comtesse, auquel vous inspirez de si beaux vers?»^[138] спросилъ онъ съ снисходительной улыбкой, проб ѣ гая глазами мое стихотвореніе. — «Это мой внукъ, Николенька», сказала бабушка, указывая на меня табакеркой, которую держала въ рукахъ. Кукурузовъ обратился ко мн ѣ и полусерьезно, полунасм ѣ шливо сказалъ мн ѣ длинную фразу, изъ которой я запомнилъ только: «jeune homme, cultivez les muses».^[139] Это выраженіе я запомнилъ, потому что оно мн ѣ очень понравилось, хотя и не понималъ, что значитъ.

*№ 18 (II ред.).

Мн ѣ не хот ѣ лось в ѣ рить, (не тому, чтобы д ѣ йствительно папа д ѣ лалъ несчастливою maman), но не хот ѣ лось в ѣ рить и тому, чтобы кто нибудь им ѣ лъ право судить его. Я отбрасывалъ эту мысль, но она опять л ѣ зла мн ѣ въ голову. Папа встр ѣ тился мн ѣ въ зал ѣ; я посмотр ѣ лъ на него, но совс ѣ мъ другими глазами, ч ѣ мъ обыкновенно. Я уже не вид ѣ лъ въ немъ, какъ прежде, только отца, — a вид ѣ лъ челов ѣ ка, который такъ же, какъ и другіе, можетъ поступить нехорошо — однимъ словомъ я разсуждалъ о немъ. Одна зав ѣ са спала съ д ѣ тскаго воображенія.

*№ 19 (II ред.).

Глава 18. Прогулка.

До об ѣ да отецъ взялъ насъ съ собою гулять. Хотя со времени при ѣ зда нашего въ Москву я уже разъ 20 им ѣ лъ случай прогуливаться по бульварамъ, но все не могъ привыкнуть къ странному Московскому народу, и его обхожденію, въ особенности же я никакъ не могъ понять, почему въ Москв ѣ вс ѣ перестали обращать на насъ вниманіе — никто не снималъ шапокъ, когда мы проходили, н ѣ которые даже недоброжелательно смотр ѣ ли на насъ, многіе толкали и р ѣ шительно обращались съ нами, какъ будто мы перестали быть д ѣ тьми П. А. Иртенева и влад ѣ телями села Петровскаго, Хабаровки и др. Я всячески старался объяснить это общее къ намъ равнодушіе (и даже какъ будто презр ѣ ніе). — Сначала я предполагалъ, что в ѣ рно мы дурно од ѣ ты и похожи на дворовыхъ мальчиковъ, но, напротивъ, бекеши у насъ были щегольскія, и я не безъ основанія разсчитывалъ, что они должны были внушать хотя н ѣ которое уваженіе, думалъ я тоже, что это в ѣ рно потому, что насъ еще не знаютъ, но прошло уже много дней, а на насъ все не обращали никакого вниманія; наконецъ, я пришелъ къ заключенію, что в ѣ рно за что-нибудь на насъ сердятся, и я очень желалъ узнать причину такой немилости. Мы вышли на Пречистинскій бульваръ, отецъ шелъ тихо серединой, мы б ѣ гали взапуски за оголившимися липками по засохшей трав ѣ. Передъ нами шла какая-то барыня, щегольски од ѣ тая, съ маленькой, л ѣ тъ 7-ми, д ѣ вочкой, которая въ бархатной красной шубк ѣ и м ѣ ховыхъ сапожкахъ катила передъ собой серсо, но такъ тихо и вяло, что я никакъ не могъ понять, для чего это она д ѣ лаетъ. Скор ѣ е можно было сказать, что ей вел ѣ но докатить этотъ обручъ до изв ѣ стнаго м ѣ ста, ч ѣ мъ то, что она имъ играетъ. То ли д ѣ ло Любочка или Юзенька бывало летятъ по зал ѣ, такъ что вс ѣ тарелки въ буфет ѣ дрожатъ.

Догнавъ барыню съ д ѣ вочкой, отецъ подозвалъ насъ и представилъ ей. Мы поклонились и сняли фуражки. Я такъ былъ озадаченъ, какъ говорилъ, т ѣ мъ, что намъ никто не снималъ шапокъ, но вс ѣ оказывали равнодушіе, что я впалъ въ противуположную крайность — я сталъ подобострастенъ и, снявъ фуражку, стоялъ въ почтительной поз ѣ, не над ѣ вая ея. Володя дернулъ меня за рукавъ бекеши и сказалъ: «что ты, какъ лакей, безъ шапки стоишь?» О, какъ меня оскорбило это зам ѣ чаніе! Я никогда не забуду, съ какой неловкостью и злобой я над ѣ лъ фуражку и перешелъ на другую сторону бульвара.

Это была кузина его Валахина. Она шла такъ же, какъ и мы, на Тверской бульваръ, и мы пошли вм ѣ ст ѣ. Какъ я зам ѣ тилъ, отецъ былъ съ нею друженъ и просилъ ее прислать нынче вечеромъ старшую дочь къ намъ говоря, что можетъ быть будутъ танцы; она об ѣ щала. На Никитскомъ бульвар ѣ было довольно народа, т. е. хорошо од ѣ тыхъ господъ и барынь. Я зам ѣ тилъ, что Валахина на Никитскомъ бульвар ѣ шла тише и стала говорить по-Французски; когда же мы перешли площадь и взошли на Тверской, она стала грассировать и называть свою дочь не «Машенька», какъ она называла ее на Пречистенскомъ, не Marie, какъ она называла на Никитскомъ, а «Маии». Это меня поразило. Зам ѣ тивъ по этимъ ея поступкамъ всю важность Тверского бульвара, я старался тоже и походкой, и осанкой быть похожимъ не на Николеньку, а на Никса, или что нибудь въ этомъ род ѣ.

Вскор ѣ посл ѣ нашего при ѣ зда познакомились мы съ тремя мальчиками нашихъ л ѣ тъ, Ивиными. Старшій былъ нехорошъ собой и мальчикъ мясистый, вялый, потный [?]; младшіе же два были совершенные красавчики. То ѣ здили мы къ нимъ, то они къ намъ, и въ обоихъ случаяхъ для меня это былъ совершенный праздникъ. Я безъ памяти любилъ обоихъ меньшихъ и любилъ такъ, что готовъ былъ для нихъ вс ѣ мъ пожертвовать, любилъ не дружбою, а былъ влюбленъ, какъ бываютъ влюблены т ѣ, которые любятъ въ первый разъ — я мечталъ о нихъ и плакалъ. Вотъ какъ я любилъ его. У него была дурная привычка, за которую часто бранилъ его гувернеръ — моргать безпрестанно глазами. Теперь, вспоминая его, я вижу, что д ѣ йствительно это очень портило его, но тогда я находилъ это прелестнымъ, мн ѣ казалось, что именно въ этомъ главная причина его привлекательности, и я даже старался самъ моргать глазами такъ же, какъ онъ. Когда мы соединялись, любимою игрою нашей были солдаты, т. е. разыгриваніе всякихъ сценъ изъ солдатской жизни: маршированье, сраженіе, отдыхи и даже наказанія.^[140]

Что было весьма пріятно въ нашихъ отношеніяхъ это, что мы называли другъ друга не уменьшительно: Николенька, Петруша, а Николай, Петръ. Бульваръ былъ полонъ народа, солнышко ярко и весело играло на всемъ — на чистыхъ сапогахъ прогуливавшихся господъ, на атласныхъ шляпкахъ барынь, на эполетахъ военныхъ; даже одна пуговица оборваннаго солдата, который прошелъ съ узломъ мимо насъ, блест ѣ ла, какъ золото. По расчищенному песку, на которомъ зам ѣ тны были полукруглые сл ѣ ды метлы, кое-гд ѣ стеклушко или песчинка бл ѣ ст ѣ ли, какъ брильянты. Иные гуляли тихими шагами и съ палками съ набалдашниками — руки назадъ; другіе, размахивая руками, стороной, какъ будто сп ѣ шили куда-нибудь, но тоже ходили взадъ и впередъ. Съ перваго взгляда поражала только пестрота и блескъ, но ч ѣ мъ дальше подвигался впередъ, изъ общей пестроты выдвигались шляпки, эполеты или длинные сертуки. Вс ѣ лица этой панорамы чрезвычайно хороши были издали, но ч ѣ мъ ближе подвигались, т ѣ мъ меньше нравились. Или большой носъ изъ-подъ желтой шляпки, или равнодушный взглядъ, брошенный на насъ сертукомъ, или глупый несимпатическій см ѣ хъ и говоръ остановившихся эполетъ и сертуковъ сейчасъ разочарововалъ, и опять я напряженно смотр ѣ лъ впередъ въ сливающуюся пеструю толпу, какъ будто ожидая и ища чего-то.

За 100 шаговъ изъ-за разнообразныхъ фигуръ толпившихся по бульвару узналъ я Ивиныхъ съ гувернеромъ. «Посмотри, папа», сказалъ я вн ѣ себя отъ радости и желая под ѣ литься ею съ к ѣ мъ-нибудь: «вонъ Ивины». Папа принялъ это изв ѣ стіе очень хладнокровно, потому что въ это самое время, улыбаясь, раскланивался съ какою-то барыней, Володя же спросилъ: «гд ѣ?» — «Вонъ, за этимъ полковникомъ съ дамой — видишь трое съ бобровыми воротниками». — «Что ты тамъ видишь, — тамъ пряничникъ». — «Ахъ, Боже мой», сказалъ я съ нетерп ѣ ніемъ, не понимая, какъ можетъ онъ не чувствовать, что они идутъ: «направо отъ пряничника». Сомн ѣ ніе скоро стало невозможно, потому что мы были въ 20 шагахъ другъ от друга и улыбались уже отъ взаимной радости, не позволяя себ ѣ однако прибавить шагу, чтобы скор ѣ е сойдтись. Это удивительно, какой хорошенькой мальчикъ былъ Петруша, какъ шелъ къ нему бобровый воротникъ коричневой бекеши! какъ красиво, немного набокъ, держалась черная фуражичка на его русыхъ длинныхъ волосахъ. А вся фигура и раскрасн ѣ вшееся отъ св ѣ жаго воздуха, покрытое д ѣ тскимъ пушкомъ, лицо, какъ были хороши! Я р ѣ шительно былъ нынче влюбленъ въ Петра.

(Какъ я уже сказалъ, я любилъ ихъ обоихъ, но никогда вм ѣ ст ѣ, а днями: н ѣ сколько времени одного, потомъ другого.) Отчего я не говорилъ ни Петруш ѣ, ни брату, никому, что я такъ любилъ его? Не знаю. Должно быть меня не поняли бы; ежели бы я и попробовалъ передать свое чувство, приняли бы это за простую обыкновенную привязанность, но мн ѣ этаго не хот ѣ лось, и, должно быть предчувствуя, что меня не поймутъ, я глубоко таилъ это сладкое чувство. Впрочемъ, надо зам ѣ тить, что тогда я никакъ бы не сказалъ, что меня не понимаютъ, напротивъ, мн ѣ казалось, что я не понимаю чувствъ Петруши, и всячески старался постигнуть вс ѣ его мысли. Отчего не могъ я выговорить слова любви, когда сильно было во мн ѣ это чувство, и отчего я посл ѣ, когда уже пересталъ такъ сильно чувствовать, пересталъ и стыдиться признаваться въ любви?

Недолго поговорили мы съ Ивиными и пошли дальше, но они об ѣ щались быть вечеромъ. Пройдя Тверскую площадь, папа повернулъ на Тверскую и зашелъ въ кондитерскую, чтобы взять къ вечеру конфектъ и угостить насъ. Великол ѣ піе м ѣ ста, въ которое мы взошли, крайне поразило меня, т ѣ мъ бол ѣ е, что не ожидалъ увидать ничего, кром ѣ сладкихъ пирожковъ и карамелекъ, а противъ чаянія моего, удивленнымъ взорамъ моимъ представился ц ѣ лый міръ роскоши. Въ середин ѣ комнаты стоялъ стулъ не стулъ, столъ не столъ, шифоньерка не шифоньерка, а что-то странное, круглое, покрытое совершенно пирожками вс ѣ хъ цв ѣ товъ, форматовъ. Но это зр ѣ лище не могло исключительно привлечь моего вниманія, потому что окошки изъ ц ѣ льныхъ стеколъ, шкапы съ стеклами, конторки съ стеклами, кругомъ всей комнаты, которые вс ѣ были уставлены уже не только пирожками — что пирожки? — но конфектами, бутылочками, сюрпризами, корнетами, коробочками такихъ прекрасныхъ цв ѣ товъ, что и ихъ хот ѣ лось отв ѣ дать. Блескъ золотыхъ каемокъ, драпри, разноцв ѣ тныя бумаги со вс ѣ хъ сторонъ притягивали мои взоры. Около одного шкапа сид ѣ ла хорошенькая барыня, чудесно од ѣ тая, въ шелковомъ плать ѣ и съ воротничками такими же точно, какъ у maman, и читала Французской романъ. Все это сильно поразило меня, я не зналъ, на что смотр ѣ ть, и можно ли мн ѣ ступать по ковру запыленными сапогами, нужно ли благодарить эту барыню, ежели она хозяйка, за то, что она это все такъ устроила и позволила намъ взойдти.

Она встала изъ-за прилавка, только что мы взошли, положила книгу и спросила папа по-Французски, что ему угодно. «Такъ это просто торговка», подумалъ я: «а какъ од ѣ та, какія у нея б ѣ лыя руки, и какъ она хорошо говорить по-Французски». Мн ѣ было нисколько непріятно вид ѣ ть, что торговка можетъ од ѣ ваться такъ же, какъ и maman, и читать Французскія романы. «Вотъ что значить Москва», и я отъ души жал ѣ лъ, что н ѣ тъ зд ѣ сь Натальи Савишны или охотника Турка, съ которыми я могъ бы под ѣ литься своимъ удивленіемъ, но я тутъ же р ѣ шилъ при первомъ свиданіи все это подробно передать имъ. Папа очень см ѣ ло потребовалъ конфектъ, всякаго сорта по фунту, и барышня, удивившая меня своей наружностью, съ большой ловкостью и скоростью стала доставать горстями изъ каждаго ящика и класть на м ѣ дные блестящіе в ѣ сы. Папа, облокотившись на конторку, что-то говорилъ ей полушопотомъ, и я зам ѣ тилъ, что онъ чрезвычайно пріятно улыбался, и глаза у него были подернуты ч ѣ мъ-то маслянымъ. Кондитерша, продолжая заниматься своимъ д ѣ ломъ, отрывисто отв ѣ чала круглыми французскими фразами, съ прибавленіемъ Monsieur и тоже замысловато улыбалась. Папа взглянулъ на меня, мой взглядъ выражалъ «я васъ наблюдаю», его взоръ выразилъ: «совс ѣ мъ теб ѣ не нужно наблюдать, и ты мн ѣ надо ѣ даешь этимъ». Мы оба въ взгляд ѣ мгновенно поняли другъ друга, поэтому долго не смотр ѣ ли другъ другу въ глаза, а смигнули и стали смотр ѣ ть въ другую сторону. «Что вы хотите, д ѣ ти?» спросилъ онъ насъ. Очень естественно, что, находясь въ уб ѣ жденіи, что зд ѣ сь всего, что только есть прекраснаго, можно спросить, я сталъ въ тупикъ отъ такого вопроса, и не зналъ, чего пожелать, боясь ошибиться и попросить не самаго лучшаго. — «Велите имъ дать шеколаду». — «Ernest», крикнула громкимъ голосомъ Француженка. Выб ѣ жалъ въ фартук ѣ довольно запачканный мальчикъ Ernest и объявилъ, что шеколадъ сейчасъ будетъ поданъ въ заднія комнаты, куда мы тотчасъ же и отправились. Володя смотр ѣ лся съ зам ѣ тнымъ удовольствіемъ въ трюмо, я смотр ѣ лъ на газеты въ рамкахъ и съ любопытствомъ пересматривалъ столбцы темнаго для меня содержанія — шеколаду все не было. Я пошелъ тихими шагами къ двери и сталъ смотр ѣ ть въ зеркало средней комнаты, въ которомъ отражались фигуры папа и француженки. Она сид ѣ ла опять на своемъ м ѣ ст ѣ и держала въ рукахъ книгу, но не читала, а говорила; папа, прищуривъ см ѣ ющіеся масляные глазки и сладко улыбаясь, стоялъ противъ нее и перегнувшись черезъ конторку; лицо его было отъ нее ближе, ч ѣ мъ того требовали приличія; мн ѣ даже показалось, что онъ ее тронулъ рукой, и что я очень хорошо вид ѣ лъ, это, что онъ, перегнувшись еще больше, вытянулъ мокрыя губы и защурилъ глазки и должно быть хот ѣ лъ ее поц ѣ ловать, потому что головой сд ѣ лалъ быстрое движеніе впередъ, но отчего-то вдругъ остановился и, покрасн ѣ въ, с ѣ лъ на стуло. Въ эту самую минуту зазвен ѣ лъ колокольчикъ на двери, и въ зеркал ѣ показалась фигура щегольски од ѣ таго господина, съ шляпой на голов ѣ, и мн ѣ слышно было, какъ онъ съ Французскимъ удареніемъ сказалъ: «bonjour, Monsieur», и прошелъ. Это должно быть былъ хозяинъ. Куда д ѣ валась величавость, спокойствіе и сознаніе своей власти, которыя всегда выражало лицо папа, въ ту минуту, какъ онъ, какъ школьникъ, отскочилъ, покрасн ѣ лъ и съ беззаботнымъ видомъ сталъ смотр ѣ ть кругомъ себя. Ernest явился съ шеколадомъ; мы съ большимъ наслажденіемъ выпили по чашк ѣ этаго напитка, я помню даже, что обжегъ себ ѣ ротъ, выпачкалъ вс ѣ губы и утиралъ ихъ бисквитами. Мы вышли. Папа держалъ подъ мышкой конфеты и продолжалъ говорить съ Француженкой, которая мн ѣ очень была противна. Главное, я никакъ не могъ понять отношеній папа съ нею, но предчувствовалъ, что тутъ что-то нехорошо. Онъ, докончивши какой-то разговоръ, сказалъ ей: «Да, я ужъ старикъ», причемъ погладилъ себя по лысин ѣ. Опять, мн ѣ кажется, онъ зам ѣ тилъ мои требующіе объясненія, на него устремленные, взоры и съ н ѣ которой досадой сказалъ: «пойдемте». Сказать, что я не понималъ, что онъ волочился за этой Француженкой, было бы неправда, но ясно выразить эту мысль тогда я ни за что бы не р ѣ шился, да и не могъ.

*№ 20 (II ред.).

Глава 19. Обѣдъ.

Столъ былъ широко раздвинутъ — три доски были вложены. По середин ѣ стола, въ хрустальной чаш ѣ, красовались Крымскіе виноградъ и яблоки, съ боковъ, тоже въ хрустальныхъ блюдечкахъ, съ колпаками, стояли варенья. Люди въ б ѣ лыхъ галстукахъ и съ праздничными лицами оканчивали приготовленія. Изъ гостиной слышны были голоса, мужскіе и женскіе, то громкія, отрывистые, то плавные, то слышенъ былъ см ѣ хъ. Можно было прямо съ отцемъ взойдти въ гостиную, но мн ѣ показалось страшно, не приготовившись, подвергнуться вдругъ взглядамъ всего тамъ собраннаго общества, я поб ѣ жалъ наверхъ, но такъ какъ мн ѣ тамъ нечего было д ѣ лать, притомъ же все было убрано, и я од ѣ тъ, я только прошелся по комнатамъ и пошелъ опять внизъ. Я остановился въ зал ѣ. Лакеи посмотр ѣ ли на меня съ удивленіемъ, не понимая, должно быть, зач ѣ мъ я остановился вдругъ около двери и сталъ прохаживаться, какъ будто я и не думалъ идти въ гостиную. Я покрасн ѣ лъ. Хотя я зналъ, что ч ѣ мъ больше я стараюсь быть незам ѣ ченнымъ, т ѣ мъ больше посл ѣ обращу на себя общее вниманіе, какая-то непреодолимая преграда была для меня въ дверяхъ гостиной — я подходилъ къ дверямъ, но не могъ переступить эту преграду. Чтобы объяснить ч ѣ мъ-нибудь мое присутствіе въ зал ѣ и отъ того чувства, которое заставляетъ насъ шевелиться и что нибудь д ѣ лать въ припадкахъ заст ѣ нчивости, я подошелъ къ столу и хот ѣ лъ взять н ѣ сколько ягодокъ винограду, но дворецкій, усмотр ѣ въ этотъ мой замыселъ разрушить порядокъ его устройства, остановилъ меня и сказавъ: «н ѣ тъ, ужъ позвольте», отодвинулъ отъ меня вазу и сталъ опять поправлять. Въ эту самую минуту выходила изъ гостиной бабушка, которую велъ Кукурузовъ, и за ними вс ѣ попарно. Я отступилъ почти за спину дворецкаго и оттуда кланялся вс ѣ мъ проходящимъ, такъ что меня никто не зам ѣ тилъ и не отв ѣ тилъ на мои поклоны, ч ѣ мъ я былъ доволенъ и тоже н ѣ сколько оскорбленъ. За об ѣ домъ я все время сид ѣ лъ и думалъ о томъ, какъ пріятно жить въ деревн ѣ и тяжело жить въ город ѣ. Воображеніе мое рисовало мн ѣ картины прошедшаго изъ деревенской жизни, я вспоминалъ лугъ, на которомъ играли по вечерамъ въ бары и гор ѣ лки, вспоминалъ св ѣ жее с ѣ но и пахучія копны въ саду, на которыхъ мы прыгали и въ которыя зарывались, лучи заходящаго солнца, св ѣ жесть утра, прудъ въ ясный день и въ м ѣ сячную ночь, когда съ балкона видно было, какъ онъ осв ѣ щалъ плотину и отражался въ вод ѣ; вспоминалъ ту свободу, веселость, которую всегда тамъ чувствовалъ; maman, разум ѣ ется, всегда была на первомъ план ѣ этихъ картинъ и не мало служила къ ихъ украшенію. Теперь же я чувствовалъ, что что-то враждебное и дурное закралось въ мою душу и что оно-то заставляло меня красн ѣ ть и страдать безъ всякой вн ѣ шней причины. Ежели бы я тогда зналъ то, что теперь знаю, я сказалъ бы себ ѣ, что это что-то враждебное есть тщеславіе, одинъ изъ пороковъ самыхъ обыкновенныхъ и безвредныхъ, но зато ближе вс ѣ хъ соединенныхъ съ наказаніемъ.

«Этотъ паштетъ такъ хорошъ, Н-я Н-а», сказалъ, пережевывая, баринъ съ большими усами и съ золотымъ большимъ перстнемъ на рук ѣ, который сид ѣ лъ подл ѣ папа: «что я никогда ничего лучше не ѣ далъ». «Очень рада», сказала бабушка. «Знаете ли, А. М. [?], продолжалъ баринъ, паштетъ и цв ѣ тная капуста для меня — все. Вы можете меня разбудить ночью и дать мн ѣ паштету или цв ѣ тной капусты». — «Я ув ѣ ренъ», подумалъ я, «что бабушка не воспользуется его позволеніемъ и не станетъ его будить ночью и предлагать эти кушанія». — «Вотъ и Князь Иванъ тоже большой охотникъ до паштета», сказала бабушка, «жаль, что его н ѣ тъ, нынче точно Василій отличился». — «Можно бы послать Князю», робко и улыбаясь зам ѣ тила покровительствуемая бабушкой рябая родственница, сид ѣ вшая на конц ѣ стола. (Она была московская старожилка.) — «Что вы, моя милая», сказала бабушка: «на Мясницкую?... A propos»,^[141] сказала она: «Кнезь Иванъ Иванычъ отдалъ мн ѣ нынче ложу въ театръ <«Аскольдову могилу», свези вечеромъ д ѣ тей, Pierre». Папа сказалъ, что непрем ѣ нно воспользуется ложей.> А рябая родственница сказала: «верхомъ бы въ миск ѣ еще тепленькій довезли. Вотъ Княгиня И. В. всегда посылаетъ верхомъ^[142] да еще къ Сухаревой башн ѣ ». Вс ѣ обратили вниманіе на рябую родственницу. — «Полноте, М. И.», сказалъ, добродушно улыбаясь, папа.

**№ 21 (III ред.).

Мн ѣ кажется, что Сережа былъ жестокъ по ложному point d’honneur,^[143] желая показать свое молодечество, а я потому, что было бы свыше силъ моихъ не подражать ему. Главная же причина, мн ѣ кажется, была вотъ въ чемъ.

Особенность д ѣ тскаго характера состоитъ въ стремленіи генерализировать вс ѣ понятія, приводить ихъ къ одному общему началу, — стремленіе, происходящее отъ недостатка развитія умственныхъ способностей.

Дитя никакъ не можетъ себ ѣ представить, чтобы могла быть вещь, хорошая съ одной стороны и дурная съ другой. То качество въ вещи, которое первое поразило его, онъ принимаетъ общимъ качествомъ всей вещи. Въ отношеніи къ людямъ дитя составляетъ себ ѣ понятія о нихъ по первому наружному впечатл ѣ нію. Ежели лицо произвело на него впечатл ѣ ніе см ѣ шное, то онъ и не подумаетъ о хорошихъ качествахъ, которыя могутъ быть соединены съ этой см ѣ шною стороною; но уже о всей совокупности качествъ лица составляетъ самое дурное понятіе. Это самое было со мною въ отношеніи б ѣ днаго Грапа. «Ежели онъ такъ см ѣ шонъ, то онъ в ѣ рно дурной мальчикъ, а ежели онъ дурной мальчикъ, то не стоитъ и думать о томъ, хорошо ли ему или дурно; и сл ѣ довательно можно д ѣ лать съ нимъ всякія гадости».

Ежели разсужденіе это не оправдываетъ меня, то пусть же служитъ оно доказательствомъ тому, что, раскаиваясь въ своемъ поступк ѣ, я теперь очень желалъ бы ч ѣ мъ-нибудь оправдать его.

*№ 22 (II ред.).

Я на бульвар ѣ не обратилъ вниманія на самую Валахину, но теперь, хотя она была уже среднихъ л ѣ тъ, лицо ея, несколько сморщенное, показалось мн ѣ очень красивымъ, должно быть потому, что я нашелъ въ ней сходство съ ея дочерью. Она им ѣ ла то же выраженіе грусти и доброты. Впосл ѣ дствіи я узналъ, что Валахина въ жизни своей перенесла много горя и слезъ. Въ свое время она была изв ѣ стная красавица. Голубые огромные глаза были прелестны, но въ то время, какъ я ее вид ѣ лъ, должно быть отъ слезъ глаза ея изъ темно-голубыхъ сд ѣ лались какими-то мутными, свинцовыми.

«Познакомьтесь съ вашей кузиной» сказала она намъ, обращаясь исключительно къ Волод ѣ. Я вспомнилъ глупость, которую я сд ѣ лалъ на бульвар ѣ, когда снялъ фуражку, и ужасная мысль проб ѣ жала въ моей голов ѣ: «верно она разсказала объ этомъ дочери, и мн ѣ н ѣ тъ надежды ей понравиться».

**№ 23 (III ред.).

Глава 21. Собираются гости.

<Bon Dieu, combien elle est jolie, Et moi je suis, je suis si laid. Beranger>. ^[144]

Ивины у ѣ хали домой для того, чтобы переод ѣ ться и въ 8 часовъ хот ѣ ли прі ѣ хать опять.

Люди въ б ѣ лыхъ галстукахъ и съ озабоченными физіономіями сновали по вс ѣ мъ комнатамъ. Въ буфет ѣ была зам ѣ тна особенная хлопотливость и перетиралось серебро и пыльный хрусталь, уже очень давно не видавшіе св ѣ та. Въ зал ѣ слышенъ былъ сильной запахъ скопидара, и Филатъ, подвязавши фартукъ и подст ѣ ливши ручникъ на стулъ, на которомъ стоялъ, зажигалъ фитили лампъ, уменьшалъ и прибавлялъ огня и тщательно вытиралъ и над ѣ валъ разныхъ формъ колпачки. Большая стоячая лампа, треножникъ, бра, въ которыхъ съ незапамятныхъ временъ были поставлены ни разу неначатые спермацетовыя св ѣ чи, — все было зажжено въ зал ѣ и двухъ гостиныхъ.

Ст ѣ ны, потолокъ, паркетъ, карнизы, картины въ гостиной были облиты яркимъ ламповымъ св ѣ томъ и им ѣ ли видъ необыкновенный — вс ѣ эти предметы казались мн ѣ совершенно новыми. Даже волтеровское кресло, платки, коробочки и сама бабушка, которая хотя и была не въ дух ѣ за то, что на весь домъ навоняли скапидаромъ, им ѣ ли видъ праздничный.

Дверь изъ с ѣ ней разтворилась, пахнуло холодомъ, и взошли какіе-то люди въ с ѣ рыхъ шинеляхъ и съ какими-то странными вещами подъ мышками. Они прошли за ширмы, которыя были поставлены въ углу залы. Изъ-за ширмъ послышалось откашливаніе, плеванье, щелканье замковъ, отрывистые басистые голоса: «пожалуйте св ѣ чей». «Это чья партитура?» «Канифоль». «Ну, васъ къ Богу», потомъ несколько нотъ piccicato на скрипк ѣ и наконецъ вся ужасная для слуха не складица строющаго[ся] оркестра. Квинты на струнныхъ инструментахъ, глупыя прелюдіи на флейтахъ и волторнахъ и т. д. Это былъ сюрпризъ князя Ивана Ивановича.

*№ 24 (II ред.).

Глава 21. Балъ.

«О, — да у васъ в ѣ рно танцы будутъ», сказалъ Петръ, выходя изъ гостиной, въ которой, несмотря на свою пріятную наружность, отдалъ общую дань заст ѣ нчивости. «Надо перчатки над ѣ вать», прибавилъ онъ, доставая изъ кармана новую пару лайковыхъ перчатокъ. — «Ну вотъ вздоръ», сказалъ я, взявъ его за локоть и направляя къ двери наверхъ: «еще усп ѣ емъ съиграть въ солдатовъ — пойдемъ наверхъ, я теб ѣ покажу, какая у насъ перем ѣ на». — «Пойдемте, пойдемте; есть у вашего н ѣ мца трубка?» прибавилъ Etienne, неуклюже р ѣ звясь и тоже хватая за руку Петра, эта вольность со стороны мальчика, который только что познакомился съ моимъ возлюбленнымъ Ивинымъ, мн ѣ показалась неум ѣ стною, и я, отстранивъ несноснаго Князя, повелъ Петра на л ѣ стницу. Я зам ѣ тилъ, что онъ тоже заглядывался на Соничку, и можетъ быть отъ этого такъ торопливо велъ его на темный верхъ. — «Où allez vous, Pierre?»,^[145] послышался за нами сдержанный в ѣ жливостью голосъ гувернера: «vous voyez, qu’on dansera. — Haben sie ihre Handschuhen?»^[146]

*№ 25 (II ред.).

Странное чувство испытывалъ я, глядя на Соничку и Петра, когда они танцовали противъ меня. Они оба заняты были другъ другомъ, говорили и см ѣ ялись безпрестанно. Я ревновалъ ихъ обоихъ, однаго къ другому, и вм ѣ ст ѣ съ т ѣ мъ я ихъ такъ любилъ, что мн ѣ тоже [?] пріятно было вид ѣ ть, что они вм ѣ ст ѣ и что понравились другъ другу. Нельзя было не чувствовать этого удовольствія, глядя на нихъ, такъ они были милы и шли одинъ къ другому. Я охотно пожертвовалъ бы собой для ихъ счастія. Такъ какъ я неотступно сл ѣ дилъ за ними глазами, они тоже изр ѣ дка взглядывали на меня. Меня мучила мысль, что они говорятъ и см ѣ ются обо мн ѣ, хотя теперь я уб ѣ жденъ, что они нисколько обо мн ѣ не думали, а взглядывали на меня по тому невольному чувству, которое заставляетъ оглянуться на челов ѣ ка, который пристально на васъ смотритъ. — На мазурку Соничку ангажировалъ братъ — я опоздалъ. Соничка Валахина была царицей бала — вс ѣ мальчики нашихъ л ѣ тъ, которые тутъ были, не спускали съ нея глазъ. Какъ и всегда, н ѣ которые д ѣ йствительно были влюблены — Петръ, И. Ивины, Володя, я, Этьенъ; другіе приглашали ее танцовать и занимались ею потому только, что общее вниманіе было обращено на нее. Петръ посл ѣ[?] кадрили взялъ меня за руку и таинственно сказалъ: «Какая прелесть Валахина».

Заиграли мазурку; бабушка вышла изъ гостиной; прикатили мягкое кресло, и бабушка ус ѣ лась въ углу залы. Дамы у меня не было, да и зач ѣ мъ мн ѣ была дама; я подошелъ къ бабушк ѣ. «Что весело ли теб ѣ, мой милый поэтъ?» сказала бабушка, взявъ меня за руку. Я ничего не могъ больше сказать отъ полноты чувствъ, какъ только: «Ахъ, какъ я вамъ благодаренъ, бабушка», и н ѣ жно поц ѣ ловалъ ея руку. — «Очень рада, mon cher»,^[147] сказала она, разбирая съ большою медленностью конфекты, которыя держалъ на большомъ поднос ѣ передъ ней лакей.

*№ 26 (II ред.).

Глава. Послѣ мазурки.

Мазурка кончилась; Володя, братъ и Петръ Ивинъ подошли ко мн ѣ и очень деликатно старались ут ѣ шить меня. Они не говорили ни слова о моей деконфитур ѣ (ежели бы я услыхалъ отъ нихъ одно слово прямого сожал ѣ нія, я бы разрев ѣ лся), а стали толковать о томъ, какъ Этьенъ хвастался своей силой и хот ѣ лъ на пари бороться съ к ѣ мъ бы то ни было изъ насъ. Въ это время онъ подошелъ къ намъ и подтвердилъ свой вызовъ. — «Пойдемте сейчасъ, попробуемъ», сказалъ Петръ Ивинъ Этьену и, взявъ меня за руку, потащилъ наверхъ. Хотя Корнаковъ былъ довольно силенъ по л ѣ тамъ, но такъ какъ вс ѣ были противъ него, ему во время борьбы досталось порядочно: кто-то ударилъ его по голов ѣ лексикономъ Татищева такъ сильно, что у него вскочила пресм ѣ шная красная [?] шишка. Борьба (или скор ѣ е драка, потому что всегда переходило въ это), къ которой я всегда им ѣ лъ большую склонность, проба силы, шумъ, крикъ и б ѣ готня разгуляли меня и заставили почти забыть мою неудачу, т ѣ мъ бол ѣ е, что въ упражненіяхъ этаго рода, несмотря на то, что я былъ моложе вс ѣ хъ, я былъ однимъ изъ первыхъ. Насъ позвали ужинать, и я, оставивъ вс ѣ мизантропическіе планы, поб ѣ жалъ внизъ. За ужиномъ, когда дворецкій сталъ разливать изъ бутылки, завернутой салфеткой, шампанское, мы встали и съ налитыми бокалами подошли къ бабушк ѣ еще разъ поздравить ее. Не усп ѣ ли мы этаго сд ѣ лать, какъ раздались звуки гросфатера и зашум ѣ ли отодвигаемые стулья. Я думаю, что я не решился бы позвать Соничку на гросфатеръ, ежели бы не зам ѣ тилъ, что Этьенъ съ своей шишкой подходитъ къ ней. Въ первой пар ѣ пошелъ папа съ какой-то дамой, и такъ какъ не нужно было ни вспоминать старыя па, ни учиться новымъ въ этомъ танц ѣ и притомъ я былъ разгоряченъ борьбой и бокаломъ Шампанскаго, я не чувствовалъ никакой заст ѣ нчивости и былъ веселъ до безумія.

*№ 27 (II ред.).

спокойно идти прямо къ нашимъ пост ѣ лямъ, но все лицо двигалось, брови прыгали, щеки отдувались и опускались, а ноги д ѣ лали все навыворотъ. Николай шелъ около его и одну руку держалъ около спины, а другую около св ѣ чки на всякій случай. Карлъ Иванычъ взошелъ въ пустое пространство между нашими постелями, сначала грозно посмотр ѣ лъ на насъ; отъ него пахло какой-то гарью съ уксусомъ и табакомъ; ничего похожаго не было съ обыкновеннымъ его запахомъ; потомъ, уб ѣ дившись, что мы спимъ, онъ оперся об ѣ ими руками о ст ѣ ну даже и той рукой, въ которой была св ѣ чка — сало потекло по ст ѣ н ѣ, и св ѣ чка потухла; горячій фитиль остался въ его ладони и должно быть обжегъ его ужасно, но онъ хладнокровно посмотр ѣ лъ на свою ладонь, потомъ опять на насъ, сталъ улыбаться и выговорилъ съ милымъ сердечнымъ выраженіемъ: «liebe Kinder»,^[148] но въ это самое время я съ ужасомъ услыхалъ, какъ забурчало у него въ живот ѣ, потомъ въ горл ѣ; онъ сталъ вытягивать шею, подаваться впередъ и какъ будто хот ѣ лъ бодать ст ѣ ну......... Когда Николай съ Савеліемъ унесли его и вычистили сл ѣ ды его присутствія, «такъ вотъ какъ Карлъ Иванычъ въ Москв ѣ испортился», подумалъ я. «Ахъ, какой ужасъ», у меня проб ѣ жалъ морозъ по кож ѣ, и я вздохнулъ съ отвращеніемъ, когда вспомнилъ, что сд ѣ лалось изъ всегда спокойнаго, величаваго, добраго старика, Карла Иваныча. Несмотря на этотъ отвратительный эпизодъ, я заснулъ, мечтая о Соничк ѣ.

*№ 28 (II ред.).

Второе изв ѣ стіе о пом ѣ щеніи д ѣ тей въ учебное заведеніе огорчаетъ меня больше потому, что мн ѣ кажется теб ѣ этаго очень хочется, но я ни за что не соглашусь и буду просить тебя, просить на кол ѣ няхъ разъ навсегда дать мн ѣ об ѣ щаніе воспитывать д ѣ тей всегда дома, буду ли я жива или н ѣ тъ. Я не спорю объ вс ѣ хъ выгодахъ для службы, для связей, но повторяю опять то, что говорила теб ѣ не одинъ разъ. Воспитаніе въ учебномъ заведеніи по моему мн ѣ нію, можетъ быть я ошибаюсь, но мн ѣ такъ кажется, должно д ѣ йствовать пагубно на нравъ д ѣ тей и на ихъ будущность. Чувствительность — эта способность сочувствовать всему хорошему и доброму, и способность, которая развиваетъ религіозное чувство, должны быть убиты посреди д ѣ тей, оставленныхъ на свой произволъ (потому что разв ѣ можно назвать присмотромъ и попеченіемъ о нихъ то, что имъ даютъ ѣ сть, кладутъ спать въ урочные часы, наказываютъ т ѣ лесно за проступки?), посреди д ѣ тей, составившихъ маленькую республику, на основаніи своихъ ложныхъ понятій. Всякое проявленіе чувствительности наказывается насм ѣ шками. И какъ произвольна и деспотична всегда эта маленькая республика въ своихъ д ѣ йствіяхъ! Не говоря о любви къ Богу, которую простительно имъ не понимать, любовь къ родителямъ, къ роднымъ, сожал ѣ ніе къ печалямъ, страданіямъ другихъ, слезы — вс ѣ лучшія побужденія, которыми такъ полна бываетъ молодая душа, неиспорченная ложными правилами, вс ѣ эти побужденія, безъ которыхъ н ѣ тъ счастія, возбуждаютъ только презр ѣ ніе и должны быть подавлены въ пользу какого-то см ѣ шного (ежели бы это не им ѣ ло такихъ дурныхъ посл ѣ дствій) духа геройства. Развратъ въ тысячи различныхъ формъ можетъ вкрасться въ эту, откровенно открытую для всего, юную душу. Развратъ никогда не доставляетъ счастія, но онъ ч ѣ мъ-то заманчивъ и можетъ быть пріятенъ для того, кто еще не испыталъ печальной стороны его. Отъ этаго челов ѣ къ, испытавшiй жизнь, всегда съум ѣ етъ остановится, не дойдя до горечи чаши, но юная душа жаждетъ крайностей, доброд ѣ тели или порока, это зависитъ отъ направленія, которое дадутъ ей окружающіе. Я ув ѣ рена, что погибло много молодыхъ людей, т. е. морально погибло отъ того, что, увлекшись разъ совершенно безвинно порокомъ и сд ѣ лавъ поступокъ, оскорбившій ихъ внутреннее чувство, и за который сов ѣ сть обвиняла ихъ, они впали въ глубину разврата, чтобы заглушить этотъ голосъ. Ежели же достало силы перенести угрызенія сов ѣ сти, достаточно носить эту в ѣ чную неумолкающую улику въ своемъ сердц ѣ, чтобы навсегда потерять спокойствіе въ жизни. Сколько этихъ поступковъ, въ которые такъ легко впасть молодому челов ѣ ку! И какіе ужасные поступки! Мн ѣ самой см ѣ шно, какъ я разболталась, но ты знаешь — это мой dada,^[149] а главное, д ѣ ло идетъ о д ѣ тяхъ. Н ѣ тъ, тысячу разъ н ѣ тъ, никогда, покуда я жива, не соглашусь я отдать д ѣ тей въ учебное заведеніе, и, ежели ты хочешь сд ѣ лать меня совершенно счастливой, то скажи мн ѣ и дай честное слово, что этаго никогда не будетъ.

*№ 29 (II ред.).

Продолженіе 23-ей главы.

<10 л ѣ тъ посл ѣ того дня, какъ было написано это письмо, я им ѣ лъ его въ рукахъ. Много разъ перечелъ я его, много провелъ часовъ, размышляя о немъ и стараясь понять то, что чувствовала maman въ то время, какъ она его писала, и много, много пролилъ надъ нимъ слёзъ — слёзъ печали и умиленія. Вотъ что значило это письмо: тяжелое, грустное предчувствіе со дня нашего отъ ѣ зда запало въ душу maman, но она такъ привыкла не думать о себ ѣ, а жить только счастіемъ другихъ, что, предчувствуя несчастіе, она думала только о томъ, чтобы скрыть это предчувствіе отъ другихъ, и молила Бога о томъ, чтобы несчастіе это постигло ее одну. Для нея одной не могло быть несчастія: она жила въ другихъ. Наталья Савишна, которая обожала ее, наблюдала за ея вс ѣ ми поступками и движеніями и понимала ихъ такъ, какъ наблюдаютъ и понимаютъ только т ѣ, которые страстно любятъ, говорила мн ѣ, что она вскор ѣ посл ѣ нашего отъ ѣ зда зам ѣ тила перем ѣ ну въ maman. Она была какъ будто весел ѣ й, безпрестанно занималась ч ѣ мъ-нибудь, не сиживала, какъ прежде, когда бывало папа у ѣ зжалъ, въ его кабинет ѣ посл ѣ чаю, не грустила, а очень много читала, играла и занималась д ѣ вочками. Когда же занемогла, то, по словамъ Натальи Савишны, только во время бреду безпрестанно молилась и плакала, а какъ только приходила въ себя, то была чрезвычайно спокойна и вс ѣ мъ занималась: разспрашивала обо вс ѣ хъ подробностяхъ, касавшихся [?] до д ѣ вочекъ и даже хозяйства.

Судя по разсказамъ Натальи Савишны и по первой части письма, мн ѣ кажется, что ее ужасала мысль, что она будетъ причиною горести для людей, которыхъ она такъ любила; внутреннiй же голосъ предчувствія не переставалъ говорить ей объ ужасномъ будущемъ. Она старалась подавить этотъ голосъ постоянной д ѣ ятельностью, старалась не в ѣ рить ему, однако в ѣ рила, потому что старалась скрывать. Люди доброд ѣ тельные не ум ѣ ютъ скрывать своихъ чувствъ; ежели они хотятъ лицемерить, то д ѣ лаютъ слишкомъ неестественно. Въ первой половин ѣ письма видно желаніе показать совершенное душевное спокойствіе, когда она говоритъ о Максим ѣ, объ belle Flamande^[150] и т. д., но зато въ иныхъ м ѣ стахъ, гд ѣ она говоритъ о прим ѣ чаніи Натальи Савишны, проситъ отца об ѣ щаться никогда не отдавать насъ въ казенное заведеніе и говоритъ о весн ѣ, ужасная мысль, которая не оставляла ее, проявляется и д ѣ лаетъ странный контрастъ съ подробностями и шутками о приданомъ Любочки и съ словами о весн ѣ. Maman увлекалась въ противуположную крайность: желая скрыть и подавить свое предчувствіе, она забывала, какое для нея могло быть горе не видаться съ отцомъ и съ нами. У maman были странныя понятія о воспитаніи въ учебныхъ заведеніяхъ. Она почитала ихъ вертепами разврата и жестокости, но можетъ быть потому, что я привыкъ чтить ея слова и в ѣ рить имъ, они мн ѣ кажутся справедливыми. Мысль о томъ, что д ѣ ти переносятъ побои отъ наставниковъ въ такихъ заведеніяхъ, въ особенности ужасала ее. Изъ моихъ дядей (братьевъ maman) одинъ воспитывался въ учебномъ заведеніи, другой дома. 1-й умеръ челов ѣ комъ хилымъ, развратнымъ; другой самымъ доброд ѣ тельнымъ. Должно быть этотъ прим ѣ ръ въ своемъ семейств ѣ былъ причиною этого отвращенія. Впрочемъ были и другія основанія, изъ которыхъ она большую часть изложила въ своемъ письм ѣ.>

*№ 30 (II ред.).

Maman была очень религіозна, но въ двухъ случаяхъ чувство ея не сходилось съ ученіемъ в ѣ ры, и эти несогласія всегда были для нея упрекомъ. Она не могла в ѣ рить, что со смертью душа перестаетъ любить т ѣ хъ, кого любила, и не в ѣ рила въ в ѣ чныя мученья ада. «В ѣ чныя мученья, говорила она, упирая на слово «в ѣ чныя» и растягивая его съ ужасомъ и горемъ: этого не можетъ быть». Одно изъ этихъ сомн ѣ ній она выразила въ письм ѣ своемъ. Предчувствуя смерть, она разр ѣ шила его и уб ѣ дилась въ томъ, что не умираютъ чувства. Другое сомн ѣ ніе, ежели было можно, я думаю, простится ей.

Что вторая часть письма была написана по-Французски, можетъ показаться страннымъ, но надо вспомнить воспитаніе, которое давали д ѣ вушкамъ въ начал ѣ нын ѣ шняго в ѣ ка. Притомъ у всякаго, который говоритъ одинаково хорошо на 2-хъ или н ѣ сколькихъ языкахъ, есть привычка въ изв ѣ стномъ дух ѣ и н ѣ которыя вещи говорить и даже думать на одномъ язык ѣ, a другія на другомъ.

*№ 31 (II ред.).

Глава 25-я.

^[151]

Нѣкоторыя подробности.

Maman уже не было, а жизнь наша шла т ѣ мъ же чередомъ — ложились мы спать въ т ѣ же часы и въ т ѣ хъ же комнатахъ; въ т ѣ же часы вставали; утренній, вечерній чай, об ѣ дъ, ужинъ — все было въ обыкновенное время, все стояло на т ѣ хъ же м ѣ стахъ, только ея не было. Я думалъ, что посл ѣ такого несчастія, все должно перем ѣ ниться, и обыкновенная наша жизнь казалась мн ѣ оскорбленіемъ ея памяти. Первыя дни я старался перем ѣ нить свой образъ жизни; я говорилъ, что не хочу об ѣ дать, и потомъ на ѣ дался въ буфет ѣ не въ урочный часъ. Когда пили чай, я уносилъ чашку въ офиціянтскую комнату, въ которой никогда не пили чаю. Спать въ старыхъ нашихъ комнатахъ, наверху, мн ѣ тоже было ужасно грустно, я почти не спалъ и, наконецъ, попросилъ позволенья перейти внизъ.

Я боялся и удалялся всего, что могло мн ѣ слишкомъ ясно напомнить ее. Теперь же я люблю и зову эти воспоминанія — они возвышаютъ мою душу.

*№ 32 (II ред.).

Н ѣ тъ уже больше такихъ слугъ какъ Наталья Савишна; пропало то с ѣ мя, изъ котораго они рождались. Да и перевелись дворяне, которые ихъ формировали. Зато теперь есть щеголи слуги и служанки, которыхъ не узнаешь отъ господъ, которымъ не знаешь, говорить ли «вы» или «ты», которые танцуютъ польку, носятъ золотые часы и браслеты, курятъ папиросы, но сотни такихъ съ часами и браслетами не стоятъ и однаго ногтя Натальи Савишны. Миръ ея праху!

*№ 33 (II ред.).

Къ читателямъ. Глава <34-я.> 1.

Я отдаю дань общей вс ѣ мъ авторамъ слабости — обращаться къ читателю.

Обращенія эти бо̀льшей частью д ѣ лаются съ ц ѣ лью съискать благорасположеніе и снисходительность читателя. Мн ѣ хочется тоже сказать н ѣ сколько словъ, вамъ, читатель, но съ какою ц ѣ лью? Я право не знаю — судите сами.

Всякій авторъ — въ самомъ обширномъ смысл ѣ этаго слова — когда пишетъ что бы то ни было, непрем ѣ нно представляетъ себ ѣ, какимъ образомъ под ѣ йствуетъ написанное. Чтобы составить себ ѣ понятіе о впечатл ѣ ніи, которое произведетъ мое сочиненіе, я долженъ им ѣ ть въ виду одинъ изв ѣ стный родъ читателей. Какимъ образомъ могу я знать, понравится ли или н ѣ тъ мое сочиненiе, не им ѣ я въ виду изв ѣ стный типъ читателя? — Одно м ѣ сто можетъ нравиться одному, другое — другому, и даже то, которое нравится одному, не нравится другому. Всякая откровенно выраженная мысль, какъ бы она ни была ложна, всякая ясно переданная фантазія, какъ бы она ни была нел ѣ па, не могутъ не найдти сочувствія въ какой нибудь душ ѣ. Ежели он ѣ могли родиться въ чей-нибудь голов ѣ, то найдется непрем ѣ нно такая, которая отзовется ей. Поэтому всякое сочиненіе должно нравиться, но не всякое сочиненіе нравится все и одному челов ѣ ку.

Когда все сочиненіе нравится одному челов ѣ ку, то такое сочиненie, по моему мнению, совершенно въ своемъ род ѣ. Чтобы достигнуть этаго совершенства, a всякій авторъ над ѣ ется на совершенство, я нахожу только одно средство: составить себ ѣ ясное, определенное понятіе о ум ѣ, качествахъ и направлении предполагаемаго читателя.

Поэтому я начну съ того мое обращеніе къ вамъ, читатель, что опишу васъ. Ежели вы найдете, что вы не похожи на того читателя, котораго я описываю, то не читайте лучше моей пов ѣ сти — вы найдете по своему характеру другія пов ѣ сти. Но ежели вы точно такой, какимъ я васъ предполагаю, то я твердо уб ѣ жденъ, что вы прочтете меня съ удовольствіемъ, темъ бол ѣ е, что при каждомъ хорошемъ м ѣ ст ѣ мысль, что вы вдохновляли меня и удерживали отъ глупостей, которыя я могъ бы написать, будетъ вамъ пріятна.

Чтобы быть приняту въ число моихъ избранныхъ читателей, я требую очень немногаго: чтобы вы были чувствительны, т. е. могли бы иногда пожал ѣ ть отъ души и даже пролить н ѣ сколько слезъ объ вымышленномъ лиц ѣ, котораго вы полюбили, и отъ сердца порадоваться за него, и не стыдились бы этаго; чтобы вы любили свои воспоминанія; чтобы вы были челов ѣ къ религіозный; чтобы вы, читая мою пов ѣ сть, искали такихъ м ѣ стъ, которыя зад ѣ нутъ васъ за сердцо, а не такихъ, которыя заставютъ васъ см ѣ яться; чтобы вы изъ зависти не презирали хорошаго круга, ежели вы даже не принадлежите къ нему, но смотрите на него спокойно и безпристрастно — я принимаю васъ въ число избранныхъ. И главное, чтобы вы были челов ѣ комъ понимающимъ, однимъ изъ т ѣ хъ людей, съ которымъ, когда познакомишься, видишь, что не нужно толковать свои чувства и свое направленіе, а видишь, что онъ понимаетъ меня, что всякій звукъ въ моей душ ѣ отзовется въ его. — Трудно и даже мн ѣ кажется невозможнымъ разд ѣ лять людей на умныхъ, глупыхъ, добрыхъ, злыхъ, но понимающій и непонимающій это — для меня такая р ѣ зкая черта, которую я невольно провожу между вс ѣ ми людьми, которыхъ знаю. Главный признакъ понимающихъ людей это пріятность въ отношеніяхъ — имъ не нужно ничего уяснять, толковать, а можно съ полною ув ѣ ренностью передавать мысли самыя не ясныя по выраженіямъ. Есть такія тонкія, неуловимыя отношенія чувства, для которыхъ н ѣ тъ ясныхъ выраженій, но которыя понимаются очень ясно. Объ этихъ-то чувствахъ и отношеніяхъ можно см ѣ ло намеками, условленными словами говорить съ ними. Итакъ, главное требованіе мое — пониманіе. Теперь я обращаюсь уже къ вамъ, опред ѣ ленный читатель, съ извиненіемъ за грубость и неплавность въ иныхъ м ѣ стахъ моего слога — я впередъ ув ѣ ренъ, что, когда я объясню вамъ причину этаго, вы не взыщите. Можно п ѣ ть двояко: горломъ и грудью. Не правда ли, что горловой голосъ гораздо гибче груднаго, но зато онъ не д ѣ йствуетъ на душу? Напротивъ, грудной голосъ, хотя и грубъ, беретъ за живое. Что до меня касается, то, ежели я, даже въ самой пустой мелодіи, услышу ноту, взятую полной грудью, у меня слезы невольно навертываются на глаза. То же самое и въ литератур ѣ: можно писать изъ головы и изъ сердца. Когда пишешь изъ головы, слова послушно и складно ложатся на бумагу. Когда же пишешь изъ сердца, мыслей въ голов ѣ набирается такъ много, въ воображеніи столько образовъ, въ сердц ѣ столько воспоминаній, что выраженія — неполны, недостаточны, неплавны и грубы.

Можетъ быть, я ошибался, но я останавливалъ себя всегда, когда начиналъ писать изъ головы, и старался писать только изъ сердца.

Еще я долженъ вамъ признаться въ одномъ странномъ предуб ѣ жденіи. По моему мн ѣ нію, личность автора, писателя (сочинителя) — личность анти-поэтическая, а такъ какъ я писалъ въ форм ѣ автобиографіи и желалъ какъ можно бол ѣ е заинтересовать васъ своимъ героемъ, я желалъ, чтобы на немъ не было отпечатка авторства, и поэтому изб ѣ галъ вс ѣ хъ авторскихъ пріемовъ — ученыхъ выраженій и періодовъ.

*№ 34 (II ред.).

Глава. Къ тѣмъ Господамъ критикамъ, которые захотятъ принять ее на свой счетъ.

Обращеніе къ читателямъ: какого я себ ѣ воображаю читателя, и почему нужно воображать себ ѣ читателя. Я пишу изъ сердца — извините грубый слогъ. Я пишу автобіографію, извините, что н ѣ тъ авторскихъ пріемовъ.

Милостивые Государи!

Я выступаю на литературное поприще съ великой неохотой и отвращеніемъ. Чувство, которое я испытываю, похоже на то, съ которымъ я обыкновенно вхожу въ публичныя м ѣ ста, куда пускается всякій народъ, и гд ѣ я могу безъ всякой причины получить отъ пьянаго или безумнаго оскорбленіе. Почему? Потому что вы, Милостивые Государи, для меня т ѣ, отъ которыхъ на литературномъ поприщ ѣ я боюсь получить оскорбленiе. Слово оскорбленіе я говорю зд ѣ сь совс ѣ мъ не въ переносномъ смысл ѣ, но въ прямомъ: т.-е. я не назову оскорбленіемъ, ежели вы зад ѣ нете мое авторское самолюбіе, но я говорю о личномъ оскорбленіи, котораго я вправ ѣ бояться съ вашей стороны. Когда вы пишете критику на какое нибудь сочиненіе въ журнал ѣ, вы безъ сомн ѣ нія им ѣ ете въ виду то, что авторъ того сочиненія прочтетъ вашу критику. (И даже, ежели вы захотите признаться откровенно, разсчитывая впечатл ѣ ніе, которое произведетъ на читателей ваша критика, вы изъ вс ѣ хъ читателей им ѣ ете бол ѣ е всего въ виду автора, а иногда его однаго.)

Писать или говорить такія в ѣ щи про какое-нибудь лицо, которыя вы не скажете ему въ глаза и не напишете ему, значитъ говорить оскорбительныя вещи.

Говорить эти вещи въ глаза или писать къ нему, значитъ оскорблять то лицо.

Писать эти вещи въ журналахъ — то же, что говорить въ глаза или писать къ нему письмомъ, потому что, когда вы пишете критику, вы им ѣ ете въ виду личность автора.

Писать къ лицу оскорбительныя вещи и не подписывать, называется пасквиль. Сл ѣ довательно, критикуя NN, ежели вы говорите про него такія в ѣ щи, которыя не скажите ему въ глаза, значитъ, что вы пишете пасквиль.

Про сочиненіе, которое вы критикуете, вы все скажете въ глаза автору, не ст ѣ сняясь ни чемъ — вы скажите, что книга дурна, что мысль несправедлива, что ссылки нев ѣ рны, что языкъ неправиленъ, что правила ор ѳ ографіи не соблюдены, но вы не скажете автору: «ваша книга глупа», потому что глупую книгу можетъ написать только глупый челов ѣ къ, между т ѣ мъ какъ дурную можетъ написать хорошій челов ѣ къ; вы не скажете, что безсмысленно, что писалъ ее неучь. Однимъ словомъ, вы будете говорить о книги, а не о личности автора, иначе это будетъ оскорбленіе. Почему вы въ критикахъ д ѣ лаете эти оскорбленія и еще въ вид ѣ пасквили, которую вы подписываете общепринятой формулой «мы». Кто эти «мы», скажите, ради Бога?

Вс ѣ ли это сотрудники журнала, или одно множественное лицо? «Мы сов ѣ туемъ Г-ну N. то-то и то-то», «мы жал ѣ емъ», «мы желали бы», «это просто см ѣ шно» и т. д. Господа т ѣ[?] «мы», теперь я къ вамъ обращаюсь, такъ какъ я уб ѣ жденъ, что, хотя у васъ странное имя, но все-таки вы какое-нибудь лицо. Скажите пожалуйста, ежели вы встр ѣ тите меня где-нибудь, ну, положимъ, въ концерт ѣ, и зам ѣ тите, что я не бритъ, вы не подойдете ко мн ѣ и не скажете: «мы сов ѣ товали бы вамъ сначала обриться, а потомъ идти слушать музыку», или — «очень жал ѣ емъ, что вы не над ѣ ли фрака», или — «мы желаемъ, чтобы вы тутъ стояли, а не зд ѣ сь», или — «просто см ѣ шно, какой у васъ носъ». Вы бы не сд ѣ лали этаго, а то бы могли нажить исторію, потому что я не пов ѣ рилъ бы, что вы фикція «мы», а, критикуя мою книгу, вы мн ѣ сказали точно такія же дерзости, хотя я тоже зналъ, что «мы» кто-нибудь да есть, а не фикція. Вы сов ѣ товали сначала прочесть то-то, желали бы больше посл ѣ довательности, жал ѣ ете о томъ, что я не знаю того [то], и не находите, что это просто см ѣ шно, что я говорю. — Вспомните библ[іографическія] кр[итики] на книги о [ 1 неразобр. ], на стихотворенія неизв ѣ стныхъ авторовъ, на практическія книги. Поэтому разв ѣ не справедливо то, что я говорю о сходств ѣ литературнаго поприща съ публичными м ѣ стами?

Вы скажете, что такимъ литераторамъ, которые, не зная д ѣ ла, суются писать, нужны уроки. Разв ѣ вы ихъ этимъ исправите. (Уже не говорю о томъ, что все-таки это пасквиль, и что вы не им ѣ ете на то никакого права.) Вы скажете въ литературныхъ выраженіяхъ, что NN дуракъ, и онъ скажетъ въ не мен ѣ е литературныхъ выраженіяхъ, что «мы» такого-то журнала — дуракъ; по крайней м ѣ р ѣ, онъ им ѣ етъ полное право это сд ѣ лать. Что жъ тутъ веселаго?

Еще больн ѣ е читать критику на сочиненія хорошія. Хот ѣ лось бы знать, кто разбираетъ сочиненія Дружинина, Григоровича, Тургенева, Гоголя, Гончарова, сов ѣ туетъ имъ, жал ѣ етъ о нихъ и желаетъ имъ? Все этотъ роковой «мы». Онъ не выдетъ изъ своего инкогнито, потому что, ежели бы изъ величественнаго «мы» вдругъ вышелъ какой нибудь NN, который когда-то въ 30 годахъ написалъ дурную пов ѣ сть и судитъ теперь о первостепенныхъ писателяхъ, вс ѣ бы сказали, что это просто см ѣ шно, и подл ѣ самой фамиліи его поставили вопросительный знакъ въ скобкахъ.

Хотя выходящія на литературное поприще, какъ и на сцену, подвержены суду вс ѣ хъ, но свистать не позволено, такъ и не должно быть позволено говорить личности и д ѣ лать пасквили. Что есть личность и пасквиль, я опред ѣ лилъ выше.

Итакъ, я требую 2 важныхъ перем ѣ нъ. 1-е, чтобъ не говорили такихъ вещей про NN, разбирая его сочиненіе, которыя нельзя сказать ему въ глаза, и сл ѣ довательно говорить, что сочиненіе безсмысленно, что желаемъ то-то въ сочиненіи, жал ѣ емъ или сов ѣ туемъ Господамъ NN. — все это не должно существовать.

Можетъ быть, скажутъ, что это совершенно условно, что можно сказать въ глаза — какому литератору? и какой критикъ? и въ какихъ они отношеніяхъ? Ежели вы не хотите допустить, отв ѣ чу я, чувства приличія, которое должно быть у каждаго челов ѣ ка, то разсматривайте всякое сочииеніе безъ всякаго отношенія къ его автору. И уничтожили бы форму «мы». Мн ѣ кажется, что форма эта есть нарочно выдуманная и утвержденная обычаемъ личина,^[152] подъ которой удобн ѣ е пишутся пасквили. Еще желалъ бы я, чтобы уничтожили въ скобкахъ вопросительные и восклицательные знаки. Они ровно ничего не значатъ безъ объясненія, а ежели есть объясненіе, то ихъ не нужно. — Вотъ перем ѣ ны, которыхъ требуютъ приличія. О см ѣ шномъ, какъ-то: напыщенности и фигурности выраженій и о философскихъ терминахъ, которые вклеиваютъ въ критику, желая объяснить мысль и, напротивъ, показывая неясность на этотъ счетъ мысли критика, я не буду говорить.^[153] Теперь поговорю о томъ, какихъ изм ѣ неній требуетъ справедливость въ критик ѣ.

(Я никакъ не полагалъ, чтобы ц ѣ лью критики было изложеніе свойствъ и недостатковъ самого автора и чувствъ, подъ вліяніемъ которыхъ онъ писалъ.) Согласитесь со мной, Милостивые Государи, что критика — двоякая, ироническая и серьезная. Это разд ѣ леніе, взявъ первый журналъ, въ отд ѣ л ѣ библіографической хроники сд ѣ лаетъ всякій; даже въ одной и той же стать ѣ можно указать м ѣ ста, гд ѣ кончается серьезная и начинается ироническая. — По расположенію самого критика, согласитесь тоже, что критику можно также легко разд ѣ лить на пристрастную «за» и пристрастную «противъ». Сл ѣ довательно, мы можемъ соединить оба разд ѣ ленія, и логика указываетъ намъ, что должно существовать:

1) Ироническая — пристрастная за

2) Ироническая — пристрастная противъ

3) Серьезная — тоже за

4) Серьезная — тоже противъ.

Но первое соединеніе не можетъ существовать. Остаются 3 рода, имянно: ироническая — противъ, серьезная — за и серьезная — противъ. Ироническая, сл ѣ довательно, можетъ быть только пристрастна противъ, и поэтому не удовлетворяетъ ц ѣ ли критики — дать ясное и по возможности в ѣ рное понятіе о предмет ѣ — не есть критика, a правильн ѣ е можно назвать насм ѣ шкой надъ сочи[нителемъ]. Но такъ какъ изв ѣ стно, что н ѣ тъ вещи, не подверженной насм ѣ шки, то на ея сужденіе нельзя полагаться.

<Остаются два посл ѣ дніе рода, хотя не совершенные, выкупающіе свои недостатки т ѣ мъ, что сужденія ихъ не могутъ быть безразсудны и противор ѣ чащи.>

Сенковскій ввелъ обычай см ѣ яться надъ книгами въ отд ѣ л ѣ Библіографической Хроники, и этотъ отд ѣ лъ былъ д ѣ йствительно очень забавный, но нисколько не удовлетворялъ своему назначенію — дать понятіе о ход ѣ литературномъ, о значеніи и достоинств ѣ новыхъ книгъ.

Теперь этотъ обычай такъ укоренился, что все остроуміе сотрудника Журнала устремлено преимущественно на этотъ отд ѣ лъ, тогда какъ въ критик ѣ, ежели логика не обманываетъ меня, должна быть исключена всякая шутка и забавная выходка, какъ пристрастная противъ. Критика есть в ѣ щь очень серьезная. Ежели скажутъ: «никто не будетъ читать критику и Библіографическую Хронику, что за б ѣ да — по крайней м ѣ р ѣ не будутъ читать несправедливостей, а ежели такъ много остроумія у сотрудниковъ, что некуда д ѣ вать, пусть составятъ особый отд ѣ лъ подъ названіемъ^[154] Б. И. или пусть пишутъ анекдоты. Итакъ, я требую уничтоженія личностей, формулы «мы», скорописныхъ буквъ и вс ѣ хъ насм ѣ шекъ.

Что же будетъ тогда критика? скажутъ мн ѣ. Будетъ критика, а не анекдоты. Чтобы показать, какъ по моему мн ѣ нію не нужно писать и какъ нужно, я возьму изъ своей пов ѣ сти главу, хоть «Разлуку» и буду ее критиковать трояко: пристрастно за, пристрастно противъ и иронически. Я этимъ хочу показать отношенія между этими родами. Несмотря на большой или меньшій талантъ, пропорція останется та же.

————

ЮНОШЕСКИЕ ОПЫТЫ.

[ДЕТСКИЕ УПРАЖНЕНИЯ.]

I.

[ИЗ УЧЕНИЧЕСКОЙ ТЕТРАДИ 1835 г.]

Г Ль: Ни: То.

1 Орелъ

Орелъ, царь птицъ. Говорятъ о немъ, что одинъ малчикъ сталъ дразнить, но онъ рассердился на него и заклевалъ его.

2. Соколъ

Соколъ есть очень полезная птица она ловитъ газелей. Газель есть животное которое бегаетъ очень скоро, что собаки не могутъ его поймать, то соколъ спускаеться и убиваетъ.

————

*II.

[ПОЗДРАВИТЕЛЬНЫЕ СТИХИ.]

1840-года 12 Генваря

Милой Тетинькѣ

Пришелъ желанный день счастливый,

И я могу вамъ доказать

Что не дитя я молчаливый

Когда меня ласкала мать. —

. . .

Теперь я ясно понимаю

Все что вы сд ѣ лали я знаю

Для насъ пожертвовали собой

И добрымъ сердцемъ и душой. —

. . .

Теперь я счастіе понимаю

Которымъ день сей подарилъ

Отъ всего сердца вамъ желаю

Чтобъ Богъ за вс ѣ труды благословилъ. —

. . .

Теперь еще разъ можетъ быть

Фортуна къ намъ опять заглянетъ

Веселье прежнихъ дней настанетъ

И мы счастливо будемъ жить.

. . .

Я какъ залогъ счастливыхъ дней

Съ восторгомъ день сей принимаю

Потокъ жизни вамъ желаю

Чтобъ былъ прозрачн ѣ й и св ѣ тл ѣ й. —

Левъ Толстой.

*III.

A ma chère Tante.

AMOUR DE LA PATRIE.

Nous devons tous aimer notre patrie; car nous y avons reçu la vie, là nous avons vu pour la première fois le jour, c’est là aussi que nous avons reçu le premier baiser de notre mère et c’est là que se sont écoulés les premières annés de notre enfance.

La patrie trouvera toujours des ardents défenseurs qui pour la sauver seront prêts à exposer leur propre vie en la défendant. Et cet amour pour la patrie ne peut jamais être éteint dans nos coeurs. — Que d’exemples nous avons vu, que des laboureurs au cri universel du salut de la patrie laissent leurs champs à demi cultivés et se dépèchent de mourir ou de la sauver, que de pères livrent leurs enfants à la Providence et que d’époux se séparent pour le bien de leur patrie. — Nous en voyons un bel exemple dans Léonidas qui eut le courage de s’opposer avec trois cents braves contre quinze mille hommes et il se défendit si bravement qu’il ne resta qu’un homme qui puisse avertir les Spartiates de leur mort. —

Aussi notre sainte Russie toujours et dans toutes les époques de malheur avait des défenseurs comme Minine, Potcharskii, Souvorow et Coutousow. Dans le tems que la Russie soupirait sous le joug des Polonnais Minine un simple boucher anima tous les citoyens de Nitchni Nowgorod par son exemple en vendant un peu de bien qu’il possédait pour le sacrifier à sa patrie. — Oui, disait-il à tous les marchands de Nitchni Nowgorod: quittons nos femmes, nos enfants et vendons le dernier bien que nous possédons, éffaçons seulement par notre sang la tâche que les Polonnais ont fait à la Russie. —

Léon Tolstoi.

Перевод.

[ЛЮБОВЬ К ОТЕЧЕСТВУ.

Мы все должны любить свое отечество, потому что здесь мы получили жизнь, впервые увидали свет, здесь получили первый материнский поцелуй и здесь протекли первые годы нашего детства. Отечество всегда найдет горячих защитников, готовых для его спасения, защищая его, отдать свою жизнь. Эта любовь к отечеству не может никогда угаснуть в наших сердцах. Сколько видели мы тому примеров, сколько земледельцев при единодушном крике о спасении отечества бросают полуобработанными свои поля и спешат умереть или спасти родину, сколько отцов оставляют своих детей на волю Провидения, сколько супругов разлучается для блага отечества. — Прекрасный пример видим мы в Леониде, который имел мужество с тремя стами храбрецов противустать 15 тысячам человек и так храбро защищался, что уцелел лишь один человек, чтобы известить Спартанцев о гибели всех остальных.

Так и наша святая Россия всегда, во все бедственные времена имела таких защитников, как Минин, Пожарский, Суворов и Кутузов. В то время, когда она вздыхала под игом Поляков, простой мясник Минин воодушевил всех граждан Нижнего Новгорода своим примером, продавши на жертву отечеству все свое небольшое имущество. — Да, говорил он Нижегородским купцам: оставим жен и детей и продадим последнее, что имеем, но изгладим нашей кровью пятно, наложенное на Россию Поляками.

Лев Толстой.]

————

*IV.

[LE PRÉSENT, LE PASSÉ ET LE FUTUR.]

Le passé est ce qui fut, le futur est ce qui sera et le présent est ce qui n’est pas. — C’est pour cela que la vie de l’homme ne consiste que dans le futur et le passé et c’est pour la même raison que le bonheur que nous voulons posséder n’est qu’une chimère de même que le présent.

Léon Tolstoi.

Перевод.

[НАСТОЯЩЕЕ, ПРОШЕДШЕЕ И БУДУЩЕЕ.

Прошедшее это то, что было, будущее — то, что будет, а настоящее — то, что не существует. — Поэтому жизнь человеческая состоит лишь в будущем и в прошедшем, и счастие, которым мы хотим обладать, есть только призрак, как и настоящее.

Лев Толстой.]

————

*V.

NOTES SUR LE SECOND CHAPITRE DES «CARACTÈRES» DE LA BRUYÈRE. —

Labruyère dit: «Qui est ce qui en mourant et en laissant après lui un monde qui ne se sent pas de sa perte et où tant de gens se trouvent pour le remplacer, ne sera pas convaincu de son inutilité.» Cette idée est une parabole. Elle est exagérée et même j’ose dire qu’elle n’est pas juste. — Chaque homme sans même concevoir son utilité sans le désir d’être utile — l’est néanmoins. Mais si un homme ressent la nécessité d’être utile et s’il tend vers ce but il réussit toujours et contribue nécessairement au bien-être public. Sans doute l’homme en mourant doit ressentir la petittesse même la nullité du bien qu’il a fait vis-à-vis [de] toute la masse de bien qui a été faite. De bien de gens il n’y a que le nom qui vaille quelque chose . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .^[155]

Cette idée est tout à fait juste. — En effet en lisant l’ouvrage d’un homme qui n’a que de l’esprit et du style nous nous faisons une idée de cet homme infiniment au dessus de ce qu’il vaut et nous ne lui supposons pas les défauts qu’il a. Labruyère dit qu’il a existé et qu’il existera toujours des génies qui ne se feront point de renommée. Je ne suis pas de son avis, peut-être cette différence d’opinions vient-elle de ce que je conçois le génie autrement que les autres. J’appelle génie la réunion des trois principaux éléments de l’âme tous au plus haut degré de la force et du developement, c’est à dire, un grand esprit et beaucoup de sentiments avec une ferme volonté. Je ne suis pas d’avis d’appeler génies les génies des arts; je les appelle talents. Ainsi donc si nous prenons le génie comme je le comprends, son esprit lui fera concevoir sa superiorité, ses sentiments lui feront vouloir du bien aux autres et sa volonté le fera réussir dans ses plans.

— Par conséquent il se fera une renommée.

«L’amour-propre ne nous laisse pas admirer les perfections d’un autre». Cette idée est tout à fait juste.»

«La modestie est au mérite ce que les ombres sont aux figures d’un tableau: elle lui donne de la force et du relief.» En effet rien ne fait tant apprécier le mérite que la modestie. Chaque homme a plus ou moins de l’esprit d’originalité ou de contradiction et quand on vous voit amoindrir votre mérite on a envie de l’agrandir aux yeux d’autrui. —

Les hommes qui se croyent du mérite en voulant imiter la simplicité sont semblables à des hommes de taille mediocre qui se baissent aux portes...

Les hommes libres (célibataires) ont plus de facilité à s’élever que les hommes mariés. Ces derniers restent le plus souvent dans la position dans laquelle ils ont été. Puisqu’ordinairement un homme marié est regardé comme ayant passé la principale part de sa vie. —

Перевод.

[ЗАМЕЧАНИЯ НА ВТОРУЮ ГЛАВУ «ХАРАКТЕРОВ» ЛЯБРЮЙЕРА.

Лябрюйер говорит: «Кто, умирая и оставляя мир, где его утрата не почувствуется и где найдется столько людей, чтобы его заменить, не будет поражен сознанием своей ненужности». Эта мысль неясна. Она страдает преувеличением и даже, смею сказать, неверна. Всякий человек, даже не сознающий своей полезности и не имея желания быть полезным, тем не менее приносит пользу. Но если он чувствует потребность быть полезным и стремится к этой цели, он непременно достигнет ее и будет существенно содействовать общему благу. Без сомнения человек, умирая, должен ощущать незначительность, даже ничтожность сделанного им добра сравнительно с общей суммой блага. У многих людей только одно имя представляет некоторую ценность . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Эта мысль совершенно справедливая. В самом деле, читая произведение какого-нибудь писателя, обладающего лишь умом и слогом, мы составляем себе о нем понятие, бесконечно превышающее его действительную цену и не предполагаем, что у него были свои недостатки. Лябрюйер говорит, что были и всегда будут гениальные люди, которые не могут приобрести славы. Я с этим не согласен, может быть потому, что я под гением понимаю не то, что другие. Я называю гениальностью соединение трех основных свойств души, на высшей степени силы и развития каждое, а именно: великий ум и богатства чувства вместе с твердой волей. Я не склонен называть гениями великих художников, я называю их талантами. Таким образом, если понимать гений так, как я его понимаю, то его ум даст ему сознание превосходства, чувство побудит его стремиться к благу других, а воля обеспечит успех его намерений. — Следовательно, он достигнет славы.

«Самолюбие мешает нам удивляться чужим совершенствам». Мысль вполне верная.

«Скромность для достоинства то же, что тени для фигур картины: она дает им силу и выпуклость». Действительно, ничто не заставляет так ценить достоинства, как скромность. Всякий человекъ более или менее склонен к оригинальности или противоречию и, когда люди видят, что вы умаляете свои достоинства, они расположены увеличивать их перед другими.

Люди, которые ставят себе в заслугу подражание простоте, похожи на человека среднего роста, который наклоняет голову, проходя через двери...

— Людям свободным (холостякам) легче возвыситься, чем женатым. Последние бо̀льшею частью остаются при том положении, которого достигли. Ведь на женатого смотрят как на человека, уже прожившего главную часть своей жизни.]

[РАЗЛИЧНЫЕ ОТРЫВКИ 1847—1852 гг.]

*VI.

ФИЛОССОФИЧЕСКІЯ ЗАМѢЧАНІЯ НА РѢЧИ Ж. Ж. РУССО.

Р

РѢЧЬ І-ая.

Способствовало ли къ очищенію нравовъ возстановленіе наукъ и художествъ? —

Изв ѣ стно, что Руссо доказывалъ вредное вліяніе наукъ на нравы. —

Первое возраженіе, которое я сд ѣ лаю Руссо, будетъ состоять въ вопрос ѣ — согласенъ ли онъ, что ч ѣ лов ѣ къ, пользующійся свободою, въ состояніи сд ѣ лать бол ѣ е добра и зла, ч ѣ мъ челов ѣ къ, лишенной оной, и что люди вообще, разорвавъ связывающія ихъ узы нев ѣ жества, въ состояніи сд ѣ лать бол ѣ е добра и зла, ч ѣ мъ люди, нев ѣ жество которыхъ ограничиваетъ ихъ свободу? Я ув ѣ ренъ, что всякой разсудительной челов ѣ къ согласится, что ч ѣ мъ мен ѣ е развиты способности ч ѣ лов ѣ ка, т ѣ мъ бол ѣ е ограниченна его свобода и на оборотъ. Сл ѣ довательно, чтобы р ѣ шить этотъ вопросъ, надо сперва р ѣ шить вопросы, которые при этомъ разсужденіи сами собою представляются нашему разсудку. Им ѣ етъ ли челов ѣ къ наклонности врожденныя? И ежели онъ им ѣ етъ оныя, то равносильны ли наклонности къ добру и злу или одна изъ нихъ первенствуетъ? —

Ясно, что для того, чтобы р ѣ шить прямо, изъ основныхъ началъ разума вопросъ, заданный Руссо, надо р ѣ шить сначала эти три вопроса.^[156] Ежели врожденныхъ наклонностей челов ѣ къ не им ѣ етъ, то ясно, что добро и зло зависятъ отъ воспитанія. Ежели же добро и зло зависятъ отъ воспитанія, то ясно, что наука вообще и филоссофія въ особенности, на которую такъ нападаетъ Руссо, не только не безполезны, но даже необходимы, и не для однихъ Сократовъ, но для вс ѣ хъ. — Ежели же наклонности къ добру и злу равносильны въ душ ѣ челов ѣ ка, то ч ѣ мъ мен ѣ е будетъ свобода челов ѣ ка, т ѣ мъ мен ѣ е будетъ его доброе и злое вліяніе и на оборотъ; сл ѣ довательно, ежели предположить это в ѣ рнымъ, науки и художества не могутъ произвести никакой разницы въ отношеніи между добромъ и зломъ. — Ежели начало добра первенствуетъ въ душ ѣ челов ѣ ка, то съ развитіемъ искуствъ и художествъ будетъ развиваться и начало добра и на оборотъ. Ежели же начало зла первенствуетъ въ душ ѣ челов ѣ ка, то только въ этомъ случа ѣ мысль Руссо будетъ справедлива. И я ув ѣ ренъ, что со вс ѣ мъ своимъ краснор ѣ чіемъ, со вс ѣ мъ своимъ искуствомъ уб ѣ ждать великій гражданинъ Женевы не р ѣ шился бы доказывать так[ую] утопію, всю нел ѣ пость которой над ѣ юсь я доказать посл ѣ. — Зд ѣ сь мн ѣ приходитъ мысль о томъ, что вс ѣ филоссофскіе вопросы, надъ р ѣ шеніемъ которыхъ трудились столько и писалось столько книгъ (безполезныхъ), вс ѣ, говорю я, можно привести къ очень простымъ началамъ.... Насъ забавляютъ бол ѣ е листочки дерева, ч ѣ мъ корни; одна изъ главныхъ ошибокъ, д ѣ лаемыхъ большей частью думателей, есть та, что сознавъ свою неспособность для р ѣ шенія важныхъ вопросовъ изъ началъ разума, они хотятъ р ѣ шить филоссофскіе вопросы исторически, забывая то, что Исторія есть одна изъ самыхъ отсталыхъ наукъ и есть наука, потерявшая свое назначеніе. — Самые жаркіе партизаны ея не найдутъ никогда ей приличной ц ѣ ли. — Исторія есть наука побочная. — Это можно сказать, не доказывая. Ошибка состоитъ именно въ томъ, что ее изучаютъ, какъ науку самостоятельную; ее не изучаютъ для филоссофіи, для которой ея изученіе только и нужно, но ее изучаютъ для самой себя. — Поэтому Исторія не откроетъ намъ, какое и когда было отношеніе между науками и художествами и добрыми нравами, между добромъ и зломъ, религіею и гражданственностью, но она скажетъ намъ, и то нев ѣ рно, откуда пришли Гунны, гд ѣ они обитали и кто былъ основателемъ ихъ могущества и т. д.

ПЕРВАЯ ЧАСТЬ.

Руссо, разсуждая о первоначальномъ вліяніи наукъ и художествъ, говоритъ: И люди начали чувствовать главную выгоду вліянія музъ, д ѣ лавшаго ихъ бол ѣ е способными къ общежитію, внушая имъ желаніе нравиться другъ другу произведеніями, достойными ихъ взаимнаго одобренія. — Все, что мы д ѣ лаемъ, то д ѣ лаемъ единственно для себя; но когда мы находимся въ обществ ѣ людей, то все, что мы ни д ѣ лаемъ для себя, выгодно для насъ только тогда, когда наши д ѣ янія нравятся другимъ или мы получаемъ ихъ одобреніе, сл ѣ довательно, каждый челов ѣ къ, стремясь отд ѣ льно къ своей индивидуальной польз ѣ, способствовалъ къ общежитію. И такъ какъ не вс ѣ люди находили свою индивидуальную пользу въ произведеніяхъ наукъ и искуствъ, то и нельзя предположить, чтобы способность къ общежитію проистекала изъ однихъ произведеній наукъ и искуствъ. Тут же: Между т ѣ мъ, какъ правительство и законы заботятся о неприкосновенности и благосостояніи людей, науки и художества, не столь деспотическія, но бол ѣ е могущественныя, можетъ быть, покрываютъ гирляндами цв ѣ товъ жел ѣ зныя ц ѣ пи, которыми они обременены, и подавляютъ чувство свободы, заставляютъ ихъ любить рабство и д ѣ лаютъ изъ нихь то, что называютъ образованные народы. —

Зд ѣ сь мы найдемъ явное противор ѣ чіе въ словахъ самого писателя съ мыслію, которую онъ защищаетъ. Необходимость произвела единодержавіе, а науки и художества упрочили оное. Изъ этихъ словъ ясно, что самъ авторъ согласенъ по крайней м ѣ р ѣ въ томъ, что науки и художества поддерж[али] единодержавіе и ежели бы они не поддержали его, то оно бы рушилось и сколько бы рушилось съ нимъ доброд ѣ телей! въ сколько невольных пороковъ впало бы челов ѣ чество! — Нельзя не сознаться, что науки им ѣ ли и свое дурное вліяніе на нравы, нельзя тоже и не сознаться, что они избавили родъ челов ѣ ческій отъ большихъ золъ. — Дал ѣ е Руссо говоритъ, что нравы были чище прежде, потому что, хотя природа челов ѣ ка не была лучше, но люди находили свою безопасность въ легкости проникать другъ друга, и эта выгода, ц ѣ ну которой мы чувствуемъ теперь, избавила ихъ отъ большого числа пороковъ. Такъ какъ мн ѣ кажется, что я уже доказалъ, что скрытность, царствующая между нами, не происходитъ отъ вліянія однихъ наукъ и искуст[въ], то и не почитаю нужнымъ опровергать этой совершенно в ѣ рной мысли, отд ѣ ленной отъ первой части разсужденія. —

Большая часть опонистовъ этой р ѣ чи нападали на это разсужденіе, говоря, что ежели бы зло было не скрытно, то оно было бы бол ѣ е прилипчиво. Я же скажу, что, правда, подъ покровом скрытности зло не прилипчиво, но и добро тоже; между т ѣ мъ какъ, ежели бы добро и зло д ѣ йствовали открыто, всякой согласится, что добро нашло бы больше подражателей. — Дал ѣ е начинаются историческіе доказательства.

Я у[жъ] сказалъ свое мн ѣ ніе о доказательствахъ этаго и возраженія Gauthier и Короля Польскаго подтверждаютъ мое мн ѣ ніе, «что Исторія въ настоящемъ значеніи слишкомъ мало намъ изв ѣ стна, чтобы, р ѣ шая филоссофскіе вопросы, мы бы могли опираться на оную». — Они оба весьма основательно опровергаютъ исторически историческія доказательства Руссо. —

Я укажу только т ѣ м ѣ ста, гд ѣ авторъ явно себ ѣ противор ѣ читъ. — Въ числ ѣ и одно изъ главныхъ золъ, которое принесли науки, есть разстройство военной дисциплины, изн ѣ женность и воообще отсутствіе вс ѣ хъ военныхъ качествъ. Но для чего людямъ доброд ѣ тельнымъ воинскія качества? спрошу я. — Мн ѣ отв ѣ тятъ: для защиты своего отечества. Но сама Исторія, на которую та[къ] твердо опирается авторъ, показываетъ, что народы защищались, когда науки и художества были изв ѣ стны, и что они завое[вы]вали тогда, когда они не знали ихъ. —

ВТОРАЯ ЧАСТЬ.

Полна доказательствами историческими, которыя ничего не доказываютъ.

Обращаясь къ ученымъ, онъ говоритъ: Отв ѣ чайте мн ѣ вы, которые внушили намъ столько великихъ познаній: ежели бы вы насъ ничему этому не научили, были ли [бы] мы мен ѣ е многочисленны, хуже управляемы, мен ѣ е опасны, мен ѣ е цв ѣ тущи или бол ѣ е порочны? —

Изъ этихъ словъ видно, что авторъ благосостояніе частныхъ лицъ и рода челов ѣ ческаго принимаетъ тождественнымъ; между т ѣ мъ какъ большею частью благосостояніе частныхъ лицъ бываетъ въ обратномъ отношеніи съ благосостояніемъ Государствъ. — Дал ѣ е говоритъ авторъ о вредномъ вліяніи роскоши. — Съ деньгами можно им ѣ тъ все, кром ѣ гражданъ и хорошихъ нравовъ. — (Мысль вполн ѣ в ѣ рная и превосходно выраженная.) — Зд ѣ сь я разсмотрю, что есть роскошь? Откуда она беретъ свое начало и какія ея сл ѣ дствія? — Слово роскошь совершенно условно; когда вс ѣ люди ходили безъ одежды, первый, который над ѣ лъ шкуру какого нибудь зв ѣ ря, былъ челов ѣ къ роскошный, въ наше же время челов ѣ къ, который заставляетъ трудиться н ѣ сколько л ѣ тъ тысячи челов ѣ къ для своего спокойствія, почитается только исполняющимъ потребности жизни. —

Источникъ гордости есть удовлетвореніе потребностей. — Время увеличивало потребности. Съ увеличеніемъ потребностей увеличивалась трудность каждому челов ѣ ку удовлетворять вс ѣ свои потребности, съ увеличеніемъ этой трудности явилась мысль о разд ѣ леніи трудовъ. — Одни занимались удовлетвореніемъ потребности бол ѣ е, другіе — мен ѣ е важной. — Это есть одна изъ причинъ неравенства людей. — Одни, которые занимались удовлетвореніемъ не главной потребности людей, стали чувствовать себя въ зависимости отъ другихъ, эта то зависимость, употребленная во зло, и произвела роскошь — роскошнымъ называю я того челов ѣ ка, который пользуется большимъ благомъ, ч ѣ мъ то, которое самъ приноситъ обществу. — Сл ѣ дствіе[мъ] же роскоши ясно, что будутъ гордость сильныхъ и зависть слабыхъ, имянно т ѣ два порока, которые служатъ источниками большей части золъ. — И такъ, ежели роскошь — одно изъ величайшихъ золъ, изъ этаго однако не сл ѣ дуетъ, чтобы науки породили ее; ибо одна только наука правленія составляетъ одну изъ главныхъ потребностей человека; ежели науки и художества, какъ говоритъ Руссо, поддерживаютъ власть, то они способствовали къ развитію роскоши, но не породили ея. —

Нельзя еще не зам ѣ тить ошибки, которую д ѣ лаетъ авторъ, говоря о вліяніи однаго пола на другой. Онъ говоритъ, что преимущественное вліяніе [женщинъ] хорошо и что все зло, которое происходитъ отъ этого вліянія, зависитъ только отъ неправильнаго воспитанія женщинъ. — Хорошо для челов ѣ ка въ обществ ѣ только то, что хорошо и въ естественно[мъ] его состояніи. Но ч ѣ мъ ближе видимъ мы челов ѣ ка къ естественному быту, т ѣ мъ мен ѣ е зам ѣ чаемъ мы это пагубное вліяніе женщинъ, источникъ котораго есть роскошь и праздность. — Природа по слабости способностей женщинъ поставила ихъ въ зависимость отъ мужчинъ въ удовлетвореніи потребностей жизни, въ исполненіи своего назначения (рожденія и воспитанія д ѣ тей), первыя совершенно зависятъ отъ посл ѣ днихъ. — Неминуемымъ сл ѣ дствіемъ роскоши была праздность, неминуемымъ сл ѣ дствіемъ праздности были пороки, ибо вм ѣ ст ѣ со вс ѣ ми стремленіями души челов ѣ ка находится стремленіе къ выраженію во вн ѣ шность вс ѣ хъ этихъ побужденій. —

————

*VІІ.

[ОТРЫВОК БЕЗ ЗАГЛАВИЯ.]

[ВАРИАНТ ПЕРВЫЙ.]

Съ т ѣ хъ поръ, какъ я помню свою жизнь, я всегда находилъ въ себ ѣ какую то силу истины, какое то стремленіе, которое не удовлетворялось; везд ѣ одни противор ѣ чія, одна ничтожность.

Ч ѣ мъ больше я жилъ, т ѣ мъ несносн ѣ е становилась она для меня.

[ 1 неразобр. ] нельзя было перестать. Я началъ составлять себ ѣ правила на н ѣ которые предметы, находилъ въ нихъ пользу, но скоро оказывалась неудовлетворительность ихъ. Я составлялъ другія, — тоже самое. — Наконецъ, разсматривая правила, я находилъ въ нихъ соотношенія и понималъ, что вс ѣ могутъ [быть] подведены подъ одно начало или выведены изъ одного начала. Но какъ найдти это начало? Неужели изъ частныхъ случаевъ можно найдти его? Я пробовалъ, но напрасно.^[157]

Не подвинувшись дал ѣ е этой дорогой, я взялъ другую: я началъ разсматривать предметы, на которые я составлялъ правила, т. е. вообще все. Я нашелъ въ себ ѣ д ѣ ятельность, причинною которой есть я и не я.^[158] Я познавалъ [въ] себ ѣ причины; одн[у] неясно, сознаніемъ, другую ясно, чувствами. Теперь я началъ разсматривать [ 2 неразобр. ] без пользы. Остается одинъ посл ѣ дній способъ — разсматривать об ѣ причины.

Я не ограниченъ въ соединенія[хъ] съ не я, но ограниченъ самимъ соединеніемъ. — Соединеніе я сознательнаго съ чувственнымъ (чувственное постигнуть).

Я изъ двухъ частей.

Я одно только духовное.

[ВАРИАНТ ВТОРОЙ.]

Съ т ѣ хъ поръ, какъ я себя помню, я всегда находилъ въ себ ѣ какое то стремленіе, которое не удовлетворялось, но удовлетвореніе котораго я понималъ, хотя неясно.

Я сознавалъ, что я ограниченъ во всемъ — и между т ѣ мъ понималъ неограниченность, даже находилъ ее въ себ ѣ. —

Чтобы согласовать это противор ѣ чіе, я составлялъ правила, которыми опред ѣ лялось проявленіе неограниченнаго въ ограниченномъ; но при составленіи этихъ правилъ я долженъ былъ испытать сначала зло, чтобы знать, какъ его изб ѣ жать. Не найдя этимъ способомъ удовлетворенія, я понялъ, что стремленіе, которое я находилъ въ себ ѣ, происходило отъ соединенія ограниченнаго съ неограниченнымъ — и такъ какъ я есмь неограниченное, то надо было знать, какимъ образомъ я — (неограниченное) долженъ согласоваться съ ограниченнымъ и чтобы знать это, надо было знать, что есть неограниченное и что ограниченное.^[159]

Я отвергнулъ все, т. е. вс ѣ понятія, которыя я прежде принималъ за в ѣ рныя, и началъ искать такое начало, которое бы было ясно для меня непосредственно, т. е. которое бы не проистекало изъ другого понятія. — Стало быть, ч ѣ мъ посредственн ѣ е было понятіе, т ѣ мъ темн ѣ е оно было для меня, н. п. понятіе дерево темн ѣ е для меня, ч ѣ мъ понятіе ощущенія запаха или вида этаго дерева.

Я им ѣ лъ два понятія, не требующія никакихъ доказательствъ и которые не могутъ быть зам ѣ нены нич ѣ мъ другимъ, столь же безусловнымъ. Понятія эти я выразилъ такъ: я ограниченъ и я д ѣ ятеленъ; им ѣ я эти положительныя понятія въ различныхъ степеняхъ, я могу себ ѣ представить безконечно малую степень обоихъ этихъ понятій, которую мы называемъ отрицательнымъ, т. е. неогранич[енность] и нед ѣ ятель[ность].

Соединяя эти понятія, я получу 4 составныя понятія 1) огранич[енную] д ѣ ятельность, — д ѣ ятельность весьма понятную и которую я нахожу въ себ ѣ, — 2) д ѣ ятель[ность] неограничен[ную]; это понятіе не можетъ быть, ибо одно противуположно другому: д ѣ ятел[ьность] не можетъ быть неограниченной, 3) огранич[енную] нед ѣ ятель[ность] — понятіе, которое не можетъ быть, т. е. есть ничего, 4) неогранич[енную] нед ѣ ятельность. —

*VIII.

О ЦѢЛИ ФИЛОССОФІИ.

а)

Челов ѣ къ стремится, т. е. челов ѣ къ д ѣ ятеленъ. — Куда направлена эта д ѣ ятельность? Какимъ образомъ сд ѣ лать эту д ѣ ятельно[сть] свободною? — есть ц ѣ ль филоссофіи въ истинномъ значеніи. Другими словами, филоссофія есть наука жизни.

Чтобы точн ѣ е опред ѣ лить самую науку, опред ѣ лит[ь] надо стремленіе, которое дает на[мъ] понятіе о ней. —

Стремленіе, которое находится во всемъ существующемъ и въ челов ѣ к ѣ, есть сознаніе жизни и стремленіе къ сохраненію и усиленію ея. —

Подъ усиленіемъ жизни я понимаю стремленіе челов ѣ к[а] им ѣ ть больше впечатл ѣ ній или что называемъ счастіемъ, благосостояніемъ. — Чтобы удовлетворить этому стремленію къ счастію челов ѣ къ не долженъ стараться искать счастіе въ вн ѣ шнемъ мір ѣ, т. е. искать его въ случайныхъ пріятныхъ впечатл ѣ ніяхъ вн ѣ шняго міра, но въ образованіи себя, такъ чтобы всякое впечатл ѣ ніе действовало на меня такъ, какъ я хочу. — Въ противномъ случа ѣ челов ѣ къ будетъ похожъ на безумнаго, который хочетъ надвинуть на себя домъ, вм ѣ ст[о] того [чтобы] взойти въ него. — И такъ ц ѣ ль филоссофіи есть показать, какимъ образомъ челов ѣ къ долженъ образовать себя — Но челов ѣ къ не одинъ; онъ живетъ въ обществ ѣ, сл ѣ дователь[но] филоссофія должна опред ѣ лить отношенія челов ѣ ка къ другимъ людямъ. — Ежели бы каждый стремился къ своему благу, ища его вн ѣ себя, интересы частныхъ лицъ могли бы встр ѣ чаться и отсюда безпорядокъ. Но ежели каждый челов ѣ къ будетъ стремиться къ своему собственному усовершенствованiю, то порядокъ никакъ не можетъ нарушаться, ибо всякой будетъ д ѣ лать для другаго то, что онъ желаетъ, чтобы другой д ѣ лалъ для него. —

Для познанія филоссофіи, т. е. знанія, какимъ образомъ направлять естественное стремленіе къ благосостоянію, вложенное въ каждаго человека, надобно образовать и постигнуть ту способность, которой челов ѣ къ можетъ ограничивать стремленіе естественное, т. е. волю, потомъ вс ѣ способности человека къ достиженію блага. — (Психологія.)

Метода же для познанія спекулативной филоссофіи состоитъ въ изученіи психологіи и законовъ природы, въ развитіи умственныхъ способностей (Математ. ), въ упражненіяхъ для легкости выраженія мыслей, имянно [?] въ опред ѣ леніяхъ. —

Метода же къ изученію практической филоссофіи состоитъ въ анализ ѣ вс ѣ хъ вопросовъ, встр ѣ чающихся въ частной жизни, въ точномъ исполненiи правилъ морали, въ посл ѣ дованіи законовъ природы. —

b) Опред ѣ леніе опред ѣ ленія.

Опред ѣ леніе понятія есть: зам ѣ неніе опред ѣ леннаго понятія простейшими понятіями, изъ которыхъ оно состоитъ. Д ѣ йствіе это называется анализомъ. — Посредствомъ анализа какого бы то ни было понятія можно дойти отъ самаго сложнаго до самаго отвлеченнаго, т. е. до такого, которое опред ѣ лено быть не можетъ. — Этаго рода понятіе называется сознаніемъ. Что же есть сознаніе? сознаніе есть понятіе самого себя — другими словами — я.

с) О разсужденіяхъ касательно будущей жизни.

Все, что существуетъ, не можетъ перестать существовать безъ достаточной для этаго причины и все, что не существовало, не можетъ начать сущест[вовать] безъ причины. Душа существуетъ, сл ѣ довательно перестать существ[овать] она не можетъ безъ причины, но что же составляетъ существо души?

Сознаніе Я... — Что есть сознаніе? Представленіе Я существующимъ въ различныхъ степеняхъ деятельности или движе[нія].

Какая же способность представляетъ Я сущ[ествующимъ] въ разл[ичныхъ] степ[еняхъ] движ[енія]? Память. Мы видимъ, что память зависитъ совершенно отъ т ѣ ла, такъ что поврежденіе въ одной части челов ѣ ка уничтожаетъ эту способность, сл ѣ довательно смерть должна совершенно ее уничтожить. И такъ [остается] только одно сознаніе я,[съ] которымъ является челов ѣ къ на этотъ [св ѣ тъ]. Что же касается до Гипотезъ на счетъ ближайшего опред ѣ[ленія] будущей жизни, эти гипотезы всегда останутся бредомъ. —

d) Метода.

Ц ѣ ль филоссофіи говоритъ, что единственное стремленіе человека должно быть къ образованію самаго себя. — Для того же чтобы образовать себя, нужно во первыхъ знать, что есть я, — и какое образованіе настоящее, для этого нужно им ѣ ть методу, имянно: 1) т ѣ лесныя потребности вс ѣ подчинять вол ѣ, 2) способность воспроизведенія подчинять вол ѣ и развивать по сл ѣ дующимъ правиламъ: помнить всякую мысль, которую находишь хорошею ц ѣ лую нед ѣ лю и потомъ записывать ее, и каждый вечеръ вс ѣ мысл[и] повторять. — Упражненія: изучать Математику. — 3) разсудокъ или способность заключенія подчинять вол ѣ и развивать посл ѣ дующимъ правиламъ. 1) Опред ѣ лять всякое понятіе, т. е. на м ѣ сто одного т ѣ снаго понятія вставлять два обширн ѣ йшихъ и означающихъ тоже, потомъ опред ѣ лять эти оба понятія, наконецъ доходить до понятій такихъ, которыя не могутъ им ѣ ть опред ѣ леній, но который мы сознаемъ, потому что они суть не что иное, какъ необходим[ые] признаки самаго я. — 2) Какимъ образомъ ни пріобр ѣ тать новыя мысли, всегда сл ѣ дить за ходомъ мыслей и зам ѣ чать, сколько и какіе есть способы мышленія. — Упражненія — Математика и споръ.

При всемъ томъ не выпускать изъ виду истинной ц ѣ ли филоссофіи и заниматься познаніемъ только т ѣ хъ истинъ, которыя для этой ц ѣ ли необходимы, не пропуская ни одной мысли, въ истин ѣ кот[орой] уб ѣ жденъ, такъ что можешь передать ее словами. 4) способность воли; развитіе будетъ состоять въ привычк ѣ властвов[ать] надо вс ѣ ми способностями и въ д ѣ ятельно[сти]. —

Подъ понятіемъ методы филоссофіи вообще должно подразум ѣ вать тоже и способъ выраженія мыслей. Правила для этаго будутъ сл ѣ дующія. 1) до т ѣ хъ поръ не писать на бумагу предложенія, пока не найдешь его вполн ѣ въ самомъ себ ѣ въ отношеніи предыдущаго и посл ѣ дующаго.

Упражненія: опред ѣ ленія и стихи.

е)

Найдя дв ѣ основныя части или начала въ чемъ нибудь, я заключаю, что во всемъ есть два основныя начала, которыя я понимаю потому, что они совершенно противоположны, но ежели бы они соединились, то сл ѣ дствіемъ былъ бы ноль. Понятіе отрицанія же происходитъ отъ того, что каждое из этихъ началъ безконечно различно д ѣ йствуетъ, — т. е. им ѣ етъ безконеч[ное] колич[ество] степеней, сл ѣ доват[ельно] я могу представить безкон[ечно] малую степень движенія, которое и есть отрицаніе; въ сущности же безконечно малое движеніе об ѣ ихъ началъ можетъ быть только въ соединеніи (неограниченная нед ѣ ятельн[ость]).

————

Не найдя еще раціонально истин[ы], мы можемъ ее предчувствовать, поэтому я и хочу опред ѣ лить правила жизни. — Они разд ѣ лены могутъ быть на дв ѣ части: на т ѣ лесныя и умствен[ныя], двигателемъ же обоихъ есть воля. — 1) ѣ сть, пить, спать,^[160] — только что надобно не выпускать изъ виду ц ѣ ли при всякомъ д ѣ яніи, не отклоняться отъ правилъ общепринятыхъ, изб ѣ гая случая д ѣ лать зло. —

————

*IX.

[ОТРЫВОК БЕЗ ЗАГЛАВИЯ.]

1) Ежели бы челов ѣ къ не желалъ, то и не было бы челов ѣ ка. Причина всякой д ѣ ятельности есть желаніе. Желаніе есть сила деятельности, но такъ какъ причина д ѣ ятельности бываетъ двояка, имянно или происходитъ отъ желанія или отъ самой д ѣ ятельности, то и желаніе двояко: посредственно и непосредственно. Д ѣ ятельность есть сл ѣ дствіе и причина жел[анія]. Когда она есть причина, [то] что есть причина д ѣ ятельности? Причина д ѣ ятельности есть міръ вн ѣ шній.

Я желаю знать правду, желаю знать, что [такое] я, почему я ощущаю впечатл ѣ нія? Но, можетъ быть, н ѣ тъ правды, н ѣ тъ меня, н ѣ тъ впечатл ѣ ній? Можетъ быть, это все обманъ? Но для чего я разсуждаю? Для того, что я хочу знать правду, для того, что я желаю не обманываться. Итакъ я все могу опровергнуть, все исключая того: я желаю: ибо ежели бы я не желалъ, я бы не опровергалъ, сл ѣ довательно, одно только в ѣ рно, что я желаю; и сл ѣ дов[ательно] нуженъ [?]. Что есть причина желанія? (Ежели желаніе существуетъ, то существуетъ и его причина). Причина желанія есть д ѣ ятельность, причина д ѣ ятельности есть стремленіе къ независимости, къ удовлетв[оренію], есть все то, что им ѣ етъ на меня вліяніе, или все то, что существуетъ, и само желаніе. Сл ѣ довательно, причина того, что я желаю, есть существованіе всего (такъ что ежели бы не было всего, то и не было бы моего желанія и меня), и мое желаніе. Итакъ желаніе есть причина и сл ѣ дствіе. Изъ этого видно, что желаніе д ѣ йствуетъ различно: само себя опред ѣ ляетъ и д ѣ йствуетъ непосредственно, или д ѣ йствуетъ по впечатл ѣ ніямъ, такъ что д ѣ ятельность ихъ совершенно противуположна.

Акціома. Что не им ѣ етъ причины, то независимо.

Акціома. 1) Все, что существуетъ, им ѣ етъ причину тоже существенную, ежели только причина не будетъ сл ѣ дствіемъ и сл ѣ дствіе не будетъ причиною.

Разсматривая причину спос[обности] желанія, я нахожу: а) желаніе есть внутренняя деятельность, причиною которой есть ничто иное, какъ впечатл ѣ нія, причиною же впечатл ѣ ній есть все существующее. Изъ этаго разсужденія я вижу, что желаніе им ѣ етъ причину и что желаніе не им ѣ етъ эту причину въ себе самомъ, но въ мір ѣ внешнемъ, который существуетъ потому, что есть причина существующаго. Надо заметить, что совм ѣ стно съ д ѣ йствіемъ впечатл ѣ ній на меня д ѣ йствуетъ и желаніе.

Изъ всего этаго я заключаю, что все внешнее, равно и мое т ѣ ло, существуетъ и что причиной моего существованія, т. е. желанія, есть міръ вн ѣ шній. Такъ что, ежели бы не существовало міра вн ѣ шняго, часть котораго составляетъ мое т ѣ ло, не существовало бы и меня въ духовномъ смысл ѣ, т. е. желанія. Но такъ какъ желаніе есть одно только духовное, что во мн ѣ существуетъ, то духъ умираетъ вм ѣ ст ѣ съ т ѣ ломъ.

2) Но, разсматривая дал ѣ е причины желанія, я нахожу, что причиною его есть тоже и само желаніе; следовательно, желаніе не им ѣ етъ причины и сверхъ того само им ѣ етъ въ себ ѣ то, къ чему оно стремится, т. е. независимость. И такъ какъ желаніе то независимо ни отъ т ѣ ла, ни отъ времени, следовательно, желаніе независимо, безконечно, само себя определяющее, само себя удовлетворяющее и безсмертно.

Итакъ человекъ состоитъ изъ двухъ различныхъ деятельностей или спос[обностей] желанія, одно изъ которыхъ ограничено и зависимо и приходитъ отъ тела и составляетъ все то, что мы называемъ потребностями человека, 2-я деятельность есть спос[обность] желанія или воля неограниченная, самоопределяющаяся и сама себя удовлетворяющая.

Теперь разсмотримъ отношеніе этихъ двухъ началъ въ ихъ сущности и въ ихъ проявленіяхъ. Эти способности или должны быть равносильны, или одна изъ нихъ должна преобладать. Равносильны они не могутъ быть, потому что одна изъ нихъ не можетъ быть отдельн[о], а есть необходимое следствіе чего нибудь, прежде существующаго, другая же есть сама причина и следствіе своего существованія и несмотря на различные виды своихъ проявленій не переменяетъ своей сущности. Эта последняя должна [быть] в ѣ чно преобладающею. 2) Въ действительности (я уже доказалъ действ.) не только часто, но и большей частью потребности преобладаютъ надъ волею, и верхъ совершенства, котораго можетъ достигнуть человекъ, есть совершенное преобладаніе воли, чего никогда нельзя достигнуть и что есть ц ѣ ль постояннаго достиженія.

Итакъ человекъ состоитъ изъ двухъ противуположныхъ деятельностей. Разсмотримъ первую, т. е. д ѣ ятельность необходимую. Начало и причина оной находится, какъ мы уже видели, во всемъ существующемъ, ближайшее же начало находится въ самомъ человеке. Человекъ посредствомъ телесныхъ чувствъ ощущаетъ предметы (ощущеніе не есть деятельность, но есть страданіе); ощущенія сами собой переходятъ въ деятельность телесную; эта деятельность — самая низшая и находится во вс ѣ хъ животныхъ и [въ] большей даже части растеній, 2) ощущенія переходятъ тоже и въ способность воспрiимчивости (которую мы называемъ памятью и воображені[емъ]. Я же не отличаю этихъ двухъ способностей, ибо не понимаю способности воспроизвожденія безъ способности удерживанія, наоборотъ, способность воспроизв[ожденія] д ѣ йствуетъ на низшую способность, и это есть д ѣ ятельность второстепенная, которую им ѣ етъ часть животныхъ.

Все то, что называютъ чувствами или страстями, принадлежитъ къ этой д ѣ ятельности. Спос[обность] воспр[оизвожденія] переходитъ въ способность заключенія, которая д ѣ йствуетъ на об ѣ низшія способности и необходимо принимаетъ д ѣ йствіе на нее спос[обности] воспр[оизвожденія]. Эта д ѣ ятельность есть высшая изъ необходимыхъ д ѣ ятельностей челов ѣ ка; она есть имянно то, что мы называемъ умомъ, и находится у большей части животныхъ.

Итакъ^[161] д ѣ ятельность т ѣ лесную, чувственную и умственную, которыя одна отъ другой зависятъ и д ѣ йствуютъ другъ на друга; стало быть, стремленіе челов ѣ ка къ независимости не удовлетв[оряется], ибо вся эта д ѣ ятель[ность] есть страдательная.

Теперь разсмотримъ д ѣ ятельность свободную.

Воля не ограниченна, сама себ ѣ удовлетворяетъ; она выражается сл ѣ д[ующимъ] обр[азомъ]: я желаю желать. Но почему же она выражается такъ, а не иначе? Сущность воли независима, но выраженіе, направленіе или форма должны отъ чего нибудь завис ѣ ть, а именно, она зависитъ отъ другого желанія, отъ потребности, т. е. отъ т ѣ ла, сл ѣ д[овательно] хотя неограниченна, но выражается въ изв ѣ стной форм ѣ. Воля не можетъ д ѣ йствовать на ощущенія, ибо причина ихъ находится вн ѣ ея сферы, т. е. вн ѣ челов ѣ ка. Д ѣ йствуетъ же она на восприимчивость такимъ образомъ, что она воспроизводитъ т ѣ предметы, которые хочетъ, а не т ѣ, которые проявляются; эта же способность д ѣ йствуетъ на способность заключенія, которая при д ѣ йствіи на нее воли заключаетъ то, что она хочетъ, и д ѣ лается разумомъ.^[162] Направленіе же вол ѣ даетъ высшая необходимая д ѣ ятельность.

Теперь предстоитъ вопросъ, какимъ образомъ происходитъ при посредств ѣ воли переходъ^[163] отъ состоянія необходимаго къ свободному. Воля принимаетъ заключ[еніе] высшей необходимой способности и сообразно съ этимъ заключен[іемъ] д ѣ йствуетъ на т ѣ ло. Свободныя ощущенія, переходя въ способность воспріимчивости, переносятъ туда больше предметовъ и, ясн ѣ е, способность воспр[iимчивости] перех[одитъ] в спос[обность] заключ[енія]. Это посл ѣ д[нее] будетъ выше перваго заключенія, но и это не можетъ удовлет[ворить] вол[ю], принимаетъ воля и, д ѣ йствуя на воображеніе, т. е. заставляя его принимать т ѣ, а не другія,^[164] принимать 3-е заключеніе, [оно] будетъ выше 2-го и 1-го. 3-е заключеніе, не удовлетвор[яя?] д ѣ йствуетъ на волю, которая д ѣ йст[вуетъ] на самое заключеніе, именно заставляя его заключить то, а не другое. Происходитъ 4-я степень заключенія, заключенія свободнаго или иначе, воли разумной, которая одна только себя опред ѣ ляетъ и находитъ въ себ ѣ то самое, что я принялъ какъ акціому въ начал ѣ, имянно: я желаю.

Теперь разсмотримъ: что же будутъ эти врожденныя понятія челов ѣ ка, интуиція, какъ не понятіе пространства, линіи, точки, разм ѣ ра, количества? Существо всего челов ѣ ка составляетъ только его неограниченная воля и причина ея, наход[ящаяся] въ ней же, все же остальное, не им ѣ я въ себ ѣ своего начала, им ѣ етъ оное въ постороннемъ, а именно, не въ духовномъ, ибо им ѣ етъ причины физ[ическія], а въ физич[ескомъ]. Что же мы называемъ интуиціей, есть ничто иное, как необходимое заключеніе, причина которыхъ нахо[дится] въ ощущеніяхъ, причина которымъ находится въ мір ѣ, а такъ какъ причины міра мы не видимъ, сл ѣ довательно, ея н ѣ тъ.

Въ начал ѣ я сказалъ, что нахожу во мн ѣ началомъ всего дв ѣ д ѣ ятельности; но что же есть Я?... Я есть соединеніе двухъ д ѣ ятельностей; д ѣ ятельность же есть неудовлетворенное стремленіе или борьба. Первую нельзя назвать д ѣ ятельностью, но движеніемъ, ибо д ѣ ятельность предполагаетъ стремленіе, но зд ѣ сь мы не видимъ стремленія, а только движеніе или часть д ѣ ятельности, но безконечной. Второе начало я понимаю какъ неограниченное, но какъ д ѣ ятельность не могу представи[ть] себ ѣ его иначе, какъ проявляющееся изв ѣ стнымъ [образомъ], но не удовлетворенное въ своемъ проявленіи, т. е. борющееся.^[165]

*X.

[ОТРЫВОК ОБ УГОЛОВНОМ ПРАВЕ.]

витіе никакъ по нашимъ нын ѣ шнимъ понятiям не можетъ быть отнесено къ частному праву; ибо черезъ это правильная точка воззр ѣ нія, съ которой должна быть разсматриваема вся система права, совершенно потеряется. — При этомъ не надо забывать того, что уголовное право въ Римской систем ѣ права большей частью, и въ древнемъ Германскомъ прав ѣ съ н ѣ которыми исключеніями, принадлежитъ совершенно къ частному праву и что нын ѣ шнее пом ѣ щеніе права есть произведенiе нашей исторіи и нашихъ отношеній, но не просто и при вс ѣ хъ условіяхъ необходимое. Хотя частное право отд ѣ ляется отъ уголовнаго, однако оба соприкасаются въ томъ отношении, что обиженной, независимо отъ уголовнаго права, которое правительство опред ѣ ляетъ, им ѣ етъ право требовать возстановленія нанесеннаго ему вреда, что и р ѣ шаютъ суды, которыхъ обязанность есть собственно наложеніе наказанія. Въ т ѣ сной связи съ уголовнымъ правомъ находятся: уголовное судопроизводство, уголовная политика и уголовная полиція. Первая изъ этихъ наукъ обнимаетъ нормы, по которымъ опред ѣ ляется прим ѣ неніе положеній о наказаніяхъ, и образъ д ѣ йствій, который нужно при томъ зам ѣ тить [?], и по этому самому должна быть отличаема отъ агрегатовъ этихъ положеній о наказаніяхъ, хотя она съ этими посл ѣ дними стоитъ ближе, ч ѣ мъ съ гражданскимъ судопроизводствомъ. — Уголовная политика, которая только въ нов ѣ йшія времена получила особенное названіе и самостоятельное м ѣ сто въ ряду юридических наукъ, сд ѣ лалась совершенно необходимою, когда начали думать о сочиненіи новыхъ въ отношеніи содержанія уголовныхъ законныхъ книгъ. — Она занимается т ѣ мъ, чтобы выказать политическую сторону уголовнаго права и задача ея есть сл ѣ дующая: показать, какимъ образомъ польза г[осударст]ва и потребности справедливости могутъ быть соединены въ положительномъ прав ѣ какого нибудь г[осударст]ва. Уголовная полиція есть, наконецъ, та часть полиціи, которая даетъ намъ наиудобн ѣ йшіе способы предупреждать преступленія. Во всеобщемъ изложенiи уголовнаго права связаны вс ѣ отрасли этой науки между собою. Кром ѣ того нов ѣ йшіе писатели сд ѣ лали изобр ѣ теніе новой науки — уголовнаго законодательства. Ежели бы эта наука не совпадала съ уголовной политикой и уголовн[ымъ] правомъ, то она была бы ученіемъ о ц ѣ лесообразн ѣ йшемъ изложеніи и о лучшихъ, понятн ѣ йшихъ и кратчайшихъ выраженіяхъ уголовныхъ законовъ, такъ какъ эти суть необходимыя условія всякаго улучшенія равно при изданіи новыхъ, какъ и при пересмотр ѣ ніи старыхъ уголовныхъ законовъ.

Раздѣленіе уголовнаго права.

Одно изъ важн ѣ йшихъ и богат ѣ йшихъ сл ѣ дствій разд ѣ ленія этой науки есть разд ѣ леніе на положительное и филоссофское (всеобщее, тоже естественное). — Это разд ѣ леніе принято почти вс ѣ ми и н ѣ которыми такъ р ѣ зко, что даже они обозначаютъ каждую изъ этихъ частей особеннымъ именемъ, а именно: такъ называемое уголовное естественное право они называютъ Strafrechts Wissenschaft, а положительное — Strafgesetz Kunde. Мы не станемъ спорить о содержаніи естественнаго уголовнаго права при несказанномъ множеств ѣ значеній этаго слова и при большой разности мн ѣ ній т ѣ хъ, которые оное принимаютъ; да и вопросъ о существованіи или не существованіи онаго совпадаетъ съ изсл ѣ дованіями о высшихъ филоссофскихъ началахъ уголовнаго права. Но по причин ѣ многихъ ошибокъ, которыя неразд ѣ льны съ этимъ разд ѣ леніемъ, нужно зд ѣ сь зам ѣ тить сл ѣ дующее. Филоссофія не можетъ быть рассматриваема, какъ источникъ, которымъ можетъ пользоваться судья въ практическомъ уголовномъ прав ѣ, еще мен ѣ е возможно изъ одного разсудка, абстрактно отъ вс ѣ хъ положительныхъ и историческихъ данныхъ, и выводами изъ a priori найденнаго основнаго положенія составить систему практическаго законодательства. — Чрезвычайная важная и опасная ошибка, которая повела къ самымъ губительнымъ сл ѣ дствіямъ, есть: эти чисто субъективныя системы или просто вносить въ положительное законодательство и стараться дать имъ видъ источника, или д ѣ лать притязанія на положительное право, прим ѣ няя оное по этимъ такъ называемымъ филоссофскимъ (между собою столь различнымъ) системамъ уголовнаго права. Въ нов ѣ йшее время поэтому укоренилось понятіе, что таковое положительному противуположное право, изъ разума выведенное или, какъ его называли, a priori найденное наукообразно, совершенно не есть действительность и только въ томъ отношеніи им ѣ етъ значеніе, что это есть ошибка, причина которой находится въ тогдашнемъ времени. Филоссофія права им ѣ етъ задачею узнавать и постигать разумное въ своемъ проявленіи, т. е. субъективный разумъ челов ѣ ка соединить съ объективно разумнымъ; и поэтому филоссофія права не только не можетъ отд ѣ литься отъ историческихъ началъ, но напротивъ они то и составляютъ ея необходимой субстратъ и матерію, которой она должна заниматься и филоссофски расположить. — И такъ, ежели филоссофскія занятія, особенно уголовнымъ правомъ, хотятъ называть филоссофское уголовное право, то противъ названія столько же можно сказать, сколько и противъ самой вещи. Только должно бы было уничтожить совершенно многозначущее и такъ часто дурно понятое выраженіе естественнаго права, ибо историческое право въ изв ѣ стномъ значеніи есть тоже естественное. Другое, происшедшее отъ источниковъ уголовнаго права, разд ѣ леніе есть на общее Германское и особенное (отд ѣ льныхъ Германскихъ государствъ) уголовное право. При этомъ намъ представляется вопросъ: существуетъ ли еще общее Германское уголовное право посл ѣ раздробленія (1806) Германск[аго] государства и посл ѣ того, какъ въ большей части новыхъ Германскихъ государствъ образовались отд ѣ льныя уголовныя законодательства, обнимающія все уголовное право или части онаго. На этотъ вопросъ в ѣ рн ѣ е всего можно отв ѣ тить, различивъ различныя значенія названія общего права. Ибо, когда государственная власть прекратилась, не могутъ существовать тоже никакіе связывающіе государственные законы. Но ежели эти законы д ѣ йствуютъ въ отд ѣ льныхъ государствахъ, въ которыхь удержались древніе источники, то эти посл ѣ дніе могутъ, продолжая д ѣ йствовать, быть разсматриваемы, какъ общее право. —

Но такъ какъ при настоящемъ положеніи уголовнаго законодательства въ Германіи каждое отд ѣ льное государство съ н ѣ которыми исключеніями им ѣ етъ свое собственное уголовное законодательство или въ скоромъ времени его получитъ, то общее право существуетъ только въ томъ отношеніи, когда подъ этимъ понимаютъ общее историческое основаніе и недавно прошедшее древнее положеніе, изъ котораго образовались частныя законодательства, которыя во многомъ сходятся и всеобщія основныя положенія большей частью повторяютъ. Разд ѣ леніе права на писанное и неписанное зависитъ тоже отъ источниковъ и отъ прежде бывшаго разд ѣ ленія уголовнаго права на jus poenale, publicum et privatum^[166] (смотря по тому, относилось ли оно къ преступленіямъ непосредственныхъ Имперскихъ чиновниковъ, или н ѣ тъ) нын ѣ не употребительно, ибо не существуетъ уголовнаго права Германскаго союза надъ своими сочленами. Что касается до распред ѣ ленія къ области права принадлежащей матеріи, то нын ѣ въ учебныхъ и законныхъ книгахъ обыкновенно распред ѣ ляется такъ, что уголовное судопроизводство отд ѣ ляется отъ уголовнаго права; посл ѣ днее разд ѣ ляется на всеобщую и особенную часть. Первая отнюдь не есть только филоссофское уголовное право, но она содержитъ и положительное, вообще ко вс ѣ мъ преступленіямъ и наказаніямъ относящееся ученіе; посл ѣ дняя же обнимаетъ ученіе о[бъ] отд ѣ льныхъ преступленіяхъ, т. е. о ихъ содержанiи, наказаніи и прочихъ особенностяхъ.

Эти разд ѣ ленія равно неизв ѣ стны какъ Римскимъ источникамъ права, такъ и С. С. С.^[167] но они встр ѣ чаются въ новыхъ уложеніяхъ. Мы будемъ держаться тоже этого разд ѣ ленія при настоящемъ изложеніи уголовнаго права; зам ѣ тимъ однако, что при представленіи общаго ученія должно быть старательно устранено генерализированіе или растягиваніе всеобщихъ правилъ на вс ѣ отд ѣ льныя преступленія.

————

XI.

[ТРИ ОТРЫВКА О МУЗЫКЕ.]

[*ОТРЫВОК I.]

ВРЕМЕННАЯ МЕТОДА ДЛЯ ИЗУЧЕНІЯ МУЗЫКИ.

Музыка есть выраженіе отношенія звуковъ между собою по пространству и времени и сил ѣ; сл ѣ довательно познаніе музыки состоитъ въ познаніи способа выраженія звуковъ по пространству и времени, т. е. познаніе выраж[енія] интерваловъ между звуками по пространству и по времени и по сил ѣ. — Для этаго нужно больше читать ноты хорошихъ сочинителей, съ велич[айшимъ] вниманіемъ стараясь сейчасъ же ихъ запомнить и воспроизвести и слушать, стараясь написать ихъ. — Но для того, чтобы воспроизвести на какомъ то ни было инструмент ѣ изв ѣ стные звуки, надо им ѣ ть изв ѣ стную привычку въ пальцахъ, которая пріобр ѣ тается не инымъ ч ѣ мъ, какъ частымъ повтореніемъ того м ѣ ста, которое кажется труднымъ. Для того же чтобы выражать, надо им ѣ ть изв ѣ стныя познанія въ отношеніи музыкальной что называется композиціи, состоящей въ посл ѣ дованіи звуковъ въ отношеніи времени, пространства и силы. — Музыка выражается для насъ тремя способами, имянно: на бумаг ѣ, на инструмент ѣ и для нашего уха; сл ѣ довательно, чтобы знать музыку, надо знать эти вс ѣ три способа выраженія и ум ѣ ть выраженное однимъ способомъ передавать другимъ, не выпуская изъ виду пространства, времени и силы, имянно.

1) Съ письма передавать на инструментъ. Для этаго нужна особенная привычка и ловкость въ рукахъ, пріобр ѣ таемая частымъ повтореніемъ этаго способа упражненія и въ особенности трудностей. 2) Съ письма слышать. Это знаніе пріобр ѣ тается чтеніемъ нотъ безъ инструмента и потомъ пов ѣ ркою. — 3) Съ игры писать. Это знаніе пріобр ѣ тается привычкою отличать интервалы и скоро писать ноты съ уха. — 4) Съ игры слушать. Это всякой можетъ. 5) Съ уха играть. Это пріобр ѣ тается терп ѣ ливымъ отыскиваніемъ изв ѣ стныхъ мотивовъ на инструмент ѣ: сыгравъ^[168] раза два неизв ѣ стныя ноты, стараться сыграть наизусть. 6) Съ уха писать. Для этого нужно д ѣ лать тоже самое, что и для 5), только вм ѣ сто игры писать. —

[*ОТРЫВОК II.]

Знаніе музыки — субъективное и объективное. Объективное есть знаніе теоріи музыки, т. е. основныхъ началъ. Субъективное разд ѣ ляется на знаніе правилъ музыки и на знаніе воспроизведенія музыки. Начало музыки есть способность выразить какую нибудь музыкальную мысль. —

Музыкальная мысль есть соедин[еніе] звуковъ, составляющее одно ц ѣ лое, им ѣ ющее начало и конецъ. —

Мысли эти выражаются на какомъ нибудь инструмент ѣ. Для облегченія изобр ѣ тено выраженіе музыкал[ьныхъ] мыслей на бумаг ѣ, не составляющее собств[енно] музыки, но посредств[ующее] выраженіе оной.

Способность составлять музыкаль[ную] мысль называется фантазіей, способность понимать эту мысль заключается въ правильномъ устройст[в ѣ ] уха и въ присутствіи что называет[ся] музыкальнаго чувства.

Музыкал[ьнымъ] чувствомъ называется способность воспринимать муз[ыкальную] м[ысль] такъ, чтобы не разстроивать въ душ ѣ единство оной. —

Способность передавать музыкальн[ую] мысль зависитъ 1) отъ муз[ыкальной] памяти, 2) отъ упражненія или изученія музыки, т. е. смотря отъ того, передается ли мысль прямо въ музык ѣ или въ письм ѣ.

И такъ субъектив[ное] изученіе музыки [состоитъ] 1) въ развитiи способности фантазіи, 2) въ развитіи музык[альнаго] ума и чувства, 3) въ развитіи: а) музыкальной памяти и b) въ способности играть на какомъ либо инструмент ѣ, п ѣ ть или писать музык[у].

3-е Отд ѣ леніе.

1-я часть

Развитіе музыкальной памяти.

2-я часть

1-е. Выраженіе мысли на инструмент ѣ

(Школы вс ѣ хъ инструментовъ и п ѣ нія)

Школа фортепіано.

2. Выраж[еніе] мыс[лей] въ письм ѣ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

(Генералъ Басъ)

3. Развитіе способности передавать какъ на инструмент ѣ такъ и въ письм ѣ изъ головы, т. е. изъ памяти музыки и памяти письма. - - - -

И съ письма на инструмент ѣ и обратно.

4) Упражненія. - - - - -

Отношеніе звуковъ въ отношеніи силы - - -

Отношеніе это можетъ быть безконечно. При каждомъ звук ѣ употребляется различная степень силы. - - -

Разд ѣ лить можно на пять степеней: ровно, кр ѣ пко, очень кр ѣ пко, слабо, очень слабо. Такъ [же] какъ для опред ѣ ленія прост[ой] [высоты звука употребляется] камертонъ, для времени метрономъ, для силы особый инструментъ, ударяющій по клавишамъ ровно. - - - - - - - -

Изученіе сочиненія — на [?] три. - - - -

1) Правила общія касательно отноше[нія] по пространству и соедине[нія] звук[овъ]. — Генералъ басъ.

2) Правила общія кас[ательно] отнош[енія] по времени. Ритмъ.

3) правила общія касательно отнош[енія] по сил ѣ. Аксентуація. - - - - - - - - - -

Отношеній вс ѣ хъ родовъ можетъ бы[ть] безчисленное множество, принято же по пространству 7, по времени [ 1 неразобр. ], по сил ѣ 5. —

По времени вообще (движеніе быстрое и тихое) и особенное, т. е. каждая нота относител[ьно] другой можетъ дробиться до безконечно[сти], принято же до 1 / 64. — Для разсчета принято д ѣ леніе на такты, т. е. равныя части по времени.

Для означенія въ письм ѣ собствен[но] звуковъ наилучше принять буквы, для времени — цифры, ставя подъ каждой нотой, какъ д ѣ леніе:

Для означенія силы надъ или подъ каждой нотой или н ѣ скольким[и] ставить одну черт[у] для 1 ст[епени], 2 — для второй и такъ дал ѣ е, если больше ровного — одна черта на верху или дв ѣ, мен ѣ е, — внизу.

[**ОТРЫВОК III.]

ОСНОВНЫЯ НАЧАЛА МУЗЫКИ И ПРАВИЛА КЪ ИЗУЧЕНИЮ ОНОЙ.

1850 [г.] 14 іюня.

Опредѣленіе музыки.

Музыка есть совокупность звуковъ въ двоякомъ отношеніи: 1) въ отношеніи [къ] пространству, 2) въ отношеніи [къ] времени. Пространствомъ между двумя или н ѣ сколькими звуками я называю степень быстроты колебанія воздуха отъ какой либо причины разс ѣ ченія онаго. Причина понятія о пространств ѣ есть движеніе, движеніе же необходимо требуетъ понятія о какихъ либо пунктахъ или моментахъ. Въ пространств ѣ музыкальномъ эти два момента суть верхнія и нижнія ноты, октавы и пр. — отъ до до до и отъ ре до ре. Пространство можетъ представить себ ѣ всякій челов ѣ къ неограниченное; поэтому челов ѣ къ можетъ себ ѣ представить неограниченное число октавъ. Въ д ѣ йствительности же пространство это ограничивается различно: частью самымъ устройствомъ челов ѣ ческаго уха, частью устройствомъ инструмента; такъ наприм ѣ ръ, флейта им ѣ етъ пять октавъ; скрипка и віолончель отъ 6 до 9; фортопіано, смотря по времени устройства, отъ 4-хъ до 7.

Временемъ между двумя или н ѣ сколькими звуками я называю м ѣ ру протяженія оныхъ....... Равно какъ понятіе пространства требуетъ понятія о движеніи отъ одного момента къ другому, так и понятіе времени требуетъ понятія объ этихъ двухъ моментахъ.

Въ музыкальномъ отношеніи эти два момента будутъ началомъ и концомъ какой либо музыкальной мысли. Такъ, какъ и пространство, челов ѣ къ можетъ себ ѣ представить время неограниченнымъ. Въ д ѣ йствительности же ограничивается частью свойствомъ фантазіи и устройствомъ инструмента. Такъ напр.: на инструментахъ, изъ которыхъ извлекается звукъ посредствомъ смычка, и на инструментахъ, духовыхъ протяженіе звука зависитъ отъ играющаго. На инструментахъ же, изъ которыхъ извлекается звукъ черезъ прикосновеніе къ струнамъ пальцемъ или другимъ какимъ орудіемъ, какъ то фортопіано, гусли, цымбала и т. д., звукъ зависитъ не отъ играющаго, а отъ доброты инструмента.

Опредѣленіе музыки.

Музыка есть совокупность звуковъ, поражающихъ нашу способность слуха въ троякомъ отношеніи: 1) въ отношеніи пространства, 2) въ отношеніи времени, 3) въ отношеніи силы.

17 Декабря. Слово музыка им ѣ етъ троякое значеніе: 1) оно означаетъ фактъ и въ этомъ случа ѣ опред ѣ леніе оной предыдущее, 2) музыка есть наука и въ этомъ случа ѣ это есть знаніе законовъ, по которымъ соединяются звуки въ троякомъ отношеніи, 3) музыка есть искуство, посредствомъ котораго соединяются звуки въ сихъ трехъ отношеніяхъ. Есть четвертое значеніе музыки — значеніе поэтическое. Музыка въ этомъ смысл ѣ есть средство возбуждать черезъ звукъ изв ѣ стныя чувства или передавать оныя.

Музыкальной Анализъ.

Для настоящаго изученія музыки я нахожу необходимымъ для учащагося посл ѣ изученія первыхъ правилъ музыки, т. е. нотъ и интерваловъ, темпа и аксентуаціи, анализировать музыку, т. е. смотря по тому, какую часть музыки кто прошелъ, разсматривать музыкальное сочиненіе въ отношен[iи] правилъ науки; для того же, кто прошелъ полный курсъ науки музыки, анализировать музыку сл ѣ дующимъ образомъ:^[169] 1) въ отношеніи пр[остранства] — отд ѣ льно всякій звукъ, т. е. какой интервалъ составляетъ одинъ звукъ съ тоникой, 2) въ отношеніи времени — отд ѣ льно всякій звукъ въ отношеніи къ всему такту, т. е. какую составляетъ звукъ часть всего такта, 3) въ отношен. силы, какую степень каждый звукъ им ѣ етъ въ отнош[еніи] означенной общей [для] всей пьесы степени силы. Это будетъ составлять, такъ сказать, смыс[лъ] граматической — низшій.

Высшая степень анализа: 1) въ отн[ошеніи] прост[ранства] разсматривается ходъ соединенія звуковъ, т. е. аккорд[овъ], соблюдая правила и разд ѣ ленія, принятыя при аккорд ѣ.

Въ отн[ошеніи] време[ни] разсматривает[ся] отношеніе звуковъ во времени между собою. Правилъ не существуетъ.

Въ отноше[ніи] силы разсматрив[ается] отношен[iе] звуковъ по сил ѣ между собою. Правилъ не существуетъ.

3) Степень разбора высшая есть та, гд ѣ разсматриваются вс ѣ переходы отъ одной тоники къ другой, отъ одного темпа къ другому, отъ одной аксентуаціи къ другой. Для каждаго рода Анализа я изобр ѣ лъ выраженіе не словесное, но знаками, которое для упражняющихся будетъ переводъ, такъ что, чтобы перевести, нужно будетъ понимать, что переводить. —

*XII.

ДЛЯ ЧЕГО ПИШУТЪ ЛЮДИ.

1) Для чего пишутъ люди? Для того чтобы пріобр ѣ сть, кто денегъ, а кто славы, а кто и то и другое; н ѣ которые же говорятъ, что для того, чтобы учить доброд ѣ тели людей. Для чего читаютъ люди, для чего они даютъ деньги и славу за книги? Люди хотятъ быть счастливы; вотъ общая причина вс ѣ хъ д ѣ яній. Единственный способъ, чтобы быть счастливымъ, есть доброд ѣ тель, сл ѣ довательно благоразумно только читать и давать славу и деньги^[170] т ѣ книги, которыя учатъ доброд ѣ тели. Какія же эти книги? Догматическія, основанныя на началахъ разума, и умозрительныя, — другихъ здравый разсудокъ не допускаетъ.

Но разв ѣ не полезны книги, которыя, изображая изящно доброд ѣ тель, д ѣ йствуютъ прим ѣ ромъ? Почти вс ѣ согласны подъ доброд ѣ телью разум ѣ ть подчиненіе страстей разсудку. Поэты же и романисты, историки и естественники, вм ѣ сто того чтобы развитіемъ разсудка склонять людей къ разсудительнымъ поступкамъ, развитіемъ страстей склоняютъ его къ д ѣ яніямъ безразсуднымъ. Скажутъ, что естественныя науки необходимы для удобствъ частной жизни. Но разв ѣ удобства частной жизни способствуютъ къ развитію доброд ѣ тели? Ни мало; напротивъ они еще бол ѣ е подчиняютъ насъ страстямъ. —

Конечно, все им ѣ етъ свою пользу. Доказано, что для челов ѣ ка полезно существованіе блохи, которая его кусаетъ, но есть польза объективная, которую лучше назвать необходимымъ вл[іяніемъ?], и польза субъективная. Про нее то я и говорилъ. —

*XIII.

О МОЛИТВѢ.

Только люди пожилые, семейные и не им ѣ ющіе постоянныхъ отношеній съ св ѣ тской молодежью нын ѣ шняго в ѣ ка, могутъ не знать, что большая часть этой молодёжи ни во что не в ѣ ритъ, и удивиться, что я разд ѣ ляю ее на разряды; но исключая этихъ почтенныхъ особъ, вс ѣ согласятся со мной, что нев ѣ ріе глубоко пустило свои корни въ современное молодое покол ѣ ніе высшаго круга и такъ распространилось, что страшно подумать о участи, которая предстоитъ нашему отечеству; ежели справедливо — что въ ход ѣ образованія высшій классъ ведетъ за собою низшіе. —

Есть три основанія нев ѣ рія: умствованіе, тщеславіе и слабость; согласно съ этимъ разд ѣ леніемъ существуетъ и три разряда нев ѣ рующихъ — умствователи, тщеславные и слабые. — Къ первому разряду принадлежатъ люди, одаренные сильнымъ умомъ и большою энергіею. Они чувствуютъ такую непреодолимую потребность подводить все подъ неумолимые законы разсудка, что не могутъ не опровергнуть законовъ религіи, основанныхъ на в ѣ р ѣ и откровеніи. — Зач ѣ мъ дана имъ возможность мыслію опровергать эти законы? Зач ѣ мъ должны они пройдти черезъ мучительное состояніе сомн ѣ нія и неизв ѣ стности? Это — вопросы, на которые не дано отв ѣ чать челов ѣ ку. — Все, что можетъ онъ сказать, это то, что они мен ѣ е виновны, ч ѣ мъ несчастны — они невольно, бол ѣ е ч ѣ мъ невольно — съ ужасомъ видятъ, какъ разрушается то, что было ихъ опорой; но нев ѣ домая, непреодолимая сила влечетъ ихъ къ разрушенію. — Этаго разряда нев ѣ рующіе существовали всегда и везд ѣ; и, большей частью подъ старость, когда съ годами уменьшается энергія и потребность къ размышленію, они съ раскаяніемъ возвращаются къ религіи. — Къ третьему разряду принадлежатъ вс ѣ т ѣ, которые по слабости ума и воли и изъ подражанія покорствую[тъ] передъ мн ѣ ніемъ большинства, перестаютъ исполнять догматы Христіянской религіи и наконецъ совершенно в ѣ рить въ нее. — Число нев ѣ рующихъ вс ѣ хъ разрядовъ такъ велико, [что] они составляютъ большинство въ кругу молодёжи. — Гд ѣ устоять молодому мальчику противъ общественнаго мн ѣ нія — онъ боится въ душ ѣ, чувствуетъ, что д ѣ лаетъ дурно — онъ и радъ бы перекреститься, но на него смотрятъ, ему угрожаетъ ближайшая опасность — опасность, которая сильн ѣ е всего д ѣ йствуетъ на молодую душу — насм ѣ шка, дурное мн ѣ ніе людей, которыхъ онъ выбралъ своими образцами, съ которыми онъ не можетъ не быть въ безпрестанныхъ сношеніяхъ. —

Вся вина этихъ людей состоитъ въ молодости, слабости и тщеславіи. — Брось ихъ судьба въ кругъ людей доброд ѣ тельныхъ, они были бы доброд ѣ тельны — они попали въ кругъ нев ѣ рующихъ и стали такими же. —

Ко второму разряду принадлежатъ т ѣ, которые, завлеченные умствованіями и философскими теоріями (которыя романы сд ѣ лали доступными для вс ѣ хъ) пром ѣ няли Христіянскія в ѣ рованія, внушенныя имъ съ д ѣ тства, на пантеистическія идеи, замысловатыя предположенія остроумныхъ писателей или собственнаго изобр ѣ тенія. — Каждый изъ нихъ составляетъ свою особую религію, не им ѣ ющую ни посл ѣ довательности, ни основанія, но сообразную съ своими страстями и слабостями. Они в ѣ рятъ тому, что имъ нравится, отвергаютъ то, что тяжело для нихъ, жертвуютъ прежними в ѣ рованіями, для того чтобы пот ѣ шить свое мелочное самолюбіе, — блеснуть передъ другими и передъ собой поэтической или остроумной выдумкой и на развалинахъ религіи построить храмъ своему тщеславію и слабостямъ. — Смотря по большей или меньшей гибкости и способ.....

[ОПЫТЫ ХУДОЖЕСТВЕННОГО ХАРАКТЕРА.]

*XIV.

«САНТИМЕНТАЛЬНОЕ ПУТЕШЕСТВІЕ ЧЕРЕЗЪ ФРАНЦІЮ И ИТАЛІЮ».[171]

[Перевод Стерна.]

«Это д ѣ ло», сказалъ я, «лучше р ѣ шили бы во Франціи». —

— «А вы были во Франціи?» сказалъ мой собес ѣ дникъ, обратившись ко мн ѣ съ видомъ самаго учтиваго торжества. — «Странно», подумалъ я, разбирая это д ѣ ло съ самимъ собою, «что плаваніе на пространств ѣ двадцати одной мили, потому что, положительно, больше не будетъ отъ Дувра до Кале, можетъ дать челов ѣ ку такія права. — Я ихъ разсмотрю»... Итакъ, оставивъ споръ, я прямо пошелъ на мою квартиру, сложилъ полдюжины рубашекъ и пару черныхъ шолковыхъ штановъ. «Фракъ, который на мн ѣ », сказалъ я, посмотр ѣ въ на рукава, «сойдетъ»... и взялъ м ѣ сто въ Дуврскомъ дилижанс ѣ. И такъ какъ корабль отправлялся въ девять часовъ сл ѣ дующаго утра, въ три я сид ѣ лъ за моимъ об ѣ домъ, изъ цыплячьяго фрикасе, такъ неоспоримо во Франціи, что ежели бы я въ ту же ночь умеръ отъ разстройства въ желудк ѣ, ц ѣ лый св ѣ тъ не могъ бы остановить д ѣ йствія droits d’aubaine:^[172] мои рубашки, черная пара шолковыхъ штановъ, чемоданъ и все пошло бы къ королю Франціи, — даже этотъ маленькой портретъ, который я такъ долго носилъ и такъ часто говорилъ теб ѣ, Элиза, что я унесу съ собою въ могилу, сорвали бы съ моей шеи! Невеликодушно!

Отбирать вещи неосторожнаго путешественника, котораго ваши же подданные заманили на свою сторону. — Ей Богу, Государь, это нехорошо! Т ѣ мъ бол ѣ е нехорошо и т ѣ мъ бол ѣ е в ѣ рно мое зам ѣ чаніе, что вы влад ѣ тель народа столь образованного, столь учтиваго и столь изв ѣ стнаго н ѣ жностью своихъ чувствъ и прекрасными наклонностями. —

И только что я поставилъ ногу на ваши влад ѣ нія»........

Кале.

Когда я кончилъ свой об ѣ дъ и выпилъ за здоровье Французскаго короля, чтобы успокоить себя въ томъ отношеніи, что я не чувствую противъ него злобы, а напротивъ — высокое уваженіе за его челов ѣ колюбивый характеръ, я всталъ на палецъ выше отъ этого примиренія. —

«Н ѣ тъ», — сказалъ я — «родъ Бурбоновъ ни въ какомъ случа ѣ нельзя назвать жестокимъ родомъ: они могутъ быть обманываемы, какъ и вс ѣ; но есть какая то н ѣ жность въ ихъ крови». Уб ѣ дившись въ этомъ, я почувствовалъ особеннаго рода теплоту на моей щек ѣ, пріятн ѣ е и н ѣ жн ѣ е, ч ѣ мъ то могла произвести бутылка бургонскаго, которую я выпилъ и которая стоила по крайней м ѣ р ѣ два ливра. «Боже всемогущій!» сказалъ я, оттолкнувъ въ сторону мой чемоданъ: «что же такого есть въ благахъ сего міра, что разжигаетъ наши умы и заставляетъ столько добросердечныхъ братьевъ ссориться между собою такъ жестоко, какъ мы это д ѣ лаемъ?»

Когда челов ѣ къ въ мир ѣ съ другими людьми, самый тяжелый металлъ кажется легче пера въ его рук ѣ! Онъ вынимаетъ свой кошелекъ, держитъ его открытымъ и не завязаннымъ, какъ будто ищетъ предмета, съ которымъ бы разд ѣ лить его. Сд ѣ лавъ это, я почувствовалъ расширеніе каждой жилы въ моемъ т ѣ л ѣ — артеріи вс ѣ бились такъ пріятно — въ одно время, и вс ѣ силы, которыя поддерживаютъ нашу жизнь, исполняли свою обязанность такъ незам ѣ тно, что самая начитанная précieuse^[173] во Франціи со вс ѣ мъ ея матерьялизмомъ не могла бы назвать меня машиной. —

«Я уб ѣ жденъ», сказалъ я самъ себ ѣ: «я опровергнулъ бы ея credo».^[174] Прибавленіе этой мысли въ это время возвело мою натуру на высочайшую ступень — я былъ уже примиренъ со вс ѣ мъ св ѣ томъ; а это побудило меня заключить окончательный миръ и съ самимъ собою. —

«Теперь, будь я король Франціи», воскликнулъ я: «какая удобная минута для сироты просить у меня чемоданъ своего батюшки!»

Кале.

Монахъ.

Не усп ѣ лъ я произнести этихъ словъ, какъ б ѣ дный монахъ ордена св. Франциска взошелъ въ комнату просить что нибудь для своего монастыря. —

Никто не хочетъ, чтобы его доброд ѣ тели были игрою случая — Sed non quoad hanc — какъ бы то ни было —; но такъ какъ н ѣ тъ правильнаго разсужденія о приливахъ и отливахъ хорошаго и дурного расположенія нашего духа, можно предположить, что они зависятъ отъ т ѣ хъ же самыхъ причинъ, какъ и приливы и отливы моря — право намъ не обидно бы было допустить это; по крайней м ѣ р ѣ что до меня касается, я ув ѣ ренъ, я бы былъ бол ѣ е доволенъ, ежели бы про меня сказали, что я им ѣ лъ д ѣ ло съ луною, въ которомъ не было ни стыда ни гр ѣ ха, ч ѣ мъ говорили бы про мой собственный свободный поступокъ, въ которомъ было бы то и другое. —

Но какъ бы то ни было, только что я взглянулъ на него я почувствовалъ, что мн ѣ предопред ѣ лено не дать ему ни коп ѣ йки; сообразно съ этимъ, я положилъ кошелекъ въ карманъ — застегнулся, оперся бол ѣ е на центръ своей тяжести и важно подошелъ къ нему: я боюсь вспомнить, но мн ѣ кажется, было что то отталкивающаго въ моемъ взгляд ѣ: его лицо еще теперь передъ моими глазами, я думаю, въ немъ было что то заслуживающее лучшаго. —

Монаху, сколько я могъ судить по его пл ѣ шивой голов ѣ и р ѣ дкимъ с ѣ дымъ волосамъ на вискахъ, было около семидесяти; но судя по глазамъ и тому роду огня, который былъ въ нихъ, и который, казалось, былъ ум ѣ ренъ бол ѣ е учтивостью, ч ѣ мъ годами, ему было не бол ѣ е шестидесяти. Истина была между обоими предположеніями. Ему в ѣ рно было шестьдесятъ пять. —

Вообще его видъ и поза, не смотря на то, что морщины покрыли его лицо, какъ казалось, прежде времени, подтверждали это предположеніе.

Это была одна изъ т ѣ хъ головъ, которыя такъ часто писалъ Гвидо — н ѣ жная, бл ѣ дная, проницательная — безъ обыкновеннаго такого рода людямъ выраженія грубаго и самодовольнаго нев ѣ жества; онъ не смотр ѣ лъ въ землю; напротивъ, взоръ его былъ устремленъ впередъ и, казалось, онъ смотр ѣ лъ на что то, находящееся вн ѣ этого міра. Какимъ образомъ бросило Небо эту голову на плечи монаху его ордена, знаетъ лишь оно само; но она лучше бы пристала брамину, и ежели бы я встр ѣ тилъ ее въ долинахъ Индостана, я бы почтилъ ее. —

Остальной видъ его наружности можетъ быть переданъ въ н ѣ сколькихъ чертахъ. Легко можно было обозначить его; потому что въ немъ не было ничего ни привлекательнаго, ни другого, исключая того, что̀ выраженіе д ѣ лало такимъ: онъ былъ худъ, щедушенъ, ростомъ немного выше обыкновеннаго; фигура его не теряла общаго выраженія достоинства отъ складки впереди; но это было положеніе просителя; какъ теперь представляется онъ моему воображенію, онъ этимъ бол ѣ е выигрывалъ, ч ѣ мъ проигрывалъ. —

Сд ѣ лавъ въ комнат ѣ три шага, онъ остановился и положилъ л ѣ вую руку на грудь (въ правой онъ держалъ большой б ѣ лый посохъ, съ которымъ онъ странствовалъ). Когда я вплоть подошелъ къ нему, онъ ввелъ себя маленькимъ разсказомъ о нуждахъ своего монастыря и б ѣ дности своего ордена, — онъ сд ѣ лалъ это такъ просто, такъ мило и такая скромность видна была въ его ліц ѣ и взглядахъ, что надо было мн ѣ быть заколдовану, чтобы не быть тронуту этимъ. —

Н ѣ тъ, была лучше причина: мн ѣ было предопред ѣ лено не дать ему ни коп ѣ йки. —

Монахъ.

Кале.

«Да, это правда», сказалъ я, отв ѣ чая на его поднятіе глазъ кверху, которымъ онъ заключилъ свою просьбу. — «Да, это правда, помогай Богъ т ѣ мъ, которые не им ѣ ютъ другой помощи, какъ милосердіе людей; но я боюсь, что милосердіе далеко недостаточно для столькихъ безпрестанныхъ и большихъ требованій, которыми утруждаютъ его». Когда я произнесъ слова: «большихъ требованій», взглядъ его упалъ на рукавъ своей рясы — я почувствовалъ всю силу этого довода. — «Я признаю это», сказалъ я — «грубое платье, и то одно въ три года, скудная пища — вещь не важная; но д ѣ ло въ томъ — жалко, что и это добывается вашимъ орденомъ съ такими малыми усиліями, пользуясь частью, составляющей собственность хромыхъ, сл ѣ пыхъ, старыхъ и убогихъ. Узникъ, который ложится на жалкую постель свою, ежедневно считая и пересчитывая дни своего несчастія, изнываетъ по этой-же части, которую вы отнимаете у него. Ежели бы вы были ордена de la merci, вм ѣ сто того чтобы быть ордена св. Франциска, какъ я ни б ѣ денъ, — продолжалъ я, указывая на свой чемоданъ, «съ радостью былъ бы онъ открытъ вамъ: для выкупа несчастныхъ». Монахъ поклонился мн ѣ. — «Но передъ вс ѣ ми другими», заключилъ я, «несчастные нашего отечества им ѣ ютъ преимущество; и я оставилъ тысячи таковыхъ на нашемъ берегу». Монахъ сд ѣ лалъ движеніе головой, которое ясно выражало его сердечную мысль: «безъ сомн ѣ нія не въ одномъ нашемъ монастыр ѣ есть б ѣ дность, ее довольно во вс ѣ хъ углахъ этого св ѣ та». — «Но мы различаемъ», сказалъ я, положивъ руку на рукавъ его рясы въ отв ѣ тъ на его возраженіе: «мы различаемъ, добрый отецъ, т ѣ хъ, которые ѣ дятъ хл ѣ бъ своихъ трудовъ, и т ѣ хъ, которые ѣ дятъ хл ѣ бъ, пріобр ѣ тенный трудами другихъ, им ѣ я совс ѣ мъ особый планъ жизни: жить въ безд ѣ йствіи и нев ѣ жеств ѣ изъ любви къ Богу ».

Б ѣ дный Францисканецъ не сд ѣ лалъ никакого возраженія; краска одну минуту покрыла его лицо, но не осталась. Казалось, натура совершенно уничтожила въ немъ начало непріязненности. Онъ мн ѣ не показалъ ея. Но выпустивъ изъ руки посохъ, который упалъ на его плечо, и прижавъ съ выраженіемъ покорности об ѣ руки къ груди, онъ удалился. —

Монахъ.

Кале.

У меня что то защ ѣ мило въ сердц ѣ въ ту самую минуту, какъ онъ затворилъ за собою дверь. Пфа! сказалъ я три раза сряду, стараясь принять видъ беззаботности; но я не могъ этого сделать; каждый непріятный слогъ, произнесенный мною, представлялся опять моему воображенію.

Теперь я разсуждалъ, что я не им ѣ лъ никакого права на б ѣ днаго Францисканца; я могъ отказать ему, но одинъ отказъ долженъ былъ быть достаточно непріятенъ безъ прибавленія неучтиваго разговора. Я воображалъ себ ѣ его с ѣ дые волосы, пріятное лицо его, казалось, было опять передо мною и учтиво спрашивало меня: какую сд ѣ лалъ я вамъ обиду? и за что вы со мною такъ обошлись?» Я двадцать ливровъ далъ бы за адвоката. — «Я очень дурно поступилъ», сказалъ я самъ себ ѣ, «но я только что начинаю свое путешествіе — впродолженіи его я постараюсь выучиться хорошему обхожденію». —

La désobligeante.

(Неодолжительная.)

Кале.

Состояніе челов ѣ ка, недовольнаго самимъ собой, им ѣ етъ выгоду въ томъ отношеніи, что ставитъ въ наилучшую настроенность духа для совершенія покупки; и такъ какъ теперь нельзя путешествовать черезъ Францію и Италію, не им ѣ я своего экипажа, а природа всегда побуждаетъ къ избранію удобн ѣ йшаго средства, я вышелъ на каретный дворъ, что бы нанять или купить что нибудь въ этомъ род ѣ для моего употребленія: старая désobligeante въ самомъ дальнемъ углу двора съ перваго взгляда привлекла мое вниманіе; я тотчасъ же взошелъ въ нее и найдя ее совершенно удовлетворительной, я вел ѣ лъ сторожу послать ко мн ѣ Mons. Dessein, хозяина отеля. Но Mons. Dessein былъ у вечерни. И чтобы не сойдтись лицомъ къ лицу съ Францисканцемъ, котораго я вид ѣ лъ на другомъ конц ѣ двора въ разговор ѣ съ какою то барыней, которая только что прі ѣ хала въ гостинницу, я задернулъ тафтяную стору между нами и, р ѣ шившись писать мое путешествіе, вынулъ перо и чернильницу и сталъ писать предисловіе въ désobligeante.

Предисловіе въ désobligeante.

Должно быть, уже было зам ѣ чено многими перипатетическими философами, что природа своей неоспоримою властью положила изв ѣ стные пред ѣ лы, которыми ограничила м ѣ ру непріятностей для челов ѣ ка. — Она исполнила это удобн ѣ йшимъ и покойн ѣ йшимъ образомъ, положивъ ему между многими другими неотстранимыми обязанностями — работать для своего удобства и переносить страданія — дома. Тамъ только она снабдила его вс ѣ ми нужными предметами, для того чтобы д ѣ лить радость и ум ѣ ть легче переносить часть той тяжести, которая всегда и везд ѣ была слишкомъ тяжела для одной пары челов ѣ ческихъ плечъ. Правда, мы одарены н ѣ которою, несовершенною способностью иногда распространять свою радость изъ ея границъ, но св ѣ тъ такъ устроенъ, что отъ неспособности изъясняться на другомъ язык ѣ, отъ недостатка связей и знакомствъ и отъ различія воспитанія, обычаевъ и привычекъ, мы столько встр ѣ чаемъ препятствій въ сообщеніи нашихъ впечатл ѣ ній вн ѣ нашей сферы, что даже эти препятствія часто равняются совершенной невозможности. — Изъ этаго сл ѣ дуетъ, что перев ѣ съ сантиментальной торговли всегда противъ вы ѣ хавшаго изъ отечества искателя приключеній: онъ долженъ покупать то, что ему почти совс ѣ мъ не нужно, за ту ц ѣ ну, за которую предлагаютъ; при обм ѣ н ѣ разговоровъ онъ долженъ отдавать свой за первой попавшійся; и то его разговоръ никогда не возьмутъ за свой безъ большаго для него убытка, безпрестанно нужно ему м ѣ нять кореспондентовъ и искать бол ѣ е в ѣ рныхъ. Не нужно много проницательности, чтобы угадать его участь. — Это разсужденіе прямо и естественно приводитъ меня къ моему предмету, и (ежели колебаніе этой désobligeante позволитъ мн ѣ ) къ изложенію началъ и основныхъ причинъ путешествій. —

Люди праздные покидаютъ свою родную сторону и отправляются путешествовать, подъ какимъ бы то ни было предлогомъ или предлогами, всегда по одной изъ этихъ главныхъ причинъ: убогость т ѣ ла, разстройство разсудка, неизб ѣ жная необходимость. —

Первые два разряда включаютъ въ себя вс ѣ хъ путешествующихъ по суш ѣ и по морю, и трудящихся изъ гордости, любопытства, тщеславія или сплина, съ безконечными подразд ѣ леніями и сочетаніями. — Третій классъ включаетъ въ себя вс ѣ легіоны странствующихъ мучениковъ; въ особенности къ этому разряду принадлежатъ: путешественники, отправляющiеся по преимуществу духовенства,^[175] преступники, путешествующіе подъ присмотромъ губернаторовъ по уголовнымъ д ѣ ламъ, молодые баричи, высланные жестокостью родителей и опекуновъ и путешествующіе подъ предводительствомъ наставниковъ, рекомендованныхъ Оксфортомъ, Аберденомъ или Глазгофомъ.

Есть еще четвертый классъ путешественниковъ, но число ихъ такъ незначительно, что они не стоили бы особаго отд ѣ ла, ежели бы не требовалось соблюдать величайшую точность и ясность въ сочиненіи такого рода для изб ѣ жанія запутанности въ характерахъ. — Люди, про которыхъ я хочу говорить, суть т ѣ, которые по разнымъ причинамъ и подъ разными предлогами пере ѣ зжаютъ моря и проживаютъ въ иностранныхъ земляхъ, съ ц ѣ лью сбить коп ѣ йку; но такъ какъ они могли бы избавить и себя и другихъ отъ большой части ненужныхъ хлопотъ, собирая деньги дома, и такъ какъ причины, заставляющiя ихъ путешествовать, гораздо разнородн ѣ е причинъ другихъ путешественниковъ — я обозначу этихъ господъ подъ общимъ названіемъ — простыхъ путешественниковъ. Итакъ весь кругъ путешественниковъ можетъ быть приведенъ къ сл ѣ дующимъ главамъ:

Праздные путешественники,

Любопытные путешественники,

Лгуны путешественники,

Гордые путешественники,

Тщеславные путешественники,

Одержимые сплиномъ путешественники;

Потомъ сл ѣ дуютъ путешественники по необходимости:

Преступные и в ѣ роломные путешественники,

Несчастные и невинные путешественники,

Простые путешественники;

И наконецъ, ежели позволите:

Сантиментальные путешественники;

я подразум ѣ ваю самого себя, который то же путешествовалъ, и про котораго я сей часъ ув ѣ домлю, столько же по необходимости и по желанію путешествовать, какъ каждый изъ какого бы то ни было разряда. Я въ полномъ уб ѣ жденіи, что мои путешествія будутъ совершенно отличнаго рода отъ путешествій моихъ предшественниковъ, и потому я могъ бы требовать совершенно особое м ѣ стечко для себя одного; но это было бы завлад ѣ ніемъ правами тщеславнаго путешественника; желая обратить на себя особое вниманіе, я это сд ѣ лаю только тогда, когда буду им ѣ ть на это другія права кром ѣ оригинальности моего экипажа. Для моего читателя достаточно (ежели онъ былъ путешественникомъ) очень мало изученія и размышленія, чтобы найдти себ ѣ приличное м ѣ сто и положеніе въ моемъ каталог ѣ — это будетъ шагъ къ познанію самаго себя; и хотя въ настоящее время въ немъ можетъ быть большая перем ѣ на; но онъ не могъ не удержать отт ѣ нка или сходства съ т ѣ мъ, что онъ пріобр ѣ лъ и ч ѣ мъ напитался въ своихъ путешествіяхъ. —

Тотъ, который первый вздумалъ пересадить бургундскую лозу на мысъ Доброй Надежды (зам ѣ тьте, это былъ Голландецъ), и не мечталъ о томъ, чтобы пить на мыс ѣ тоже самое вино, которое производила таже самая лоза на французскихъ горахъ — онъ былъ слишкомъ флегматиченъ для этаго; но в ѣ рно онъ не могъ не над ѣ яться пить по крайней м ѣ р ѣ какой нибудь родъ винной жидкости; но хорошей ли, дурной или посредственной, онъ понималъ очень хорошо, что это не зависитъ отъ его выбора, но что-то, что называютъ судьба, должно было р ѣ шить его усп ѣ хъ; однако онъ над ѣ ялся на лучшее: въ этой надежд ѣ и въ неум ѣ ренной ув ѣ ренности на силу своей головы и глубину своего благоразумія, Mein Her^[176] могъ потерять то и другое отъ своего виноградника и при открытіи его наготы сд ѣ латься посм ѣ шищемъ народа. Не тоже ли и случается съ б ѣ днымъ путешественникомъ, плавающимъ по морямъ и разъ ѣ зжающимъ по почтовымъ дорогамъ вс ѣ хъ просв ѣ щенн ѣ йшихъ Государствъ земнаго шара, отыскивая познанія и открытія?

Можно пріобр ѣ сть св ѣ д ѣ нія о наукахъ и открытіяхъ, путешествуя по суш ѣ и по морю съ этою ц ѣ лью; но пріобр ѣ сть д ѣ йствительно полезныя познанія — чисто случай. И ежели даже искатель приключеній, положимъ, усп ѣ етъ въ этомъ, всетаки пріобр ѣ тенный запасъ надо употреблять съ осторожностью и ум ѣ ренностью, чтобы обратить его въ свою пользу. Но такъ какъ судьба р ѣ дко способствуетъ какъ пріобр ѣ теніямъ, такъ и приложенiю ихъ, то я того мн ѣ нія, что челов ѣ къ ежели можетъ взять на себя жить довольнымъ, не отыскивая заграницею св ѣ деній и познаній, особенно ежели онъ живетъ въ Государств ѣ, которое не б ѣ дно ими, поступилъ бы весьма благоразумно. Сколько разъ бол ѣ ло у меня сердце, сл ѣ дя за безчисленнымъ множествомъ шаговъ, которые д ѣ лаетъ любопытной путешественникъ, отыскивая виды и открытія такія, которыя, какъ говоритъ справедливо Санхо Пансо Донкихоту, прекрасно могъ бы вид ѣ ть и дома. Теперь такое просв ѣ щенное время, что н ѣ тъ ни одного угла въ Европ ѣ, куда бы не доставали лучи просв ѣ щенія и гд ѣ бы не обм ѣ нивались они.

Просв ѣ щеніе во вс ѣ хъ отрасляхъ можно сравнить съ музыкой во вс ѣ хъ Итальянскихъ улицахъ — имъ можно пользоваться безплатно. — «Н ѣ тъ Государства подъ луною», — и Богъ мн ѣ судья (потому что рано или поздно я дамъ отв ѣ тъ Ему за эти слова), что я говорю это не изъ тщеславія, — н ѣ тъ Государства подъ луною, изобилующаго такимъ разнообразіемъ познаній, и въ которомъ бы такъ ц ѣ нили науки и дорожили ими страны, гд ѣ бы можно было ихъ легче пріобр ѣ сти, гд ѣ бы искусства такъ поощрялись и такъ скоро доходили до совершенства, народа, которому природа так мало способствовала бы въ этомъ и наконецъ разсудокъ котораго находилъ бы бол ѣ е пищи въ разнообразіи характеровъ.

— Куда же вы идете, мои любезные соотечественники?». —

— «Мы только смотримъ на эту карету», отв ѣ чали они.

«Вашъ покорн ѣ йшій слуга», сказалъ я, выскочивъ изъ нея, и приподнявъ мою шляпу. — «Мы удивлялись», сказалъ одинъ изъ нихъ, который, какъ я нашелъ, былъ любопытный путешественникъ, «что производило колебаніе этой кареты?» — «Оно, отв ѣ чалъ я холодно, — происходило отъ безпокойства челов ѣ ка, пишущаго предисловіе». — «Я никогда не слыхивалъ», сказалъ другой, который былъ просто путешественникъ: «о предисловiи, писанномъ въ désobligeante». — «Да, — сказалъ я, — оно лучше бы вышло въ vis à vis».^[177]

Но такъ какъ Англичанинъ путешествуетъ не для того, чтобы вид ѣ ть Англичанъ, я удалился въ свою комнату. —

Кале.

Я зам ѣ тилъ, что что то затемняло коридоръ бол ѣ е, чемъ то могла произвести моя особа, подходя къ своей комнат ѣ; это д ѣ йствительно былъ Mons. Dessein, хозяинъ отеля; онъ только что пришелъ отъ вечерни, и съ шляпой подъ мышкой сл ѣ довалъ за мною, напоминая мн ѣ, что я его требовалъ. — Писанное предисловіе въ désobligeante совершенно разочаровало меня отъ нее; и Mons. Dessein, говоря про нее, пожалъ плечами такъ, что ясно было: этотъ экипажъ ни въ какомъ случа ѣ не могъ мн ѣ годиться; я тотчасъ вообразилъ, что онъ принадлежитъ какому нибудь невинному путешественнику, который, возвратившись домой, положился на честь Mons. Dessein, поручивъ ему взять за него что можно. — Четыре м ѣ сяца эта карета стояла уже въ углу двора Mons. Dessein, сд ѣ лавъ кругъ Европы. — Вы ѣ хавъ съ того же м ѣ ста и сильно пострадавъ на гор ѣ Цениса, она ничего не выиграла въ этихъ приключеніяхъ, и т ѣ мъ мен ѣ е выиграла стояніемъ столькихъ м ѣ сяцевъ въ жалкомъ положеніи въ углу каретнаго двора Mons. Dessein. —

Но что много про это говорить; однако можно сказать н ѣ сколько словъ — когда н ѣ сколько словъ могутъ облегчить тяжесть горя, я ненавижу челов ѣ ка, который скупъ на нихъ. —

«Будь я теперь хозяиномъ этого отеля», сказалъ я, положивъ указательный палецъ на грудь Mons. Dessein: «я бы всячески старался сбыть эту désobligeante — она безпрестанно д ѣ лаетъ вамъ упреки, когда вы проходите мимо ея». — «Mon Dieu!»^[178] — сказалъ Mons. Dessein: «мн ѣ н ѣ тъ никакого разсчета»...

«Исключая того [сказалъ я], — который людей съ изв ѣ стнымъ направленіемъ заставляетъ дорожить своими ощущеніями», и я ув ѣ ренъ, что челов ѣ къ, который чувствуетъ за другихъ также, какъ и за себя, — какъ вы ни скрывайте, всякая дождливая ночь должна производить на васъ тягостное впечатл ѣ ніе — вы страдаете, Mons. Dessein, не мен ѣ е самой кареты». —

Я зам ѣ тилъ, что когда въ комплимент ѣ есть столько же кислаго, сколько и сладкаго, англичанинъ приходитъ въ затрудненіе, принять ли или н ѣ тъ его: французъ же никогда. Mons. Dessein поклонился мн ѣ. —

— C’est bien vrai,^[179] сказалъ онъ: «но въ этомъ случа ѣ для меня только перем ѣ нится родъ безпокойства, и съ невыгодою; представьте себ ѣ, милостивый государь, отдавъ вамъ эту карету, которая распадется на куски прежде, ч ѣ мъ вы про ѣ дете половину дороги до Парижа, — представьте себ ѣ, какъ я буду мучиться т ѣ мъ, что далъ о себ ѣ дурное впечатл ѣ ніе челов ѣ ку благородному и отдалъ себя на осужденіе челов ѣ ка умнаго». — Доза лести аккуратно была отм ѣ рена по моему собственному рецепту; я не могъ не принять ее — и, возвративъ Mons. Dessein его поклонъ, безъ дальн ѣ йшихъ околичностей мы отправились вм ѣ ст ѣ смотр ѣ ть его каретный магазинъ. —

На улицѣ.

Кале.

Нашъ св ѣ тъ долженъ быть очень задорный св ѣ тъ, когда покупщикъ (даже жалкой кареты) не можетъ выдти съ продавцемъ оной кончить д ѣ ло между собою на улицу, чтобы мгновенно не впасть въ тоже самое расположеніе духа и не смотр ѣ ть на него такими же глазами, как будто идетъ съ нимъ въ Hyde Park — драться на дуэл ѣ. — Что до меня касается, то такъ какъ я плохой боецъ и чувствовалъ, что не могу быть соперникомъ Mons. Dessein, я чувствовалъ въ душ ѣ своей т ѣ же милые порывы, которые бываютъ при этомъ обстоятельств ѣ. Я насквозь хот ѣ лъ разсмотр ѣ ть Mons. Dessein; смотр ѣ лъ на него, когда онъ шелъ, въ профиль, потомъ en face, мн ѣ казалось, что онъ то Жидъ, то Турокъ, мн ѣ не нравился его парикъ, я вызывалъ проклятія на его голову, посылалъ его къ чорту. —

И все это запало мн ѣ въ сердце за жалкой начетъ трехъ или четырехъ Louis d’or,^[180] которые я могъ переплатить? — «Низская страсть!» сказалъ я, повернувшись, какъ то д ѣ лаетъ челов ѣ къ, чувство котораго мгновенно перем ѣ нилось: — «низская, грубая страсть! Твоя рука всегда противъ другаго челов ѣ ка, а рука другаго челов ѣ ка всегда противъ тебя».

«Избави Богъ», сказала она, поднявъ руку къ своему лбу; потому что я, повернувшись, очутился лицо съ лицомъ съ барыней, которую я вид ѣ лъ въ разговор ѣ съ монахомъ — она шла за нами, такъ что мы ее не зам ѣ тили. —

«Разум ѣ ется, избави Богъ», сказалъ я, предлагая ей свою руку; на ней были над ѣ ты перчатки, открытые на большихъ и указательныхъ пальцахъ, она приняла мое предложеніе и я повелъ ее къ двери каретнаго сарая. —

Mons. Dessein пятьдесятъ разъ послалъ ключъ къ чорту, прежде ч ѣ мъ зам ѣ тилъ, что тотъ, съ которымъ онъ пришелъ, не былъ настоящій; мы, также какъ и онъ, съ нетерп ѣ ніемъ ожидали, чтобы онъ отперъ; и такъ были внимательны ко вс ѣ мъ препятствіямъ, что я продолжалъ держать ее руку, самъ не зам ѣ чая этого, такъ что Mons. Dessein оставилъ насъ вм ѣ ст ѣ — ее рука въ моей и [съ] лицами обращенными къ дверямъ каретнаго сарая, — сказавъ, что онъ вернется черезъ пять минутъ. —

Разговоръ пятиминутной въ такомъ положеніи стоитъ много другихъ разговоровъ; ежели бы лица наши были обращены на улицу, въ этомъ посл ѣ днемъ случа ѣ разговоръ завис ѣ лъ бы отъ наружныхъ предметовъ и обстоятельствъ; но съ взорами, устремленными на одну неподвижную точку, разговоръ завис ѣ лъ отъ насъ самихъ. — Минутное молчаніе посл ѣ того, какъ Mons. Dessein оставилъ насъ, могло быть пагубно для этаго положенія — она бы непрем ѣ нно отвернулась; итакъ я сейчасъ же началъ разговоръ. —

Какія были искушенія (такъ какъ я пишу не для того чтобы извинять слабости моего сердца) въ этомъ путешествіи, будетъ описано съ тою же простотою, съ какою я ихъ чувствовалъ. —

Дверь каретнаго сарая.

Кале.

Когда я сказалъ читателю, что я не вышелъ изъ désobligeante, потому что вид ѣ лъ монаха въ разговор ѣ съ барыней, только что прі ѣ хавшей въ гостинницу, я сказалъ правду — но не всю правду; потому что я былъ удержанъ отъ этаго столько же и лицомъ самой барыни. Подозр ѣ ніе проб ѣ жало въ моей голов ѣ; и я сказалъ [себ ѣ ]: онъ разсказывалъ ей, что случилось; что то во мн ѣ говорило это, я желалъ, чтобы монахъ былъ въ своемъ монастыр ѣ. —

Когда сердце летитъ впередъ разсужденiя, оно спасаетъ разсудокъ отъ ц ѣ лаго міра страданій. Я былъ уб ѣ жденъ, что она изъ лучшаго разряда существъ, и больше о ней не думалъ и писалъ свое предисловіе. —

Это впечатл ѣ ніе возвратилось опять посл ѣ встр ѣ чи моей съ ней на улиц ѣ; сдержанная свобода въ обращеніи, съ которой она подала мн ѣ руку, показывала въ ней, какъ я полагалъ, хорошее воспитаніе и здравый смыслъ; и когда я велъ ее, я чувствовалъ какую то пріятную н ѣ жность около ея, которая успокоила мою душу. —

Боже милостивой! ежели бы могъ челов ѣ къ провести такое созданіе вокругъ св ѣ та!

Я еще не видалъ ея лица, но этаго и нужно не было, потому что прежде, ч ѣ мъ мы подошли къ двери каретнаго сарая, воображеніе окончательно нарисовало мн ѣ ея голову, и забавлялось представлять мн ѣ ее какъ богиню, которую я самъ вытащилъ изъ Тибра. Ахъ ты, соблазненная и соблазнительная плутовка, хотя семь разъ въ день обманываешь насъ своими образами и картинами, но ты д ѣ лаешь это такъ прелестно и покрываешь свои картины такими пл ѣ нительными красками, что стыдно ссориться съ тобою. —

Когда мы подошли къ двери каретнаго сарая, она отняла руку отъ лба и я могъ вид ѣ ть оригиналъ: по лицу ей было около двадцати шести; она была брюнетка съ б ѣ лымъ и прозрачнымъ цв ѣ томъ лица, од ѣ та была просто, безъ румянъ и пудры; она не была, критически разбирая, прекрасна, но въ ней было что то, что въ состояніи ума, въ которомъ я находился, привязывало меня къ ней бол ѣ е — она была интересна. Я воображалъ, что она во взгляд ѣ носитъ вдовствующее выраженіе и что она находится въ томъ положеніи, когда прошли уже два пароксизма горести и она начинаетъ мириться съ своей потерей; но тысячи другаго рода несчастій могли провести т ѣ же черты; я желалъ знать, какъ это было, и готовъ былъ спросить, ежели бы bon ton^[181] разговора, какъ въ дни Эздры, позволилъ бы это: «Что тебя безпокоитъ? И что тревожитъ? И почему разстроены твои мысли?» Однимъ словомъ, я чувствовалъ къ ней расположеніе, р ѣ шился волочиться за ней и даже предложить ей свои услуги. Таковы были мои искушенія, и въ расположеніи сл ѣ довать имъ я былъ оставленъ одинъ съ этой барыней, ея рука въ моей и [съ] лицами обращенными къ двери каретнаго сарая бол ѣ е, ч ѣ мъ то было положительно необходимо. —

Дверь каретнаго сарая.

Кале.

Belle dame,^[182] сказалъ я, поднявъ ея руку н ѣ сколько выше, ч ѣ мъ прежде: «конечно это одно изъ очень причудливыхъ д ѣ йствій фортуны: взять двухъ совершенно постороннихъ людей, свести ихъ рука съ рукой, можетъ быть, изъ противуположныхъ угловъ св ѣ та и въ одно мгновеніе поставить ихъ въ такое положеніе, въ которомъ самая дружба, ежели бы ей вздумалось это сд ѣ лать за м ѣ сяцъ тому назадъ, едва ли усп ѣ ла [бы] ихъ поставить. —

— И ваше зам ѣ чаніе показываетъ, Monsieur, въ какое затрудненіе привело васъ это приключеніе. Какое бы ни было положеніе, ничего н ѣ тъ неум ѣ стн ѣ е, какъ разсматривать обстоятельства, которыя сд ѣ лали его такимъ; вы благодарили судьбу и д ѣ лали прекрасно — сердце само знало это и было довольно; и только Англицкой философъ можетъ анализировать такое положеніе и запутаться въ разсужденіяхъ о немъ». Сказавъ это, она высвободила руку съ такимъ взглядомъ, который казался мн ѣ достаточнымъ коментаріемъ къ тексту. —

Я дамъ дурное понятіе о своей слабости, сказавъ, что сердце мое при этомъ страдало бол ѣ е, ч ѣ мъ при случаяхъ, д ѣ йствительно заслуживающихъ этого. — Я былъ сильно оскорбленъ потерею ея руки и то, какимъ образомъ это случилось, не облегчало рану.—

О, никогда въ жизни я не чувствовалъ больше страданій отъ сознанія своего униженія! Но торжество истинно женскаго сердца посл ѣ такого рода неудачъ бываетъ не продолжительно.— Черезъ пять секундъ она положила свою руку на рукавъ моего фрака, какъ будто желая продолжать свой отв ѣ тъ, и, Богъ знаетъ, какимъ образомъ, но я сталъ опять въ прежнее положеніе. —

Ей нечего было прибавлять.

Я началъ пріискивать другаго рода разговоръ, судя по тому, который я съ ней им ѣ лъ, что я обманулся въ ея характер ѣ, но, повернувшись лицомъ ко мн ѣ, выраженіе, которое одушевляло ея отв ѣ тъ, уже исчезло. Мускулы лица опустились и я нашелъ выраженіе того же безпріютного горя, которое и прежде заинтересовало меня. — Какъ грустно вид ѣ ть такое н ѣ жное существо добычею печали! Я отъ души собол ѣ зновалъ ей. Можетъ быть, это покажется довольно см ѣ шнымъ жесткому сердцу, но я бы принялъ ее въ свои объятія и, не красн ѣ я кр ѣ пко, прижалъ бы къ сердцу, хотя это было на улиц ѣ. —

Біеніе пульса въ моихъ пальцахъ ув ѣ домило ее о томъ, что во мн ѣ происходило; она посмотр ѣ ла въ землю, и н ѣ сколько минутъ мы молчали. —

Боюсь вспомнить, но, кажется, я д ѣ лалъ легкія усилія, чтобы сжать кр ѣ пче ея руку, потому что по тонкому ощущенію я зам ѣ тилъ въ ладони своей руки не то чтобы стремленіе вырвать свою руку, но какъ будто ей это приходило на мысль. И я в ѣ рно потерялъ бы ее въ другой разъ, ежели бы, бол ѣ е инстинктъ ч ѣ мъ разсудокъ, не указалъ мн ѣ на посл ѣ днее средство въ такого рода опасностяхъ — держать ее такъ легко и свободно, какъ будто я готовъ былъ выпустить всякую минуту и по собственному побужденію; итакъ она оставила ее до т ѣ хъ поръ, пока Mons. Dessein воротился съ ключемъ; и въ то же время я сталъ разсуждать, какимъ образомъ преодол ѣ ть дурное обо мн ѣ мн ѣ ніе, которое могъ возбудить въ ней разсказъ монаха, ежели онъ передалъ ей все. —

Табакерка.

Кале.

Когда эта мысль проб ѣ жала въ моей голов ѣ, б ѣ дный старикъ монахъ быль отъ меня шагахъ въ шести и шелъ по направленію къ намъ, какъ видно было, съ нер ѣ шительностью, подойти ли къ намъ или н ѣ тъ?

Подойдя къ намъ съ видомъ добродушной откровенности, онъ остановился и подалъ мн ѣ открытую роговую табакерку, которая была въ его рук ѣ. — «Попробуйте моего», сказалъ я, вынимая свою и подавая ему (у меня была маленькая черепаховая). «Превосходный табакъ», сказалъ монахъ. — Сд ѣ лайте мн ѣ одолженіе,— отв ѣ чалъ я: «примите эту табакерку съ табакомъ и, когда будете нюхать изъ нея, вспоминайте иногда, что это былъ знакъ примиренія челов ѣ ка, который поступилъ дурно съ вами, но не по влеченію сердца».

Б ѣ дный монахъ покрасн ѣ лъ, побагров ѣ лъ. — «Mon Dieu», сказалъ онъ соединивъ руки: «вы со мною никогда дурно не поступали».

— Я тоже такъ думаю, сказала барыня. Теперь былъ мой чередъ покрасн ѣ ть, но что заставило меня красн ѣ ть, пусть разберутъ т ѣ, которые любятъ анализировать.

«Извините меня, сударыня», отв ѣ чалъ я: «я обошелся съ нимъ очень дурно; и безъ всякой причины». — «Это не можетъ быть», сказала барыня. — «Боже мой!» вскричалъ монахъ съ жаромъ подтвержденія, котораго я не подозр ѣ валъ въ немъ: «я былъ виноватъ своимъ неум ѣ стнымъ усердіемъ». Барыня опровергала это, а я подтверждалъ, что невозможно, чтобы такой правильный умъ какъ его, могъ оскорбить кого бы то ни было. Я до т ѣ хъ поръ, пока не почувствовалъ, не подозр ѣ валъ, чтобы споръ могъ такъ пріятно д ѣ йствовать на нервы и успокаивать ихъ. — Мы молчали, но не испытывали того безсмысленнаго страданія, которое испытываешь въ обществ ѣ, ежели въ продолженіи десяти минутъ смотрятъ другъ другу въ глаза, не говоря ни слова. — Во время этаго молчанія монахъ тёръ свою табакерку рукавомъ своей рясы; и какъ скоро посредствомъ тренія она пріобр ѣ ла видъ бол ѣ е св ѣ тлый, сд ѣ лалъ мн ѣ низскій поклонъ и сказалъ, что поздно разсуждать о томъ, что ввело насъ въ противор ѣ чіе: доброта или слабость нашихъ сердецъ; но, какъ бы то ни было, онъ просилъ, чтобы мы пом ѣ нялись табакерками; говоря это, одной рукой онъ подалъ мн ѣ свою, другой взялъ мою; и, поц ѣ ловавъ ее, съ удивительно добрымъ взглядомъ, положилъ ее за пазуху и удалился. —

Я сохраняю эту табакерку, она помогаетъ религіи возвышать мою душу и устремлять желанія ея на лучшее. — Въ самомъ д ѣ л ѣ, я р ѣ дко выхожу безъ нее; она мн ѣ часто и во многихъ случаяхъ напоминала о томъ, кто такъ былъ добръ и ум ѣ ренъ, и направляла мою душу къ добру въ трудныхъ случаяхъ жизни. Онъ много встр ѣ чалъ ихъ, какъ я посл ѣ узналъ изъ его исторіи; почти до сорока пяти-л ѣ тняго возраста онъ несъ военную службу, за которую былъ дурно вознагражденъ, и, встр ѣ тивъ въ то же время неудачи въ н ѣ жн ѣ йшей изъ страстей, онъ покинулъ вм ѣ ст ѣ мечъ и женщинъ и сд ѣ лалъ себ ѣ уб ѣ жище не столько изъ монастыря, какъ изъ самаго себя. —

Мн ѣ грустно становится, прибавляя, что въ посл ѣ дній мой про ѣ здъ черезъ Кале на вопросы мои о отц ѣ Лавренті ѣ, мн ѣ отв ѣ тили, что онъ умеръ тому назадъ около трехъ м ѣ сяцевъ и похороненъ не въ своемъ монастыр ѣ, а, сообразно съ его желаніемъ, на маленькомъ кладбищ ѣ, принадлежащемъ къ монастырю, въ двухъ верстахъ отъ него. Я им ѣ лъ сильное желаніе вид ѣ ть, гд ѣ его положили, и когда я вынулъ на его могил ѣ его табакерку и вырвалъ одну или дв ѣ крапивы, которыя Богъ знаетъ зач ѣ мъ тутъ росли, все это такъ разчувствовало меня, что я залился слезами; но я н ѣ женъ какъ женщина; прошу св ѣ тъ не осм ѣ ять, a пожал ѣ ть меня. —

Дверь каретнаго сарая.

Кале.

Я все это время не выпускалъ руки барыни; я уже держалъ ее такъ долго, что было бы неприлично выпустить ее, не прижавъ прежде къ губамъ: въ то время, какъ я это сд ѣ лалъ, краска, которая, казалось, пропала съ ея лица, возвратилась опять. —

Два путешественника, которые говорили со мною на каретномъ двор ѣ, проходя въ эту критическую минуту мимо, вообразили себ ѣ, что мы, по крайней м ѣ р ѣ, мужъ съ женою; и такъ, остановившись у двери каретнаго сарая, одинъ изъ нихъ, который былъ любопытной путешественникъ, спросилъ насъ, ѣ демъ ли мы въ Парижъ сл ѣ дующее утро.

«Я могу только отв ѣ чать за себя», сказалъ я; а барыня отв ѣ чала, что она ѣ детъ въ Аміенъ.

— Мы тамъ об ѣ дали вчера, — сказалъ простой путешественникъ.

— «Вы про ѣ дете черезъ городъ по дорог ѣ въ Парижъ», прибавилъ другой. — Я готовъ уже былъ принести ему всю признательность за наставленіе, что Аміенъ по дорог ѣ къ Парижу, но, вынувъ маленькую роговую табакерку б ѣ днаго монаха, чтобы понюхать, я имъ спокойно поклонился, пожелавъ хорошаго пере ѣ зда въ Дувръ. Они насъ оставили однихъ.

— «Что за б ѣ да», сказалъ я самъ себ ѣ: «ежели я попрошу эту несчастную барыню принять м ѣ сто въ моей карет ѣ. И какое можетъ воспосл ѣ довать отъ этого несчастіе?»

Вс ѣ подлыя страсти и дурныя наклонности подняли тревогу, когда я выразилъ это предложеніе: — «Это заставитъ васъ им ѣ ть третью лошадь», сказала скупость, «значитъ, изъ кармана двадцать ливровъ». — «Вы не знаете, кто она такая», сказала недов ѣ рчивость. «И мало ли какія могутъ изъ этаго д ѣ ла выдти непріятности», сказала подлость. — «Вы можете быть ув ѣ рены, Иорикъ», сказала предусмотрительность: «скажутъ, что вы ѣ дете съ любовницей, съ которой нарочно съ ѣ хались въ Кале». — «Посл ѣ этого вамъ нельзя будетъ лица на св ѣ тъ показать», сказало лицем ѣ ріе; «и вы никогда не возвыситесь въ церковныхъ степеняхъ», говорило малодушіе; «а останетесь навсегда ничтожнымъ пасторомъ», говорила гордость. —

«Это д ѣ ло учтивости», говорилъ я; но такъ какъ я д ѣ йствую всегда по первому впечатл ѣ нію и р ѣ дко слушаю вс ѣ эти толки, которые только служатъ къ тому, чтобы портить сердце и д ѣ лать его черствымъ, я тотчасъ повернулся къ барын ѣ. —

Но она незам ѣ тно удалилась отъ меня и сд ѣ лала уже десять или дв ѣ надцать шаговъ по улиц ѣ въ то время, какъ разбиралось ея д ѣ ло и какъ я р ѣ шался; и такъ я пошелъ скоро за нею, чтобы сд ѣ лать ей предложеніе наилучшимъ образомъ, но, зам ѣ тивъ, что она ходила, приложивъ ладонь къ щек ѣ, тихими и коротко-м ѣ рными шагами задумчивости, опустивъ притомъ глаза внизъ, я предположилъ, что она обдумывала тотъ же самый предметъ. — «Боже, помоги ей», сказалъ я: «в ѣ рно у ней есть свекровь или какая нибудь тетушка-тартюфъ, или какая нибудь набожная старушка, съ которой она хочетъ посов ѣ товаться въ этомъ случа ѣ столько же, сколько и со мною»; не желая прерывать этотъ процессъ и полагая, что будетъ учтив ѣ е приступить къ этому д ѣ лу съ ум ѣ ренностью, ч ѣ мъ съ посп ѣ шностью, я обернулся и сд ѣ лалъ н ѣ сколько шаговъ передъ дверью сарая, въ то время, какъ она ходила, разсуждая съ своей стороны. —

На улицѣ.

Кале.

При первомъ взгляд ѣ на эту барыню р ѣ шивъ въ своемъ воображеніи, что она была одно изъ превосходн ѣ йшихъ существъ въ этомъ мір ѣ, и потомъ выведя вторую аксіому, столько же неоспоримую, какъ и первую, что она была вдова и носила на себ ѣ отпечатокъ печали, я не пошелъ дал ѣ е, а остановился на томъ предположеніи, которое мн ѣ нравилось; и ежели бы она пробыла со мною до полночи, я бы остался в ѣ ренъ своей систем ѣ и продолжалъ бы смотр ѣ ть на нее сообразно съ этой общей идеей. —

Но только что она отошла шаговъ на двадцать отъ меня, мн ѣ почему то стало желательно узнать о ней подробн ѣ е — я представилъ себ ѣ долгую разлуку — можетъ случиться, что я больше не увижу ее — сердце старается удержать, что можетъ; и я искалъ средства найдти ее, ежели бы потерялъ. Однимъ словомъ, я желалъ узнать: ея имя, фамилію и положеніе въ св ѣ т ѣ; и такъ какъ я зналъ, куда она ѣ детъ, я желалъ знать, откуда она; но не было средствъ дойдти до этихъ св ѣ д ѣ ній; тысяча мелкихъ деликатностей препятствовали этому. Я составлялъ двадцать различныхъ плановъ, но не было возможно спросить у нее прямо — этаго нельзя было сд ѣ лать. —

Маленькой Французской довольно благовидный капитанъ, который припрыгивая шелъ по улиц ѣ, доказалъ мн ѣ, что сд ѣ лать это было очень легко. Находясь между нами именно въ то время, какъ барыня возвращалась назадъ къ двери сарая, онъ отрекомендовался мн ѣ и прежде ч ѣ мъ даже это хорошенько сд ѣ лалъ, попросилъ меня, чтобы я сд ѣ лалъ ему честь представить его этой барын ѣ.

«Я самъ еще не былъ представленъ».

Тотчасъ же, повернувшись также ловко къ ней, онъ спросилъ у нея, не изъ Парижа ли она ѣ детъ?

«Н ѣ тъ, но я ѣ ду по этой дорог ѣ », отв ѣ чала она.

«Vous n’êtes pas de Londres?»^[183]

Она отв ѣ чала, что н ѣ тъ.

«Стало быть, вы ѣ дете изъ Фландріи. Apparement vous êtes Flamande»,^[184] сказалъ французскій капитанъ. Барыня отв ѣ чала, что это д ѣ йствительно такъ. «Peut-être de Lilles?»^[185] прибавилъ онъ. Она отв ѣ чала, что она не изъ Лилля.

«И не изъ Арраса? И не изъ Камбри? И не изъ Гента? И не изъ Брюсселя?» Она отв ѣ чала, что она была изъ Брюсселя.— Онъ сказалъ, что въ посл ѣ дню[ю] войну онъ им ѣ лъ честь быть при бомбардировк ѣ этого города и что этотъ городъ прекрасно расположенъ pour cela,^[186] и онъ былъ наполненъ дворянами, когда имперіалисты были выгнаны оттуда Французами (барыня слегка наклонила голову); и давъ подробный отчетъ ей объ этомъ д ѣ л ѣ и объ участіи, которое онъ принималъ въ немъ, онъ просилъ ее сд ѣ лать ему честь сказать свое имя — и поклонился. Et madame a son mari?^[187] сказалъ онъ оглядываясь, пройдя уже два шага — и не дожидаясь отв ѣ та, продолжалъ припрыгивать по улиц ѣ. —

Ежели бы я семь л ѣ тъ учился искуству св ѣ тскаго обращенiя, я бы никогда такъ не ум ѣ лъ поступить. —

Каретный сарай.

Кале.

Когда маленькой французской капитанъ оставилъ насъ, Mons. Dessein воротился съ ключемъ и ввелъ насъ въ свой каретный магазинъ. —

Первый предметъ, который бросился мн ѣ въ глаза, когда Mons. Dessein отворилъ дверь сарая, была другая старая désobligeante; и хотя она была какъ дв ѣ капли воды похожа на ту, которая мн ѣ такъ понравилась на каретномъ двор ѣ часъ тому назадъ, видъ ея теперь возбудилъ во мн ѣ непріятное впечатл ѣ ніе, и я думалъ: какой долженъ былъ быть грубый и необщежительный челов ѣ къ тотъ, который первый придумалъ состроить такую машину; я нисколько не лучше думалъ и о т ѣ хъ, которые р ѣ шались употреблять ее. —

Я зам ѣ тилъ, что барын ѣ она нравилась также мало, какъ и мн ѣ, итакъ Mons. Dessein повелъ насъ къ пар ѣ другихъ каретъ, которыя стояли около; онъ разсказывалъ намъ, рекомендуя ихъ, что они были заказаны лордами А. и В. для grand tour,^[188] но не ѣ здили дальше Парижа и поэтому во вс ѣ хъ отношеніяхъ сколько новы, столько и хороши. — «Они слишкомъ хороши». И я перешелъ къ третьей, которая стояла сзади, и спросилъ о ц ѣ н ѣ. — «Но въ ней не могутъ пом ѣ ститься двое», сказалъ я, отворивъ дверцу и взойдя въ нее. — «Будьте столь добры, сударыня», сказалъ Mons. Dessein, предлагая ей руку. Барыня полсекунды была въ нер ѣ шительности и взошла въ карету; но такъ какъ въ это самое время сторожъ вызывалъ Mons. Dessein, желая говорить о чемъ-то съ нимъ, онъ затворилъ за нами дверцу кареты и оставилъ насъ. —

Каретный сарай.

Кале.

«C’est bien comique, это очень см ѣ шно», сказала, улыбаясь, барыня отъ зам ѣ чанія, что во второй разъ по самому простому случаю мы были оставлены вм ѣ ст ѣ. — C’est bien comique, сказала она. — «Больше ничего не нужно», сказалъ я: «чтобы сд ѣ лать это положеніе совершенно см ѣ шнымъ, какъ обычай волокитства Французовъ — говорить о любви въ первую минуту и предлагать свою особу во вторую». — C’est leur fort^[189] отв ѣ чала барыня.

— «По крайней м ѣ р ѣ такъ предполагаютъ; но какимъ образомъ это мн ѣ ніе утвердилось, я не понимаю; однако они пріобр ѣ ли репутацію народа, понимающаго лучше любовь и любящаго больше вс ѣ хъ другихъ народовъ. Что до меня касается, то я полагаю Французовъ не ловкими въ этомъ д ѣ л ѣ и худшими стр ѣ лками, которые когда либо испытывали терп ѣ ніе Купидона. Какъ можно пов ѣ рить, что они ум ѣ ютъ любить? Скор ѣ е я пов ѣ рю, что можно сд ѣ лать приличное платье изъ оставшихся лоскутовъ. Вдругъ, съ перваго взгляда, открывался въ любви и предлагая свои услуги и свою особу, они т ѣ мъ самымъ отдаются на разсмотр ѣ ніе еще не разгоряченному уму». —

Барыня слушала меня, какъ будто ожидая чего то еще. —

«Обратите вниманіе, сударыня», сказалъ я ей, положивъ свою руку на ея: «Люди, важные ненавидятъ любовь за ея имя; самолюбивые люди ненавидятъ любовь потому, что любятъ сами себя больше всего на св ѣ т ѣ; лицем ѣ ры какъ будто предпочитаютъ любви земной любовь къ Богу. Но, по правд ѣ сказать, мы вс ѣ отъ стара до мала больше напуганы, ч ѣ мъ оскорблены этой страстью. Какъ бы челов ѣ къ ни былъ б ѣ денъ познаніями въ этой отрасли обращенія, всетаки съ устъ его сорвется слово любви только посл ѣ часу или двухъ молчанія, впродолженіи котораго молчаніе это сд ѣ лалось для него мученіемъ. Посл ѣ довательность легкихъ и спокойныхъ внимательностей, такъ направленныхъ, чтобы они не встревожили, не такъ неопред ѣ ленныхъ, чтобы они не были поняты, съ н ѣ жнымъ взглядомъ, время отъ времени и р ѣ дко, или никогда не говоря о этомъ предмет ѣ, оставятъ вашей любовниц ѣ свободу д ѣ йствовать сообразно съ природными влеченіями; и природа сама настроитъ ее душу».

— «Итакъ, я торжественно объявляю», сказала покрасн ѣ въ барыня: «что вы все это время не переставали волочиться за мною». —

Каретный сарай.

Кале.

Mons. Dessein возвратился, выпустивъ насъ изъ кареты и объявилъ [дам ѣ ], что Графъ Л., ея братъ, только что прі ѣ халъ въ гостинницу. Хотя я былъ безконечно доброжелателенъ къ этой [дам ѣ ], но не могу сказать, чтобы случаю этому порадовалось мое сердце, и я не могъ удержаться, чтобы не сказать ей этаго; «потому что это обстоятельство пагубно, сударыня», сказалъ я: «одному предложенію, которое я нам ѣ ренъ былъ вамъ сд ѣ лать». — «Совс ѣ мъ не нужно разсказывать мн ѣ, какое было это предложеніе», сказала она, положивъ одну руку въ мою и прерывая меня: «Когда мужчина им ѣ етъ въ виду сд ѣ лать какое нибудь любезное предложеніе женщин ѣ, р ѣ дко бываетъ, чтобы женщина н ѣ сколько минутъ прежде не им ѣ ла предчувствія о немъ». —

— «Природа вооружила женщину этимъ предчувствіемъ», сказалъ я: «какъ средствомъ предохранительнымъ». — «Но я думаю», сказала она, посмотр ѣ въ мн ѣ въ лицо: «мн ѣ нельзя было ожидать ничего дурнаго и, сказать вамъ правду, я р ѣ шилась принять ваше предложеніе. Ежели бы это было (она остановилась одну минуту), я полагаю, ваше расположеніе заставило бы меня разсказать вамъ исторію о себ ѣ, которая возбудила бы лишь одно опасное чувство въ васъ во время путешествія — состраданіе». — Сказавъ это, она позволила мн ѣ. поц ѣ ловать ея руку два раза и съ взглядомъ, въ которомъ выражалось столько чувствительности, сколько и н ѣ жности, она вышла изъ кареты, и сказала adieu. —

На улицѣ.

Кале.

Я никогда въ жизни не кончалъ такъ скоро дв ѣ надцати гвинейнаго торга; время казалось мн ѣ тяжело посл ѣ разлуки съ барыней, и каждая минута казалась мн ѣ за дв ѣ; это продолжалось до т ѣ хъ поръ, пока я не привелъ себя въ движеніе — я заказалъ сейчасъ же почтовыхъ лошадей и пошелъ въ отель.—

«Боже!» сказалъ я, услыхавъ, какъ городскіе часы били четыре, [и] вспоминая, что я былъ только немного больше часу въ Кале. «Ц ѣ лый томъ приключеній можетъ вывести изъ этаго маленькаго времени жизни челов ѣ къ, сердце котораго сочувствуетъ каждой вещи, и который им ѣ етъ глаза, чтобы вид ѣ ть т ѣ вещи, которыя судьба безпрестанно разставляетъ на его пути, и который не пропускаетъ къ тому случаевъ. Пишу ли я съ пользою — или то сд ѣ лаетъ лучше другой — что за д ѣ ло — это опытъ надъ челов ѣ ческой природой; я работаю для себя, и довольно: удовольствіе, которое я чувствую при этомъ, возбуждаетъ мои способности, лучшую часть моей крови, и усыпляетъ большую худшую часть. Я жал ѣ ю о томъ челов ѣ к ѣ, который, путешествуя отъ Дана до Бершебы, можетъ восклицать: все пусто! — и д ѣ йствительно оно такъ. Весь св ѣ тъ таковъ для того, который не обрабатываетъ плоды, которые онъ представляетъ». — «Я объявляю», сказалъ я, н ѣ жно соединивъ руки: «что я въ пустын ѣ нашелъ бы предметы, которые вызвали бы мою чувствительность; ежели бы я не нашелъ лучше, я бы устремилъ ее на какую нибудь н ѣ жную мирту, отыскалъ бы грустный кипрусъ, чтобы соединиться съ нимъ — я бы благословлялъ ихъ т ѣ нь и н ѣ жно благодарилъ бы ихъ за ихъ покровительство — я бы выр ѣ залъ свое имя на нихъ; и клялся бы, что они — любезн ѣ йшія деревья всей пустыни; я вм ѣ ст ѣ съ ними грустилъ бы, когда они теряли бы свою зелень, и когда они станутъ радоваться, я буду радоваться вм ѣ ст ѣ съ ними. Ученый Смельфунгусъ^[190] путешествовалъ отъ Болоніи до Парижа — отъ Парижа до Рима и т. д., но онъ вы ѣ халъ съ сплиномъ и разлитою желчью, и всякой предметъ казался ему безцв ѣ тнымъ и безобразнымъ; онъ написалъ отчетъ своего путешествія, но это не былъ отчетъ его путешествія, а отчетъ о его несчастныхъ и дурныхъ чувствахъ. Я встр ѣ тилъ Смельфунгуса въ большомъ Portico Пантеона, онъ только что выходилъ изъ него. «Это больше ничего, какъ удобное м ѣ сто для п ѣ тушинаго боя», сказалъ онъ. — «Я желалъ бы», сказалъ я: «чтобы вы ничего хуже не сказали про Венеру Медицискую», потому что, про ѣ зжая черезъ Флоренцію, я слышалъ, что онъ напалъ на эту Богиню и обошелся съ нею, какъ съ самою непотребною женщиною, безъ мал ѣ йшей къ тому причины. — Я опять нечаянно встр ѣ тилъ Смельфунгуса около Турина, когда онъ возвращался изъ своихъ дальнихъ странствованій. У него была ц ѣ лая куча печальныхъ приключеній, которыя онъ разсказывалъ; онъ въ нихъ говорилъ о приключеніяхъ на мор ѣ и на суш ѣ — о канибалахъ, которые другъ друга съ ѣ даютъ — антропофагахъ^[191] — онъ былъ живой обдираемъ и его мучили и съ нимъ поступали хуже, ч ѣ мъ съ Св. Варфоломеемъ, во всякой гостинниц ѣ, въ которой останавливался. —

«Я объявлю это всему св ѣ ту», вскричалъ Смельфунгусъ. — «Лучше бы вамъ объявить это своему доктору», сказалъ я. —

Мундунгусъ^[192] съ огромнымъ состояніемъ сд ѣ лалъ весь кругъ, путешествуя изъ Рима въ Неаполь, изъ Неаполя въ Венецію, изъ Венеціи въ В ѣ ну, въ Дрезденъ, въ Берлинъ, не почерпнулъ ни одного великодушнаго разсказа или веселаго анекдота, но онъ путешествовалъ прямо, не смотря ни направо, ни нал ѣ во, чтобы любовь или состраданіе не заставили его свернуть съ пути.

Но миръ имъ, ежели они его достойны. Само небо, ежели бы можно было проникнуть въ него, не доставило бы имъ предметовъ ут ѣ шенія. — Каждый добрый духъ прилеталъ бы на крыльяхъ любви радоваться ихъ прі ѣ зду, души Смельфунгуса и Мондунгуса ничего бы не слыхали, кром ѣ св ѣ жихъ гимновъ радости, св ѣ жихъ и восхитительныхъ п ѣ сенъ любви, и св ѣ жихъ хваленій общаго блаженства. Я душевно жал ѣ ю о этихъ людяхъ: они не им ѣ ютъ способности наслаждаться; и ежели лучшая доля блаженства на неб ѣ досталась бы Смельфунгусу и Мондунгусу, они бы были такъ далеки отъ счастья, что продолжали бы и тамъ жаловаться и роптать въ продолженіи ц ѣ лой в ѣ чности. —

Монтрёль.

^[193]

Разъ чемоданъ мой отвязался сзади кареты и упалъ, другой разъ я въ дождикъ принужденъ былъ выл ѣ зать и по кол ѣ но въ грязи помогать ямщику привязывать его; и все я не могъ догадаться, чего у меня не доставало. — Но когда я прі ѣ халъ въ Монтрёль, и хозяинъ гостинницы спросилъ у меня, не нужно ли мн ѣ слугу, только тогда я догадался, что именно его-то мн ѣ и не доставало. —

«Слугу? Это я сд ѣ лаю», сказалъ я.

«Потому что, Monsieur», сказалъ хозяинъ, «зд ѣ сь есть одинъ расторопный и молодой малый, который бы гордился честью быть въ услуженіи у англичанина».

«Почему у англичанина скор ѣ е, ч ѣ мъ у другаго?»

«Потому что они очень великодушны», сказалъ хозяинъ.

«В ѣ рн ѣ е смерти, что это мн ѣ будетъ стоить лишній livre^[194] въ эту ночь», сказалъ я самъ себ ѣ.

«Но они им ѣ ютъ средства быть такими», прибавилъ онъ.

«На это еще нужно накинуть livre», подумалъ я.

— Только прошлую ночь, сказалъ хозяинъ: un mylord Anglais présentait un écu à la fille de chambre.

— Tant pis pour Mademoiselle Jeanneton,^[195] сказалъ я. —

Такъ какъ Jeanneton была хозяйская дочка и хозяинъ полагалъ, что я недавно во Франціи, то онъ позволилъ себ ѣ вольность объяснить мн ѣ, что мн ѣ не надо было сказать: tant pis, a tant mieux. «Tant mieux, toujours, Monsieur»,^[196] сказалъ онъ: «когда есть что нибудь хорошаго; и tant pis, когда н ѣ тъ ничего хорошаго». — «Оно такъ и приходится», сказалъ я. — «Pardonnez moi»,^[197] сказалъ хозяинъ.

Я не могу найдти бол ѣ е удобнаго случая, чтобы зам ѣ тить разъ навсегда, что такъ какъ: tant pis и tant mieux суть дв ѣ изъ главныхъ пружинъ французскаго разговора, то не худо бы было каждому иностранцу, прежде ч ѣ мъ ѣ хать въ Парижъ, привыкнуть правильно употреблять ихъ. —

Одинъ бойкой французской Маркизъ, за об ѣ домъ у англійскаго посланника, спросилъ у Mister Hume^[198] онъ ли — поэтъ Hume? — «Н ѣ тъ», отв ѣ чалъ скромно Hume. — Tant pis, возразилъ Маркизъ.

«Это Hume — историкъ» сказалъ кто-то. «Tant mieux», сказалъ Маркизъ. Такъ [какъ] Mister Hume челов ѣ къ съ очень добрымъ сердцемъ, то онъ поблагодарилъ какъ за то, такъ и за другое. —

Хозяинъ, растолковавъ мн ѣ это д ѣ ло, позвалъ La Fleur’a — такъ звали молодого челов ѣ ка, про котораго онъ мн ѣ говорилъ, и сказалъ мн ѣ впередъ, что про его таланты онъ ничего сказать не можетъ: «Monsieur», прибавилъ онъ: «самъ увидитъ, для чего можно будетъ употребить его». — Что же касается до в ѣ рности La Fleur, то онъ отв ѣ чалъ вс ѣ мъ на св ѣ т ѣ. —

Хозяинъ это сказалъ такъ уб ѣ дительно, что я тотчасъ же приступилъ къ д ѣ лу; и La Fleur, которой стоялъ, дожидаясь за дверью въ безпокойномъ ожиданіи, которое испыталъ каждый смертный въ своей жизни, взоше[лъ].

Монтрёль.

Я им ѣ ю способность получить пристрастіе съ перваго взгляда на челов ѣ ка; особенно же, когда какой нибудь б ѣ дняга приходитъ предлагать свои услуги такому б ѣ дняг ѣ, какъ я самъ; такъ какъ я знаю эту слабость, то я въ такомъ случа ѣ всегда стараюсь разсужденіемъ ум ѣ рять это пристрастіе — бол ѣ е или мен ѣ е смотря по тому расположенію духа, въ которомъ я нахожусь, я долженъ прибавить, что это зависитъ также отъ полу лица, съ которымъ я им ѣ ю д ѣ ло.^[199] —

Когда La Fleur взошелъ въ комнату, несмотря на разсужденіе, которое я сд ѣ лалъ, его простодушное лицо и взглядъ тотчасъ же расположили меня въ его пользу; итакъ я нанялъ его прежде, а потомъ сталъ спрашивать, что онъ ум ѣ етъ д ѣ лать. «Но я открою его таланты, когда они мн ѣ понадобятся — не надо. Французъ способенъ на все», сказалъ я. — Но б ѣ дный La Fleur ничего не ум ѣ лъ д ѣ лать, исключая какъ бить барабанъ и съиграть маршъ или два на флейт ѣ. — Однако я р ѣ шился употребить его таланты, и могу сказать, что никогда мое благоразуміе такъ горько не см ѣ ялось надъ моей слабостью. —

La Fleur началъ жить рано и также доблестно, какъ и вс ѣ французы — онъ служилъ н ѣ сколько л ѣ тъ. Наконецъ, удовлетворивъ этому чувству и найдя, что кром ѣ чести бить барабанъ, которой онъ вполн ѣ достигнулъ, не могъ выиграть ничего больше, и не им ѣ я надежды прославиться, онъ удалился à ses terres^[200] и жилъ comme il plaisait à Dieu^[201] — т. e. нич ѣ мъ. —

«Итакъ», сказало благоразуміе: «вы наняли барабанщика, что[бы] сопутствовать вамъ въ вашемъ путешествіи черезъ Францію и Италію». «Фа!» сказалъ я: «а разв ѣ половина людей нашего средняго сословія не д ѣ лали того-же круга, им ѣ я глупцовъ и крикуновъ компаніонами и еще сверхъ того принуждены были платить за это удовольствіе?»^[202]

Недурно, когда челов ѣ къ можетъ выпутаться изъ такого непріятнаго положенія экивокой. — «Но вы и еще что нибудь ум ѣ ете д ѣ лать, La Fleur?» спросилъ я. — О qu’oui!^[203] Онъ ум ѣ лъ д ѣ лать щеблеты и играть немного на скрипк ѣ. — «Браво», сказало благоразуміе. — Я самъ игралъ на віолончел ѣ.

«Ну вы можете убрать и причесать немного парикъ, La Fleur?» — Онъ им ѣ лъ къ этому ревностное желаніе. «Этаго довольно для Бога», сказалъ я, прерывая его: «довольно будетъ и для меня». — Когда мн ѣ принесли ужинъ и съ одной стороны моего стула лежала р ѣ звая эпаньолка, а съ другой стороны стоялъ Французскій слуга съ самымъ веселымъ выраженіемъ лица, я былъ отъ всей души доволенъ своимъ влад ѣ ніемъ, и ежели бы Монархи знали, чего они желаютъ, они бы были также довольны, какъ и я. —

Монтрёль.

Такъ какъ La Fleur сд ѣ лалъ со мною весь кругъ черезъ Францію и Италію и часто будетъ на сцен ѣ, то я, чтобы ближе познакомить читателя съ его личностью, скажу, что я никогда не им ѣ лъ случая раскаиваться въ необдуманныхъ влеченіяхъ, которыя располагаютъ мною, и еще мен ѣ е въ отношеніи этаго малаго. — Онъ былъ в ѣ ренъ, привязанъ, простодушенъ и во всемъ шелъ по сл ѣ дамъ филоссофовъ. — И несмотря на его таланты — очень достойные сами по себ ѣ — но которые не могли быть для меня полезны, я всечасно былъ вознаграждаемъ постоянной веселостью его характера, — а это вознаграждаетъ вс ѣ недостатки. — Во вс ѣ хъ трудностяхъ и несчастіяхъ моей жизни я находилъ опоры во взглядахъ La Fleur’a. — La Fleur былъ исключеніемъ изъ общаго правила, потому что, несмотря ни на голодъ, жажду, холодъ, наготу, недостатки, несмотря ни на какіе удары судьбы, не было никакого признака неудовольствія на его лиц ѣ — онъ в ѣ чно былъ одинаковъ; ежели я принадлежу къ числу филоссофовъ — что часто мн ѣ старается внушить лукавый — то, разсуждая о томъ, сколько разъ я былъ обязанъ практической филоссофіи этого б ѣ днаго малаго, я уже не такъ горжусь своей. Вм ѣ ст ѣ съ этимъ La Fleur былъ немного хватъ — но съ перваго взгляда казался бол ѣ е хватомъ отъ природы, ч ѣ мъ отъ образованія, и на третій день посл ѣ нашего прі ѣ зда онъ уже вовсе пересталъ быть хватомъ. —

Монтрёль.

На сл ѣ дующее утро, для вступленія La Fleur’a въ свою должность, я вручилъ ему ключь отъ моего чемодана съ реестромъ полдюжины рубашекъ и пары черныхъ шелковыхъ панталонъ, — и приказалъ ему привязать все это на чемоданъ, приготовить лошадей и попросить ко мн ѣ хозяина съ счетомъ. —

C’est un garçon de bonne fortune,^[204] сказалъ хозяинъ, указывая черезъ окошко на кружокъ д ѣ вокъ, которыя самымъ н ѣ жнымъ образомъ прощались съ Лафлёромъ, въ то время какъ ямщикъ выводилъ лошадей. — Лафлёръ у каждой два раза поц ѣ ловалъ руки, три раза утеръ глаза и три раза об ѣ щался имъ вс ѣ мъ привезти отпущеніе гр ѣ ховъ изъ Рима. —

«Вс ѣ въ город ѣ его любятъ», сказалъ хозяинъ: «и н ѣ тъ ни одного уголка въ Монтрёл ѣ, въ которомъ бы объ немъ не пожал ѣ ли; у него только одна есть слабость, продолжалъ онъ: «онъ в ѣ чно влюбленъ».

— «Я напротивъ этому очень радъ», сказалъ я: «это избавить меня отъ труда класть себ ѣ на ночь панталоны подъ голова̀».^[205] Говоря это, я хвалилъ бол ѣ е самаго себя, ч ѣ мъ Лафлёра; потому что такъ какъ я всю свою жизнь былъ влюбленнымъ то въ одну принцессу, то въ другую, (и над ѣ юсь, что до самой смерти останусь такимъ же), я твердо уб ѣ жденъ, что ежели я сд ѣ лалъ какое нибудь дурное д ѣ ло, то непрем ѣ нно въ промежутокъ отъ одной страсти до другой: покуда продолжается это междуцарствіе, сердце мое бываетъ заперто — я не чувствую въ себ ѣ въ это время даже довольно доброты, чтобы подать нищему шесть пенсовъ, поэтому я стараюсь какъ можно скор ѣ е выдти изъ этого положенія; и какъ скоро я опять воспламеняюсь, я д ѣ лаюсь снова добръ и великодушенъ и ежели я желаю сд ѣ лать в ѣ щь или съ к ѣ мъ нибудь или для кого нибудь, которая^[206] удовлетворяетъ меня, я не вижу въ этомъ никакого гр ѣ ха.

Говоря это, я осуждаю только страсть, но не себя.

Отрывокъ.

Городъ Абдера, несмотря на то, что въ немъ жилъ Демокритъ и употреблялъ вс ѣ силы ироніи для исправленія жителей его, былъ самый порочный и развратный городъ во всей Ѳ ракіи.— Сколько было тамъ отравленій, заговоровъ, убійствъ, пасквилей, буйствъ каждый день; — ночью было еще хуже. —

Въ то время какъ д ѣ ла были въ худшемъ положеніи, случилось такъ, что въ Абдер ѣ было дано представленіе Андромеды Эврипида, но изъ вс ѣ хъ м ѣ стъ, которыя восхитили публику, сильн ѣ е вс ѣ хъ под ѣ йствовала на воображенія р ѣ чь Персеуса, въ которой поэтъ описалъ н ѣ жныя черты природы: «О Купидонъ! Царь Боговъ и людей и т. д.». —

На другой день вс ѣ жители Абдеры говорил[и] чистыми ямбами и только и было разговора, что про патетическое воззваніе Персеуса: «О Купидонъ! Царь боговъ и людей!» Въ каждой улиц ѣ, въ каждомъ дом ѣ: «О Купидонъ, Купидонъ», въ устахъ каждаго безсознательно вырывающіеся н ѣ жные звуки были только: «Купидонъ! Купидонъ! Царь людей и боговъ». Огонь взялся — и весь городъ, какъ сердце одного челов ѣ ка, открылся для любви. —

Ни одинъ аптекарь не могъ бол ѣ е продавать яду, ни [у] однаго оружейника не доставало духу сд ѣ лать смертоносный инструментъ. — Дружба и Доброд ѣ тель встр ѣ чались и ц ѣ ловали другъ друга на улиц ѣ, золотой в ѣ къ возвратился и продолжался въ Абдер ѣ. — Каждый Абдеритянинъ, взявъ свою соломенную трубку, и каждая Абдеритянка, оставивъ свое пурпуровое тканье, вышли на дворъ и скромно сид ѣ ли, слушая п ѣ ніе. —

Въ отрывк ѣ сказано, что сд ѣ лать это могъ только Богъ, власть котораго простирается отъ неба до земли и пучинъ морскихъ.—

Монтрёль.

Когда все готово и каждая статья обсужена и заплочена въ гостинниц ѣ, вамъ остается окончить еще одно д ѣ ло, которое можетъ пока[заться] н ѣ сколько непріятнымъ; прежде ч ѣ мъ вы сядете въ карету, вы должны прежде этаго разд ѣ латься съ сыновьями и дочерьми б ѣ дности, которые окружаютъ васъ. Не надо говорить: «убирайтесь къ чорту». Это очень непріятное путешествіе для несчастныхъ, которые кром ѣ этаго перенесли много страданій. — Я полагаю гораздо лучшимъ взять н ѣ сколько копеекъ въ руку и сов ѣ товалъ бы поступить такъ всякому путешественнику. Зач ѣ мъ стараться опред ѣ лять причины, по которымъ даешь имъ — это все будетъ опред ѣ лено въ другомъ м ѣ ст ѣ. —

Что до меня касается, то, я полагаю, н ѣ тъ челов ѣ ка, который бы меньше давалъ, ч ѣ мъ я, это оттого, что я знаю мало людей, которые бы им ѣ ли для этаго меньше средствъ; но такъ какъ это было первое проявленіе моего милосердія во Франціи, то я и обратилъ на него наибольшее вниманіе. —

«Чего еще желать! у меня только и есть, что восемь копеекъ», сказалъ я, показывая ихъ рукою: «и ровно столько-же зд ѣ сь есть б ѣ дныхъ мущинъ и женщинъ, которымъ можно дать ихъ». —

Б ѣ дный оборванный нищій, почти безъ рубашки на т ѣ л ѣ, вышелъ шага на два изъ круга^[207] и, сд ѣ лавъ неописанный поклонъ всему обществу, первый началъ просить.^[208] Ежели бы ц ѣ лый партеръ въ одинъ голосъ закричалъ: «Place aux dames»^[209] все это въ половину не передало-бы того чувства уваженія къ женскому полу, которое выражало это движеніе. —

— О Великій Боже! воскликнулъ я — для чего повел ѣ лъ ты, чтобы нищета и учтивость, которыя обыкновенно такъ противуположны одна другой у другихъ народовъ, соединялись бы вм ѣ ст ѣ у Французовъ? —

Я подалъ этому б ѣ дняку лишнюю коп ѣ йку за его учтивость. —

Маленькой живой карла, который стоялъ въ кругу напротивъ меня, положивъ подъ мышку что-то, бывшее прежде шляпой, досталъ табакерку изъ кармана и великодушно предлагалъ понюхать вс ѣ мъ стоявшимъ около него: это было предложеніе довольно значительное; потому многие отказывались отъ него; но маленькой б ѣ дняга съ добродушнымъ поклономъ просилъ ихъ: Prenez-en, prenez^[210] говорилъ онъ, посматривая въ другую сторону, и каждой взялъ по щепотк ѣ. —

— Твоя сострадательная табакерка скоро опуст ѣ етъ, — подумалъ я и, положивъ дв ѣ копейки въ нее, взялъ щепоточку табаку, чтобы придать имъ ц ѣ ну. Онъ почувствовалъ ц ѣ ну второго одолженія бол ѣ е, ч ѣ мъ перваго — я доставилъ ему честь этимъ, первымъ-же только милостыню; и онъ поклонился мн ѣ почти до земли. —

«Вотъ!» сказалъ я старому солдату, потерявшему руку на служб ѣ — вотъ и теб ѣ дв ѣ копейки — Vive le roi!^[211] — закричалъ старый солдатъ. —

Итакъ у меня оставалось только дв ѣ копейки, я далъ одну pour l’amour de Dieu,^[212] такъ просила у меня б ѣ дная женщина, у которой было вывихнутое бедро, и поэтому, никакъ не могло быть, чтобы я далъ ее по какой нибудь другой причн ѣ. —

«Mon cher et très charitable Monsieur».^[213] — «Чтожъ? я не стану противор ѣ чить этому», сказалъ я. — «Mylord Anglais»^[214] — этотъ одинъ звукъ стоилъ денегъ и я отдалъ за него посл ѣ днюю копейку. — Но я такъ завлекся раздаваніемъ милостыни, что просмотр ѣ лъ стыдливого нищаго, который теперь уже не могъ получить отъ меня ни одной копейки, и который, я полагаю, скор ѣ е р ѣ шился бы погибнуть, ч ѣ мъ попросить ее у меня; онъ стоялъ около кареты, немного вн ѣ круга, и отиралъ слезу, показавшуюся на его лиц ѣ — лиц ѣ, выражавшемъ, что онъ видалъ и лучшіе дни.

«Милосердный Боже!» сказалъ я: «и у меня не осталось ни одной копейки, чтобы дать ему. «Но у васъ ихъ есть тысячи!» вскричали вдругъ вс ѣ силы природы, зашевелившись внутри меня; итакъ я далъ ему — но сколько? — теперь мн ѣ сов ѣ стно сказать: какъ много! а тогда мн ѣ было сов ѣ стно подумать: какъ мало! Ежели читатель можетъ составить себ ѣ понятіе о моемъ расположеніи, онъ можетъ заключить съ в ѣ рностью о сумм ѣ, которую я далъ — между однимъ ливромъ и двумя. —

Я ничего не могъ больше дать другимъ, [кром ѣ ] — «Dieu vous bénisse.

Et le bon Dieu vous bénisse encore!^[215] сказали: солдатъ, карликъ и др. — Стыдливой нищій ничего не могъ сказать; онъ досталъ маленькой платокъ и утиралъ лицо, въ то время какъ я поворотился. И я подумалъ, что онъ благодаритъ меня лучше вс ѣ хъ. —

Bidet.

^[216]

Окончивъ эти д ѣ лишки, я взошелъ въ карету въ такомъ пріятномъ расположеніи, какъ никогда въ жизни; а Лафлёръ, положивъ огромный ботфортъ съ одной стороны маленькаго bidet, а другой ботфортъ съ другой (потому что я не видалъ его ногъ), скакалъ передо мной и былъ счастливъ и перпендикуляренъ какъ принцъ. —

Но что счастье! что величіе въ зд ѣ шнемъ мір ѣ печалей? Но про ѣ хали мы однаго lieu,^[217] какъ мертвый оселъ мгновенно остановилъ Лафлёра на всемъ его б ѣ гу. — Его bidet не хот ѣ лъ пройдти мимо — возникло недоразум ѣ ніе между ними и съ перваго козелка б ѣ дняга былъ вышибенъ изъ своихъ ботфортовъ. —

Лафлёръ перенёсъ эту неудачу, какъ сл ѣ дуетъ Французу и Христіянину, онъ сказалъ ни бол ѣ е ни мен ѣ е, какъ «diable!»

Онъ сл ѣ зъ, потомъ опять с ѣ лъ верхомъ и принялся колотить б ѣ дную лошадку такъ, какъ въ старину онъ бивалъ свой барабанъ.

Bidet носился съ одной стороны дороги на другую, то назадъ, то вправо, то вл ѣ во, только не къ ослу. — Лафлёръ настаивалъ, и наконецъ bidet сшибъ его. —

«Что это сд ѣ лалось съ твоимъ bidet?» сказалъ я Лафлёру. —

«Monsieur», сказалъ онъ: «c’est le cheval le plus opiniâtre du monde».^[218]

«Ужъ ежели она норовиста, то пойдетъ только туда, куда захочетъ», отв ѣ чалъ я. —

Когда Лафлёръ выпустилъ bidet и хлестнулъ его хорошенько кнутомъ сзади, онъ повернулся назадъ и поскакалъ по дорог ѣ въ Монтрёль. Peste!^[219] сказалъ Лафлёръ. —

Не mal à propos^[220] будетъ зам ѣ тить, что хотя Лафлёръ употребилъ въ этомъ случа ѣ только два восклицанія — имянно Diable! и Peste!, — во французскомъ язык ѣ таковыхъ восклицаний, соотв ѣ тствующихъ тремъ степенямъ — положительной, сравнительной и превосходной, — имеется три, которыя и служатъ для опред ѣ ленія неожиданныхъ д ѣ йствій случая въ жизни. —

Diable, какъ первая, положительная степень, употребляется обыкновенно при самыхъ простыхъ душевныхъ ощущеніяхъ, въ которыхъ незначительныя вещи разстраиваютъ ваши надежды; такъ наприм ѣ ръ, когда въ игр ѣ въ кости два раза выходятъ т ѣ же очки, когда Лафлёръ былъ сбитъ съ лошади и т. д. — Поэтому тоже, когда супругъ узнаетъ о своихъ рогахъ, то всегда употребляется — Diable!

Но когда въ приключеніи есть что нибудь раздражающаго, какъ въ томъ, что bidet уб ѣ жалъ и оставилъ Лафлёра въ ботфортахъ однаго на дорог ѣ, то употребляется вторая степень — Peste!

Чтоже касается третьей.......

Сердце мое наполняется скорбью и состраданіемъ, когда я разсуждаю о томъ, сколько долженъ былъ перенести страданiй и горькихъ мученій такой утонченный народъ, для того, чтобы быть принуждену употребить это третье восклицаніе. —

О, силы, дающія краснор ѣ чіе въ минуты отчаянія! Какой бы ни былъ со мной случай, дайте мн ѣ приличныхъ словъ, чтобы выражать мои чувства, и я не стану удерживать мою природу. —

Но такъ какъ я не могъ получить такого дара во Франціи, я р ѣ шился безъ восклицаній переносить всякое зло, до т ѣ хъ самыхъ поръ, покуда оно меня оставитъ. —

Лафлёръ не сд ѣ лалъ такого условія съ самимъ собою — онъ сл ѣ дилъ глазами за bidet до т ѣ хъ поръ, покуда его не стало видно; и тогда, вы можете себ ѣ представить, ежели хотите, какимъ словомъ онъ заключилъ все д ѣ ло. —

Такъ какъ въ ботфортахъ не было средствъ догнать испуганной лошади, оставалось только посадить Лафлёра за карету, или въ карету. — Я выбралъ посл ѣ днее, и черезъ полчаса мы подъ ѣ хали къ почтовому двору въ Нампонт ѣ. —

Нампонтъ.

Мертвый оселъ.

— «И это», говорилъ онъ, укладывая остатокъ корки въ свою суму: «и это я отдалъ бы теб ѣ, ежели бы ты былъ живъ, чтобы под ѣ литься со мною».

По выраженію, съ которымъ это было сказано, я думалъ, что это говорилось къ дит ѣ, но это говорилось къ ослу, и къ тому самому, котораго трупъ мы вид ѣ ли на дорог ѣ, и который причинилъ неудачу Лафлёра. — Казалось, что челов ѣ къ этотъ очень сожал ѣ лъ о немъ, и я тотчасъ же вспомнилъ сожал ѣ нія Санхо Пансо о своемъ осл ѣ, но этотъ челов ѣ къ выражалъ свою горесть гораздо естественн ѣ е. —

Б ѣ днякъ сид ѣ лъ на каменной скамейк ѣ около двери; съ одной стороны его лежало с ѣ дло съ осла и уздечка, которую онъ изр ѣ дка подымалъ, потомъ опять клалъ и глядя на нее покачивалъ головой. Потомъ онъ опять досталъ изъ сумы корку хл ѣ ба, подержалъ ее въ рук ѣ, какъ будто хот ѣ лъ ѣ сть, положилъ ее на удила ослиной узды, внимательно посмотр ѣ лъ на маленькое устройство, которое сд ѣ лалъ, и вздохнулъ. —

Простота его горести заинтересовала многихъ; около него собрался кружокъ, въ которомъ находился и Лафлёръ, въ то время какъ закладывали лошадей. — Я продолжалъ сид ѣ ть и мн ѣ можно было все вид ѣ ть и слышать черезъ головы другихъ. — Онъ говорилъ, что пришелъ недавно изъ Испаніи, а туда пошелъ съ дальн ѣ йшихъ береговъ Франконіи, и что теперь, возвращаясь домой, пройдя уже такъ много, его оселъ умеръ. — Казалось, вс ѣ желали знать, что могло заставить такого старика предпринять такое дальнее путешествіе.

— Небу угодно было, сказалъ онъ, благословить его тремя сыновьями, первыми молодцами во всей Германіи; но потерявъ въ одну нед ѣ лю двухъ старшихъ отъ оспы, и когда младшій забол ѣ лъ тою-же бол ѣ знью, онъ такъ испугался потерять ихъ вс ѣ хъ, что сд ѣ лалъ об ѣ тъ, что ежели будетъ угодно небу оставить ему младшаго сына, онъ пойдетъ въ благодарность къ Св. Iаго въ Испанію. —

Когда разсказщикъ дошелъ до этаго м ѣ ста, онъ остановился и отдалъ долгъ природ ѣ — онъ заплакалъ горько. — Онъ сказалъ, что такъ какъ провид ѣ нію было угодно принять эти условія, онъ вышелъ изъ своей деревни съ б ѣ днымъ животнымъ, котораго лишился, и которое было терп ѣ ливымъ товарищемъ во все время путешествія — ѣ ло съ нимъ одинъ хл ѣ бъ во все время дороги и во вс ѣ хъ отношеніяхъ было для него другомъ.

Вс ѣ окружающіе слушали съ участіемъ б ѣ дняка. Лафлёръ предложилъ ему денегъ; но онъ не взялъ и отв ѣ чалъ, что жал ѣ етъ не о ц ѣ н ѣ, а о потер ѣ осла. —

Онъ былъ ув ѣ ренъ, что оселъ любилъ его, и по этому случаю разсказалъ длинную исторію о томъ, какъ при переход ѣ черезъ Пиринеи несчастный случай разлучилъ ихъ на три дня; и впродолженіи этаго времени онъ искалъ осла столько же, сколько и оселъ его, и они не пили и не ѣ ли, до т ѣ хъ поръ покуда опять не встр ѣ тились.

— «Теб ѣ всетаки должно быть пріятно, другъ», сказалъ я ему: «знать, что ты всегда былъ для него хорошимъ хозяиномъ».

«Увы!» отв ѣ чалъ онъ: «я думалъ такъ, покуда онъ былъ живъ, но теперь думаю иначе. Мн ѣ кажется, что для него слишкомъ тяжело было носить меня со вс ѣ ми моими печалями, и что это-то сократило дни несчастнаго животнаго .. Я боюсь, что мн ѣ придется отв ѣ чать за это».

— «Стыдъ всему св ѣ ту!» сказалъ я самъ себ ѣ: «ежели бы мы любили другъ друга такъ, какъ этотъ б ѣ днякъ любилъ своего осла, это было бы недурно.

**XV.

ИСТОРІЯ ВЧЕРАШНЯГО ДНЯ.

Пишу я исторію вчерашняго дня, не потому, чтобы вчерашній день былъ ч ѣ мъ нибудь зам ѣ чателенъ, скор ѣ е могъ назваться зам ѣ чательнымъ, а потому, что давно хот ѣ лось мн ѣ разсказать задушевную сторону жизни однаго дня. — Богъ одинъ знаетъ, сколько разнообразныхъ, занимательныхъ впечатл ѣ ній и мыслей, которыя возбуждаютъ эти впечатл ѣ нія, хотя темныхъ, неясныхъ, но [не] мен ѣ е того понятныхъ душ ѣ нашей, проходитъ въ одинъ день. Ежели бы можно было разсказать ихъ такъ, чтобы самъ бы легко читалъ себя и другіе могли читать меня, какъ и я самъ, вышла бы очень поучительная и занимательная книга, и такая, что не достало бы чернилъ на св ѣ т ѣ написать ее и типографчиковъ напечатать. <С какой стороны ни посмотришь на душу челов ѣ ческую, везд ѣ увидишь безпред ѣ льность и начнутся спекулаціи, которымъ конца н ѣ тъ, изъ которыхъ ничего не выходитъ и которыхъ я боюсь.> — Къ д ѣ лу. —

Всталъ я вчера поздно, въ 10 часовъ безъ четверти, а все отъ того, что легъ позже 12. (Я далъ себ ѣ давно правило не ложиться позже 12 и всетаки въ нед ѣ лю раза 3 это со мною случается); впрочемъ есть такія обстоятельства, въ которыхъ я ставлю это не въ преступленіе, а въ вину; обстоятельства эти различны; вчера было вотъ какого рода.

Зд ѣ сь прошу извинить, что я скажу, что было третьяго дня; в ѣ дь пишутъ романисты ц ѣ лыя исторіи о предыдущей генераціи своихъ героевъ.

Я игралъ въ карты; но нисколько не по страсти къ игр ѣ, какъ бы это могло казаться; столько же по страсти къ игр ѣ, сколько тотъ, кто танцуетъ польской по страсти къ прогулк ѣ. Ж. Ж. Руссо въ числ ѣ т ѣ хъ в ѣ щей, которыя онъ предлагалъ и которыхъ никто не принялъ, предлагалъ въ обществ ѣ играть въ бильбоке, для того, чтобы руки были заняты; но этаго мало, нужно, чтобы въ обществ ѣ и голова была занята или по крайней м ѣ р ѣ им ѣ ла такое занятіе, про которое можно бы было говорить или молчать. — Такое занятіе у насъ и придумано — карты. — Люди стараго в ѣ ка жалуются, что «нынче разговора вовсе н ѣ тъ». Не знаю, какіе были люди въ старомъ в ѣ к ѣ (мн ѣ кажется, что всегда были такіе же), но разговору и быть никогда не можетъ. Разговоръ, какъ занятіе — это самая глупая выдумка. — Не отъ недостатка ума н ѣ тъ разговора, а отъ эгоизма. Всякой хочетъ говорить о себ ѣ или о томъ, что его занимаетъ; ежели же одинъ говоритъ, другой слушаетъ, то это не разговоръ, a преподаваніе. Ежели же два челов ѣ ка и сойдутся, занятые однимъ и т ѣ мъ же, то довольно одного третьяго лица, чтобы все д ѣ ло испортить: онъ вм ѣ шается, нужно постараться дать участіе и ему, вотъ и разговоръ къ чорту. —

Бываютъ тоже разговоры между людьми, которые заняты однимъ и никто имъ не м ѣ шаетъ, но тутъ еще хуже; каждый говоритъ о томъ же по своей точк ѣ зр ѣ нія, перенося все на свою точку, м ѣ ряя по своей м ѣ рк ѣ, и ч ѣ мъ бол ѣ е продолжается разговоръ, т ѣ мъ бол ѣ е отдаляется одинъ отъ другого, до т ѣ хъ поръ пока каждый увидитъ, что онъ уже не разговариваетъ, a пропов ѣ дуетъ съ недоступной никому кром ѣ него вольн[о стью], выставляя себя прим ѣ ромъ, а другой его не слушаетъ и д ѣ лаетъ тоже. Катали ли вы яйца на Святой нед ѣ л ѣ? Пустите два яйца одинакія по одному лубку, но у каждаго носокъ въ свою сторону. И покатются они сначала по одному направленію, а потомъ каждое въ ту сторону, въ которую носочекъ. Есть въ разговор ѣ, какъ и въ катаньи яицъ, шлюпики, которые катются съ шумомъ и не далеко, есть востроносыя, которыя Богъ в ѣ сть куда занесутся; но н ѣ тъ двухъ яицъ, исключая шлюпиковъ, которыя бы покотились въ одну сторону. У каждаго свой носокъ.

Я не говорю о т ѣ хъ разговорахъ, которые говорятся отъ того, что неприлично было бы не говорить, какъ неприлично было бы быть безъ галстука. Одна сторона думаетъ: в ѣ дь вы знаете, что мн ѣ никакого д ѣ ла н ѣ тъ до того, о чемъ я говорю, но нужно; а другая: говори, говори, б ѣ дняжка — я знаю, что необходимо.

Это уже не разговоръ, а тоже, что черный фракъ, карточки, перчатки — д ѣ ло приличія. —

Вотъ почему я и говорю, что карты хорошая выдумка. Во время игры можно поговорить тоже и пот ѣ шить самолюбіе, сказать крас[н]енькое словц[о], не бывъ обязаны[мъ] продолжать на тотъ же ладъ, какъ въ томъ обществ ѣ, гд ѣ только разговоръ.

Надо приберегать посл ѣ дній зарядъ ума на посл ѣ дній кругъ, въ то время, какъ берешься за шляпу: вотъ время разразиться вс ѣ мъ запасомъ. Какъ лошадь на призъ. Иначе покажешься бл ѣ денъ и б ѣ денъ; и я зам ѣ чалъ, что люди не только умные, но которые могутъ блеснуть въ св ѣ т ѣ, теряли отъ недостатка въ постепенности. Ежели сгоряча, пока не надо ѣ ло, говоришь, а потомъ отъ скуки не хочется и отв ѣ чать, такъ и уйдешь; последнее впечатл ѣ ніе останется и скажутъ: какъ онъ тяжелъ ... Когда же въ карты играютъ, этаго н ѣ тъ. Можно молчать не предосудительно. —

Притомъ же женщины: (молодыя) играютъ, стало быть чего лучше желать, чтобы 2 — 3 часа быть подл ѣ той женщины. — A в ѣ дь ежели есть та женщина, этаго за глаза довольно. —

Такъ вотъ, я игралъ въ карты, садился справа, сл ѣ ва, напротивъ, и везд ѣ было хорошо.

Такого рода занятіе продолжалось до 12 часовъ безъ четверти. 3 роберта кончились. Отчего эта женщина любитъ меня (какъ бы мн ѣ хот ѣ лось зд ѣ сь поставить точку!) приводить въ зам ѣ шательство? И безъ того я уже не свой при ней; то мн ѣ кажется, что у меня руки очень нечисты, то сижу я нехорошо, то мучаетъ меня прыщикъ на щек ѣ имянно съ ея стороны.

Впрочемъ, кажется, она ни въ чемъ не виновата, а я самъ вс[е]гда не въ своей тарелк ѣ съ людьми, которыхъ я или не люблю или очень люблю. Отчего бы это? Отъ того, что однимъ хочешь показать, что не любишь, а другимъ, что любишь, а показать то, что хочешь, очень трудно. У меня всегда выходитъ навыворотъ; хочешь быть холоденъ, но потомъ кажется это уже слишкомъ, и сд ѣ лаешься слишкомъ прив ѣ тливъ; съ людьми, которыхъ любишь и любишь хорошо, но мысль, что они могутъ думать, что любишь скверно, — сбиваетъ и д ѣ лаешься сухъ и р ѣ зокъ.

Она для меня женщина, потому что она им ѣ етъ т ѣ милыя качества, которыя ихъ заставляютъ любить, или, лучше, ее любить, потому что я ее люблю; но не потому, чтобы она могла принадлежать мущин ѣ. Это мн ѣ въ голову не приходитъ. У нея дурная привычка ворковаться съ мужемъ при другихъ, но мн ѣ и д ѣ ла до этаго н ѣ тъ; мн ѣ все равно, что она ц ѣ ловала [бы?] печку или столъ, — она играетъ съ мужемъ, какъ ласточка съ пушкомъ, потому что душа хорошая и отъ этаго веселая. —

Она кокетка; н ѣ тъ, не кокетка, а любитъ нравиться, даже кружить голову; я не говорю кокетка, потому что или это слово нехорошо, или понятіе, съ нимъ связанное. Называть кокетствомъ показывать голое т ѣ ло, обманывать въ любви — это не кокетство, а это наглость и подлость. — Н ѣ тъ, а желать нравить[ся] и кружить головы, это прекрасно,^[221] никому вреда не д ѣ лаетъ, потому что Вертеровъ н ѣ ту, и доставляетъ себ ѣ и другимъ невинное удовольствіе. Вотъ я, наприм ѣ ръ, совершенно доволенъ, что она мн ѣ нравится, и ничего больше не желаю. Потомъ, есть умное и глупое кокетство: умное — такое, которое незам ѣ тно и не поймаешь преступника на д ѣ л ѣ; глупое — напротивъ: ничего не скрыто. И вотъ какъ оно говоритъ: «Я собой не очень хороша, но за то какія у меня ноги! Посмотрите: видите? что̀, хороши?» — Ноги у васъ, можетъ быть, хороши, но я не зам ѣ тилъ, потому что вы показывали. — Умное говоритъ: «Мн ѣ совершенно все равно, смотрите вы или н ѣ тъ; мн ѣ жарко, я сняла шляпу». — Все вижу. — «А мн ѣ что за д ѣ ло». — У нее и невинное, и умное. —

Я посмотр ѣ лъ на часы и всталъ. Удивительно: исключая какъ когда я съ ней говорю, я никогда не видалъ на себ ѣ ее взгляда и вм ѣ ст[ ѣ ] съ т ѣ мъ она видитъ вс ѣ мои движенія. — «Ахъ, какіе у него розовые часы!» — Меня очень оскорбило, что находятъ мои брегетовскіе часы розовыми, мн ѣ такъ же обидно показалось [бы], ежели бы мн ѣ сказали, что у меня розовый жилетъ. Должно быть, я прим ѣ тно смутился, потому что когда я сказалъ, что это напротивъ прекрасные часы, она въ свою очередь смутилась. — Должно быть, ей было жалко, что она сказала в ѣ щь, которая меня поставила въ неловкое положеніе. Мы оба поняли, что см ѣ шно, и улыбнулись. Очень мн ѣ было пріятно вм ѣ ст ѣ смутиться и вм ѣ ст ѣ улыбнуться. Хотя глупость, но вм ѣ ст ѣ. — Я люблю эти таинственные отношенія, выражающіяся незам ѣ тной улыбкой и глазами, и которыхъ объяснить нельзя. Не то, чтобы одинъ другого поня[лъ], но каждый понимаетъ, что друг[ой] понимаетъ, что онъ его понимаетъ и т. д.

Хот ѣ лось ли ей кончить этотъ милый для меня разговоръ, или посмотр ѣ ть, какъ я откажусь, и знать, откажусь ли я, или просто еще играть, [но] она посмотр ѣ ла на цифры, написанныя на стол ѣ, провела мелкомъ по столу, нарисов[ала] какую то, не опред ѣ ленную ни математи[кой], ни живописью фигуру, посмотр ѣ ла на мужа, потомъ между имъ и мной.^[222] «Давайте еще играть 3 роберта». Я такъ былъ погруженъ въ разсматриваніе не этихъ движеній, но всего, что называютъ charme,^[223] который описать нельзя, что мое воображеніе было очень далеко и [ 1 неразобр. ] не посп ѣ ло, чтобы облечь слова мои въ форму удачную; я просто сказалъ: «н ѣ тъ, не могу». Не усп ѣ лъ я сказать этаго, какъ уже сталъ раскаиваться, — т. е. не весь я, а одна какая то частица меня. — Н ѣ тъ ни однаго поступка, который бы не осудила какая нибудь частица души; за то найдется такая, которая скажетъ и въ пользу: что за б ѣ да, что ты ляжешь посл ѣ 12, а знаешь ли ты, что будетъ у тебя другой такой удачный вечеръ? — Должно быть, эта частица говорила очень краснор ѣ чиво и уб ѣ дительно (хотя я не ум ѣ ю передать), потому что я испугался и сталъ искать доводовъ. — Во первыхъ, удовольствiя большого н ѣ тъ, сказалъ я [себ ѣ ]: теб ѣ она вовсе не нравится и ты въ неловкомъ положеніи; потомъ ты уже сказалъ, что не можешь, и ты потерялъ во мн ѣ ніи.....

Comme il est aimable, ce jeune homme.^[224]

Эта фраза, кот[орая] посл ѣ довала сейчасъ за моей, прервала мои размышленія. — Я сталъ извиняться, что не могу, но такъ [как] для этаго не нужно думать, я продолжалъ разсуж[дать] самъ съ собой: Какъ я люблю, что она называетъ меня въ 3-мъ лиц ѣ. По н ѣ мецки это грубость, но я бы любилъ и по немецки. Отчего она^[225] не находитъ мн ѣ приличнаго названія? Зам ѣ т[но], какъ ей неловко звать меня по имени, по фамиліи и по титулу. Неужели это отъ того, что я....... — «Останься ужинать», сказалъ мужъ. — Такъ какъ я былъ занятъ разсужденіемъ о формулахъ 3-го лица, я не зам ѣ тилъ, какъ т ѣ ло мое, извинившись очень прилично, что не можетъ оставаться, положило опять шляпу и с ѣ ло преспокойно на кресло. Видно было, что умственная сторона моя не участвовала въ этой нел ѣ пости. Мн ѣ очень стало досадно и [я] начиналъ было порядкомъ журить самого себя, когда меня развлекло весьма пріятное обстоятельство. Она съ большимъ вниманіемъ нарисовала что то, чего я не видалъ, подняла мелокъ немного выше, ч ѣ мъ бы было нужно, положила его на столъ, потомъ, упершись руками на диванъ, на которомъ сид ѣ ла, и передвигаясь со стороны на другую, придвинулась къ самой спинк ѣ и подняла головку — головку съ тонкимъ и кругловатымъ очеркомъ лица, черными, полузакрытыми, но энергическими глазами, съ узенькимъ и острымъ, острымъ носикомъ и съ такимъ ртомъ, который съ глазами составлялъ одно и всегда выражалъ что нибудь новое. Въ эту минуту, какъ сказать, что онъ выражалъ? Была и задумчивость, и насм ѣ шка, и бол ѣ зненность, и желаніе удержаться отъ см ѣ ха, и важность, и капризъ, и умъ, и глупость, и страсть, и апатія, и еще мало ли что онъ выражалъ. — Немного погодя мужъ вышелъ, должно быть, приказать ужинъ.

Когда меня оставляютъ однаго съ ней, мн ѣ всегда д ѣ лается страшно и тяжело. Когда я провожаю глазами т ѣ хъ, которые уходятъ, мн ѣ также больно, какъ въ 5-й фигур ѣ:^[226] я вижу, какъ дама моя переходитъ на другую сторону и я долженъ оставаться одинъ. Я ув ѣ ренъ, что Наполеону не такъ больно было вид ѣ ть, какъ Саксон[цы] при Ватерлоо перешли къ непріятелю, какъ мн ѣ въ первой юности было больно смотр ѣ ть на эту жестокую эволюцію. Средство, которое я употребляю въ кадрили, употребляю я и при этомъ случа ѣ: я д ѣ лаю [видъ?], какъ будто не зам ѣ чаю, что я одинъ. И даже теперь разговоръ, который б[ылъ] начатъ до его ухода, кончился; я повторилъ посл ѣ днія слова, сказанныя мною, прибавивъ только: «такъ стало быть», она повторила свои, прибавивъ: «да». Но вм ѣ ст ѣ съ т ѣ мъ тутъ же завязался другой, неслышный разговоръ.

Она. Я знаю, зач ѣ мъ вы повторяете то, что уже сказали: вамъ неловко б[ыть] одному и вы видите, что мн ѣ неловко, — такъ чтобы казаться намъ занятыми вы заговорили. За это вниманіе васъ очень благодарю, но можно бы сказать что нибудь поумн ѣ е». — Я. Это правда, ваше зам ѣ чаніе в ѣ рно, но я не знаю, отчего вамъ неловко; неужели вы думаете, что ежели вы одн ѣ, то я стану вамъ говорить такія вещи, которыя будутъ вамъ непріятны? И чтобы доказать вамъ, какъ я готовъ жертвовать своими удовольствіями для васъ, что^[227] какъ мн ѣ ни пріятенъ^[228] нашъ теперешній разговоръ, я стану говорить громко. Или вы начинайте. — Она. Ну, давайте!

Я только что приводилъ ротъ въ порядокъ, чтобы сказать какую нибудь такую в ѣ щь, при которой можно бы было думать объ одномъ, а разговаривать о другомъ, какъ она начала разговоръ громкій, который повидимому могъ бы продолжаться долго; но въ такомъ положеніи самые зам ѣ чательные вопросы падаютъ, потому что продолжается тоть разговоръ. Сказавши по фраз ѣ, мы замолчали, попробовали еще говорить, опять замолчали. Тотъ разговоръ. Я. — Н ѣ тъ, никакъ нельзя говорить. Такъ какъ вамъ, я вижу, неловко, лучше бы, еслибъ воротился вашъ мужъ. — Она (громко). «Челов ѣ къ, гд ѣ Иванъ Ивановичъ? Попроси ихъ сюда». Ежели бы кто не в ѣ рилъ, что есть такіе тайные разговоры, то вотъ доказательство.

«Я очень радъ, что мы теперь одни», продолжалъ я т ѣ мъ же способомъ разговаривать: «я вамъ зам ѣ ти[лъ] уже, что вы меня часто оскорбляете своимъ недов ѣ ріемъ. Ежели я нечаянно дотронусь до вашей ножки своей ногой, вы сейчасъ сп ѣ шите извиняться и не даете мн ѣ времени сд ѣ лать того же, когда я только что, разобравъ, что это д ѣ йствительно ваша нога, хот ѣ лъ извиниться. Я за вами не могу посп ѣ ть, а вы думаете, что я неделикатенъ».

Мужъ пришелъ. Мы посид ѣ ли, поужинали, поговорили и я по ѣ халъ домой въ половин ѣ перваго.

Въ саняхъ.

Теперь весна, 25-е Марта. Ночь тихая, ясная; молодой м ѣ сяцъ видн ѣ лся напротивъ изъ за красной крыши большого б ѣ лаго дома; сн ѣ гу уже мало.

«Подавай, N!.....

Одни мои ночныя санки были у подъ ѣ зда, да и Дмитрій очень хорошо и безъ возгласа лакея слышалъ, что я выхожу, потому что слышно было его чмоканье, какъ будто онъ ц ѣ ловалъ кого нибудь въ темнот ѣ, и которое по моимъ предположеніямъ им ѣ ло ц ѣ лью заставить маленькую лошадку сдвинуть сани съ камней мостовой, по которой непріятно скрип ѣ ли и визжали подр ѣ за. Наконецъ санки подъ ѣ хали. Услужливой лакей взялъ меня подъ локоть и повелъ сажать; ежели бы онъ не держалъ меня, я бы прямо прыгнулъ въ сани, теперь же, чтобы не оскорбить его, я пошелъ тихо и продавилъ ледочекъ подернувшейся лужи и замочилъ ноги. — «Благодарствуй, братъ». — Дмитрій, морозитъ? — Какъ же можно-съ; теперь все по ночамъ заморозки пойдутъ-съ. —

— Какъ глупо! Зач ѣ мъ я спрашиваю? — Не правда, ничего глупаго н ѣ тъ: теб ѣ хочется говорить, быть въ сношен[іяхъ] съ людьми, потому что ты веселъ. Отчего же я веселъ? За полчаса ежели бы я с ѣ лъ въ сани, я бы не сталъ разговаривать. А оттого, что ты довольно хорошо говорилъ передъ отъ ѣ здомъ, оттого, что ея мужъ тебя вышелъ провожать и сказалъ: «Когда жъ мы опять увидимся?» Оттого, что какъ только лакей тебя увидалъ, онъ сейчасъ встрепенулся и не смотря на то, что пахло отъ него петрушкой, онъ съ удовольствіемъ теб ѣ услужилъ. Я ему какъ то далъ полтинникъ. Во вс ѣ хъ нашихъ воспоминаніяхъ середина выпадаетъ, а остается первое и посл ѣ днее впечатл ѣ ніе, особенно посл ѣ днее. Поэтому прекрасный обычай хозяину дома провожать гостя до двери, у которой, обыкновенно устроивъ ноги винтомъ, нельзя хозяину не сказать чего нибудь любезнаго гостю; не смотря ни на какую короткость отношеній, этимъ правиломъ пренебрегать не надо. Т[акъ] н[априм ѣ ръ], «когда мы опять увидимся» ничего не значитъ, но невольно [изъ] самолюбія гость переведетъ такъ: когда^[229] значитъ: пожалуйста поскор ѣ е, мы значитъ: я и жена, к[оторой] тоже очень пріятно тебя вид ѣ ть; опять значитъ: мы нынче провели вечеръ вм ѣ ст ѣ, но съ тобой нельзя соскучиться; увидимся значитъ: еще разъ намъ сд ѣ лай удовольствіе. И гостю остается пріятное впечатл ѣ ніе. Также необходимо, особенно въ домахъ не хорошо устроенныхъ, гд ѣ не вс ѣ лакеи, особенно швейцаръ (это самое важное лицо, потому что первое и посл ѣ днее впечатл ѣ ніе), учтивы, давать денегъ людямъ. Они васъ встр ѣ чаютъ и провожаютъ, какъ челов ѣ ка домашняго, и услужливость ихъ, источникъ коей полтинникъ, переводишь такъ: васъ зд ѣ сь вс ѣ любятъ и уважаютъ, поэтому мы стараемся, угождая господамъ, угодить вамъ. Можетъ быть, только и любитъ и уважаетъ лакей, но все таки пріятно. Что за б ѣ да, что ошибаешься? ежели бы не было ошибокъ, то не было бы........

«Аль б ѣ лены объ ѣ лся!.. Чоортъ!..»

Мы съ Дмитріемъ тихохонько и скромнехонько ѣ хали какимъ то бульваромъ и держимся ледочкомъ правой стороной, какъ вдругъ какой то «л ѣ шій» (Дмитрій такъ назвалъ посл ѣ его) въ карет ѣ парой столкнулся съ нами. Разъ ѣ хались, и только отъ ѣ хавши шаговъ 10, Дмитрій сказалъ: «вишь, л ѣ шій, правой руки не знаетъ!»

Не думайте, чтобы Дмитрій былъ робкій челов ѣ къ или не скоръ на отв ѣ тъ. Н ѣ тъ, онъ, напротивъ, хотя былъ небольшого роста, съ бритой бородой (но съ усами), онъ глубоко сознавалъ собственное достоинство и строго исполнялъ долгъ свой, но причиной въ этомъ случа ѣ его слабости были два обстоятельства. 1) Дмитрій привыкъ ѣ здить на экипажахъ, внушающихъ уваженіе, теперь же мы ѣ хали на пошевенькахъ, запряженныхъ очень маленькой лошадкой въ весьма длинныхъ оглобляхъ, такъ что даже кнутомъ съ трудомъ можно было достать ее, и лошадка эта заплетала жалко задними ногами, что́ въ зрителяхъ постороннихъ могло возбудить насм ѣ шку, поэтому т ѣ мъ бол ѣ е обстоятельство это было тяжело для Дмитрія и могло уничтожить чувство [ 1 неразобр. ] 2) Должно быть вопросъ мой: морозитъ ли? напомнилъ ему такого же рода вопросы осенью въ отъ ѣ зд ѣ. Онъ охотиикъ; охотнику есть о чемъ зам ѣ чтаться — и забыть ругнуть впопадъ кучера, который не держитъ правую руку. У кучеровъ, какъ и у вс ѣ хъ, тотъ правъ, кто съ бо́льшей ув ѣ ренностью и прежде крикнетъ на другого. Есть исключенія; наприм ѣ ръ Ванька никакъ не можетъ крикнуть на карету, одиночка, даже щегольская, съ трудомъ можетъ крикнуть на четверню; впрочемъ все зависитъ отъ характера, отъ обстоятельствъ времени, а главное, отъ личности кучера, отъ направленія, въ которомъ ѣ дутъ. Я одинъ разъ вид ѣ лъ въ Тул ѣ разительный прим ѣ ръ вліянія, которое можетъ им ѣ ть одинъ челов ѣ къ на другихъ дерзостью.

Было катанье на масляниц ѣ; сани парами, четвернями, кареты, рысаки, шелковые салопы — вс ѣ тянулись ц ѣ пью по Кіевской, — п ѣ шеходовъ кучи. Вдругъ крикъ съ поперечной улицы: «держи, эй, держи лошадь то! Пади, эй!» самоув ѣ реннымъ голосо[мъ]. Невольно п ѣ шеходы посторонились, пары и четверни придержали. Чтожъ вы думаете? Оборванный извощикъ, стоючи на избитыхъ санишкахъ, размахивая надъ головой концами возжей, на скверной кляч ѣ съ крикомъ продралъ на другую сторону, покуда никто не опомнился. Даже буточники и то расхохотались.

Дмитрій хотя челов ѣ къ азартный и ругнуть любитъ, но сердце им ѣ етъ доброе, скотину жал ѣ етъ. Кнутъ онъ употребляетъ не какъ средство побужденія, но исправленія, т. е. онъ не погоняетъ кнутомъ: это несообразно съ достоинствомъ городского кучера, но ежели рысакъ не стоитъ у подъ ѣ зда, онъ ему дастъ «раза». Я это сейчасъ им ѣ лъ случай зам ѣ тить: пере ѣ зжая изъ одной улицы на другую, лошадка наша насилу вытащила насъ и я зам ѣ тилъ по отчаяннымъ движеніямъ его спины и рукъ и [по] чмоканью, что онъ б[ылъ] въ непріятномъ положеніи. Ударить кнутомъ? онъ къ этому не привыкъ. Ну, а что, ежели бы лошадь остановилась? Онъ не перенесъ бы этаго, хотя тутъ нельзя было бояться шутника, который бы сказалъ: «Аль кормить?» Вотъ доказательство, что Дмитрій д ѣ йствуетъ бол ѣ е по сознанію долга, чемъ изъ тщеславія.

Я много еще думалъ объ многораз[лич]ныхъ отношеніяхъ кучеровъ между собою, объ ихъ ум ѣ, находчивости и гордости. Должно быть, при большихъ съ ѣ здахъ они узнаютъ другъ друга, съ к ѣ мъ сталкивались, и переходятъ изъ враждебн[ыхъ] въ миролюбныя отношенія. Вс ѣ интересн[ы] на св ѣ т ѣ, особенно отношенія т ѣ хъ классовъ, къ к[оторымъ] мы не принадлежимъ.

Ежели ѣ дутъ экипажи по одному направленію, то распря бываетъ продолжительн ѣ е: тотъ, кто обид ѣ лъ, старае[тся] угнать или отстать, другой же иногда усп ѣ ваетъ доказать ему неправоту поступка и беретъ верхъ; впрочемъ, когда ѣ дутъ въ одну сторону, то перев ѣ съ на сторон ѣ того, чьи лошади р ѣ зв ѣ е.

Вс ѣ эти отношенія очень удобно прикладываются къ отношеніямъ вообще въ жизни. Интересно[ы?] тоже для меня отношения господъ между собою и кучерами при такого рода столкновеніяхъ. — «Эка дрянь, куда прешь?» — Когда это обращается ко всему экипажу, невольно с ѣ докъ старается принять видъ серьезной или веселой или беззаботной — однимъ словомъ такой, который онъ прежде не им ѣ лъ; зам ѣ тно, что ему пріятно бы было, ежели бы было на оборотъ; зам ѣ тилъ я, что г[оспо]да съ усами въ особенности сочувствуютъ обидамъ, нанесеннымъ ихъ экипажу. —

— «Кто ѣ детъ?»

Это прокричалъ буточникъ, который нынче утромъ при мн ѣ очень былъ оскорбленъ тоже кучеромъ. У подъ ѣ зда противъ этой самой будки стоя[ла] карета; славный съ рыжей бородой кучеръ, уложивъ подъ себя возжи и опершись локтя[ми] на кол ѣ ни, гр ѣ лъ спину на солнц ѣ, какъ было видно, съ большимъ удовольствіемъ, потому что даже почти совс ѣ мъ зажмурился. Напротивъ него буточникъ похаживалъ на площадк ѣ передъ будкой и концомъ алебарды поправлялъ доску надъ лужей передъ своимъ балкономъ. — Вдругъ ему не понравилось, или что карета тутъ стоитъ, или завидно стало, что кучеру такъ пріятно гр ѣ ться, или хот ѣ лъ разговориться — онъ прошелъ по своему балкончику, заглянулъ въ переулокъ, потомъ, стукнулъ алебардой по доск ѣ: «Эй ты, куда сталъ? дорогу загородилъ». Кучеръ немного отщурилъ л ѣ вый глазъ, по смотр ѣ лъ на буточника и опять закрылъ. — «Съ ѣ зжай! теб ѣ что ли говорятъ!» Никакого вниманія.— «Аль не слышишь! сворачивай, говорятъ!» Буточникъ, видя, что н ѣ тъ отв ѣ та, прошелъ по  балкончику, еще заглянулъ въ переулокъ и видно собирался сказать что нибудь разительное. Въ это время кучеръ приподнялся, поправилъ подъ собой возжи и, повернувшись съ заспанными глазами къ буточнику: — «Что з ѣ ваешь? Теб ѣ, дураку то и ружья въ руки не давали, а туда же кричитъ!»

— Подавай!

Кучеръ проснулся и подалъ.

Я посмотр ѣ лъ на буточника; онъ что то пробормоталъ и сердито посмотр ѣ лъ на меня; ему, видно, непріятно было, что я слышалъ и смотрю на не[го]. Я знаю, что нич ѣ мъ больше нельзя оскорбить челов ѣ ка въ глубин ѣ, какъ т ѣ мъ, чтобы дать понять ему, что зам ѣ тилъ, но говорить про это не хочешь; поэтому я сконфузился, пожал ѣ лъ буточн[ика] и пошелъ прочь.

Люблю я въ Дмитріи тоже способность разомъ назвать челов ѣ ка; меня это забавляетъ. «Пади, шапка, — служба, борода, пади, салазки, пади, прачка, пади, коновалъ — пади, фигура, пади, Мусье». Удивительно ум ѣ етъ русскій челов ѣ къ найти обидное слово другому, котораго онъ въ первый разъ видитъ, не только челов ѣ ку, сословію: м ѣ щанинъ — «кошатникъ», будто бы м ѣ щане кошекъ обдираютъ; лакей — «лакало, лизоблюдъ»; мужикъ — «Рюрикъ» — отчего, не знаю; кучеръ — «гуже ѣ дъ» и т. д. — вс ѣ хъ не перечтешь. Повздорь Ру[сскій] челов ѣ къ съ челов ѣ комъ, котораго первый разъ видитъ, онъ сейчасъ окреститъ его такимъ именемъ, которымъ зад ѣ нетъ за живую струну: кривой носъ, косой чертъ, толстогубая бестія, курнос[ый]. Надо испытать, чтобы знать, какъ в ѣ рно и м ѣ тко всегда попадаютъ прямо въ больное м ѣ сто. Я никогда не забуду обиды, которую заочно получилъ. Одинъ Р[усскій] чел[ов ѣ къ] говори[лъ] про меня: «Ахъ, онъ р ѣ дкозубый!» — Надо знать, что у меня зубы чрезвычайно дурны, испорчены и р ѣ дки. —

Дома.

Я прі ѣ халъ домой. Дмитрій заторопился сл ѣ зать, чтобы отворить ворота, я тоже, чтобы пройти въ калитку прежде его; это всякій разъ такъ бываетъ: я тороплюсь войти, потому что привыкъ уже, онъ торопится подвезти меня къ крыльцу, потому что онъ такъ привыкъ. — Я долго не могъ дозвониться; св ѣ чка сальная очень нагор ѣ ла и Провъ, мой лакей старичокъ, спалъ. Покуда я звонилъ, вотъ о чемъ я думалъ: Отчего мн ѣ противно входить домой, гд ѣ и какъ бы я ни жилъ? противно вид ѣ ть того же Прова на томъ же м ѣ ст ѣ, ту же св ѣ чку, т ѣ же пятна на обояхъ, т ѣ же картины, такъ что даже грустно д ѣ лается? —

Особенно надо ѣ даютъ мн ѣ обои и картины, потому что они им ѣ ютъ претензію на разнообразіе, а стоить посмотр ѣ ть на нихъ два дня, они хуже б ѣ лой ст ѣ ны. Это непріятное чувство, входя домой, должно быть, отъ того, что не рожденъ челов ѣ къ, чтобы въ 22 года жить холостякомъ. То ли [бы] было, ежели бы можно было спросить Прова, который вскочилъ и, стуча сапогами, (в ѣ рно чтобы показать, что онъ давно слышитъ и исправенъ) отворяетъ дверь: «Барыня почиваетъ?» — Никакъ н ѣ тъ, въ книжку читаютъ. — То ли бы д ѣ ло: — взялъ бы я об ѣ ими руками за головку, подержалъ бы передъ собой, посмотр ѣ лъ бы, поц ѣ ловалъ бы и опять посмотр ѣ лъ и опять поц ѣ луй; и не скучно бы было ворочаться домой. Теперь одинъ вопросъ, который я могу сд ѣ лать Прову, чтобы показать ему, что я зам ѣ тилъ, что онъ никогда не спитъ, когда меня дома н ѣ тъ, это: «Былъ кто нибудь?» — Никого. — Всякій разъ, когда бываетъ такого рода вопросъ, отв ѣ тъ Провъ д ѣ лаетъ жалкимъ голосомъ и всякій разъ мн ѣ хочется ему сказать: «Зач ѣ мъ же ты говоришь жалкимъ голосомъ? Я очень радъ, что никто не былъ». Но я удерживаюсь: Провъ могъ бы оскорби[ться], а онъ челов ѣ къ почтенный. —

Я обыкновенно вечеромъ пишу дневникъ, франклиновскій журналъ и ежедневные счеты.

Нын ѣ шній [день] я ничего не издержалъ, потому что ни гроша н ѣ ту, такъ нечего писать въ счетную книгу. —

Дневникъ и журналъ — другое д ѣ ло: нужно бы было писать, но поздно, отложу до завтра. —

Мн ѣ часто случалось слышать слова: «пустой челов ѣ къ, живетъ безъ ц ѣ ли»; и самъ даже я это часто говорилъ и говорю, не отъ того чтобы я повторялъ чужія слова, но я чувствую въ душ ѣ, что это нехорошо и что нужно им ѣ ть въ жизни ц ѣ лъ.

Но какъ же это сд ѣ лать, чтобы быть «полнымъ челов ѣ комъ и жить съ ц ѣ лью»? — Задать себ ѣ ц ѣ ль никакъ нельзя. — Это я пробовалъ, сколько разъ, и не выходило. Надо не выдумывать ее, но найти такую, которая бы была сообразна съ наклонностями челов ѣ ка, которая бы и прежде существовала, но которую я только бы созналъ. Такого рода ц ѣ ль я, мн ѣ кажется, нашелъ: всестороннее образованіе и развитіе вс ѣ хъ способностей. Какъ одно изъ главныхъ сознанныхъ средствъ къ достиженію — дневникъ и франклиновской журналъ. — Въ дневник ѣ я каждый день испов ѣ дуюсь во всемъ, что я сд ѣ лалъ дурно. Въ журнал ѣ у меня по графамъ расписаны слабости — л ѣ нь, ложь, обжорство, нер ѣ шительность, желаніе себя выказать, сладострастіе, мало fierté^[230] и т. д. все вотъ такія м ѣ лкія страстишки: въ этотъ журналъ я изъ дневника выношу свои преступленія крестиками по графамъ.

Я сталъ разд ѣ ваться и думалъ: «Гд ѣ же тутъ всестороннее образованіе и развитіе способностей, доброд ѣ тели, a разв ѣ этимъ путемъ дойдешь ты до доброд ѣ тели? куда поведетъ тебя это[тъ] журналъ, который служитъ теб ѣ только указателемъ слабости, которымъ конца н ѣ тъ, которыя всякій день прибавляются и которыми, ежели бы ты даже уничтожилъ ихъ, не достигнулъ бы доброд ѣ тели? — Ты только обманываешь себя и играешь этимъ какъ дитя игрушкой. — Разв ѣ достаточно какому нибудь художнику знать т ѣ в ѣ щи, которыхъ не нужно д ѣ лать, чтобы быть художникомъ? Разв ѣ можно отрицательно, удерживаясь только отъ вреднаго, достигнуть чего нибудь полезнаго? Землед ѣ ль[цу] не достаточно выполоть поле, надо вспахать и пос ѣ ять его. Сд ѣ лай себ ѣ правила доброд ѣ тели и сл ѣ дуй имъ. — Это говорила частица ума, которая занимается критикой.

Я задумался. Разв ѣ достаточно уничтожить причину зла, чтобы было добро? Добро положительно, а не отрицательно. Оттого имянно и достаточно, что добро положительно, а зло отрицательно; зло можно уничтожить, а добро н ѣ тъ. Добро всегда въ душ ѣ нашей и душа добро; а зло привитое. Не будь зла, добро разовьется. Сравненіе съ землед ѣ льцемъ не годится; ему надо пос ѣ ять и пахать, а въ душ ѣ же добро уже пос ѣ яно. Художнику нужно упражняться и онъ достигнетъ искуства, ежели онъ не будетъ сообразоваться съ правилами отрицательными, но ему нужно [ 1 неразобр. ] отъ произвола. Для упражненія въ доброд ѣ тели не нужно упражненій — упражненія: жизнь.

Холодъ — отсутствіе тепла. Тьма — отсутствіе св ѣ та, зло — отсутствіе добра. — Отчего челов ѣ къ любитъ тепло, св ѣ тъ, добро? Оттого, что они естественны. — Есть причина тепла, св ѣ та и добра — солнце, Богъ; но н ѣ тъ солнца холоднаго и темнаго, н ѣ тъ злаго Бога. Мы видимъ св ѣ тъ и лучи св ѣ та, ищемъ причину и говоримъ, что есть солнце: намъ доказываетъ это и св ѣ тъ, и тепло, зак[онъ] тягот[енія]. Это въ мір ѣ физическомъ. Въ моральномъ мір ѣ видимъ добро, видимъ лучи его, видимъ, что такой же зак[онъ] тяготенія добра къ чему то высшему и что источникъ — Богъ. —

Сними грубую кору съ бриліанта, въ немъ будетъ блескъ; откинь оболочку слабостей, будетъ доброд ѣ тель. Но неужели только одни т ѣ мелочи, слабости, которыя ты пишешь въ журнал ѣ, м ѣ шаютъ теб ѣ б[ыть] доб[рымъ]? н ѣ тъ ли большихъ страстей? И потомъ, откуда такое множество каждый день прибавляется: то обманъ себя, то трусость и т. д., прочно[го] же н ѣ тъ исправленія, во многомъ никакого хода впередъ. Это зам ѣ тила опять частица, занимающаяся критикой. Правда вс ѣ слабости, которыя я написалъ, можно привести къ 3 разрядамъ, но такъ какъ каждая им ѣ етъ много степеней, то конбинац[ій] можетъ быть безъ числа. 1) гордость, 2) слабость воли, 3) недостат[окъ] ума. — Но нельзя вс ѣ слабости относить отд ѣ льно къ каждой, ибо он ѣ происходятъ отъ соединенія. Первые два рода уменьшил[ись], посл ѣ дняя, какъ независимая, можетъ подвинутся только со временемъ. Наприм ѣ ръ нынче я солгалъ, ка[къ] прим ѣ тно было, безъ причины: меня звали об ѣ дать, я отказ[ался], потомъ сказалъ, что не могу отъ того, что у меня урокъ. — Какой? — Англ[ійскій] яз[ыкъ], когда у меня была гимнастика. Причины: 1) мало ума, что вдругъ не зам ѣ тилъ, что глупо солгать, 2) мало твердости, что не сказалъ, поч[ему], 3) гордость глупая, полагая, что агл[ицкій] яз[ыкъ] скор ѣ е можетъ быть пред[логомъ], ч ѣ мъ гимнастика. —

Разв ѣ доброд ѣ тель состоитъ въ томъ, чтобы исправляться отъ слабостей, которыя теб ѣ въ жизни вредя[тъ]? кажется, доброд ѣ тель есть самоотверженіе. — Неправда. Доброд[ ѣ тель] даетъ счастье потому, что счастье даетъ доброд[ ѣ тель]. — Всякій разъ, когда я пишу дневникъ откровенно, я не испытываю никакой досады на себя за слабости; мн ѣ кажется, что ежели я въ нихъ признался, то ихъ уже н ѣ тъ.

Пріятно. Я помолился и легъ спать. Вечеромъ я лучше молюсь, ч ѣ мъ утромъ. Скор ѣ е понимаю, что говорю и даже чувствую; вечеромъ я не боюсь себя, утромъ боюсь — много впереди. Прекрасная вещь сонъ во вс ѣ хъ фазахъ: приготовленіе, засыпаніе и самый сонъ. — Только что я легъ, я думалъ: какое наслажденіе увернуться потепл ѣ е и сейчасъ забыться; но только что я сталъ засыпать, я вспомнилъ, что пріятно засыпать, и очнулся. Вс ѣ наслажденія т ѣ ла уничтожаются сознаніемъ. Не надо сознавать; но я созналъ, что сознаю, и пошло, и пошло, и заснуть не могу. Фу, досада какая! Для чего далъ намъ Богъ сознаніе, когда оно только м ѣ шаетъ жизни? Для того, что напротивъ моральныя наслажденія глубже чувствуются, когда они сознаны. Разсуждая такъ, я повернулся на другую сторону и раскрылся. Какое непріятное чувство въ темнот ѣ раскрытся. Все кажется: вотъ схватитъ меня кто то или что то или тронетъ холоднымъ или горячимъ раскрытую ногу. Я поскор ѣ[е] закрылся, подвернулъ подъ себя со вс ѣ хъ сторонъ од ѣ яло, спряталъ голову и сталъ засыпать, разсуждая вотъ какъ.^[231]

<«Морфей, прими меня въ свои объятія». Это Божество, котораго я охотно бы сд ѣ лался жрецомъ. А помнишь, какъ обид ѣ лась барыня, когда ей сказали: «Quand je suis passé chez vous, vous étiez encore dans les bras de Morphée.^[232] Она думала, что Морфей — Андрей, Малафей. Какое см ѣ шное имя!...... А славное выраженіе: dans les bras; я себ ѣ такъ ясно и изящно предста[вляю] положеніе dans les bras, — особенно же ясно самыя bras — до плечъ голыя руки съ ямочками, складочками и б ѣ лую, открытую нескромную рубашку. — Какъ хороши руки вообще, особенно ямочка одна есть! Я потянулся. Помнишь, Saint Thomas не вел ѣ лъ вытягиваться. Онъ похожъ на Дидрих[са]. Верхомъ съ нимъ ѣ здили. Славная была травля, какъ подл ѣ станового Гельке атукнулъ и Налетъ ловилъ изъ за вс ѣ хъ, да еще по ко́лот[и?]. Какъ Сережа злился. — Онъ у сестры. — Что за прелесть Маша — вотъ бы такую жену! Морфей на охот ѣ хорошъ [?] бы былъ, только нужно голому ѣ здить, [а?] то можно найти и жену. — Пфу, какъ катитъ Saint Thomas — и за вс ѣ хъ на угонкахъ уже барыня пошла; напрасно только вытягивается, а впрочемъ это хорошо dans les bras. Тутъ должно быть я совс ѣ мъ заснулъ.— Вид ѣ лъ я, какъ хот ѣ лъ я догонять барыню, вдругъ — гора, я ее руками толкалъ, толкалъ, — свалилась; (подушку сбросилъ) и прі ѣ халъ домой об ѣ дать. Не готово; отчего? — Василій куражится (это за перегородкой хозяйка спрашиваетъ, что за шу[мъ], и ей отв ѣ ча[етъ] горнич[ная] д ѣ вка, я это слушалъ, потому и это приснилось). Василій пришелъ, только что хот ѣ ли вс ѣ у него спросить, отчего не готово? видятъ — Василій въ камзол ѣ и лента черезъ плечо; я испугался, сталъ на кол ѣ ни, плакалъ и ц ѣ ловалъ у него руки; мн ѣ было такъ же пріятно, ежели бы я ц ѣ ловалъ руки у нее, — еще больше. Василій не обращалъ на меня вниманія и спросилъ: Заряжено? Кондитеръ Тульскій Дидрихсъ говоритъ: готово! — Ну, стр ѣ ляй! — Дали залпъ. (Ставня стукнула) — и пошли Польской, я съ Василіемъ, который уже не Василій, а она. Вдругъ о ужасъ! я зам ѣ чаю, что у меня панталоны такъ коротки, что видны голыя кол ѣ ни. Нельзя описать, какъ я страдалъ (раскрылись гол[ыя] [кол ѣ ни?]; я ихъ во сн ѣ долго не могъ закрыть, наконецъ закрылъ). Но т ѣ мъ не кончилось; идемъ мы Польской и — Королева Виртем[бергская] тутъ; вдругъ я пляшу казачка. Зач ѣ мъ? Не могу удержаться. Наконецъ принесли мн ѣ шинель, сапоги; еще хуже: панталонъ вовсе н ѣ тъ. Не можетъ быть, чтобы это было на яву; в ѣ рно я сплю. Проснулся. — Я засыпалъ — думалъ, потомъ не могъ бол ѣ е, сталъ воображать, но воображалъ связно, картинно, потомъ воображеніе заснуло, остались темныя представленія; потомъ и т ѣ ло заснуло. Сонъ составляется изъ первого и посл ѣ дняго впечатл ѣ нія.>

Мн ѣ казалось, что теперь подъ этимъ од ѣ яломъ никто и ничто меня достать не можетъ. — Сонъ есть такое положеніе челов ѣ ка, въ которомъ онъ совершенно теряетъ сознаніе; но такъ [какъ] засыпаетъ челов ѣ къ постепенно, то теряетъ онъ сознаніе тоже постепенно. — Сознаніе есть то, что называется душою; но душою называютъ что то единое, между т ѣ мъ какъ сознаній столько же, сколько отд ѣ льныхъ частей, изъ которыхъ слагается челов ѣ къ; мн ѣ кажется, что этихъ частей 3. 1) умъ, 2) чувство — 3) т ѣ ло. — 1) есть высшее и это сознаніе есть принадлежность только людей развитыхъ, животн[ыя] и животноподобные люди не им ѣ ютъ его; оно первое засыпаетъ, 2) сознаніе чувства, принадлежность тоже однихъ людей, засыпаетъ посл ѣ. 3) сознаніе т ѣ ла засыпаетъ посл ѣ днее и р ѣ дко совершенно. — У животныхъ этой постепенности н ѣ тъ; также и у людей, когда они въ такомъ положеніи, что теряютъ сознаніе, посл ѣ сильныхъ впечатл ѣ ній или пьяные. Сознаніе сна будитъ сейчасъ. —

Воспоминаніе о времени, которое мы проводимъ во сн ѣ, не происходитъ изъ того же источника, изъ котораго происх[одятъ] воспом[инанія] о д ѣ йствительной жизни, — изъ памяти, какъ способности воспроизводить впечатл ѣ нія наши, но изъ способности групировать впечатл ѣ нія. Въ минуту пробужденія мы вс ѣ т ѣ впечатл ѣ нія, которыя им ѣ ли во время засыпанія и во время сна (почти никогда челов ѣ къ не спитъ совершенно), мы приводимъ къ единству подъ вліяніемъ того впечат[л ѣ нія], которое сод ѣ йствовало пробужденію, которое происходитъ также, какъ засыпаніе: постепенно, начиная съ низшей способности до высшей. — Эта операція происходитъ такъ быстро, что сознать ее слишкомъ трудно, и привыкши къ посл ѣ довательности и къ форм ѣ времени, въ которой проявляется жизнь, мы принимаемъ эту совокупность впечатл ѣ ній за воспоминаніе проведеннаго времени во сн ѣ. — Какимъ образомъ объяснить то, что вы видите длинный сонъ, который кончается т ѣ мъ обстоятельством, которое васъ разбудило: вы видите, что идете на охоту, заряжаете ружье, подымаете дичь, приц ѣ ливаетесь, стр ѣ ляете и шумъ, к[оторый] вы приняли за выстр ѣ лъ, это графинъ, который вы уронили на полъ во сн ѣ. Или: вы прі ѣ зжаете къ вашему пріятелю N; ждете его, нак[онецъ] приходитъ челов ѣ къ и докладываетъ: N прі ѣ халъ; это на яву вамъ говоритъ вашъ челов ѣ къ чтобы васъ разбудить. Чтобы пов ѣ рить справедливости этаго, избави Богъ в ѣ рить снамъ, которые вамъ разсказываютъ т ѣ, которые всегда что нибудь вид ѣ ли и вид ѣ ли что нибудь значущее и интересное.

Эти люди отъ привычки выводить заключенія изъ сновъ, на основаніи гадателей, дали себ ѣ форму изв ѣ стную, къ которой они приводятъ все; добавляютъ изъ воображенія недостающее и выкидываютъ все то, что не подходить подъ эту форму. Наприм ѣ ръ вамъ будетъ разсказывать мать, что она вид ѣ л[а], какъ ее дочь улет ѣ ла на небо и сказала: «прощай[те], Маминька», я за васъ буду молиться»! А она просто вид ѣ ла, что дочь ее л ѣ зла на крышу и ничего не говорила, и что эта дочь, когда влезла наверхъ, сд ѣ лалась вдругъ поваромъ Иваномъ и сказала: «а вы не вл ѣ зете».

А можетъ быть, въ воображеніи ихъ по сил ѣ привычки [полно?] слагается то, что они разсказываютъ, и тогда это служитъ еще доказательствомъ моей теоріи о сн ѣ...

Ежели хотите пов ѣ рить, то на себ ѣ испытайте: вспомните ваши мысли, представленія во время засыпанія и просыпанія и ежели кто нибудь вид ѣ лъ, какъ вы спали, и можетъ разсказать вамъ вс ѣ обстоятельства, которыя могли под ѣ йствовать на васъ, то вы поймете, отчего вы вид ѣ ли то, а не другое. Обстоятельствъ этихъ такъ много, зависящихъ отъ сложенiя, отъ желудка, отъ физическихъ причинъ, что вс ѣ хъ не перечтешь. Но говорятъ, что когда мы видимъ во сн ѣ, что мы летаемъ или плаваемъ, это значитъ: мы ростемъ. Зам ѣ тьте, отчего одинъ день вы плаваете, — другой — летаете; вспомните все, и очень легко объясните.

Ежели бы пришлось вид ѣ ть мой сонъ кому нибудь изъ т ѣ хъ, которые, какъ я говорилъ, привыкли толковать сны, вотъ какъ бы разсказанъ былъ мой сонъ. — «Вид ѣ ла я, что St. Thomas б ѣ гаетъ, очень долго б ѣ гаетъ, и я будто говорю ему: «Отчего вы б ѣ гаете?» и онъ говоритъ мн ѣ: я ищу нев ѣ сту. — Ну вотъ посмотри, что онъ или женится или будетъ отъ него письмо - - - -

Зам ѣ тьте тоже, что постепенности во времени воспоминаніямъ н ѣ тъ. Ежели вы вспоминаете сонъ, то вы знаете, что вы вид ѣ ли прежде.^[233]

Во время ночи н ѣ сколько разъ (почти всегда) просыпаешься, но пробуждаются только два низшія сознанія души: т ѣ ло и чувство. Посл ѣ этого опять засыпаетъ чувство и т ѣ ло — впечатл ѣ нія же, которыя были во время этого пробужденія, присоединяются къ общему впечатл ѣ нію сна, и безъ всякаго порядка и посл ѣ довательности. — Ежели проснулось и 3-е, высшее сознаніе понятія и посл ѣ опять засыпаешь, то сонъ уже разд ѣ ляется на дв ѣ половины. —

3 Iюня.

Еще день. (На Волгѣ.)

Вздумалъ я изъ Саратова ѣ хать до Астрахани по Волг ѣ.

Во первыхъ, думалъ я, лучше же, ежели время будетъ не благопріятное, про ѣ хать долже, но не трясти[сь] еще 700 верстъ; притомъ — живописные берега Волги, мечтанія, опасность: все это пріятно и полезно можетъ подействовать; воображалъ я себя поэтомъ, припоминалъ людей и героевъ, которые мн ѣ нравились, и ставилъ себя на ихъ м ѣ сто, — однимъ словомъ думалъ, какъ я всегда думаю, когда зат ѣ ваю что нибудь новое: вотъ теперь только начнется настоящая жизнь, а до сихъ поръ это такъ, предисловьице, которымъ не стоило заниматься. Я знаю, что это вздоръ. Сколько разъ я зам ѣ чалъ, что всегда я остаюсь тотъ же и не больше поэтъ на Волг ѣ, ч ѣ мъ на Воронк ѣ, а все в ѣ рю, все ищу, все дожидаюсь чего то. Все кажется, когда я въ раздумьи, д ѣ лать ли что либо или н ѣ тъ: вотъ ты не сд ѣ лаешь этого, не по ѣ дешь туда то, а тамъ то и ждало счастье; теперь упустилъ на в ѣ ки. — Все кажется: вотъ начнется безъ меня. — Хотя это см ѣ шно, но это заставило меня ѣ хать по Волг ѣ въ Астрахань. Я прежде боялся и сов ѣ стно мн ѣ было д ѣ йствовать по такимъ см ѣ шнымъ поводамъ, но сколько я ни смотр ѣ лъ въ прошедшую свою жизнь, я большей частью д ѣ йствовалъ по не мен ѣ е см ѣ шнымъ поводамъ. Не знаю какъ другіе, но я привыкъ къ этому и для меня слова «мелочное, см ѣ шное» стали слова безъ смысла. Гд ѣ же «крупные, серьезные» поводы?

Пошелъ я къ Московскому перевозу и сталъ похаживать около лодокъ и дощаниковъ. «Что, заняты эти лодки? Есть ли свободная?» спросилъ я совокупности бурлаковъ, которые стояли у берега. «А вашей милости чего требуе[тся]?» спросилъ у меня старикъ съ длинной бородой въ с ѣ ромъ зипун ѣ и поярчатой шляп ѣ. — «До Астрахани лодку». «Чтожъ, можно-съ!» —

*XVІ.

[ОТРЫВОК РАЗГОВОРА ДВУХ ДАМ.]

ГЛАВА I

— «В ѣ рно ли это? У васъ в ѣ дъ любятъ Петербургскіе ложные слухи распускать. И отъ кого вы это слышали, моя милая?»

— «Помилуйте, Марья Ивановна, я вамъ в ѣ дь говорю, была я у княгини Полянской, къ ней молодая княгиня вчера только изъ Петербурга прі ѣ хала и разсказывала, что у нихъ только и разговора, что про эту свадьбу. (Съ разстановкой.) La comtesse Lise Bersenieff, la jeune personne la plus recherchée, la plus aimable, le parti le plus brillant de Pétersbourg épouse un какой-то Taramonoff, mauvais genre achevé.^[234] Костромской медв ѣ дь какой-то. Въ комнату не ум ѣ етъ взойти. Ни родства, ни богатства, ни связей, ничего! И что меня удивляетъ, такъ это то, что, говорятъ, оба дяди этого очень хотятъ: и графъ Александръ и графъ Петръ. —

Старушка подвинула табакерку съ портретомъ и обтерла стеклушко однимъ изъ двухъ батистовыхъ платковъ.

«Incroyable...^[235] Ежели это Костромскіе Тарамоновы, такъ я старика знала; когда мы жили на Мечахъ [?], такъ онъ ѣ зжалъ къ покойнику Этіену и д ѣ тей приваживалъ: босоногіе б ѣ гали. Покойникъ его любилъ и ласкалъ; однако они хорошей фамиліи, но б ѣ дно жили; что теперь у нихъ есть, это ужъ старикъ нажилъ, но д ѣ тямъ никакого воспитанія не далъ. Должны быть т ѣ; а то есть Вологодскіе, такъ это не т ѣ ».

Марья Ивановна Игреньева, урожденная Дамыдова, — почтенная дама. Родилась она 50 л ѣ тъ тому назадъ въ Москв ѣ отъ богатыхъ и знатныхъ родителей; ихъ было дв ѣ сестры и три брата. Вышла М. И. замужъ за Игреньева, богатаго челов ѣ ка и тоже Москвича. Жили они зимы всегда въ Москв ѣ, гд ѣ им ѣ ли большіе связи не только съ Московскою знатью, но и со вс ѣ мъ, что было знатнаго въ Россіи, л ѣ томъ — въ Тульской деревн ѣ, [и] жили какъ въ город ѣ, такъ и въ деревн ѣ барски. Покойникъ былъ въ чинахъ и пользовался всеобщимъ уваженіемъ. Однимъ словомъ, домъ Игреньевыхъ вотъ какой: у прі ѣ зжаго, котораго почи[тали] достойнымъ, спрашивали: «Вы уже были у Игренье[выхъ]?» или: «какъ это вы еще не были у Игрен[ьевыхъ]?».

«Марья Ивановна овдов ѣ ла 16 л ѣ тъ тому назадъ, съ н ѣ сколько разстроеннымъ состояніемъ и съ двумя д ѣ тьми: сыномъ 15 л ѣ тъ и дочерью, которая была уже замужемъ. М. И. женщина очень умная, или н ѣ тъ, лучше сказать, хитрая, не смотря на свою доброту и ум ѣ ющая им ѣ ть вліяніе на другихъ и пользоваться общимъ уваженіемъ. — Она, должно быть, не была хороша собою; большой орлиной носъ въ особенности м ѣ шалъ красот ѣ ея; но она была хороша какъ св ѣ жая, не столько физически — (Она говаривала: «я удивляюсь себ ѣ, какъ могла я перенести столько горестей!») — сколько морально, старушка. Она не отставала отъ моды сколько могла, сама придумывала, какъ бы перед ѣ лать чепчикъ или мантилію «по старушечьи». Она любила св ѣ тъ и св ѣ тъ любилъ ее, она судила о всемъ и о вс ѣ хъ......

*XVII.

[СТИХОТВОРЕНИЯ.]

I.

КЪ ЗАПАДНѢ.

Изъ подъ стараго строенья

Средь покинутой земли

Ползъ мышенокъ. Отъ волненья

Онъ дрожалъ и отъ любви.

Онъ сгоралъ любовью тайной,

Не любивши никогда,

И искалъ любви случайной,

Какъ на Невскомъ, господа.

Вдругъ услышавъ надъ доскою

Н ѣ жной мышки голосокъ,

Сокрушенъ ея тоскою,

Онъ влад ѣ ть собой не могъ.

Разлет ѣ лся и, несчастный,

Къ ней на голосъ приб ѣ жалъ.

Рокъ постигъ его ужасный:

Въ мышеловку онъ попалъ.

Затворилася задвижка,

И мышенокъ въ заперти.

Но и тутъ съум ѣ лъ воришка

Ут ѣ шеніе найдти.

Къ дам ѣ -мышк ѣ деликатно

Подскочилъ онъ и такъ рёкъ:

«Коль любить меня обратно

Захотите, то я рокъ

Проклинать не буду в ѣ чно,

Съ ѣ мъ огарокъ съ вами весь.

Васъ любить буду сердечно

Въ жизни будущей и днесь ». —

II.

Давно позабылъ я о счастьи, —

Мечт ѣ позабытой души —

Но смолкли ничтожныя страсти

И голосъ проснулся любви......

На неб ѣ разсыпаны зв ѣ зды;

Все тихо и темно, все спитъ,

Огни вс ѣ потухли: ужъ поздно,

Одна моя св ѣ чка горитъ.

Сижу у окна я и въ мысли

Картины былаго слежу,

Но счастья во всей моей жизни,

Минуту одну нахожу:

Минуту любви, упованья,

Минуту безъ мысли дурной,

Минуту безъ т ѣ ни желанья,

Минуту любви неземной...

................................................

<Дитя такъ невольно сказало

Всю душу во взгляд ѣ одномъ,

Что словъ бы никакъ не достало,

Сказать то, что сказано въ немъ.

И съ сладостнымъ трепетомъ счастья

Значенье его я постигъ;

Но слова любви и участья

Сказать не хот ѣ лъ я въ тотъ мигъ.

Слова такъ ничтожны въ сравненьи

Съ божественнымъ чувствомъ любви....

Въ ихъ темномъ пустомъ выраженьи

Не съищешь и искры души.>

И тщетно о томъ сожал ѣ нье

Проснется въ душ ѣ иногда

И скажетъ: зач ѣ мъ то мгновенье

Не могъ ты продлить навсегда?

30 Декабря 1852.

Старогладовская.

III.

Эй, Марьяна, брось работу!

Слышишь, палятъ за горой:

В ѣ рно наши изъ походу

Казаки идутъ домой.

Выходи же на мосточикъ

Съ хл ѣ бомъ солью ихъ встр ѣ чать.

Теперь будетъ твой побочинъ

Круглу ночь съ тобой гулять.

Красной шелковой сорочкой

Косу русую свяжи,

Взд ѣ нь чувяки съ оторочкой

И со стр ѣ лками чулки,

Взд ѣ нь подшейникъ и монисто

Изъ серебрянныхъ монетъ,

Прибери головку чисто

И над ѣ нь красный бешметъ.

Да скор ѣ е, молодица:

Вонъ навстр ѣ чу казакамъ

Съ чихиремъ ужъ вся станица

Собралася къ воротамъ.

Изъ подъ ручки на дорогу

Глядятъ пристально. Въ пыли

Вотъ ужъ видно, слава Богу,

Показалися значки;

Слышно п ѣ сню зап ѣ ваютъ:

«Да не по горамъ-горамъ»,

Кверху пульками стр ѣ ляютъ,

Бьютъ плетьми по лошадямъ.

Передъ сотней ѣ детъ браво

Въ тонкомъ б ѣ ломъ зипун ѣ

Сотникъ Сехинъ; а направо

На игреневомъ кон ѣ

Грунинъ Ванька, вонъ Степанка,

Вонъ Малашкинъ Родіонъ.

— Твой побочинъ гд ѣ жъ, Марьянка?

Что такъ сзади ѣ детъ онъ?

Али конь его хромаетъ?

Али, бедный, онъ ужъ пьянъ?

Да скажите же, кто знаетъ,

Гд ѣ батяка Купріянъ?

— «Купріяшка душу Богу

Отдалъ», сотникъ ей сказалъ

И печально на дорогу

Головою указалъ.

У Марьян ѣ сердце сжалось,

Оглянулася она:

Всл ѣ дъ за сотней подвигалась

Шагомъ конная арба.

На арб ѣ покрытый буркой,

Трупъ убитого лежалъ,

Купріяшкина винтовка,

Его шашка и кинжалъ. —

(Гадко). 1853, 16 апрѣля

Червленная.

IV.

Ей, Марьяна, брось работу!

Слышишь, палятъ за горой;

В ѣ рно наши изъ походу

Казаки идутъ домой.

Нужно выдти на мосточикъ

Съ хл ѣ бомъ солью ихъ встр ѣ чать.

Теперь будетъ твой побочинъ

Круглу ночь съ тобой гулять.

Красной шелковой сорочкой

Косу русую свяжи,

Взд ѣ нь чувяки съ оторочкой

И со стр ѣ лками чулки,

Взд ѣ нь на шейку лебедину

Ожерелку изъ монетъ

И обновочку любиму —

— Канаусовый бешметъ.

Да скор ѣ е убирайся;

Вонъ навстр ѣ чу казакамъ

Съ чихиремъ ужъ собралася

Вся станица къ воротамъ.

Изъ подъ ручки на дорогу

Глядитъ пристально; въ пыли

Вотъ ужъ видно, слава Богу,

Показалися значки.

Слышно п ѣ сню зап ѣ ваютъ:

«Да не по горамъ-горамъ».

Кверху пульками стр ѣ ляютъ,

Бьютъ плетьми по лошадямъ.

Впереди вс ѣ хъ ѣ детъ браво

Въ б ѣ ломъ тонкомъ зипун ѣ

Сотникъ Сехинъ, а направо

На игреневомъ кон ѣ

Іонка Грунинъ, вонъ Степанка,

Вонъ батяка Родіонъ.

Твой побочинъ гд ѣ -жъ, Марьянка?

Что такъ сзади ѣ детъ онъ?

Али конь его хромаетъ?

Али б ѣ дный онъ ужъ пьянъ?

— «Да скажите-же, кто знаетъ,

Гд ѣ дружокъ мой Купріянъ?»

«Охъ, Марьяна, молись Богу»,

Старый сотникъ ей сказалъ

И печально на дорогу

Головою указалъ.

У Марьян ѣ сердце сжалось,

Оглянулася она:

Къ нимъ навстр ѣ чу подвигалась

Шагомъ конная арба,

На арб ѣ покрытый буркой

Трупъ убитого лежалъ,

Купріяшкинъ поясъ узкій

Его шашка и кинжалъ. —

V.

Когда же, когда наконецъ перестану

Безъ ц ѣ ли и страсти свой в ѣ къ проводить,

И въ сердц ѣ глубокую чувствовать рану

И средства не знать какъ ее заживить?

Кто сд ѣ лалъ ту рану, лишь в ѣ даетъ Богъ

Но мучитъ меня отъ рожденья

Грядущей ничтожности горькій залогъ,

Томящая грусть и сомн ѣ нья.

————

КОММЕНТАРИИ

«ДЕТСТВО».

ИСТОРИЯ ПИСАНИЯ.

Начало работы над «Детством» не поддается точному хронологическому приурочиванию. Первое упоминание об этом произведении можно видеть в записи дневника 18 января 1851 г. (в Москве): «Писать историю м. д.»,^[236] т. е. «моего детства». Затем, до 9 июня этого года, хотя в записях дневника имеется много указаний на литературную работу, ни в одном из них не названо «Детство». Только в записи от 7 марта: «Занятия для завтра... Гимнастика, обед, роман, гости и дневник» слово «роман», вероятно, указывает на писание романа «Четыре эпохи развития».

В записи от 9 июня (станица Старогладковская) читаем: «Завтра пойду на охоту, да попишу в большую книгу». Так как I редакция «Детства» писалась в «большой книге» (о чем см. дальше), то может быть эта запись говорит о «Детстве», хотя, с другой стороны, нужно заметить, что в «большой книге» писалось не одно только «Детство». Зато о записи под 3 июля (Старый Юрт) можно определенно утверждать, что она говорит о работе над I редакцией «Детства». Под указанным числом между прочим записано: «Завтра буду писать роман». Под «романом» здесь нужно разуметь, конечно, роман «Четыре эпохи развития» («Детство», «Отрочество», «Юность» и «Молодость»), первоначальная редакция которого сохранилась и впервые печатается в настоящем томе. Она существенно отличается от известного текста трилогии. Повествование ведется здесь в виде записок, адресованных очень близкому человеку, которого рассказчик называет во вступлении своим «исповедником и судьею». В основу повествования положена история семьи близких знакомых Толстых, Иславиных, детей Александра Мих. Исленьева и кн. Соф. Петр. Козловской. Текст не разбит на главы и делится на две «части». Первая «часть», представляющая собою описание со многими отступлениями-рассуждениями одного дня в деревне, накануне отъезда в Москву, дает в зачаточном виде первые пятнадцать глав «Детства» общеизвестной редакции. Вторая «часть», начинающаяся с описания жизни в Москве, в Коммерческом училище, заключает в себе период отрочества. За исключением письма maman, ее смерти и поездки в деревню на похороны (что вошло потом в «Детство»), содержание этой части ничего не имеет общего с известным текстом «Отрочества». На последних страницах рукописи речь идет несомненно уже об эпохе юности, но в отрывочных набросках: в этом плане писание романа было оставлено, и автор приступил к радикальной переработке написанного.

Работа над II редакцией «Детства» началась, надо думать, в двадцатых числах августа 1851 года. В дневнике под 22 августа (ст. Старогладковская) записано: «... привести в порядок мысли и начать переписывать первую главу романа». В первой редакции, как мы сказали, нет деления на главы; весь текст разделен лишь на две части, так что под «первой главой романа» записи дневника нужно понимать «первую часть» I редакции. Через день — 24 августа (ст. Старогладковская) — в дневнике запись: «Писать роман до обеда». 26 августа (там же) такая же запись: «С утра писать роман». Записью от 4 сентября 1851 года дневник прерывается до февраля 1852 г., но и за этот месяц сделано только две записи, а затем записей нет до 20 марта. Под этим числом между прочим записано: «Я перестал писать дневник почти уже семь месяцев. Сентябрь провел я в Старогладковской, то в поездках в Грозную и Старый Юрт... немного писал и переводил. В Октябре месяце я с братом поехал в Тифлис для определения на службу. В Тифлисе провел месяц в нерешительности, что делать, и с глупыми тщеславными планами в голове. С Ноября месяца я лечился, сидел целых два месяца, т. е. до Нового года, дома; это время я провел хотя и скучно, но спокойно и полезно: написал всю первую часть. Генварь я провел частью в дороге, частью в Старогладковской, писал, отделывал первую часть, готовился к походу и был спокоен и хорош. Февраль провел в походе... Начало Марта говел и скучаю, и ленюсь. Отправляясь в поход, я до такой степени приготовил себя к смерти, что не только бросил, но и забыл про свои прежние занятия, так что теперь мне труднее, чем когда-нибудь, снова приняться за них».

В этой записи слова «первая часть» нужно понимать как «первая часть I редакции, т. е. «первый день» «Детства».

Таким образом работа над II редакцией «Детства» продолжалась с 20-х чисел августа 1851 по январь 1852 г. От этого времени, кроме записей в дневнике, есть еще указание на работу над «Детством», в письме Толстого к Т. А. Ергольской от 12 ноября 1851 г. из Тифлиса. «Помните, добрая тетенька, — пишет Толстой, — совет, который вы раз мне дали — писать романы. Так вот, я следую вашему совету, и занятия, о которых я вам писал, состоят в литературе. Я еще не знаю, появится ли когда-нибудь в свет то, что я пишу, но это работа, которая меня занимает, и в которой я уже слишком далеко зашел, чтобы ее оставить».^[237]

От работ этого периода сохранились полностью рукопись «Детства»,^[238] — две главы «К читателям» и «К критикам», непосредственно примыкавшие к тексту рукописи,^[239] и план всех четырех частей романа «Четыре эпохи развития».^[240] План этот сохранился не полностью (сохранившаяся часть начинается со второго дня «Детства»). Так как в большей своей части он относится к «Отрочеству» и «Юности», то и печатается во II томе настоящего издания, здесь же помещаем лишь строки, относящиеся к «Детству»:

Засыпаю. 2-й день, 2 нед ѣ ли посл ѣ прі ѣ зда, именины бабушки. <Валахины, страстная любовь, об ѣ [дъ]> гулянье <съ д ѣ тьми> кондитерск[ая]. Об ѣ дъ, Валахин[ы], танцы, театръ. — Разговоръ съ братомъ о проведенномъ дн ѣ . — Пьяный Карлъ Ивановичъ. — Д ѣ тство. (Смерть матери). —

Текст этой (II) редакции «Детства» гораздо ближе к последующим — III и IV ред., чем к предыдущей. Он дает большее количество эпизодов, чем II и IV ред. Так, «прогулка», «кондитерская», характеристика гостей, «секли ли нас в детстве», «обед» имеются лишь в этой редакции. Как видно из приведенного плана, намечался еще «театр», на что есть намеки и в тексте II ред. (см. вар. № 20). Пространные рассуждения, столь характерные для I ред., и здесь занимают еще много места. Дальнейшая работа будет заключаться главным образом в их сокращении. (Более подробные сведения о тексте II ред. см. здесь дальше в «Сравнительном обзоре состава глав всех четырех редакций»).

Записью в дневнике под 21 марта 1852 г. начинают отмечаться работы над III ред. «Детства». Под этим числом записано: «После обеда переписывал первую часть и работал без всякого принуждения. Дай Бог, чтоб это всегда так было... Порядок занятий, который я принял, т. е. утром перевод, после обеда корректура и вечером повесть — очень хорош». «Корректура», это — вероятно, исправления написанного прежде, а слова — «вечером повесть» нужно, очевидно, понимать, как писание вновь, или, вернее, переписывание текста II ред. с новыми изменениями.

Под 22 марта: «Корректур сделал не так много, как вчера, и не так чисто; а, это главное, чтоб не надоедал труд... Не продолжал повесть частью от того, что не успел, а частью от того, что я сильно начинаю сомневаться в достоинствах первой части. Мне кажется слишком подробно, растянуто и мало жизни. Подумаю об этом».

24 марта запись: «Немного поделал корректуру... Завтра праздник я буду делать только корректуры...»

27 марта, утро: «25-го я встал в 7, читал, делал корректуры... Нынче буду делать корректуры, может быть и писать».

27 марта, 12 ч. ночи: «хоть не совсем здоровилось, я делал корректуры до 11 часов и делал корректуры не совсем чисто и отчетливо; обедал, почитал и продолжал ту же работу; пришел брат, я ему читал писанное в Тифлисе. По его мнению не так хорошо, как прежнее, а по моему к чорту не годится. Хотел облегчить свой труд, но писаря переписывать не могут; следовательно, нужно работать одному... Завтра буду переписывать... и обдумаю 2-ой день, можно ли его исправить или нужно совсем бросить. Нужно без жалости уничтожать все места неясные, растянутые, неуместные, одним словом неудовлетворяющие, хотя бы они были хороши сами по себе».

28 марта, ½11-го ночи: «Писал мало под тем предлогом, что болен».

29 марта: «...писал довольно мало... Я писал повесть с охотой; но теперь презираю и самый труд, и себя, и тех, которые будут читать ее; ежели я не бросал этот труд, то только в надежде прогнать скуку, получить навык к работе и сделать удовольствие Татьяне Александровне. Ежели примешивается тут тщеславная мысль, то она так невинна, что я извиняю ее в себе, и приносит пользу — деятельность».

31 марта: «Отделал одну главу... Ванюшка лениво переписывает». Ванюшка, переписывавший главы «Детства», — тот самый Ванюша, о котором Толстой вспоминал в своих «Воспоминаниях детства», говоря о брате Дмитрии — Иван Васильевич Суворов, скончавшийся в глубокой старости в Ясной поляне.^[241] В рукописи III ред. «Детства», главы: 7-я «Приготовления к охоте», 8-я (потом исключенная) «Что же и хорошего в псовой охоте?», 8-я «Охота», 9-я «Что-то в роде первой любви», 11-я «Любочка» и 12-я «Гриша» написаны старательным, похожим на детский, почерком. На основании приведенной и последующих записей дневника можно определенно утверждать, что перечисленные главы переписывались Ванюшей.

1 апреля: «Писал главу о молитве, шло вяло. Ванюшка переписывает дурно и вяло, но не теряю надежды его приучить... Писал, писал, наконец, стал замечать, что рассуждение о молитве имеет претензию на логичность и глубокость мыслей, а не последовательно. Решился покончить чем-нибудь, не вставая с места, и сейчас сжег половину — в повесть не помещу, но сохраню, как памятник».

Под главой «о молитве» здесь разумеется глава 12-я «Гриша» (III ред.). Рассуждение, не вошедшее в «Детство» и сохраненное автором, «как памятник», дошло до нас. Оно напечатано в настоящем томе (стр. 247—8).

2 апреля: «Встал в 9, читал и писал... После обеда читал и засадил Ванюшку, обещая ему поместить его мать на Грумант.^[242] Он стоит этого... Ужинал и после ужина писал до сих пор, до ¼ второго, 2-й день очень плох, нужно заняться им хорошенько».

3 апреля: «Писал немного... Работа с Ванюшкой подвигается. Я меньше конфужусь. 1-я глава «Стихи» написана, но я не составил о ней никакого мнения, скорее дурна, чем хороша, ежели я в нерешительности». 17-я глава (III ред.) «Стихи» — названа здесь 1-й потому, что это — 1-я глава «2-го дня», что и помечено в рукописи III ред.

5 апреля: «... писал очень мало... Завтра встаю со светом и кончаю 1-ый день и пересматриваю его».

6 апреля: «Писал до обеда... Еще писал, но не тщательно, потому что клонил сон... дописал первый день, хотя не тщательно, но слог, кажется, чист, и прибавления не дурны.»

7 апреля: «Перечел и сделал окончательные поправки в 1-ом дне. — Я решительно убежден, что онъ никуда не годится. Слог слишком небрежен и слишком мало мыслей, чтобы можно было простить пустоту содержания. Однако, я решился докончить корректуры всей первой части и завтра примусь за 2-й день. Пошлю ли я или нет это сочинение? Я не решил. Мнение Николеньки решит это дело».

8 апреля: «Обедал, принялся писать, но был не в духе, поэтому, написав две страницы, бросил».

10 апреля: «...принялся за роман, но, написав две страницы — остановился, потому что мне пришла мысль, что второй день не может быть хорош без интересу, что весь роман похож на драму. Не жалею, отброшу завтра все лишнее».

11 апреля: «Думал о переменах, которые нужно сделать в повести, и ежели тоска и апатия, которые я чувствовал нынче — пройдут, завтра примусь за дело.»

12 апреля: «...переводил, потом писал, обедал, еще писал... У меня становится дурная привычка навязываться с чтением моей повести.»

16 апреля: «Писал, но, кажется, нехорошо... Завтра надо рано встать, писать письма, писать...»

17 апреля: «Писал новую главу «Ивины», но вышло дурно. Гости у хозяина и их разговоры мешали мн ѣ заниматься и занимали меня... Отдал переписывать первый день».

19 апреля: «Я вспомнил эпизоды Осташевского сада и жалею, что не поместил их в повести».^[243]

Затем отметки о писании «Детства» имеются в записях 20, 21 и 23 апреля.

После последней записи перерыв в работе до 10 мая, когда записано: «Завтра принимаюсь за продолжение «Детства», и может быть за новый роман».

11 мая: «Писал немного без всякого самолюбия и очень легко. Мне пришло на мысль, что я очень был похож в своем литературном направлении этот год на известных людей (в особенности барышень), которые во всем хотят видеть какую-то особенную тонкость и замысловатость».

18 мая: «Встал рано, писал «Детство», оно мне опротивело до крайности, но буду продолжать».

Под 19, 20 и 21 мая записано о работе над «Детством».

22 мая: «... переписывал «Письмо», за второй частью которого придется подумать. Перечитывал главу «Горе» и от души заплакал. Действительно есть места прекрасные, но есть и очень плохие. — Я становлюсь чрезвычайно небрежен во всем. Надо себя принудить». «Письмо» это — 26-я глава (III ред.), а «Горе» — 27-я.

23 мая: «Докончил «Письмо» довольно хорошо... Детство кажется мне не совсем скверным. Ежели бы достало терпенья переписать его в 4-й раз, вышло бы даже хорошо».

25 мая: «...писал мало, потому что задумался на мистической, малосмысленной фразе, которую хотел написать красноречиво. Потерял за ней все утро и все-таки не доволен».

26 мая: «Кончаю последнюю главу... Завтра кончаю «Детство», пишу письма и начинаю окончательно пересматривать».

27 мая: «Утром окончил «Детство» и целый день ничего не мог делать. Начало, которое я перечитывал, очень плохо, но все-таки велю переписать и тотчас же пошлю».

Таким образом переработка II ред. в III потребовала с лишним два месяца — с 21 марта по 27 мая 1852 года.

Рукопись и III ред. сохранилась.^[244] Текст ее отличается от текста II ред. отсутствием ряда глав (так, здесь исключены главы 18 и 19 II ред.) и значительными сокращениями в ряде глав; сжаты (а некоторые и совсем исключены) отступления-рассуждения; с другой стороны, написана новая глава «Ивины» (20-я III ред.).

Стилистические же изменения, как всегда у Толстого, прошли через все абзацы всех глав, так что трудно указать пять-десять строк, текст которых слово в слово совпадал бы с текстом предыдущей редакции. (Более подробные сведения о тексте III ред. см. здесь дальше в «Сравнительном обзоре состава глав всех четырех редакций».)

С 30 мая 1852 года началась окончательная отделка текста, давшая в результате IV редакцию.

Под этим числом в дневнике записано: «... написал письмо Татьяне Александровне, которое не послал и которым не доволен... Есть ли у меня талант сравнительно с новыми Русскими литераторами? Положительно нету». Письмо к Т. А. Ергольской сохранилось, и в нем есть такие строки о работе над «Детством»: «Мои литературные работы также подвигаются понемногу, хотя я еще не думаю ничего печатать. Я три раза переделал работу, которую начал уже давно, и я рассчитываю еще раз переделать ее, чтобы быть довольным. Быть может, это будет работой Пенелопы, но это не отталкивает меня; я пишу не из тщеславия, но по влечению, мне приятно и полезно работать и я работаю».^[245]

Под 31 мая в дневнике записано: «Был у меня писарь, отдал и прочел ему 1-ую главу. Она решительно никуда не годится. Завтра переделываю вторую, и по мере того, как буду переписывать, буду переделывать».

1 июня: «Толковал про всякие глупости с Б. и имел глупость прочесть ему несколько глав из «Детства». Я вижу, что ему не понравилось, и не говорю, чтобы это было потому, что он не понимает, — просто дурно. — Писец переписывал 1-ую главу порядочно; а я был так ленив, что даже не приготовил в целый день следующей. — Завтра переправлю с утра столько глав, сколько успею». Б. — знакомый офицер Буемский.

2 июня: «...поправлял «Детство», задал работу писарю... Хотя в «Детстве» будут орфогр. ошибки,^[246] оно еще будет сносно. Все, что я про него думаю, это то, что есть повести хуже; однако, я еще не убежден, что у меня нет таланта. У меня, мне кажется, нет терпения, навыка и отчетливости, тоже нет ничего великого ни в слоге, ни в чувствах, ни в мыслях. — В последнем я еще сомневаюсь, однако».

Затем записи о работе над «Детством» идут под 4, 6, 7, 8, 11 и 12 июня.

13 июня: «Иван Моисеевич воняет и по рассказам хозяйки пьяница. Пересмотрю завтра не переписанные им главы 1-ой части. Писал довольно...»

14 июня: «Отказал Ивану Моисеевичу».

15 июня: «Писал. Кончил вторую^[247] часть, перечел ее и опять очень недоволен, однако, буду продолжать. После обеда не писал».

16 июня: «Продолжал с большими сокращениями (вторую) 1-ую часть. Хотя как-нибудь покончить».

17 июня: «Переписал дурно и мало».

18 и 19 июня: «Переписывал мало, но за то Б. серьезно принялся».

20 июня: «...потом писал. Прибавил описание уборки порядочно». «Уборка» — это абзац: «Хлебная уборка была во всем разгаре...» в главе II (IV ред.).

22 июня: «Написал недурную главу игры... Начинаю чувствовать необходимость и желание в третий раз переписать «Детство». Может выйти хорошо». Глава «Игры» — VIII глава IV ред., впервые появляющаяся лишь в этой редакции. Слова «в третий раз переписать Детство» — вероятно описка вместо «в четвертый», не считая при этом I ред. (по нашему счету).

25 июня: «Писал до обеда нехорошо, после обеда почувствовал зубную боль и писал еще хуже»... И еще записи под 28, 29 и 30 июня.

1 июля: «Завтра кончу «Детство» и решу его судьбу».

2 июля: «... окончил «Детство» и поправлял его».

3 июля: «...поправлял «Детство».

На этом кончаются записи в дневнике о работе над «Детством». Таким образом, окончательная отделка заняла с небольшим месяц — с 30 мая по 3 июля 1862 года — во время пребывания Толстого в Пятигорске.^[248]

Рукопись IV ред., посланная Толстым в редакцию «Современника», не сохранилась, и окончательный текст повести мы имеем в отдельном ее издании 1856 г. (текст «Современника» искажен по цензурным требованиям).

По сравнению с текстом III ред., окончательный текст сокращен. Наиболее существенные сокращения произведены в двенадцати главах — I, IV — VI, X — XII, XVII, XVIII, XX, XXIV и XXV, прибавлено же — одна глава (VIII) и абзац в I гл.

ОПИСАНИЕ РУКОПИСЕЙ, ОТНОСЯЩИХСЯ К «ДЕТСТВУ».

В архиве Л. Н. Толстого, хранящемся в Библиотеке Союза ССР им. Ленина, имеются следующие рукописи, относящиеся к «Детству»:

1 (П. IV). Рукопись без заглавия I редакции романа «Четыре эпохи развития», представляющая собою автограф Толстого на 47 листах (94 страницах) форматом в лист плотной белой писчей бумаги (без водяных знаков), исписанных с обеих сторон. Страницы перенумерованы самим Толстым, но в нумерации сделано две ошибки: дважды поставлены номера: «55» и «61», почему оказалось всего 92 страницы, тогда как на самом деле их 94. Нами сохранена нумерация Толстого. Листы вырезаны из переплетенной тетради после написания, причем во многих местах оказались отрезанными последние буквы строк. Последняя страница чистая. Текст писан разными чернилами, но большая часть его рыжеватыми, может быть выцветшими, и испещрен поправками, зачеркиваниями (горизонтальными линиями по словам и крест-на-крест по ряду строк), вставками, написанными на полях и между строк, и пометами, написанными поперек строк текста. Почерк, вообще не очень разборчивый, местами с трудом поддается дешифровке.

Описываемая рукопись дает первоначальный текст романа «Четыре эпохи развития», части которого должны были называться: «Детство», «Отрочество», «Юность» и «Молодость». На стр. 88-ой текст рукописи и знак вноски — крестик перед словом «разговор», указывают, что до нас не дошло какое-то количество строк или страниц, относящихся к этому месту, но тот факт, что в нумерации страниц нет пропуска и что последняя (92-я) страница не исписана, указывает на то, что описываемая рукопись дает в общем полностью то, что было написано Толстым в качестве I редакции задуманного романа.

Текст описываемой рукописи до сих пор не был опубликован ни полностью, ни в частях и впервые печатается в настоящем томе (стр. 103—166).

Нами воспроизводится полностью все незачеркнутое Толстым, из зачеркнутого же печатается в ломаных скобках все значительное по размерам и представляющее интерес с точки зрения композиции произведения, отдельные же зачеркнутые на ходу письма̀ слова́ за весьма незначительными случаями не воспроизводятся. О правилах, принятых при воспроизведении текста, см. стр. XXI — XXIII.

2 (П. IV). Рукопись II редакции «Детства» — автограф Толстого на 192-х страницах в 4°, из которых 176 представляют собою 44 полулиста писчей белой бумаги (без водяных знаков), согнутых пополам, и 16 страниц — 8 четвертушек, исписанных с обеих сторон и не сшитых между собою. Последнее обстоятельство позволяло отдавать отдельные главы в переписку, работая в то же время над отделкой других глав, что́ и делал Толстой, как видно из его записей дневника, выше нами приведенных.

Полулисты (4 страницы) перенумерованы самим Толстым, но нумерация не соответствует действительности, так как иногда один и тот же номер стоит на двух или даже на трех листах. Последний полулист по счету Толстого — 39-ый. Страницы имеют поля, во многих местах записанные. Чернила — рыжеватые.

В правом верхнем углу первой страницы имеется заглавие: «<1-ый день> Детство». Текст разделен на главы. Нумерованных глав 25, ненумерованных — 7. Кроме того, глава 24-я «Горе», можно думать, должна была быть разделенной на две главы, и таким образом всех глав в этой редакции получалось 33. Ни полностью, ни в отрывках текст этой рукописи в печати не появлялся. Нами из него печатается двадцать шесть отрывков (варианты №№ 1, 2, 6, 8, 9, 12—20, 22, 24—34).

3 (П. IV). Рукопись III редакции «Детства» — автограф Толстого, представляющий собою, как и рукопись II ред., пачку полулистов, согнутых пополам и не сшитых между собою. Полных (в 4 страницы) полулистов 72 и 3 четвертушки (по 2 страницы), а всего, таким образом, 294 страницы. Полулисты и страницы нумерованы самим Толстым, но с ошибками: по его счету оказалось 291 страница. На верху первой страницы написано:

<Четыре эпохи развитія.> <Воспоминанія о н ѣ сколькихъ дняхъ.> <Первый день.> Д ѣ тство. <Первый день.>

Весь текст написан рукою Толстого, кроме глав: 7-й «Приготовления к охоте», 8-й (потом исключенной) «Что же и хорошего в псовой охоте?», 8-й «Охота», 9-й «Что-то в роде первой любви», 11-й «Любочка» и 12-й «Гриша», которые написаны тщательным почерком по линейкам. Главы эти переписывал крепостной Толстого Ванюша Суворов.^[249] Чернила рыжеватые разных оттенков, характерные для писаний кавказского периода. Зачеркиваний и вставок по сравнению с рукописями предыдущих редакций меньше. На последней странице, в большей части занятой текстом, написан рукой Толстого французский ребус: venance, g, France, d, fert, k, Colbert, Paris^[250] и нарисованы трое весов на коромысле; на левых чашках, перевешивающих правые, написано: «хвалить, хвалить, искусство», а на правых чашках — «хулить, хулить, критика». См. снимок с этой страницы между стр. 166 и 167.

Весь текст разделен на 29 нумерованных глав и одну (первоначально бывшую 8-й) потом исключенную; таким образом всего в III ред. было сначала 30 глав.

Текст этой рукописи полностью напечатан С. А. Толстой в ее 12-м издании «Сочинений графа Л. Н. Толстого». М. 1911, часть 1-я. Здесь воспроизведено все, незачеркнутое в рукописи, а из зачеркнутого даны в приложении два отрывка: глава 8-я «Что же и хорошего в псовой охоте?», исключенная автором, и эпизод с пьяным Карлом Ивановичем (из 25-й главы). Текст рукописи напечатан вполне удовлетворительно (орфография и пунктуация оригинала не воспроизведены), но в него сделаны вставки из IV ред. (что обозначено звездочками); таким образом текст получился «сводный», т. е. не Толстого. Нами в вариантах дается из этой рукописи восемь отрывков (варианты №№ 3—5, 7, 10, 11, 21 и 23).

4 (П. IV). Рукопись главы «Къ читателямъ» — автограф Толстого, представляющий собою полулист белой писчей бумаги (без водяных знаков), согнутый пополам (4 страницы в 4°) с цифрой пагинации «40», с текстом, озаглавленным: «Къ читателямъ. Глава <34-я> 1». Цифра «40», бумага, почерк и цвет чернил заставляют видеть в этой рукописи главу II ред. «Детства», которая должна была сначала занимать место после последней (25-й) главы. То обстоятельство, что глава «К читателям» сначала была помечена «34-й», указывает на то, что Толстой считал одно время во II ред. 33 главы, к которым он и прибавлял 34-ю, но потом решил поместить ее первой, на что указывает цифра «1», поставленная правее зачеркнутой цифры «34». Но и от этого намерения Толстой отказался, откинув эту главу в III ред. Нами глава печатается в вариантах (№ 33). Впервые эта глава была напечатана в «Полном собрании сочинений Л. Н. Толстого» под ред. П. И. Бирюкова, изд. Сытина, [1912] г., т. I, стр. 7—9.

5 (П. IV). Рукопись главы «Къ критикамъ» — автограф Толстого на 8 страницах (два полулиста, согнутые пополам) в 4° белой писчей бумаги (без водяных знаков) с текстом, озаглавленным: «Глава... Къ т ѣ мъ Господамъ критикамъ, которые захотятъ принять ее на свой счетъ». После заглавия идет конспект главы «К читателям», после чего следует обращение к критикам: «Милостивые Государи!»... и т. д. Из этого видно, что обе эти главы в таком именно порядке должны были заключать собою «Детство» во II ред. И эта глава была откинута в III ред. Текст ее печатается нами впервые, в вариантах. См. вар. № 34.

6 (П. IV). Рукопись плана романа «Четыре эпохи развития» — автограф Толстого на одном листе (2 страницы) в 4° белой писчей бумаги (без водяных знаков), сверху оборванной. Заглавия никакого нет. В печати не появлялось. Так как в большей своей части текст плана относится к «Отрочеству» и «Юности», то полностью он печатается во II томе настоящего издания. Относящееся к «Детству» печатается в этом том ѣ (см. стр. 307).

7 (П. IV). Рукопись второго плана романа «Четыре эпохи развития» — автограф Толстого на одном листе (4 страницы) белой бумаги малого почтового формата (без водяных знаков). Этот план составлен после того, как было написано «Детство» (на что указано в «плане»). И этот «план» в печати не появлялся. Так как «план» почти исключительна относится к «Отрочеству», «Юности» и «Молодости», то нами он помещается во II томе настоящего издания.

8 (П. IV). Рукопись, начинающаяся словами: «Секли ли нас или нет...» — автограф Толстого на одном листке (2 страницы) в 4° белой писчей бумаги (без водяных знаков), повидимому вырванном из тетради, с цифрой «22». Чернила очень бледные. Текст представляет собою вставку в 16-ю главу II ред. В печати не появлялось. Нами печатается в вариантах. См. вар. № 16.

9 (П. IV). Рукопись, начинающаяся словами: «В числе последних был один...» — автограф Толстого на одном листе (2 страницы) в 4° белой писчей бумаги (без водяных знаков), представляющий собою вставку в 17-ю главу II ред. В печати не появлялось. Нами печатается в вариантах. См. вар. № 17.

СРАВНИТЕЛЬНЫЙ ОБЗОР СОСТАВА ГЛАВ ВСЕХ ЧЕТЫРЕХ РЕДАКЦИЙ «ДЕТСТВА».

Не считая возможным в настоящем издании опубликовать полностью тексты II и III редакций, мы печатаем из них лишь отрывки; для указания же местонахождения их в рукописных текстах дается настоящий обзор, позволяющий вместе с тем следить за тем, как шла работа автора. За основание сравнения взята окончательная (IV ред.), с текстом которой и сравниваются тексты первых трех редакций.

I глава «Учитель Карл Иванович». В I ред. собственно нет соответствующего этой главе места, и лишь на стр. 8—11 есть места, вошедшие в состав I главы IV ред.

Во II ред. этой главе соответствует 1-я глава «Учитель Немец». Текст ее близок к тексту IV ред., кроме следующего: 1) Вместо последней фразы четвертого с конца абзаца IV ред. («На другой стене висели...»): «Налево от доски был угол, в который нас ставили на колени...», во II ред. имеется помещенное нами в вариантах. (См. вариант № 1.) 2) После третьего с конца абзаца IV ред. во II ред. имеется помещаемое нами в вариантах (См. вариант №2), после чего идет то, что́ в IV ред. со слов: «Вот какой был вид из них...» Остальные отличия текста II ред. от IV более или менее незначительны.

В III ред. этой главе соответствует: «Глава I-я. Учитель Карл Иванович». Текст ее тот же самый, что и II ред. с незначительными отличиями.

II глава «Maman». В I ред. эта глава имеется лишь в зачаточном виде на страницах 11—12. С другой стороны, во всех последующих редакциях отсутствует рассказ о ночном эпизоде с Карлом Ивановичем.

Во II ред. этой главе соответствует 2-я глава (не вся). Первоначально она была названа: «Bonjour papa», но это заглавие зачеркнуто, и дано другое: «Bonjour maman». По тексту она близка (с незначительными отличиями) к IV ред.

В III ред. этой главе соответствует: «Глава 2-я. Maman». Текст ее почти ничем не отличается от текста II ред.

III глава «Папа». В I ред. этой главе соответствуют с конца 12-й по 16-ю (включительно) страницы. Текст их в общем довольно близок к тексту IV ред., но несколько пространнее последнего.

Во II ред. этой главе соответствуют: конец 2-й главы; глава без номера, сначала названная: «Bonjour papa», потом: «Портрет папа», и глава без номера «Bonjour papa». Конец 2-й главы II ред. по тексту очень близок (с незначительными отличиями) к первым двум абзацам III главы IV ред. Начало главы «Портрет папа» дает текст, соответствующий тексту III главы IV ред., начиная с третьего абзаца и кончая словами папа: «Оставить в конторе и отнюдь никуда не употреблять без моего приказания». Во II ред. это место очень близко к тексту IV ред. Затем (во II ред.) идет:

«Яковъ продолжалъ разспрашивать: «какъ прикажете на счетъ того-то и того-то?» и все какъ будто не понималъ; видно было, что ему что-то хот ѣ лось сказать, но онъ не р ѣ шался, такъ что сов ѣ щаніе продолжалось довольно долго, и я не слушалъ больше, a смотр ѣ лъ на лицо и фигуру папа».

После этого идет пространная характеристика папа, вошедшая в несколько переработанном виде в X главу IV ред. Глава «Bonjour papa» соответствует тексту III главы IV ред., начиная с абзаца «Яков помолчал несколько секунд» и до конца главы. Текст во II ред. очень близок к IV ред., имея незначительные отличия.

В III ред. этой главе соответствует «Глава 3-я. Папа», дающая с незначительными отличиями тот же текст, что и в IV ред.

ІV глава «Классы». В I ред. этой главе соответствуют страницы 17-я, 25-я и 26-я. Здесь нет еще ни речи Карла Ивановича, обращенной к Николаю, ни диктовки; зато имеется характеристика взаимных отношений maman и папа (стр. 18—19), подробно изложенный разговор между ними (конец 19 — 24 страницы) и мечты рассказчика (стр. 26).

Во II ред. этой главе соответствует «Глава 3-я. Классы». Здесь имеется уже всё, составившее содержание IV главы IV ред. в тексте, близком к тексту последней; с другой стороны, есть и характеристика взаимных отношений maman и папа (в сокращенном виде по сравнению с I ред.), разговор же между ними передан в виде отрывков фраз и отдельных слов, доносящихся до слуха подслушивающего у окна рассказчика, но и это зачеркнуто крест-на-крест и по написанному помечено: «переменить». Мечты рассказчика изложены здесь в тексте, очень близком к I ред.

В III ред. этой главе соответствует «Глава 5-я. Классы». Текст ее в общем близок к тексту IV ред., но имеет следующие наиболее значительные отличия: 1) Между абзацом IV главы IV ред.: «Должно быть, Николай хотел» и следующим в III ред. имеются два абзаца, помещаемые нами в вариантах. (См. вариант № 3). 2) Между абзацом IV главы IV ред.: «Много и долго говорил» и следующим в III ред. имеется абзац, помещаемый нами в вариантах. (См. вариант № 4). 3) Характеристика взаимных отношений maman и папа имеется в несколько переработанном виде по сравнению с предыдущими редакциями, а разговор maman с папа изложен в одном коротеньком абзаце:

Володя пересталъ говорить діялоги, и до меня изъ кабинета ясно долетали отрывки н ѣ которыхъ фразъ. По этимъ отрывкамъ я понялъ общій смыслъ разговора. Папа говорилъ, что нын ѣ шній годъ доходы были такъ малы, а расходы такъ велики, что нельзя было и думать вс ѣ мъ домомъ жить въ Москв ѣ , но что д ѣ тямъ, особенно Волод ѣ , которому скоро тринадцать л ѣ тъ, давно уже пора учиться чему нибудь, кром ѣ Тирольскихъ п ѣ сенъ и діялоговъ Карла Ивановича, что на л ѣ то онъ ихъ привезетъ въ деревню, а будущей зимой, Богъ милостивъ, и вс ѣ пере ѣ демъ въ Москву. — «Я знаю, мой другъ; что это для ихъ же пользы, но все-таки мн ѣ грустно» — отв ѣ чала maman и отошла отъ окошка. —

4) Мечты Николеньки изложены и здесь в тексте, близком к текстам I и II ред., но кончаются фразой, которой нет в этих редакциях:

«Но вс ѣ эти мечты передать слишкомъ трудно, не потому что он ѣ нел ѣ пы, но потому что он ѣ прекрасны».

Всего указанного нет в IV ред.

V глава «Юродивый». В I ред. этой главе соответствуют 27 — 34 стр. Здесь это место изложено пространнее, чем в последующих редакциях.

Во II ред. этой главе соответствует «Глава 4-я. Юродивый». По тексту она ближе к IV ред., чем I ред.: разговор между maman и папа о странниках более краток, чем в I ред., но несколько пространнее, чем в IV ред.

В III ред. этой главе соответствует «Глава 6-я. «Юродивый». И здесь текст, очень близкий к тексту II ред., пространнее текста IV ред.

VI глава «Приготовления к охоте». В I ред. этой главе соответствуют 35 — 38 страницы. Текст их близок к IV ред. и отличается только тем, что заключает в себе небольшое рассуждение об охоте.

Во II ред. этой главе соответствует «Глава <5>^[251] 4. Приготовления к охоте», начинающаяся так же, как и соответствующее место в I ред., но здесь (во II ред.) после слов I ред.: «за что мы и принялись с большим нетерпением кончить и бежать наслаждаться у крыльца видом собак, запахом лошадей и разговором с охотниками» идет абзац:

Должно быть съ л ѣ тами чувство обонянія у меня совс ѣ мъ перем ѣ нилось. Отчего, сколько теперь я не принюхиваюсь къ запаху лошадей — этотъ запахъ совс ѣ мъ не им ѣ етъ для меня того значенія и прелести, которыя прежде им ѣ лъ.

После этого абзаца во II ред. написано: «Глава 6-я. Что же <дурного> и хорошего-то в псовой охоте?

За что охота с собаками...» Дальше идет как в I ред., кончая словами: «А вот что», после которых идет рассказ о тетушке, ловившей зайца, т. е. эпизод, имеющийся и в I ред. в другом месте (конец 40—41 стр.). Здесь (во II ред.) эпизод этот дважды изложен несколько подробнее, чем в I ред. Перечеркнув крест-на-крест первый вариант, Толстой снова написал весь эпизод с незначительными отличиями. Вслед за эпизодом о тетушке во II ред. идет эпизод о купце Подъемщикове на охоте, имеющийся и в I ред. (конец 41 — 42 стр.). Здесь (во II ред.) он изложен несколько подробнее и не зачеркнут. После эпизода с купцом Подъемщиковым идет во II ред. «Глава 7-я. Охота», начинающаяся абзацом: «День был жаркий», который в IV ред. помещен в VI главе.

В III ред. этой главе соответствуют главы: «Глава 7-я. Приготовления к охоте», дающая тот же самый текст, что и <5> 4-я глава II ред., и «Глава 8-я. Что же и хорошего в псовой охоте?», дающая тот же текст (с незначительными отличиями), что и 6-я глава II ред., причем эпизод с тетушкой здесь имеется лишь во втором варианте II ред., но глава эта перечеркнута,^[252] а над ее заглавием рукой Толстого написано в скобках: «Выпустить». Вследствие этого следующая глава, сначала занумерованная девятой, оказалась восьмой. Это — «Глава 8-я.^[253] Охота», начинающаяся так же, как и 7-я глава II ред. абзацом «День был жаркий», дающим тот же текст, что и во II ред. В вариантах помещаем 8-ю (зачеркнутую) главу III ред. (См. вариант № 5.)

VII глава «Охота». В I ред. этой главе соответствуют 38 — 40 и 42 страницы, дающие текст по сравнению с текстом IV ред. более краткий; здесь нет между прочим места, соответствующего абзацу: «Хлебная уборка была» IV ред.

Во II ред. этой главе соответствует 7-я глава, начиная с абзаца: «Доезжачий, прозывавшийся Турка». Текст ее несколько пространнее текста I ред., но короче IV ред. Вместо абзаца IV ред.: «Хлебная уборка была», здесь (во II ред.), только фраза:

А жнивье или зелени въ солнечный день, какой прекрасный фонъ для этой картины!

В III ред. этой главе соответствует 8-я глава, начиная с абзаца: «Доезжачий, прозывавшийся Турка». Текст ее тот же самый, что и текст II ред. с незначительными отличиями. Таким образом, абзац «Хлебная уборка была» был написан лишь в IV ред., что подтверждается и записью в дневнике под 20 июня 1852 г.: «Прибавил описание уборки, порядочно».

VIII глава «Игры». В I ред. соответствующего этой главе места нет.

Во II ред. этой главе соответствует «Глава 8-я. <Катенька.> Что-то в роде первой любви». Здесь первый абзац соответствует первому абзацу IV ред., который пространнее, всей же остальной части VIII главы IV ред. соответствует лишь начало второго абзаца:

Когда насъ од ѣ лили, сид ѣ ть на ковр ѣ было незач ѣ мъ, и мы поб ѣ жали играть въ Робинсона. Игра эта состояла въ представленiи сценъ изъ «Robinson Suisse», ^[254]котораго мы передъ этимъ читали. Я былъ Эрнестъ , Любочка была мать.

В III ред. этой главе соответствует первая часть главы: «Глава 9-я.^[255] Что-то в роде первой любви». Текст здесь тот же самый, что и во II ред.

Таким образом, в большей своей части глава эта написана лишь в IV ред., что подтверждается и записью в дневнике по 22 июня 1852 г.: «Написал не дурную главу «Игры».

IX глава «Что-то в роде первой любви». В I ред. этой главе соответствуют 43 — начало 44 стр. Здесь текст по сравнению с текстом IV ред. более краток.

Во II ред. этой главе соответствует глава 8-я, начиная со слов: «Представляя, что она рвет» второго абзаца. Текст ее в общем близок к тексту IV ред. Даем часть этого текста, имеющего отличия от IV ред.

Катенька, нагнувшись надъ червякомъ, сд ѣ лала это самое движеніе — я смотр ѣ лъ ей черезъ плечо. — Въ эту минуту в ѣ теръ поднялъ косыночку съ ея б ѣ ленькой шейки. — Я смотр ѣ лъ уже не на червяка, а на голое плечико, которое было отъ моихъ губъ на два пальца — смотр ѣ лъ, смотр ѣ лъ и прижалъ къ нему губы такъ сильно, что Катенька отодвинулась, и съ такимъ наслажденіемъ, что я никогда не пересталъ бы, ежели бы она этаго не сд ѣ лала. Катенька даже не обернулась; но я зам ѣ тилъ, что не только то м ѣ сто, въ которое я ц ѣ ловалъ, но и вся шея ея покрасн ѣ ла. Володя, не поднимая головы, презрительно сказалъ: «что за н ѣ жности!» и продолжалъ заниматься пресмыкающимся — у меня же были слезы на глазахъ отъ удовольствія и стыда. — Чувство этаго удовольствія было для меня совершенно ново и напоминало только то наслажденіе, которое я одинъ разъ испыталъ — гладя свою голую руку. — Хотя мн ѣ было очень стыдно, но я въ продолженіи всего гулянья посл ѣ этаго не спускалъ глазъ съ Катеньки.

В III ред. этой главе соответствует вторая часть 9-й главы, дающая тот же текст, что и II ред. (с незначительными изменениями).

X глава «Что за человек был мой отец?» Этой главе в I ред. соответствуют 6 и 7 страницы.

Во II ред. этой главе соответствуют главы без номера: «Портрет папа» и «Bonjour papa». Здесь, после приведенных выше слов о совещании папа с Яковом (см. здесь главу III), идет характеристика папа, начинающаяся фразой, взятой в скобки:^[256]

(Всегда папа слылъ за пріятнаго челов ѣ ка, но для меня, хотя я хорошо изучилъ его, онъ ничего не им ѣ лъ пріятнаго, должно быть оттого, что я слишкомъ хорошо его зналъ.)

После этого идет самая характеристика, в несколько сокращенном и переработанном виде составляющая X главу IV ред. Наиболее существенным отличием ее во II ред. является место, исключенное в последующих редакциях и находящееся во II ред. после фразы:

Впрочемъ все шло къ его самоув ѣ реннымъ движеніямъ, большому росту, сильному сложенію и пл ѣ шивой голов ѣ . ^[257]

Помещаем это место в вариантах. (См. вариант № 6.) После этого идет о чувствительности папа (что есть и в IV ред., в указанном абзаце X гл.), а затем идет место, отсутствующее в IV ред. и соответствующее абзацам IV главы III ред., начиная с абзаца: «Только тот, кто не живал...» и до конца главы. (См. вариант № 7.) Оно в общем близко к тексту III ред., но в последней подверглось некоторой переработке — в некоторых местах сокращено, в других — развито подробнее. Далее во II ред. идет абзац о любви папа к музыке, близкий тому, что имеется об этом в IV ред. (в указанном абзаце), с тем лишь отличием, что во II ред. сказано, что папа «напевал, аккомпанируя себе некоторые мотивы из опер: «Роберта», «Цампы» и «Двух Слепцов», ставя на одну доску «Двух Слепцов» и «Роберта», по мнению папа, «лучшую оперу, которую он когда-либо слышал». Кончается характеристика папа во II ред. следующими словами:

Как и вс ѣ люди прошлаго Александровского в ѣ ка, — в ѣ ка великихъ переворотовъ и событiй, которыя живутъ въ нынешнем, онъ съ гордостью и даже н ѣ которымъ презр ѣ ніемъ смотр ѣ лъ на спокойствіе нын ѣ шняго. Онъ носилъ общій имъ характеръ вн ѣ шняго благородства, устар ѣ лаго волокитства и см ѣ лости. Жизнь клубная, игорная и пом ѣ щичья тоже оставила на немъ свой отпечатокъ. Вотъ понятіе, которое я составилъ себ ѣ объ отц ѣ впосл ѣ дствіи.

Этим местом в переработанном виде начинается X глава IV ред.

В III ред. этой главе соответствует «Глава 4-я. Что за челов ѣ к был мой отец?» Она дает текст более пространный, чем X глава IV ред. Помещаем в вариантах 4-ю главу III ред. полностью. (См. вариант № 7.)

XI глава «Занятия в кабинете и гостиной». В I ред. соответствующего этой главе места нет, но на стр. 45 по написанному наискось написано: «Занятия в кабинете. Запах. Maman играет. Любочка вяжет рогульку», т. е. намечены темы для разработки текста, причем «запах» означает «запах пыли», о чем см. во втором абзаце вар. № 8.

Во II ред. этой главе соответствуют главы: «<Глава 9-я. Любочка. Музыка. Отступление.> и «Любочка 12 Г[лава]». Здесь нет того, что рассказано в первом абзаце XI главы IV ред., зато, вместо второго абзаца XI гл. IV ред., имеется большое рассуждение. Помещаем 9-ю главу II ред. с начала ее в вариантах. (См. вариант № 8.) В названном Толстым романе Бальзака «Histoire de la grandeur et la décadence de César Birotteau» («История величия и падения Цезаря Биротто») место, о котором говорит Толстой, находится в самом конце I части «César à son apogée» («Цезарь в своем апогее»), только там речь идет не о сонате Бетховена, а об его пятой симфонии.

Сравнение луны над колокольней с точкой над і принадлежит не Ламартину, а Альфреду Мюссе в его «Балладе о луне». Это рассуждение о музыке в рукописи не зачеркнуто, но тем не менее после напечатанного в вариантах (№ 8) идет второй вариант, указывающий на то, что автор, недовольный длинным отступлением, решил сделать краткое. Помещаем и его в вариантах. (См. вариант № 9.) После рассуждения о музыке во II ред. идет:

Maman играла славно: не стучала изъ вс ѣ хъ силъ, какъ теперешнія музыкантши, не держала педаль при перем ѣ н ѣ гармоніи, не д ѣ лала arpeggio ^[258]тамъ, гд ѣ не нужно, не задерживала такту, не прибавляла своихъ фіоритуръ, вообще играла и сид ѣ ла за роялемъ просто, безъ аффектаціи, поэтому-то мн ѣ игра ея чрезвычайно нравилась. <У д ѣ тей чувство прекраснаго в ѣ рн ѣ е, ч ѣ мъ у взрослыхъ.>

После этого идет: «Против меня была дверь в кабинет», то есть то, что́ имеется в третьем абзаце IV ред. (Во II ред. незначительные отличия от текста IV ред.) Затем идет: «Любочка. 12 Г[лава]». Это название вписано позднее, а во время писания этого места оно не составляло отдельной главы. Содержание этой главы составляют рассказ о том, как Любочка расшибла себе нос (этого эпизода в IV ред. нет); приход папа, разговор с maman о Карле Ивановиче; папа с Любочкой просят прощение и приход Гриши. Из всего этого в IV ред. есть разговор папа с maman о Карле Ивановиче, его счет (чего нет во II ред.) и приход Гриши.

В III ред. начало 9-й главы II ред. (кончая словами: «меня в покое») находится в самом конце 9-й главы,^[259] а затем идет: «Глава 10-я. <Maman играет.> Музыка». Помещаем ее полностью в вариантах. (См. вариант № 10.) После этого идет: «Глава 11-я^[260] Любочка», близкая по тексту соответствующему месту II ред. Помещаем полностью в вариантах и эту главу. (См. вариант № 11.)

XII глава «Гриша». В I ред. этой главе соответствуют 44 — 49 стр., дающие более пространный текст, чем текст IV ред.

Во II ред. этой главе соответствует «Глава 10-я. Гриша» и «Глава 11-я. В чулане». Текст X главы близок к тексту XII главы IV ред., глава же XI гораздо пространнее излагает то, что́ изложено в последних двух абзацах XII главы IV ред. и, таким образом, ближе к соответствующему месту I ред.

В III ред. этой главе соответствуют также две главы: «Глава 12-я.^[261] Гриша» и «Глава 13-я.^[262] В Чулане». Обе главы очень близки по тексту к главам X и XIII ред. Перед XIII главой (III ред.) имеется помета рукой Толстого: «(Оставить место на 5 строк)», т. е. сократить всю главу до 5 строк, что почти буквально и было сделано в IV ред.

О работе над этой главой (в период работы над III ред.) имеются такие записи в дневнике под 1 апреля: «Писал главу о молитве, шло вяло... Писал, писал, наконец, стал замечать, что рассуждение о молитве имеет претензию на логичность и глубокость мыслей, а не последовательно. Решился покончить чем-нибудь, не вставая с места, и сейчас сжег половину — в повесть не помещу, но сохраню, как памятник».

Эта запись объясняет вышеприведенную помету в рукописи III ред.

XIII глава «Наталья Савишна». В I ред. нет соответствующего этой главе места.

Во II ред. этой главе соответствует «Глава 13-я. Наталья Савишна», очень близкая к ней по тексту. Здесь (во II ред.) место рождения Натальи Савишны не Хабаровка, а село Андреевское; отец ее кларнетист не Савва, а Савелий, хотя в заглавии главы стоит: «Савишна»; дедушка ссылает Нат. Сав. «в деревню Березовку». В конце главы:

Наталья Савишна скоро вернулась, держа въ рук ѣ корнетъ, сд ѣ ланный изъ красной бумаги, въ которомъ были дв ѣ черносливины и одна карамелька. Когда я посл ѣ показалъ этотъ корнетъ мамаш ѣ , она узнала его и сказала, что онъ былъ съ ёлки, которую сд ѣ лалъ для нее д ѣ душка, когда ей было 8 л ѣ тъ.

Слов, начиная со слова «Когда», нет в других редакциях.

В III ред. этой главе соответствует очень близкая к ней по тексту «Глава 14-я.^[263] Наталья Савишна». Здесь уже «Хабаровка», кларнетист Савва, но еще есть название деревни «Березовка».

Глава XIV «Разлука». В I ред. этой главе соответствуют 49–51 страницы, дающие в зачаточном виде текст XIV главы IV ред.

Во II ред. этой главе соответствует «Глава 12-я Разлука». Здесь нет первых четырех абзацев IV ред.; в остальном текст II ред. близок к тексту IV ред.

В III ред. этой главе соответствует «Глава 15-я.^[264] Разлука», очень близкая по тексту к IV ред.

Глава XV «Детство». В I ред. только последней трети этой главы (начиная с абзаца: «После молитвы») соответствует 10-я страница, где лишь намечено то, что имеется в IV ред.

Во II ред. этой главе соответствует глава без номера: «Отступление. Детство. Глава». По тексту она близка к XV гл. IV ред.

В III ред. этой главе соответствует «Глава 16-я.^[265] Детство», очень близкая по тексту к IV ред.

Глава XVI «Стихи». В I ред. нет соответствующего этой главе места.

В II ред. этой главе соответствует «Глава 14. Стихи». При этом заглавии есть еще помета: «2-й день». По тексту она близка к XVI гл. IV ред., но между абзацом (IV ред.) «Бабушка была уже в зале» и следующим: «Когда стали подходить к кресту» здесь имеется: «Описание бабушки, ее жизни и страстной любви к maman», как помечено Толстым на полях. Помещаем это место в вариантах. (См. вариант № 12.) Кроме этого, после абзаца IV ред., в конце главы: «Коробочка, рисунок и стихи» во II ред. идет:

Съ этой минуты я поклялся никогда не писать стиховъ. Они поставили меня въ самое ужасное положеніе въ продолженіе ¼ часа и заставили меня написать ложь, лесть и подлость, за которыя сов ѣ сть никогда не перестанетъ мучить меня.

Абзац IV ред.: «В эту минуту я тоже думал» здесь начинается так:

Въ эту минуту я тоже думалъ, что «лучше бы было головку», ч ѣ мъ то, надъ ч ѣ мъ я трудился. Въ тотъ вечеръ, какъ намъ объявили, что будутъ бабушкины имянины, и что нужно, чтобы каждый изъ насъ приготовилъ подарокъ, я думалъ о томъ, что пора бы перем ѣ нить св ѣ чку, которая догорала въ подсв ѣ чник ѣ , «огарокъ и подарокъ это — стихи, подумалъ я, и я для бабушки напишу стихи». Поэтому я отв ѣ чалъ, что знаю, что я поднесу бабушк ѣ , но не скажу.

Начиная со слов: «я думал о том» и кончая: «напишу стихи» нет в других редакциях.

Во II ред. нет указания (перед стихами Карла Ивановича) на то, что образцов для стихов рассказчик искал у Дмитриева и Державина, но после стихов Карла Ивановича идет:

Прежде, принимая за образецъ стихи изъ <Кавказскаго пл ѣ нника> печатныхъ книгъ, я вид ѣ лъ ясно, что въ т ѣ хъ, которые я придумывалъ, чего-то недоставало.

В III ред. этой главе соответствует «Глава 17-я.^[266] Стихи». При заглавии есть еще зачеркнутая помета: «<Второй день>». Текст III ред. ближе к тексту IV ред., чем текст II ред. Здесь нет характеристики бабушки и других указанных отличий II ред. Вместо сочинений Дмитриева и Державина здесь названы Пушкин и Державин.

Глава XVII «Княгиня Корнакова». В I ред. нет соответствующего этой главе места.

Во II ред. этой главе соответствует «Глава 15-я. Княгиня Корнакова», но перед этой главой имеется глава без номера: «О свете», заключающая в себе рассуждение о «злодеях» романов и характеристику князя Ивана Ивановича. Помещаем в вариантах первую часть этой главы (до характеристики кн. Ив. Ив.) (См. вариант № 13.) Глава XV II ред. начинается иначе, чем XVII IV ред. Помещаем это начало в вариантах. (См. вариант № 14.)

На странице, где находится начало XV главы, поверх написанного, имеются такие пометы:

Перем ѣ нить описаніе бабушки — серьезная мина, привычки. Княгиню К[орнакову] — перем ѣ нить. — А. А.,К[нязь] И[ванъ] И[вановичъ]. Краткой очеркъ жизни и характера. Кукурузовъ [—] Новосильцевъ — умной, потому что дурной. Алишк ѣ ева: дама съ Петерб[ургскимъ] р ѣ зкимъ тономъ. — В. грустная, съ выплаканными глазами. Каратовъ. Саша В. баринъ съ перстнемъ Г. Г. И. <Еще молодой челов ѣ къ род.>. Родственница — [ 1 неразобр. ] Образъ жизни б[абушк]и и мой. Князья — не злые люди, и описываю но большой св ѣ тъ. Что такое по моему большой св ѣ тъ, и что такое хорошій и дурной кругъ?

Значение большинства помет делается ясным из дальнейшего текста II ред. (см. вар. № 17 и здесь гл. XXI.) «А. А.» вероятно означает: «Александра Алишкеева».

После приведенного в вариантах начала XV главы идет описание наружности княгини Корнаковой, которым начинается XVII глава IV ред., и дальше близко к тексту IV ред., кончая словами папа: «А этот, маленький, с вихрами», — отвечал папа, весело улыбаясь», после чего во II ред. идет:

«А», сказала княгиня и стала разспрашивать про maman. Я посмотр ѣ лся въ зеркало, и д ѣ йствительно, <вихры торчали>.

После этого во II ред. идет «Глава 16-я. Что я увидал в зеркале, и секли ли нас в детстве?» Помещаем ее полностью в вариантах. (См. вариант № 15.) Рассуждения «о том, секли ли нас» в рукописи II ред. нет, но оно имеется в автографе на отдельном листке, текст которого и помещаем в вариантах. (См. вариант № 16.)

В III ред. этой главе соответствует «Глава 18-я.^[267] Княгиня Корнакова». Текст ее тот же (с незначительными отличиями), что и текст XV и XVI глав II ред., но без рассуждения «о том, секли ли нас».

Глава XVIII «Князь Иван Иваныч». В I ред. соответствующего этой главе места нет.

Во II ред. этой главе соответствует «Глава 17-я. Князь Иван Петрович», но с большим отступлением в начале: вместо первых двух абзацов XVIII главы IV ред., во II ред., согласно вышеприведенной помете, выведен ряд лиц, совершенно потом исключенных. Помещаем начало XVII главы II ред. в вариантах. (См. вариант № 17.) В этом варианте текст со слов: «В числе последних был один», кончая: «ежели с таким некрасивым лицом доволен собою» имеется на отдельном листке и представляет собою позднейшую редакцию места, первоначально (в рукописи II ред.) читавшегося:

<Въ числ ѣ этихъ былъ одинъ среднихъ л ѣ тъ челов ѣ къ, полненькій, розовенькой, съ русыми приглаженными волосами, съ двумя пуговками на одной фалд ѣ фрака и съ 2-мя блестящими самодовольствіемъ черными глазками и съ чрезвычайно пріятной улыбкой. Онъ поразилъ меня, какъ только взошелъ. Голову онъ держалъ, закинувъ назадъ, ногами н ѣ сколько шаркалъ, улыбкой ласкалъ. Общій видъ его былъ такой, что онъ, казалось, говорилъ: «вотъ и я взошелъ», но, къ несчастію, во время его появленія бабушка заговорилась съ Алишк ѣ евой, и онъ 2 раза долженъ былъ повторить прив ѣ тствіе, но улыбка его отъ этаго нисколько не потеряла своей прелести.) Он мн ѣ очень понравился.

После приведенного в вариантах (вар. № 17) во II ред. идет: «В это время взошел в комнату маленькими шажками человек в военном мундире, с орденом, высокий, статный, без усов, седой и плешивый», т. е. кн. Иван Иванович. Характеристика кн. Ивана Ивановича, которой в IV ред. посвящены три абзаца, имеется во II ред. в главе (без номера): «О свете» (см. здесь о XVII гл.), где эта характеристика (в более кратком виде, чем в IV ред.) идет вслед за текстом вар. № 13, в главе же XVII далее идет текст, соответствующий второй части XVIII главы IV ред., начиная с абзаца: «Я не могу наглядеться на князя» и до конца. Текст этого места во II ред. близок к тексту IV ред., кроме конца главы, который помещаем в вариантах и который идет после заключительных слов XVII главы IV ред. (См. вариант № 18.)

В III ред. этой главе соответствует «Глава 19-я.^[268] Князь Иван Иванович». Текст ее близок к тексту IV ред., не имея характеристики других гостей бабушки, т. е. текста вар. № 17; характеристика Ив. Ив. из главы II ред. «О свете» введена в текст этой (ХІХ-ой III ред.) главы, но текст вар. № 18 имеется в несколько другой редакции.

XVIII глава II ред. носит название «Прогулка». Глава эта отсутствует во всех других редакциях. Помещаем ее полностью в вариантах. (См. вариант № 19.)

XIX глава II ред. носит название «Обед» и тоже отсутствует во всех редакциях. Помещаем и ее полностью в вариантах. (См. вариант № 20.)

Глава XIX «Ивины». В I ред. соответствующего этой главе места нет.

Во II ред. тоже нет этой главы, но содержание ее намечено в помете Толстого на странице с текстом XIX главы, где говорится о том чувстве обожания, которое испытывал Николенька к младшему Ивину:

Любовь къ Ивинымъ съ мечтами, надеждами и слезами. Эпизодъ съ И[линьк]ою, драка, есть слова, которыя всегда можно говорить, никогда, и одинъ разъ. Злоба П—a тонкія губы, привычка ковырять въ носу.

Характеристика гувернера Ивиных имеется во II ред. в главе XXI.

В III ред. этой главе соответствует близкая к ней по тексту «Глава 20.^[269] Ивины». Существенным отличием ее от текста XIX главы IV ред. является то, что, вместо последних двух абзацев последней, имеется рассуждение о детской психологии, которое даем в вариантах. (См. вариант № 21.)

Глава XX «Собираются гости». В I ред. соответствующего этой главе места нет.

Во II ред. этой главе соответствует «Глава 20-я. Сбираются гости». В общем текст ее близок к тексту IV ред., наиболее же существенные отличия такие: 1) В описании, как снимали шубы г-жа Валахина и Сонечка есть такое место:

Она по моимъ догадкамъ должна была быть со мною однихъ л ѣ тъ и однаго роста, но Bon Dieu, combien elle est jolie, Et moi je suis, je suis si laid. ^[270]Я привожу эти два стиха изъ п ѣ сни Беранже, потому что, при первомъ взгляд ѣ на нее, мн ѣ пришло въ голову имянно это грустное сравненіе.

2) После описания наружности Сонечки было рассуждение о телосложении людей, близкое по мыслям к тому, что говорится об этом же на стр. 3 — 5 рукописи I ред., но гораздо короче, чем в I ред.

3) После слов бабушки к Сонечке (абзац IV ред.: «Надеюсь, ты не будешь») идет о Валахиной, помещаемое нами в вариантах. (См. вариант № 22.)

Наконец, отметим еще, что сын Корнаковой во II ред. назван Сережей.

В III ред. этой главе соответствует «Глава 21. Собираются гости», имеющая эпиграф:

Bon Dieu, combien elle est jolie

Et moi, je suis, je suis si laid

Beranger.

По тексту она близка ко II и IV ред., кроме начала главы, в III ред. более разработанного, чем во II и IV ред.: первому абзацу IV ред. здесь соответствуют четыре, которые и помещаем в вариантах. (См. вариант № 23.)

Глава XXI «До мазурки». В I ред. соответствующего этой главе места нет.

Во II ред. этой главе соответствует первая половина главы XXI «Бал». В общем текст ее близок к тексту XXI главы IV ред., кроме начала, которое помещаем в вариантах. (См. вариант № 24.) Вслед за помещенным в вариантах идет характеристика гувернера Ивиных, близкая по тексту к той, которая дана в абзаце: «Herr Frost» IV ред. Разговор с Сонечкой во время кадрили здесь более развит, чем в IV ред.; молодой человек, у которого Николенька отбил даму, здесь назван Каратовым, а «большая девица», — это — Sachinette Алишкеева, описанная в XVII главе (II ред.); наконец, после места, соответствующего последнему абзацу XXI главы IV ред., во II ред. идет абзац, который помещаем в вариантах. (См. вариант № 25.)

В III ред. этой главе соответствует «Глава XXII. Бал — до мазурки». По тексту она близка ко II и IV ред., при чем начало ее то же, что и во II ред., но характеристики гувернера Ивиных нет (она имеется в главе XX, соответствующей XIX главе IV ред.) и вообще нет указанных отличий II ред.

Глава XXII «Мазурка». В I ред. нет соответствующего этой главе места.

Во II ред. этой главе соответствует вторая половина XXI главы. Текст ее близок к тексту IV ред., но несколько пространнее.

В III ред. этой главе соответствует «Глава XXIII. Мазурка». Текст ее с незначительными отличиями тот же, что и текст второй половины XXI главы II ред.

Глава XXIII «После мазурки». В I ред. нет соответствующего этой главе места.

Во II ред. этой главе соответствует глава без номера «После мазурки». Вместо первых абзацев IV ред. (до абзаца «Выпитое вино» исключительно), во II ред. имеется помещаемое нами в вариантах. (См. вариант № 26.) В остальном текст II ред. близок к тексту IV ред., но пространнее последней.

В III ред. этой главе соответствует «Глава XXIV. После мазурки», с незначительными отличиями дающая тот же текст, что и глава «После мазурки» II ред.

Глава XXIV «В постели». В I ред. нет соответствующего этой главе места.

Во II ред. этой главе соответствует XXII глава «В постели». Текст ее сильно отличается от текста XXIV главы IV ред. Помещаем ее полностью в вариантах. (См. вариант № 27.)

В III ред. этой главе соответствует «Глава XXV. В постеле». Текст ее тот же, с незначительными изменениями, что и XXII главы II ред., но эпизод с Карлом Ивановичем зачеркнут.

Глава XXV «Письмо». В I ред. этой главе соответствуют страницы 50 — 60 и 61а. Здесь текст письма maman довольно близок к тексту письма (на русском языке) IV ред., но французского письма нет.

Записка Мими по тексту отлична от IV ред.

Во II ред. этой главе соответствует «глава 23-я. Письмо от 12 апреля. Петровское». Здесь русское письмо значительно обширнее текста IV ред. Наиболее существенным отличием II ред. от IV является место о воспитании детей: двум абзацам IV ред.: «Ты пишешь мне еще о детях» и следующему во II ред. соответствует место, помещаемое нами в вариантах. (См. вариант № 28.) Вслед за письмом на русском языке во II ред. идет текст письма на французском языке. Поперек страницы французского текста помета Толстого: «перевести по-русски». Согласно этой помете, вслед за французским текстом идет перевод письма на русский язык. Текст его в общем довольно близок к тексту (данному только на русском языке) IV ред. После текста перевода письма во II ред. идет глава под заглавием: «Продолжение 23-й главы». Помещаем начало в ее вариантах». (См. вариант № 29.) Помещенное нами в вариантах зачеркнуто. После этого во II ред. идет место, соответствующее последним абзацам XXV главы IV ред. (после записки Мими), а затем еще два абзаца, даваемые нами в вариантах. (См. вариант № 30.)

В III ред. этой главе соответствует «Глава XXVI. <Окончание детства> Письмо». Здесь текст первого письма в общем ближе к тексту II ред., чем IV ред., в частности, место о воспитании детей в учебных заведениях так же пространно, как и во II ред., но несколько отличается от него по тексту. Вслед за письмом на русском языке идет текст перевода французского письма, очень близкий к тексту IV ред.; затем идет записка Мими на французском языке (без перевода). Текст ее тот же, что и IV ред. (где только перевод). Окончание главы такое же, как и в IV ред.

Глава XXVI «Что ожидало нас в деревне». В I ред. этой главе соответствуют страницы 63—66. В общем текст здесь близок к тексту IV ред.

Во II ред. этой главе соответствует первая часть главы XXIV «Горе», начинающейся так: «18 Апреля (в большой книге от стр. 63 до стр. 68 и вложенный листок)», т. е. сделана ссылка на рукопись I ред., где на указанных страницах и находится то, что должно было составить первую часть XXIV главы II ред.

В III ред. этой главе соответствует «Глава XXVII. <Горе>. Что ожидало нас в деревне». Текст ее тот же, с незначительными отличиями, что и текст XXVI главы IV ред.

Глава XXVII «Горе». В I ред. этой главе соответствуют страницы 66—68. Текст их является как бы конспектом XXVI главы IV ред.

Во II ред. этой главе соответствует вторая часть XXIV главы, т. е. текст I ред. со слов: «Помню я, как на второй день»... (стр. 66) и кончая словами: «оторвать глаз от него (начало 67 стр.). Текст же I ред. со слов: «Я смотрел, смотрел...», зачеркнутый в I ред. и дальше, со слов: «Было 12 часов» имеется во II ред. в переработанном виде. Здесь (во II ред.) он соответствует 4-му, 5-му и 6-му абзацам XXVII главы IV ред., будучи к ним близок. Затем во II ред. идет текст тот же, что и в I со слов: «Было 12 часов...,» кончая словами: «что не я один бесчувствен». У последнего слова в рукописи I ред. стоит знак вставки, которая имеется в рукописи II ред. Текст этой вставки соответствует тексту в IV ред. со слов: «Мими стояла, прислонившись...» (8-й абзац XXVII гл.), кончая 11-м абзацом («Вот кто истинно любил ее!...»). Текст во II ред. близок этому тексту IV ред., но несколько пространнее.

В III ред. этой главе соответствует «Глава XXVIII. Горе». Текст ее тот же, что и XXVII IV ред.

Глава XXVIII «Последние грустные воспоминания». В I ред. соответствующего этой главе места нет.

Во II ред. этой главе соответствует «Глава 25-я. <Что было после>. Некоторые подробности». Текст ее очень близок к тексту XXVIII главы IV ред. Наиболее существенные отличия имеются в начале и в конце. Первым двум абзацам IV ред. соответствуют два абзаца II ред., помещаемые нами в вариантах. (См. вариант № 31.) Вместо последнего абзаца IV ред. во II ред. имеется заключение, помещаемое нами в вариантах. (См. вариант № 32.)

В III ред. этой главе соответствует «Глава XXIX. Еще Наталья Савишна. Еще, но последние грустные воспоминания». Текст ее тот же, что и в IV ред., с незначительными отличиями. Вар. № 32 здесь нет.

Во II ред. было еще две главы: «К читателям» и «К тем Господам критикам, которые захотят принять ее на свой счет». О рукописях этих глав см. в описании рукописей. Текст обеих глав помещаем в вариантах. (См. варианты № № 33 и 34.)

ИСТОРИЯ ПЕЧАТАНИЯ «ДЕТСТВА» В «СОВРЕМЕННИКЕ».

В дневнике Толстого от 2 июля 1852 г. записано: «... написал черновое письмо Редактору», т. е. Н. А. Некрасову. На следующий день опять запись: «... написал письмо Редактору». Письмо это сохранилось. Вот что писал Толстой Некрасову, посылая ему «Детство»:

3-го Июля 1852-го года. Милостивый Государь! Моя просьба будет стоить вам так мало труда, что я уверен вы не откажетесь исполнить ее. Просмотрите эту рукопись и, ежели она не годна к печатанию, возвратите ее мне. В противном же случае оцените ее, вышлите мне то, что она стоит по вашему мнению, и напечатайте в своем журнале. Я вперед соглашаюсь на все сокращения, которые вы найдете нужным сделать в ней, но желаю, чтобы она была напечатана без прибавлений и перемен. В сущности рукопись эта составляет І-ю часть романа — Четыре эпохи развития; появление в свет следующих частей будет зависеть от успеха первой. Ежели по величине своей она не может быть напечатана в одном нумере, то прошу разделить ее на три части: от начала до главы 17-ой, от главы 17-ой до 26-ой и от 26-ой до конца. Ежели бы можно было найти хорошего писца там, где я живу, то рукопись была бы переписана лучше, и я бы не боялся за лишнее предубеждение, которое вы теперь непременно получите против нее. Я убежден, что опытный и добросовестный редактор — в особенности в России — по своему положению постоянного посредника между сочинителями и читателями всегда может вперед определить успех сочинения и мнения о нем публики. Поэтому я с нетерпением ожидаю вашего приговора. Он или поощрит меня к продолжению любимых занятий, или заставит сжечь все начатое. С чувством совершенного уважения, имею честь быть, Милостивый Государь, ваш покорнейший слуга Л. Н.

Адрес мой: через город Кизляр в станицу Старогладковскую, Поручику артиллерии Графу Николаю Николаевичу Толстому с передачею Л. Н. — Деньги для обратной пересылки — вложены в письмо. ^[271]

Письмо это, написанное тщательным почерком, вероятно, рукою писаря, и рукопись «Детства» были посланы Некрасову не позднее числа 6 июля и вероятно 3-го (дата письма), так как уже 26 июля Т. А. Ергольская писала Толстому: «Наконец, мой милый, работа Пенелопы окончена; твой роман написан и отправлен в Петербург. Под каким названием должен он появиться и на каком языке он написан? Горю нетерпением узнать это, еще бо́льшим нетерпением горю прочесть его. Желаю тебе полного успеха». (Оригинал, хранящийся в архиве Толстого, по-французски.) Так как письмо с Кавказа шло в Тульскую губернию недели три, то письмо Ергольской от 26 июля служит ответом на письмо Толстого от 4 июля. Под этим числом в дневнике Толстого записано: «... написал письма... Татьяне Александровне».

Получив рукопись и письмо Толстого, Некрасов ответил ему в первых числах августа таким письмом:

Милостивый Государь! Я прочел Вашу рукопись (Детство). Она имеет в себе настолько интереса, что я ее напечатаю. Не зная продолжения, не могу сказать решительно, но мне кажется, что в авторе ее есть талант. Во всяком случае направление автора, простота и действительность содержания составляют неотъемлемые достоинства этого произведения. Если в дальнейших частях (как и следует ожидать) будет поболее живости и движения, то это будет хороший роман. Прошу вас прислать мне продолжение. И роман ваш, и талант меня заинтересовали. Еще я посоветовал бы вам не прикрываться буквами, а начать печататься прямо с своей фамилией, если только вы не случайный гость в литературе. Жду вашего ответа. Примите уверение в истинном моем уважении. Н. Некрасов. ^[272]

Это письмо Толстой получил 29 августа в Старогладковской, о чем в дневнике записал: «... получил письмо из Петербурга... от Редактора, которое обрадовало меня до глупости. О деньгах ни слова. Завтра писать письма: Некрасову...»

Не дождавшись от Толстого ответа на свое первое письмо, Некрасов послал ему второе (от 5 сентября), в котором, извещая Толстого, что повесть его напечатана в IX книжке «Современника», которая «завтра выйдет», прибавлял, что, «прочитав внимательно в корректуре, а не в слепо написанной рукописи, нашел, что эта повесть гораздо лучше, чем показалось мне с первого раза... Из нее кое-что исключено (немного, впрочем)... Не прибавлено ничего». В приписке Некрасов снова просит сообщить фамилию автора, что нужно «и по правилам нашей цензуры».^[273]

Цензурное разрешение IX книжки «Современника» было подписано В. Н. Бекетовым 31 августа, а 6 сентября, судя по словам Некрасова в приведенном письме, книжка вышла в свет. Текст «Детства» занимает здесь 5—104 страницы, имеет заглавие «История моего детства» и подписан буквами: Л. Н.

Некрасову на его первое письмо Толстой ответил 5 сентября, как отмечено в его дневнике под этим числом: «Написал письмо к Некрасову» письмом такого содержания:

Милостивый Государь. Меня очень порадовало доброе мнение, выраженное Вами о моем романе; тем более, что оно было первое, которое я о нем слышал, и что мнение это было, именно, Ваше. Несмотря на это, повторяю просьбу, с которой обращался к Вам в первом письме моем: оценить рукопись, выслать мне деньги, которые она стоит по вашему мнению, или прямо сказать мне, что она ничего не стоит. — Принятая мною форма автобиографии и принужденная связь последующих частей с предъидущею так стесняют меня, что я часто чувствую желание бросить их и оставить 1-ую без продолжения. — Во всяком случае, ежели продолжение будет окончено, и как скоро оно будет окончено, я пришлю его Вам. — В ожидании Вашего ответа, с истинным уважением, имею честь быть, Милостивый Государь, Ваш покорный слуга Л. Н.

Адрес: В г. Кизляр. Графу Николаю Николаевичу Толстому, с передачею Л. Н. 15 сентября 1852. ^[274]

Второе письмо Некрасова (от 5 сентября) Толстой получил 30 сентября, о чем записано в дневнике: «... получил письмо от Некрасова — похвалы, но не деньги».

На второе письмо Толстого, Некрасов ответил лишь 30 октября. В письме этом редактор «Современника» объясняет, почему он умолчал в своих прежних письмах о гонораре: «в лучших наших журналах издавна существует обычай не платить за первую повесть начинающему автору, которого журнал впервые рекомендует публике... Я предлагаю Вам то же, с условием, что за дальнейшие Ваши произведения прямо назначу вам лучшую плату, какую получают наши известнейшие (весьма немногие) беллетристы, т. е. 50 р. сер. с печатного листа. Я промешкал писать Вам еще и потому, что не мог сделать Вам этого предложения ранее, не проверив моего впечатления судом публики: этот суд оказался как нельзя более в вашу пользу».

«Я хотел», пишет Некрасов в конце письма, «выслать Вам IX № «Совр.», но, к сожалению, забыл распорядиться, чтобы отпечатали лишний, а у нас весь журнал за этот год в расходе».

Наконец, в приписке к письму Некрасов в третий раз просит сообщить фамилию автора.^[275]

Итак, своего обещания выслать номер «Современника» с «Детством», сейчас же по выходе его в свет, Некрасов не исполнил, и лишь 31 октября Толстой записывает в дневнике: «Прочел свою повесть, изуродованную до крайности».

Изменения в тексте повести, вызванные цензурными требованиями, о чем глухо упоминал Некрасов в своем письме от 5 сентября, возмутили Толстого. Через неделю после прочтения повести, 8 ноября, он в дневнике записывает: «написал письмо Редактору, которое успокоило меня, но которое не пошлю». 17 ноября снова запись: «Еще раз писал письма Дьякову и Редактору, которые опять не пошлю. Редактору слишком жестко, а Дьяков не поймет меня».

Это «слишком жесткое» письмо еще не было опубликовано; оно сохранилось в архиве Толстого. Вот что сгоряча писал Толстой:

18 Ноября 1852. Милостивый Государь! С крайним неудовольствием прочел я в IX № Современника повесть под заглавием История моего детства и узнал в ней роман «Детство» , который я послал вам. Первым условием к напечатанию поставлял я, чтобы вы прежде оцепили рукопись и выслали мне то, что она стоит по вашему мнению . Это условие не исполнено. Вторым условием — чтобы ничего не изменять в ней. Это условие исполнено еще менее, вы изменили все, начиная с заглавия. Прочитав с самым грустным чувством эту жалкую изуродованную повесть, я старался открыть причины, побудившие редакцию так безжалостно поступить с ней. Или редакция положила себе задачею: как можно хуже изуродовать этот роман, или бесконтрольно поручила корректору его совершенно безграмотному Сотруднику. — Заглавие Детство и несколько слов предисловия объясняли мысль сочинения; заглавие же История моего детства противоречит с мыслью сочинения. Кому какое дело до истории моего детства?.. Портрет моей маменьки вместо образка моего ангела на первой странице такая перемена, которая заставит всякого порядочного читателя бросить книгу, не читая далее. Перечесть всех перемен такого рода нет возможности и надобности; но не говоря о бесчисленных обрезках фраз без малейшего смысла, опечатках, неправильно переставленных знаках препинания, дурной орфографии, неудачных перемен слов: дышать , вместо двошатъ (о собаках); в слезах пал на землю , вместо повалился (падает скотина), доказывающих незнание языка, замечу одну непостижимую для меня перемену. Для чего выпущена вся история любви Натальи Савишны , история, обрисовывавшая ее, быт старого времени и придававшая возможность и человечность этому лицу. Она даже подавила любовь к официанту Фоке. Вот бессмысленная фраза, заменяющая это место. Слово delire в записке Мими переведено горячность. Чугунная доска , в которую бьет караульщик, заменена медной . Непостижимо. — Скажу только, что, читая свое произведение в печати, я испытал то неприятное чувство, которое испытывает отец при виде своего любимого сына, уродливо и неровно обстриженного самоучкой-парикмахером. «Откуда взялись эти плешины, вихры, когда прежде он был хорошенький мальчик». Но мое дитя и было не очень красиво, а его еще окорнали и изуродовали. — Я утешаюсь только тем, что имею возможность напечатать с своею фамилиею весь роман отдельно и совершенно отказаться от повести История моего детства , которая по справедливости принадлежит не мне, а неизвестному сотруднику вашей редакции. Имею честь быть, Милостивый Государь, ваш покорнейший слуга Л. Н.

Письмо Некрасова от 30 октября Толстой получил 26 ноября, когда в дневнике записал: «... получил письмо от Некрасова. Мне дают 50 р. сер. за лист, и я хочу, не отлагая, писать рассказы о Кавказе; начал сегодня. Я слишком самолюбив, чтобы написать дурно, а написать еще хорошую вещь, едва ли меня хватит».

В ответ на следующий день Некрасову было написано письмо такого содержания:

Милостивый Государь! Очень сожалею, что не могу тотчас исполнить вашего желания, прислав что-нибудь новое для напечатания в вашем журнале; тем более, что условия, которые вы мне предлагаете, нахожу для себя слишком выгодными и вполне соглашаюсь на них. Хотя у меня кое-что и написано, я не могу прислать вам теперь ничего: во-первых, потому, что некоторый успех моего первого сочинения развил мое авторское самолюбие, и я бы желал, чтобы последующие не были хуже первого, во-вторых, вырезки, сделанные цензурой в Детстве, заставили меня во избежание подобных переделывать многое снова. — Не упоминая о мелочных изменениях, замечу два, которые в особенности неприятно поразили меня. Это — выпуск истории любви Натальи Савишны, обрисовывавшей в некоторой степени быт старого времени и ее характер и придававшей человечность ее личности, и перемена заглавия. — Заглавие: Детство и несколько слов предисловия объясняли мысль сочинения, заглавие же История Моего Детства , напротив, противоречит ей. Кому какое дело до истории моего детства? Последнее изменение в особенности неприятно мне, потому что, как я писал вам в первом письме моем, я хотел, чтобы Детство было первой частью романа, которого следующие — должны были быть: Отрочество, Юность и Молодость. Я буду просить вас, Милостивый Государь, дать мне обещание насчет будущего моего писания, ежели вам будет угодно продолжать принимать его в свой журнал — не изменять в нем ровно ничего. — Надеюсь, что вы не откажете мне в этом. Что до меня касается, то, повторяю обещание прислать вам первое, что почту достойным напечатания. Подписываюсь своей фамилией, но прошу, чтобы это было известно одной редакции. — С совершенным уважением имею честь быть, Милостивый Государь, Ваш покорнейший слуга Г. Л. Н. Толстой.

P.S. Будьте так добры, пришлите мне экземпляр моей повести, ежели это возможно. ^[276]

«Написал письмо Некрасову и теперь успокоился на этот счет», записано в дневнике 27 ноября.

ИСТОРИЯ ПЕЧАТАНИЯ «ДЕТСТВА» ОТДЕЛЬНЫМ ИЗДАНИЕМ в 1856 г.

Мысль издать «Детство» отдельной книгой под своей фамилией без искажения текста явилась у Толстого сейчас же по прочтении повести в «Современнике», о чем он и писал Некрасову в неотправленном письме от 18 ноября 1852 г. Но едва ли скоро бы удалось осуществить это, если бы не смерть Николая I 18 февраля 1855 г.

Изменившийся с новым царствованием курс внутренней политики правительства позволял надеяться, что теперь удастся провести через цензуру то, чего не пропускали николаевские цензоры. Во время пребывания своего в Петербурге, по приезде из Севастополя (с 21 ноября 1855 г.), Толстой, вероятно, посоветовавшись со знакомыми литераторами, и решил издать отдельными книгами свои произведения, искаженные цензурой в журналах. Это были «Детство», «Отрочество», «Набег», «Рубка лесу», «Севастополь в декабре», «Севастополь в мае» и «Севастополь в августе». Две первые повести составили одну книгу под заглавием «Детство и Отрочество», остальные рассказы — другую, под заглавием «Военные рассказы».

Сведения о печатании книги «Детство и Отрочество» имеются в дневнике Толстого и в неопубликованных письмах к нему Д. Я. Колбасина, хранящихся в архиве Толстого.

Под 17 мая 1856 г. (день отъезда Толстого из Петербурга в Москву) в дневнике записано: «Утром пришли... Прац и Колбасин 2-ой, последнему отдал из 10 процентов издание «Детства» и «Отрочества». «Прац» это — Эдуард Прац, владелец типографии, в которой должна была печататься книга, а «Колбасин 2-ой» — Дмитрий Яковлевич Колбасин, старший брат начинавшего литератора Елисея Яковл. Колбасина, ведший в то время издательские дела Тургенева.^[277]

Вскоре после отъезда Толстого из Петербурга, 28 мая было подписано В. Н. Бекетовым цензурное разрешение «Детства и Отрочества», о чем и извещал Толстого Колбасин 2 июня: «Вчера я возвратился из Москвы и нашел, к полному своему удовольствию, что «Детство и Отрочество» уже пропущены обязательным Бекетовым без всяких пропусков... с 6-го числа приступлю к набору «Детства», в котором и иконка прошла благополучно».

В следующем письме (без даты) Колбасин сообщает: «Бумага заказана фабриканту, и Некрасова содействие тут не поможет, тем паче, что у него в настоящее время маловато денег, но я как-нибудь улажу — не беда, если с месяц и подождет, тем более, что еще не вся готова. Печатать еще не начал. Прац просит подождать, он скоро кончает другую работу».

Не получив от Толстого ответа на свои два письма, Колбасин шлет третье 21 июня: «Писал я к Вам, Лев Николаевич, два письма, не знаю, получили ли Вы их; если нет, то знайте, что «Детство и Отрочество» Бекетов пропустил без всяких помарок... Поэтому, не получая от Вас известий, я решился приступить к набору только на этой неделе. Бумага заказана и к 28 числу будет вся готова, которой выйдет около 100 стоп, поэтому пришлите рублей 300, чтобы разделаться с поставщиком, а Прац подождет до осени, т. е. к окончанию печатания, потому что раньше сентября печатание не будет кончено, во 1-ых потому что у Праца много работы а во 2-ых, не для чего и торопиться; летом время глухое — книжной торговли никакой — осень же дело другое».

О получении этого или второго письма от Колбасина в дневнике Толстого есть помета в записи от 26 июня: «Вчера получил письма от Колбасина, Некрасова... Надо писать». Из записей дневника не видно, было ли написано письмо Колбасину, но 28 июля в дневнике запись: «С утра написал письмо Колбасину». Это письмо неизвестно. На него Колбасин отвечал 7 августа: «... из сегодня полученных 250 рублей будет уплачено за бумагу 240 руб., следовательно в конце августа или начале сентября потребуется доплатить за бумагу еще 100 руб., которые и прикажите выслать, а также рублей полтораста (150 р.) на уплату переплетчикам и другие мелкие расходы. С Працом же я надеюсь рассчитаться по выходе книги из первой выручки от продажи издания. Кстати, так как будет всего один том, то я полагаю пустить в продажу по 2 руб. Цена кажется умеренная?... К концу сентября постараюсь окончить наше издание и тогда начнем загребать денежки».^[278]

В дневнике Толстого под 13 августа имеется запись: «Написал письмо с поправками «Детства и Отрочества» Колбасину». Письмо это неизвестно, как неизвестны и поправки, посылавшиеся Толстым.

В ответ на это письмо Толстого Колбасин пишет 20 августа: «Пишу к Вам, Лев Николаевич, в кратких словах — очень занят. Деньги все получены, поправки тоже, кажется, можно будет обойтись без цензора. Пропуски из Отрочества постараюсь прислать, хотя их очень много. Печатание началось, но я приостановил, ожидая поправок; все издание обойдется нам в 700 руб. сер. или около, мелким шрифтом, т. е. таким, как «Легкое чтение».^[279] В конце августа или в начале сентября пришлите, как я Вам писал, рублей 250, а там посмотрим. Как напечатать в заглавии книги: «История моего Детства и Отрочества», или иначе? — Порошки и мыло Вам высланы. Ваш Д. Колбасин. 26 Августа.»^[280]

Следующее из имеющихся в архиве Толстого писем Колбасина от 20 сентября: «Сегодня, многоуважаемый Лев Николаевич, продержал я корректуру последнего листа нашего издания, и недели через две все будет готово, и книга поступит в продажу. Книга вышла небольшая, но очень милая по наружности. Цена назначается ей 1 р. 50 коп., а с пересылкою 2 рубля, также как и изданная Давыдовым, который тоже окончил печатание.^[281] Дороже пустить нельзя. Пожалуйста вышлите мне рублей 300 для окончательной расплаты, а при первой же выручке денег за книгу, я Вам тотчас вышлю весь капитал, затраченный Вами на издание, с подробным расчетом всей операции. Согласны ли Вы, если случится, продать все издание в одни руки, конечно, с большей уступкой, — или продавать небольшими партиями, т. е. экземпляров по 25-ти и более, с уступкою 20 или 25%? уведомите поскорее об этом и также, как мне поступать с будущими доходами? высылать к Вам или сохранять до Вашего приезда сюда. Кстати — когда Вы приедете? Сколько выслать экземпляров, куда, кому именно и собственно Вам?»

Таким образом, на основании этого письма Колбасина, выход в свет первой книги Толстого «Детство и Отрочество» можно датировать первыми числами (не позднее 6-го) октября 1856 года. Это — книжка в 12 д. л. в зеленой обложке; на заглавном листе ее стоит: Детство и Отрочество. Сочинение Графа Л. Н. Толстого. Санктпетербург. В типографии Эдуарда Праца. 1856. — В книжке 2 нен. и 306 страниц; текст «Детства» занимает 1—171 страницы.

Толстой, надо думать, на письмо Колбасина от 20 сентября отвечал (это письмо неизвестно) и на вопрос, кому раздать экземпляры книги, назвал, очевидно, между прочими Дружинина, который в большом письме от 6 октября писал: «Детство» и «Военные рассказы» я получил и очень благодарю вас за память».^[282] Об этом же писал И. И. Панаев Толстому 13 октября: «У меня на столе лежат ваши «Военные рассказы» и «Детство и Отрочество». Последнее издание с бо́льшим вкусом, но я уже говорил Колбасину, что цвет обертки неудачен, а обертка придает большую красоту книжки».

Об одной из этих книг в дневнике Толстого есть запись под 13 октября: «Рунич был у меня; он купил мою книгу: она есть въ Туле».

Наконец, есть еще одна запись об этих книгах в дневнике Толстого от 9 ноября 1856 г., сделанная в Петербурге, куда Толстой приехал 7 ноября: «Книги идут плохо».

Об этом же писал он брату С. Н. Толстому 10 ноября: «Книги идут плохо. Продано и тех и других экземпляров 900».

ПЕЧАТНЫЕ ТЕКСТЫ «ДЕТСТВА» (В «СОВРЕМЕННИКЕ» 1852 г. И В ИЗД. 1856 г.)

В вышеприведенном неотправленном письме к Некрасову от 18 ноября Толстой писал о тексте «Детства» в «Современнике», что «нет возможности перечесть» всех перемен: бесчисленных обрезок фраз без малейшего смысла, опечаток, неправильно переставленных знаков препинания, дурной орфографии, неудачных перемен слов. Не зная текста рукописи, посланной Толстым Некрасову, мы не можем судить о том, насколько был искажен этот текст в «Современнике», но, сравнивая последний с текстом издания 1856 г., нужно, пожалуй, отзыв Толстого признать чересчур суровым. В отношении опечаток, например, текст «Современника» не хуже большинства русских книг, вообще, как известно, весьма неисправных по этой части. Но Толстой не ограничился общей оценкой и указал конкретно семь искажений текста рукописи: 1) относительно заглавия в «Современнике» Толстой пишет: «Заглавие Детство и несколько слов предисловия объясняли мысль сочинения; заглавие же История моего детства противоречит с мыслью сочинения. Кому какое дело до истории моего детства?» Непонятно, о каком «предисловии» говорит здесь Толстой: имеет ли он в виду какое-то свое предисловие, не напечатанное Некрасовым и до нас не дошедшее, или говорит о том, что редактор мог бы сам прибавить предисловие к присланному тексту?

Также неясен и вопрос о заглавии. Несмотря на то, что Толстой определенно был против заглавия «История моего детства», это заглавие имеется и в издании 1856 года, на отдельном листе после заглавного и на первой странице текста, и сделано это, надо думать, с согласия самого Толстого, так как Колбасин, как мы видели, в письме от 20 августа спрашивал о том, какое печатать заглавие. 2) В 1-й главе в «Современнике» вместо «образок моего ангела» напечатано «портрет моей маменьки». Эта перемена была сделана, конечно, по цензурным требованиям. 3) В XII главе, в конце пятого абзаца в «Современнике» напечатано: «На дворе караульщик стучал в медную доску», вместо: «в чугунную». Но «медную» стоит и в издании 1856 г., так что эту поправку или не дал Толстой Колбасину, или последний не доглядел ее в корректуре.^[283] 4) В XII главе, в конце третьего с конца абзаца в «Современнике», напечатано: «в слезах пал на землю» вместо «повалился». Так — «повалился» и стоит в изд. 1856 г. 5) В главе XIII, вторая половина первого абзаца, начиная со слов: «Но напудренная голова...» заменена в «Современнике» словами: «Она даже подавила в сердце своем любовь к молодому официанту Фоке». Возможно, что и эта замена сделана по цензурным требованиям. Текст Толстого восстановлен в изд. 1856 г. 6) В XIV главе, в четвертом абзаце, в «Современнике» напечатано: «Несколько борзых собак — одни тяжело дышали, лежа на солнце»... В письме к Некрасову Толстой указывал, что у него в рукописи было «двошали» и утверждал, что замена слова «двошали» словом «дышали» доказывает незнание языка. Тем не менее и в изд. 1856 г. стоит «дышали». Очевидно, Толстой отказался от этого провинциализма. 7) В XXV гл., в записке Мими в «Современнике» слово délire переведено «горячности», вместо «бреду», как и стоит в изд. 1856 г.^[284]

После издания 1856 г. текст «Детства» не подвергался никаким авторским изменениям, почему нами текст последней (IV) редакции печатается по изданию 1856 г., по новой орфографии, но с сохранением начертаний, передающих особенности произношения (цаловал, пожалуста).

Отличия текста издания 1856 г. от текста «Современника» даны на стр. 97 — 99. Кроме указанных там отступлений от текста изд. 1856 г. нами сделаны две конъектуры в этом тексте.

XXVI гл. первый абзац и в «Совр.» и в изд. 1856 г. начинается: «15 апреля мы выходили». Т. к. предыдущая глава и в «Совр.» и в изд. 1856 г. начинается: «16 апреля...», то число «15» нельзя принять. В изд. 1873 г. поэтому стоит «25 апреля», что тоже нельзя принять. В рукописи III ред. стоит это ошибочное «15 апреля». Мы поставили «18 апреля» на основании рукописи I ред.

XXVIII гл. в абз. «Да мой батюшка», — в «Совр.» и в изд. 1856 г.: «она меня Наташей называла». Нами печатается: «она меня Нашей называла», т. к. так в рукописи III ред.

ЮНОШЕСКИЕ ОПЫТЫ.

I. Отрывок из ученической тетради 1835 г. Оригинал утрачен, сохранился лишь фотографич. снимок в книге «Новые письма Л. Н. Толстого изд. Окто. М. 1912 г.», куда снимок был доставлен П. А. Сергеенко.

II. Детские поздравительные стихи (П. XXI) написаны на листе большого формата с водяным знаком 1837 г., лист согнут пополам в большую 4° и вложен в обложку из бумаги другого сорта; оба листа были сшиты. На обложке надпись: «Милой Тетиньке». Сверху вторая обложка, на ней карандашом рукой Т. А. Ергольской надпись: «Детские стихи», сзади верхом вниз той же рукой 4 строки денежных счетов; на 1-й строке можно разобрать: Serges m’a pris 2 r. arg. — тоже рука T. A. Ергольской.

III. Amour de la patrie (П. XXI) — 4° 4 лл. (2 л. текста и 2 л. обложки). Детское французское упражнение, старательно написанное, с подписью Léon Tolstoi. На обложке: «A ma chère Tante». В тексте сохранены авторские особенности языка и орфографии.

IV. Le présent, le passé et le futur. (П. XXI) — 4° 1 л. Подобное же упражнение.

V. Notes sur le second chapitre des «Caractères» de La Bruyère (П. XXI) — 4°, 2 лл. Тоже упражнение 1840-х гг., несколько более позднее.

VI — XIII. Различные отрывки 1847—1852 г. (П. XXI). Из них три первые записаны в переплетенной тетради-книге листового формата с завязками. Из 68 лл. этой книги текст занимает в разных местах всего 13 страниц. Разделение на отдельные отрывки установлено нами по содержанию; в оригинале, носящем характер черновых, спешных записей, не везде обозначены границы каждого отрывка. Но весь текст приводится полностью и порядок записей не нарушен. — Первый, № VI, с замечаниями на речь Руссо, занимает в книге первые 4 листа, № VII непосредственно следует за ним, занимая листы 4 — 6; он дает как бы две редакции одного и того же текста (у нас «вариант первый» и «вариант второй»). № VIII — сборный; он начинается на листе 7-м заглавием «О цели философии» и содержит на пяти листах ряд записей с несколькими особыми заглавиями, но к концу все более отрывочных, кратких и беспорядочных. К ним мы присоединяем еще краткую изолированную запись подобного же содержания на л. 28, начатую словами: «Найдя две основные части». В конце этого отрывка (стр. 232, строка 3 сн.) одно слово в три буквы выкинуто, как не принятое в печати.

IX. (П. XXI) (Нач. «Ежели бы челов ѣ къ не желалъ») сохранился в особой тетрадке 4°, 20 лл., где текст занимает 1—8 лл. Это — последовательное рассуждение о значении воли, хотя набросанное вполне на-черно, частью полусловами, испещренными поправками, где не всегда легко уловить связное изложение, которое местами даже прямо отсутствует.

Все эти отрывки философского характера по бумаге, почерку и чернилам должны быть отнесены к концу 40-х годов. Кроме этих палеографических данных они прикрепляются к Казанскому периоду жизни Толстого (именно к 1847 г.) также указанием дневника, где под 9 апреля 1847 г. говорится о развитии воли телесной и воли умственной (о подобном разделении воли читаем здесь в № IX). Наконец, найденное рукописное продолжение Юности (см. настоящее издание т. II) относит как раз эти философские писания к моменту выхода героя из университета (для Толстого — апрель 1847 г.); здесь мы читаем: «Помню, что основание новой философии состояло в том, что человек состоит из тела, чувств, разума и воли, но что сущность души человека есть воля, а не разум, что Декарт (которого я не читал тогда) напрасно сказал Cogito ergo sum, ибо он думал потому, что хотел думать, следовательно, надо было сказать volo ergo sum. На этом основании способности человека разделялись на волю умственную, волю чувственную и волю телесную. Из этого вытекали целые системы». Несколькими строками ниже читаем: «Кроме того в это же лето я прочел Principes philosophiques Вейса и несколько вещей Руссо и делал на них свои письменные замечания... Рассуждения Руссо о нравственных преимуществах дикого состояния над цивилизованным тоже пришлись мне чрезвычайно по сердцу. Я как будто читал свои мысли и только кое-что мысленно прибавлял к ним».

X. Отрывок об уголовном праве. (П. XXII) Сохранился в сшитой тетрадке 4° из 7 лл. Текст занимает с небольшим 3 лл. По почерку и бумаге автограф следует отнести также к Казанскому пребыванию Толстого. По содержанию он связывается, вероятно, с университетскими его занятиями, представляя или запись профессорских лекций (но во всяком случае перебеленную и отделанную) или, как свидетельствует местами язык и строй фразы, перевод с иностранного языка.

XI. Три отрывка о музыке. (П. XX) Первый «Временная метода для изучения музыки» — записан на 66-м листе той же большой книги, где помещены и философские отрывки; второй (Нач. «Значение музыки — субъективное и объективное») дошел в отдельном автографе на большом листе и третий («Основные начала музыки»), с датой «1850 г. 14 июня», занимает тетрадку 4° на 8 лл. с 7 стран. текста, не сплошь написанного.

Теоретические (и практические) усиленные занятия Толстого музыкой падают на 1848—50 годы, когда он увез к себе в Ясную Поляну музыканта Рудольфа. Писания о музыке несколько раз упоминаются в дневнике 1850 г., начиная с июня до конца года (Дневник молодости, изд. Черткова, 1917 г., стр. 37—39, 46). — Два первые отрывка печатаются впервые, третий печатался дважды (в «Дневнике Молодости» и в «Толстовском Ежегоднике 1913 г.»), оба раза по копии, не совсем точной.

Помещенный на стр. 243 чертеж — перечерченный чертеж, сделанный неразборчиво Толстым в указанной выше рукописи второго отрывка.

XII. Для чего пишут люди. (П. VII) Автограф на одном большом листе, вырезанном из тетради в лист, с утратой на обороте концов строк. Текста одна страница с небольшим. Почерк ранний. Подобных рукописей на вырезанных листах сохранилось несколько; почти все из них по различным признакам датируются 1851 г. Повидимому, к этой группе относится и данный отрывок.

XIII. О молитве. (П. VII) Рукопись 4°, 2 лл. очень старательным почерком ранних лет. Есть основание считать, что это рассуждение должно было первоначально входить в «Детство». В Дневнике молодости, читаем под 1 апреля 1852 г.: «Писал главу о Молитве, шло вяло... Писал, писал, наконец стал замечать, что рассуждение о молитве имеет претензию на логичность и глубокость мыслей, а непоследовательно. Решился покончить чем нибудь, не вставая с места, и сейчас сжег половину — в повесть не помещу, но сохраню, как памятник».

XIV. «Сантиментальное Путешествие» Стерна. (П. XXI) Сохранились три рукописи этого перевода английского юмориста. Одна из них дает лишь начало (неполную страницу); другие две вместе обнимают около трети всего сочинения. Это — две тетради в 4°; первая — автограф на 28 лл. — содержит перевод с начала до главы «Монтрель», вторая в 42 лл. дает писарскую копию тех же глав с немногими поправками автора, а начиная с 31-го л. — продолжение перевода в автографе, кончая главой о мертвом осле. Ряд мелких разночтений в писарской копии заставляет предполагать утрату еще одного автографа, с которого непосредственно была сделана копия. Перевод печатается по тексту второй тетради, но в сомнительных и явно неисправных местах копии использован автограф первой тетради.

Стерн не только был для юноши Толстого любимым чтением, но и оказал сильное влияние на первые его литературные опыты, не говоря уже о «Детстве». Об этом см. собственные признания Толстого.^[285] Влияние Стерновской манеры еще не вполне изучено, отчасти по недостатку до сих пор данных для того;^[286] настоящее издание соч. Толстого, впервые печатающее ряд юношеских опытов и ранних редакций произведений первого периода, дает к этой теме обильный новый материал. Из него видно, что при окончательной обработке своих первых произведений Толстой заботливо устранял следы Стерновской манеры (которой сперва увлекался), быстро заметив ее отрицательные стороны (см., напр., об отступлениях у себя и у Стерна запись в кавказском дневнике 10 авг. 1851 г.^[287] ). Новый материал показывает также, что влияние Стерна не ограничивалось «Детством», а легко прослеживается в целом ряде вещей того времени, кончая первыми кавказскими рассказами. (См. особенно «Набег».)

Переводом Стерна Толстой занимался в 1851 г. на Кавказе, о чем есть несколько указаний в его дневнике.^[288] Перевод делался, быть может, с подлинника, но вряд ли без помощи французского текста: в дневнике приводятся две цитаты из Сентиментального Путешествия, одна по-английски, другая по-французски, затем в начале перевода слово inch переведено «палец», очевидно через посредство франц. pouce; наконец значительное количество неправильно или неясно переданных мест указывает на недостаточное в то время знакомство Толстого с английским языком. Перевод был задуман, как говорит дневник, «для развития памяти и слога»; и действительно, в нем видна не всегда удачная борьба с языком и строем фразы. Весь перевод сделан очень тяжелой и напряженной речью; с трудом верится, что он исполнялся одновременно с первой редакцией «Детства». Мы не отмечаем неверностей и слабых мест перевода, считая это задачей особого критического этюда, которому не место в настоящем издании.

XV. История вчерашнего дня. (П. VII) — Рукопись-автограф состоит из 13 отдельных листов, вырезанных неправильным волнистым обрезом из тетради или, вернее, переплетенной книги большого листового формата, в роде той, что описана выше при №№ V—VIII. Текст занимает полностью все 26 страниц. Точно такой же обрез, сделанный повидимому после появления текста, но с явной заботой о его сохранности, так что начала строк почти не пострадали, находим в рукописи следующего отрывка № XV и кроме того в листах первой редакции «Детства»; все эти листы были вырезаны из одной и той же большой тетради-книги, причем иногда даже легко наблюсти по краям обреза, в каком порядке шли один за другим листы. Таким образом все названные рукописи следует считать одновременными и отнести или к самому концу 1850 г. или к началу следующего года, когда писался первый очерк «Детства»; притом же некоторые из них точно датируются по другим признакам. Так данная рукопись, состоящая из двух частей, приурочивается в той и другой части совершенно точно до месяца и дня. Первая часть (т. е. вся рукопись, кроме последней страницы), содержащая рассказ об игре в карты у знакомых, о возвращении ночью домой и о засыпании, была задумана 24 марта 1851 г. под впечатлением действительного вечера, проведенного у Волконских; под этим числом в дневнике записано: «у Волконск[их] был неестественен и рассеян, и засиделся до часу» — и в конце программы занятий на 25-е число: «Написать нынешний день со всеми впечатлениями и мыслями, которые он породит». Почти теми же словами определяет Толстой в начале очерка свою задачу. Но форма дневниковой записи (глагол породить в будущем времени) заставляет думать, что избрано будет для описания 25 марта; и действительно дневник на это число, кратко рассказав, как прошел день, в виде программы на 26-е ставит: «Встать в 5, до 10 писать историю нынешнего дня». 26 марта читаем об исполнении этой программы: «Встал часом позже назначенного, писал хорошо»... Итак, начат очерк 26-го; заглавие дано: «История вчерашнего дня», следовательно мы ожидаем описания того, как проведен был именно день Благовещенья. По дневнику мы знаем, что автор виделся в течение этого дня с несколькими знакомыми, а вечер провел дома и зачитался «Вертером». Но едва упомянув в описании дня, что встал поздно, потому что накануне играл в карты и лег позже обычного, автор воспользовался этим, чтобы описать собственно только вечер 24-го числа, и этим ограничился, извинившись перед читателем за это отступление. Неизбежность такого подмена темы впрочем лежала уже отчасти в самом замысле и автор собственно мог ее предвидеть, когда говорил во вступлении, что из картины любого дня получится целая книга, «на которую не хватит всех чернил на свете». Действительно при его детальности описание одного обычного вечера без всяких событий, посвященное более всего движению мыслей и чувств автора, заняло целый печатный лист, а к изображению самого дня еще не было приступлено. Нельзя не отметить этот огромный размах замысла у Толстого на первых же шагах его писательства; 12 лет спустя он также, планируя свою «Войну и Мир», будет мечтать о гигантском романе или ряде романов, обнимающих эпоху от 1805 г. до 1856 г., где война с Наполеоном и декабрьское движение будет лишь частями общего замысла.

Возвращаясь к «Истории вчерашнего дня», начатой, как мы видели, 26 марта, доскажем, что по отметкам дневника она писалась и 27-го, но «торопливо», и на 28-е число было помечено «окончить описание вечера и перебелить» на следующий день. Однако 28-го Толстой «писал мало, лень», а 29-го «торопился писать» и 30-го «писал плохо», [больше известий нет;] 2 апреля предположено было «с 5 до 10 [утра] писать на бело», но вместо того Толстой в эти часы занялся чтением, а в тот же день уехал в Ясную Поляну. Очерк остался в черновом виде; на нем есть следы вероятно попутных исправлений и несколько зачеркнутых мест, значительнейшие из которых мы приводим с оговоркой. Тогда листы еще не были вырезаны и Толстой увез с собой в мае на Кавказ всю «большую книгу», как она зовется в дневнике от 2 июня; это подтверждается тем, что последняя страница 13-го листа уцелевшей рукописи носит дату «3 июня» и заглавие «Еще день (на Волге)». В этой второй части нашей рукописи автор хотел рассказать о том, как он по дороге на Кавказ решил ехать из Саратова до Астрахани по Волге; изложение прервано в самом начале переговоров о найме дощаника. Эта страница, судя по дате, писана уже в Старогладковской станице, куда Толстой приехал в самых последних числах мая. О том, что он не продолжал описание своего путешествия, можно только пожалеть; краткие отметки в дневнике перечисляют ряд предметов, обративших на себя его внимание. Толстой не раз упоминает в письмах и дневнике, что это путешествие, начиная от Саратова, принадлежит к лучшим воспоминаниям его жизни.

Как мы видели, «История вчерашнего дня» была вызвана реальным фактом — визитом к Волконским и несомненно правдиво передает впечатления автора; автобиографический материал в этом очерке дан совершенно открыто и до деталей сходится с показаниями дневника (ср., напр., сведения о ведении дневника, счетной книги, франклиновского журнала слабостей и т. п.). О каких Волконских может идти речь в данном случае? К содержанию нашего очерка подходит по нашему убеждению лишь одна семья: А. А. Волконский и жена его Л. И., рожд. Трузсон. Привлекательной для 22-х летнего автора хозяйке в то время было 25 лет (род. в 1825 г.), о ней Толстой сохранил прекрасную память. Через год, перечитывая на Кавказе свой дневник, он писал: «Лучшие воспоминания мои относятся к милой Волконской (запись 20 марта 1852 г.)», ее же по установленному преданию он взял в «Войне и Мире» за основу для своей «маленькой княгини» Л. Болконской, очерченной с очевидной симпатией.^[289]

В теме очерка и в ее выполнении влияние Стерна сказалось, быть может, ярче, чем где бы то ни было; вся манера рассказа — детальный анализ самых беглых психологических состояний, частые отступления и смена мелких наблюдений общими афоризмами, видное место, отведенное характерной для английского юмориста расшифровке «немого разговора» взглядами (прием, удержанный Толстым и впоследствии и не раз применявшийся им) — все это чисто Стерновское. Заслуживает внимания подробная передача всех неожиданных и запутанных ассоциаций мысли в постели при засыпании с отметкой внешних условий обстановки спящего, определяющих самое содержание сна. Все это — первые опыты тех художественных картин сна, которые мы встречаем в зрелых произведениях Толстого. См. сны в «Войне и Мире».

Присоединяем несколько пояснительных примечаний:

Стр. 280, строка 4-я сн. Здесь видны те же заботы о том, как держать себя в обществе, которым полон дневник 1850—51 г. К данному месту близкое отношение имеет запись 7 марта 1851 г. «У Колошиных скверно вышел из гостиной, слишком торопился и хотел сказать что-нибудь очень любезное — не вышло».

Стр. 281, строка 6-я сн. Вертер — герой романа Гёте, застрелившийся от несчастной любви. Он пришел на память автору очевидно потому, что он по свидетельству дневника как раз 25 марта читал Вертера.

Стр. 283, строка 9-я сн. Внезапная измена Саксонских войск в битве при Ватерлоо (1815 г.) считалась главной причиной поражения Наполеона.

Стр. 290, строка 6-я сн. Мы сохранили это слово в том виде, как его писал автор, т. е. с французским произношением первого слога (combination).

Стр. 291, строка 5-я св. Все место, связанное с ведением журнала, имеет все признаки обычной записи Толстовского дневника; даже пример лжи прямо взят оттуда: 24 марта автор записал, что был на гимнастике и что «солгал у Горчакова».

Стр. 292, строка 7-я св. Сережа — брат автора, С. Н. Толстой.

Там же, строка 8-я св. Маша — сестра М. Н. Толстая.

Стр. 295, строка 1-я св. Воронка — речка в Ясной Поляне.

XVI. Отрывок разговора двух дам. (П. XX) Рукопись представляет один лист, вырезанный из той же большой тетради, что и выше, и притом, как видно по срезам, шедший вслед за № 14-м. Манера изложения совершенно другая: строго выдержанное объективное повествование, где видны уже некоторые особенности, отличающие более зрелого Толстого: манера начинать рассказ сразу из середины (in médias res), сжатость и меткость обрисовки лиц, скупой, но яркий выбор бытовых деталей, характерность языка, манера создавать фамилии действующих лиц путем легкой переделки реальных. (Здесь: Тарамонов — Парамонов, Дамыдова — Давыдова).

XVII. Стихотворения. (П. VI) Здесь собраны сохранившиеся пять стихотворений Толстого, относящихся к 1852—54 гг. (Севастопольские песни помещены особо, вместе с другими материалами, связанными с Крымской войной.) Первые четыре записаны в тетрадке 4°, 16 лл. (с текстом 6 лл.). Они печатаются в том порядке, в котором их дает рукопись. Время написания их определяется датой при втором из них: «30 дек. 1852 г. Старогладовская». Дневник под этим числом говорит: «Вечером написал стишков 30, порядочно». Датировано также третье «Эй, Марьяна, брось работу», под которым читаем: «Гадко. 1853. 16 апреля Червленная».

Четвертое стихотворение написано на отдельном листке бумаги другого сорта и есть лишь черновая редакция предыдущего. 3-е и 4-е стих. вместе представляют интереснейшую попытку закрепить, в необычайной для Толстого форме стиха, вероятно, самое первое зерно замысла «Казаков». В сложной истории создания «Казаков», которые, вместе с обильными дошедшими до нас новыми материалами, составляют шестой том, указана роль этого стихотворения в общем замысле повести; скажем здесь лишь одно, что основное его содержание (возвращение казаков из похода и встреча их станицей) было вскоре же обработано Толстым в особой главе повести, не вошедшей в окончательный текст.

Наконец последнее стихотворение, где так ясно Лермонтовское настроение, найдено записанным в дневнике 1854 г. под 20 ноября.

————

УКАЗАТЕЛЬ СОБСТВЕННЫХ ИМЕН

В настоящий указатель введены имена личные и географические; названия исторических событий (войн, революций и т. п.), учреждений, издательств; заглавия книг, названия статей, журналов, газет, произведений (слова, живописи, скульптуры, музыки); имена героев художественных произведений не Толстого и Толстого, когда последний упоминает их не в тех произведениях, где они выведены. Знак || означает, что цифры страниц, стоящие после него, указывают на страницы текста не Толстого.

А ...., см. Алябьев А. А.

Абдера — город во Фракии — 273.

Аберден — город в Сев. Шотландии — 254.

Албицкий — композитор — 162.

Алябьев Александр Александрович (1787—1851) — композитор, автор весьма популярных в свое время романсов — 30, 173.

Амиен — город во Франции — 263.

Англия — 249, || XI.

«Андромеда» — трагедия Эврипида (V век до нашей эры) — 273.

«Анекдоты Фридриха», см. «Anekdoten».

Апостолов Николай Николаевич — || ХІV—XV.

Аррас — город во Франции — 265.

«Архив села Карабихи» — Письма Н. А. Некрасова и к Некрасову. Изд. К. Ф. Некрасова. М. 1916. — || 329, 331, 333.

«Аскольдова могила» — опера (1835 г.) А. Н. Верстовского — 199.

Астрахань — 294, 295, || 349.

Ашукин Николай Сергеевич — || 329.

Байрон (1788—1824) — английский поэт — 55.

Бальзак Оноре (1799—1850) — французский писатель — 177 («César Birotteau»), 320 (idem).

Бах Иоганн-Себастьян (1685—1750) — немецкий композитор — 163.

Бекетов Владимир Николаевич — цензор — || 330, 334.

Беранже Пьер-Жан (1780—1857) — французский поэт — 97 («Feux follets»), 200 («Qu’elle est jolie»), 326 (id.).

Берлин — город — 269.

Берс С. А., см. Толстая гр. С. А.

Берсеба (Бершеба) — город в Палестине — 268.

Бершеба, см. Берсеба.

Бетховен Людвиг (1770—1827) — немецкий композитор — 30 (сонаты), 163 (id.), 173 (id.), 176 («Патетическая соната»), 177 (id.), 179 (id.), 180 («Sonate patétique»), 182 («Патетическая соната»), || 320 (id. и V симфония).

Библиотека Академии Наук СССР — || XII.

Библиотека Союза ССР имени Ленина (б. Румянцевский Музей) — || XI, XII, 329, 331, 333.

Библия — 108.

Бирюков Павел Иванович — || XV, 306, 308, 310, 336.

Бирюков П. И. «Биография Л. Н. Толстого» — || 309.

Боало, см. Буало.

Болонья — город в Италии — 268.

Бонч-Бруевич Владимир Дмитриевич — || III.

Боткин В. П. — «Письма об Испании» — || 334.

Брат тетушки, см. Ергольский Д. А.

Бродский Николай Леонтьевич — || XV.

Брюссель — город — 265.

Буало-Депрео Николай (1636—1711) — французский поэт и критик — 54.

Буемский Николай Иванович — офицер — || 311.

Бурбоны — французская королевская фамилия — 250.

Бургмюллер Норберт (1810—1836) — немецкий композитор — 176.

Бюргмюллер, см. Бургмюллер.

Ванюша, Ванюшка, см. Суворов Иван Васильевич.

Варфоломей — святой — 269.

Ватерлоо — деревня под Брюсселем, где 18 июня 1815 г. коалиционные войска одержали победу над Наполеоном I — 283, || 343.

Вейс Франциск-Рудольф (1751—1797) — швейцарский генерал и писатель — || 339 («Principes philosophiques»).

Вена — город — 269.

Венера Медицейская — статуя эллинистической эпохи — 268, 269.

Венеция — город в Италии — 191, 269.

Верстовский Алексей Николаевич (1799—1862) — композитор — 199 («Аскольдова могила»).

Вертер — герой произведения Гете «Страдания молодого Вертера»— 281, || 341, 343.

Волга — 294, 295, || 342.

Волконская кн. Луиза Ивановна, рожд. Трузсон (1825—1890) — жена кн. Александра Алексеевича Волконского — || 342, 343.

Волконский кн. Александр Алексеевич (1818—1865) — || 341, 342.

Волконский кн. Николай Сергеевич (1753—1821) — дед по матери Л. Толстого — 36 (дедушка), 60 (дед, дедушка), 89 (старый барин, дедушка), 94 (id).

Вологда — город — 296.

Воронка — речка в Ясной Поляне — 294, 295.

Второй концерт Фильда — 175, 181.

Гвидо Рени (1575—1646) — итальянский художник — 251.

Гельке — 292.

Гент — город в Бельгии — 265.

Германия — 278.

Гете Иоганн-Вольфганг (1749—1832) — немецкий поэт — 55, || 343.

Глазгоф — город в Шотландии — 254.

Гоголь Николай Васильевич (1809—1852) — 210.

Гончаров Иван Александрович (1812—1891) — писатель — 210.

Горбунов-Посадов Иван Иванович — || XV.

Горчаков кн. Сергей Дмитриевич (1794—1873) — знакомый Толстого — || 343.

Госиздат — || XII.

Государственная редакционная комиссия юбилейного издания первого полного собрания сочинений Л. Н. Толстого — || V.

Государь, см. Николай I.

Готье (Gautier или Gauthierde Sibert) (1725—1798) — французский эрудит — 223.

Григорович Дмитрий Васильевич (1822—1899) — писатель — 210.

Грозная — станица — || 306.

Гроссман Леонид Петрович — || XV.

Грузинский Алексей Евгеньевич — || XII, XV, XVII, XIX.

Грумант — деревня около Ясной Поляны — || 308.

Гудзий Николай Калинникович — || XV.

Гунгль Иосиф (1810—1889) — композитор и дирижер, автор преимущественно танцев — 176.

Гуревич Любовь Яковлевна — || XV.

Гусев Николай Николаевич — || XII, XV.

Давыдов Алексей Иванович — книгопродавец и издатель — || 335.

Давыдова — || 343.

Дан — город в Палестине — 268.

«Два слепца» — точнее «Два слепца из Толедо» — опера (1806 г.) французского композитора Этьен Мегюля (1763—1817) — || 320.

«Дева Дуная» — опера Кауера (1751—1831) — 69.

Дед, дедушка, см. кн. Н. С. Волконский.

Декарт Рене (1596—1650) — французский философ — || 339.

Демокрит (460—360 до нашей эры) — греческий философ — 273.

Державин Гавриил Романович (1743—1816) — поэт — 46, 55, 323.

Дидрихс — тульский кондитер — 292.

«Для легкого чтения. Повести, рассказы, комедии, путешествия», изд. А. Давыдова. СПБ. 1856—1859 — || 335.

Дмитриев Иван Иванович (1760—1837) — писатель — 46, || 323.

Добрая Надежда — мыс на юге Африки — 255.

Доницетти Гаэтано (1797—1848) — итальянский композитор — 176.

Дон Кихот — герой романа Сервантеса — 256.

Дрезден — город — 269.

Дружинин Александр Васильевич (1824—1864) — критик и беллетрист — 210, || 336.

Дувр — город в Англии — 249.

Еврипид (V в. до нашей эры) — греческий драматург — 273 («Андромеда»).

Европа — 256, 257.

Ергольская Татьяна Александровна (1792—1874) — 128 (тетушка), 169 (г-жа N.), || 306, 308, 310, 329, 338.

Ергольский Дмитрий Александрович (р. 1797) — 128, 169 (брат тетушки).

Женева — город в Швейцарии — 222.

Завадовская гр. С. П., см. Козловская кн. С. П.

«Записки охотника» Тургенева — || 334.

Иаго — святой, см. Сант-Яго де Компостела.

Иван Моисеевич — || 311.

Индостан — 251.

«Инструкция» Колбасину — || 334.

Иславины — || 305.

Исленьев Александр Михайлович (1794—1882) — || 305.

Испания — 278.

«История величия и падения Цезаря Биротто» («Histoire de la grandeur et de la décadence de César Birotteau») роман О. Бальзака — 177, || 320.

«История Государства Российского» — сочинение в 12-ти томах (1803—1826) Н. М. Карамзина — 108.

История семилетней войны — или Archengoltz «Geschichte des Siebenjährigen Krieges in Deutschland», Berlin, 1789 — или Gen. Sloyd «Geschichte des 7-jährigen Krieges in Deutschland», Berlin, 1783—1801, немецкий перевод с английского — 5.

Италия — 192, 249, 253, 271, 272.

Кавказ — || XIV, 329, 340, 342.

«Кавказский пленник» — поэма (1820 г.) Пушкина — || 323.

Казань — || 339.

Кале — город во Франции — 249—269.

Каллиостро гр. Алессандро — псевдоним авантюриста Джузеппе Бальзамо (1743—1795) — 124.

Камбри — город во Фландрии — 265.

Карамзин Николай Михайлович (1766—1826) — писатель — 108 («История Государства Российского»).

Карр Жан-Альфонс (1808—1890) — французский писатель — 114 («остроумный французский писатель»).

Киевская улица — в Туле — 286.

Кизляр — город — || 329, 331.

Киселев Николай Петрович — || XV.

Клементи Муцио (1752—1832) — итальянский композитор и пианист — 8.

Козловская кн. Софья Петровна, рожд. гр. Завадовская (ум. 1830) — || 305.

Колбасин Дмитрий Яковлевич — || 334 — 336.

Колбасин Елисей Яковлевич — литератор — || 334.

Колошины — знакомые Толстого — || 343.

«Комедии» Тургенева изд. 1856 г. — ||334.

Коммерческое училище в Москве — 116, 135, 137, || 306.

Концерт Фильда, см. Второй концерт Фильда.

Кооперативное товарищество по изучению и распространению произведений Л. Н. Толстого — || XI, XII.

Корнель Пьер (1606—1684) — французский драматург — 54.

Королева Виртембергская — 292.

Король Польский, см. Станислав I Лещинский.

«Constitution Criminalis Carolina» — источник германского уголовного права — 240.

Кострома — город — 296.

Красное — село Тульской губернии — 104, 112, 119, 141, 145.

Крымская война — ||344.

Купидон — бог любви у римлян — 266, 273.

Кутузов-Голенищев Михаил Илларионович (1745—1813) — генерал-фельдмаршал — 215, 216.

Лабрюйер Жан (1645—1696) — французский писатель, автор сочинения «Характеры» — 218, 219, 220, || 338.

Ламартин Альфонс (1790—1869) — французский поэт и политический деятель — 177 («Confidences»), 178, || 320.

«Лексикон Французской Академии» Татищева — 61, 62, 202.

Ленорман (Lenormand) Мария-Анна-Аделаида (1772—1843) — известная предсказательница — 124.

Леонид — спартанский царь (V век до нашей эры) — 215, 226.

Лермонтов Михаил Юрьевич (1814—1841) — поэт — || 344.

Лилль — город во Франции — 265.

Лион — город во Франции — 249.

Литературные приложения «Нивы», см. Нива.

Лондон — город — 265.

Людовик XV (1710—1774) — французский король — 250.

Лябрюйер, см. Лабрюйер.

Мендельсон-Бартольди Феликс (1809—1847) — немецкий композитор — 162.

Мендельсон Николай Михайлович — || XV.

Минин Кузьма Захарьев-Сухорук (ум. 1616) — торговец мясом, выступивший в 1611 г. с призывом за освобождение Москвы от поляков — 215, 216.

Михайловский-Данилевский Александр Иванович (1790—1848) — || 311.

Мольер Жан-Батист (1622—1673) — французский комедийный писатель — 54.

Монтень Мишель (1533—1592) — французский философ — 54.

Монтрель-Су-Буа — город во Франции — 269, 274, || 340.

Морфей — бог сна в греческой мифологии — 291, 292.

Москва — 12, 14, 44, 55, 56, 57, 69, 82, 92, 104, 113, 116, 118, 135, 141, 186, 192, 203, 296, 297, || 305, 329, 331, 333.

«Московские Ведомости» — газета, издававшаяся в 1756—1918 гг. — 64.

Московский перевоз в Саратове — 295.

Мундунгус — прозвище, данное Стерном хирургу Шарпу. См. Шарп.

Муратов Михаил Васильевич — || XV.

Мюссе де Альфред (1810—1857) — французский поэт — || 320 («Баллада о луне»).

Мясницкая улица в Москве — 199.

Нампонт — город во Франции — 277, 278.

Наполеон I (1769—1821) — французский император (1804—1814 гг.) — 141, 283, || 343.

Неаполь — город в Италии — 269.

«Не будите меня молоду» — народная песня — 30, 173.

Невский проспект в Петербурге — 298.

Некрасов Константин Федорович — издатель — || 329.

Некрасов Николай Алексеевич (1821—1877) — поэт — || 329, 330, 331, 332, 333, 334, 336, 337.

«Не одна во поле дороженька» — народная песня — 3, 173.

Нечаева Вера Степановна — || XV.

«Нива» — журнал — 330, 331.

Нижний Новгород — 215, 216.

Никитский бульвар в Москве — 193.

Никифоров Александр Исаакович — || XV.

Николай I (1796—1855) (государь) — 118, || 333.

«Огонек» — журнал — || XII.

Оксфорд — город в Англии — 254.

Орловская губерния — || XIV

«Остроумный французский писатель», см. Карр Жан-Альфонс.

Отелло — герой трагедии Шекспира — 269.

Отец — герой «Швейцарского Робинзона» Рудольфа Вейса — 26.

Очаков — город — 37.

Панаев Иван Иванович (1812—1862) — беллетрист и журналист — ||336.

Пантеон — храм в Риме, посвященный всем богам — 268.

Парамонов — || 343.

Париж — 263, 265, 266, 268, 270.

«Патетическая соната» Бетховена — 176, 177, 179, 180, 182, || 321.

Пенелопа — героиня «Одиссеи» — || 310, 329.

Персеус — герой трагедии Еврипида «Андромеда» — 273.

Петербург — 79, 120, 141, 192, 296, || 334, 336.

Петр I (1672—1725) — || ХІІІ.

Петровский Алексей Сергеевич — || XV.

Пиксанов Николай Кириакович — || XII, XV.

Пиренеи — горная цепь, отделяющая Францию от Испании — 278.

«Письма об Испании» Боткина — || 334.

Пожарский кн. Дмитрий Михайлович (1578—1641) — деятель «смутного времени» — 215, 216.

Покровский Михаил Николаевич — || II, III.

Прац Эдуард — владелец типографии — || 334—336.

Пречистенский бульвар в Москве — 193, 199, 200.

«Просвещение» — издательство — || XII.

Публичная библиотека РСФСР в Ленинграде — || XII.

Псалтырь — книга т. н. Ветхого Завета — 84.

Пушкин Александр Сергеевич (1799—1837) — || 323.

«Пятая симфония» Бетховена — || 320.

Пятигорск — город — 311.

Расин Жан-Батист (1639—1699) — французский драматург — 54.

Рим — 268, 269.

«Роберт-Дьявол» — опера Мейербера — || 320.

Робинзон — герой «Швейцарского Робинзона» Рудольфа Вейса — 26, 318.

Российский Исторический Музей в Москве — || XI, XII.

Россия — 116, 215, 216, 297, || XI, XII, 329.

Рудольф — музыкант — ||339.

Рукописное Отделение Академии наук — || XI.

Рунич — || 336.

Руссо Жан-Жак (1712—1778) — французский писатель, философ — 221 («Речи»), 222 (Великий гражданин Женевы), 223—225, 279, || 338, 339.

Саводник Владимир Федорович — || XV.

Саксония — 15, 37, 119.

Сакулин Павел Никитич — || XII, XV.

«Сентиментальное путешествие через Францию и Италию» Стерна — 249—278, 340, 341, 343.

Сант-Яго де Компостела — город в Испании, с гробницей апостола Иакова (по-испански Яго) — 278.

Санхо-Пансо — оруженосец из романа Сервантеса «Дон Кихот» — 256, 277.

Саратов — 294, || 342.

«Свободное Слово» — издательство — || XI.

Севастополь — || XIV, 333.

«Северная пчела» — газета, издававшаяся в Петербурге в 1825—1864 гг. — 5.

Сегюр гр. Жозеф-Александр (1756—1805) — французский писатель — 54.

Семенова Нимфодора Семеновна (1787—1876) — певица — 30, 173.

Сенковский Осип Иванович (1800—1858) — критик и журналист — 212.

Сергеенко Петр Алексеевич — || 338.

Смельфунгус — прозвище данное Стерном Смоллету. См. Смоллет.

Смоллет Тобиас-Джордж (1721—1771) — известный английский романист — 268 («История Англии»), 269.

«Совет Опекунский» — высшее учреждение ведомства «Учреждений имп. Марии», управлявшее Воспитательными домами и состоявшими при них кредитными установлениями, принимавшими под залог имения — 11, 112, 115.

«Современник» — журнал — || 312, 328, 329, 330, 331, 332, 333, 336, 337.

Соната Патетическая Бетховена, см. Патетическая соната.

Соната «Quasi una fantasia» Бетховена — 180.

Сонаты Бетховена — 31, 163, 173, || 320.

Срезневский Всеволод Измайлович — || XV.

Станислав I Лещинский (1677—1766) — король польский. Автор сочинения «Oeuvre du philosophe bienfaisant» — 223.

Старогладковская станица — 299, || 305, 306, 329, 330, 342, 344.

Старый Юрт — аул в Терской области — || 305, 306.

Степанов-Скворцов Иван Иванович — || II, III.

Стерн Лауренс (1713—1768) — английский писатель — 249, 278, || XIX, 340, 341, 343 («Сантиментальное путешествие через Францию и Италию»).

Суворов Александр Васильевич (1730—1800) — полководец — 215, 216.

Суворов Иван Васильевич — крепостной Л. Н. Толстого — || 308 (Ванюша, Ванюшка, Иван Васильевич Суворов), 313 (Ванюша Суворов).

Суворова — мать Ивана Васильевича Суворова — || 308.

Сухарева башня в Москве — 199.

Сытин Иван Дмитриевич — || XII (издательство).

Танюша — цыганка, певица — 30, 173.

Тартюф — герой комедии Мольера «Тартюф» (1667) — 264.

Татищев Иван Иванович (1743—1802) — 61, 62, 202 («Лексикон»).

Тверская губерния — 186.

Тверская площадь в Москве — 195.

Тверская улица в Москве — 74, 195.

Тверской бульвар в Москве — 193.

Тетушка, см. Ергольская Т. А.

Тибр — река в Италии — 260.

Тифлис — город — || 306, 307.

Толстая Александра Львовна — дочь Л. Н. Толстого — || IX, XII.

Толстая гр. Мария Николаевна (1830—1912) — сестра Л. Н. Толстого — || 343.

Толстая гр. Софья Андреевна рожд. Берс (1844—1919) — жена Л. Н. Толстого — || XII, 314, 343.

Толстой гр. Дмитрий Николаевич (1827—1856) — брат Л. Н. Толстого — || 308.

«Толстовский Ежегодник» 1913 г. Изд. О-ва Толстовского Музея — || 339.

Толстой Л. «Amour de la patrie» — 215, 216, || 338.

— «Военные рассказы». Спб. 1856 — || 335, 336.

— «Война и мир» — || 343.

— «Воспоминания детства» — || 308.

— «Детские поздравительные стихи» — 214, 338.

Толстой Л. «Детство» — 3—99, 167—212, || XIII, XIX, 305—337.

— «Детство и отрочество». Сочинение гр. Л. Н. Толстого. Санкт-Петербург. В типографии Эдуарда Праца. 1856 — || 333—337.

— «Для чего пишут люди» — 246, || 340.

— «Дневник молодости». Изд. Черткова. М. 1917. — || 305, 340.

— «Ежели б человек не желал» — || 339.

— «История вчерашнего дня» — || 341.

— «Казаки» — || 344.

— «Le présent, le passé, et le futur» — 217 || 338.

— «Молодость» — || 305, 314, 333.

— «Набег» — || 333, 340.

— «Новый сборник писем». Изд. Окто. М. 1912 — || 338.

— «Notes sur le second chapitre des «Caractères» de la Bruyère» — 218, || 338.

— «О молитве» — 247, || 340.

— «Отрочество» — || XIX, 305, 307, 312, 314, 333, 334, 335, 336.

— «Отрывок из ученической тетради 1835 г.» — 213, || 338.

— «Отрывок об уголовном праве» — 237—240, || 339.

— «Отрывок разговора двух дам» — 296—297, || 343.

— Полное собрание произведений в 90 томах. ГИЗ. 1928. М.—Л. — || XIII — XV.

— Полное собрание сочинений под редакцией П. И. Бирюкова. Изд. Т-ва И. Д. Сытина. М. 1912—1913 — || XII, 306, 308, 310, 314.

— Полное собрание художественных произведений; приложение к журналу «Огонек» за 1928 г. ГИЗ. М.—Л. — || XII.

— Полное собрание художественных произведений в 15-ти томах. ГИЗ. 1928. М.—Л. — || XII.

— «Посмертные художественные произведения» под редакцией В. Черткова. Изд. А. Толстой. 1912 — || XI.

— Различные отрывки 1847—1852 гг. — || 338.

— Роман из эпохи Петра I — || XIII.

— «Рубка леса» — || 333.

— «Севастополь в августе» — || 333, 334.

— «Севастополь в декабре» — || 333.

Толстой Л. «Севастополь в мае» — || 333.

— «Севастопольские песни» — || 343, 344.

— Собрание сочинений под редакцией Хирьякова. Изд. Т-ва Просвещение — || XII.

— Сочинения графа Л. Н. Толстого. Изд. С. А. Толстой. М. 1911 — || XII.

— «Стихотворения» — 298—302, || 343.

— «Три отрывка о музыке» — 241—245, || 339.

— «Четыре эпохи развития» — 103—166, || 305, 307, 314, 329.

— «Юность» — || XIX, 305, 307, 312, 314, 333.

— «Юношеские опыты» — || XIX, 338—344.

Толстовский Музей в Ленинграде — || XII.

Толстовский Музей в Москве — || XI, XII.

Толстой гр. Николай Николаевич (1823—1860) — брат Л. Н. Толстого — || 329, 331.

Толстой гр. Сергей Николаевич (1826—1904) — брат Л. Н. Толстого — || 336, 343.

Толстые гр. — || 305.

Трузсон Луиза Ивановна см. Волконская кн. Л. И.

Тула — 286, || 336.

Тульская губерния — 104, || XIV, 329.

Тульская деревня — 297.

Тургенев Иван Сергеевич (1818—1883) — писатель — 210, || 334 («Комедии» изд. 1856 г.).

Турин — город в Италии — 269.

Фенелон Франсуа (1651—1715) — французский писатель — 54.

Фильд Джон (1782—1837) — пианист, с 1804 года живший в России — 175, 181.

Флоренция — город в Италии — 269.

Фракия — греческая область — 273.

Франклиновский журнал — дневник, который вел политический деятель Вениамин Франклин (1706—1790). В дневнике отмечались проступки, совершенные за день. — 289.

Франкония — провинция в Баварии — 278.

Франциск Ассизский, см. Орден св. Франциска.

Франция — 54, 249, 250, 253, 271, 272.

Французский король, см. Людовик XV.

Фридрих II Великий (1712—1786) — Прусский король — 108, 109.

Хирьяков Александр Модестович — || XII.

Хум (Home) Джон (1722—1808) — английский поэт и драматург — 270.

«Цампа» — опера Герольда (1791—1833) — || 320.

«Цезарь Биротто» («César Birotteau»), см. «История величия и падения Цезаря Биротто».

Цявловский Мстислав Александрович — || XII, XV, XVII, XIX.

Червленная — станица — 300, || 344.

Чертков Владимир Григорьевич — || II, III, V, VII—XII, XV, XIII, 305, 311, 340.

Шарль — герой «Швейцарского Робинзона» — 26.

Шарп — английский хирург — 269.

«Швейцарский Робинзон» Рудольфа Вейса («Le Robinson Suisse ou le prédicateur suisse naufragé avec sa famille») — 26, || 318.

Шекспир Вильям (1564—1616) — английский драматург — 269 («Отелло»).

Шеллинг Фридрих-Вильгельм-Иоганн (1775—1854) — немецкий философ — 162.

Шилинг, см. Шеллинг.

Шиллер Фридрих (1759—1805) — немецкий поэт — 55.

Шохор-Троцкий Константин Семенович — || XII, XV.

Эздра — лицо священнического сана в Библии — 260.

Эйхенбаум Борис Михайлович — || XV.

Эрнест — герой «Швейцарского Робинзона» — 26, 318.

Юм Давид (1711—1776) — английский философ и историк — 270.

Ясная Поляна — || 308, 339, 342, 343.

«Anekdoten von Friedrich II» 6 Hefte. 1788—1792. Friedrich Nicolai — 108, 109.

«César Birotteau», см. «История величия и падения Цезаря Биротто».

Charles, см. Шарль.

Clementi, см. Клементи.

«Confidences» Ламартина — 177.

Ernest, см. Эрнест.

«Feux follets» — стихотворение Беранже — 97.

«Histoire des voyages» — «Histoire générale des voyages ou nouvelle collection de toutes les rélations des voyages» в 19 томах, изданных в Париже у Дидо в 1746—1770 гг. — 5.

Home, см. Хум Джон.

Hume, см. Юм, Давид.

Hyde Park — парк в Лондоне — 258.

N, брат, см. Ергольский.

N, г-жа, см. Ергольская.

Normant М-le, см. Ленорман.

Quasi una fantasia, см. Соната Quasi una fantasia.

«Qu’elle est jolie» — стихотворение Беранже — 200, || 325.

Robinson Suisse, см. «Швейцарский Робинзон».

Septuor Бетховена — произведение для струнных и духовых инструментов (ор. 20) 1799—1800 — 180.

St. Thomas — гувернер у Толстых, выведенный в «Отрочестве» и «Юности» в лице St. Jérôm’a — 292.