Какъ роса посошла, позавтракали, принялся народъ опять за работу. Самая веселая работа подошла, возить, въ стоги метать; кто поѣхалъ хворосту на падрину рубить, кто телѣги запрягалъ, кто копны разваливалъ, кто жеребій кидаетъ. День былъ красный, а старики говорили, что по примѣтамъ не устоять: росы мало было, табакъ у дворника въ тавлинкѣ къ крышкѣ прилипъ, ласточки низомъ летали, и мгла въ воздухѣ была, изъ дали не синѣло и такъ то парило, что силъ не было.
До обѣда ужъ порядочный стогъ скидали, съ телѣгъ подавать стали и за большими вилами послали — не доставали. На скирду 3-е подавальщиковъ, 2 съ каждой стороны, одинъ очесываетъ. Дворнику сначала клали. Онъ самъ распустилъ поясокъ, тоже подаетъ — брюхо толстое — такъ и льетъ съ него. —
Бабъ возить заставили. Маланька съ солдаткой возятъ; только привезетъ, на возу сидитъ, мужики закрутятъ, валютъ, чтобъ ее свалить, только успѣвай соскакивать,[25] а то вывалютъ съ сѣномъ, то-то смѣху. Разъ не поспѣла, вывалили. Андрюха въ подавальщикахъ былъ со мной. Хоть наша сторона по легче была, въ тѣни, а замаялся мой малый безъ привычки, такъ что бѣда. Ну извѣстно, передъ народомъ старается не отстать, навилитъ, навилитъ, — особо, какъ бабы смотрятъ, — перегнется, перехватитъ — другой разъ не подъ силу, ну подъимешь. Пойдетъ, ноги подламываются, навилина надъ головой, сверху на потное лицо сухія травки сыпятся, липнутъ. Тутъ зарость, чьи скорѣе подаютъ. «У насъ больше». И шумъ, и смѣхъ, и работа то, и запахъ, какъ одурѣлый сдѣлаешься. А дворникъ все подгоняетъ — тучки собираются; что подгонять, дѣло свое — стараются изъ послѣдней моченки. Къ обѣду скидали одинъ стогъ, вывершили, веревку перекинули, спустились. Андрюха пошелъ, рукъ не чуетъ. Чуть вздремнули, другой кидать стали. Охабками сначала живо идетъ, по зеленому листу падрины, потомъ выше, выше наши бабы зарются, бѣда. Тучки же заходятъ.
— Братцы, кидай пупомъ, живо, ведро поставлю.
То-то закипѣло. А тучка ближе, ближе, вѣтеръ поднялся. Залѣзъ наверхъ дворникъ, на него кидать пошли; борода развѣвается, не успѣетъ огребать, завалили совсѣмъ; вылѣзетъ, опять завалятъ.
— Давай еще! Принимай! Вали съ бабой! Круче вывершивай, отопчи, одергивай сверху. Еще осталось много ли?
— Двѣ копны за кустами.
Бабамъ ѣхать пришлось — не знаютъ, говорятъ. Андрюха мой, вижу, ослабѣлъ вовсе, бьется, да ужъ какъ листъ дрожитъ.
— Ступай, ты знаешь.
A вѣтеръ сильнѣй, сильнѣй, тучка такъ и надвигаетъ, борода и рубаха у дворника треплются, какъ на скворешницѣ. Обтеръ потъ Андрюха, полѣзъ въ телѣгу.
— Давай бабу еще на верхъ, — кричитъ.
— Намъ давай.
Послали солдатку. Одернули съ колесъ сѣно.[26] Маланька встала, ухватилась за возжи, только ноги да груди подрагиваютъ. Андрей, какъ кулекъ какой, черезъ кочки треплется. За кусты поѣхали. Подъѣхали, слѣзъ навивать Андрюха, баба на возу принимать осталась, только посмѣевается, глядя на него, ничего не говоритъ, охабками укладываетъ по грядкамъ, на него поглядываетъ. Хотѣлъ онъ навилину подать, подкосились ноги, упалъ на сѣно, моченьки не стало,[27] пересталъ навивать.
— Что жъ ты?
— А вотъ убью себя. Душегубка ты, вотъ что, злодѣйка, да, убью тебя и себѣ конецъ сдѣлаю.
Соскочила к нему.
— Что ты, Андрей! Аль[28] одурѣлъ, али испортили?
Схватилъ ее за рученки:
— Не мучай ты меня, Маланьюшка, мочи моей не стало, али прогони ты меня съ глазъ своихъ ясныхъ, не вели ты мнѣ жить на бѣломъ свѣту, али пожалѣй ты меня сколько нибудь. Знаю я, что не мнѣ чета за тобой ходить, и хозяинъ у тебя мужикъ хорошій. Не властенъ я надъ собою. Умираю — люблю тебя, свѣтъ ты мой ясный.
А самъ ухватилъ ее за руки, заливается плачетъ.
— Вишь, силы нѣтъ навивать, а влипъ, какъ репейникъ, брось, вишь что выдумалъ. Брось, говорятъ, вотъ я хозяину скажу.
— Да вѣдь ты сама… зачѣмъ ты вчера меня цѣловала?
— Вчера хотѣлось, а нынче работать нужно. Ну, вставай, брось. Нонче ночь наша будетъ.
— Правда, Маланьюшка?
— А то развѣ лгать буду. Правда, что ночь будетъ. Вишь дождикъ. Ну!
Нечего дѣлать, очнулся кой какъ, навилъ возъ, перекинулъ веревку, поѣхали. Идетъ подлѣ.
— Не обманешь?
— Вѣрно.
А сама все смѣется.
Скидали возъ, только успѣли, а ужъ дождикъ крапитъ. Живо подъ телѣги забился народъ, шабашъ. Дворниково сѣно убрали, свое осталось. — Дѣлать нечего, пошелъ народъ по домамъ. Вѣдь догадалась же, шельма. Андрея оставила съ телѣгой, сама съ солдаткой домой пошла. Только вышли, Никифоръ, что съ солдаткой жилъ, за ними. Отстала солдатка, М[аланья] одна домой пошла. Дождичекъ прошелъ, солнышко проглянуло, идти лѣсомъ. Маланька разулась, подобрала паневу на голову, идетъ, ноги бѣлые, стройные, лицо румяное, ну какъ ни приберется, все красавица — красавица и есть. —
Тутъ ее, видно, Богъ и наказалъ за всѣ шутки и за Андрюху. Дворникъ сѣно гуртовщику запродалъ и гуртовщика то въ этотъ самый день звалъ на покосъ сѣно посмотрѣть. — Идетъ Маланька черезъ поляну и о чемъ думаетъ, Богъ ее знаетъ: и солдатка тутъ съ Н[икифоромъ] въ головѣ и Андрюха — сама ушла, и жалко ей крѣпко Андрюху, и все; идетъ, видитъ — на встрѣчу человѣкъ на конѣ верхомъ ѣдетъ. Кафтанъ купеческой, картузъ, изъ кафтана рубаха александринская, сапоги козловые, конь низовой, молодецкой и на конѣ сѣдокъ, изъ себя молодчина — орелъ, одно слово сказать, толстый, румяный, чернобровый, волоса черные, кудрявые, бородка, усы чуть пробиваются. Ѣдетъ, трубочку, мѣдью выложенную, покуриваетъ, плеткой ременной помахиваетъ. Изъ себя, сказать, что красавецъ, кто его не зналъ. Маланька не видывала его въ жизнь, а мы такъ коротко знали Матвѣй Романыча, гуртовщика. Такой шельмы другой, даромъ что молодой, по всей губерніи не было. Насчетъ ли бабъ, дѣвокъ обмануть, скотину чумную спустить, лошадьми барышничать, рощицу гдѣ набить, отступнаго взять — дошлой былъ, даромъ что годовъ 20 съ чѣмъ, и отецъ такая же каналья.
— Здравствуй, тетушка, куда Богъ несетъ?
А самъ поперекъ дороги сталъ.
— Домой идемъ, что дорогу загородилъ, я и обойду.
Повернулъ лошадь, за ней поѣхалъ. Посмотритъ на него баба — орелъ, думаетъ, это не Андрюхѣ чета.
— Какъ тебя зовутъ, молодайка?
— A тебѣ начто?
— Да нато, чтобы знать, чья такая красавица бабочка.
— Какая ни есть, да не про тебя. Нечего смѣяться то.
— Какой смѣяться. Да я для такой бабочки и ничего не пожалѣю. Какъ звать?
— Маланьей. Чего еще нужно?
(Онъ опять дорогу загородилъ). Слѣзать сталъ.
— Мотри! — да граблями на него.
— А по отчеству какъ?
— Радивоновна.
Слѣзъ, пошелъ съ ней рядомъ.
— Ахъ, Маланья Радивоновна, хоть бы поотдохнула минутку, ужъ такъ то ты мнѣ полюбилась.
А Маланька какъ чуетъ чего недобраго, и лестно ей, и любо, и жутко, все скорѣе шагу прибавляетъ.
— Ты своей дорогой ступай, а я своей. Вотъ мужики сзади ѣдутъ. Тебѣ дорога туда, a мнѣ сюда.
— Маланья Радивоновна, мнѣ, — говоритъ, — за тобой не въ тягость идти.
Взялъ изъ кармана платокъ красный, досталъ, ей подаетъ.
— Не нужно мнѣ отъ тебѣ ничего, брось.
— Матушка, красавица, Малашенька! — говоритъ. — Что велишь, то и сдѣлаю, полюби только меня. Какъ увидалъ тебя, не знаю что надо мной сдѣлалось. Красавица ласковая, полюби ты меня!
И Богъ знаетъ, что съ нею сдѣлалось, такая бой-баба съ другими. Только потупилась, молчитъ и сказать ничего не умѣетъ. Схватилъ онъ ее за руки.
— Негаданная, незнатая ты моя красавица, Маланья Радивоновна, полюбилъ я тебя, что силы моей нѣту. 10 мѣсяцевъ дома не бывалъ, — самъ блѣдный какъ полотенцо сталъ, глазами блеститъ, — мочи моей нѣтъ. — Сложилъ руки такъ то: — Богомъ прошу тебя, — голосъ дрожитъ, — постой на часъ, сверни ты съ дороги, Маланья Радивоновна, утѣшь ты мои тѣлеса. —
Растерялась, только и сказала:
— Ты чужой, я тебя не знаю.
— Я чужой, и стыдъ съ собой увезу.
Да какъ схватитъ ее на руки, — мужикъ здоровый, — понесъ ее сердешную.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Разузналъ все объ ней, гдѣ дворъ, и гдѣ ночуетъ, вынулъ кошелекъ изъ-за пазухи, досталъ цѣлковый рубль, далъ ей. Взвыла баба:
— Пожалѣй ты меня, не срами.
— Вотъ тебѣ, — говоритъ, — моя память, а завтра какъ темно, такъ я засвищу на задворкѣ.
Проводилъ ее до выхода изъ лѣсу, сѣлъ на коня и былъ таковъ.