Умирая, халиф Гарун завещал престол Эмину, сыну от своей главной жены Зобеиды; управление же всеми восточными провинциями халифата поручил другому своему сыну, Мамуну, происходившему от матери персиянки. К нему же после смерти Эмина должен был перейти престол. Резиденция Мамуна была в главном городе Хорасана — в Мерве, окруженном владениями иранских феодалов.
Эмин искал себе опору в арабской и обарабившейся буржуазии городов Багдада и Савада; на Мамуна возлагали все свои чаяния иранские феодалы. Противоречия между этими двумя классами привели и не могли не привести сыновей Гаруна к открытому столкновению, к гражданской войне.
Эмин об'явил, в нарушение завещания своего отца, своим наследником сына, отстраняя этим от престолонаследия своего брата Мамуна. Мамун прекратил сношения с центром, перестал чеканить на монетах имя брата и начал повсюду, вплоть до Багдада, поднимать против него народ.
Эмин выслал против непокорного брата войска. Дружины, набранные среди арабов Савада, не желали итти в поход, который не сулил богатой добычи и отрывал их от мирных занятий. Жалкие остатки этих войск были разгромлены около Рея иранскими отрядами Мамуна, руководимыми иранцем же, командующим войскам Тагиром ибн Хусейн. Мамун овладел всей страной до границ Савада. В войсках нового набора, посланных Эмином, вспыхнули раздоры между арабскими и хорасанскими частями. Кончилось тем, что и те и другие бросили лагерь и вернулись самовольно в Багдад (конец 811 года).
Эмин решил привлечь более надежные войска из Сирии. Они были чисто арабскими, были более воинственны, чем багдадские купцы. Но главный контингент их составляли племена, главари которых сильнее всего пострадали при Абу Муслиме, и их преданность Аббасидам была более чем сомнительна. К тому же в это время среди них разгорелись междуплеменные раздоры, почти не прекращавшиеся среди арабских кочевников. Сирийцы не дали почти ничего. Небольшой отряд их, не доходя до Багдада, соединился с хорасанской гвардией халифа, но тут же между обеими национальностями возникли кровавые конфликты, и разгорелся настоящий бой; сирийцы круто повернули и пошли назад в Сирию. Хорасанская гвардия, распропагандированная агентами Мамуна, взбунтовалась, и мятеж был подавлен лишь с большим трудом.
Войска же Мамуна подходили все ближе и ближе к столице: подходили они с двух сторон, изолируя доступ к ней с запада и с востока.
Багдад оказался отрезанным от западных провинций, войска требовали денег. Эмину пришлось обложить буржуазию, и этим он лишился последней опоры. Все же около полутора лет он еще держался за крепкими стенами столицы, а в последнее время за стенами дворца. Наконец голод заставил его покинуть дворец и отплыть на лодке к главнокомандующему войсками Мамуна, арабу Гартама, старому слуге Аббасидов, надеясь на пощаду с его стороны. По дороге его лодку перехватили воины Тагира, командовавшего осадными отрядами, и по приказу последнего ему отрубили голову (сентябрь 813 г.).
Мамун вышел победителем из борьбы и поспешил прежде всего выполнить желания феодалов. Он не переехал в Багдад, а остался в Мерве. Визарем его был перешедший в ислам иранец Фадл ибн Сахл; теперь брат его Хасан был назначен правителем Савада и всех западных провинций.
Недовольством населения Аравии и Басры, подогреваемым иранофильской политикой Мамуна, не замедлили воспользоваться Алиды: им удалось поднять восстание, охватившее всю Аравию, Савад и Хузистан и тянувшееся с начала 815 до середины 816 года, когда его удалось подавить.
Мамун продолжал угождать иранским феодалам. Преданный династии, но враждебный иранцам, главнокомандующий Гартама был посажен в тюрьму под самым пустым предлогом; там он и умер, по официальной версии, «естественной смертью». Иранец Тагир стал главнокомандующим.
Чтоб положить предел алидской пропаганде, Мамун решил сделать Алидам важную уступку, которая, как он рассчитывал, должна была укрепить симпатии к нему иранских феодалов, а также арабских колонистов в иранских городах, где сильны были настроения в пользу потомков Али. Он назначил своим преемником Али ибн Муса ар Рида — одного из наиболее популярных среди иранцев потомков Али, отстранив таким образом от престола Аббасидов, и заменил черное знамя зеленым — цветом Алидов.
Если эта мера и стяжала Мамуну популярность среди высших слоев Ирана, то она вызвала бурю негодования среди торгового класса и ремесленников Багдада. Буржуазии Савада стало ясно, что ее гегемонии грозит конец, что резиденция двора останется в далеком Хорасане, где вот уже четыре года после своего воцарения сидел Мамун, что с ее интересами не будут считаться. Поднялся мятеж. Мамун был объявлен низложенным, и халифом Багдад избрал его дядю Ибрагима ибн Махди (817). Мятеж шел под лозунгом: «Не хотим огнепоклонника, сына огнепоклонницы».
Савад был самой доходной провинцией халифата. Западные провинции давали тоже крупный доход, а на их добровольное подчинение Ирану едва ли можно было рассчитывать. Мамун понял, что его иранофильская политика лишит его лучших, доходнейших областей. Он круто изменил курс. Назначенный им преемник, Али ар Рида, которого он женил на своей дочери, внезапно умер, поевши винограду, присланного ему «любящим» тестем. Любимец Мамуна, его министр и правая рука, Фадл ибн Сахл, был убит какими-то злоумышленниками, среди которых фигурировал и главный конюший двора Мамуна. Правитель Савада — Хасан — был признан сумасшедшим. Мамун двинулся из Хорасана в Багдад, об'явив о перенесении туда своей резиденции. Эти события изменили настроения багдадской буржуазии: пребывание двора халифа в Багдаде означало закрепление за местными купцами и ремесленниками главных потребителей их производства — дворцовой знати и чиновников, а вместе с тем открывалась возможность непосредственного влияния на политическое поведение халифа. Багдадцы свергли Ибрагима и признали Мамуна халифом. Мамун в'ехал в свою верную столицу, расположился во дворце отцов, и черный цвет вновь сделался государственным цветом. Это было в августе 819 года, когда восстание Бабека уже было в полном разгаре.
На событиях, сопровождавших воцарение и первые годы царствования Мамуна, пришлось остановиться подробно, так как они еще более ярко обрисовывают все те противоречия, которые раздирали халифат, подтачивали его силы и давали возможность восстанию, поднятому Бабеком, распространяться и вширь й вглубь, охватить без помех две громадные провинции. Воцарение Мамуна проходило в обстановке резкого классового столкновения высших слоев арабского халифата. Этим и об'ясняется, что выступение Бабека не было подавлено в самом зародыше. А в дальнейшем пламя крестьянского восстания разгорелось с такой яркостью, что потребовало напряжения всех сил государства, чтобы справиться с ним и потушить его.
Мамун стал полновластным правителем громадной территории халифата. Иранец по происхождению со стороны матери, воспитанный, как все принцы того времени, в гареме матери, в ее иранском окружении, с ранней молодости живший в Хорасане, среди иранского населения, он, несомненно, по всем своим вкусам и симпатиям был иранцем.
Но события первых лет его царствования показали ему наглядно, что арабская буржуазия Савада представляет собою не малую силу, с которой волей-неволей придется считаться, и Мамуну во все время своего царствования (813–833) приходилось, искусно подражая политике своего прадеда Мансура, лавировать между классовыми и национальными запросами и стремлениями иранской феодальной аристократии и арабской буржуазии Савада. Когда нужно было, он делал уступки буржуазии, когда можно было, он всякими мерами старался привлечь симпатии высших слоев иранского населения.
Немедленно по в'езде в Багдад он уменьшил оброк с крестьян Савада на 20 % (вместо половины урожая — две пятых), что несколько облегчило положение крестьян, повысило их покупную способность и дало возможность буржуазии расширить свои торговые обороты.
С иностранными государствами он вел определенно мирную политику. Прекращены были всякие набеги и завоевания по ту сторону Сыр-Дарьи. Мир с турками и китайцами обеспечил развитие торговых сношений по караванному пути с Дальнего Востока через Бухару к Багдаду и Черному морю. Завоевания в сторону Индии были также прекращены и даже прежде завоеванная провинция Синд была оставлена на произвол судьбы, чтобы избегнуть вооруженных столкновений с эмирами, ставшими независимыми.
С исконным врагом ислама, Византией, прочного мира, правда, не было, но с начала халифата Мамуна наступило фактическое перемирие, которое было нарушено лишь в последние годы его царствования, и то не по воле халифа, а византийцами.
На крайнем западе северо-африканская провинция, по-арабски — Ифрикия, находившаяся под управлением эмиров из рода Ибн Аглаба, была фактически независима, дани не присылала, но номинально признавала верховную власть халифа. Мамун не трогал Аглабидов и не делал усилий подчинить их и получить с них дань.
Делая, таким образом, существенные уступки миролюбию буржуазии Савада и содействуя развитию торговли, Мамун считал все-таки своей главной опорой высшие слои иранского населения, которые, обладая более древней и высокой культурой, были более пригодны для участия в управлении государством, чем арабы, едва вышедшие из дикого состояния. Привлекая иранскую аристократию к занятию государственных постов, он удерживал в повиновении всю восточную половину своего государства. Для иранцев открылся широкий доступ в администрацию и управление. Требовалось только, чтобы они исповедывали мусульманскую религию. Главные советники Мамуна и министры его были иранцы по происхождению. Не следует заключать из этого, что Мамун был тем, что мы назвали бы теперь иранским националистом; известно его изречение: «Сословие об'единяет всех его членов: благородный араб ближе к благородному иранцу, чем к простому арабу, а благородный иранец ближе к благородному арабу, чем к простому иранцу, ибо благородные образуют особое сословие, а простые другое».
Иранцы оказались более способными к наукам и искусствам. Быстро овладев всеми тонкостями арабского языка, который был единственным государственным языком и языком высшего общества, иранцы стали не только писать научные произведения на арабском языке, но и состязаться с арабами на поприще арабской поэзии. Больше того, именно они создали научную арабскую грамматику, и арабы стекались со всех концов халифата в Басру, Куфу и Багдад учиться своему родному языку у бывших еще недавно в таком презрении иранцев. Иранцы же стали переводить на арабский язык литературу Ирана и Индии. Немного ранее Мамуна знаменитый знаток арабского языка иранец Ибн эль Мокаффа передал индийские сказки «Калила и Димна» и древнеиранские предания, собранные в книгу «Шахнамэ», которая позднее дала материал великому Фирдоуси для его бессмертного произведения, носящего тоже имя «Шахнамэ». Сирийцы познакомили арабов с греческой наукой и философией, сделав массу переводоа с греческого на арабский; переводились книги по астрономии, математике, медицине, естественным наукам, переведены были и важнейшие сочинения Аристотеля, легшие в основание всей арабской философии. Иранцы дали перевод из индийских научных сочинений.
Мамун ревностно поддерживал это культурное движение и оказывал народившейся мусульманской интеллигенции, в основном иранского происхождения, существенную материальную поддержку. Он даже учредил в Багдаде «Дом науки», при нем громадную библиотеку и обсерваторию для наблюдений за небесными светилами. Этот «Дом науки» стал вскоре средоточием для ученых, усердно работавших над ознакомлением с чужестранными сочинениями и над дальнейшим развитием наук.
Потоки научных знаний, хлынувшие в мир ислама, сильно подорвали влияние религии в высших классах, и самые разнообразные вероучения, подчас весьма далекие от ислама, овладели умами. Зародившаяся. еще раньше в Басре мусульманская секта мотазилитов сделала громадные успехи, и сам Мамун, верховный имам, высший истолкователь мусульманского учения, примкнул к ней и не только, примкнул, но стал силой насаждать учение этой секты среди правоверных. Секта эта имела несколько рационалистический характер, отбрасывала грубый антропоморфизм правоверного ислама, отрицала несотворенность священной книги мусульман, Корана, признавала за человеком свободу воли, свободу выбора им своих поступков. Это учение несомненно шло в разрез с категорическим учением корана, по которому бог создает людей, уже заранее предопределив их поступки на земле и последствия этих поступков после смерти в виде наград и наказаний в потустороннем мире.
Принципы мотазилитской секты, сочувственно воспринятые верхушкой багдадской буржуазии, внедрялись Мамуном со всей энергией деспотической власти.
Непокорных, в том числе знаменитого и крайне популярного в массах Ахмеда ибн Ханбала, он потребовал выслать из Багдада и отправить в лагерь на византийской границе, где он командовал войсками.
Насильственные мероприятия халифа возбудили против него большое озлобление среди мелкой буржуазии и низов населения Багдада, фанатически преданных Ахмеду ибн Ханбалу и его единомышленникам, стоявшим за старое правоверие, и в столице происходили довольно серьезные волнения. Мамун терял всякую популярность среди арабских масс Савада.
Одновременно он всячески стремился удовлетворить стремления и той части иракской аристократии и интеллигенции, которая внешне исповедывала ислам, но придерживалась втайне старых иранских верований. Особенно терпимо он относился к манихеям, приверженцам одной из сект иранской религии, основанной некиим Мани, соединившим зороастрово учение с заимствованиями из христианской и буддистской религий.
Манихеев, или, как арабы их называли, зиндиков, до Мамуна жестоко преследовали. Мусульмане утверждали, что зиндики отрицают существование бога, историчность пророков, что по их учению «мир всегда был и будет, как был, что люди рождаются и умирают, как трава, выходящая ежегодно из земли, высыхающая и падающая, никто не знает откуда она, ни куда исчезает». Для истинного мусульманина неверие в Аллаха, возвещенного пророком Мохаммедом, равносильно неверию в бога вообще. Быть может, и были зиндики — атеисты, но большинство их было только неверующими в ислам, хотя они и прикрывались его плащем; втайне зиндики придерживались манихейства и, где могли это делать безнаказанно, издевались над обрядами ислама и старались подорвать веру в Аллаха у правоверных. Они нашептывали, что Мохаммед был только мудрым человеком, который сумел создать свою религию, что коран — продукт его природного красноречия, что если появится другой человек, красноречивей его, он тоже сможет создать такую религию. Когда видели собрание молящихся, говорили: «Вот верблюды стали гуськом», а про падавших ниц при молитве говорили: «Они показывают богу задницу». Когда попадали в Мекку и наблюдали за церемонией обхода верующими Каабы, спрашивали: «Что ищете вы в этом доме?» Когда в день жертвоприношений резали верблюдов и баранов, говорили: «Какое преступление совершили эти бедные животные, что проливают их кровь?» А когда происходила церемония бега между Сафой и Мервой, восклицали: «Разве эти люди что-нибудь украли, что они так бегут?»
Так рисуют зиндиков мусульманские источники. Первые аббасидские халифы при всей своей благосклонности к иранцам не могли терпеть таких учений, опасных как по высокому общественному положению лиц, его исповедовавших, так и по тайне, которая окружала их обряды. Кроме того приходилось считаться и с настроением фанатической массы мусульманского населения Багдада. Было даже создано специальное учреждение, нечто вроде инквизиции для борьбы с зиндиками.
Во время халифа Махди учение зиндиков широко распространилось; они сплотили могущественную организацию и собирались захватить открыто власть, восстановить то могущество, которым обладала иранская знать до арабского завоевания. Заговор был раскрыт, многие были казнены, и с тех пор на зиндиков стали смотреть не только как на безбожников, но и как на государственных преступников.
Преемник Махди, Гади, истребил многих зиндиков, почти всех из высших классов, отличавшихся талантами, красноречием, поэтическим даром или государственной мудростью. После этих гонений зиндикизм ушел в глубокое подполье, и только при Мамуне он снова выступил почти открыто. Зиндикизм стал модной верой, быть зиндиком считалось хорошим тоном в высшем обществе Багдада.
Инквизиционный аппарат бездействовал; ведь иранская знать считалась главной опорой престола.
Зиндикизм был идеологией реакционного класса иранских феодалов и потомков иранского духовенства, мечтавших о восстановлении древнего феодального царства Сассанидов. Терпимость Мамуна к зиндикам возмущала арабскую часть населения, хотя Мамун, несмотря на все свои симпатии к иранцам, к их обычаям и нравам, шел в ногу с буржуазией Савада, содействовав развитию торговли, промышленности и наук. Ловко лавируя в этом сложном сплетении классовых и национальных интересов, он все же вступал в резкие противоречия с стремлениями и чаяниями иранской знати. И все же Мамун только на эту знать и надеялся; он хорошо понимал, что высшая буржуазия Савада, для которой он столько сделал, никаких лояльных чувств к нему не питала, что она пойдет за тем, кто ей посулит наибольшие материальные выгоды. Арабские же массы доказали ему свою явную вражду.
Между тем иранская знать отнюдь не была предана халифам. Она домогалась восстановления староиранских порядков, невозможных при арабских халифах, при заселении половины халифата арабами. Ей надо было царя-самодержца, но такого, который являлся бы целиком их ставленником; они хотели, как гласит немецкая поговорка: «Den König absolut, wenn er unseren Willen tut» (самодержавного короля, при условии, что он будет исполнять нашу волю). И среди них тайно распространялись мысли о свержении Аббасидов, об изгнании арабов, о восстановлении независимости Ирана под управлением туземного царя. По своим классовым интересам феодалы более всех должны были быть противниками Бабека и восставших крестьян. Между тем мы видим обратное: они благосклонно относятся к восставшим, саботируют, сколько возможно, мероприятия халифа против Бабека. Дело в том, что они рассчитывали на мятежников, как на ту материальную силу, которая должна помочь им свергнуть арабов, надеясь в дальнейшем овладеть движением, взять его под свое руководство и ввести его в нужное им русло. Пример восстания Абу Муслима, в котором крестьянство Ирана вынесло все тяготы борьбы на пользу феодалам, был у них перед глазами. Во всей борьбе Бабека с халифатом приходится наблюдать их участие, их интриги и тайное влияние.
И если в первые годы своего царствования Мамун не мог выступить с достаточными силами против Бабека, вследствие борьбы с конкурентами на престол халифов, то и позднее, когда власть его упрочилась, его внимание отвлекалось от далекого и малодоходного Азербайджана, почти не прекращавшимися в его царствование восстаниями, возникавшими то в Египте — одной из самых доходных провинций халифата, — то в Аравии, где находились священные города ислама.