1. В Петропавловске-на-Камчатке
Авачинская и Ключевская сопки сияли на закате своими розовыми снегами. Замершие воды Авачинской губы стеклянели в неподвижности, отливая перламутром на востоке. Противоположный берег как бы висел в воздухе, отделившись от зеркальности вод. На мысах и отмелях в окрестностях Петропавловска стучали топоры и звучали голоса. Всюду было необычное оживление. Желтела земля в только что отрытых насыпях, темнели плетеные туры батарей. Матросы с песней тянули тяжелые корабельные пушки по песку на батарею. На плацу перед губернаторским домом мичман флота обучал волонтеров из чиновников строевому шагу и ружейным приемам. В порту стояли фрегат «Аврора» и транспорт «Двина». На них было тихо и безлюдно. Все были на берегу, на работах по постройке укреплений, и только часовые отбивали склянки каждые полчаса да на мостиках виднелись скучающие фигуры вахтенных офицеров.
В ожидании возможного нападения соединенной вражеской эскадры гарнизон города, усиленный сибирским линейным полубатальоном, прибывшим на транспорте «Двина», деятельно готовился к обороне.
Положение было очень неясно. Могло притти еще подкрепление — эскадра графа Путятина, состоявшая из парусных фрегатов, корветов и паровой шхуны, но очень возможно было, что неприятель опередит их и будет здесь раньше.
По бухте разносился равномерный стук уключин. Это бот № 3 на веслах шел к выходу в Авачинскую губу. Боцман Усов и три матроса Камчатской флотилии, 47-го флотского экипажа были посланы на нем за кирпичом в Тарьинскую губу. Они должны были, переночевав там, на рассвете итти обратно с полным грузом. Боцман Усов, коренастый, могучий старик с седыми баками, перешибленным носом и острыми серыми глазами под лохматыми бровями, уже давно служит на флоте. Матросы звались: Бледных, Попов и Удалов. Удалов, румяный, с русым чубом и веселыми синими глазами, известен всему экипажу. Это был общий любимец и баловень, и даже суровый Усов снисходительно относился к его шуткам, не щадившим и его почтенную особу. Старый боцман ценил в Удалове лихого моряка.
Сейчас Удалов испытывал терпение старого служаки и свою собственную судьбу.
Он пошел на пари, на штоф, с Сидоренко, унтер-офицером с «Авроры», что три дня будет величать старика «дядя Усов» вместо «господин боцман» и тот стерпит, не отвалит ему линьков.
2. Ребята оплошали
Утренний ветерок тянул порывисто, но слабо. Тяжело груженный бот, кренясь под ветер, разваливая тупым носом гладкую воду, неторопливо бежал по полированным водам Тарьинской бухты. Медленно отодвигались берега, и все шире и просторнее открывался проход на главный рейд.
— Смотри, ребята! — сказал Бледных, сидевший на баке.
Из-за медленно отодвигающегося мыса один за другим открывались корабли. Они были еще далеко, почти на середине рейда; на белых бортах темнели шахматные квадраты закрытых пушечных портов. Просушиваясь, неподвижно высились белые пирамиды парусов, далеко отражаясь в зеркальной воде. Курс бота лежал прям на эскадру, и громады белоснежных пирамид росли на глазах. Изуродованное лицо Усова стало серьезным, и он, хмуря седые брови, внимательно вглядывался в силуэты судов, твердо сжимая румпель жилистой корявой рукой.
— Цельная эскадра, продолжал Бледных. — Вон корвет[27], вон еще корвет, а это фрегат, здоровый, поболе будет нашей «Авроры», а вон то еще фрегат, поменьше, а вот это, близко, видать, шхуна, барк…
— Бриг это, — поправил Удалов.
— Верно, бриг, — согласился Бледных.
— А вон еще корвет. — сказал Попов. — Что это, чай, неприятель, а?
— Может быть, — сказал Усов и сжал челюсти, ощетинив седые баки.
Лица матросов посуровели.
На палубах брига и корвета можно было разглядеть людей, неторопливо совершающих утренний туалет судов. Флагов не было ни на одном корабле.
— Нет, ребята, — уверенно сказал Удалов, — это нам сикурс[28] подошел. Вон как всё тихо да мирно. Ни пальбы, ни тревоги. Ишь, паруса сушат. Это наши корабли.
— А салют почему не слыхать было? — с сомнением сказал Усов.
— Эвона! — засмеялся Удалов. — Из-за сопки не доносит, звук стороной идет. Намедни, как мы за кирпичом ходили, на «Авроре» артиллерийское ученье было, а мы не слыхали.
— И то… — кивнул головой Усов, не отрывая своих маленьких глаз от эскадры, которая действительно имела мирный вид. — Однако надо круга дать, — сказал старик, отворачивая руль. — Неровен час, неприятель.
— Дядя Усов, идем прямо! Охота взглянуть поближе — может, новости какие узнаем, дядя Усов. — улыбаясь, попросил Удалов.
— Я те не дядя, а господин боцман! — обрезал его старик. — И непрошенными соваться нечего, как раз под беду попадешь.
— Да нет, видать, верно наши. Вон. гляди, с русленей[29] рыбу удят. — Бледных указал на корвет, где действительно несколько человек удили, ловко выхватывая из воды сверкающую, как солнечный зайчик, рыбу.
Всем четверым это мирное занятие показалось настолько несоответственным для неприятеля, пришедшего штурмовать крепость, что они переглянулись с облегченной улыбкой.
— А что будет? — вкрадчиво сказал Удалов. — Пройдем кабельтовых в трех: если наши — подойдем, а если чего другое — пока они будут спускать шлюпки, мы завсегда под парусом уйдем.
— Да нет, какой неприятель, наши это! — уверенно сказал Попов.
Усов, не глядя на товарищей, выправил руль, и суденышко легло на прежний курс. Все четверо молча смотрели на приближающиеся корабли.
Там, видно, заметили бот, и на палубах брига и чуть поодаль стоящего корвета поднялось движение.
— Братцы, — упавшим юлосом сказал Бледных, — матросы-то одеты не по-нашему!
— Ворочай обратно, дядя Усов! — крикнул Удалов, хватаясь за шкот.
Старик быстро переложил румпель, парус зашумел, бот, перевалившись, стал описывать дугу по гладкой воде. На бриге и корвете поспешно опускали шлюпки. У пестрого, бело-черного, как шахматная доска, борта брига всплыло белое облачко, поднимаясь к реям, гулкий гром прокатился по глади залива, и ядро, не долетев, взбросило в воздух зеленовато-белый столб воды.
— Садись по веслам, ребята! — Усов озабоченно взглянул на парус, начавший полоскать под стихающими порывами неверного утреннего ветра.
Матросы кинулись по банкам, длинные весла вспенили воду, но перегруженный бот почти не прибавил ходу. Между тем четыре шлюпки и баркас, полные вооруженных людей, отвалили от брига и корвета. Мерно и быстро взмахивали весла, и легкие суда заметно приближались. Бледных, Удалов и Попов наваливались на весла, но неприятельские шлюпки быстро настигали. Старый боцман бросил руль, поднялся на ноги, опустив широкие плечи, снял с себя бескозырку и низко наклонил седую голову.
— Простите, братцы! — хрипло сказал он. — Погубил я вас за ништо, старый дурак!
— Навались, навались, может уйдем, — задыхаясь, сказал Удалов.
— Где там! — Попов бросил весла и махнул рукой.
Старый боцман перекрестился, надел бескозырку и молча стал поудобнее прикидывать в руке кирпич.
— Господин боцман, — неверными губами пробормотал Попов, — сдаваться надо. Ить его сила, а мы безоружные. Подушит, как котят.
— Ты присягу принимал? — усмехаясь, спросил чуть побледневший Удалов, беря по кирпичу в каждую руку.
— Встретим их, ребята, по-флотски. — сказал Усов, поворачивая к товарищам широкую спину в черном бушлате и становясь лицом к врагу.
Неприятельские шлюпки шли, как на гонках.
Впереди доспевала к борту шестерка с брига. На носу с ружьем наперевес стоял здоровенный смуглый парень с красной повязкой на черных кудрях и два матроса в бескозырках с красными помпонами. Шлюпкой правил стоя, ногами придерживая румпель, сухопарый лейтенант с узким желтым лицом. Пригнувшись вперед, он покачивался в такт толчкам гребцов и, приподняв дулом кверху пистолет, кричал звонким голосом:
— Ne tirez pas, mes braves! Ne tirez pas! Il faut les prendre vivants! (He стреляйте, ребята, надо их взять живыми!)
— Çа va, mon lieutenant! (Ладно, господин лейтенант!) — отвечал кудрявый, с красной повязкой на голове.
Шлюпка, лихо разворачиваясь, подходила вдоль борта.
— Вот, а мы их подшибем, — сквозь зубы сказал Усов, и с силой пущенный кирпич, загудев, полетел в голову черноволосому.
К счастью для него, кирпич только вскользь задел его по черепу. Сила удара была такова, что, выронив ружье, моряк без звука кувырнулся в бот.
— A! Vieux chameau! (А, старый верблюд!) — закричал лейтенант и выстрелил в голову боцману.
Пуля оторвала ему кусок уха, и седые бакенбарды старика залились кровью.
— Вот тебе за дядю! — И кирпич, брошенный Удаловым, угодил прямо в грудь лейтенанту.
Ноги его мелькнули в воздухе, раздался всплеск. Двое гребцов сейчас же бросились за ним, остальные прыгали в раскачивающийся бот, где шла жаркая, неравная рукопашная схватка. Удалов, боцман и Бледных, выпустив свои «заряды», отчаянно дрались кулаками, но силы были слишком неравны. Одна за другой подваливали шлюпки, и через несколько минут все четверо русских моряков были связаны, спеленуты, как младенцы, и положены на дно двух шлюпок с брига «Obligado», первыми подошедших к боту. Бот взяли на буксир, и флотилия пошла к кораблям. Мокрый лейтенант, воинский пыл которого немного остыл после купанья, правил шлюпкой, где лежали Удалов и Усов с залитым кровью липом, свирепо сплевывающий сквозь разбитые губы. Победители, однако, почти все без исключения были покрыты синяками, а двое прополаскивали разбитые зубы морской водой.
Удалов, лежа на дне, отдышавшись и остыв после схватки, сосредоточенно уставился на курчавого смуглого матроса, сквозь красную повязку которого темными пятнами проступала кровь. Матрос болезненно морщил свое красивое лицо и то и дело смачивал голову водой.
— Mусью, а мусью! — обратился к нему Удалов.
— Oui? (Да?) — вежливо обернулся тот, не донеся до головы ладони, с которой летели вниз, на Удалова, капли морской воды.
— Как угощенье-то, по вкусу ли? — озабоченно спрашивал Удалов, кивая подбородком на его голову.
Тот недоумевающе поднял брови.
— Бламанже-то, бламанже рюс, са ва? Бьен? — фыркая, переводил Удалов. — Закусон, значит, как оно? Ордевр рюс, бьен?
— C'est ça? (Вот это?) — догадался француз, указывая на свою рану. — Merçi, vous êtes blen aimable. Je suis regalé de votre bonne chère. Etes vous content pour votre part? (Спасибо, я в восторге от вашего угощения. А как вы, месье, довольны вы, с своей стороны?)
И, добродушно смеясь, француз указал на затекший глаз Удалова. Тот так и покатился.
— Дя, а дя! — Давясь смехом, Удалов повернул голову к боцману: — А ведь понял! Здорово я могу по-ихнему? Понял ведь! Угостили, говорит, мерси, рыгале от вашего угощенья напало, а?.. Обходительный народ! — со вздохом добавил он успокаиваясь.
— Да побойсь ты бога, ирод! — прохрипел старик. — Его, как свинью связанную, везут, а он смешки строит. Ведь тут воинская честь страдает! Али ты отечеству не воин?
3. В плену
Пленных моряков привезли на бриг и, поместив в каюту, развязали, заперли и к дверям приставили часовых. В тесной каюте было темно, иллюминатор был закрыт по-штормовому.
— Чего сделают с нами, господин боцман? — робко, шепелявя, спросил Попов. (В свалке, несмотря на его нейтралитет, ему сломали два зуба.)
— Чего бог даст, заячья твоя душа, — отвечал старик.
Попов виновато опустил глаза и покраснел.
— Так ить его сила, а мы безоружные, — пробормотал он снова.
— Вот что, ребята! — внушительно сказал боцман. — Что бы там ни было, присягу не забывать! Ежели насчет крепости и прочего спрос начнут, отвечать всем в одно: мол, служили на дальнем кордоне и знать ничего не знаем. Только-де знаем, что большой силы сикурс должен в Петропавловск подойти. Понятно?
— Понятно. Не подкачаем, дядя Усов, — за всех отвечал Удалов.
— То-то, понятно, шалопут! Счастье твое, что тебе неприятель рожу поуродовал, а то всыпал бы я тебе за «дядю».
— Так ведь я шутейно, — сказал Удалов и фыркнул. — Оно и вас, господин боцман, бог счастьем не обошел, — не удержался он.
Боцман сердито нахмурил брови, но в это время дверь в каюту отворилась и вошли офицер и два матроса. Судя по бинтам, ящику с медикаментами, тазу и кувшину с водой, это был врач. Он перевязал остаток уха Усову, дал примочек Удалову и Бледных и не без труда удалил сломанные зубы Попову. На этот раз бедняга оказал неприятелю отчаянное сопротивление.
После этого русских моряков водили для допроса к адмиралу на фрегат «La Force», но никаких показаний, кроме тех, о которых они условились заранее, от них не получили.
Вечером пленным дали ужин и по кружке вина, и после вечерней зори им сделал поверку лейтенант, захвативший их в плен. Он вошел в каюту в сопровождении двух вооруженных матросов, которые, не помещаясь в каюте, стали в дверях. Один из них приподнял пая головой фонарь. Лейтенант держался рукой за грудь и изредка сплевывал в белый платок.
— Видать, и на этого рыгале напало, — подмигнул Удалов.
Пленные засмеялись, а лейтенант сердито посмотрел на Удалова и, обернувшись к караулу, спросил:
— C'est lui qui m'a frappé? (Это он меня ударил?)
— Oui, mon lieutenant (Да, господин лейтенант.), — сказал одип из матросов.
— Mauvais sujet! (Негодяй!) — сказал лейтенант, сердито пригрозив Удалову пальцем.
Пленные улеглись, но ночь прошла беспокойно. Хныкал и стонал Попов, и метался старик Усов. Рана начала давать осложнение. Боцман, в полузабытьи, попросил пить, и Удалов на своем удивительном французском языке сумел объяснить часовому, в чем дело, и, по его просьбе, вахтенный принес целый анкерок холодной пресной воды.
Спать Удалову не хотелось. Он лежал в темноте, закинув за голову руки, и мысли его были на пятой батарее, где работал он с товарищами до своей несчастной поездки.
«Не спят, небось, сердешные, — думал он про товарищей по экипажу. — Начеку, завтра бой… А я уж отвоевался». Он представил себе, с каким тревожным чувством слушают его товарищи бой склянок на неприятельской эскадре. Усов в темноте потянулся за водой и, видно, неловко повернувшись, застонал глухо.
— Стой, дядя Усов, я помогу, — шопотом сказал Удалов и, напоив боцмана, подсел рядом. — Мозжит ухо-то? — сочувственно спросил он.
— Не в ухе дело — в голову стреляет, в щеку аж, в плечо отдает, — сердито сказал старик.
— А ты холодной водой. Вот постой.
Удалов снял с себя фланельку, смочил ее из ковша и, отжав, стал прикладывать к незабинтованным местам на голове боцмана.
— Так будто облегчает, спасибо, — тихо сказал старик. — Да ты, парень, ложись. Ай не спится?
— Не спится… Смех смехом, а обидно, дуриком влетели, как кур во щи. Ребята завтра бой примут, на смерть пойдут…
— Не говори ты мне! Двадцать лет боцманом, тридцать пять лет во флоте, два раза кругом света ходил, а тут оплошал!
Старик заволновался, привстал, но боль резнула его через всю левую часть головы, и он глухо застонал.
— Лежи, господин боцман, — ласково сказал Удалов. — Не бучтуйся. Твоей вины тут нету. Кто виноват, что ветер упал? Никто. А наши, я так считаю, что спуску неприятелю не дадут, а?
— Его превосходительство адмирал Завойко — он орел, он могет. А особливо господин капитан Изыльметов, — хрипло сказал старик успокаиваясь. — А ребята, известно, при оружии, и артиллерия.
— Будь у нас топоры, мы бы тоже зря не дались.
Разговор постепенно затих. Боцман забылся и в забытьи глухо стонал. Угомонился Попов, и давно на всю жилую палубу храпел Бледных… На другое утро все четверо проснулись в подавленном настроении. На судне после утренней уборки была необычная суета. Около восьми часов послышалась орудийная стрельба, которая длилась несколько часов. Ясно, что происходило сражение. Пленные мучились неизвестностью. Боцман молился «о даровании победы и посрамлении супостатов». К концу дня сражение, видно, утихло. Бриг не принимал в нем участия. Вскоре по окончании стрельбы дверь открылась, и в каюту, улыбаясь, вошел черноволосый парень, голова которого на этот раз была не в красной повязке, а просто забинтована.
— Alors, comment ça va? (Ну, как дела?) — обратился он к Удалову. — Voilà une petite chose pour vous. (Вот одна штучка для вас.) Tout de même nous ne sommes pas sauvages qui mangent ses prisonniers (Все же мы не дикари, которые едят своих пленных.), — сказал он и протянул две пачки табаку.
— Бусурман, а совесть имеет, — снисходительно сказал старый боцман, узнав, что находится в пачках. — Спроси его, парень, чем кончилась баталия, — обратился он к Удалову, с полным доверием относясь к его лингвистическим познаниям.
Это поручение не затруднило матроса.
— Эй, мусью, — сказал он, — пальба-то, пальба — бум! бум! Преферанс чей, а? Наша взяла, ай нет? Преферанс, виктория, значит, чья?
Француз напряженно вглядывался, стараясь понять, затем вдруг улыбнулся и закивал головой.
— Се combat, voyons? — спросил он. — Sans résultat. C'est un assault préliminaire. Ce n'est pas une attaque générale. (Бой, да? Это бой без результата. Это предварительная схватка, а не генеральная атака.)
— Ага, понял, — сказал Удалов, внимательно следивший за губами француза. — Артиллерийский, говорит, был бой, без результата. Генерал хотел в атаку иттить, да не вышло.
Не совсем удовлетворенный своим переводом, Удалов помолчал и добавил:
— А какой такой генерал, хрен его знает.
Узнав, что атака неприятеля на этот раз не удалась, пленные повеселели.
Прошло еще два дня.
Усов был тяжело болен, у него начиналось рожистое воспаление. Остальные стали привыкать к своему положению. Попов, не слезавший со своей койки по целым дням, томился опасениями за свою судьбу и дурными предчувствиями. Бледных раздобыл при помощи Удалова шило и кусок каната и, распустив его на пряди, плел веревочные туфли. Туфли эти имели большой успех у команды брига и приносили доход, а когда Удалов, приглядевшийся к мастерству товарища, предложил ему вплести узором разноцветные ленты, туфли приобрели совсем элегантный вид, и спрос на них появился даже со стороны офицеров.
Старый боцман тяжело хворал. Удалов охотно сидел возле старика, отвлекая его внимание от болей разными историями, сказками в стихах и прозе и матросскими прибаутками, которых он знал неисчислимое количество. Часто он болтал на своем «французском» языке с матросами из команды брига, приходившими в качестве заказчиков к Бледных. Особенно частым посетителем был курчавый матрос, принесший в подарок табаку. Его звали Жозеф. Нужно сказать, что в языке Удалов делал большие успехи. Природная сообразительность и музыкальный слух ему сослужили в этом деле хорошую службу.
Вечером 23 августа пленные узнали от Жозсфа, что на завтра назначен штурм Петропавловска.
Еще было темно, когда на всей эскадре заиграли горнисты и послышалось гулко разносящееся по воде пыхтение парохода «Вираго».
Усов завозился на своей койке.
— Дать чего, дядя? — спросил Удалов.
— Нет… — хрипло отвечал старик. — Молитесь, ребята, видно штурм начинается.
С рассветом началась сильная канонада, и можно было расслышать всплески русских ядер, падавших в воду неподалеку от брига.
Час шел за часом, жаркая пальба не прекращалась, и пленные томились в неведении о том, что же происходит. Озабоченные часовые ничего не отвечали на вопросы Удалова, и сами они, впрочем, знали немного. Чем дальше, тем больше нарастало волнение Усова и Удалова. Двое остальных, наоборот, успокоились. Попов заснул на своей койке, а трудолюбивый Бледных принялся за свое плетение. Удалов стоял у закрытого иллюминатора и, припав к нему ухом, старался по звукам стрельбы определить положение.
— Вот наши бьют, а это погромче — видать, с ихних фрегатов… А это с «Авроры», уж это я точно знаю, этот звук я знаю! — говорил он.
Выходило, что «Аврора», «Двина» и русские батареи успешно обороняются. Новые часовые, сменившие прежних, сказали, что готовится десант, и скоро артиллерийская пальба разгорелась, и в грохоты и раскаты артиллерийских залпов вплелась дробная россыпь ружейной перестрелки. Удалов, не в силах сдержать волнение, заметался по тесной, полутемной каюте и, бросившись на свою койку, зажал руки между колен, крепко стиснув челюсти. Усов приподнялся на локте и старался вслушаться в звуки стрельбы. Даже Бледных оставил свою работу и поднял на товарищей встревоженное лицо.
Пушки умолкли. Около часу, то нарастая, то затихая, продолжалась ружейная трескотня, и наконец наступила тишина.
— Кончилось будто, — сказал Бледных и вздохнул тяжело. — Ужли одолели наших, а, ребята?
— Не может этого быть! — сердито буркнул боцман.
Удалов молчал, чутко прислушиваясь к звукам, доносящимся извне.
— Дак ведь и то, у него — сила! — продолжал Бледных. — Два фрегата, три корвета, бриг, пароход — небось, больше двухсот пушек, а у нас «Аврора» — и все, «Двина» — транспорт, об чем говорить.
— Ребята, на берегу «ура» кричат и музыка! Ей-богу! — крикнул вдруг Удалов и, сорвавшись с места, бросился к иллюминатору и припал к нему ухом.
Бледных и Усов, приоткрыв от напряжения рты, молча смотрели друг на друга, прислушиваясь. Слабо доносились раскаты «ура» и звуки музыки.
— Ура! Отбили штурм! Ура, ребята!
Удалов крикнул так, что Попов испуганно сел на своей койке, а часовые сердито застучали в дверь.
Боцман и Бледных истово перекрестились. Скоро к бригу подошли шлюпки, раздались стоны раненых. По расстроенному и сердитому виду часовых пленные убедились, что Удалов был прав.
Штурм Петропавловска был блистательно отбит немногочисленным русским гарнизоном.
Неприятельская эскадра простояла в Авачинской губе еще два дня, хороня убитых, починяя повреждения на судах. Не делая больше попыток овладеть крепостью, соединенная эскадра утром 27 августа подняла якоря и вышла в море.
4. Корабли пошли на юг
На походе режим для русских моряков был смягчен, и им большую половину дня разрешено было проводить на палубе, для чего и было отведено специальное место между двумя пушками. Усов начал поправляться, но был еще слаб, а кроме того, как-то необыкновенно упал духом. Плен, болезнь, все несчастья, свалившиеся на него я его товарищей, тяжело повлияли на его душевное состояние. Во всем случившемся он винил одного себя, очень страдал от этого, и в ослабевшем и обмякшем молчаливом старике трудно было узнать прежнего лихого боцмана и «командера».
Весь его авторитет и влияние на товарищей перешли теперь к Семену Удалову.
После поражения неприятеля под Петропавловском прежнее неукротимое, веселое, жизнерадостное состояние духа вернулось к нему. Однако при всем том он бережно и внимательно относился к старому боцману, не поддразнивая его попрежнему и не называя иначе, как «господин боцман». Первые дни, когда ослабевшему от болезни боцману трудно было взбираться по крутому трапу на палубу, он втаскивал его туда «на горбе», несмотря на негодование и гнев почтенного старика, не привыкшего к таким нежностям. На палубе обычно было сиверко и сыро, но за пушкой можно было укрыться от ветра. Усов сидел всегда молча, опустив седые брови на впавшие глаза, и курил свою неугасимую трубку, изредка тяжело вздыхая. Попов или спал, свернувшись, как кот, или, опершись о высокий борт, поплевывая, поглядывал то на низкое серое небо, то на темные крутые волны, быстро бегущие наперегонки с бригом.
Бледных прилежно и неутомимо работал, а Удалов или мастерил что-нибудь при помощи матросского ножа (вроде кузнеца и медведя, бьющих по наковальне), или же, собрав вокруг себя кружок подвахтенных матросов, упражнялся в познании языка, заставляя покатываться со смеху и веселых французов и своих, более серьезных соотечественников. Он быстро приобрел популярность и общую симпатию, начиная от капитана брига, купившего у него кузнеца и медведя за пачку табаку, и кончая коком-марсельцем. Особенность говора этого провансальца он быстро уловил своим музыкальным слухом и ловко копировал его, ко всеобщему удовольствию.
Только старший офицер, лейтенант, игнорировал его, холодно глядя поверх головы, если он попадался ему на глаза. Он не мог позабыть своего купанья в студеных водах Авачинской губы.
Однажды, в довольно свежий ветер, бриг ходко шел в полветра, кренясь и осыпая брызгами с бака прикорнувших у русленей матросов. Вдруг вахтенный начальник отдал команду, боцман засвистал в дудку, вызывая подвахтенных на палубу. Вахтенные бросились к брасам, чтобы уменьшить площадь парусов. С севера заходил шквал с дождем.
При звуках аврала Усов поднял голову, загоревшимися глазами глядел на работу матросов и так насасывал трубку, что от нее искры летели, как от паровоза.
Удалов, Бледных и Попов тоже встрепенулись. Курчавый Жозеф, вылетевший из люка на палубу, на ходу обернулся и крикнул улыбаясь:
— Il faut se chauffer un peu! (Нужно немного погреться!) — и, как-то поскользнувшись (бриг качнуло на Зашумевшей большой волне), он плечом со всего маху стукнулся о высокий борт; лицо его искривилось, но, ловко сбалансировав, он устоял на ногах и ринулся вверх по вантам, крикнув: — Ça va, mon vieux! (Ничего, старина!)
— Всыпал бы я тебе с дюжину, чтобы не зевал во время аврала! — буркнул Усов.
— Хорошо, да не по-нашему, — сказал Удалов, глядя на работу матросов.
Усов только иронически ухмыльнулся.
В это время у Жозефа, не на шутку зашибшего руку, порывом ветра вырвало угол марселя, парус гулко захлопал, грозя разорваться на клочки. Капитан, вцепившись в поручни, заорал на матросов, французский боцман кинулся к вантам с полубака, но его опередил Удалов, кошкой взлетевший по вантам и побежавший по рее. В несколько секунд марсель был усмирен. Усов, не отрывавший глаз от товарища, удовлетворенно крякнул и глянул в сторону мостика — «знай, мол, наших», а Удалов, кончив дело, так же лихо спустился на палубу и присел к товарищам как ни в чем не бывало, лишь слегка запыхавшись. Капитан в рупор крикнул что-то французскому боцману, и тот, козырнув, кинулся к пленным.
— Семен, к капитану! — крикнул он Удалову.
— Эх! Небось, чарку поднесут! — с завистью сказал Попов.
— И стоит того! — оборвал его Усов. — А ты бы вот больше жиры належивал, лежебока!
Капитан поблагодарил Удалова и приказал выдать ему вина.
После недолгой стоянки в Калифорнии бриг пошел зимовать на Сандвичевы острова. Переход длился семнадцать дней. После холодных осенних шквалов северной части Тихого океана здесь была благодать, но тем не менее и туг бриг поштормовал. Пять дней люди ни разу не ложились сухими, не спали больше двух часов подряд и не имели горячей пищи. Ветер стих внезапно, к вечеру, но всю ночь бриг мотало на могучей океанской волне. В кубрике было сыро, но люди спали, как сурки, не обращая на это внимания. За день судно вышло из штормовой полосы и, окрылившись всеми парусами, ходко шло, чуть кренясь под ветер и с шорохом и всхлипом разваливая на две волны гладкую, как жидкое зеленое стекло, воду. Солнце склонялось на запад. Высохшие за день паруса порозовели, и вдали, над жемчужным простором, на безоблачном небе встали розовые облака. Удалов, стоя у бушприта, смотрел вперед. Жозеф, вахтенный на баке, указал ему на облака:
— La terre! Les iles de Sandvitche! (Земля! Сандвичевы острова!)
Поздно ночью раздалась команда, загремел якорный канат, и бриг остановился, как казалось, у самого подножья темной, нависшей над судном горы. Над горою дрожали и переливались крупные, яркие звезды. Веяло сладкими, пряными ароматами. С берега доносились пение и томный, ноющий звон какого-то струнного инструмента.
— Пахнет, как в церкви: ладаном и горячим воском, — тихо сказал Удалов. — А звезды — как свечи… Хорошо на свете жить, дядя Усов!
Оживившийся и как бы помолодевший боцман широкими ноздрями перешибленного носа жадно вдыхал в себя ароматы.
— А на берегу, брат, — восхищенно сказал он, — этой самой пальмовой араки пей — не хочу. Ну, конечно и джин английский соответствует. Всякой этой фрухты — и не поймешь, откуда она родится. Иная вся, как еж, в иголках, а расколешь — внутри половина лед, половина мед. Народ тут канаки называемый. Между прочим, по пояс нагие ходят, а ничего, народ хороший, смирный.
— Не пустют нас на берег, — тоскливым голосом сказал Попов. — Не пустют. А уж тошнехонько на судне!
Опасения его оправдались. Утром, в то время как вахту, к которой приписаны были русские моряки, отпустили на берег, пленные остались на борту. Старший офицер, желчный и злопамятный человек, заставил всех четверых отбивать ржавчину с якорного каната.
Расположившись в тени поднятого кливера, они неистово стучали молотками.
Днем к бригу подошла шлюпка с береговыми офицерами. Поднявшись на мостик, офицер объяснил, что прислан с просьбой одолжить имеющихся на борту военнопленных для работ на берегу.
— Дело в том, что в связи с возможностью неожиданного нападения русской эскадры строится форт и есть острая нужда в рабочих руках.
— С удовольствием, — отвечал старший офицер, — возьмите их, сделайте одолжение. Я сам не знал, чем их занять на борту, а они народ ненадежный, того и гляди сбегут, предупреждаю вас. Особенно один — Семен, отчаянная голова. Позвать сюда русских! — крикнул он вниз.
Через несколько минут все четверо стояли на палубе перед мостиком.
— Вот они, — сказал лейтенант.
— Здоровые ребята. — одобрительно отозвался офицер.
— Пойдете на берег с господином офицером и будете работать на постройке форта! — крикнул им вниз лейтенант. — И чтобы работали на совесть! Построже с ними, — обернулся он к офицеру.
Освоившийся с языком Удалов понял смысл фразы, а слово «форт» и «работать» были понятны и остальным. Удалов нахмурился и глянул на товарищей.
— Не годится дело, — вполголоса сказал он. — Форт строить велят. Ведь это против наших.
Старый боцман сдвинул седые брови.
— Не годится! — подтвердил он. — Так и скажи ему, собаке: мол, крепость работать не хотим.
— Так, ребята? — спросил Удалов.
Бледных молча кивнул головой. Удалов шагнул вперед и сказал, подняв голову и глядя на мостик:
— Форт работать нет! Не хотим!
— Что?! — изумился лейтенант, оглядываясь на офицера.
— Не хотим! — повторил Удалов и, обернувшись к товарищам, сказал: — Садись, ребята, на палубу, нехай видит, что мы всурьез! — И он сел по-турецки, скрестив ноги.
Остальные последовали его примеру.
— Ах, канальи! — рассвирепел лейтенант. — Взять их сейчас, поставить на ноги!
С десяток матросов кинулись поднимать с палубы пленных. Поднялась возня, раздалось фырканье, добродушный сдержанный смех. Смеялись французы и наши. Поднять русских матросов никак не удавалось. Те, как параличные, подгибали ноги, валились на палубу.
Это забастовка, господин лейтенант, — с чуть заметной улыбкой сказал офицер.
— Ах, канальи! Я их проучу! — Лейтенант закусил тонкие губы. — Принести железа — и кузнеца сюда!
Русские моряки были закованы в цепи и посажены в карцер на хлеб и воду.
Пленных продержали в кандалах два дня.
После этого случая пленные попрежнему остались на корабле, и только старший офицер еще суше и неприязненней относился к ним.
5. Удалов искупает свою оплошность
Зима прошла быстро в благодатном климате, и в конце марта союзная эскадра стала готовиться ко второму походу на Камчатку. Общественное мнение союзных держав было возмущено поражением, понесенным сильною эскадрой союзников при попытке овладеть Петропавловском, гарнизон которого был немногочислен и плохо вооружен.
На этот раз силы неприятеля были значительно увеличены. На Камчатку шло пятнадцать боевых кораблей с общим количеством артиллерии до четырехсот пушек. Два вооруженных парохода были отправлены вперед, чтобы нести дозорную службу у берегов Камчатки.
Однажды по всей эскадре засвистали боцмана, люди пошли ходить вокруг кабестанов[30], корабли оделись парусами и, кренясь, крепкой скулой принимая крупную океанскую зыбь, пошли на север. С этого дня окончательно изменился Удалов. Он отмалчивался на шутки приятелей-моряков, по старой памяти ожидавших от него острых и метких ответов. По вечерам, вместо того чтобы, усевшись в уютном уголке, между двумя пушками, собрав вокруг себя кружок слушателей, восхищать их длинными сказками и историями, он сторонился людей и, прикорнув у бушприта, долгие молчаливые часы проводил, тоскливо глядя на север, туда, куда неуклонно шли вражеские корабли… Это настроение Удалова быстро заметили на бриге и решили, что он грустит, думая, что его заставят действовать против своих. Жозеф и другие матросы успокаивали его на этот счет, но он только безмолвно махал рукой на такие разговоры и, не слушая, с тоскливым видом отходил в сторону.
Однажды, когда он стоял у борта, глядя вдаль, к нему подошел Усов. Облокотясь рядом, выколотив трубку, старик помялся, покряхтел, видно затрудняясь начать разговор, и наконец решился.
— Тово… парень… — сказал он, — замечаю я, ты малость не в себе. Парень ты боевой, а будто заскучал, а?
Непривычная ласка зазвучала в хриплом голосе старого моряка.
Удалов молча указал рукой вперед. Кильватерной колонной шли могучие корабли (бриг шел во второй колонне, параллельным курсом). То вздымаясь на крупной волне, те припадая в разломы, корабли пенили океан. Высились, вздуваясь, многоярусные башни парусов, темнели квадраты бесчисленных пушечных портов, и от корабля к кораблю бежал белый пенистый след.
— Нда-а! — крякнув, промычал старый боцман.
— Чать, мы русские люди. Душа болит… — глухо сказал Удалов.
Боцман опустил на глаза седые брови и понурил голову.
Заметил настроение Удалова и старший офицер. Однажды во время учебной тревоги он остановил пробегавшего мимо Удалова и крикнул, щуря глаза в холодной улыбке:
— Семен!
— Яу! — по привычке, отвечал Удалов останавливаясь. — Во время артиллерийской тревоги ты и твои товарищи назначаетесь к орудиям подавать снаряды.
Удалов побледнел и молча смотрел в ехидно улыбающееся лицо лейтенанта.
— Невозможно! — сказал он, тряхнув головой.
— Но, но! — прикрикнул старший офицер и отошел к другой стороне мостика и, схватившись за поручни, заорал на марсовых, у которых заел марса-шкот[31].
Удалов медленно пошел к своим, кучкой стоявшим у орудия.
— Что он сказал? — мрачно спросил Усов.
Удалов перевел слова старшего офицера. Ребята переглянулись.
— Экие дела, господи прости! — тяжело вздохнул Попов.
— Не будет этого, хоть шкуру сдери! — сквозь зубы пробурчал Бледных.
— Что делать, господин боцман? — обернулся к старику Попов.
Усов задумался, почесывая затылок. Удалов молчал. Лицо его было сурово, голубые глаза глядели сосредоточенно в палубу. Он тряхнул головою и глянул на товарищей.
— Вот оно как… Вроде на мертвом якоре… Я так считаю — себя не жалеть, перед врагом не страмиться, против своих не итти, лучше в петлю. Так?
Ребята молчали, но молчание это красноречивей всяких слов говорило об их решимости. Удалов трудно перевел дух, облизнул губы и сказал тихо и застенчиво:
— Ежели помирать надо, я желаю первый пример дать…
В одно сумрачное утро, как только развеялся туман, с борта увидели еще далекие, чуть отделяющиеся от моря очертания камчатских гор.
На судне пробили примерную боевую тревогу, но тут же дали отбой; люди были отпущены и столпились на баке, глядя на далекие снежные вершины.
Удалов, привалившись к борту, долго смотрел на родную землю, тяжело вздохнул, снял бескозырку, перекрестился и стал проталкиваться от борта. Его пропускали, не обращая на него внимания. Все жадно смотрели вперед. Удалов, никем не замеченный, поднялся по вантам на несколько веревочных ступенек и бросился за борт.
— Человек за бортом! — закричал вахтенный офицер и, подбежав к краю мостика, бросил в море спасательный буй.
Раздалась команда к повороту и спускать шлюпки. Вахтенные бросились по местам, свободные от вахты — к подветренному борту. Боцман первым очутился у борта и вцепился в деревянный брус своими корявыми просмоленными пальцами. Тревожно глядел он в стальные волны, одна за другой отстающие от брига. Вот метрах в пятидесяти вынырнула белокурая, потемневшая от воды голова Удалова с чубом, прилипшим ко лбу. Все видели, как он перекрестился, поднял руки и ушел под воду, под рассыпавшийся гребень набежавшей волны. Кто-то толкнул Усова. Старик глянул искоса — это был Жозеф. Сбросив куртку, он схватился за ванты, собираясь прыгнуть за борт, но боцман положил ему на плечо свою тяжелую руку и покачал головой.
— Конец… не надо, — тихо сказал он. — Царство тебе небесное, праведная душа! — добавил он и отвернулся, на самые глаза опустив седые брови…
При входе в Авачинскую губу французская команда, заметно подавленная гибелью Удалова, стала по орудиям, а Усов, Попов и Бледных ушли в кубрик. Старший офицер сделал вид, что не замечает нарушения своего приказа.