Англичанки романистки

I.

За послѣднія два столѣтія романъ одержалъ верхъ надъ всѣми родами литературы: трагедія, эпопея, драма, комедія уступили ему первенство. Это было естественнымъ слѣдствіемъ развитія общества. Жизнь приняла такіе размѣры, для которыхъ рамки этихъ произведеній оказались тѣсными. Трагедія и эпопея съ ея царями, придворными, полководцами, героями могла существовать, пока жизнь общества воплощалась въ немногихъ личностяхъ, которыя держали въ своихъ рукахъ судьбу народовъ. Борьба страстей, паденіе, торжество однѣхъ этихъ личностей считались достойными служить сюжетомъ для произведеній литературы. Народъ являлся въ нихъ безличной массой для того только, чтобы сопровождать торжественную колесницу побѣдителя и привѣтствовать кликами восторга царей. Позже, когда на сцену исторіи выдвинулось среднее сословіе, его радости, печали, стремленія и узкій домашній бытъ были признаны, въ свою очередь, достойными занимать читателей и драма смѣнила древнюю трагедію. Жизнь усложнялась все болѣе и болѣе въ своемъ развитіи и размѣры драмы вскорѣ оказались тѣсными. Броженіе дикихъ силъ, искавшихъ выхода въ безпрерывной рѣзнѣ среднихъ вѣковъ, въ удальствѣ рыцарства, стихала; мысль росла и крѣпчала, время слѣпой дѣтской вѣры въ средневѣковые принципы проходило, но вмѣстѣ съ этой вѣрой и та жгучая дѣятельность, которая вызывалась этими принципами, тѣ подвиги, которые совершались во имя ихъ. Наступалъ вѣкъ Гамлетовъ, вѣкъ анализа. Размѣры драмы оказались слишкомъ тѣсными для глубокаго и подробнаго анализа всѣхъ сторонъ жизни, для полнаго выраженія критической мысли. Одинъ романъ, не стѣсненный ни условіями времени, ни сцены, могъ дать полный просторъ творчеству. Онъ давалъ возможность прослѣдить жизнь героя съ первыхъ годовъ его, уяснить вліяніе природы и общественныхъ условій; анализировать всѣ силы, изъ которыхъ выработывается человѣкъ, выказать вполнѣ всю его внутреннюю жизнь, работу его мысли, выставить въ обширной картинѣ жизнь всѣхъ сословій общества съ ихъ взаимнодѣйствіемъ и борьбой.

Романъ въ Англіи всегда рѣзко отличался отъ романа другихъ странъ своимъ реальнымъ характеромъ, въ которомъ отразился фактическій складъ народнаго ума. Это въ одно и то же время и достоинство его, и недостатокъ. Въ то время, когда французскій романъ занимался любовными интригами королей, герцоговъ и маркизовъ, а если удостоивалъ брать героевъ изъ народа, то принарядивъ въ атласные и бархатные кафтаны пастушковъ и роброны пастушекъ и лишь изрѣдка подъ прозрачнымъ покровомъ древней или восточной жизни бичевалъ неустройство общественнаго быта и чертилъ планы лучшихъ временъ,-- англійскій романъ, за исключеніемъ путешествія Гулливера, былъ неизмѣнно вѣрнымъ снимкомъ дѣйствительной и очень обыкновенной жизни обыкновенныхъ людей. Въ большей части англійскихъ романовъ интрига проста, какъ нельзя болѣе. Нѣтъ ни эфектныхъ страстей, ни выдающихся изъ ряда вонъ событій; весь интересъ сосредоточивается на развитіи характера героя, на проявленіи его нравственныхъ силъ въ борьбѣ съ обыденной простой жизнью. Такой романъ могла создать только англо-саксонская раса; на каждой страницѣ его видно сильное развитіе индивидуальна, чуется крѣпкая, непоколебимая сила. Эта сила не удаль, которой нужно развернуться на подвиги, не сила мысли, которая безстрашно доходитъ до анализа началъ, управляющихъ жизнью, и разобравъ ихъ одно за другимъ, начинаетъ чертить новыя, иныхъ, лучшихъ временъ, это -- сила узко размѣренная, непреклонная сила, которая упорно пробивается черезъ всѣ препятствія для того, чтобы улечься въ ту рамку, которую она считаетъ приличной для себя. Герой англійскихъ романовъ не титаны, которые хотѣли поднять на свои плечи скорби міра, не геніи, которые открывали новые пути человѣчеству, это -- честные молодые люди съ способностями и недостатками средней руки, но съ бездной энергіи, съ упорной волей, которые задались цѣлью пробить себѣ дорогу къ высшему положенію въ свѣтѣ; всѣ ихъ надежды и стремленій выражаются этой стереотипной фразой: to rise in the world. Типъ такихъ узкихъ честолюбцевъ не рѣдкость во всѣхъ литературахъ, но англійскій типъ отличается тѣмъ, что тогда какъ другіе честолюбцы не отступятъ ни передъ какими средствами для достиженія своихъ своекорыстныхъ цѣлей, будутъ безпощадно всѣми силами давить и топтать всѣхъ, кто стоитъ между ними и цѣлью, онъ не позволитъ себѣ ни одного нечистаго средства, будетъ бороться съ своими соперниками открыто, а не губить ихъ изъ-за угла. Тѣ вынесутъ всѣ униженія, будутъ ползать у ногъ власти, чтобы добиться своей цѣли; англійскій джентльменъ не пожертвуетъ чувствомъ собственнаго достоинства, своей независимостью и свободой. Онъ откажется и отъ богатства, и отъ почестей, если ему придется купить то и другое цѣною правъ гражданина свободной страны. Онъ ни за что не подчинится насилію, злоупотребленію власти, и если ему придется выбирать между позолоченной ливреей холопа и рубищемъ свободнаго человѣка, онъ выберетъ рубище, повторяя свой вѣковой лозунгъ: Britons never shall be slaves. Но цѣлью его жизни будетъ всегда одно удовлетвореніе узкаго личнаго честолюбія. Онъ будетъ преслѣдовать свои цѣли, безпощадно давя и топча все, что стоитъ на его дорогѣ, когда это можно сдѣлать законными средствами, признанными честными цѣлымъ обществомъ. Раздавленныя имъ жертвы не лягутъ упрекомъ на его совѣсть, онъ найдетъ невозмутимое спокойствіе въ сознаніи, что общественное мнѣніе за него. Этотъ свободный человѣкъ, готовый на всѣ жертвы и лишенія для огражденія своей свободы, рабъ общественнаго мнѣнія не только въ справедливыхъ требованіяхъ его, но и его самыхъ узкихъ приличій, самыхъ нелѣпыхъ предразсудковъ. Онъ не унизится до лжи, обмана, подличанья передъ властью, потому что общество признало эти средства безчестными, но онъ не протянетъ руки погибающему преступнику, падшей женщинѣ, потому что въ глазахъ общества, съ фарисейской жестокостью толкающаго несчастныхъ въ гибель, это можетъ запятнать его безукоризненную репутацію. Цѣль его жизни -- добиться почетнаго мѣста въ этомъ обществѣ; общество награждаетъ этими мѣстами тѣхъ, кто свято соблюдаетъ его законы, и онъ не преступитъ этихъ законовъ во имя любви и человѣчности. Англійскій джентльменъ безупреченъ; онъ строго исполняетъ то, что общество признало его долгомъ: если онъ лордъ, онъ устроиваетъ школу въ своемъ имѣніи, потому что того требуетъ его общественное положеніе, и строго наблюдаетъ затѣмъ, чтобы въ ней внушали дѣтямъ народа, что общественный порядокъ и благосостояніе Англіи зависятъ отъ того, что вся земля находится въ рукахъ благородныхъ лордовъ; аккуратно выплачиваетъ свою долю налога для бѣдныхъ и подаетъ свой голосъ въ парламентѣ за мѣры, облегчающія положеніе народа въ очень умѣренной степени, чтобы набавить себя отъ горшихъ волъ. На его слово можно положиться; онъ порой умѣетъ быть великодушнымъ и помочь пріятелю въ бѣдѣ даже съ ущербомъ для себя. И несмотря на всѣ эти качества, читатель чувствуетъ себя далеко неудовлетвореннымъ этимъ идеаломъ джентльмена и спрашиваетъ себя: неужели это все, что могла выработать англійская жизнь? Типъ этотъ такъ цѣлостенъ, такъ законченъ -- отъ англійскихъ джентльменовъ нечего ждать болѣе. Сравните съ нимъ типы другихъ литературъ. Они или выше, или ниже этой мѣры. Люди, преслѣдующіе узкія цѣли англійскаго джентльмена, вообще не одарены его совѣстливостью, неподкупной честностью, чувствомъ гордой независимости и сознаніемъ своего общественнаго долга. Люди же, обладающіе этими качествами, проявляютъ ихъ несравненно шире. Они ставятъ цѣлью своей жизни не преслѣдованіе узкихъ цѣлей возвеличенія и обогащенія собственной личности, но служеніе великимъ общественнымъ интересамъ; въ вѣрности этому служенію полагаютъ они свою честь, въ немъ видятъ они свой долгъ. Но если сказать англійскому джентльмену, что высшей цѣлью жизни должна быть работа на то, чтобы избавить дѣтей народа отъ необходимости получить воспитаніе въ школахъ, устроенныхъ благотворительными лордами, и дать народу тѣ же права, которыми пользуются лорды, что работая для этой цѣли, онъ вполнѣ заслужитъ имя человѣка, то онъ назоветъ это утопіями мечтателей, которыя не заслуживаютъ вниманія человѣка практическаго, человѣка съ здравымъ смысломъ. Если массы гибнутъ въ невѣжествѣ, нищетѣ, ясно, что онѣ сами виноваты, зачѣмъ не умѣли помочь себѣ. Всякое другое отношеніе къ нимъ будетъ пустой сентиментальностью. Ученіе о средствахъ поставить ихъ въ другое положеніе онъ назоветъ пустыми словами. Опираясь на свой практическій здравый смыслъ, онъ потребуетъ отъ проповѣдниковъ этого ученія доказательствъ: того, что они сдѣлали, хотя въ данную минуту невозможно представить доказательства, какъ невозможно показать ростокъ, пущенный зерномъ въ землѣ, пока онъ не пробьется на поверхность ея, или смѣрить, насколько поднялся въ одинъ день стволъ дерева.

Это общая характеристика всѣхъ героевъ англійскихъ романовъ, къ какому бы они сословію общества ни принадлежали. Сыновья лордовъ и сквайровъ добиваются мѣста въ парламентѣ, сыновья фабрикантовъ -- снять съ своей фамиліи пятно банкротства и поправить свои дѣла, сыновья фермеровъ -- разжиться. Понятно, что при такой цѣли романъ оканчивается, какъ только герой избавляется отъ нищеты, банкротства, добивается выгоднаго положенія въ свѣтѣ и соединяется съ избранницею своего сердца. Борьба оканчивается, ему нечѣмъ болѣе возбудить интересъ читателя, и авторъ спѣшитъ опустить занавѣсъ на сценѣ благополучія. Не въ томъ дѣло, что англійскіе романисты заставляютъ героевъ своихъ гоняться за личными цѣлями. Нелѣпо было бы требовать отъ автора, чтобы онъ давалъ намъ тѣ, а не другіе образы. Онъ самъ невластенъ выбирать тѣ или другіе, а создаетъ подъ вліяніемъ впечатлѣній тѣхъ условій, подъ которыми сложилась его жизнь. Стремленіе къ личному счастію -- могучій и единственный двигатель большинства человѣчества, и только аскеты, изломавшіе свою жизнь во имя безчеловѣчныхъ теорій, могутъ бросить за то въ него камень. Но дѣло въ томъ, что авторы романовъ неспособны понять, что могутъ существовать въ жизни цѣли повыше погони за личнымъ счастіемъ; что чувство и умъ человѣка могутъ быть употреблены на что нибудь получше устройства себѣ уютной норки для того, чтобы залечь въ ней на остальную жизнь. Ни одинъ изъ нихъ, показавъ, какъ герой его добился безмятежнаго благополучія съ избранницей сердца, вмѣсто эпилога, не бросилъ читателю эти слова: "Скучно, господа!"

Героини англійскихъ романовъ вполнѣ достойны героевъ. Онѣ -- образцы всѣхъ женскихъ добродѣтелей. Ни одна литература не представляетъ типа такихъ покорныхъ, преданныхъ, самоотверженныхъ женъ и дочерей, какъ англійская. Эта покорность и самоотверженіе вовсе не слѣдствіе безхарактерности и дряблости ихъ натуръ. Онѣ повинуются не изъ страха, не потому, чтобы у нихъ не хватило силы сопротивляться, онѣ во многихъ случаяхъ жизни высказывали замѣчательную нравственную силу, и потому повиновеніе это тоже проявленіе нравственной силы. Оно нелегко дается имъ, оно стоитъ имъ часто тяжелой борьбы съ собой, ломки живыхъ, богатыхъ силъ, потому что оно не добровольное подчиненіе вліянію болѣе крупной нравственной силы, которое установляется само собой во взаимныхъ отношеніяхъ, нѣтъ, это повиновеніе -- добровольное отреченіе отъ собственной личности, уничтоженіе собственнаго я въ другомъ; повиновеніе ихъ -- служеніе идеѣ долга. Онѣ -- рабы, убѣжденныя въ законности ихъ рабства. Если съ эстетически-моральной точки зрѣнія это рабство красивѣе рабства лукаваго и лицемѣрнаго, зато съ человѣчной точки зрѣнія оно -- фактъ самый неутѣшительный. Это доказательство того, какъ рабство глубоко въѣлось въ нравы и какъ далекъ день освобожденія. Когда существовала порода вѣрныхъ крѣпостныхъ, всю жизнь свою, все свое достоинство полагавшихъ въ вѣрномъ служеніи господамъ, благоговѣвшихъ передъ ихъ прихотью, день уничтоженія крѣпостнаго права былъ далекъ. Когда стали носиться слухи объ освобожденіи, господа начали горько плакаться о томъ, что перевелись эти преданные слуги. Только когда въ числѣ рабовъ останутся одни рабы лукавые и лицемѣрные, рабы безсильные возстать и дорожащіе расшитой ливреей и сладкимъ кускомъ барскаго стола, близокъ часъ освобожденія. Типъ такихъ добросовѣстныхъ рабынь, рабынь по убѣжденію, могъ выработаться только въ Англіи. Англичанинъ говоритъ гордо my house my castle, и отстаивая неприкосновенность своего замка отъ насилія, хочетъ быть въ немъ полновластнымъ властелиномъ. Общественное мнѣніе строго охраняетъ неприкосновенность этого замка. Если въ Англіи мужчина рабъ общественнаго мнѣнія, то женщина тѣмъ болѣе раба его. Общественное мнѣніе порѣшало, что законъ можетъ быть крѣпокъ только подчиненіемъ всѣхъ членовъ властелину замка, что общество можетъ держаться только крѣпостью замка. Англичанка повѣрила слѣпо этому рѣшенію. Вся жизнь ея обратилась въ служеніе этому долгу. Ни въ какихъ другихъ романахъ слово "долгъ" не повторяется такъ часто, какъ въ англійскихъ; оно не сходитъ съ устъ героинь англійскихъ романовъ. Долгъ къ мужу, къ дѣтямъ, долгъ къ отцу, къ брату, она помнитъ твердо всѣ долги; забытъ только одинъ долгъ -- къ самой себѣ, долгъ развитія собственной личности. Вотъ отчего большинство героинь англійскихъ романовъ такъ безцвѣтны. Перечитывая эти романы, кажется, что встрѣчаешь постоянно одну и ту же героиню; разница только въ цвѣтѣ глазъ, волосъ, положеніи въ свѣтѣ, и большей или меньшей продолжительности борьбы съ духомъ-искусителемъ, совращающимъ ихъ съ пути неукоснительнаго исполненія долга на путь своеволія, неповиновенія и эгоизма. Вотъ отчего всѣ мужья деспоты и всѣ маменьки, ревнующія о наивности дочекъ, такъ любятъ давать и женамъ и дочерямъ читать англійскіе романы. Въ этихъ романахъ все такъ нравоучительно и чинно; они не пробудятъ ни въ женахъ, ни въ дочеряхъ никакихъ безпокойныхъ стремленій, не позовутъ ихъ на широкую дѣятельную жизнь за стѣны родного дома. Если они иногда и покажутъ имъ мрачную картину нищеты, страданій, сорвутъ покровъ съ которой-нибудь изъ гнойныхъ язвъ общественной жизни, то это только мимоходомъ. Темныя стороны жизни покажутся въ мягкомъ свѣтѣ отблеска семейнаго очага. Романъ заканчивается неизмѣнно счастливымъ бракомъ героя и героини, и этой свѣтлой картиной авторъ поспѣшитъ изгладить тяжелое впечатлѣніе этихъ мрачныхъ сторонъ.

II.

Англичанки выступили на поприще романа почти въ одно время съ мужчинами, и вскорѣ вліяніе ихъ произвело значительное измѣненіе въ тонѣ литературы. Послѣ суроваго пуританизма временъ Кромвеля, наступила реакція. Распущенность двора Стюартовъ смѣнило благочестивое уныніе и мрачный скептицизмъ нравовъ протекторства. Суровыя фанатички, которыя отправляли въ битву за религію и свободу мужей и сыновей, ушли съ ними въ изгнаніе за океанъ въ дикія пустыни. Тѣ, которыя изъ страха носили личину этихъ фанатичекъ, сбросили ее -- она не была нужна при веселомъ дворѣ Стюартовъ,-- и стали подражать другимъ образцамъ, маркизъ временъ Людовика XIV. Женщина сдѣлалась будуарной героиней, которая напоминала древнихъ гетеръ однимъ развратомъ, но не умомъ, не знаніемъ, не талантами. Жизнь ея наполнилась скандальными похожденіями. Литература отразила жизнь. Сцена передавала эти скандальныя похожденія съ грубымъ цинизмомъ. То былъ не тотъ цинизмъ, въ которомъ упрекаютъ писателей, снимающихъ покровъ съ гнойныхъ язвъ общества, лицемѣры и фарисеи, умѣющіе устроивать собственное благоденствіе поддерживаніемъ этихъ язвъ; то былъ цинизмъ развратника, который тѣшитъ свое воображеніе непристойными картинами. Не горькій смѣхъ, скрывавшій отъ міра невидимыя силы, слышался въ литературѣ того времени, а гаденькое хихиканье поклонниковъ Пріапа. Женщины первыя возстали противъ этого цинизма, который унижалъ ихъ, представляя ихъ исключительно игрушками животной страсти. Женщина писала Аддисону письмо, въ которомъ высказывала свое негодованіе противъ циническаго тона тогдашней литературы, и которое онъ помѣстилъ въ своемъ "Зрителѣ". Жизнь пріучила женщинъ не высказывать свои мысли, а только намекать на нихъ, и онѣ внесли это искусство въ литературу. Тонъ литературы сдѣлался приличнѣе, потому что жизнь стала чище. Женщины-писательницы подняли типъ женщины отъ будуарной героини до жены и матери. Но онѣ остановились на этомъ улучшеніи. Онѣ были неспособны создать другой, болѣе высокій, идеалъ женщины и узаконили надолго въ литературномъ мірѣ узость мысли. Если романы женщинъ-писательницъ отличаются большей нѣжностью кисти, тонкостью анализа тѣхъ мелкихъ пружинъ жизни, которыя, на своей многочисленности, оказываются сильнымъ двигателемъ или тормазомъ для развитія личности, за то они много теряютъ въ силѣ и яркости красокъ.

Первая изъ англичанокъ-романистокъ, Афра Бенъ, служитъ исключеніемъ изъ этой общей характеристики англійскихъ писательницъ. Она написала безчисленное множество пьесъ, которыя всѣ вертѣлись на скандальныхъ похожденіяхъ будуарныхъ героинь, и права ея на извѣстность не въ этихъ пьесахъ, но въ ея романѣ "Оруноко". Романъ этотъ забытъ теперь, но въ свое время онъ доставилъ автору ту же знаменитость, которую доставила "Хижина дяди Тома" -- Бичеръ Стоу. Онъ былъ переведенъ на французскій языкъ и не было мало-мальски образованнаго дома, гдѣ бы нельзя было найти этотъ романъ. Въ немъ, почти за 200 лѣтъ до Бичеръ Стоу, Афра Бенъ возстаетъ противъ безчеловѣчнаго торга людьми и невольничества. Разумѣется, романъ этотъ написанъ сообразно съ романическими требованіями того времени. Оруноко -- владѣтельный князекъ, племени негровъ, захваченный обманомъ. Оруноко -- черный красавецъ, отличающійся рыцарскими чувствами и свѣтлымъ умомъ и скептицизмомъ философа, который сдѣлалъ бы честь ученику Монтеня. Онъ споритъ съ благодѣтелями, радѣющими о спасеніи его души, какъ могъ бы спорить человѣкъ, перечитавшій всѣхъ авторовъ, писавшихъ противъ протестантства. Съ своею возлюбленной чернокожей красавицей онъ изъясняется, какъ изъяснялся бы самъ grand Cyrus дѣвицы Скюдери. Но если въ постановкѣ характеровъ видны слѣды искусственности того времени, за то въ цѣломъ романѣ видно такъ много энергіи и смѣлости мысли, которыя были рѣдки въ писателяхъ того времени, тѣмъ болѣе въ женщинѣ. Отрывки, гдѣ Оруноко высказываетъ свое непониманіе ученія о св. Троицѣ и гдѣ онъ бросаетъ въ лицо миссіонерамъ упрекъ сравненія ихъ жизни съ ученіемъ Христа, показываютъ, что Афра Бенъ могла быть глубокимъ и смѣлымъ мыслителемъ,-- слѣдуетъ сказать потому, что до сихъ поръ это слово не употреблялось въ женскомъ родѣ. Многія мѣста романа замѣчательны по яркости красокъ и дикой поэзіи. Напримѣръ, описаніе смерти Оруноко. Онъ подговорилъ 600 человѣкъ рабовъ и бѣжалъ съ ними въ лѣса. Лѣсъ былъ окруженъ отрядомъ войска. Рабы, подъ начальствомъ Оруноко, дрались отчаянно, но были принуждены уступить силѣ. Оруноко хотѣлъ сопротивляться до смерти, но, повѣривъ обѣщаніямъ непріятеля, сдался. Его схватили и высѣкли съ безпощаднымъ звѣрствомъ. Жена нашла его окровавленнаго, изнемогающаго отъ нестерпимыхъ мукъ, ему втерли въ раны перецъ. Онъ остался жить для мщенія.

-- Я не убью себя послѣ этого позора, сказалъ онъ: -- но буду жить и буду посмѣшищемъ каждаго раба, пока я не исполню своего мщенія, и тогда вы увидите, что Оруноко не можетъ жить съ позоромъ, нанесеннымъ Цезарю. (Цезарь было имя, данное ему господиномъ).

Онъ снова собралъ нѣсколько возмущенныхъ рабовъ и вторично ушелъ съ ними въ лѣса. Англичане послали отрядъ оцѣпить лѣсъ.

-- Солдаты! возьмите его живьемъ! кричалъ начальникъ.

Онъ услыхалъ это и отвѣчалъ:

-- Нѣтъ, джентльмены, вамъ не схватить Цеэаря для сѣченья. Нѣтъ во мнѣ болѣе вѣры къ вашимъ словамъ. Какъ я ни слабъ, ни изнуренъ, во мнѣ осталось еще на столько силы, чтобы спасти себя отъ вторичнаго поруганія.

Англичане упорно завѣряли его, что болѣе не тронутъ его, если онъ сдастся; но онъ, гордо потрясая головой, съ презрѣніемъ смотрѣлъ на нихъ. Тогда они закричали:

-- Кто пойдетъ на него, неужели страшно справиться съ однимъ человѣкомъ!

-- Первый смѣльчакъ погибнетъ! крикнулъ онъ имъ въ отвѣтъ, выхвативъ свой ножъ, и угроза смерти была на его лицѣ.-- Взгляните на меня, безчестные солдаты! Я не ищу жизни! Я не боюсь смерти!

Съ этими словами онъ отхватилъ себѣ кусокъ мяса у шеи и бросилъ его въ лицо переднему солдату.

-- А я хотѣлъ бы жить, чтобъ исполнить свою месть. Но это невозможно... Я чувствую, жизнь уходитъ изъ моихъ главъ и изъ моего сердца. Если я не поспѣшу, я снова буду жертвой позорнаго кнута.

Тогда онъ нанесъ себѣ страшную смертельную рану и успѣлъ убить одного изъ нападающихъ, пока не упалъ безъ чувствъ. Его схватили и залечили раны на столько, чтобы привести его въ состояніе выдержать медленную, мучительную смерть.

Когда его привязали къ костру, онъ спросилъ привязывавшихъ его слугъ:

-- Друзья мои, умру ли я или буду высѣченъ?

Его увѣрили, что теперь онъ уже не отдѣлается однимъ сѣченьемъ. Онъ улыбался и сказалъ, что въ такомъ случаѣ его не надо привязывать, потому что онъ будетъ стоять твердо, приметъ удары, какъ скала, и научитъ, какъ надо умирать.

-- Но если вы будете сѣчь меня, прибавилъ онъ:-- то привяжите меня покрѣпче.

Потомъ онъ спросилъ трубку, закурилъ ее и, отдавшись во власть палачей своихъ, умеръ, не произнеся ни жалобы, ни упрека."

Мысль этого романа взята изъ жизни. Афра Бенъ, молодой дѣвушкой, отправилась въ Индію, въ Суринамъ. Тамъ она видѣла ужасное положеніе рабовъ и ея молодое сердце возмутилось страданіями несчастныхъ. Возвратившись въ Англію, она съ пылкимъ краснорѣчіемъ негодованія разсказывала о видѣнныхъ ужасахъ и смерти молодаго Оруноко, начальника племени негровъ, дѣйствительно захваченнаго обманомъ вѣроломнымъ капитаномъ корабля. Разсказъ молодой красавицы производилъ сильный эфектъ въ обществѣ. Она заинтересовала имъ Карла II, которому была представлена, и онъ подалъ ей мысль, о которой она, по молодости, не смѣла и мечтать -- написать свой разсказъ. Она послушалась совѣта. Но ни разсказы ея въ обществѣ, ни романъ ея не имѣли того дѣйствія, на которое разсчитывала молодая дѣвушка. Ея пылкимъ краснорѣчіемъ восхищались, надъ страданіями Оруноко и жены его проливали слезы, и ни одинъ рабъ не былъ отпущенъ на волю. Но первое слово противъ рабства въ англійской литературѣ было произнесено женщиной, и не ея вина, если, какъ всякое первое слово, оно оказалось гласомъ вопіющаго въ пустынѣ.

Афра Бенъ играла роль въ политикѣ того времени. Когда печатался ея "Оруноко", она вышла замужъ за богатаго купца Бена, овдовѣла, и когда, въ 1666 году, англійскому правительству понадобилось, вслѣдствіе непріязненныхъ столкновеній съ Голландіей, послать туда агента, выборъ Карла II палъ на нее. Король вѣрно оцѣнилъ ея способности. Молодая женщина, съ ея тонкимъ, проницательнымъ умомъ и политическимъ тактомъ, горячо преданная интересамъ своего отечества, красавица, чуждая пуританской чопорности и умѣвшая кружить головы кому хотѣла, могла быть превосходнымъ агентомъ, не возбуждая подозрѣній голландскаго правительства. Афра Бенъ очаровала своей красотой голландскаго купца Ванъ-Альберта, когда онъ пріѣзжалъ въ Англію. Ванъ-Альбертъ былъ вліятельнымъ лицомъ въ антверпенскомъ совѣтѣ. Афра поселилась въ Антверпенѣ, чтобы быть ближе къ нему. Ванъ-Альбертъ, въ награду за обѣщанную ему руку, долженъ былъ доставлять ей извѣстія о намѣреніяхъ и планахъ государственнаго совѣта. Ванъ-Альбертъ исполнилъ свои условія договора. Онъ безостановочно проѣхалъ нѣсколько сутокъ для того, чтобы передать Афрѣ Бенъ полученныя имъ свѣдѣнія о предполагаемомъ нападеніи голландскаго флота на Англію. Де-Виттъ и Рюйтеръ вооружали флотъ, чтобы войти въ Темзу и уничтожить англійскіе корабли въ гаваняхъ. Свѣдѣнія, собранныя Ванъ-Альбертомъ, были такъ точны и ясны, что Афра Бенъ не могла сомнѣваться ни минуты въ ихъ истинѣ. Нетерпѣливо дождавшись ухода своего вздыхателя, она послала въ Англію депешу объ угрожавшемъ нападеніи. Но какъ то сообщилъ ей Ванъ-Альбертъ, и въ Англіи были измѣнники въ совѣтѣ короля, равно какъ и въ государственномъ совѣтѣ Голландіи. И продажные министры Карла, которые изъ ненасытнаго корыстолюбія готовы были навлечь гибель на свое отечество, и дураки, непонимавшіе дѣла, которые во всѣ времена и во всѣхъ странахъ завѣ дуютъ судьбами государствъ, одни изъ разсчета, другіе по глупости не захотѣли вѣрить извѣстіямъ, сообщеннымъ Афрою Бенъ. Депеши ея были прочитаны въ парламентѣ и осмѣяны, какъ нелѣпые слухи. Друзья Афры Бенъ написали ей совѣтъ отказаться отъ дѣла политики, потому что это не ея ума дѣло, а заняться исключительно описаніемъ любовныхъ дѣлъ антверпенскихъ дамъ. Афра отвѣчала имъ: "Ваши оскорбительныя замѣчанія о моихъ политическихъ способностяхъ попадаютъ не въ меня, но отражаются на тѣхъ, которые не съумѣли извлечь пользу изъ доставленныхъ имъ свѣдѣній. Въ какомъ хотите случаѣ -- они виноваты. Вопервыхъ, зачѣмъ послали съ такой миссіей лицо, въ чести, правдивости и способностяхъ котораго они не были убѣждены; вовторыхъ зачѣмъ они неспособны понять важность и истину посланныхъ имъ депешъ, и если угрожающая въ депешахъ опасность не будетъ отвращена, то они жестоко накажутся за свое недовѣріе. Еслибы они захотѣли повѣрить имъ, то стали бы на стражѣ противъ сильнаго и дѣятельнаго врага, который только выжидаетъ удобнаго случая, чтобы отмстить за всѣ пораженія и потери, нанесенныя ему впродолженіе послѣднихъ годовъ. Но я оставляю эти безплодныя разсужденія, потому что всѣ разсужденія безплодны въ отношеніи нашихъ государственныхъ людей, и примусь за то, что васъ болѣе интересуетъ, а именно описаніе моихъ любовныхъ приключеній". За этимъ идетъ повѣсть во вкусѣ того времени и безъ всякаго значенія.

Исторія доказала, на сколько справедливы были депеши Афры Бенъ, и еслибы предполагаемая экспедиція де-Витта и Рюйтера состоялась, то она была бы гибелью для англійскаго флота и разореніемъ портовъ Англіи, неприготовленныхъ въ оборонѣ. Несогласія съ Франціей помѣшали этой экспедиціи. Продажные министры поспѣшили снова вернуть въ Англію безпокойнаго агента, который громко кричалъ объ ихъ неспособности и продажности, и честолюбивыя надежды Афры Бенъ на роль въ политикѣ были уничтожены. Вернувшись въ Англію, она возстановила противъ себя общественное мнѣніе. Англійское общество внезапно прониклось необыкновеннымъ рвеніемъ къ миссіонерству. Составились общества, открылись подписки на громадныя суммы для устройства миссій въ Индіи. Афра Бенъ, которая прожила тамъ довольно долго и хорошо узнала бытъ туземцевъ, не только отказалась принять участіе въ подпискахъ, но громко всюду доказывала, что эти громадныя траты денегъ и силъ не приведутъ ни къ какому результату, и могли бы быть съ большей пользой употреблены на другія цѣли. Можно представить, какую бурю подняла противъ себя молодая женщина, которая смѣло пошла наперекоръ общественному мнѣнію. Туча клеветъ обрушилась на ея голову. Не было грязнаго поступка, разврата, въ которомъ бы ее не обвиняли; еслибы половина слуховъ была справедлива, то она превзошла бы самую Мессалину. Афра отчасти давала пищу этимъ слухамъ своими пьесами, полными грубыхъ и грязныхъ двусмысленностей.

Барьера Афры Бенъ окончилась печально. Литературный вкусъ измѣнился къ концу ея жизни, "Оруноко" сдѣлался старомодной книгой; вѣчно живая идея этого романа, протестъ противъ насилія во имя свободы, никогда не была оцѣнена обществомъ. Она доживала свой вѣкъ, спустившись въ разрядъ мелкихъ писателей, даже работала изъ-за куска хлѣба для такъ-называемой сѣренькой литературы и вела неутомимую войну, богатую мелкими стычками, но не отмѣченную ни однимъ генеральнымъ сраженіемъ, съ своими цензорами и критиками, обличавшими ее въ безнравственности, и которыхъ она обличала, въ свою очередь, въ бѣдности мысли. Недостатки Афры Бенъ принадлежатъ ея времени и жалкому воспитанію, которое получали или, вѣрнѣе сказать, вовсе не получали женщины. "Оруноко" ея былъ протестомъ молодого чувства, возмущеннаго видѣнными ужасами рабства. Когда впечатлѣніе изгладилось, она не могла уже болѣе продолжать писать въ томъ же направленіи, окружавшая ее жизнь съ будуарными героинями и любовными похожденіями взяла свое. Впрочемъ, и въ ея драмахъ и комедіяхъ, вслѣдъ за сценами, дѣйствующими, по извѣстному выраженію, исключительно на спинной мозгъ читателя, попадаются сцены, въ которыхъ она съ наслажденіемъ выставляетъ все, что есть честнаго, прекраснаго и геройскаго въ природѣ человѣка, но общество не замѣтило этикъ сценъ, оно не могло простить женщинѣ вольности и распущенности ея языка и цинизма сценъ. Афра Бенъ умерла забытая всѣми, едва-ли не въ нищетѣ.

Изъ старинныхъ англійскихъ романистокъ, мистриссъ Инчбальдъ отличалась оригинальностью таланта и смѣлостью мысли, разумѣется, принимая въ соображеніе мѣрку того времени. Мистриссъ Инчбальдъ была дочерью фермера, и не получила никакого воспитанія. Кое-какъ выучили ее читать, и чтеніе открыло ей доступъ въ заколдованный міръ романовъ. Одинъ изъ родственниковъ ея былъ провинціальнымъ актеромъ, она часто бывала въ театрѣ и сцена докончила то, что начало чтеніе. Молодая дѣвушка захотѣла страстно жизни, богатой впечатлѣніями, событіями; впереди ее ждала темная труженическая доля, которая казалась еще темнѣе въ сравненіи съ ея мечтами. Тринадцати лѣтъ она говорила, что хочетъ видѣть жизнь и скорѣе умретъ, чѣмъ откажется отъ этого желанія. Для женщины, которая чувствовала въ себѣ силы для чего-либо лучшаго заботъ по хозяйству, были открыты двѣ карьеры -- сцена и литература. Но литература казалась недоступной для дѣвушки, не получившей никакого воспитанія; оставалась сцена. Въ восьмнадцать лѣтъ она рѣшилась быть актрисой -- рѣшеніе смѣлое для нея, потому что она заикалась и не могла исправиться отъ этого недостатка во всю жизнь. На согласіе матери-католички, раздѣлявшей всѣ предразсудки католиковъ противъ актеровъ, нечего было разсчитывать. Она ни за что не отпустила бы свое дѣтище на путь погибели: актеры были отвержены церковью, которая отказывала имъ въ погребеніи вмѣстѣ съ другими христіанами. Молодая дѣвушка рѣшилась бѣжать, оставивъ слѣдующее письмо матери:

"Когда вы получите эти строки, я оставлю васъ и мѣсто, гдѣ я жила, быть можетъ, навсегда. Вы удивитесь, но не огорчайтесь. Шагъ, на который я рѣшилась, какъ ни неостороженъ -- не преступенъ, если не преступно то, что я скрываю его отъ васъ; но какъ бы я страстно ни хотѣла проститься съ вами, мнѣ было невозможно исполнить мое желаніе. Я теперь испытываю жестокія страданія, которыя долженъ испытывать каждый, въ комъ есть хоть искра чувства, оставляя лучшую и нѣжнѣйшую изъ матерей, я бы сказала -- нѣжно-любимѣйшую, но вы не повѣрите, а я не могу ничѣмъ доказать свою любовь, время докажетъ ее, и я терпѣливо откладываю надежду снова получить ваше уваженіе". Мистриссъ Инчбальдъ на дѣлѣ доказала свою горячую любовь къ семьѣ: она удѣляла большую часть своего, далеко небольшаго, жалованья на то, чтобы посылать ее матери и сестрамъ, и послѣ, когда она могла бы скопить себѣ состояніе своими романами, которые имѣли огромный успѣхъ, она жила чуть не въ бѣдности, потому что содержала семью сестры. Она отказалась отъ всѣхъ удобствъ собственнаго хозяйства и переѣхала жилицей къ одной квартирной хозяйкѣ, отдававшей комнаты со столомъ, жила долгое время, несмотря на старость и слабость, безъ прислуги, потому что уплатила долги сестры и содержала ея внуковъ. Если подъ старость, когда всѣ чувства притупляются, она была способна къ такому самоотверженію для семьи, которое хотя и не такъ красиво, какъ какой-нибудь геройскій подвигъ, за то окажется гораздо потруднѣе, то понятно, на сколько живѣе было въ ней въ молодости чувство любви къ семьѣ. Слова ея -- жестокія страданія были не фразой, рѣшимость ея уйти стоила ей тяжелой нравственной муки, но жизнь звала ее и сильная натура не могла непослушаться ея призыва. Она поѣхала въ Лондонъ. Въ 1772 году молодой дѣвушкѣ было несравненно опаснѣе отправиться въ Лондонъ, тѣмъ болѣе такой красавицѣ, какою она была. Нравы аристократической молодежи отличались грубостью. Jeunesse dorée того времени находила удовольствіе по ночамъ нападать на прохожихъ въ темныхъ улицахъ Лондона, оскорблять женщинъ. Съ женщинами народа церемонились еще менѣе. Но молодая дѣвушка не была наивностью, вырощенною подъ стекляннымъ колпакомъ заботливой мамашею; она понимала жизнь и надѣялась на себя.

Пріѣхавъ въ Лондонъ, она не застала тамъ семьи родственниковъ, у которыхъ надѣялась пристать: наступила ночь, она боялась ночевать въ гостиницѣ. Жильцы, поселившіеся на той квартирѣ, гдѣ жили родные, сжалились надъ ея горемъ и предложили ей переночевать у нихъ. Она согласилась, но ей что-то показалось подозрительнымъ въ этихъ людяхъ и она убѣжала отъ нихъ въ гостиницу. Хозяйка насилу согласилась впустить ее. Молодая красивая дѣвушка, прибывшая одна ночью въ Лондонъ, показалась ей тоже подозрительной. На утро начались поиски мѣста актрисы у всѣхъ директоровъ мелкихъ театровъ. Иные грубо отказывались съ первыхъ словъ, указывая на ея заиканье; другіе принимали ее уже черезчуръ любезно, такъ что ей пришлось для защиты себя бросить въ лицо одному директору случившійся подъ рукой тазъ горячей воды. Наконецъ она была принята актрисой однимъ антрепренеромъ, уѣзжавшимъ въ провинцію. Вскорѣ она вышла замужъ за Инчбальда, плохого актера и живописца, и повела жизнь кочующей актрисы, пока не написала свой романъ "Простую исторію" (Simple story), доставившій ей громкую извѣстность и очень мало денегъ, и обогатившій ея издателя. Она поселилась въ Лондонѣ, была принята во всѣ литературные круги и великосвѣтскіе салоны. Старикъ Джонсонъ удивлялся ей; онъ помнилъ то время, когда женщина, умѣвшая напитать порядочно письмо, считалась чудомъ совершенства, и прочитавъ "Простую исторію", сказалъ, что теперь женщины сравнялись съ мужчинами во всемъ. Джонсонъ слишкомъ поторопился.

Блестящій успѣхъ романа мистриссъ Инчбальдъ, равно какъ и современницы ея, миссъ Бёрней, слѣдуетъ отчасти приписать тому, что въ обществѣ была еще свѣжа память того времени, когда женщина, умѣвшая написать порядочно письмо, считалась чудомъ совершенства; но главная доля успѣха была заслужена. Романъ отличался оригинальностью характера героини и новизною положеній дѣйствующихъ лицъ. Вмѣсто превыспренно добродѣтельныхъ и чопорныхъ, героинь къ которымъ пріучили читающую публику миссъ Фильдингъ, миссъ Бёрней и великое множество нравоучительныхъ и чинныхъ романистовъ, героиней была молодая дѣвушка -- страстное, прихотливое, оригинальное созданіе. Всѣ причуды ея происходили оттого, что она влюблена въ своего опекуна, католическаго аббата. Ея преступная любовь внушаетъ ужасъ окружающимъ. Опекунъ наслѣдуетъ имѣніе и титулъ богатаго древняго рода, и церковь, чтобы не упустить изъ своихъ рукъ перство, разрѣшаетъ его отъ обѣтовъ. Этотъ романъ былъ очень смѣлымъ шагомъ для католички. Но мистриссъ Инчбальдъ была не прежней католичкой. Она много читала. Вольтеръ и энциклопедисты проникли въ Англію. Пылкая натура мистриссъ Инчбальдъ съ увлеченіемъ кинулась на открывшійся передъ нею міръ мысли. Вліяніе это еще ощутительнѣе въ ея романѣ Nature and Art, который далеко не имѣлъ успѣха ея перваго романа. Въ немъ мистриссъ Инчбальдъ выступала проповѣдницей не одной политической и религіозной свободы, но и такъ ненавистнаго англійскому обществу равенства. Романъ вышелъ очень неудачно въ то время, когда англійское общество, испуганное терроромъ французской революціи, стало преслѣдовать всѣ французскія соціальныя теоріи. Эстетическая критика произнесла свой приговоръ, что горячія страницы, въ которыхъ мистриссъ Инчбальдъ говорила о свободѣ и равенствѣ,-- напыщенная декламація, растягивающая дѣйствіе и нагоняющая скуку на читателей. Романъ "Nature and Art" -- первое слово за падшую женщину, высказанное въ англійской литературѣ; Клариссу Гарлау Ричардсона нельзя принять въ разсчетъ, потому что она жертва обмана и насилія, а не "падшая" въ томъ смыслѣ, въ какомъ понимается это слово обществомъ. Въ этомъ романѣ есть замѣчательная сцена, полная глубокаго трагизма и напоминающая такую же сцену, написанную много лѣтъ спустя Вашингтономъ Ирвингомъ въ его извѣстномъ романѣ: "Красная буква". Обольщенная дѣвушка, брошенная обольстителемъ, падала все ниже и ниже до послѣдней ступени позора; обольститель ея пользовался безукоризненной репутаціей и былъ единодушнымъ приговоромъ общества выбранъ въ судьи. Онъ долженъ былъ судить ее за преступленіе, до котораго ее довели отверженіе и нищета.

"-- Подсудимая, что вы можете сказать въ свою защиту?

Это говорилъ Уильямъ Аннѣ. Голосъ его звучалъ мягко и ободрительно-сочувственно. Звуки его очаровали ее и даже на минуту воскресили умершую любовь къ жизни. Не такимъ голосомъ говорилъ ей Уильямъ, когда оставилъ ее погибшую, беременную и поклялся никогда болѣе не видѣть ее, не сказать ей ни слова. Въ тѣ минуты не было свидѣтелей, когда онъ прощался съ тобой, гнѣвный и страшный Уильямъ, а то онъ постыдился бы и высказалъ жалость.

Пораженная очарованіемъ давно знакомаго голоса, она стояла какъ окаменѣлая, жизнь остановилась въ ней. Онъ снова повторилъ тотъ же вопросъ, прибавивъ нѣсколько словъ, такъ же сострадательно, но еще выразительнѣе.

-- Припомните, не было ли свидѣтелей, нѣтъ ли доказательствъ въ вашу пользу.

Мертвое молчаніе было отвѣтомъ на эти слова.

Онъ снова мягче, но настойчивѣе требовалъ отвѣта.

-- Что можете вы сказать?

Ручей слёзъ хлынулъ изъ глазъ ея; она подняла ихъ на него съ мольбой и тихо прошептала:

-- Ничего, милордъ.

Послѣ короткаго молчанія онъ спросилъ тѣмъ же значительнымъ и сострадательнымъ тономъ:

-- Не можете ли вы назвать кого, кто бы поручился за вашу репутацію? Подумайте.

-- Нѣтъ.

И снова слезы хлынули, потому что она вспомнила, кто первый запятналъ ея доброе имя.

Онъ началъ взвѣшивать показанія, и каждый разъ, когда ему приходилось указывать на показаніе не въ пользу ея, она вздрагивала, сжималась всѣмъ тѣломъ и низко опускалась, будто получивъ смертный ударъ, нанесенный въ голову. Его пунктуальная справедливость давила ее свинцовой тяжестью, ожиданіе неумолимаго приговора отъ него страшило ее болѣе, чѣмъ позорная смерть.

Присяжные совѣщались нѣсколько минутъ. Приговоръ былъ: виновна.

Она спокойно выслушала его. Но когда Уильямъ надѣлъ зловѣщую бархатную шапочку и поднялся съ мѣста чтобы прочитать приговоръ, она вздрогнула всѣмъ тѣломъ, откинулась шага на два назадъ, и поднявъ руки вскрикнула:

-- О, нѣтъ, не отъ тебя!

Пронзительный крикъ, которымъ вырвались эти слова, заглушилъ ихъ для большей части присутствовавшихъ; тѣ же, которые разслышали ихъ, не обратили вниманія на смыслъ и приписали ихъ страху смерти.

Онъ съ яснымъ, спокойнымъ взоромъ, съ невозмутимымъ сознаніемъ собственнаго достоинства, какъ будто онъ не слыхалъ этого раздирающаго крика, вторично прочиталъ твердымъ голосомъ послѣднюю зловѣщую рѣчь, которая оканчивалась словами: "Смерть, смерть, смерть!"

Этотъ романъ былъ послѣднимъ замѣчательнымъ произведеніемъ мистриссъ Инчбальдъ. Наступавшая старость съ немощами сдѣлала ее снова ревностной дочерью католической церкви. Она стала оплакивать свое увлеченіе "французскими" идеями и свою любовь къ міру, и въ своемъ ревностномъ оплакиваніи дошла до того, что отсылала назадъ нераспечатаннымъ ящикъ съ мірскими книгами, произведеніями лучшихъ современныхъ мыслителей и писателей, которыя ей присылали друзья. Она писала имъ, что одно небо можетъ теперь занимать ея мысли. Разумѣется, это настроеніе не могло не убить ея таланта.

Мистриссъ Инчбальдъ, несмотря на смѣлость ея мысли, или именно вслѣдствіе этой смѣлости мысли, далеко не имѣла той громкой извѣстности, которую пріобрѣли миссъ Бёрней и мистриссъ Они своими романами, главное достоинство которыхъ заключается въ томъ, что мать дочери велитъ ихъ читать, не прибѣгая къ склеиванью или вырѣзыванью страничекъ. Мистриссъ Они и миссъ Бёрней ничѣмъ не оскорбили предразсудковъ англійскаго общества, онѣ были по плечу своему времени. Мистриссъ Они удовлетворила сентиментальному настроенію общества, заставляя его проливать потоки слезъ своихъ романомъ "Отецъ и дочь", послужившимъ оригиналомъ для драмы того же имени, исторгавшей тѣ же нотой слезъ у зрителей на подмосткахъ Александринскаго театра. Дидро прислалъ ей благодарственное письмо за то, что она дала ему узнать и въ старости "сладость слезъ умиленія". Мистриссъ Они сверхъ того заслужила признательность своихъ современниковъ тѣмъ, что выступила защитницей "общественной нравственности" въ романѣ "Мать и дочь", въ которомъ она доказала всю гибельность увлеченія Мери Вульстонкрафтъ теоріями свободной любви. Но романъ не достигаетъ той цѣли, для которой онъ написанъ, хотя этого не подозрѣвало ни англійское общество того времени, ни миссъ Джуліа Кэвенегъ, книга которой "English Women of letters" послужила отчасти матеріаломъ для этой статьи. Мистриссъ Они, несмотря на ограниченность своего кругозора, была писательницей съ тактомъ и честной женщиной. Наши благонамѣренные писатели на ея мѣстѣ сдѣлали бы непремѣнно изъ Мери Вульстонкрафтъ развратную дуру. Мистриссъ Они не была способна клеветать на жизнь. Она представила Мери энергической, любящей женщиной, которая въ бракѣ, такъ, какъ онъ установленъ обществомъ, видитъ закрѣпощеніе женщины, и живетъ съ любимымъ человѣкомъ безъ всякихъ условій. Она дѣлитъ всѣ лишенія его жизни, вдохновляетъ его на трудъ и борьбу. Этотъ союзъ кончается съ смертью любимаго человѣка. Общество неумолимо къ ней. Она отвержена имъ, отвержена матерью, которая сама выростила ее въ идеяхъ свободы. Она не выноситъ отверженія и для своей дочери выходитъ замужъ за человѣка, оказавшагося впослѣдствіи негодяемъ. Этимъ романомъ мистриссъ Они доказала, сама того не подозрѣвая, не безнравственность теорій Мери Вульстонкрафтъ, а только невыгоды слѣдовать ихъ въ обществѣ, которое считаетъ ихъ безнравственными. Но этотъ фактъ никогда не думали опровергать люди этихъ теорій. Человѣкъ, который захочетъ идти не по проторенной дорогѣ, естественно намучается вдесятеро болѣе того, кто идетъ по укатанной дорогѣ; и если онъ плохо разсчиталъ свои силы, то нѣтъ ничего удивительнаго, что для него настанетъ минута, когда, изнемогая отъ усталости, онъ поспѣшитъ вернуться на укатанную дорогу. Но представьте, что героиня, вмѣсто враждебнаго общества съ его фарисейской нравственностью, жила бы даже хоть въ небольшомъ кругу людей однихъ съ нею взглядовъ, эти люди поддержали бы ее, дали бы ей средства въ жизни, дочь ея не росла бы заклейменная позоромъ и отверженіемъ. Ясно, что героиня погибла оттого, что она была одна -- и мораль романа оказывается несостоятельной.

Рѣдкой изъ англійскихъ писательницъ выпадала на долю такая громкая извѣстность въ свое время, какъ миссъ Бёрней. Романы ея переводились до нѣскольку разъ на французскій и нѣмецкій языки; первыя свѣтила науки и литературы считали своимъ долгомъ, бывая въ Англіи, явиться въ ней на поклонъ, или прислать ей письма съ выраженіемъ глубочайшаго поклоненія ея таланту. Она была любимицей двухъ поколѣній. Такая извѣстность -- удѣлъ тѣхъ писателей, которые приходятся вполнѣ по плечу обществу, которые не поднимаютъ его съ мѣста, когда оно хочетъ спать, не смущаютъ его темными картинами жизни и угрозами грядущихъ бѣдствій, если оно не покается, когда ему хочется успокоиться въ сладостномъ сознаніи, что все обстоитъ благополучно въ наилучшемъ изъ міровъ, и убаюкиваютъ его на сонъ грядущій разными сказками, то забавными, то трогательными и всегда поучительными. Миссъ Бёрней въ своихъ романахъ, услаждавшихъ досуги нашихъ бабушекъ, выказала замѣчательный талантъ къ этому убаюкиванью. Трогательныя ея сказки дѣйствительно трогательны для слабонервныхъ людей, которые любятъ, чтобы щекотали ихъ плаксивую чувствительность, забавныя дѣйствительно забавно и мѣтко осмѣиваютъ смѣшныя стороны аристократіи и разбогатѣвшаго мѣщанства, въ особенности мѣщанства, которое гоняется за аристократіей. Но никогда ни аристократъ, ни разбогатѣвшій мѣщанинъ, прочитавъ ея романъ, не подумалъ бы, что въ его положеніи есть что-то ложное, непрочное, не усомнился бы, что онъ живетъ въ наилучшемъ изъ міровъ, гдѣ все обстоитъ благополучно, какъ подумалъ и усомнился бы, прочитавъ романъ мистриссъ Инчбальдъ. Какъ же было ему не прославлять такую милую, занимательную романистку, тѣмъ болѣе, что эта романистка была фрейлиной королевы Шарлотты!

Миссъ Бёрней и жизнью своею скрѣпила тѣ идеалы преданности, самоотверженія и уваженія къ общественному порядку, которые она прославляетъ въ своихъ героиняхъ. Такъ она, несмотря на свое отвращеніе къ искусственной атмосферѣ придворной жизни, приняла предложеніе поступить во фрейлины королевы, надѣясь доставить этой жертвой выгоды своей семьѣ, которая могла бы какъ нельзя лучше обойтись и безъ этихъ выгодъ. Она разстроила свое здоровье неусыпнымъ исполненіемъ своихъ обязанностей. Ей приходилось въ торжественные дни стоять по цѣлымъ часамъ за стуломъ королевы, и послѣ падать безъ чувствъ отъ усталости, или во время путешествія не ѣсть иногда по цѣлымъ днямъ, потому что этикетъ требовалъ, чтобы во время обѣда королевы она стояла за ея стуломъ, а королева, спѣша уѣхать далѣе, не стала бы дожидаться обѣда миссъ Бёрней. Она заболѣла, но такъ-какъ она имѣла счастіе пользоваться высочайшимъ расположеніемъ, и королева не могла думать, чтобы это расположеніе не должно было замѣнить спокойствіе, счастье, и здоровье ея фрейлины и не хотѣла согласиться на ея просьбу объ отставкѣ, то миссъ Бёрней не дерзала настаивать. Она была уже близка къ совершенному истощенію силъ, когда отецъ ея и друзья выхлопотали ей наконецъ отставку. Но разстройство здоровья имѣло вліяніе на ея талантъ, и она не писала уже ничего болѣе, равнаго по силѣ юмора и наблюдательности ея первымъ романамъ.

За романами миссъ Бёрней потянулась нескончаемая вереница романовъ отмѣнно длинныхъ, нравоучительныхъ и чинныхъ съ очень умѣренными романическими затѣями; романы миссъ Аустенъ, миссъ Эджевортъ, которыми образовывали наши сердца и развивали умъ въ первые годы молодости, цѣнилась особенно миссъ Эджевортъ за здравый смыслъ ея романовъ. Этотъ здравый смыслъ, какъ онъ ни узокъ и мелокъ, навлекъ на миссъ Эджевортъ ожесточенное гоненіе всѣхъ ханжей Шотландіи и Англіи. Льюисъ говоритъ, что ее обвинили въ нечестіи за то, что она въ своихъ романахъ осмѣлилась представить людей, которые умѣли быть честными, хорошими людьми, не распѣвая съ утра до ночи гимны и не повторяя библейскихъ текстовъ, счастливыми, не предаваясь мистическимъ восторгамъ созерцанія горняго Іерусалима, которые умѣли выработывать свой характеръ, бороться съ жизнью и мужественно переносить всѣ невзгоды житейскія, не взывая ежеминутно о помощи свыше, и пользоваться благами жизни, вмѣсто того, чтобы плакаться о своихъ грѣхахъ и ничтожествѣ всего земнаго передъ вѣчностью. Сверхъ того, нѣкоторыя повѣсти миссъ Эджевортъ возбудили неудовольствіе въ Англіи, какъ протестъ за Ирландію и ирландцевъ. Протестъ очень скромный, потому что цѣлью его было показать англичанамъ, что презрѣнный ими Падди -- не лѣнивое, лукавое животное, способное только лежать на боку и пить виски, но человѣческое существо, какъ и самый гордый сынъ Альбіона, и точно также, какъ и сынъ Альбіона, можетъ приходить въ отчаяніе, когда его семья умираетъ съ голода. Политическіе вопросы миссъ Эджевортъ обходила, какъ проповѣдница утонченной женственности, refined womanhood, потому что это не женскаго ума дѣло, и ограничивалась однимъ очень умѣреннымъ бичеваніемъ абсентеизма, въ которомъ видѣла корень всѣхъ золъ Ирландіи. Но эти обвиненія и неудовольствіе были облаками, которыя на время затемняли извѣстность миссъ Эджевортъ. Рѣдкая писательница въ Англіи пользовалась такой продолжительной популярностью, какъ она, и выручала такія значительныя суммы за свои романы, какихъ не выручили у насъ первыя знаменитости нашей литературы.

III.

Между англичанками-романистками, которыя поставили своей задачей доказывать обществу истину прописной морали въ родѣ того, что лгать скверно и неприлично, особенно женщинѣ, потому что она за лживость можетъ потерять довѣріе мужа и разбить свое семейное счастіе, какъ то доказывала миссъ Эджевортъ въ своемъ извѣстномъ романѣ "Елена", или что неумѣнье по одёжкѣ протягивать ножки, ведетъ къ разоренію и даже къ мазурническимъ продѣлкамъ, какъ то доказывала миссъ Бёрней, и т. п., и не дерзали коснуться другихъ истинъ, даже если и подозрѣвали объ ихъ существованіи, -- яркимъ исключеніемъ выдается леди Морганъ. Она была знаменитостью въ началѣ нынѣшняго столѣтія, и извѣстность ея можно сравнить съ извѣстностью г-жи Сталь, но, разумѣется, не въ силѣ и значеніи. Извѣстность леди Морганъ была тоже двоякаго рода, какъ и г-жи Сталь: литературная и личная. Леди Морганъ была послѣдней представительницей въ Англіи женщинъ литературно-свѣтскихъ салоновъ, и своимъ умомъ, красотой, остроуміемъ и любезностью была яркой звѣздой кружка литературныхъ и политическихъ знаменитостей, который собирала вокругъ себя. Она сама играла видную роль въ политическихъ дѣлахъ Ирландіи, во время агитаціи о'Боннеля, и какъ писательница либеральной партіи, имѣла сильное вліяніе на общество своего времени. Либерализмъ ея, несмотря на всю его пылкость, показался бы очень умѣреннымъ либерализмомъ въ наше время, но не надо забывать, что она писала въ то время, когда политика Меттерниха управляла всей Европой, когда во Франціи царствовалъ бѣлый терроръ, судьбами Англіи завѣдывалъ Кэстльри, и Байронъ, проклявъ позоръ и униженіе своего отечества, пошелъ умирать за свободу Греціи.

Леди Морганъ выступила очень рано на литературное поприще. Она была дочерью ирландскаго дворянина Оуэнсона, который, разорившись, пошелъ въ актеры. Кругъ актеровъ, изъ которыхъ многіе писали мелкія театральныя пьесы, развилъ способности молодой дѣвушки или дѣвочки, потому что было не болѣе пятнадцати лѣтъ, когда въ первый разъ была напечатано въ Дублинѣ собраніе ея стихотвореній. Старая графиня Мойра, одна изъ первыхъ аристократокъ Ирландіи, сдѣлала подписку для изданія. Благодаря этому патронству, миссъ Оуэнсонъ была признана музой Ирландіи. Для ирландскаго патріотизма было очень лестно имѣть собственную музу, а молодая дѣвушка была вполнѣ ирландской музой, многія изъ пѣсень ея были пѣснями скорби объ униженіи и бѣдствіяхъ зеленаго Эрина. Но такъ-какъ Аполлонъ питаетъ музъ одними восторгами, то миссъ Оуэнсонъ пришлось взять мѣсто гувернантки. Она выжила недолго. Однообразный трудъ, зависимость были невыносимы ея живой, пылкой натурѣ. Успѣхъ въ поэзіи открылъ ей карьеру романистки. Года черезъ два она нависала свой первый романъ Wild Irish girl, за который получила сотни полторы фунтовъ и извѣстность. Издатель нажилъ на него огромныя суммы. Въ этомъ романѣ, написанномъ отчасти ея романическими эффектами миссъ Радклифъ, видна та же дочь Эрина, глубоко возмущенная угнетеніемъ и бѣдствіями родной земли, Впрочемъ, въ этомъ романѣ она всего болѣе возмущается противъ угнетеній и бѣдствій ирландской аристократіи, и рисуетъ патетическія картины ея разоренія и упадка; только мимоходомъ въ этомъ романѣ встрѣчаются картины нищеты народа, которыя своей яркостью и смѣлостью вызвали отъ издателей совѣтъ, изображать страданія нисшихъ классовъ въ смягченномъ свѣтѣ, тщательно избѣгая возбуждать въ нихъ недовольство противъ высшихъ, и имѣя въ виду только внушать высшимъ состраданіе и желаніе придти къ нимъ на помощь.

Миссъ Оуэнсонъ покончила съ гувернанствомъ и рѣшилась посвятить себя литературѣ. Она видѣла въ ней и цѣль жизни, и средство помочь отцу, который разорился неудачной спекуляціей и жилъ въ бѣдности. Но она была способна работать неутомимо для отца, а не дѣлить его лишенія, и она, какъ ни прикрываютъ ея біографы этотъ нелестный фактъ, повела жизнь компаньонки-приживалки въ аристократическихъ домахъ, но приживалки, которая своимъ присутствіемъ придаетъ новый блескъ аристократическимъ салонамъ. Ей поклонялись, ее носили на рукахъ, какъ носятъ знаменитыхъ артистовъ въ этихъ салонахъ, но чувство зависимости постоянно отравляло для нея и удовольствія свѣта, и упоеніе торжества. Она была обязана платить постоянно любезностью и блестящихъ остроуміемъ за гостепріимство, равно какъ и артисты, расположены ли они или нѣтъ, должны платить своимъ талантомъ за честь приглашенія. Бывали минуты, когда постоянный запросъ на ея увеселительныя способности былъ ей невыносимъ. Сверхъ того, жизнь въ свѣтѣ требовала роскошнаго туалета, а миссъ Оуэнсонъ содержала отца своими трудовыми деньгами, и ей пришлось комплектовать свой туалетъ равными дружескими подарками, въ видѣ куска бархату на платье, кружевъ и т. п. Нѣтъ ничего легче, какъ обрушить на нее за это громы демократическихъ анаѳемъ, но дѣло въ томъ, что дублинскій кружокъ аристократіи былъ въ то время центромъ, къ которому стремилось все, что было талантливаго въ Ирландіи; только изъ него можно было дѣйствовать на общество. Этотъ кружокъ былъ для миссъ Оуэнсонъ ступенью, черезъ которую ей нужно было пройти, чтобы пробить себѣ дорогу въ обществѣ и привести ему долю пользы, которую она принесла. Тѣмъ извинительнѣе еще въ этомъ случаѣ поведеніе миссъ Оуэнсонъ, что отецъ ея, настоящій ирландецъ, неразсчетливый, безпечный, довѣрчивый, былъ постоянно безъ гроша, обобранный какими-нибудь плутами, и дочери не разъ приходилось выручать его изъ очень затруднительныхъ положеній.

Молодая дѣвушка, брошенная одна въ омутъ свѣта, пробила себѣ дорогу. Второй романъ ея имѣлъ еще большій успѣхъ; но помня прежній урокъ, она приняла мѣры, чтобы онъ большую часть выгоды принесъ ей, а не издателю. Ободренная успѣхомъ, она писала романъ за романомъ. За "Дикой ирландской дѣвушкой" явился романъ "Миссіонеръ", за нимъ "Ида изъ Аѳинъ". Первый -- слабое и напыщенное произведеніе, навѣянное романтизмомъ, представляетъ борьбу религіи съ любовью, второй -- необыкновенно смѣлая для молодой дѣвушки попытка создать идеалъ женщины-философа и гражданки. Попытка вышла не совсѣмъ удачна; она требовала большей зрѣлости ума и вполнѣ сложившагося міросозерцанія. Ида въ то же время и гурія, и геній. Она выросла подъ вліяніемъ своего дяди, философа-эпикурейца, вдали отъ общества, на лонѣ природы. Ида должна быть идеаломъ женщины, какъ ее создаетъ природа, но природа Руссо, которая можетъ создавать одни совершенства. Ида исповѣдуетъ религію природы и не признаетъ святыней того, что считается за таковую героинями тѣхъ романовъ, которые маменьки даютъ читать дочкамъ. Она разсуждаетъ какъ Коринна объ искусствѣ и литературѣ, обычаяхъ и законахъ общества, и своимъ восторженнымъ краснорѣчіемъ наполняетъ цѣлыя страницы. Она глубоко чувствуетъ угнетеніе Греціи и принимаетъ дѣятельное участіе въ приготовленіи возстанія. Интригу романа составляетъ любовь къ Идѣ одного англичанина, скучающаго жизнью, вслѣдствіе того, что черезъ мѣру вкусилъ ея благъ,-- блѣдный намекъ на Чайльдъ-Гарольда, высказанный за долго до начала странствованій этого героя. Миссъ Оуенсонъ съумѣла подмѣтить это новое явленіе общественной жизни, но по молодости не умѣла справиться съ нихъ. Несмотря на всѣ высокопарныя фразы, вложенныя авторомъ въ уста героя, въ немъ не видно и слѣда міровой скорби, моторая гнала Чайльдъ-Гарольда скитальцемъ по бѣлому свѣту; тоску ея героя можно сравнить съ тоскливымъ чувствомъ героя, не въ мѣру обременившаго желудокъ вкуснымъ обѣдомъ. Онъ скучаетъ и въ Греціи, не прозрѣвая среди ея поэтическихъ развалинъ близкое воскресеніе народа, пока не встрѣчается самымъ романическимъ образомъ съ Идой, мгновенно влюбляется въ нее и предлагаетъ ей сдѣлаться его любовницей. Но все существо ея поглощено планами освобожденія отечества, она не можетъ любить его. Кажется, это причина, вполнѣ достаточная для дѣвушки, исповѣдующей религію природы. Чего бы проще сказать, не люблю, и покончить дѣло, но это дитя природы, не признающее другихъ законовъ, кромѣ ея, пишетъ слѣдующій отвѣтъ на признаніе: "Не можетъ быть личнаго счастія, которое не соотвѣтствовало бы счастію общества. Добродѣтель можетъ существовать безъ счастія, но нѣтъ счастія безъ добродѣтели". Эпикуреизмъ ея дяди научилъ ее соблюдать приличное уваженіе къ вѣрованіямъ народа, среди котораго приходится жить, ставилъ цѣлью жизни счастіе, а добродѣтель -- средствомъ достигнуть счастія. Но миссъ Оуэнсонъ не замѣтила несостоятельности этой философіи, которая, ставя счастіе цѣлью жизни, въ то же время ставитъ добродѣтель въ соблюденіи приличнаго уваженія къ народнымъ вѣрованіямъ; потребности личнаго счастія могутъ идти въ разрѣзъ съ этими вѣрованіями, и между счастіемъ и добродѣтелью произойдетъ разрывъ и героинѣ придется выбирать между тѣмъ или другою.

Изъ характера Иды видно, какъ скромны были новаторскія идеи миссъ Оуэнсонъ, но и этого было достаточно, чтобы героиня эта подняла противъ нея цѣлую бурю клеветъ, оскорбленій, грязныхъ намековъ, тѣмъ болѣе, что она дала слишкомъ много воли своему перу, описывая прелести героини, которыя можно было угадать сквозь ея "сотканныя изъ воздуху одежды", и въ сценѣ объясненія въ любви заставила своего Чайльдъ-Гарольда заговорить слишкомъ откровеннымъ языкомъ страсти, который возмутилъ читателей, привыкшихъ въ поучительнымъ и чиннымъ романамъ. Самый выборъ героя былъ пятномъ для чести молодой дѣвушки въ глазахъ критики, не говоря уже о направленіи книги, враждебномъ духу протестантства. Издатель, испуганный скандаломъ, который предсказывали книгѣ всѣ читавшіе изъ нея отрывки, просилъ ее смягчить нѣкоторыя мѣста; миссъ Оуэнсонъ отвѣчала ему:

"Вы боитесь, что нѣкоторые читатели подумаютъ, что эта книга заражена философіей новой французской школы, и распространяетъ принципы деизма, но эта опасеніе неосновательно. Я увѣряю васъ, что я совершенно незнакома съ произведеніями, о которыхъ вы упоминаете, за исключеніемъ нѣкоторыхъ отрывковъ Гельвеція и путешествія Вольнея. Обстоятельства моей жизни и исключительность моего положенія пріучили меня рано полагаться на силы моего ума и были столько же благопріятны изученію природы со стороны вліянія ея на нравственныя силы и бытъ человѣка, сколько они были неблагопріятны для серьёзнаго изученія книгъ и системъ, о которыхъ вы пишете. Каковы бы ни были мои недостатки и ошибки,-- они мои собственные, и слѣдовательно не заслуживаютъ упрека въ подражаніи, и въ нашъ вѣкъ, когда умъ человѣческій достигъ почти границъ своихъ изслѣдованій, писатель, который обладаетъ, хотя и въ незначительной степени, оригинальностью, будетъ всегда увлекать читателя. Еслибы я писала для нѣкоторыхъ сектъ или классовъ общества, ваши опасенія могли бы быть основательными, но я надѣюсь, что я пишу для всего общества. Я пишу эти строки не въ самообольщеніи авторскаго самолюбія или заносчивости молодости, но въ твердомъ убѣжденіи ума, почерпнувшаго свои принципы изъ природы, и который, сознавая ихъ истину, провозглашаетъ ихъ безъ колебаній. Но хотя ваши личныя убѣжденія согласны съ моими, вы можете замѣтить, что при изданіи книги слѣдуетъ принимать во вниманіе и выгоды издателя, и я въ этомъ совершенно согласна съ вами; но нужно не имѣть ни малѣйшаго понятія о человѣческой природѣ вообще, и литературномъ мірѣ въ особенности, чтобы предположить, что произведеніе, оригинальное по мысли, какъ бы оно ни было враждебно общепринятымъ мнѣніямъ, могло пострадать отъ смѣлости мысли,-- напротивъ того, поднятое имъ броженіе общественной мысли возбуждаетъ интересъ публики и доводитъ до фанатизма увлеченіе читателей за или противъ идеи, развиваемой въ этомъ произведеніи, что, во всякомъ случаѣ, способствуетъ расходу книги, слѣдовательно выгодамъ и издателей. Боже меня сохрани отъ желанія добыть выгоды имъ, или скоропреходящую извѣстность для себя какими либо другими средствами, кромѣ честнаго труда моего маленькаго таланта, которымъ я приношу свою лепту на благосостояніе и счастіе общества".

Этотъ отрывокъ письма служитъ доказательствомъ, сколько ума, практическаго смысла и честнаго пониманія своихъ обязанностей въ отношеніи общества было въ девятнадцатилѣтней дѣвушкѣ, и въ то же время новымъ и сильнымъ опроверженіемъ вѣковыхъ обвиненій женщины въ неспособности мыслить самостоятельно, и подтвержденіемъ вѣковой несправедливости къ ней общества. Еслибы писатель, пользовавшійся извѣстностью миссъ Оуэнсонъ, написалъ то, что написала она, его не заподозрили бы въ заимствованіи идей Гельвеція или Вольнея, но сказали бы, что онъ невольно встрѣтился съ ними. Такія встрѣчи можно часто замѣтить, перечитывая произведенія даже великахъ писателей. Тѣ, у кого есть глаза чтобы видѣть свѣтъ, увидятъ его безъ всякихъ указаній. Но миссъ Оуэнсонъ, какъ женщину, обвинили въ томъ, что она видѣла свѣтъ чужими глазами. Проницательные судьи никакъ не могли повѣрить, чтобы молодая дѣвушка силой собственнаго ума и вѣрнымъ чутьемъ жизни, какъ она писала, дошла до пониманія вліянія природа на нравственныя силы и бытъ человѣка. Гельвецій и Вольней говорили то же самое -- ясно, что она выписала это изъ Гельвеція и Вольнея. На это можно возразить, что въ то время эти идеи носились въ воздухѣ, были предметомъ толковъ во всѣхъ салонахъ. Но многіе ли изъ людей усвоиваютъ идеи, которыя носятся въ воздухѣ, и многіе ли изъ этихъ людей бываютъ способны пропагандировать ихъ? Такъ усвоиваются эти идеи тѣми, кто видитъ въ нихъ подтвержденіе, санкцію работы собственной мысли. Если характеръ героини Ida of Athens не выдержанъ, и ея эпикурейская философія оказывается несостоятельной, то такую несостоятельность идеи выказываютъ, напримѣръ, и романы Вольтера, а миссъ Оуэнсонъ не имѣла подготовки Вольтера.

Успѣхъ романа превзошелъ самыя смѣлыя ожиданія издателей: несмотря на растянутость и длиннѣйшія высокопарныя тирады, которыми онъ наполненъ, оригинальность мысли, какъ и предвидѣла мисъ Оуэнсонъ, увлекла читателей. Другая причина еще обусловливала громадный успѣхъ романа. Бѣдственное положеніе Греціи было описано съ живымъ, горячимъ чувствомъ, молодая писательница думала о своей родной Ирландіи, когда чертила мрачныя картины упадка и угнетенія этой несчастной страны. Общество поняло это, и въ пламенныхъ воззваніяхъ къ освобожденію Греція видѣло воззваніе въ свободѣ Ирландіи. За Идой появился романъ изъ ирландской жизни "О'Доннелъ" и упрочилъ славу миссъ Оуэнсонъ. Она сдѣлалась признанной силой въ обществѣ. Слѣдующій случай докажетъ, какъ было сильно ея вліяніе. Одинъ бѣдной разнощикъ писемъ, у котораго была на рукахъ большая семья и дряхлый отецъ, утаилъ небольшую сумму денегъ. Общество, которое такъ снисходительно въ обворовывающимъ государственную собственность, неумолимо жъ бѣдняку, который украдетъ грошъ чтобы накормить семью. Разнощикъ былъ приговоренъ въ смерти. Онъ зналъ миссъ Оуэнсонъ только по имени, и ему пришла счастливая мысль, что она одна можетъ спасти его. Онъ писалъ ей изъ тюрьмы, умоляя о помощи. Она взялась спасти его, несмотря на совѣтъ адвокатовъ, считавшихъ это дѣло невозможнымъ. Миссъ Оуэнсонъ писала лорду-намѣстнику Ирландіи письмо. Отказъ знаменитой писательницѣ повредилъ бы популярности лорда-намѣстника, и смертная казнь была замѣнена ссылкой. Вскорѣ послѣ выхода въ свѣтъ "О'Доннеля", миссъ Оуэнсонъ вышла замужъ за лорда Моргана. До женитьбы своей лордъ Морганъ былъ просто мистеромъ Морганомъ, докторомъ, извѣстнымъ въ обществѣ своими медицинскими заслугами -- онъ вводилъ оспопрививаніе вмѣстѣ съ Дженнеромъ,-- и въ литературѣ своими статьями о политической экономіи и народной гигіенѣ. Этой извѣстности было недостаточно для миссъ Оуэнсонъ; она была проповѣдницей свободы, но не равенства, и умѣла цѣнить значеніе титула. Она выхлопотала у лорда-намѣстника титулъ лорда жениху и тѣмъ подала поводъ торійскимъ органамъ издѣваться надъ лордомъ, испеченнымъ въ Ирландіи, и заподозрить ея любовь къ свободѣ. Замужество имѣло благотворное вліяніе на развитіе ея таланта. Романы, которые она писала послѣ "Иды" и "О'Доннеля", отличаются большей зрѣлостью мысли, большей твердостью руки въ очертаніи характеровъ. Она изъ міра теорій начала спускаться въ міръ дѣйствительной жизни.

Всѣ романы ея, взятые изъ ирландской жизни, отличаются одною общею чертой. Несмотря на пестроту интриги, характеровъ, въ нихъ есть одна общая идея, которая, какъ золотая нить, ярко сверкаетъ на пестромъ узорѣ канвы -- это идея ирландской свободы. Эта идея придаетъ и жизнь и силу всему, что писала леди Морганъ, этой жизнью и силой объясняется увлеченіе читателя ея романами. Но романы ея "О'Доннелъ", "Флоренсъ Макъ-Карти", "О'Брайэны и О'Флагерти" были нетолько горячимъ и смѣлымъ протестомъ за угнетенную страну противъ притѣснителей, но оригинальномъ нововведеніемъ въ литературѣ. Съ легкой руки Ричардсона всѣ герои романовъ были болѣе или менѣе безукоризненными джентльменами, цѣлью жизни которыхъ было добиться обезпеченнаго положенія и брака съ избранницей сердца. Леди Морганъ первая ввела въ романы, вмѣсто сэровъ Грандисоновъ, титаническія натуры. Ея герои цѣлью своей жизни поставили борьбу за свободу. Но, къ сожалѣнію, исполненіе не всегда отвѣчало широтѣ замысла. Напримѣръ, въ О'Доннелѣ она хочетъ представить гражданина, поднявшаго на плечахъ своихъ всю скорбь своей страны, могучаго бойца за ея независимость, и представила того же джентльмена съ его джентльменской цѣлью жизни. Ея герой -- гражданинъ, могучій боецъ и мученикъ только на словахъ. Бѣдность его не честная бѣдность народнаго мессіи, раззореннаго преслѣдованіями правительства, а бѣдность безшабашнаго гуляки. Страданія его -- не плачъ гражданина надъ скорбью родной страны, а острая боль неудовлетворенаго мелкаго честолюбія. Онъ распространяется въ длиннѣйшихъ тирадахъ о притѣсненіи Ирландіи, о бѣдствіяхъ народа, а на дѣлѣ оказывается, что онъ всего болѣе скорбитъ объ упадкѣ собственнаго рода. Всѣ его гражданскіе подвиги заключаются въ безконечныхъ, хотя весьма краснорѣчивыхъ словоизверженіяхъ, а жизнь его наполнена тѣмъ, что онъ влюбляется, надѣется, волнуется, томится ожиданіемъ, и наконецъ соединяется съ предметомъ своихъ волненій и томленій. Эта блѣдность героевъ тѣмъ болѣе странна и неизвинительна, что леди Морганъ могла въ мартирологіи Ирландіи найти идеалъ для своихъ героевъ. Имена Фицъ-Джеральдовъ, Роберта Эммета, Вольфа Тона были знакомы ей. Это люди тоже имѣли слабости обыкновенныхъ людей. Они тоже вздыхали у ногъ красавицъ, были игрушкой кокетокъ, тоже добивались благъ жизни, золота, почестей; но выше всѣхъ этихъ человѣческихъ чувствъ и стремленій стояла у нихъ любовь къ свободѣ, служеніе общему дѣлу; передъ этой любовью, передъ этимъ служеніемъ блѣднѣли всѣ другія чувства и стремленія; они служили общему дѣлу не одними словами, это служеніе повело ихъ въ изгнаніе, на смерть, на плаху. Отчего же леди Морганъ, имѣя такіе образцы передъ глазами и несмотря на весь пылъ ея патріотизма, не могла создать такого героя? Эта несостоятельность ея героевъ объясняется отчасти недостаткомъ глубины ея натуры, а отчасти тою поспѣшностью, съ какою она писала. Едва мелькала мысль въ головѣ ея, какъ, не давая ей время созрѣть вполнѣ, она садилась писать и хватилась съ быстротой и легкостью, съ какою писала безъ малѣйшихъ помарокъ, часто подъ шумъ разговора гостей, не давая себѣ труда перечитать написанное, ни даже просмотрѣть корректуры. Вотъ отчего идея свободы не могла вложиться въ головѣ ея въ полный жизни и правды образъ и весь гражданскій пылъ ея выражался декламаціей.

Героини романовъ леди Морганъ всѣ до одной описаны съ нея самой. Онѣ неизмѣнно энергическія, остроумныя, очаровательныя и бѣдныя молодыя дѣвушки, которыя красотой, умомъ, талантомъ и иногда интригой пробиваютъ себѣ дорогу къ богатству, блестящему положенію въ свѣтѣ и замужеству съ любимымъ человѣкомъ. Но рядомъ съ этой цѣлью у нихъ есть другая, свобода Ирландіи. Всѣ онѣ пламенныя патріотки, всѣ возмущены глубоко бѣдствіями родной земли. Достигнувъ личныхъ цѣлей, онѣ не успокоиваются на лаврахъ. Онѣ ревностно агитируютъ для свободы. Ирландки, онѣ какъ нимфы Эгеры, вдохновляютъ героевъ на борьбу за свободу. И въ этомъ отношеніи леди Морганъ писала портреты героинь съ себя.

Но если герои романовъ леди Морганъ плохи, за то второстепенныя лица и народные типы романовъ были очерчены живо и мастерски. Леди Морганъ безпощадно выставляла всѣ смѣшныя стороны аристократіи, въ особенности въ ея отношеніяхъ къ народу. Она списывала ихъ жизни ни мало не стѣсняясь тѣмъ, что оригиналы ея портретовъ будутъ узнаны, не щадя своихъ друзей и пріятельницъ. Миссъ Джулія Кэвенегъ удивляется, какъ многія изъ этихъ леди, пустоту, невѣжество и смѣшныя стороны которыхъ она такъ безпощадно выставляла, давно не отравили ее. И что всего страннѣе, почти всѣ онѣ, несмотря на то, что были узнаны въ ея далеко нелестныхъ портретахъ, остались до конца ея жизни въ очень дружескихъ отношеніяхъ съ ней. Это слѣдуетъ приписать отчасти ея очаровательно-веселому характеру,-- она бывала желчной только съ перомъ въ рукѣ, -- а отчасти и ея безпристрастной справедливости. Всякій, кто не умѣлъ служить Ирландіи такъ, какъ она того хотѣла, будь онъ врагъ ея или другъ -- выводился на посмѣяніе общества. До нельзя комичны у ней типы леди, которыя хотятъ благодѣтельствовать Ирландіи. Напримѣръ, леди Динморъ, которая глубоко проникнута сознаніемъ своей гуманности и безпрестанно повторяетъ: о, какъ я не могу видѣть, какъ вѣшаютъ людей, многозначительнымъ удареніямъ на я намекая и на то, что есть люди, которые находятъ въ этомъ удовольствіе, и на то, на сколько она выше подобныхъ людей; которая, тономъ пророка, открывшаго новую истину міру, проповѣдуетъ, что всѣ бѣдствія Ирландіи происходятъ отъ трехъ недостатковъ: недостатка работы, пищи и предметовъ первой необходимости, и намѣревается положить конецъ всѣмъ бѣдствіямъ Ирландіи, устроивъ мануфактуру издѣлій изъ тростника. Леди Сингльтонъ, которая, проникнувшись сознаніемъ зловредности абсентеизма, спѣшитъ въ Ирландію произвести радикальный переворотъ въ бытѣ фермеровъ, въ непоколебимомъ убѣжденіи, что уврачуетъ всѣ язвы Ирландіи этимъ переворотомъ, или, какъ она называетъ на своемъ англо-французско-ирландскомъ нарѣчіи, bouleversement. Наиболѣе дѣйствительнымъ средствомъ для этого bouleversement она считаетъ ругань всего, что видитъ. Эта ругань преимущественно вызывается каждымъ лишеніемъ комфорта, къ которому миледи привыкла въ Англіи, и она обрушиваетъ громы негодованія на несчастныхъ жителей раззоренной страны за эти лишенія. "Я еще очень мало сдѣлала", пишетъ она приходскому епископу, изъ похвальной скромности ставя слово "мало", когда она въ душѣ убѣждена, что сдѣлала много: "но я хочу все поставить вверхъ дномъ, и мнѣ недостаетъ времени поставить все такъ, какъ я хочу". Нѣтъ ни одной вещи, которой бы леди Сингльтонъ не бралась передѣлать или устроить въ Ирландіи: каналы, дороги, мосты, парки, почты, отели. Каждое лишеніе привычнаго комфорта внушаетъ ей мысль улучшенія или нововведенія и заставляетъ строить планы, исполненіе которыхъ потребовали бы мильйоновъ стерлинговъ и нѣсколькихъ десятковъ годовъ. Леди считаетъ въ числѣ своихъ миссій и просвѣщеніе народа. Она ходитъ по своимъ нищимъ фермерамъ и поучаетъ ихъ, что они должны носить приличныя опрятныя одежды, ѣсть здоровую пищу, жить въ чистенькихъ домикахъ, а не вмѣстѣ съ свиньями въ глиняныхъ хижинахъ, которыя размывало дождей. "Вы не можете представить, какое sensation я произвожу, когда вхожу въ свое мѣстечко Бэллингостони. Я поставила себѣ правиломъ входить sans faèon въ каждый домъ, какъ владѣтельница замка, вы знаете это наше феодальное право. И я хожу по домамъ и хижинамъ, осматриваю все, измѣняю, исправляю, улучшаю и устраиваю все, какъ того требуютъ обстоятельства", пишетъ она далѣе епископу. И результатъ всѣхъ этихъ устройствъ и улучшеній тотъ, что бѣдственное положеніе фермеровъ стало невыносимымъ.

Народные типы очерчены съ замѣчательной силой и правдой. О'Рари, О'Лири, и множество разныхъ О'Маковъ были долго любимцами публики. Успѣхъ леди Морганъ на этомъ пути тѣмъ болѣе почетенъ, что она имѣла уже и очень опасную предшественницу, миссъ Эджевортъ, которая пользовалась вполнѣ заслуженной извѣстностью своими ирландскими народными типами. Но миссъ Эджевортъ ограничивалась тѣмъ, что давала обществу вѣрная жизни картина быта народа и осторожно взбѣгала надѣвшихъ политическихъ намековъ. Она тѣмъ самимъ съуживала рамки своихъ картинъ. Сверхъ того повѣсти изъ быта народа миссъ Эджевортъ, несмотря на всю теплоту, съ какою онѣ написаны, чужды страстнаго, потрясающаго чувства, съ какимъ леди Морганъ описываетъ народъ, который, ища заработковъ или продавая послѣднюю скотину, говоритъ: "вѣрьте, я у васъ прошу только того, что даетъ мнѣ мой кусокъ хлѣба и мое лохмотье". (Sure all Jask is just what will give me my bit and my rag). Въ романахъ лэди Морганъ видѣнъ Падди, какъ живой: голодный, иногда пьяный, всегда веселый, безпечный, остроумный, настоящій лаззарони сѣвера. Онъ рѣдко унываетъ и когда ему приходится не въ мочь, размыкиваетъ горе прибаутками и остротами -- на счетъ ландлордовъ и англичанъ. Какой-то лордъ подтруниваетъ, надъ Рари за его вѣру въ чнетилище. "Ваше лордство, вы вѣрите той вѣрѣ, въ которой васъ выросшій, а я вѣрю этому потому, что меня выростлли въ этой вѣрѣ; но сознайтесь ваше лордство, что когда я буду въ чистилищѣ, вы можете пойти дальше и попасть въ мѣсто похуже этого". Тутъ не совсѣмъ переводимая игра словъ: поговорка go further and fare worse. Это стереотипный типъ ирландца, какъ онъ сложился въ англійской литературѣ. Онъ вѣренъ, но поверхностенъ. Лэди Морганъ умѣла заглянуть поглубже и каждымъ изъ своихъ типовъ говорила англичанамъ: Падди невѣжественъ, но вы отняли у него средства учиться; Падди лѣнивъ, оттого что плодъ трудовъ его доставался другимъ; Падди безпеченъ, не думаетъ о завтрашнемъ днѣ, оттого что этотъ день такъ черенъ, что загляни въ него Падди, у него пропала бы охота жить. Падди смѣшитъ васъ своими остротами, и вы ради смѣха прощаете ему, если уколетесь объ ихъ колючки, но берегитесь: Падди скоро перестанетъ острить, смѣхъ его смѣнится яростью, прибаутки -- ревомъ дикаго звѣря.

Разумѣется, романы леди Морганъ, оскорбляя жестоко все отсталое, тупоумное въ Англіи, все, что изъ кваснаго патріотизма видѣло достоинства отечества въ угнетеніи Ирландіи, вызвало противъ нея безпощадную вражду. Критика "Quarterly Review", журнала, исполнявшаго въ началѣ нынѣшняго столѣтія въ Англіи роль нашей "Домашней бесѣды", обрушивала вслѣдъ за каждымъ ея романомъ, начиная съ "Иды", цѣлую тучу грязныхъ инсинуацій, намековъ, оскорбительныхъ для ея женской чести, обвиненіи въ вольнодумствѣ и безнравственности. Но первыя нападки были ничто въ сравненіи съ остервѣненіемъ кликуши, съ какимъ критика этого обозрѣнія накинулась на нее за ея романы изъ ирландской жизни. Она обличала леди Морганъ въ распутствѣ, развратѣ, непочтеніи къ святынѣ, богохульствѣ, разнузданности, измѣнѣ вѣрноподданству, подлости и атеизмѣ, и прикрывшись лицемѣрной маской, увѣряла, что обвиняетъ не по злобѣ, а изъ искренняго желанія обратить ее на путь истинный и сдѣлать изъ нея полезнаго друга, вѣрную жену, нѣжную мать, уважаемую и счастливую хозяйку дома. Леди Морганъ иронически замѣчала, что, вѣроятно, критикъ "Quarterly Reriew" обладалъ способностью творить чудеса, если думалъ изъ жертвы такихъ пороковъ сдѣлать идеалъ женской добродѣтели. "Quarterly" былъ оффиціальнымъ журналомъ и критикъ его долженъ былъ по долгу службы ругать подобныя, далеко не лестныя для англійскаго правительства строки: "Родиться ирландцемъ -- самая мрачная участь, какая только можетъ выпасть на долю даровитому человѣку, это послѣдняя участь, которую избралъ бы мудрый честолюбецъ, еслибы былъ способенъ выбирать. Правда, и здѣсь, какъ и вездѣ, посредственность, тупоуміе -- защита, равнодушіе-ручательство безопасности. Но геній, сознаніе, честь, стремленіе къ лучшему, патріотизмъ и пылкое негодованіе противъ притѣсненія, если и существуютъ страны, гдѣ эти чувства могутъ развиваться и дѣйствовать, то Ирландія не изъ числа этихъ благословенныхъ странъ. Здѣсь талантъ, геній -- предметъ подозрѣнія тупоумныхъ правителей и оскорбленій, и преслѣдованій мелкихъ исполнителей ихъ тиранства. Все, что не гнется -- сламывается".

Вскорѣ послѣ замужества, леди Морганъ съ мужемъ поѣхала во Францію. Пребываніе ея во Франціи было длиннымъ рядомъ торжествъ. Она имѣла рекомендательныя письма во всѣ круги, на которые распалось французское общество послѣ реставраціи, была знакома съ многими изъ членовъ этихъ кружковъ, когда они были эмигрантами въ Англіи, и была въ перепискѣ съ многими знаменитостями, съ которыми лично познакомилась только по прибытіи въ Парижъ. Она имѣла полную возможность наблюдать. Она бывала и при дворѣ Бурбоновъ, и въ салонахъ бонапартистовъ, гдѣ молчаливо ожидали возвращенія de l'autre. Французское общество временъ реставраціи представляло пеструю картину самыхъ разнообразныхъ элементовъ, насильственно втиснутыхъ въ одну рамку, и давало пищу наблюдательному уму. Въ немъ слышался то языкъ молодой свободы, то старческое заговариваніе легитимизма; въ литературѣ, то напыщеннная рѣчь классицизма, то горячечныя импровизаціи романтизма, и громче ихъ обѣихъ пѣсня Беранже. Плодомъ этого путешествія и наблюденій была книга ей "Франція въ 1816 году". Книга имѣла громадный успѣхъ. Она появлялась какъ нельзя болѣе кстати. Со времени революціи Франція была запретной страной для англичанъ. Леди Морганъ была первой, которая заговорила о ней послѣ многихъ лѣтъ молчанія англійской литературы. Франція, пережившая революцію, Наполеона и начинавшая переживать еще горшее зло, реставрацію и Бурбоновъ, была не похожа на Францію временъ Людовика XVI, какою ее знали англичане. Но кромѣ интереса новизны, книга имѣла неоспоримыя достоинства; въ легкихъ, бѣглыхъ замѣткахъ леди Морганъ была вѣрная характеристика общества, пониманіе политическаго положенія Франціи и народнаго быта. Она была, какъ и все, что писала леди Морганъ, проникнута честнымъ негодованіемъ противъ реакціи и глубокимъ сочувствіемъ къ народу, бытъ котораго описанъ съ вѣрностію и пониманіемъ, какихъ трудно было ожидать отъ фешенебельной леди. Леди Морганъ еще молодой дѣвушкой любила ходить по хижинамъ ирландскимъ и говорить со своими Падди объ ихъ житьѣ-бытьѣ. Любовь и пониманіе своего народа научили ее понимать жизнь чуждаго ей народа. Для улучшенія быта его она твердо держится программы виговъ: дать землю народу. "Отдайте голую скалу въ собственность земледѣльцу, и онъ сдѣлаетъ ее земнымъ раемъ; отдайте ему уголокъ земнаго рая на короткій срокъ, и онъ превратитъ его въ пустыню", писала леди Морганъ. Другимъ источникомъ благосостоянія народа, кромѣ мелкой поземельной собственности, она признаетъ развитіе промышленности и превозноситъ герцога Рошфуко Ліонкура за его фабрики, которыя открываютъ народу заработки. Она восхищается семейнымъ бытомъ французскихъ крестьянъ, которые, выростая и женившись, остаются жить вмѣстѣ съ братьями и сестрами подъ патріархальной властью отца или дѣда, и порицаетъ англичанъ за ихъ эгоистическій и грубый дѣлежъ "churlish division", не подозрѣвая, сколько возмутительной безнравственности, насилія и несправедливости скрывается подъ любовнымъ видомъ этой патріархальности, послужившей Прудону идеаломъ для его "каторжной семьи". Она наблюдаетъ все: школы, общественныя учрежденія, и иногда выводитъ сравненія, очень не лестныя для англичанъ. Книга ея о Франціи подняла цѣлую бурю. Она осмѣивала претензіи сен-жерменской аристократіи и говорила о правахъ народа во время владычества партія тори; возставала противъ клерикализма во Франціи, въ то время, когда онъ давилъ все, что было живого и свободнаго въ Англіи. Раздались новыя обвиненія въ измѣнѣ, безбожіи, якобинствѣ. Офиціозный критикъ "Quarterly Review" Брокеръ, по наглости, грубости и безстыдству превзошелъ все, что онъ до сихъ порть писалъ оскорбительнаго о леди Морганъ. Онъ прозвалъ ее, на своемъ языкѣ ханжества, современной Іезавелью (modern Jezabel), провозгласилъ, что каждое слово ея въ этой книгѣ адская, позорная ложь (infamous infernalie). Всего болѣе досталось ей за ея поклоненіе Лафайетту, "этому тщеславному, брешущему фату, изъ котораго она сдѣлала себѣ Бога, и который, удовлетворивъ своему гигантскому тщеславію тѣмъ, что оскорбилъ своего короля, ниспровергъ его тронъ и подло бѣжалъ отъ бури, которую онъ самъ поднялъ, вернулся снова въ государственной службѣ для того, чтобы занять подъ властію Бонапарта мѣсто на Майскомъ полѣ". За это преступное поклоненіе леди Морганъ была обозвана презрѣнной мегерой, дерикой, полоумной бабой. Но самая грубость критики послужила въ пользу леди Морганъ. Она возмутила даже людей, державшихся воззрѣній англійской "Домашней Бесѣды". Еслибы тонъ критики былъ менѣе грубъ и циниченъ, то она принесла бы несравненно болѣе вреда леди Морганъ, потому что въ книгѣ ея о Франціи была одна и очень слабая сторона, которая была доступна критику "Quarterly". Голова леди Морганъ закружилась отъ овацій, которыми встрѣчали ее всюду, и описаніе этихъ овацій занимаетъ большее мѣсто, чѣмъ слѣдовало бы для интереса книги и достоинства автора. Леди Морганъ, тамъ, гдѣ она говоритъ о себѣ, кажется молоденькой дѣвушкой, попавшей изъ деревни на великосвѣтскій балъ и одурѣвшей отъ восторга при первомъ комплиментѣ. Леди Моргамъ была не изъ тѣхъ женщинъ, которыхъ можно бы было запугать или разогорчить критикой. Она отмстила своему грязному критику тѣмъ, что въ своемъ новомъ романѣ "О'Брайэны и О'Флагерти", бичуя англійское чиновничество, одну изъ семи язвъ Ирландіи, выставила Крокера въ лицѣ низкаго, продажнаго чиновника, давъ ему характеристичное прозваніе Crawley -- пресмыкающійся, и Crawley, какъ у насъ Молчалинъ, въ свое время сдѣлался нарицательнымъ именемъ цѣлаго типа низко" поклонныхъ продажныхъ чиновниковъ, сосавшихъ совъ Ирландіи. Побѣда осталась на ея сторонѣ. Имя офиціальнаго критика "Quarterly" изъ Крокера превратилось въ Crawley. Отмстивши съ лихвой, леди Морганъ оставила несчастнаго критика въ покоѣ.

Шумъ, поднятый критикой, способствовалъ распространенію книги. Чѣмъ болѣе злобствовала критика, тѣмъ скорѣе раскупалось изданіе за изданіемъ. Издатель Кольбёрнъ былъ мастеръ своего дѣла, и вполнѣ постигъ тайну рекламы. Французское правительство съ своей стороны постаралось помочь распространенію книги. Бурбоны поспѣшили запретить книгу, гдѣ имъ высказывали такія горькія истины, равно какъ и книгу г-жи Сталь о Франціи, и добились того, что книга была переведена на французскій языкъ и что "не было кабинета мало-мальски образованнаго человѣка, гдѣ бы нельзя было найти этой книги", говоритъ издатель автобіографіи леди Морганъ. Первое изданіе книги разошлось въ три мѣсяца, что, впрочемъ, объясняется столько же распространеніемъ потребности чтенія въ англійскомъ обществѣ, сколько и интересомъ книги.

Кольбёрнъ, нажившій на ней огромные барыши, предложилъ леди Морганъ двѣ тысячи фунтовъ стерлинговъ за сочиненіе объ Италіи и средства въ путешествію. Италія была тѣмъ болѣе интересной страной для англійской публики, что путешествіе туда было очень затруднительно и опасно въ то время. Морганы поѣхали и леди Морганъ написала свою книгу объ Италіи, успѣхъ которой, если и не былъ такъ громаденъ, какъ успѣхъ книги о Франціи, но былъ значителенъ настолько, чтобы принести Кольбёрну большіе барыши. Описаніе природы, памятниковъ искусствъ, характеристика общества, историческіе очерки итальянскихъ государствъ, принадлежатъ перу леди Морганъ, главы о законахъ, статистикѣ, народномъ здоровьѣ -- ея мужу. И въ книгѣ объ Италіи леди Морганъ все та же краснорѣчивая проповѣдница политической свободы, тотъ же заклятый врагъ насилія и произвола. Она пользовалась каждой чертой, чтобы выставить разительный контрастъ между богатствомъ природы и бѣдствіемъ народа, и рѣзкими красками описывала преступленіе реакціоннаго правительства въ странѣ, перешедшей отъ просвѣщеннаго деспотизма Наполеона къ "блаженству быть скверно управляемой Бурбонами, имѣвшими божественное право управлять скверно". Она прибыла въ Италію въ самое удобное время для наблюденій надъ этимъ управленіемъ, и ея книга объ Италіи полна интересными подробностями. Она описываетъ въ Туринѣ страшное положеніе народа, умиравшаго съ голода, въ какой-нибудь сотнѣ миль отъ богатыхъ житницъ Ломбардіи, потому что не было возможности подвезти хлѣбъ, благодаря ужасному состоянію дорогъ, и показываетъ, какъ въ то время, когда народъ умиралъ съ голоду, король занимался парадами войска, а королева -- душеспасительными бесѣдами съ монахами. Въ Римѣ святые отцы и патриціи вѣчнаго города не ускользнули отъ бичующаго пера леди Морганъ. "Они истинные представители церкви и государства, пишетъ она, они добились власти интригой и невѣжествомъ народа, а сами -- олицетвореніе интриги и невѣжества; власть ихъ -- насиліе грозное и трусливое вмѣстѣ, религія обезображена суевѣріемъ, растлѣнная и растлѣвающая! О правленіи Мюрата она отзывается съ похвалою, съ какою могла проповѣдница свободы отзываться о просвѣщенномъ деспотизмѣ. Отдавая полную справедливость всѣмъ улучшеніямъ, устройству дорогъ, облегченію податей народа, новому устройству суда, большей свободѣ цензуры, она доказываетъ, что всего этого далеко недостаточно для благосостоянія и развитія народами даже имѣетъ вредное дѣйствіе на него, пріучая его постоянно разсчитывать на помощь сверху и видѣть милость въ томъ, что должно быть его правомъ. Послѣ Мюрата народъ подчинился безпрекословно Франциску. "Это должно учить насъ, говоритъ леди Морганъ, слѣдующей великой истинѣ въ политикѣ: что короли, которые даютъ народу милости, неспособны дать ему права; что государи, которые разсыпаютъ почести, не могутъ создать конституцію. Народъ долженъ требовать ее". Конституція -- альфа и омега политики леди Морганъ, панацея отъ всѣхъ народныхъ бѣдствій. Въ Неаполѣ леди Морганъ была принята въ немногіе литературные и политическіе салоны, которые держались еще, несмотря на панику, распространенную Бурбонами. Ея книга о Франціи и злобныя выходки Quotidienne, Journal des Débats, Quarterly послужили ей рекомендаціей. Все, что уцѣлѣло живого въ Неаполѣ, встрѣтило ее съ восторгомъ, разсчитывая что она передастъ Европѣ о "страданіяхъ и позорѣ Неаполя и злодѣйствахъ клятвопреступника короля". Каждый день вписывала въ свою записную книгу леди Морганъ новое злодѣйство, о которомъ ей приходилось узнать: то устроенный полиціей заговоръ, для того чтобы выказать свою вѣрноподанническую ревность, то воспоминаніе о казни г-жи Санъ-Феличе, за то, что она принимала участіе въ планахъ карбонаріевъ, то о молодыхъ людяхъ, брошенныхъ въ подземныя мрачныя темницы за то, что осмѣлились проѣхаться верхами на Борсо, что считалось королемъ демонстраціей республиканскихъ принциповъ. Въ Венеціи леди Морганъ оплакиваетъ "униженіе прежней царицы морей, терзаемой когтями хищнаго орла-стервятника". Австрійское правительство въ Венеціи не только деспотизмъ чистой воды безъ малѣйшей примѣси смягчающихъ элементовъ, но строго обдуманная и настойчиво проведенная система насилія, которая имѣетъ цѣлью угнетать, гнуть, и сломить духъ народа, стѣснять и уничтожать промышленность, и гасить послѣднюю надежду. Но просвѣщенный деспотизмъ Наполеонидовъ сдѣлалъ свое дѣло, и смѣнившій его невѣжественный деспотизмъ Бурбоновъ и Габсбурговъ казался еще невыносимѣе. Леди Морганъ оставила Италію, предсказывая новыя революціи. Исторія доказала, насколько это предсказаніе было справедливо. Бурбоны, крѣпко стоявшіе за свое божественное право управлять скверно, не терпѣли чтобы доказывали народу, блаженствовавшему подъ этимъ управленіемъ, насколько оно скверно, и запретили книгу. Эта вѣковая безтактность властителей, облеченныхъ божественнымъ правомъ, имѣла тотъ же результатъ: книга расходилась въ Италіи.

Въ наше время многое изъ того, что леди Морганъ проповѣдивала какъ новыя истины, стало избитымъ общимъ мѣстомъ; многое, въ чемъ она видѣла спасеніе народа отъ всѣхъ золъ, оказалось палліативомъ, но не надо забывать того времени, когда она писала. Довольно того, что она возбудила опасенія и вражду французскихъ и итальянскихъ правительствъ, такъ что еслибы она вернулась во Францію или Италію послѣ напечатанія своихъ книгъ, ее бы ожидала непріятность изгнанія. Она считалась врагомъ реакцій, что доказывается ожесточеніемъ, съ какимъ ее преслѣдовали подкупленные редакціею писаки, и ради этого ей можно простить хвастливость, съ какою она пользуется каждымъ случаемъ чтобы упомянуть объ этой враждѣ. Она имѣла право поставить эпиграфомъ своей книги объ Италіи:

Malheur an hon esprit dont la parole altière

D'un coeur indépendant s'élance toute entière

Qui respire un air libre et jamais n'applaudit

Au despotisme en vogue, и l'erreur en crédit.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Mais ferme dans ma route et vrai dans mes discours

Tel je fus, tel je suis, tel je serai toujours!

По возвращеніи изъ Италіи лэди и лордъ Морганъ получили отъ Кольбёрна, начавшаго издавать New-Monthly Review, приглашеніе постояннаго сотрудничества. Лэди Морганъ написала рядъ смѣлыхъ и блестящихъ статей въ опроверженіе избитыхъ обвиненій англичанъ, что всѣ бѣдствія Ирландіи происходятъ отъ абсентеизма и доказывала, что абсентеизмъ -- слѣдствіе злоупотребленій и неспособности правителей и несправедливыхъ законовъ. Кольбёрнъ заказалъ ей еще нѣсколько статей объ историческомъ значеніи женщины и вліяніи ея на общество, но въ этихъ статьяхъ болѣе краснорѣчивой декламаціи, чѣмъ дѣла. Эти статьи подали ей мысль написать черезъ нѣсколько лѣтъ книгу: "Женщина и ея господинъ" (The Woman and her Master). Сочиненіе это было задумано по очень широкому плану, но оно осталось недоконченнымъ. Леди Морганъ хотѣла доказать, что во всѣ вѣка, во всѣхъ странахъ женщина, несмотря на систематическое униженіе, глубокое невѣжество и подчиненіе, въ которомъ ее держали, несмотря на всѣ препятствія, которыми сковывали каждый шагъ ея, никогда не была подчинена на самомъ дѣлѣ, но постоянно поднималась выше того низкаго уровня, на которомъ держалъ ея господинъ, и не смотря на узкій кругъ, отмѣренный ей стѣнами дома, умѣла жить для идеи и передавать ее изъ поколѣнія въ поколѣніе. Начиная съ эпохи младенчества, когда на женщину смотрѣли исключительно какъ на предметъ удовлетворенія животной страсти, она доказала что въ ней таятся силы жить для великихъ цѣлей. Жизнь ея была сведена исключительно на животныя отправленія, -- она служила идеѣ. Ее считали самкой -- она заявила себя великой нравственной силой. Въ каждой идеѣ, которой служило человѣчество, въ каждомъ шагѣ его впередъ она внесла свое вліяніе, и если это вліяніе далеко не всегда было отмѣчено на страницахъ исторіи, которая постоянно до послѣднихъ годовъ заносила на свои страницы только внѣшнія проявленія жизни государства, то тѣмъ не менѣе это вліяніе существовало и было могучимъ двигателемъ человѣчества впередъ. Женщина была дѣятельнымъ орудіемъ распространенія идей. Быстро усвоивая идеи генія, она служила имъ жрицей во храмѣ, пиѳіей на треножникѣ, пророчицей въ пустынѣ, проповѣдницей у дикихъ племенъ, мученицей на кострѣ и даже воительницей за нихъ съ мечомъ и знаменемъ въ рукѣ. Въ дни насилія и гнета, когда было невозможно провозглашать идеи на площадяхъ и рынкахъ, она проповѣдывала ее у домашняго очага, въ небольшихъ кружкахъ общества. Она тонко умѣла намекать на то, что опасно было высказать. Убѣжденіе господина въ ея ничтожествѣ было ей защитой, и чѣмъ сильнѣе было его убѣжденіе, тѣмъ успѣшнѣе была ея дѣятельность, и только, когда благотворное вліяніе этой дѣятельности становилось ощутительно для него, онъ останавливался передъ нимъ съ оскорбительнымъ изумленіемъ, или отвергая ея заслуги приписывалъ все одному себѣ. И женщина свято исполняла свою миссію, не ожидая, что заслуги ея будутъ признаны. Она во всѣ вѣка талантами, энергіей, геніемъ служила господину; ему доставалась вся слава, все торжество успѣха, она оставалась въ неизвѣстности, въ прежнемъ униженіи. Ни одно изъ ея правъ не было признано, ни одна неправда, угнетавшая ее, не была уничтожена. Она оставалась попрежнему заключенной въ тѣсномъ мірѣ чувства. Въ древнемъ мірѣ, когда законодатели не могли дѣйствовать на умъ народа, они пытались фанатизировать его чувствомъ. Это было дѣло женщинъ. И послѣ этого господинъ чувство же ставилъ ей въ преступленіе. Христіанскій міръ изрекъ на нее за то свои анаѳемы. Эти анаѳемы повторялись вѣками. Ее обрекли на вѣчное подчиненіе, отъ котораго освобождала ее могила или келья. Эти анаѳемы повторяются и теперь въ измѣненной формѣ. И до сихъ поръ женщина считается постоянно несовершеннымъ существомъ, которому нужна постоянная опека господина. Ея нравственная сила не признана; ея геній, когда его нельзя отвергнуть, называется анормальностью. И несмотря на то, женщина и теперь, какъ въ древніе вѣка, служитъ разуму и свободѣ. Вотъ въ короткихъ словахъ содержаніе книги леди Морганъ. Она иллюстрировала свою идею примѣрами изъ исторіи. Идея справедлива, но лэди Морганъ, вслѣдствіе пылкости своей натуры, не остановилась на этой правдѣ и стала утверждать, что служеніе женщины идеѣ было полнѣе и чище, чѣмъ служеніе мужчины, что она отличается большею чуткостью, чѣмъ онъ, на все прекрасное, все великое, героическое. Она придавала много значенія этой мысли и очень тщательно готовилась къ этому сочиненію, собирала историческіе матеріалы и надѣялась, что оно броситъ новый свѣтъ на жизнь женщины. Трудъ этотъ не былъ никогда оконченъ, и вышелъ всего одинъ томъ, гдѣ она собрала нѣсколько типовъ женщины изъ библіи и древняго міра. Читатель не найдетъ ничего новаго въ типахъ Арріи, Порціи. Изъ библейскихъ женщинъ Маріамъ, сестра Моисея и Аарона, была описана не въ духѣ правовѣрной протестантки. Лэди Морганъ съ наслажденіемъ выставляетъ контрастъ между Морганъ и братьями ея. Оба измѣнили дѣлу, которому служили, она осталась ему вѣрна. Моисей взялъ себѣ жену изъ племени эѳіопскаго, несмотря на установленный имъ самимъ законъ, запрещавшій евреямъ брататься съ язычниками. Ааронъ, возставшій за то вмѣстѣ съ Маріамъ противъ первосвященника, отступаетъ и беретъ назадъ свое обличеніе; одна Маріамъ не хочетъ смириться, несмотря на то, что ее ждетъ изгнаніе изъ стана евреевъ и страшная смерть въ пустынѣ. Она не унизится, потому что она возставала за правду; она помнитъ, что и она пророчица, и она вела за собой народъ. "И духъ Божій сходилъ не на одного тебя, но и на меня", говоритъ она Моисею,-- изгоняется изъ стана и погибаетъ въ пустынѣ, "И съ тѣхъ поръ никто не зналъ о ней ничего".

Новый свѣтъ, который лэди Морганъ мечтала бросить, былъ далеко не новъ. Всегда были женщины, ставшія высоко надъ низменнымъ уровнемъ своего пола; всегда были женщины, умѣвшія вдохнуть мужество въ мужчину, когда онъ падалъ духомъ. Это созналъ, наконецъ, и господинъ ея, но не признавалъ, чтобы это давало ей право на освобожденіе отъ его власти. Лэди Морганъ не берется доказывать это господину; въ ея книгѣ нѣтъ ни слова о правахъ женщины, нѣтъ горечи и злобы рабыни, рвущей свои оковы, ничего подрывающаго основы общественнаго быта, которыя, какъ извѣстно, могутъ держаться только подчиненіемъ женщины. Она тратитъ свое краснорѣчіе исключительно на то, чтобы доказать господину: "твоя раба чище, честнѣе, лучше тебя, вѣрнѣе тебя служитъ идеѣ".

Лэди Морганъ, какъ уже сказано было выше, играла большую роль въ политическихъ дѣлахъ Ирландіи, она не забывала для шумныхъ удовольствій свѣта свой родной, зеленый Эринъ. Гостиная ея въ Дублинѣ была сборнымъ мѣстомъ фешенебельнаго общества и членовъ политическихъ партій, и лэди Морганъ, сдѣлавшись центромъ агитаціоннаго кружка, выказала много политическаго такта. Въ дѣлѣ религіи она была свободной мыслительницей, и въ книгахъ о Франціи и Италіи, со своей обычной рѣзкостью, выставляла то зло, которое принесъ католицизмъ этимъ странамъ, но въ Ирландіи вопросъ католицизма былъ тѣсно связанъ съ вопросомъ о допущеніи въ парламентъ ирландскаго вліянія, и лэди Морганъ сдѣлалась дѣятельной союзницей общества соединенныхъ католиковъ. Мужъ ея и она собирали подписи католиковъ для петиціи парламенту. Лэди Морганъ служила Ирландіи и красотой и умомъ. Она учила аристократическую молодёжь, гонявшуюся за оленями въ своихъ великолѣпныхъ паркахъ, стыдиться позорной праздности и служить Ирландіи, и многихъ изъ нихъ привлекла въ общество, основанное ею и мужемъ подъ именемъ Registration Society. Эти молодые люди были извѣстны въ обществѣ подъ именемъ молодыхъ людей лэди Морганъ (Lady Morgan's youngmen). Организація этого общества могла сравниться только съ организаціей лиги противъ хлѣбныхъ законовъ. Она писала по этому поводу въ своемъ дневникѣ. "Наше общество ростетъ, подписка идетъ великолѣпно, всѣ молодые либералы всѣхъ сословій присоединяются къ намъ Говорятъ, что ихъ называютъ въ обществѣ либералами школы лэди Морганъ. Вотъ похвала". Лордъ Энгльси, бившій лордъ -- намѣстникъ Ирландіи, руководился во многихъ случаяхъ совѣтами лэди Морганъ. Вскорѣ послѣ его пріѣзда въ Ирландію тори сдѣлали политическій обѣдъ, на который пригласили и его, надѣясь поставить его этимъ шагомъ въ солидарныя отношенія съ ними. Лэди Морганъ, узнавъ это, тотчасъ написала одному общему пріятелю, прося отговорить лорда Энгльси отъ шага, который скомпрометировалъ бы его передъ партіей виговъ, и лордъ Энгльси послушался ея совѣта. Агитація въ Ирландіи усилилась.

Это было время торжества лэди Морганъ. Вездѣ, куда она ни являлась, народъ бѣжалъ за ней толпами; ее встрѣчали восторженными рукоплесканіями въ театрахъ, О'Коннель говорилъ рѣчь въ похвалу ея заслугамъ, какъ писательницѣ-гражданкѣ Ирландіи. Земледѣльцы, ремесленники, политическіе клубы посылали ей адресы, къ ней приходили депутаціи народа съ просьбой заявить объ его нуждахъ и помочь имъ. Ни одной женщинѣ-писательницѣ въ Англіи не выпадала на долю такая популярность. Она имѣла большее вліяніе на народъ, чѣмъ многіе члены парламента. Народное негодованіе, возбужденное ея романами, заставило правительство отмѣнить нѣкоторыя стѣснительныя мѣры, и лэди Морганъ не безъ причины хвалилась, что Ирландія обязана этимъ ея романамъ.

Отмѣна пришла позже, торійское министерство не думало обращать вниманія на справедливыя жалобы ирландскаго народа. Недовольство росло; наставала минута, когда нужно было принимать какія-нибудь мѣры. Лэди Морганъ, которая была въ большой дружбѣ съ О'Коннелемъ, пока дѣло шло объ общихъ вопросахъ и выраженіи протеста противъ притѣсненій Англіи, разошлась съ нимъ, когда пришлось съ высоты общихъ теорій опуститься на практическую почву. Агитація О'Коннеля касалась правъ лордовъ на землю, а лэди Морганъ крѣпко стояла за неприкосновенность этихъ правъ. Цѣль ея была одна -- политическая свобода, а агитація О'Коннеля выходила, по ея мнѣнію, за границы легальности, и мнѣніе это выказало неспособность лэди Морганъ заглянуть далѣе настоящей минуты. Она писала въ своемъ дневникѣ, что отъѣздъ лорда Энгльси, вызванный агитаціей О'Коннеля,-- неизгладимое пятно на Ирландіи, и это пятно сдѣлали соціальныя теоріи агитатора, которыя грозятъ гражданской войной съ ея неисчислимыми бѣдствіями. За отзывомъ Энгльси послѣдовалъ извѣстный Coercion-bill, который даже знаменитый либералъ лордъ Брумъ скрѣпилъ своимъ именемъ. Лэди Морганъ писала по этому поводу лорду Энгльси:

"Ирландія такъ же непогожа на ту страну, какою я оставила ее три мѣсяца тому назадъ, какъ и Кохинхина. Если судить по наружности народа и положенію вещей, знатокъ революцій (а я обладаю въ немалой степени этой способностью) можетъ сказать, что мы живемъ наканунѣ страшныхъ и губительныхъ потрясеній общества, наканунѣ страшнаго взрыва всѣхъ горючихъ элементовъ. Представьте себѣ безчисленныя толны низшихъ классовъ, которыя идутъ тѣсными рядами, сосредоточенныя, молчаливыя и готовыя кинуться по первому слову, по первому миганью глаза. И это на другой день послѣ обнародованія правительствомъ прокламацій, запрещающихъ всякія собранія. Прочія сословія парализированы, правительство не имѣетъ ни одного органа, чтобы дѣйствовать на настроеніе общества, ни одной газеты, которая захотѣла бы служить ему. Терроръ -- пароль дня. Парламентъ закрытъ на шесть недѣль. У народа отнята всякая надежда на облегченіе его бѣдствій. Неужели въ Англіи ничего не знаютъ о положеніи дѣлъ".

Опасенія леди Морганъ не сбылись. Страшнаго общаго взрыва не было: были мѣстные мелкіе взрывы и шайки уайтбойевъ пошли рѣзать ландлордовъ, жечь ихъ замки и вѣшать миддльменовъ. Неудача агитаціи, отъ которой они ожидали такъ много, мрачное положеніе общественныхъ дѣлъ сильно подѣйствовали на леди Морганъ. Она тосковала и объ обманутыхъ надеждахъ Ирландіи и о превращеніи собственной агитаторской дѣятельности, и чтобы разсѣяться поѣхала съ мужемъ во Францію. Результатомъ этой поѣздки была новая книга о Франціи 1829--1830 годовъ. Это сочиненіе отличалось болѣе серьёзными достоинствами, чѣмъ первое; въ немъ было менѣе салонной болтовни, менѣе самовосхваленія, большая зрѣлость и глубина сужденій и болѣе силы въ языкѣ, и несмотря на то, оно имѣло несравненно менѣе успѣха, чѣмъ ея первая книга о Франціи. Но объ этомъ будетъ сказано далѣе. Вторая книга давала читателямъ картину проснувшейся Франціи 30-хъ годовъ; леди Морганъ поставила эпиграфомъ слова Лафайэтта: "Франція хорошо знаетъ свои права и знаетъ какъ защищать ихъ". Леди Морганъ со своей обычной чуткостью замѣтила настроеніе народа: она была поражена овладѣвшей имъ жаждой знанія. Она писала: "Быстрое распространеніе желанія, потребности ненасытной страсти къ ученію, къ знанію во всѣхъ его отрасляхъ и во всѣхъ его примѣненіяхъ можно сравнить только съ быстротой, съ какою распространялась зараза суевѣрія, въ тѣ добрыя старыя времена, когда каѳедра проповѣдника была единственнымъ мѣстомъ поученія народа и когда часы отдыха народа тратились на празднованіе праздника осла, на который его сгоняли страхомъ отлученія отъ церкви въ случаѣ неповиновенія". Наблюдая положеніе Франціи, она не теряетъ изъ вида ни Англію, ни Ирландію, и при каждомъ случаѣ кидаетъ въ лицо Англіи упрекъ въ бѣдствіяхъ Ирландіи. Такъ умственное развитіе и довольство нѣкоторыхъ ремесленниковъ и мелкихъ торговцевъ Парижа заставляютъ вспомнить своихъ оборванныхъ, голодныхъ невѣжественныхъ Падди; заботы новаго французскаго правительства о народномъ образованіи,-- безпечность англійскаго въ томъ же отношеніи. Она говоритъ: "несмотря на честные и великіе труды, понесенные Англіей для освобожденія человѣческаго разума, большая часть этой страны продолжаетъ еще ржать съ епископомъ (намекъ на праздникъ осла), подписывать, не бывши въ состояніи прочесть или понять всѣ постановленія его церкви, и принимать съ слѣпой вѣрой крупицы знанія, которыя имъ отмѣриваютъ въ университетахъ. Тайна искусства укрощать это "животное", человѣка, была вездѣ хорошо постигнута, и если "пантера (намекъ на дѣйствующее лицо мистеріи осла) не хочетъ покориться силѣ, то ее обманомъ дѣлаютъ кротче овцы. Но какъ сторожа сумасшедшихъ часто заражаются сами умственными недостатками тѣхъ, кого они стерегутъ, такъ и учители идіотизма заражаются и въ очень сильной степени идіотизмомъ, который проповѣдуютъ. Ржаніе осла не исключительно удѣлъ "черни", но такъ же часто раздается и въ палатахъ сильныхъ міра, какъ и въ темныхъ углахъ простонародья".

Эпоха 30-хъ годовъ Франціи давала еще болѣе богатый матріалъ для наблюдательнаго ума. Въ Парижѣ народъ толпами осаждалъ двери публичныхъ курсовъ, романтизмъ развивалъ свою пеструю и яркую хламиду какъ знамя свободы. Гюго пѣлъ свои первыя пѣсни. Цѣлая фаланга историковъ давала уроки народу и правителямъ. Промышленность оживала. Tiers-état -- эта основа народнаго благоденстія и развитія для виговъ, плодился день это дня и дѣлался прочно установленной, признанной силой. Леди Морганъ торжествовала побѣду своихъ принциповъ. "Великій урокъ французской революція былъ данъ всѣмъ, говоритъ она, и данъ не даромъ. Народъ теперь пожинаетъ плоды своихъ жертвъ и страданій". И она удивлялась смѣлости ума этого народа, "который если и не обладаетъ способностью къ публичнымъ преніямъ, обусловливающею превосходство англичанъ въ формахъ оппозиціи, за то далеко оставилъ ихъ за собой на пути освобожденія отъ ига софизма и предразсудковъ, который доросъ до пониманія пользы знанія, какъ могущетственнаго орудія своего освобожденія". Но въ то же время леди Морганъ строго осуждаетъ недостатокъ самодѣятельности французскаго общества и его централизаціонные инстинкты, которые могутъ отнять у него плоды принесенныхъ имъ жертвъ для свободы. "Но народъ во Франціи порвалъ всѣ связи съ прошедшимъ", прибавляетъ она, "и если народу суждено быть порабощену словами, то французскій народъ потребуетъ новыхъ словъ". И въ этой книгѣ леди Морганъ не даетъ пощады Бурбонамъ и зло смѣется надъ мѣрами министерства Вилліера для народнаго образованія. "Онъ считалъ необходимымъ во имя религіи, нравственности и народнаго блага, ограничить воспитаніе народа самыми узкими рамками (partout les mêmes propos, partout le même jargon) и воспитаніе народа было поручено ордену братьевъ Ignorantins, вполнѣ заслуживающему это имя". Леди Морганъ по складу своего ума и характера была способна вполнѣ понять духъ Франціи и увлечься ею. Англійская національная ненависть не простила ей этого поклоненія враждебному народу, торіи -- поклоненіе идеямъ, которыя они считали разрушительными, тѣмъ болѣе, что ея книга была усѣяна колючими для нихъ намеками въ видѣ: partout les mêmes propos, partout le même jargon. Книга оканчивается блестящими надеждами на правительство Лудовика-Филиппа, "которое должно было открыть тайну хорошаго управленія для выгодъ и счастія большинства". Но эта тайна, вмѣстѣ съ многими другими, далеко не столь благодѣтельными, не была никогда открыта Франціи Луи Филиппомъ, но увезена въ Англію. Книга оканчивается краснорѣчивымъ диѳирамбомъ въ честь Франціи, "которая вынесла такъ много униженій и страданій для того, чтобы вырвать у судьбы знаніе этой великой тайны и ея примѣненія на дѣлѣ. Жертвы ея усилій и страданій не имѣли равныхъ въ себѣ въ лѣтописяхъ народовъ. Она заплатила дорого, но не слишкомъ дорого за это знаніе, которое она повѣдала другимъ народамъ. Она вынесла позоръ владычества чужеземцевъ, клеветы, поруганіе и вражду всего міра, возставшаго на нее съ оружіемъ въ рукахъ. Народы забыли свою вѣковую вражду чтобы идти на ея погибель. Грозная сила внѣшнихъ враговъ, раздоры и измѣна внутреннихъ, предразсудки, освященные вѣками, корысть и властолюбіе, лишившіяся своихъ правъ, все возстало противъ нее. Но она восторжествовала надо всѣмъ. Восторжествовала надъ феодальнымъ варварствомъ, надъ тиранствомъ правителей, надъ невѣжествомъ и жестокостью. Она повергла беззаконныя привиллегіи во прахъ и возстановила попранное право. Она доказала, что этотъ прекрасный міръ созданъ не для одного владыки, но для всѣхъ людей, и что неравенство не можетъ быть никогда закономъ мудрого божества". Она говоритъ далѣе о миссіи Франціи быть проповѣдницей свободы въ Европѣ и заканчиваетъ слѣдующими словами, которыя можно назвать пророческими: "Если придетъ время, что Франція и свобода будетъ на одной сторонѣ, а деспотизмъ и Европа, вооруженные противъ обѣихъ на другой, и въ великой борьбѣ, которая завяжется между добромъ и зломъ, правомъ и насиліемъ, сила будетъ не на сторонѣ Франціи, и соединенныя силы враговъ изгладятъ имя Франціи изъ карты европейскихъ націй, то и тогда они будутъ безсильны застращать или поработить ее, и столкнуть сыновъ ея назадъ, въ мрачную пропасть суевѣрія, невѣжества и умственнаго застоя".

Несмотря на неоспоримыя достоинства этой книги, она первое время очень дурно расходилась въ публикѣ -- и причиною тому была ссора лэди Морганъ съ ея издателемъ Кольбёрномъ. Кольбёрнъ, который значительной долей своего состоянія былъ обязанъ лэди Морганъ и часто шутя говорилъ, что между ними заключенъ бракъ по литературѣ, началъ поступать въ отношеніи ея какъ поступаютъ съ своими женами супруги, увѣренные въ неотъемлемости своихъ правъ. Ни одинъ издатель не могъ соперничать съ нимъ ни въ цѣнѣ, которую онъ могъ дать, ни въ искусствѣ рекламы. Онъ былъ увѣренъ, что лэди Морганъ, умѣвшая выговаривать себѣ очень выгодныя условія, не осмѣлится измѣнить ему, и замѣшкалъ отвѣтомъ на ея условія объ ея новой книгѣ "Франція въ 1829--1830 году", надѣясь что она запроситъ менѣе, потому что ея послѣдній романъ "О'Брайены и О'Флагерти" не принесъ ему тѣхъ барышей, къ которымъ она пріучила его. Лэди Морганъ тотчасъ заключила условія съ другими издателями, Сандерсомъ и Отуейемъ. Больбёрнъ, узнавъ объ этомъ, писалъ ей, требуя чтобы она уничтожила эти условія, угрожая въ противномъ случаѣ повредить ея книгѣ. Леди Морганъ, разумѣется, не уступила и Больбёрнъ отмстилъ ей жестоко. Въ его рукахъ были всѣ средства къ мщенію. Онъ былъ издателемъ New Monthly Review, National Magazine, пайщикомъ Times и многихъ газетъ и журналовъ. Всѣ эти газеты и журналы, превозносившіе до небесъ ея первую книгу о Франціи, накинулись съ безпощаднымъ озлобленіемъ на вторую. Издатели понесли страшные убытки и писали лэди Морганъ, прося ее уничтожить контрактъ. Она отказалась и требовала, чтобы они начали процессъ съ Кольбёрномъ. Процессъ стоялъ дорого, а Сандерсъ и Отуей были близки къ банкротству,-- Кольбёрнъ нанесъ имъ послѣдній ударъ. Онъ публиковалъ во всѣхъ журналахъ и газетахъ, что продаетъ всѣ сочиненія лэди Морганъ за полцѣны. Объявленіе: "лэди Морганъ за полцѣны" крупнѣвшими буквамъ било выставлено на окнахъ его магазина. Леди Морганъ сама начала процессъ съ Кольбёрномъ. У ней въ рукахъ было письмо отъ Кольбёрна, съ угрозами что она раскается въ своемъ отказѣ отдать ему "Францію въ 1829--1830 годахъ". Благодаря этому доказательству и своимъ связямъ, она выиграла процессъ. Кольбёрнъ былъ присужденъ заплатить ея издателямъ штрафъ, отказаться во всѣхъ своихъ изданіяхъ отъ прежнихъ критикъ книги и уничтожить убійственное для литературной извѣстности лэди Морганъ объявленіе Lady Morgan's works half-price. Книга стала раскупаться, но далеко не такъ быстро, какъ можно было ожидать, судя по первымъ книгамъ. Сандерсъ и Отуей не имѣли генія Кольбёрна въ рекламѣ. Сверхъ того пока книга лежала убитая критиками Кольбёрна и пока тянулся процессъ, появились другія книги, которыя отвлекли отъ нея вниманіе публики. Вотъ отъ какихъ причинъ часто зависитъ успѣхъ книги. Критика Quarterly Review отнеслась на этотъ разъ несравненно благосклоннѣе и къ поклоненію лэди Морганъ французской революціи и Лафайэтту, и въ ея безбожнымъ идеямъ о свободѣ совѣсти. Судьбами Англіи управлялъ уже не Кёстльри; въ 30-мъ годамъ Англія отреклась отъ многихъ предубѣжденій и предразсудковъ и вызвала слѣдующую похвалу лэди Морганъ: "Изъ какого болота рабства, изъ какой грязи предразсудковъ, безумія и самодовольнаго униженія поднялась Англія, съ этой, еще такъ недавней, эпохи, когда такія вещи писались, авторы награждались и поощрялись рукоплесканіями и похвалами публики".

Вслѣдъ за своей второй книгой о Франціи, леди Морганъ написала рядъ сценъ и очерковъ изъ ирландской жизни подъ заглавіемъ Patriotic Sketches. Она поставила себѣ задачей показать въ этихъ очеркахъ свое отечество Англіи такъ, какъ оно есть, и разсѣять вѣковое предубѣжденіе англичанъ противъ ея народа. Ирландскій народъ въ глазахъ англичанъ былъ сборищемъ лукавыхъ, подлыхъ и отвратительно грязныхъ животныхъ, которыя какъ свиньи лежали въ грязи въ своихъ хижинахъ, напившись до безчувствія, и выходили изъ него только для того, чтобы подраться. А вся нація вообще была неспособной ни къ чему расой, осужденной на безъисходное невѣжество, нищету, подчиненіе и застой; и это несмотря за то, что имена Юма, Свифта и многихъ другихъ писателей и ученыхъ, которыми гордится Англія, были именами уроженцевъ зеленаго Эрина. Въ этихъ очеркахъ видна все та же леди Морганъ -- пылкая ирландка, которая страстно любитъ свой зеленый Эринъ, своихъ Падди, и которая не останавливается ни передъ чѣмъ, лишь бы ей высказать свою правду. Показывая въ своихъ патріотическихъ очеркахъ Англіи задавленныя силы народа, говоря ей: "вотъ что ты сдѣлала, смотри", она безпристрастно высказываетъ и любимому зеленому Эрину многія горькія истины. Она упрекаетъ его за долгій сонъ и за безумныя вспышки дикой силы, въ которыхъ проявлялись его пробужденія, и за то, что его порывистая страстность не умѣла выдержаться въ упорную стойкость для преслѣдованія разъ сознанной цѣли. Народные типы и многія сцены народной жизни были написаны съ необыкновеннымъ мастерствомъ, и зеленый Эринъ остался доволенъ своимъ изображеніемъ въ патріотическихъ очеркахъ; онъ понялъ любовь, которая скрывалась и подъ горькимъ словомъ осужденія. Униженный, оклеветанный Эринъ умѣлъ понимать правду, и леди Морганъ имѣла полное право сказать о себѣ: "Если я впродолженіе многихъ лѣтъ и многихъ томовъ, которые посвящала служенію или удовольствію общества, хоть разъ выказала примѣръ нетвердости принциповъ или уклоненія отъ правды ради своихъ личныхъ выгодъ или угожденія кому либо, или ради еще сильнѣйшаго искушенія (для натуры вмѣстѣ и женственной и ирландской), желанія популярности и моды, если я когда либо отступила отъ истины или заглушила въ себѣ честное сочувствіе къ своимъ братьямъ, тогда и только тогда могу я быть осуждена тѣми, чьи похвалы стоитъ заслужить. Но люди, чьи похвалы стоило заслуживать, были всѣ до одного на сторонѣ леди Морганъ. Она была въ дружбѣ со всѣми писателями прогрессивной Англіи. Лейтъ Гентъ, молодой талантливый поэтъ школы Байрона, подававшій большія надежды и рано умершій, въ своемъ юмористическомъ стихотворенія объ англійскихъ писателяхъ такъ описывая леди Морганъ:

And dear lady Morgan, see, see when she comes.

With her pulses all beating for freedom likee drams *.

* Вотъ идетъ милая леди Морганъ, и пульсъ ея бьется за свободу какъ барабанъ.

заканчиваетъ свое стихотвореніе словами:

That Truth and she, come what may, wontbe parted *.

* И правда, чтобы она ни дѣлала, никогда не разстанется съ ней.

Леди Морганъ гордилась этихъ отзывомъ столько же, сколько и оваціями, которыми ее встрѣчали всюду. И онъ былъ вполнѣ заслуженъ. И эти патріотическіе очерки, несмотря, на то, что въ нихъ талантъ леди Морганъ спустился на болѣе реальную почву, имѣли несравненно меньшій успѣхъ, чѣмъ ея первые романы, со всѣми ихъ недостатками. Интересъ, возбужденный въ обществѣ ирландскими дѣлами, ослабѣлъ; въ англійской литературѣ выходили новые таланты, которые затмѣвали леди Морганъ, и сверхъ того, издателями были Сандерсъ и Отуэй, которымъ она отдала эти очерки, чтобы вознаградить себя за убытки, понесенные изданіемъ ея второй книги о Франціи.

Леди Морганъ вела дневникъ, приготовляя матеріалы для своей автобіографіи, и написала первыя главы. Она задумала писать ее съ цѣлью показать молодымъ дѣвушкамъ, какъ женщина трудомъ и энергіей можетъ пробить себѣ дорогу въ жизни. Но эта автобіографія не была окончена, и по первымъ главамъ нельзя судить о томъ, не разсталась ли бы съ ней въ этомъ трудномъ испытаніи ея неизмѣнная правдивость. Дневникъ ея -- собраніе короткихъ и бѣглыхъ замѣтокъ обо всемъ, что останавливало ея вниманіе: тутъ и свѣтская сплетня, и свѣтлая мысль, и негодованіе гражданки, и тщеславіе кокетки, смѣшиваются въ пестромъ калейдоскопѣ. Вслѣдъ за насмѣшкой надъ раздирательнымъ письмомъ старой леди, оплакивавшей безвременную кончину своей обезьяны, попадается замѣтка о томъ, какъ поразило ее въ 1820 году въ Англіи измѣненіе въ физіономіи народа, въ сравненіи съ тѣмъ, какъ она помнила его въ свою первую поѣздку, лѣтъ за десять тому назадъ. "Онѣ (т.-е. физіономіи) смотрятъ несравненно болѣе осмысленными и менѣе хорошо выкормленными. Блага науки, распространеніе просвѣщенія на каждомъ шагу кидаются въ глаза, но незамѣтно чтобы благосостояніе народа улучшилось отъ распространенія этихъ благъ цивилизаціи". Дневникъ полонъ колкими выходками противъ тори и министерства Кэстльри, которому такъ доставалось отъ Байрона.

"Оно (т.-е. министерство) можетъ существовать только у насъ. Деспотизмъ въ политикѣ, продажность, клевета, упадокъ во всемъ, ханжество -- вотъ девизъ всей ихъ клики". Далѣе, послѣ нелестной и мѣткой характеристики англійской аристократіи, она прибавляетъ: "Нѣтъ ничего удивительнаго, что англійская аристократія дала такъ мало геніевъ. Что значитъ одинъ примѣръ лорда Байрона въ сравненіи съ неспособностью цѣлаго класса". И въ параллель этой неспособности, отсталости и холопства англійской аристократіи времени Георга IV, она съ любовью вспоминаетъ о многихъ мученикахъ за свободу Ирландіи. "Когда въ 1777 г. Press (листокъ, издававшійся ирландскими агитаторами) былъ сожженъ рукою палача и Петръ Финерти, типографъ, былъ выставленъ у позорнаго столба за напечатаніе "возмутительнаго памфлета", Артуръ О'Конноръ всталъ рядомъ съ нимъ у столба и простоялъ все время держа зонтикъ надъ его головой. Да, были люди. Они никогда не ползали передъ властью". "Что за время, что за страна Ирландія", пишетъ она далѣе: "Рента О'Коннеля выросла до 14,450 ф. ст. Вотъ доказательство способности ирландцевъ позволять надувать себя, и неспособности партіи тори и палаты. Они -- усерднѣйшіе союзники О'Коннеля и пропагаторы и основатели его славы, популярности и каррьеры". Мы уже видѣли, что въ отношеніи О'Коннеля, леди Морганъ не съумѣла стать выше предразсудковъ своего времени и своей партіи, и предвидѣть то время, когда парламентъ будетъ вынужденъ сдѣлать ирландскому народу уступки даже въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ значительнѣе тѣхъ, которыя требовалъ О'Коннель. Религіозная и политическая свобода была девизомъ леди Морганъ и она разражалась негодованіемъ противъ всего, что стѣсняло ее. "Лорды отвергли даже такое умѣренное измѣненіе билля о церкви, пишетъ она въ дневникѣ, и несчастная Ирландія, или, вѣрнѣе сказать, независимость и свобода какъ въ Англіи, такъ и въ Ирландіи, обманута въ своихъ надеждахъ. Ни одно злоупотребленіе не уничтожено, не сдѣлано ни одной попытки для улучшенія, помощи и умиренія страны. Уже цѣлыя корпораціи грязныхъ оранжистовъ, перовъ, судей, служителей церкви и даже habitués двора наводнили Ирландію, захватили всѣ мѣста. Всѣ элементы злоупотребленій остались въ прежнемъ видѣ. Бѣдствія, которыя обрушились на Ирландію, могутъ сравниться только съ ея тупоумнымъ подчиненіемъ всякому злоупотребленію, самому возмутительному притѣсненію. Цѣлыя столѣтія терпѣла она несправедливости и угнетенія, которыя неминуемо довели бы другой народъ до взрыва. Подлость ихъ равняется только ихъ невѣжеству. На это можно написать цѣлую книгу, которая будетъ вѣчно нова". Леди Морганъ, наконецъ, сама заговорила языкомъ О'Коннеля, но только въ своемъ дневникѣ.

Въ частной жизни леди Морганъ далеко не высказала того мужества и энергіи, какъ въ литературѣ. Она можетъ служить для психолога любопытнымъ примѣромъ того, какъ самыя мелочныя слабости уживаются рядомъ съ замѣчательной энергіей. Въ то время, когда она, выпуская въ свѣтъ свою "Ida of Athene", несмотря на осторожные совѣты издателя, отказывалась выпустить рѣзкія мѣста и безстрашно готовилась вынести бурю критикъ, клеветъ и обвиненій, которою ей грозили, она ужасно боялась, чтобы въ обществѣ не узнали, что она отправилась въ театръ въ наемной каретѣ. Экипажъ леди, у которой она гостила, сломался и миссъ Оуэнсонъ готова была отказаться отъ театра, чтобы только не ѣхать туда на извощикѣ; но пріятельница ея настояла на поѣздкѣ въ театръ, и чтобы дублинская публика не узнала ничего о позорной ѣздѣ въ наемной каретѣ, извощику было строго приказано не подавать къ подъѣзду по окончаніи спектакля, а стоять въ сторонѣ. Дамы надѣялись проскользнуть незамѣтно въ толпѣ. Но миссъ Оуэнсонъ не могла быть незамѣченной въ публикѣ. Ее окружила толпа знакомыхъ и провожала до подъѣзда. Миссъ Оуэнсонъ обмирала отъ стыда. Любезные кавалеры начали вызывать карету леди, съ которой была миссъ Оуэнсонъ; извощикъ, исполняя строгій приказъ, стоялъ въ сторонѣ. Кавалеры, какъ разсчитывала миссъ Оуэнсонъ, заключили, что кучеръ еще не пріѣзжалъ, и предложили, на что она вовсе не разсчитывала, проводить дамъ до дома. Все общество пошло пѣшкомъ, несмотря на страшнѣйшую грязь. Извощикъ ѣхалъ поодаль, но ему это надоѣло и онъ, наконецъ, спросилъ: "Разсчитаетесь ли вы, что-ли, или сядете?" Ужасъ и конфузъ миссъ Оуэнсонъ были неописанные. Дѣло разъяснилось при громкомъ смѣхѣ, которымъ она скрыла очень непріятно щемившее самолюбіе.

Въ жизни лэди Морганъ встрѣчается черта такого рода и покрупнѣе. Несмотря на то, что она распиналась, доказывая въ Women and her Master, что женщины самоотверженнѣе мужчинъ служатъ идеѣ и человѣчеству, она изъ эгоистическаго страха за свою жизнь и жизнь мужа уговаривала его бросить свое мѣсто доктора въ минуту опасности. Опасность, грозившая въ то время, была страшная гостья изъ Индіи -- холера. Въ наше время, когда холера стала привычнымъ явленіемъ, трудно представить панику, охватившую Ирландію въ первую холеру. Она свирѣпствовала съ страшной силой въ голодномъ народѣ, жившемъ въ свиныхъ хлѣвахъ. Лордъ Морганъ былъ главнымъ докторомъ при дублинской тюрьмѣ Маршалси. При появленіи холеры во Франціи, онъ представилъ правительству записку о необходимости очистить воздухъ тюремъ, размѣстить по болѣе просторнымъ помѣщеніямъ арестантовъ, которыми были набиты дублинскія тюрьмы, и принять всѣ необходимыя предосторожности. Жена уговаривала его бросить тюрьмы, въ которыхъ отъ тѣсноты, сырости и міазмовъ и безъ всякой эпидемія могла развиться холера, и уѣхать съ нею въ загородную виллу. Морганъ отказался, напомнивъ ей о своемъ долгѣ доктора оставаться на мѣстѣ опасности, и предложилъ ей уѣхать одной. Она отказалась и занесла въ свой дневникъ, что если сэръ Чарльзъ исполняетъ свой долгъ, то и она должна исполнить свой.

Лэди Морганъ прожила съ мужемъ двадцать лѣтъ, несмотря на нѣкоторое несходство вкусовъ, вполнѣ счастливо, хотя многія опытныя матроны, видѣвшія бурный періодъ ихъ сватовства, предсказывали неминуемое крушеніе ладьи ихъ супружескаго счастья. Миссъ Оуэнсонъ, несмотря на свою страстную любовь къ жениху, упорно не хотѣла назначить день свадьбы, или назначивши его вслѣдствіе неотступныхъ просьбъ жениха, неожиданно уѣзжала гостить на продолжительное время въ замки знакомыхъ леди, выбирая нарочно дальніе. Матроны ужасались ея безнравственности и кокетству, но миссъ Оуэнсонъ, по своей порывистой и страстной натурѣ, была неспособна къ разсчитанному кокетству -- то было отстаиванье своей дѣвичьей воли, и ни одна дѣвушка не пользовалась такъ полно своей дѣвичьей волей, какъ миссъ Оуэнсонъ. Цѣпи брака, которыя, при безпощадной строгости общественнаго мнѣнія къ женщинамъ, тяжелѣе въ Англіи, чѣмъ гдѣ-либо, пугали молодую дѣвушку. И она отступала передъ страшнымъ безповоротнымъ шагомъ. Чувство влекло ее къ Моргану, свобода возмущалась противъ мысли дать себѣ господина. Это вызвало между помолвленными ссоры, которыя едва не довели до полнаго разрыва. Миссъ Оуэнсонъ въ своемъ желаніи оградить свою собственную независимость, зашла за границу до посягательства на независимость своего будущаго мужа. Она приняла такой рѣзкій и повелительный тонъ, что Морганъ счелъ за нужное для огражденія собственной личности выяснить ихъ будущія отношенія. "Я не имѣю ни малѣйшаго желанія предъявлять какія-либо требованія на основаніи превосходства мужчинъ и, сверхъ того, во мнѣ такъ живо чувство уваженія къ вашему уму и превосходству надъ другими женщинами, но вы принимаете слишкомъ рѣзкій тонъ. Я никогда не подчинюсь власти женщинъ. Мы должны быть равными, и я не буду ни смѣшнымъ мужемъ, ни деспотомъ". Это письмо было конституціонной хартіей между супругами. Лэди Морганъ пользовалась полной конституціонной свободой, и мужъ не стѣснялъ ее, несмотря на то, что эта свобода стѣсняла его самого. Лордъ Морганъ былъ человѣкъ серьёзный, постоянно занятый и терпѣть не могъ толпы свѣтскихъ франтовъ, пустоту и пошлость которыхъ лэди Морганъ такъ ѣдко осмѣивала въ своихъ романахъ, и безъ которыхъ не могла жить. Но только эти франты пользовались постояннымъ досугомъ, чтобы курить ей ѳиміамъ, безъ котораго она не могла обойтись ни минуты. Когда онъ началъ стариться и здоровье его начало ослабѣвать, ему стало тяжело насиловать себя для толпы праздныхъ пошляковъ, мѣшавшихъ его занятіямъ, тѣмъ болѣе, что и средства къ жизни значительно поубавились, и черезъ двадцать лѣтъ супружеской жизни въ дневникѣ лэди Морганъ встрѣчается жалоба о томъ, что она задыхается въ маленькой квартирѣ, умираетъ отъ тоски, а онъ смѣется надъ ея жалобами. Жалобы сопровождались разсужденіемъ: "Я чувствую, что онъ правъ, но я все-таки несчастна. Мужчины не хотятъ понять этого. Мужчина допускаетъ полную свободу всѣмъ своимъ прихотямъ, бѣдная женщина должна терпѣть и молчать, если она такъ слаба и преступна, что не можетъ совладать съ своими чувствами". Лэди Морганъ, какъ видно изъ жалобы, по такому поводу, не принадлежала къ числу женщинъ, называемыхъ англичанами strong minded.

Несмотря на эти жалобы, любовь леди Морганъ къ мужу была глубока и часто доходила до комизма. Князь Пюклеръ-Мюскау, осмѣявшій такъ зло въ своихъ мемуарахъ страсть леди Морганъ въ свѣту и ея ненасытное тщеславіе, доходившее до ребячества, былъ ихъ постояннымъ гостемъ въ Дублинѣ, въ то время, когда они открыли свой литературно-политическій салонъ въ Кильдфъ-стритѣ. Князь былъ прозванъ въ Дублинѣ prince Pickle-Mustard. Морганы устроивали обѣдъ, на которомъ должны были собраться всѣ члены Registration Society, чтобы провозгласить принципъ религіозной и политической свободы. Этотъ обѣдъ давался въ отвѣтъ на такую же устроенную торіями демонстрацію въ честь законности, вѣрноподданства и притѣсненія католиковъ и ирландцевъ. Принцъ Pickle Mustаrd, принимавшій участіе въ обѣдѣ торіевъ, написалъ Моргану, прося приглашенія на обѣдъ и спрашивая въ то же время, будетъ ли предложенъ на обѣдѣ тостъ его самого, какъ владѣтельнаго князя, и его государя, и будетъ ли ему назначено мѣсто, подобающее титулу его свѣтлости. Морганъ отвѣчалъ, что на обѣдѣ, въ честь свободы не отводятъ почетныхъ мѣстъ для свѣтлостей, и просилъ его свѣтлость не счастливить своимъ, присутствіемъ обѣда, на которомъ будутъ провозглашены принципы, враждебные свѣтлостямъ. Леди Морганъ пришла въ ужасъ отъ такого отвѣта мужа, ожидая непремѣнно, что за нимъ послѣдуетъ вызовъ со стороны князя Pickle Mustard'а. Она прожужжала всему обществу уши своими опасеніями этой дуэли, и геройскимъ отвѣтомъ своего сэра Чарльза. Это было тѣмъ комичнѣе, что всѣ въ обществѣ знали какъ нельзя лучше, что князь Pickle Mustard не думалъ компрометировать свою свѣтлость дуэлью съ простымъ лордомъ. Но леди Морганъ не подозрѣвала этой нелестной для ея самолюбія истины, и во все пребываніе князя Пюклеръ-Мюскау въ Дублинѣ, не переставала трепетать за жизнь мужа. Дневникъ ея за это время полонъ самыми патетическими описаніями ея тревогъ и опасеній, и по отъѣздѣ князя Pickle Mustard'а, было крупными буквами написано: "Благодарю Бога, онъ уѣхалъ"!

Несмотря на эти и крупныя и мелкія слабости, леди Морганъ всегда была готова служить ближнимъ. Домъ ея въ Дублинѣ былъ прибѣжищемъ политическихъ изгнанниковъ всѣхъ стражъ; испанцы, итальянцы, французы, которые, вырвавшись изъ желѣзныхъ вогтей Бурбоновъ и Габсбурговъ, изъ пломбъ Венеціи, австрійскихъ казематовъ, подваловъ Мадрида и Рима для того, чтобы влачить въ Великобританіи жизнь изгнанія и нищеты, которая такъ нестерпимо тяжела на берегахъ туманнаго Альбіона, находили у Моргановъ радушный пріемъ и помощь. Леди Морганъ была завалена просительными письмами и всегда находила время хлопотать о томъ, чтобы доставить изгнанникамъ средства въ жизни. Надо замѣтить, что леди Морганъ и мужъ ея оказывали покровительство политическимъ изгнанникамъ задолго до того времени, когда общественное мнѣніе Англіи высказалось въ ихъ пользу, и тѣмъ, что оно высказалось въ ихъ пользу, изгнанники обязаны, наравнѣ съ другими причинами, и вліянію лорда и леди Морганъ. Это стоило имъ довольно значительныхъ жертвъ, потому что они не имѣли никакого состоянія, и значительныя суммы, получаемыя леди Морганъ, уходили на поддержаніе ихъ литературно-политическаго салона. Сверхъ того, это навлекло на нихъ многія непріятности. Репутація либерализма, которой пользовались Морганы въ Европѣ, привлекала къ нимъ толпы политическихъ изгнанниковъ, которые никакъ не хотѣли вѣрить, чтобы у нихъ не хватало средствъ помочь имъ всѣмъ.

Леди Морганъ была въ дружбѣ съ многими замѣчательными людьми своего времени, и дневникъ ея полонъ интересными подробностями о многихъ изъ нихъ. Въ числѣ друзей ея былъ и знаменитый ирландскій патріотъ Арчибальдъ Роудонъ, ирландскій дворянинъ, который былъ секретаремъ дублинскаго общества Соединенныхъ Ирландцевъ. Въ 1792 году его судили за распространеніе возмутительныхъ памфлетовъ, посадили на два года въ Ньюгэтскую тюрьму, и присудили заплатить пеню въ 500 ф. ст. Все состояніе Роудона заключалось въ 500 ф. и значительная часть ихъ была потрачена на поддержаніе общества и филантропію. Роудонъ былъ представителемъ, выродившагося нынѣ, рыцарскаго типа друзей человѣчества и защитниковъ угнетенныхъ. У него постоянно было на рукахъ множество процессовъ съ лордами за фермеровъ, и двѣ-три обольщенныя и покинутыя дѣвушки, обольстителей которыхъ онъ преслѣдовалъ судомъ. Заключеніе въ Ньюгэтъ сломило этого рыцаря народа. Семья, которая существовала его работой, нищала. Жена и дѣти -- большое зло. Она сломила энергію Роудона. Въ бытность Георга IV въ Ирландіи онъ рѣшился просить помилованія отъ разорявшей его пени, и писалъ по этому поводу Моргану: "Я исполнилъ свой долгъ къ своему гос.... нѣтъ, къ моей семьѣ. Я облобызалъ лапу льва и не сдѣлалъ ни малѣйшей попытки дернуть его за хвостъ. Я видѣлъ много каррикатуръ разныхъ лицъ, но пока не встрѣтилъ Георга IV, не могъ представить себѣ человѣка, который поступью, осанкой и чертами лица былъ бы каррикатурнѣе своихъ каррикатуръ".

Изо всѣхъ многочисленныхъ друзей леди Морганъ, одинъ мужъ имѣлъ на нее прочное и благотворное вліяніе. Лордъ Морганъ былъ въ полномъ смыслѣ слова честный человѣкъ. И если легкій характеръ леди Морганъ не "могъ измѣниться подъ вліяніемъ мужа, за то на ея умственномъ складѣ отравилось вліяніе ея мужа. Все, что хаотически бродило въ идеяхъ молодой дѣвушки, сложилось въ ясно опредѣленныя воззрѣнія. Сэръ Чарльзъ отличался серьёзнымъ и философскимъ умомъ, но литературный талантъ его былъ не изъ крупныхъ. Онъ говорилъ несравненно лучше, чѣмъ писалъ, и только его нелюбовь къ обществу помѣшала ему сдѣлаться замѣчательнымъ ораторомъ. Въ политическихъ и философскихъ спорахъ съ друзьями онъ говорилъ съ удивительнымъ краснорѣчіемъ и не терпѣлъ перерывовъ. Про него разсказываютъ слѣдующій анекдотъ. Навѣстивъ въ Италіи больнаго Мура, онъ пустился съ нимъ въ философски-религіозный споръ, разбивая его на всѣхъ пунктахъ доказательствами изъ физіологіи. Муръ былъ правовѣрный католикъ, и жалобно запросилъ пощады словами: "О, Морганъ, подумайте о моей безсмертной душѣ!" -- "Чортъ побери твою душу, слушай мои доказательства", перебилъ нетерпѣливо Морганъ, и продолжалъ развивать свои идеи. Миссъ Кэвенегъ, въ своей книгѣ "English women of letters", распинаясь, чтобы доказать, что леди Морганъ не была заражена безнравственными и безбожными идеями, приводитъ слѣдующую мысль, что писатель бываетъ постоянно или лучше или хуже своихъ произведеній, завѣряя, что леди Морганъ была несравненно лучше. Для репутаціи леди Морганъ лучше не вѣрить миссъ Кэвенегъ, тѣмъ болѣе что отрывокъ изъ письма леди Морганъ въ издателю объ "Идѣ изъ Аѳинъ", который приводитъ издатель ея автобіографіи -- общее мѣсто, которое постоянно повторяется въ отвѣть на подобныя обвиненія. Вотъ этотъ отрывокъ: "Я хотѣла сказать, что подчиненіе личныхъ страстей общественному и общечеловѣческому благу есть верхъ совершенства человѣческой добродѣтели; и я не вѣрю, чтобы достиженіе этого совершенства зависѣло отъ тѣхъ или другихъ догматовъ религіи. И браминъ, и мусульманинъ, и католикъ, и протестантъ могутъ быть вполнѣ добродѣтельными людьми, хотя бы они отличались другъ отъ друга въ своихъ вѣрованіяхъ; и человѣкъ, который служитъ счастію своихъ ближнихъ -- добродѣтельный человѣкъ, даже еслибы онъ былъ еврей, что, конечно, его несчастіе, но не вина, и это несчастіе было бы и вашимъ и моимъ, сэръ, еслибы мы родились отъ родителей этой религіи. Вотъ почему мы не можемъ не признать, что въ концѣ концовъ наши религія скорѣе дѣло наслѣдства и привычки, чѣмъ убѣжденія. Она можетъ быть, безъ сомнѣнія, и тѣмъ и другимъ. Когда Попе утверждалъ, "что вѣра того не можетъ быть ложна, чья жизнь праведная, онъ высказалъ несравненно болѣе еретическія мысли, чѣмъ все, что я до сихъ поръ писала".

Послѣ введенія Common-Bill, въ Ирландіи наступило долгое затишье. Общества прекратили свою агитацію и разсѣялись, и въ томъ числѣ и Registration Society, несмотря на его очень умѣренную программу. Дублинская жизнь потеряла интересъ для леди Морганъ, которая была въ своей сферѣ во время своей агитаціонной дѣятельности; мѣсто ея въ дневникѣ, гдѣ она жалуется на жизнь, относится именно къ этому времени. Она уговорила мужа переѣхать въ Лондонъ, гдѣ онъ вскорѣ умеръ. Съ приближающейся старостью исчезъ и литературный талантъ леди Морганъ; она ослѣпла, пережила всѣхъ родныхъ и друзей и доживала свой вѣкъ одиноко, но не печально. Ея живая натура не выносила унынія. Она до послѣдней минуты жизни бывала въ обществѣ, разсказывая о томъ времени, когда она царила въ немъ, и изрѣдка остротами напоминая блестящіе фейерверки своего остроумія.

Годы притупили и способности и честолюбіе леди Морганъ, и женщина, которая была душой партіи, женщина, къ которой ремесленники присылали депутаціи заявить о своихъ нуждахъ и просить, чтобы она сказала о нихъ свое слово обществу, доживала свой вѣкъ, тѣшась праздной болтовней.

Леди Морганъ не питала печальную участь пережить себя, хотя она и не подозрѣвала этого: романы ея были забыты при концѣ ея жизни. Они слабы и по интригѣ, въ которой видны слѣди вліянія круга актеровъ, гдѣ леди Морганъ провела дѣтство и первую молодость, и которая напоминаетъ запутанныя интриги старинныхъ комедій, и, какъ было сказано выше, по невыдержанности характеровъ героевъ. А между тѣмъ, леди Морганъ соединяла въ себѣ всѣ условія, чтобы создать произведеніе, которое жило бы долго въ памяти общества. По смѣлости и широтѣ мысли она стояла высоко надъ большинствомъ писателей своего времени; она была одарена въ замѣчательной степени наблюдательностью, юморомъ, силой и глубиною чувства и богатой фантазіей, и несмотря на все это, она не могла создать ничего прочнаго. Романы ея имѣли такой громадный успѣхъ преимущественно потому, что затрогивали насущные вопросы дня, и что она была первой и единственной женщиной своего времени, затронувшей ихъ. День прошелъ, и съ рѣшеннымъ вопросомъ былъ забытъ и романъ, будившій общественное сознаніе. И леди Морганъ сама была въ томъ виновата. Она смотрѣла на вѣчные общечеловѣчные вопросы свободы и права исключительно сквозь призму своего ирландскаго патріотизма. Она видѣла первую задачу въ томъ, чтобы Ирландіей владѣли ирландскіе виги вмѣсто англійскихъ. Она была еще виновата тѣмъ, что не дала развиться своему таланту въ полной силѣ. Она заглушила его шумомъ свѣта, и то, что она успѣла сдѣлать, свидѣтельствуетъ о рѣдкой силѣ ея таланта. Шумная толпа, окружавшая ее своимъ поклоненіемъ, не дала ей уйти въ себя, работать надъ собственнымъ развитіемъ, сосредоточиться, а безъ этого сосредоточенія писателю, какъ бы онъ ни умѣлъ мастерски схватывать рѣзко выдающіяся черты характеровъ, не проникнуть въ внутренній міръ человѣка, не создать живаго, живучаго типа. Издатель мемуаровъ леди Морганъ распространяется о ея неутомимомъ трудѣ; онъ былъ бы ближе въ истинѣ, еслибы сказалъ о легкости работы, потому что она работала много съ изумительной плодовитостью и быстротой. Въ три недѣли она писала цѣлый томъ, писала подъ шумъ гостиной болтовни. То, что пишется такъ легко, можетъ быть эффектно, горячо написано, но не можетъ не быть легковѣсно. Растенія, которыя быстро расцвѣтаютъ, рѣдко бываютъ живучи. Геніальныя произведенія не писались шутя, всѣ геніи работали надъ своими произведеніями. Байронъ по нѣскольку разъ передѣлывалъ пѣсни Чайльдъ-Гарольда. Но для того, чтобы такъ работать, леди Морганъ пришлось бы отвести удовольствіямъ свѣта очень скромное мѣстечко въ своей жизни. Она сама сознавала вредное вліяніе свѣта на свой талантъ, и это сознаніе было высказано въ ея романѣ "Флоренсъ Макъ-Картъ", гдѣ она нападаетъ на пошлость свѣта, "въ атмосферѣ котораго понижаются самые великіе умы, обезсиливаются самыя энергическія и дѣятельныя натуры". Но свѣтъ и его поклоненіе были ея стихіей и она не могла жить безъ него. Это новое доказательство того, что талантъ нераздѣленъ съ характеромъ, чтобы ни говорилъ Гёте. Будь характеръ леди Морганъ болѣе серьезнаго закала, она не пережила бы себя. Леди Морганъ сгубило ея воспитаніе, положеніе ея, какъ женщины, и она не съумѣла стать выше ихъ. Мужчинъ не готовятъ къ свѣту: ихъ честолюбіе указываетъ цѣль повыше, честолюбію женщины не указываютъ другой цѣли, кромѣ успѣховъ въ свѣтѣ. Царить въ немъ умомъ, красотой съ первымъ пробужденіемъ жизни -- завѣтная мечта всѣхъ дѣвушекъ, въ которыхъ бродятъ силы, ненаходящія себѣ простора въ тѣсномъ мірѣ семьи. Можно наговорить много поучительнаго о томъ, что цѣль мелка, но пока женщинамъ не откроютъ другихъ путей, онѣ будутъ стремиться къ этой. Миссъ Оуэнсонъ, когда еще не подозрѣвали въ ней литературнаго таланта, пророчили о будущемъ торжествѣ ея красоты и ума. Она выросла въ этихъ надеждахъ, она сжилась съ ними, и когда онѣ сбылись такъ полно, какъ она никогда не смѣла мечтать, у ней не было ни силы, ни желанія пить умѣренно изъ охмѣляющей чаши. Свѣтъ имѣлъ еще съ другой стороны вредное вліяніе на нее тѣмъ, что поддержаніе связей съ нимъ требовало большихъ денегъ и этимъ требованіемъ отчасти объясняется быстрота, съ какою писала леди Морганъ. Талантъ ея испыталъ печальную участь талантовъ, которыхъ захваливаютъ, и если онъ не увялъ совершенно подъ горячими парами воскурявшагося ѳиміама, то единственно потому, что въ немъ таилась живая сила -- любовь въ свободѣ. Леди Морганъ служила ей въ то время, когда держать знамя ея значило отдать себя на жертву наглымъ оскорбленіямъ безсовѣстной прессы, клеветамъ всѣхъ органовъ враждебныхъ партій клерикаловъ и торіевъ. Но ѳиміамъ сдѣлалъ свое дѣло. Она повѣрила, что достигла всего, чего можно было достигнуть, и имѣя всѣ задатки, чтобы занять мѣсто съ геніальными женщинами, оставившими прочный слѣдъ въ обществѣ, была только яркимъ и мимолетнымъ явленіемъ.

М. Цебрикова.

"Отечественныя Записки", No 8, 1871