У теплого моря

Непривѣтливо встрѣчалъ больныхъ Севастополь.

Было слякотно. Моросилъ холодный дождь, бѣловатая липкая грязь блестѣла на улицахъ. Море лежало некрасивое, сѣрое, съ бѣлыми гребнями на бушующихъ волнахъ. Все время въ пути до Севастополя,-- болѣе двухъ сутокъ,-- Михаила Павловича преслѣдовала непогода. На вагонное окно то брызгали косыя, мелкія капли, то,-- ручьями стекая,-- ложились крупныя. Но стекло неизмѣнно оставалось мокрымъ. Отъ сырости и утомленья не утихала ноющая боль гдѣ-то возлѣ лѣвой лопатки. Временами отраженно переходила на правую сторону, точно заболѣвало уже и правое легкое. Избытокъ влаги въ воздухѣ затруднялъ дыханіе. Неудобно было измѣрять температуру тѣла, но знобкій холодокъ повторно пробѣгалъ по спинѣ, какъ во время жара. О переѣздѣ въ Ялту по бурному морю нечего было и думать. Дождь и короткій октябрьскій день не позволяли выѣхать изъ Севастополя сегодня. Оставалось одно -- ждать до завтра.

Третій годъ похварывалъ Михаилъ Павловичъ и еще не привыкъ къ положенію больного. До сихъ поръ смотрѣлъ на болѣзнь, какъ на случайность, которая должна такъ же незамѣтно миновать, какъ приключилась. Тогда это произошло случайно до нелѣпости. Погромъ еврейскій былъ въ городѣ послѣ 17-го октября. Михаилъ Павловичъ шелъ домой изъ гимназіи. Тѣснилась толпа, шумѣли, кто-то свисталъ и гикалъ впереди. Сразу нельзя было разобрать, въ чемъ дѣло. Лишь на главной, торговой улицѣ онъ понялъ, что громятъ магазины. При немъ начали грабить часовщика Бережняскаго. Дочь его, гимназистка, ученица Михаила Павловича, тоже возвращалась изъ гимназіи. Завидѣла учителя и бросилась къ нему:-- "Михаилъ Павловичъ! Михаилъ Павловичъ! Скажите вы имъ"... Дальше онъ плохо помнилъ... Кажется, пытался остановить грабежъ. Кричалъ: "Православные!" Или что-то въ этомъ родѣ. Потомъ стрѣляли... А очнулся онъ дома на своей постели. Пуля прошла черезъ лѣвое легкое; послѣ того и началъ болѣть. Сперва, пока лежалъ раненый, звѣрски хотѣлось жить. Жить -- во что бы ни обошлось! Какой бы то ни было жизнью! Даже съ уступками. Съ большими, большими... Пусть будетъ болѣзнь, терзанья, несправедливости, но не конецъ, не уничтоженье. Краски жизни рисовались такими яркими, такъ влекли къ себѣ. Страшно цѣнилась самая возможность дышать, думать, смѣяться, плакать, любить... Просыпаться съ утра, умывать себя, ѣсть, пить, двигаться. Видѣть солнце и зелень деревьевъ. Море, рѣчку, синее небо, хотя бы пески, камни, туманы... все, что ни встрѣтится на пути. И люди представлялись глубокими, интересными. Точно каждый былъ оригиналенъ на свой ладъ. Носилъ въ себѣ нѣчто, достойное вниманія, за что можно было полюбить, а по меньшей мѣрѣ -- простить, снизойти, найти оправданіе...

Но все это рухнуло, едва началось выздоровленье. Вмѣсто радостей бытія надвинулось безпросвѣтное уныніе. Правда, время наступило нудное. Жизнь входила въ старые берега. Въ старыхъ же рамкахъ и раньше тѣсно жилось до ущемленья. Но тогда жили, какъ по инерціи. Тогда многіе сомнѣвались даже въ возможности близкаго возрожденья. А теперь оно,-- это близкое возрожденье,-- реально и ослѣпительно сверкнуло впереди. Сверкнуло, поманило и... исчезло, не оставивъ слѣда обновленности. Михаила Павловича совершенно вышибло изъ колеи. Онъ растерялся, притихъ въ недоумѣніи. Спрашивалъ у себя: опять, значитъ, уроки, циркуляры, педагогическіе совѣты, отмѣтки, экзамены... и только? И ничего иного? Отвѣта не было. Никакъ не хотѣла налаживаться жизнь. Ни по старому, ни по новому. Одолѣвало уныніе, преслѣдовало покаянное подозрѣніе, будто онъ, лично онъ, Михаилъ Павловичъ, виновенъ въ крушеніи, не умѣлъ разумно дѣйствовать, чего-то не предусмотрѣлъ, въ чемъ-то просчитался...

Минулъ годъ, другой. Жизнь проходила,-- несуразная, колеблющаяся, нестройная,-- а Михаилъ Павловичъ стоялъ на распутьи, кашлялъ, недомогалъ, не зналъ, чего ждать, что дѣлать. Часто казалось ему, будто вышвырнули его въ воду за бортъ, и онъ тонетъ, и не можетъ утонуть... Въ августѣ схватилъ плевритъ, появились кровохарканья, къ осени совсѣмъ стало скверно. Онъ испугался, возобновилъ лѣченье. И вотъ убѣгалъ отъ зимняго холода въ Ялту теперь и опасливо боялся сквозняковъ въ вагонѣ.

Скучно тянулся день въ нетопленномъ номерѣ. Протопить къ вечеру печку коридорный согласился не иначе, какъ за особую доплату. Сезонъ, пока, называли лѣтнимъ. Топить по зимнему начинали лишь въ ноябрѣ, послѣ перваго. Номеръ попался хмурый, съ чахлымъ садикомъ за окнами. Вѣрно, многіе изъ путешествующихъ больныхъ вспоминали здѣсь о своемъ одиночествѣ, о затерянности и заброшенности среди остальныхъ, болѣе здоровыхъ. Вспомнилъ и Михаилъ Павловичъ. Медленно, будто нехотя, нагрѣвался въ номерѣ воздухъ отъ разгорѣвшейся печки. На дворѣ сыпался густой, безшумный дождь, тоскливо было и неуютно. Обѣдъ принесли невкусный, салфетка отдавала запахомъ мыла, жиръ застывалъ на блюдѣ возлѣ жаренаго мяса. Послѣ обѣда пришелъ швейцаръ отеля, съ барственнымъ видомъ и осанкой, огромнаго роста, щеголеватый, съ польскимъ произношеніемъ русскихъ словъ, весь -- съ головы до подошвъ, несмотря на свою барственность, олицетворенная предупредительность, живая готовность услужить. Явился узнать, не угодно ли отправиться въ Ялту завтра съ утра въ коляскѣ съ попутчиками: дама съ дочерью. Помѣщица, госпожа Зивертъ. Четвертыя сутки дождь пережидаютъ, завтра хотятъ ѣхать, хотя бы и подъ дождемъ. Но безъ мужчины -- однѣ -- боятся. Михаилъ Павловичъ согласился сейчасъ же.

Вечеромъ шумѣлъ на столѣ томпаковый самоваръ. Тускло освѣщали номеръ двѣ свѣчи въ высокихъ подсвѣчникахъ. Дождь все не утихалъ, затяжной, густой, зловѣще-тихій... Опять давило докучное сознаніе затерянности и обиды. Не спалось и не думалось. Хотѣлось не то выплакаться, не то долго и обидчиво жаловаться кому-то близкому, понимающему на что-то слѣпое, жестокое, безразлично-неумолимое въ тупой жестокости...

Коляску подали рано, еще въ полусвѣтѣ ненастнаго дня. Дождь шелъ и сегодня, но болѣе рѣдкій и мелкій, какъ водяная пыль. Михаилу Павловичу сказали, что спутницы скоро будутъ готовы. Онъ поторопился и сошелъ внизъ первымъ. Позади закрытой коляски кучеръ съ носильщиками привязывали веревкой и укрывали брезентомъ гору всякаго багажа. Сундуки, чемоданы, плетеныя корзины, сакъ-вояжи, полированныя дорожныя коробки, квадратныя и круглыя. Михаилъ Павловичъ занялъ менѣе удобное мѣсто, спиной къ лошадямъ. Едва онъ сѣлъ, какъ величественный швейцаръ, безъ фуражки на головѣ, выскочилъ на улицу, настежь распахнувъ двери отеля. Топотъ ногъ и звуки сдерживаемыхъ голосовъ неслись съ лѣстницы. Сносили что-то или громоздкое, или цѣнное.

-- Легче! легче!-- негромко, заботливо и повелительно говорилъ швейцаръ у дверей. Онъ двигалъ приподнятыми руками, будто дирижируя невидимымъ оркестромъ.-- Не наклоняй! Право, право... Держи право, безъ наклона. Еще, еще... легче. Готово.

Мелькнула группа людей подъ навѣсомъ подъѣзда, что-то опустили на землю. И къ коляскѣ подкатили дорогое раздвижное кресло, изъ тѣхъ, въ какихъ возятъ больныхъ ногами. Въ немъ сидѣла дѣвушка, почти дѣвочка на видъ. Швейцаръ легко и ловко, какъ былинку, приподнялъ ее съ кресла и такъ же ловко и легко въ одинъ мигъ усадилъ въ экипажъ, даже не задѣвъ Михаила Павловича. Подали теплый пледъ, пушистый, зеленый съ синею клѣткой. Швейцаръ плотно укрывалъ ноги дѣвушки, стараясь не оставить ни одной щели, куда могъ бы попасть холодный воздухъ.

-- Благодарю,-- сказала больная ласково. У нея былъ обыденно-спокойный видъ, точно она самымъ обычнымъ образомъ сошла съ лѣстницы.-- Кресло мое, Августинъ, не забудьте.

-- Увяжемъ... Эй! Развяжи брезентъ. Туда вонъ, сбоку. Чтобы не подмочило.

Дѣвушка оправила на себѣ рукава клѣтчатаго англійскаго пальто, переколола булавки въ зеленоватой тирольской шляпѣ и спросила у Михаила Павловича:

-- Не сердитесь? Мы заставляемъ васъ ждать. У насъ такое множество клади. И мама пока расплатится со всѣми...

-- Пожалуйста. Еще рано. Поспѣемъ.

У нея было ярко-розовое, вѣрнѣе -- красноватое, веснущачатое лицо. Довольно густые, рыже-каштановые волосы она заплетала въ двѣ косы съ темнозелеными ленточками. Это дѣлало ее похожей на подростка. Но въ блестящихъ, сѣрыхъ глазахъ ровнымъ сіяніемъ свѣтилось что-то, присущее только взрослымъ, даже пожилымъ. Не то утомленность, не то разсудительность, уравновѣшенная, неспособная къ порыву. И много выносливости, терпѣливой и сдержанной, доходящей до пренебрежительности къ страданію.

Становилось какъ-то не по себѣ отъ остраго сверканія ея незлыхъ, но излишне-проницательныхъ глазъ. А тонъ голоса былъ негромкій, ласковый, корректно-участливый и будто снисходящій.

-- Лѣчиться въ Ялту?-- спросила она съ увѣренностью, что не ошибается.-- На зиму, какъ и мы? Непріятно это, болѣть. Ну, да вы скоро поправитесь.

И, запримѣтивъ мгновенную полу-улыбку Михаила Павловича, подтвердила:

-- Поправитесь, и скоро. У меня глазъ мѣткій. Сколько больныхъ перевидѣла. Всю жизнь, какъ зима, такъ въ Ялту. Даже врачи знакомые моему нюху на этотъ счетъ вѣрятъ. Ни разу не ошиблась. И вамъ говорю: вы не опасный...

-- Вашими бы устами...

-- Что у васъ? Легкое? Одно только? Ну... полбѣды еще. Лихорадитъ? Кровью кашляли? А желудокъ ничего? Выкарабкаетесь. Зарубцуется. Лишь бы желудокъ и сердце не измѣняли. Важно захватить во время. Пройдетъ и быльемъ станетъ. У меня, вонъ, обѣ ноги туберкулезныя. Годъ на костыляхъ хожу, другой -- въ креслѣ возятъ. Только и разнообразія. Тутъ труднѣе помочь. Ни операціи, ни лѣкарства, ничто не пособляетъ.

Не было ни тѣни жалобы въ ея тонѣ. Говорила она спокойно, какъ о чемъ то болѣе, чѣмъ привычномъ.

-- Въ первый разъ въ Ялтѣ?-- продолжала она тѣмъ же тономъ, но уже о другомъ.-- Ни разу моря не видѣли? Это хорошо. Интересно будетъ для васъ, на первыхъ порахъ. А я не люблю ни моря, ни Ялты: надоѣло. Море -- грусть нагоняетъ, когда поживешь надъ нимъ долго. И Ялта -- грустная, фатально-грустная. Сколько скучено страданья въ одномъ мѣстѣ. Препротивный городъ. Насыщенъ флюидами горя, умиранія, тоски, одиночества. Знаете, иногда смотришь на Ялту вечеромъ... Когда на горахъ зажигаются огни, это красиво. Будто свѣтляки подымаются вверхъ вереницею. Группируются, разбѣгаются... А дачи стоятъ молчаливыя... и кажутся полными страданья, скрытаго, спрятаннаго. Глядишь и думаешь: сколько въ этой темнотѣ горечи, боли, невыплаканныхъ слезъ. О! Ялта -- особенно грустный городъ. И особенно зимою. Вы приготовьтесь. Лѣтомъ тамъ развлекаются. Зимою -- только грустятъ, или страдаютъ. Ничего другого не встрѣтите. Мы пробовали за границу ѣздить, еще хуже. Больше удобствъ, а народъ чужой, черствый... Сюда, по крайней мѣрѣ, какъ домой ѣдешь. Какъ къ себѣ въ деревню. А вотъ и мама. Наконецъ-то!

Высокая, стройная, полная въ бедрахъ женщина, тоже рыжеватая шатенка, въ черной лѣтней жакеткѣ и плиссированной черной юбкѣ,-- расплачивалась у подъѣзда съ носильщиками. Тѣ низко кланялись. Черная шляпа,-- вся въ круто-завитыхъ страусовыхъ перьяхъ, съ громадно-модными полями,-- то наклонялась къ ридикюлю, то поднималась кверху, открывая лицо. Оно было еще красивое, неоплывшее, съ тонкими, черными бровями, съ густыми, темнѣющими издали, рѣсницами. Лицо -- безъ румянца, но съ матовой бѣлизной, какая бываетъ у рыжеватыхъ.

Швейцаръ, по прежнему безъ фуражки, съ большимъ достоинствомъ получилъ свою мзду. Почтительно поклонился и послѣ подсаживалъ даму въ коляску съ такимъ усердіемъ, словно готовъ былъ и ее поднять на рукахъ, какъ ея дочь.

-- Позвольте, что же это?-- спохватилась дама, уже сидя противъ Михаила Павловича.-- Мы лучшія мѣста заняли?

-- Ничего, ничего,-- заспѣшилъ отвѣтить Михаилъ Павловичъ.-- Не безпокойтесь, мнѣ отлично.

-- А что спиной къ лошадямъ? Васъ не стѣсняетъ?

-- Ничуть.

-- Смотрите. Не то я могу сѣсть, для меня все равно. Я вѣдь здоровая. Лучше мнѣ тамъ сѣсть? А?

-- Да что вы!..-- Михаилъ Павловичъ смутился.-- И для меня ровно ничего не значитъ. Мнѣ превосходно.

-- Ну, какъ хотите,-- благодушно, словно старому знакомому, сказала она.-- До свиданья, Августинъ. До весны. Тогда телеграмму пришлемъ, приготовить наши комнаты.

-- Слушаю, сударыня. Будетъ готово. Счастливой дороги.

Швейцаръ закрылъ дверцу.

-- Трогай! Съ Богомъ.

Ландо покачнулось и мягко двинулось по свѣтлой уличной грязи.

-- Фф-фу!-- вздохнула старшая изъ спутницъ, будто покончивъ съ безпокойными обязанностями.-- Тебѣ удобно, Марочка? Не дуетъ? Сидѣть хорошо?-- Голосъ у нея былъ грудной, съ интонаціей не то добродушія, не то легкомыслія. Такъ говорятъ взрослые, когда ребячатся.-- Ффу!-- еще разъ вздохнула она и откинулась въ глубь экипажа, втягивая въ себя воздухъ, набираясь силъ. Потомъ, съ веселой, отчасти даже шаловливой миной, полувопросительно кинула Михаилу Павловичу:

-- Ну-съ? Давайте знакомиться? Цѣлый день ѣхать вмѣстѣ. Темнѣетъ рано, въ Ялтѣ ночью будемъ. Я -- Зивертъ, Александра Сергѣевна. Моя дочь, Марочка. Марья Николаевна иначе.

Михаилъ Павловичъ переконфузился.

-- Простите, это я долженъ былъ представиться. Дробязгинъ, Михаилъ Павловичъ. Педагогъ, учитель исторіи.

-- Педагогъ?-- изумилась Александра Сергѣвна.-- А я думала, писатель.

Удивился и Дробязгинъ.

-- Писатель? Почему?

-- Такъ. Вы на Чехова похожи. Правда, Марочка?

Марочка промолчала.

-- А вы видѣли Чехова?-- спросилъ Дробязгинъ.

-- Сколько разъ. Въ Ялтѣ. На васъ былъ похожъ.

-- То-есть, я на него?

-- Ну, все равно.

Зивертъ разсмѣялась, показывая блестящіе, словно сдѣланные изъ фарфора, мелкіе зубы. При смѣхѣ ея казалось, будто зубовъ у нея больше, чѣмъ полагалось имѣть во рту. И будто открываетъ ихъ она всѣ, до зубовъ мудрости включительно. Вблизи она была лучше, чѣмъ издали. Скрашивала измѣнчивая игра лица. Вьющіеся волосы надъ лбомъ и вокругъ ушей блестѣли, какъ рыжеватое золото. Недурны были и черты лица. Вздернутый носъ, задорный, но не вульгарный, черные, близорукіе, немного выпуклые глаза, удивляющіеся изъ-подъ черныхъ рѣсницъ, какъ у цѣнной куклы, полныя, нѣсколько блѣдноватыя губы. Выхоленныя руки съ тонкими, красивой формы пальцами и миндалевидные, розовые ногти показывали, что она внимательно занята своею внѣшностью.

Посмѣявшись, она повторила:

-- Очень похожи. Только вы моложе. Вамъ сколько? Вѣдь нѣтъ тридцати?

-- Почти тридцать. Двадцать девять.

-- Ну, вотъ. А ему за сорокъ было.

-- Говорятъ,-- сказалъ Дробязгинъ,-- больные одной и той же болѣзнью имѣютъ сходство въ выраженіи лица. Такъ что хорошіе діагносты, опытные, по лицу опредѣляютъ иногда, кто чѣмъ боленъ.

-- Видите?-- усмѣхнулась Марочка.-- А моему опыту не не повѣрили? Когда я говорила, что поправитесь скоро. Оттого, что я не врачъ?

-- Да нѣтъ же. Я повѣрилъ.

-- Если Марочка сказала, такъ и будетъ. Она прозорливая. И физіономистка. Людей -- насквозь угадываетъ. Каждаго. Помнишь, Мара, какъ съ Нумизматикомъ? Мнѣ онъ показался смѣшны-ымъ! Какъ его фамилія! Нумизматикъ? Развѣ не смѣшно. Только у евреевъ и встрѣтишь такую фамилію. И самъ смѣшной съ виду. Этотъ его сюртукъ... какъ въ лапсердакѣ. А ты сказала; славный,-- и оказалось, вѣрно. Подвижникъ какой то... Небожитель, а не человѣкъ. Теперь и я его оцѣнила.

-- И то извиняешь, что не ухаживалъ за тобою?

Вопросъ былъ предложенъ съ безмѣрной снисходительностью. Будто Марочка во много разъ была старше матери.

Александра Сергѣевна засмѣялась звонкимъ дурашливымъ смѣхомъ, опять показывая маленькіе зубы, чуть не всѣ до единаго.

-- Э, дитя мое... Этотъ грѣхъ не всегда внѣ прощенія. Онъ не прощается, если я хочу, чтобы поухаживали. А Нумизматикъ? Мм... Нумизматикъ очень милый, но... безъ оборота на этотъ вопросъ. "Не до тего интересу, проше пани"... Помнишь, какъ говорилъ панъ Балицкій. Бардзо пшіемный чловѣкъ, але не до тего интересу, проше пани. Такъ и онъ... Ха-ха... Но серьезно, я рада, что мы опять съ Нумизматиками. Уже, вѣрно, пріѣхали. Или скоро будутъ.

-- Они въ Ялтѣ. Съ конца сентября.

-- Кто сказалъ?

-- Маркъ Григорьевичъ писалъ мнѣ.

-- Да?! А мнѣ ничего не сказала?

-- Забыла. Не пришлось.

-- Что же Вова? Лучше ему?

-- Немного. На Рижскомъ побережьи были лѣтомъ.

-- Идеальный отецъ,-- сказала Дробязгину Александра Сергѣевна,-- Прошлую зиму въ пансіонѣ нашемъ мы съ нимъ встрѣтились. Мальчикъ у него, лѣтъ восьми. Полуразслабленный... На почвѣ туберкулеза. Матери нѣтъ, но отецъ жизнь кладетъ на ребенка. Врачъ онъ, человѣкъ небогатый, безъ практики. Бѣднякъ, говоря по просту. Себѣ во всемъ отказываетъ. Не знаю, есть ли у него другое платье, кромѣ его сюртука знаменитаго. А сына, какъ принца какого нибудь, развозитъ по курортамъ. Чего Вовѣ ни захочется, все есть. И какъ онъ умудряется, понять не могу. Удивительный человѣкъ. Весь пансіонъ имъ интересовался. Теперь опять вмѣстѣ жить будемъ.

-- А вы въ какомъ пансіонѣ въ Ялтѣ живете?-- спросилъ Михаилъ Павловичъ.

-- "Долина розъ" -- называется. У Маргариты Осиповны. Надъ моремъ, садъ недурной. Розы безъ конца цвѣтутъ. Всю зиму. Дача отлично защищена отъ вѣтра. Мы уже сколько лѣтъ. Все въ одной и той же квартирѣ.

-- А... дорого тамъ?

-- Нельзя сказать. Мы платимъ...

Марочка быстро прервала мать.

-- Тамъ на всѣ цѣны есть помѣщенія. Отъ большихъ до малыхъ. Докторъ Нумизматикъ тридцать за двѣ комнаты платилъ. Одна, положимъ, маленькая. Но другая -- хорошая! А что! И вы хотѣли бы?

-- Очень хотѣлъ бы. Но не могу платить дорого. Я столько наслушался о ялтинской дороговизнѣ...

Марочка отрицательно качнула головой.

-- Нѣтъ. Теперь нѣтъ дороговизны. Зимой дешевѣетъ Ялта. Недорого можно устроиться. Мы съ мамой плохіе руководители. Сами живемъ въ ненужно-широкомъ масштабѣ. Но, если хотите, я васъ Марку Григорьевичу поручу, Нумизматику. Тотъ умѣетъ. Онъ всякому готовъ услужить. А если я попрошу, тѣмъ болѣе.

-- Не знаю, какъ и благодарить васъ...

-- Да за что? Вотъ еще. Заѣзжайте прямо къ Маргаритѣ. Посмотрите. У нея и посуточно можно. И кормитъ она не плохо. Вамъ вѣдь, вѣрно, усиленное питаніе нужно?

-- Да.

-- То-то... Теперь въ Ялтѣ тишина полная. Спи и ѣшь, никто не разбудитъ. Въ дни свободы тревожнѣе было. Тогда все кипѣло...

Александра Сергѣевна покусала полныя, блѣдноватыя губы и проговорила мечтательно:

-- Ахъ, то было занятное время. Я сама такъ увлекалась движеніемъ...

Ласково-насмѣшливыя искорки замелькали въ блестящихъ глазахъ дочери.

-- О, мама свирѣпо прониклась. Въ Алупку на митингъ пятнадцать верстъ скакала галопомъ. Едва татаринъ поспѣвалъ за нею. Безъ красной сальвіи бывало ни шагу на улицу. Я ужъ боялась... какъ бы не схватили. Да къ счастью, управляющій прислалъ письмо изъ деревни, что домъ грозятъ сжечь крестьяне, забастовку устроили, паркъ рубятъ... Что лимонныя деревья уничтожили въ теплицѣ... Ну, мама и поостыла. Вспылило помѣщичье сердце.

-- Помѣщица не я, а ты, Мара,-- не сердясь, поправила Александра Сергѣевна.-- Твое, а не мое имѣніе.

-- Но я же и не говорю, что ты за свои интересы обидѣлась? За мои -- тоже. Помѣщичье сердце можетъ быть и въ безземельной груди. Но ты обидѣлась. И увлеченіе соскочило. Вотъ въ чемъ суть.

-- Ну, что жъ? Увлекаюсь, легко увлекаюсь. Поддаюсь мунутѣ. Не буду и отпираться. Не умѣю, какъ ты, раздумывать -- что, да какъ... Сколько я разныхъ увлеченій пережила. То одна полоса, то другая... и не жалѣю. Все-таки хоть подобіе жизни. Потомъ охладѣешь. Но пока-то еще... Пока поймешь, что не то. Не то, чего тебѣ надо. За то, вотъ, теперь обрѣла свое. Отъ этого ужъ не отступлю!

-- Не отступишь? Отъ твоего индивидуализма, Муся? А когда мода пройдетъ?

-- Ни во вѣкъ не отступлю. Пусть проходитъ.

-- Да ты его, индивидуализмъ этотъ самый,-- и толкуешь-то превратно.

-- Превратно? Чѣмъ? Толкую, какъ всѣ. Какъ торжество личности надъ толпою. Полное, свободное проявленіе свободной личности. Во всемъ, во всемъ...

Александра Сергѣевна глянула мелькомъ на Дробязгина, будто хотѣла провѣрить впечатлѣніе отъ ея словъ.

-- И не признавать ничего, кромѣ своего "я"?-- съ легкой ироніей подсказала ей дочь.

-- Всенепремѣнно. Бери, что хочешь, сколько хочешь и когда хочешь. Все твое, чѣмъ ты въ силахъ воспользоваться. Живи, какъ хочется, и все тутъ. Какое мнѣ дѣло, какъ на мои поступки смотрятъ другіе? Что мнѣ ихъ мораль? У меня -- своя. Свои правила для поведенія. Для себя -- я центръ міра. Остальное -- второстепенное.

-- Ого, Муся.

Марочка усмѣхалась, но чуть-чуть, какъ улыбаются, разговаривая съ дѣтьми, которые умничаютъ.

-- Не вѣришь? Думаешь, временное? Какъ бывало раньше? Нѣтъ... Прежде ошибалась. Что-жъ изъ того? Въ дни свободы увлекалась движеніемъ? Правда. Митинги и все... занимательно было. Потомъ поняла, не то это. Государство и индивидуальная свобода -- враги.

Она опять глянула на Дробязгина, и выпуклые глаза ея, затѣненные загнутыми рѣсницами, самолюбиво разгорѣлись.

-- Чѣмъ свободнѣе народъ, тѣмъ меньше свободы у отдѣльныхъ единицъ. Благодарю покорно. Не лучше ли мнѣ самой быть посвободнѣе, чѣмъ завоевывать свободу другимъ? Да еще такимъ, которые и понять-то не въ состояніи, что значитъ свобода?

-- А свобода, Муся, прежде всего въ области пола?

-- Въ области пола тоже, конечно, и даже прежде всего. Аскетизмъ, отреченіе... есть ли что нелѣпѣй? Неограниченный расцвѣтъ избытка силъ -- вотъ счастье! Ни въ чемъ иномъ. Ну, скажите вы, только откровенно,-- обратилась она къ Михаилу Павловичу,-- есть ли человѣкъ, который не пожелалъ бы такой свободы? Это въ природѣ людей... здоровыхъ, конечно. Вѣдь такъ?

Дробязгинъ, въ смущеніи, пожалъ плечами.

-- Не согласны?

-- Не знаю, право.

-- А, не знаете? Не хотите признаться... Кто отнѣкивается или умалчиваетъ,-- лицемѣритъ!

-- Муся!

-- Понятно, лицемѣритъ. Изъ приличія. А что такое приличіе, какъ не лицемѣріе? Привитое воспитаніемъ, обязательное... Соблюденіе декорума, принадлежность хорошихъ манеръ... а на повѣрку -- лицемѣріе. Оно вмѣсто узды выдумано. Но кто посильнѣе, преспокойно перешагнетъ черезъ узду... и будетъ жить по своему. Я хоть поздно, да поняла. Теперь мнѣ страшно жаль прошедшей молодости. Отчего тогда не понимала? Сколько хорошаго, веселаго потеряно безъ возврата... Ужасно жалко!

-----

Чѣмъ дальше ѣхали, тѣмъ выше и синѣе становилось небо. Поднимались и горы.

Изъ Севастополя выѣхали подъ мокрымъ туманомъ. Вскорѣ за плоскимъ городомъ пошли холмы. На нихъ засинѣли, расходясь и проясняясь, то струйки, то облака дымнаго тумана. Издали -- будто дымились, пробуждаясь, горы. Темнѣли по скатамъ тощіе лѣса, шли извилистыя дороги. Дѣлалось яснѣе, но дождь еще висѣлъ въ воздухѣ и дали прятались въ густой мглѣ. Постепенно повышалось небо, все выше и выше были холмы. Дождя уже не было. Кучеръ открылъ верхъ коляски. Дышалось легко и пріятно, влажно-теплымъ, мягкимъ воздухомъ. Долго колесили горными дорогами среди наполовину безлистнаго, осенняго лѣса. Зеленѣли колоннами, увитые плющемъ, стволы деревьевъ, зеленѣлъ плющъ на облетѣвшихъ кустарникахъ. Миноѣали глинистую, размякшую отъ дождя татарскую деревушку съ распластанными бараньими тушами на крылечкахъ у домовъ. За Байдарскими воротами открылось море, серебристо-голубое, безкрайное. Свѣтило, почти жгло солнце. Не было и признака ни дождя, ни вѣтра.

-- Господи, какъ хорошо!-- едва не выкрикнулъ Дробязгинъ.

Спутницы его оставались равнодушными. Сдѣлали большую остановку въ гостиницѣ у Байдаръ. Марочка позвала Михаила Павловича пить чай у нихъ въ номерѣ. Изъ багажа достали ея кресло, и когда Дробязгинъ вошелъ къ спутницамъ, Марочка лежала въ креслѣ, удобно вытянувъ на плетеной подставкѣ ноги въ щегольскихъ мягкихъ ботинкахъ. Безъ шляпы и пальто, въ темно зеленомъ платьѣ на худощавомъ тѣлѣ, она казалась серьезнѣе и старше, чѣмъ въ экипажѣ. А Александра Сергѣевна, сбросивъ экстравагантную шляпу, приняла болѣе молодой обликъ. Она много говорила веселымъ, ребячливымъ тономъ, старалась походить на дѣвочку, въ своей бѣлой рубашкѣ съ голубыми мушками, щеголяла тонкой таліей, гибкостью движеній.

Безконечное количество печеній, хлѣбовъ, соленыхъ закусокъ и сластей доставала она къ чаю изъ дорожнаго вмѣстилища, обтянутаго кожей. Проворно разворачивала умѣлыми руками восковую оберточную бумагу, открывала откупоренныя раньше жестянки съ консервами, заполняла столъ систематически-привычными движеніями. И тарелочки, и вилки, и салфетки -- все было у нея въ запасѣ.

-- Теперь не сезонъ, -- щебетала она между дѣломъ, -- нельзя здѣсь обѣдать. Нѣтъ свѣжихъ продуктовъ, Богъ знаетъ чѣмъ накормятъ. Въ сухомятку, съ однимъ чайкомъ обойтись придется. Вотъ -- семга,-- она аппетитно причмокнула языкомъ.-- Ай, какая вкусная! Сардины, первый сортъ... Ливерная телячья... Свѣженькая, сама покупала. Ветчина малосольная. Цыплятушки, огурчики свѣженькіе... Телятина молочная. "Тпруська ты тпруська, бычекъ молодой, молодая ты говядинка!" Страсбургскій пирожокъ... Жирный. Котлетки отбивныя, холодныя... Ухъ, какъ ѣсть хочется! Умру съ голода.

И втягивала въ себя воздухъ сквозь сжатые зубы, будто отъ избытка аппетита. Или дѣлала видъ, что глотаетъ слюнки, прищелкивала языкомъ, покачивала головою. Михаилъ Павловичъ, глядя на нее, чувствовалъ, что и ему дико ѣсть хочется.

За самоваромъ насыщались долго, съ разстановками. Марочка ѣла вяло, Александра Сергѣевна много и красиво, по гурмански смакуя, выбирая, что повкуснѣе. И все обильно запивала ароматнымъ, густо-золотистымъ виномъ. Говорила почти она одна, дурачилась все свободнѣй и больше, а на Михаила Павловича откровенно посматривала такими глазами, что онъ уже начиналъ смущаться. Марочка, видимо, привыкла къ этому тону матери, не придавала ему значенія, точно иначе и быть не могло.

Снова переносили Марочку въ креслѣ, потомъ поѣхали дальше.

Дорога шла теперь морскимъ берегомъ; Дробязгинъ залюбовался и весь ушелъ въ созерцаніе. Сталъ невпопадъ отвѣчать дамамъ, и тѣ замолчали. Справо сверкало море. Слѣва, на стражѣ съ сѣвера, стояли розовыя скалы, высокія, отвѣсныя. Тихо было въ воздухѣ, а море кипѣло, не утихая. Горы открывались то розовыя, то лиловыя съ дымящимися облаками. Изъ расщелинъ выступали корявыя, изуродованныя деревья, низкорослые кустарники. Плющъ разстилалъ на скалахъ зелено-матовыя пятна. Ближе къ югу зашумѣли горные ручьи, спадая съ высоты къ морю. Вечеръ спустился теплый, становилось пыльно. Мимо Алупки проѣхали въ полутьмѣ, когда зажигались въ домахъ вечерніе огни. Гдѣ-то, съ лѣвой стороны шоссе, звучала на пригоркѣ татарская пѣсня. Своеобразная, тягучая, заунывная... Всплыла луна и зазолотила мелкой рябью море. Марочка, откинувшись къ спинкѣ коляски, сидѣла молча. Молчала и Александра Сергѣевна. Но выходило какъ-то такъ, что колѣни ея то и дѣло соприкасались съ ногами Дробязгина. Сперва онъ говорилъ себѣ -- случайно; наконецъ, убѣдился, что умышленно. И сконфуженно отодвигался, подбирая свои ноги. При золотомъ, невѣрномъ свѣтѣ мѣсяца Дробязгину чудилось, будто Марочка улыбается въ глубинѣ коляски. Утомленно и иронически, однимъ уголкомъ рта. Это смущало его до злобности, заставляло отодвигать ноги въ сторону почти демонстративно. Понималъ онъ, что и Александра Сергѣевна можетъ надъ нимъ посмѣяться... Положеніе было глупое и смѣшное, несомнѣнно. Однако, боязнь пренебрежительной улыбки Марочки брала верхъ надъ другою боязнью. Онъ уже пересталъ глядѣть на море и лишь думалъ: какъ глупо... И не зналъ, какъ держать себя. Пытался вглядѣться въ лицо Александры Сергѣевны. Но громадныя поля шляпы при наклоненной головѣ прятали лицо въ тѣни. Точно лица у нея не было...

Сдѣлали нѣсколько поворотовъ, и далеко, внизу подъ горами, заблестѣли, повиснувъ въ темномъ воздухѣ, ялтинскіе огни. Яркіе -- бѣлые, и менѣе яркіе -- желтоватые. Какъ лѣтомъ, шумѣли неосыпавшіяся деревья у дороги. Зелень ихъ представлялась при лунѣ густой, безъ желтизны, тоже лѣтней. Михаилу Павловичу стало тепло, даже жарко въ зимнемъ пальто на ватѣ. Иллюзія лѣта была полная. Хотя у самой Ялты посырѣло. Мягко застучали колеса по городскимъ улицамъ. Мелькнуло большое, бѣлое сооруженіе съ куполами, похожими на церковь. Еще немного, и въѣхали въ ворота. Здѣсь было совершенное лѣто, и лѣто тропическое. При свѣтѣ электрическихъ фонарей довольно долго ѣхали садомъ по мягкой, усыпанной гравіемъ дорогѣ. Блестѣли ярко-темной зеленью магноліи и лавры, свѣшивали свои длинныя иглы австралійскія сосны. Среди клумбъ съ цвѣтами росли пальмы и много цвѣтущихъ розъ. Тихо журчали фонтаны съ пеларгоніями вокругъ бассейновъ. Крупныя, какъ подсолнечники, хризантемы сторожили дорогу, склонивъ разноцвѣтныя головки.

Коляска остановилась возлѣ увитаго бѣлыми розами дома. Окна были освѣщены. Зивертовъ ждали.

Толпа прислуги съ радостными привѣтствіями окружила экипажъ. Невысокая, полная женщина въ темной накидкѣ и крошечномъ кэпи на головѣ шла съ веранды навстрѣчу.

-- Добро пожаловать. Наконецъ-то. Что такъ долго?

-- Маргарита Осиповна! Голубушка! Въ Севастополѣ дождь задержалъ...

Александра Сергѣевна бросилась въ объятья хозяйки. Слышались поцѣлуи, переговоры, восклицанія. Нѣсколько рукъ развязывали брезентъ сзади экипажа. Черезъ минуту Марочку катили въ креслѣ по гравію къ ступенямъ дома.

-- Маргарита Осиповна, -- крикнула она съ веранды.-- Нашему спутнику помѣщеніе, пожалуйста. На сутки, пока онъ устроится. Я у васъ обѣщала. Если есть, рядомъ съ Маркомъ Григорьевичемъ. Можно?

-- О, да... Василій! Отвезите ландо и мосье въ третій корпусъ. Двадцатый номеръ, возлѣ доктора Нумизматика.

-- Покойной ночи, Михаилъ Павловичъ,-- громко добавила Марочка.-- Завтра утромъ къ намъ на кофе. Сразу, какъ встанете. Слышите?

По привѣтливому тону Дробязгинъ понялъ, что она не смѣется надъ нимъ, не считаетъ виновнымъ въ поползновеніи затѣять флиртъ съ Александрой Сергѣевной. Облегченно, съ благодарностью, онъ отвѣтилъ, отъѣзжая:

-- Спасибо, Марья Николаевна. До свиданья!

Утромъ сіяло ослѣпительное солнце. Вдали, за окномъ Михаила Павловича, переливалось зелеными волнами море. Передъ окномъ цвѣли яркія розы. Узкой дорожкой, обсаженной круглыми лаврами, лакей проводилъ Дробязгина къ дачѣ Зивертъ. Было до того тепло, что не хотѣлось вѣрить: неужели два дня назадъ гдѣ-то стояла слякотная осень, плакало вагонное окно, и острый, сырой холодъ врывался въ двери, когда проходилъ контролеръ?

На верандѣ у Зивертъ уже пили чай. У самовара, лицомъ къ садику, гомерически смѣялась Александра Сергѣевна. На ней былъ капотъ цвѣта бирюзы съ желтоватыми кружевами. Онъ оставлялъ обнаженной красивую бѣлую шею и открывалъ выше локтей руки. Зивертъ изнемогала отъ хохота. Перегнувшись впередъ, едва не падала съ кресла. Спиной къ дорожкѣ сидѣла на стулѣ хозяйка пансіона въ картузикѣ и въ темной накидкѣ, коротенькая, полная, съ сѣдиной въ волосахъ. Смѣялась и она, но не раскатисто, а точно давилась или кашляла.

Дробязгинъ поздоровался, пріостановившись у веранды.

Александра Сергѣевна едва перевела духъ отъ смѣха.. Лицо ея побагровѣло, въ углахъ глазъ выступили морщинки, незамѣтныя въ спокойномъ состояніи.

-- А, схимникъ? Здравствуйте!-- выговорила, наконецъ, она и протянула голую руку.-- Какой интересный. Вамъ къ лицу свѣтлое. Теперь вы лучше Чехова. Садитесь. Марочка сейчасъ. Она съ Нумизматикомъ. Свидѣтельствуютъ другъ другу уваженіе и преданность. Ахъ, да... Маргарита Осиповна, monsieur Дробязгинъ, нашъ спутникъ. Педагогъ, пуританинъ и... педантъ, должно быть. Вы -- педантъ, Михаилъ Павловичъ? Нѣтъ? Не вѣрю. Очень васъ гимназистки боятся? А обожаютъ? О, навѣрное. Ну, садитесь. Вамъ чего? Чаю? Какао? Кофе?

-- Какао позвольте.

-- Что же вамъ снилось? Море? Скалы? Или чайки? а? Гранитная скала? Неприступная, и вся закрытая плющемъ? Изъ скромности, или изъ лицемѣрія... Ну, что же? Скала? Или нѣтъ?

-- Не помню. Кажется, я помѣшалъ вамъ? Вы такъ... смѣялись.

-- Охъ!

Зивертъ махнула рукой и разсмѣялась снова.

-- Маргарита Осиповна уморила! Все утро смѣшитъ. Анекдотами... да какими. Неистощимый запасъ. Каждый сезонъ новые. Такъ какъ? Ну, какъ, Маргарита Осиповна! Какъ это онъ? Нигдѣ... ха-ха... На такой подшивкѣ нигдѣ не снимешь въ приличномъ мѣстѣ? Въ прилич...? Ха-ха-ха... Ахъ, ха-ха-ха...

Стертое, какъ старая монета, лицо Маргариты стало сердитымъ. Она неодобрительно закачала головой. Но Зивертъ не остановили ея мины.

-- Ха-ха-ха...

Александра Сергѣевна краснѣла отъ натуги.

Не скоро она утихла, и лишь тогда налила Михаилу Павловичу какао. Послѣ сложила вокругъ рта рупоромъ руки и кликнула:

-- Марочка, ау! Иди скорѣ-ѣй! Михаилъ Павловичъ пришелъ! Жде-отъ!

-- Идемъ,-- отозвался изъ глубины дома голосъ Марочки.

-- Такъ, говорите, новая массажистка лучше прошлогодней?-- спросила Зивертъ у Маргариты, возвращаясь къ какому-то предшествовавшему разговору.

-- Куда. Ничего подобнаго.

-- Хотя я и тою была довольна.

-- Та неучъ противъ этой. Та -- русской школы, и руки у нея русскія. Грубыя руки. Ей не лицо, а спины, съ позволенія сказать, массировать. А mademaiseile Маршадъ -- парижанка. Всѣ послѣдніе пріемы у нея въ ходу. Щипки, напримѣръ. Вотъ этакъ... Лѣтомъ у меня Спесивцева изъ Москвы въ розовой дачѣ была. Пріѣхала развалина-развалиной, руина. А Маршадъ ее въ два мѣсяца какъ подтянула. Узнать нельзя. Не та женщина. Изящная стала. Чудеса!

-- Пришлите ко мнѣ ее, Маршадъ вашу. Посмотримъ. Двойного подбородка у меня нѣтъ, положимъ. Но въ сорокъ два года уже пора чудотворцевъ искать.

-- Зачѣмъ говорить, сколько вамъ лѣтъ?-- всполошилась Маргарита.-- Клянусь честью, нельзя дать и тридцати. Правда, monsieur? Ну, сколько бы вы дали madame Зивертъ лѣтъ? По лицу, по фигурѣ?

-- Лѣтъ?...-- Михаилъ Павловичъ запнулся.-- Лѣтъ тридцать, тридцать два, -- отвѣтилъ онъ, подумавъ.

-- Уу... поздно. Опоздали, схимникъ. Надо было не ждать вызова и самому это сказать. И не сегодня, а вчера. Теперь поздно. Моментъ упущенъ. Не воротишь.

Кресло Марочки беззвучно выдвинулось изъ комнаты. Его катилъ Нумизматикъ, поддерживая сзади. Въ пестрой блузѣ изъ кремоваго кретона въ красныхъ цвѣточкахъ, Марочка казалась сегодня лучше вчерашняго.

-- Вотъ,-- указала она на Нумизматика Михаилу Павловичу,-- познакомьтесь. Я говорила Марку Григорьевичу. Онъ васъ устроитъ какъ можно дешевле.

Черный и подвижной, Нумизматикъ крѣпко пожималъ руку Дробязгина.

У Нумизматика былъ ярко-семитическій типъ, быстрыя и нервныя движенія. Выпяченныя губы на сухомъ лицѣ, курчавая черная бородка, короткіе, чуть тронутые сѣдиной, волосы, вьющіеся отъ самыхъ корней, точно крепированные. Слегка на выкатѣ, изжелта-каріе глаза, припухшія, тяжеловатыя вѣки, взъерошенныя брови... Нумизматикъ не былъ толстымъ, но уже полнѣлъ и начиналъ полнѣть съ живота, это дѣлало его фигуру нѣсколько забавной. Небольшого роста, съ узкими плечами, съ закругленно-сутулой спиной, весь онъ оставался въ памяти чернымъ. Темные волосы и борода, черная съ длиннымъ сюртукомъ сюртучная пара, поношенная, но еще приличная, черный галстухъ надъ высокимъ жилетомъ, даже запонки на рукавахъ рубахи -- и тѣ черныя.

-- Ну, я пошла, -- поднялась со стула Маргарита.-- Столько хлопотъ, столько работы. Съ утра до ночи. Какъ волъ. Клянусь честью. Эта прислуга -- мое мученье. Жильцы требуютъ хорошихъ. А гдѣ ихъ наберешь, хорошихъ? Да еще зимою? Шантрапа подзаборная, рвань полосатая... а ты за нихъ въ отвѣтѣ. Пока его выдрессируешь, сколько намаешься. А онъ подучился и ушелъ. Въ отель куда-нибудь на лучшіе корма. Наказанье. Хотя бы сынъ съ невѣсткой или дочь со мною. Всѣ разбрелись. Одна душой, смѣнить некому. Сама и на базаръ съ поваромъ. И въ прачешной, и въ саду. Всюду. Сама у себя -- министръ внутреннихъ дѣлъ. Съ утра до ночи, ни минуты покоя. Оревуаръ.

Маргарита скрылась за лаврами.

-- Жохъ-дама, -- произнесъ ей вслѣдъ Нумизматикъ и обернулся къ Михаилу Павловичу.-- Такъ вамъ нравится ваша комната? Хотите въ ней остаться?

-- Нравится. Комнатка маленькая, но видно море. И эта особенная, подкупающая чистота. Нѣмецкая. Я остался бы...

-- Bene. Такъ вы мнѣ поговорить съ Маргаритой поручите? Я знаю, какъ съ нею. За пятнадцать въ мѣсяцъ комнату вамъ сторгую. Теперь зима, не лѣто.

Нумизматикъ обладалъ крикливымъ, гортанно-взвизгивающимъ голосомъ. При разговорѣ усиленно жестикулировалъ, нервно суетился. Букву "р" произносилъ не совсѣмъ чисто, но построеніе рѣчи было правильное

-- Я вамъ оборудую. Итого весь пансіонъ рублей пятьдесятъ пять выйдетъ. Не дорого? Съ завтракомъ, съ молокомъ.

-- Чудесно. Я разсчитывалъ дороже. Большое спасибо.

-- Не за что.

-- Вотъ и устроились,-- улыбнулась Марочка.-- Сосѣдями будемъ. Маркъ Григорьевичъ обстоятельный, ничего не забудетъ. Но гдѣ же Вова? Во-ва! Вовочка! Моими открытками увлекся. Во-ва? Иди сардинки кушать...

Легкими, какими-то особенно легкими шажками, не спѣша, вышелъ на веранду ребенокъ выдающейся красоты. Что-то обостренно-одухотворенное свѣтилось въ его лицѣ. Одинъ изъ тѣхъ дѣтей, при взглядѣ на которыхъ думаютъ: непрочный, не выживетъ долго. Приковывали къ себѣ глаза его, синіе, печально-вопросительные, вдумчивые, немножко какъ бы укоризненные. Темные локоны спускались на спину, окаймляли лицо. Матроскій костюмъ суроваго цвѣта съ темно-синимъ воротникомъ открывалъ шею, тонкую, нездоровую, съ просвѣчивающими жилками на изнѣженной кожѣ. Вдавленная грудь, слабыя ножки, бѣлыя съ синевой губы... И все же, онъ былъ очень красивъ, хотя и явно-болѣзненной красотою.

-- Марія Николаевна!-- увлекаясь и съ придыханіемъ, заговорилъ онъ, но увидѣлъ Дробязгина и остановился.

Марочка познакомила ихъ, какъ равныхъ. И послѣ спросила.

-- Хочешь, Вова, закусить?

-- Благодарю. Я завтракалъ.

-- А сардинку? Ты же любишь?

-- Сардинку можно.

-- И икра есть. Намазать икры?

Мальчикъ дружелюбно кивнулъ головой.

Марочка выбрала кусокъ булки побольше.

-- Вотъ, кушай. А ты думалъ, яицъ предложу? Или какао? Я знаю, что тебѣ надоѣло.

-- А къ морю пойдемъ?-- кинулъ въ видѣ вопроса Вова. Въ скверъ? Хорошо? Тамъ дѣтей много, поиграть можно. Пойдете? Папа повезетъ кресло?

-- А если папа не хочетъ везти?

-- Хочетъ. Обѣщалъ утромъ. Сказалъ: если Марія Николаевна не устала.

-- Ну, хорошо. И Михаилъ Павловичъ пойдетъ съ нами. Мы ему Ялту покажемъ.

Вова поглядѣлъ на Дробязгина вдумчиво, серьезно, чуть удивленно, приподнявъ кверху тоненькія, будто выведенныя кисточкой съ тушью, брови. Хотѣлъ спросить о чемъ-то, но не спросилъ.

Александра Сергѣевна отставила отъ себя блѣднорозовый букетъ французскихъ розъ и сказала Нумизматику:

-- Но какъ Вова у васъ поправился. Не надивлюсь. На пользу Рижское побережье пошло.

Нумизматикъ попросилъ суевѣрно:

-- Не сглазьте.

А Михаилъ Павловичъ въ недоумѣньи подумалъ: каковъ же онъ былъ до поправки?

-- Боюсь накликать, -- говорилъ Нумизматикъ.-- Мальчишка окрѣпъ малость. Настолько, что этой зимой мы съ нимъ учиться будемъ. Систематически. По программѣ гимназіи. Онъ знаетъ гораздо больше, да безъ системы. Приведемъ въ порядокъ его познанія. По закону Божьему много пройти надо.

-- По за-ко-ну?-- откровенно изумилась Александра Сергѣевна.-- Развѣ Вова... православный?

-- Да,-- коротко отвѣтилъ Нумизматикъ.

-- Но вы же?..

-- Я принялъ христіанство, когда женился. Мать Вовы была православная.

-- Скажите... Я и не знала. Кстати... Она давно скончалась?

Нумизматикъ рѣзко всталъ съ мѣста.

-- Ну-съ... я къ Маргаритѣ. Водворить Михаила Павловича попрочнѣе.

Онъ ушелъ спѣшной, нервной походкой.

Марочка выразительно глянула на мать. Та пожала лѣвымъ плечомъ, будто говоря: "я же не хотѣла сказать лишнее. Да и что плохого въ моемъ вопросѣ"?

Нумизматикъ поставилъ кресло Марочки въ концѣ чахлаго Александровскаго сквера, противъ ступеней, ведущихъ внизъ, къ морю. Михаилъ Павловичъ и Вова сѣли на скамейкѣ рядомъ.

Сезонъ догоралъ въ Ялтѣ. Еще игралъ днемъ и вечеромъ лѣтній оркестръ въ городскомъ саду. Еще сновали нарядныя дамы и на музыкѣ, и въ скверѣ надъ моремъ. Но ряды праздной публики рѣдѣли, день ото дня. На смѣну имъ прибывали тощія фигуры больныхъ, "зимовики"... Въ драповыхъ, а то и въ ватныхъ пальто сидѣли они у моря. Кутаясь въ кашнэ, выходили на воздухъ лишь когда не было вѣтра. И чѣмъ больше появлялось вторыхъ, и становилось меньше первыхъ, тѣмъ болѣе будничный видъ принималъ городъ. Исчезали разукрашенныя коляски съ извозчичьихъ стоянокъ, переставали наряжаться проводники въ обтянутые синіе костюмы офицерскаго покроя. Меньше шныряло газетчиковъ, продавцовъ фруктъ, персовъ и татаръ съ чадрами. Уличные мальчики съ испитыми, запечатлѣнными большимъ жизненнымъ опытомъ лицами не такъ назойливо навязывали виды Крыма. Пустѣли кондитерскія, менѣе старательно убирались витрины въ магазинахъ. Ухудшалось все, вплоть до гостиничныхъ обѣдовъ...

Дробязгинъ глядѣлъ на море. День стоялъ солнечный, безъ намека на вѣтеръ. Солнце жгло, поблескивало море. Горы возвышались ясныя, чуть лиловыя. Чайки ныряли, сушились на солнцѣ. Колесомъ ходили, купаясь, два дельфина недалеко отъ берега. Пролетѣла черной лентой надъ моремъ стая баклановъ, вытянутыхъ въ рядъ. Внезапно изогнули они свою ровную линію, составили треугольникъ и наново начали выстраиваться одинъ за другимъ, какъ нанизанные на нитку.

-- Хорошо какъ!-- вздохнулъ Михаилъ Павловичъ.

-- Вамъ нравится?-- спросила Марочка и тоже вздохнула.

-- Погодите, надоѣстъ еще Ялта, будетъ казаться тѣсной, какъ мышеловка. Точно на днѣ чашки сидишь въ ней. И чашка то небольшая.

Нумизматикъ взглянулъ на часы.

-- О, пора. Теперь покину васъ, господа. Часика на два съ половиною.

-- На практику?-- поинтересовался Михаилъ Павловичъ.

-- Практика? Вы, конечно, подразумѣваете практику врача подъ этимъ словомъ? Наивный вы человѣкъ. Какая практика въ Ялтѣ у врача, который живетъ въ двухъ комнаткахъ? Кто бы здѣсь пошелъ къ нему лѣчиться? Не знаете вы еще, что такое Ялта. Хотите знать? Я вамъ скажу. Городъ богачей. Все разсчитано на богатыхъ и шалыхъ. На шалые вкусы, капризы. Ищущій труда здѣсь на положеніи нищаго. Возьму себя. Учился въ Кіевѣ, усердно учился. Подавалъ надежды, при университетѣ оставить хотѣли. Но обзавелся семьей, уѣхалъ на земскую службу. Шесть, почти семъ лѣтъ отзвонилъ земскимъ врачемъ. Въ деревнѣ. По восьми часовъ въ сутки работалъ! По всѣмъ отраслямъ... Имѣю я опытность, какъ вы думаете? Понимаю что-нибудь въ лѣченьи? Дуракъ -- и тотъ научился бы при такой практикѣ. А между тѣмъ... знаете, чѣмъ существую въ Ялтѣ? Черной работой. Увѣряю васъ, черной медицинской работой. Впрыскиваньями промышляю, массажемъ... трудъ фельдшера, даже массажиста. Послѣ обѣда уроки даю. Ходятъ два юнца ко мнѣ, на аттестатъ зрѣлости готовятся. И тому весьма радъ, что удалось раздобыть. Хотѣлъ въ кабинетѣ изслѣдованій получить работу, не выгорѣло. Стѣсняются взять врача, немолодого. Зазорно. А мнѣ не зазорно. Я бы и въ дворники поступилъ... да не возьмутъ. Помилуйте. Какой же дворникъ съ университетскимъ дипломомъ? Однако, пора. Заболтался... До свиданья.

Вова пошелъ проводить отца изъ скверика.

Марочка тихо сказала о Нумизматикѣ:

-- Всѣмъ онъ славный. Чуткій, добрый, но самолюбіе... болѣзненное. Весной чуть не разссорились мы. и изъ-за чего? Я осмѣлилась мѣсто ему предложить. Годичнаго врача у насъ съ мамой. Жалованье предлагала, хотѣла и его, и Вову увезти въ деревню. Такъ куда тебѣ! Обида. Благотворительность, говоритъ. Я еще могу прокормить и себя, и сына. У Александры Сергѣевны, говоритъ, здоровье -- дай Богъ всякому. А вамъ, говоритъ, никакого врача постояннаго не надобно. Извѣстный режимъ между операціями -- вотъ и все лѣченье. И какъ развелъ, какъ развелъ... до слезъ меня заговорилъ. А я очень рѣдко плачу, почти никогда. Или еще... Я Вовѣ очень симпатизирую. Удовольствіе хотѣла доставить. Подарила кодакъ. Мальчикъ въ восторгѣ былъ. Маркъ Григорьевичъ взбѣленился и вернулъ обратно. Дорогой слишкомъ подарокъ, нельзя принять. А для чего и деньги... если съ ними нельзя быть полезной, кому хочется?

Приближался Вова. Мѣняя разговоръ, Марочка указала на сѣверъ.

-- Поглядите, какъ красиво спустились облака.

Было красиво и въ самомъ дѣлѣ. При ясномъ солнцѣ верхушки горъ стояли незакрытыя, а ниже ихъ, по горамъ, бѣлой цѣпью съ большими звеньями легли облака. Они съ особой рельефностью оттѣняли вершины, но затушевывали ту часть горъ, которую закрывали собою. И вершины, казалось, повисли въ воздухѣ, подбирались къ небу, уже не имѣя опоры на землѣ.

-- Хочешь внизъ, Вовочка? На камни, къ берегу? Михаилъ Павловичъ сведетъ тебя?

-- Нѣтъ, я возлѣ васъ посижу. Здѣсь хорошо тоже. Maрія Николаевна... почему сегодня дѣтей нѣтъ? Никто не вышелъ...

-- Разъѣзжаются уже, зима скоро. А вонъ двѣ дѣвочки, видишь? Идутъ съ матерью. Пойди къ нимъ.

-- Эти не станутъ играть. Наряженныя, капризухи.

-- Ты думаешь?

-- Посмотрите сами.

-- А правда Не дѣвочки, а ломаки. Ты наблюдательный, Вова, И я маленькой также все подмѣчала. Болѣла долго. Лѣтъ до двѣнадцати нельзя было учиться. Много оставалось времени для наблюденій. Подмѣчу все, все -- бывало.

-- Болѣзнь не испортила вамъ характера, -- сказалъ Дробязгинъ,-- не озлобила васъ.

-- Вы находите? Пожалуй. Хотя и уродъ, но не злобный. Не завистлива. О, не возражайте, прошу васъ. Конечно, уродъ, калѣка. Они, говорятъ, злы, завистливы. Дни скорби порождаютъ мысли злыя. Во мнѣ, благодареніе судьбѣ, не развилось это. Къ людямъ у меня не злобное, скорѣе теплое чувство. Какъ то никогда даже не сравниваю себя съ другими. Какое сравненіе? Они -- норма, я -- аномалія. Несоизмѣримыя величины.

Набѣжали тучи и заслонили солнце. Море измѣнило цвѣтъ, стало сине-зелено-темное. Горы заволокло туманомъ, нависла пасмурность. Но далеко въ морѣ, въ сторонѣ Алупки, виднѣлся золотисто-блестящій горизонтъ, тамъ свѣтило солнце. Оно засверкало ближе, опять подбираясь къ Ялтѣ. Освѣтило на горѣ кусокъ сосноваго лѣса, точно вырвало его изъ общей пасмурной картины, позолотило часть безлѣсной, зеленѣющей горы, заиграло пятнами на зеленыхъ газонахъ, на молодыхъ кипарисахъ Нижней Массандры, пробралось къ ущелью между горами. И все отдѣльными свѣтовыми пятнами, золотистыми, неравномѣрными бликами, перемѣшивая, какъ для забавы, свѣтъ и тѣни. Потомъ прорвалось сквозь облака, ярко и побѣдно залило свѣтомъ вдругъ поголубѣвшее море. Заблестѣло надъ городомъ, надъ золотыми куполами, надъ бѣлыми дачами и недвижимо-темными кипарисами, загорѣлось по скатамъ горъ, надъ лѣсами...

Маркъ Григорьевичъ возвратился не одинъ. Съ нимъ шелъ высокій, чуть не вдвое выше его, худой, тонконогій и тонкорукій человѣкъ, лѣтъ подъ сорокъ, съ впалой грудью и темно-русой бородкой подъ Наполеона третьяго. Вьющіеся волосы, густые и длинноватые, и большая, темная шляпа съ мягкими, капризно изогнутыми полями, напоминали не то художника, не то артиста. Онъ былъ въ легкомъ пальто черно-сѣраго цвѣта, широкомъ и мѣшковатомъ, на подобіе халата. Ступалъ самоувѣренно, развязно. Глядя по сторонамъ на гуляющихъ, суживалъ и безъ того узкіе глаза, что придавало ему самонадѣянно-надменный видъ. Блѣдный цвѣтъ лица и худоба фигуры говорили о болѣзненности, по увѣренность походки и движеній на половину разрушали предположеніе о болѣзни.

-- Батыга, Андрей Павловичъ,-- назвалъ его Нумизматикъ.-- Нежданно встрѣтилъ. Лѣтъ двѣнадцать не видались. Еле узнали другъ друга.

Пришедшій поздоровался съ Марочкой, послѣ -- съ Дробязгинымъ и съ Вовой. Беззаботно и весело усмѣхались его бойкіе каріе глаза.

-- Съ самаго университета не видались,-- зарокоталъ онъ баритонно-басовымъ, глуховатымъ голосомъ съ акающимъ произношеніемъ.-- Со второго, поди, курса? На третьемъ вѣдь я уже въ Москву перекочевалъ изъ Кіева. Онъ бы и не опозналъ меня, Маркуша... Моя память на лица выручила. Я -- глядь, знакомое что-то. Будто Нумизматикъ, Маркуша, и не онъ будто? Сѣдина, борода, корпусъ не тотъ... Постарѣли мы, друже! И зѣло. А все кажется, будто старѣемъ не мы, а все остальное. Мы, будто, стоимъ, пока время проходитъ. Онъ былъ -- какъ куликъ. Морскимъ коникомъ звали студенты. Теперь благоутробіе откуда-то взялося. Одна походка осталась прежняя, въ припрыжку. По ней и узналъ.

Батыга присѣлъ на скамьѣ, возлѣ Михаила Павловича.

-- Твои дофинъ?-- спросилъ онъ о Вовѣ.

-- Мой.

-- Не похожъ на родителя. Въ мамашу надо полагать, удался.

-- А у тебя нѣтъ? Не обзавелся?

-- У меня? Фффью!-- издалъ ироническій полусвистъ Батыга.-- Я бы сталъ обзаводиться эдакимъ грузомъ? Куда мнѣ съ нимъ? Какіе у перекати-поля побѣги? Не имамъ корене въ себѣ, друже. Никого у меня нѣтъ, на лицо весь, какъ видишь. Omnia mea... Этакъ лучше. Что, малецъ, лѣчишься?

-- Лѣчусь,-- отвѣтилъ Вова неохотно и пасмурно.

-- И я, братъ, такожде. Швахъ наше дѣло, коли дошло до лѣченья.

Нумизматикъ съ укоризной сказалъ:

-- Ты-то какъ дошелъ до болѣзни? Силища была на рѣдкость, мускулы стальные. Голіафомъ числился...

-- Какъ дошелъ? Постепенно, друже. Natura nou fecit saltum. Выпивахомъ изрядно... Хмѣль, золотая травка, не горюй голова. Была, говоришь, силища. Мало что было. Все минуетъ, все вывѣтривается. Небо и земля мимо идетъ. Не то, что мы грѣшные. Кровью умывальники заливаю теперь. Собственной... Большой звѣрь, большая и рана.

-- Гдѣ же живешь? Что дѣлаешь?

-- Нынче изъ Питера прикатилъ. Слякотина тамъ, не приведи Богъ. Гниль, непогода. Тиснулъ въ журналѣ повѣстушку и удралъ на зимовку.

-- Въ литераторахъ состоишь?-- удивился Нумизматикъ.

-- Собственно, безъ опредѣленной профессіи. Могу и по литературѣ. Еже писахъ, писахъ. Не отрекаюсь. На сценѣ бывалъ. Пѣлъ въ оперѣ. Звонко-голосый былъ пѣвунъ, баритонисгый. За "Руслана" во-какъ хлопали: "И струны вѣщія Баяна не бу-удутъ, не бу-удутъ га-а-ва-а-ри-и-ить о не-омъ!" Оо-ой!-- Батыга закашлялся и махнулъ рукою.-- Не проходитъ. Что-что, но пѣніе никакъ. Былъ еще адвокатомъ. При московской палатѣ. Да чѣмъ не былъ. Медицины вѣдь не кончилъ, въ юристы перешелъ. И никогда не усердствовалъ. Нигдѣ, ни въ какой работѣ. Все -- такъ себѣ, съ прохладцей. Лишь бы окупить существованіе бреннаго тѣла. Къ чему обременять эту благородную голову? Лучше лишними потребностями поступиться.

-- Славянская неработоспособность сказалась?

-- Почему неработоспособность? Если пожелаю, изъ меня во-какой работникъ. Не нахвалишься.

-- Тѣмъ хуже.

-- Хотѣть-то мнѣ не къ чему. Эта, достойная лучшей участи, голова всегда прокормитъ сіе длинное тѣло. Безъ особаго напряженія. Предпочитаю поберечь ее, какъ элементъ болѣе аристократическій. Ты, друже, впрочемъ, не поймешь этого. Ты -- іудей. То есть, настойчивое стремленіе къ цѣли. Трудолюбіе неустанное, неусыпное, неисчерпаемое. Ты -- муравей, я -- стрекоза. Въ разныхъ плоскостяхъ мы съ тобою.

-- Не пойму, это ты вѣрно. Привычка къ лѣни. Какая привычка хуже ея? Съ нею идетъ деградація личности, нищета... ничтожество. Человѣкъ не выполняетъ призванія своего...

-- А кто тебѣ внушилъ, друже, что у человѣка есть призваніе? Гдѣ оно? Какое? Въ потѣ чела ѣсть хлѣбъ свой? Но, signore. Меня нѣтъ на это. Человѣкъ -- какъ растеніе. Какое призваніе у растенія или у животнаго? Такъ и мы. Живемъ за тѣмъ, чтобы подъ конецъ распрощаться другъ съ другомъ. Рожденное отъ плоти -- плоть есть. И все тутъ, дальше некуда. Но жизнь сама по себѣ преотличная штука. Ее стоитъ прожить, а не затратить попусту. Primum vivere, leinde philosophare. Это я признаю, это дѣло. Но трудъ, какъ призваніе,-- абсурдъ. Трудъ -- скорѣе страданье, печальная неизбѣжность. Какъ смерть, какъ старость или болѣзни. По моему, если ты лѣнивъ, будь лѣнивъ. Дѣятеленъ? Дѣйствуй. Эгоистъ? Оставайся эгоистомъ. Склоненъ къ альтруизму? На здоровье! Все равно, прирожденныя свойства возьмутъ свое. Онѣ неискоренимы. Отъ плода бо древо познано будетъ. Попробуй раскинуться тѣнистымъ шатромъ, коли ты выросъ изъ тыквеннаго сѣмечка? А дубъ раскинется, и нехотя...

Нумизматики пожалъ плечами, вмѣсто возраженій.

Батыга поговорилъ съ Вовой, съ Марочкой, съ Дробязгинымъ. Такъ же самонадѣянно, беззаботно, развязно-весело.

Подходила пора обѣдать, и всѣ вмѣстѣ двинулись къ "Долинѣ розъ".

Дорогой Батыга говорилъ Нумизматику:

-- Погляжу, погляжу. Если у васъ мало-мальски сносно въ пансіонѣ, и я къ вамъ перекочую. Не повезло на этотъ разъ мнѣ въ Ялтѣ. Къ такой дурындѣ на квартиру попалъ, не приведи Боже. Недотёпа, неряха... Лопнули всѣ пуговицы у моего терпѣнія. Все у нея не во время, все изъ рукъ валится. И характерецъ, я вамъ доложу. Съ истерикой. Ужъ я-то, можно сказать, человѣкъ бывалый. Изъ семи печей хлѣбы ѣдалъ, отъ семи собакъ отгрызуся. А съ нею нѣтъ сладу. Стой, погоди, у меня... Ай же ты, змѣя подземельная, се оставляется тебѣ домъ твой пустъ!

-----

Черезъ двѣ недѣли Михаилъ Павловичъ каталъ кресло Марочки въ саду Маргариты. Теплота стояла лѣтняя, даже по ночамъ было душно.

Марочка разсказывала:

-- Мамѣ нравится Батыга. И Маргариту, и другихъ дамъ плѣнилъ въ пансіонѣ. Общественный, говорятъ, человѣкъ. Оживленіе за собою вноситъ. А мнѣ не по душѣ онъ. Вы не замѣтили? Какъ-то во всемъ, прежде всего, ищетъ смѣшную сторону. Значитъ, самъ мелко плаваетъ, поверхностный. Даже странно, что онъ пріятель Марка Григорьевича. Что общаго между ними? Давность знакомства... Но этого мало. Мама говоритъ: старые друзья, какъ старое вино, всегда хорошей марки. Я не согласна. Не все хорошо, что давно извѣстно. Должно быть, Маркъ Григорьевичъ жалѣетъ Батыгу. Говоритъ, здоровье его плохо.

-- Весьма. Каверны, и какія!.. Сердце тоже неавантажное. И непосѣда, не хочетъ лѣчиться, двухъ часовъ не улежитъ въ постели.

-- А какъ вы себя чувствуете? Вѣдь недурно?

-- День ото дня лучше. Сплю, какъ убитый, прибываю въ вѣсѣ. Аппетитъ -- волчій. Просто совѣстно передъ домашними: будто ради каприза уѣхалъ. Онѣ обо мнѣ въ большой тревогѣ. Каждый день пишу, что совсѣмъ здоровъ. Хоть возвращаться впору.

-- Рано возвращаться. Обождать надо. А что выздоровѣете, я вамъ съ перваго взгляда предсказала. Вонъ и Маркъ Григорьевичъ съ Вовой. Неразлучная пара. Здравствуйте, Маркъ Григорьевичъ. Кончили науку?

-- Кончили. Наша наука недолгая. Мы васъ, Михаилъ Павловичъ, ищемъ. Александра Сергѣевна зоветъ въ городской садъ. На музыку. Уже одѣта.

-- Сейчасъ.

Дробязгинъ искоса глянулъ на Марочку, не усмѣхается ли? Нѣтъ, лицо оставалось разсѣяннымъ и серьезнымъ. Онъ заторопился уйти.

Эти двѣ недѣли Александра Сергѣевна постоянно звала его за собою. Въ магазины, къ морю или на музыку. Михаилъ Павловичъ не могъ взять съ нею подходящій тонъ. Съ Марочкой, напримѣръ, ему было легко, нестѣснительно, о чемъ бы ни заходила рѣчь. Наединѣ или при другихъ -- одинаково. Не то съ Александрой Сергѣевной. Ея недвусмысленныя заигрыванья, откровенные комплименты, и волновали, и сердили Дробязгина. Въ то же время онъ былъ польщенъ, и имѣлъ достаточно самосознанія, чтобы замѣтить въ себѣ это чувство. Онъ нѣсколько разъ приходилъ къ рѣшенію -- держаться отъ Александры Сергѣевны дальше. Но ея вкрадчиво-заискивающій голосъ растоплялъ своею теплотою чувство отчужденности. И Михаилъ Павловичъ покорно шелъ на ея зовъ.

Продолговатый городской садъ наполнялся дневной публикой въ лѣтнихъ костюмахъ.

Увѣренно и стройно игралъ на эстрадѣ оркестръ. Что-то мелодическое, печальное, съ горькой жалобой, похожее на попури изъ пѣсенъ о разлукѣ. Еще издавали на солнцѣ сладкій запахъ геліотропы, бутоны розъ разворачивались въ яркіе цвѣты. Гроздья высокой, сургучно-красной сальвіи бордюромъ шли вдоль рѣзко-зеленыхъ газоновъ. Но зима надвигалась. Желтѣли на деревьяхъ и осыпались листья, временами, невѣдомо откуда, срывался студеный вѣтеръ.

Александра Сергѣевна прошлась съ Дробязгинымъ по главной аллеѣ. На нее обращали вниманіе, оглядывались. И на нее, и на дорогой туалетъ изъ блѣдно-палевыхъ прошивокъ на голубоватомъ чехлѣ. Женщины присматривались къ ея замысловато сшитому платью съ мягкими голубыми воланами снизу, подъ приподнятой юбкой, къ желтой газовой шляпѣ, накрытой цвѣтами бѣлой акаціи, къ кружевному зонтику съ рѣдкостной ручкой изъ слоновой кости.

Когда сѣли на скамейкѣ подъ деревьями, справа отъ эстрады, Зивертъ элегически сказала:

-- Жизнь бѣжитъ, бѣжитъ... Чѣмъ дальше, тѣмъ скорѣе. Не оглянешься, какъ и пролетѣло все. Пользуйтесь, пока не ушло ваше время. Батыга правильно говоритъ. Плясать учись съ молоду, не тогда плясать, когда гробъ тесать. Тогда и ходить нѣтъ мочи. Какой онъ умный. Что ни скажетъ, не въ бровь, а въ глазъ. Пожилъ, вѣрно. Ой, какъ... въ свое удовольствіе. Не проморгалъ ничего. А вы проморгаете, и много. Жалѣть послѣ будете, да поздно, я по себѣ знаю...

-- Развѣ проморгали что нибудь?-- волнуясь и отрывисто спросилъ Михаилъ Павловичъ, и спохватился. Вышло фамильярно, почти дерзко.

-- И сколько,-- просто отвѣтила Зивертъ, не обративъ вниманія на тонъ вопроса, а можетъ, и не замѣтивъ его.-- Много утеряно, много. Тусклая была моя жизнь. Вся... Мужъ больной, ревнивый. Туберкулезный. Марочка хвораетъ отъ рожденія. Все время была къ нимъ прикована. Шла за богача, радовалась. Какъ же, удостоилъ, осчастливилъ безприданницу, офицерскую дочку. Знала, что больной, на средства польстилась. А средства по губамъ текли, въ ротъ не попадали. Мужъ держалъ, какъ на цѣпи. Ни на шагъ отъ себя. Умеръ, и то не забылъ закрѣпостить. По духовному все -- Марочкѣ. И имѣніе, и деньги. Брилліанты даже, мои золотыя вещи... которыя дарилъ мнѣ, и тѣ упомянулъ... чтобы дочери отдала. Случится, не дай Богъ, что съ Марочкой, племянники мужа все наслѣдуютъ. Мнѣ только пенсія. Шестьсотъ въ годъ. Чтобы не раскошелилась. Предусмотрѣно все, подробно. За эти семь лѣтъ, что живу вдовой, вздохнула свободнѣй. Когда онъ умеръ, мнѣ уже тридцать пять было. Но я, какъ дѣвочка, жить начинала. То на одно наброшусь, то на другое. Будто народилась недавно, все увлекаетъ. Стало легче. Марочка -- милая, сама деликатность. Некорыстная... а все же... и она властная. "Быть по сему" и у нея отцовское. Какъ онъ, любитъ однообразіе. Ялта, деревня, деревня, Ялта... Ничего другого ей не нужно, и я должна терпѣть. Она-то хоть не стѣсняетъ меня, я и средствами распоряжаюсь. Но не мои они... Опять подъ чужую дудку пляши. Только и твоего, что сорвешь случайно.

Она пристально поглядѣла на Дробязгина, будто вызывая, чтобы тотъ сказалъ что-то.

Михаилъ Павловичъ молчалъ.

Зивертъ подавила вздохъ и продолжала:

-- Опостылѣла Ялта. Но никуда въ другое мѣсто не вытащишь Марочку. Вездѣ, говоритъ, плохо. Неправда. Не потому не хочетъ. Любитъ однообразіе, какъ и онъ. Какъ отецъ. И лицомъ на него похожа. За то онъ и обожалъ ее. А годы летятъ... Жить такъ хочется, Господи, Господи. Знаешь, что послѣднее твое время... Еще немножко -- и старость. А вѣдь я и не видѣла ее, жизни интересной, смолоду. Не знала, какая она и быть должна. Съ мужемъ тоже зимовала по курортамъ, и у него болѣли ноги. Передъ концомъ легкія захватило, напослѣдокъ кишечникъ. Ахъ, Господи... Какъ начну вспоминать... Операціи, рецепты, мушки, сигнатурки, мази... креозоты всякіе, гваяколы, дигиталисы, туберкулинъ!... Только и маячитъ въ памяти. Задергана была, запугана. На гуляньѣ на людей смотрѣть не смѣла. Нельзя было.

Михаилъ Павловичъ повернулъ къ ней голову. Глаза его сочувственно отразили растроганность, сожалѣніе. И еще что-то, болѣе интимное, запрятанно-сдержанное.

Зивертъ опять помолчала. Но того, что ей хотѣлось услышать, опять не сказалъ Дробязгинъ.

Было ли ему жаль Александру Сергѣевну съ ея безтолково-убѣжавшей молодостью, или она заражала его своей жаждой пожить, жаждой непосредственныхъ наслажденій жизни, которыя, по ея понятіямъ, составляли главную сущность житейской интересности,-- онъ и самъ не могъ разобраться. Да и не желалъ раздумывать надъ своими ощущеніями. Хотѣлось безъ размышленій сидѣть здѣсь долго, не возвращаясь домой, слушать музыку съ грустно-нѣжными мелодіями разлуки. И чтобы долго продолжала жаловаться пониженно-вкрадчивымъ голосомъ эта красивая женщина съ бѣлымъ, точно эмалевымъ, лицомъ, жаждущая радостей жизни, пока не ушло ея послѣднее время...

-- Вотъ такимъ вы мнѣ ужасно нравитесь,-- неожиданно сказала Александра Сергѣевна уже инымъ, не прежнимъ тономъ.

Оркестръ тоже перемѣнилъ номеръ, заигралъ вальсъ, чувственно-пасторальный, сантиментальный и наивный, будто оплакивающій давно-минувшее. И даже не то, что было, а что могло бы быть.

-- Очень, очень нравитесь. Когда такъ смотрите. Мягко, не строго, безъ притворства. Хорошее-хорошее у васъ тогда лицо. И красивое. А когда злитесь... или остерегаетесь не нарушить бы приличія... тогда не люблю. Тогда педантъ, скучный, трусливый и... и лицемѣрный. Да, да... вы лицемѣръ изрядный. Развѣ неправда? Не лицемѣрите, когда вотъ такъ... "молча, вы глядите строго"? Нѣтъ?

Михаилъ Павловичъ растерялся отъ вопроса. По прежнему молчаливо онъ отвелъ глаза въ сторону, къ чему-то присматриваясь на эстрадѣ.

-- Ну, что? Что вы отвернулись? Тамъ все тѣ же музыканты, ничего больше. Что? Опять мною нарушено приличіе? Эхъ вы... бла-го-вос-пи-итанный. Вѣдь я же нравлюсь вамъ? Не меньше, чѣмъ вы мнѣ. Пусть меньше. Но все же -- да? Такъ почему вы такой?

-- Какой, Александра Сергѣевна?-- едва выговорилъ погасшимъ голосомъ Дробязгинъ.

-- Раздвоенный, трусливый, замкнутый? О, я знаю, отчего вы боитесь.

-- Боюсь? Кого?

-- Всѣхъ. Нумизматика, Батыги, Маргариты, прислуги, Марочки. Марочки -- особенно. У нея строгіе глаза, она все примѣчаетъ. Вамъ страшно, что будутъ смѣяться, что Мара перемѣнитъ о васъ мнѣніе. А тѣ -- другіе скажутъ: спутался съ пожилой бабой. Ея дочери девятнадцать лѣтъ, а онъ съ нею... Для васъ такъ важно, что скажутъ. А что я и не старуха, и нравлюсь вамъ -- то не въ счетъ. Для васъ главное, какой видъ со стороны. Какъ другимъ покажется. Если бы вамъ увѣренность, что никто, рѣшительно никто, рѣшительно никто не догадается, не узнаетъ, не заподозритъ... Вы бы смѣлѣе были. Ну, что же молчите? Отчего не скажете, зачѣмъ это?

-- Нечего сказать,-- въ волненіи, теряя мысли, сказалъ Дробязгинъ.

-- Нечего?-- Зивертъ смутилась и смотрѣла удивленными, непонимающими глазами.-- Нечего? Такъ я ошиблась? Вы... равнодушны? Я не нравлюсь вамъ?

-- Я не говорилъ этого. Но... это не то.

-- Не то?-- повторила она растерянно.

-- Не то. Поймите... Я слишкомъ высоко ставлю васъ и Марью Николаевну...

-- Ахъ, опять Марья Николаевна! Вотъ, вотъ. Я же говорю...

-- Я раньше назвалъ васъ, а не ее. Слишкомъ высоко ставлю, чтобы отнестить къ вамъ, какъ...

-- Не стѣсняйтесь, договаривайте. Какъ къ особѣ, съ которой затѣваютъ мимолетную связь? Такъ вѣдь?

-- Такъ. А ничего большаго...

-- О-о? Вы тоже умѣете быть откровеннымъ. Урокъ хорошій. Ну, что-жъ? Я заслужила. Но не считайте меня хуже, чѣмъ есть. Вы полагаете, я въ васъ любовника искала? Только любовника? Ошибаетесь. Безъ васъ найду, сколько вздумаю. Десятки найдутся. Лишь бы моя охота. Но... мнѣ хотѣлось иллюзіи. Хоть маленькой. Вотъ чего я не испытала. Вы -- такой мягкій, деликатный, застѣнчивый. Я думала: этотъ, если полюбитъ, пожалѣетъ, отнесется душевно, тепло. Этого я искала, а вовсе не...

-- Я такъ и понялъ, Александра Сергѣевна. Потому-то...

-- Потому-то и отказались? Нѣтъ, не потому. Или не только потому. Больше изъ боязни. Вы же благовоспитанный, благонравный? Для васъ одно изъ двухъ. Или проза, или поэзія. Проза -- продажная женщина, горничная, модистка. Поэзія? Не знаю. Во всякомъ случаѣ, не я. Другое что-то. А что? Не все ли равно? Для меня не важно. Ну пойдемте. Марочкѣ еще рыбьяго жира купить надо. Не забыть бы.

-- Не проститъ она мнѣ, никогда не проститъ, -- повторялъ себѣ Дробязгинъ, подходя къ "Долинѣ розъ" съ Александрой Сергѣевной.-- А,-- рѣшилъ, наконецъ, онъ, -- тѣмъ лучше. Не будетъ соблазна.

-- А погода испортится -- безмятежно, будто ровно ничего не случилось, щебетала между тѣмъ Александра Сергѣевна.-- Вѣрнѣе вѣрнаго. Вонъ та горка на сѣверѣ, Магоби называется. Лучше всякаго барометра. По ней угадываютъ погоду: если она ясная, и сосны на ней видны, ясно будетъ, сухо. Затуманилась,-- ненастье.

-----

Погода испортилась. Къ концу дня разыгралась буря. Стало холодно, подулъ съ сѣвера вѣтеръ, набѣжалъ дождь. Въ началѣ крупный, шумный, обильный. Словно не капли, а потоки устремлялись на землю сверху. Потомъ зачастилъ мелкій и сыпкій. Какъ тонкіе прутья, гнулись молодые кипарисы передъ окномъ Дробязгина. Трепетали, клонились къ югу, будто защиты просили у кого-то съ той, южной стороны. Въ мигъ обнесло золотую просѣдь на поляхъ, посыпались и зеленыя листья. Выступалъ отовсюду поздне-осенній, пасмурный ландшафтъ. Удлиненныя тополевыя вѣтви, сквозныя и тонкія, обнажились,-- признаки наступленія зимы. Зеленыя магноліи безжалостно трепало изъ стороны въ сторону вѣтромъ. Будто побитыя, опускали головки разнообразныя розы. Стемнѣло быстро. Казалось, раньше, чѣмъ въ предыдущіе дни. Буря гудѣла за окнами, не переставая. Не переставая, купалъ въ холодныхъ ливняхъ несмолкаемый дождь и шаткіе кипарисы, и темныя шапки лавровъ, и зажженные электрическіе фонари.

Вечеромъ, послѣ чая, сидѣли у Нумизматика. Вова уже спалъ въ большой сосѣдней комнатѣ. Батыга лежалъ поперекъ широкаго турецкаго дивана, вытянувъ чуть не на средину столовой длинныя ноги.

-- Я васъ, юноша, на музыкѣ видѣлъ сегодня,-- отнесся онъ къ Михаилу Павловичу.-- Долгонько наблюдалъ. Вы меня не запримѣтили. Увлечены были бесѣдой съ вашей дамою. Maman,-- ничего, одобряю. Маньифика. Mon genre, cher ami. Лучше дочери, несомнѣнно. Я бы не зѣвалъ на вашемъ мѣстѣ. Первое, не робѣть. Смѣлому скатертью путь-дорога. Смѣлость, точнѣе говоря, нахальство, -- главное условіе успѣха. При томъ, женщина, какъ фруктъ. Чѣмъ спѣлѣе, тѣмъ болѣе склонна къ паденію.

Михаилъ Павловичъ сдѣлалъ досадливое, останавливающее движеніе. Батыга замѣтилъ, но не остановился.

-- Второе, не допускать себя до идеализаціи. Чтобы женщина не была для насъ за семью печатями. Не воображать, что тебя боготворятъ и прочее. Люби, не люби, почаще взглядывай. Тѣмъ болѣе, что maman -- безъ предразсудковъ. За нею здѣсь, въ Ялтѣ, много похожденій числится. Татаринъ ея всѣмъ извѣстенъ.

-- И откуда ты всѣ сплетни узнаешь?-- сердясь, вмѣшался въ разговоръ Нумизматикъ.-- Дѣлать тебѣ нечего. Лучше бы лѣкарства принималъ во время.

-- Я-то? Откудова узнаю? Я, Маркуша, вездѣ все узнаю. Немедленно. Талантъ у меня такой. Талантъ и нюхъ. Женщину я тебѣ, почти каждую, съ трехъ ея словъ опредѣлю. Случается, что промахнусь, но рѣдко. Поставлю діагнозъ, начну провѣрять. Смотришь, и факты всплывутъ въ подтвержденіе. У меня относительно женскаго пола -- никакихъ заблужденій...

-- Разныя есть женщины,-- напомнилъ Нумизматикъ.-- Какъ и мужчины. Больно ты обобщать любишь. Обобщать и опошлять.

-- Э, нѣтъ, друже. Женщина однороднѣй, однотипичнѣй нашего брата. Есть исключенія, готовъ признать. Но въ общемъ, существо она низшаго сорта. У нея хорошо развиты лишь инстинкты. И на первомъ планѣ инстинктъ размноженія. Вся она для страсти. Ни для чего иного. Ни чувства долга въ ней, ни задерживающихъ центровъ, ни состраданія. Ничего нѣтъ. Если страсть ее не захватила,-- ничего. Можетъ быть и не глупа, и не зла, и не низменна, сравнительно. А проснулась страсть, все къ чорту. По трупамъ побѣжитъ... По самымъ близкимъ сердцамъ.

-- Что страсть?-- возразилъ Нумизматикъ.-- Погоня за воображаемымъ наслажденіемъ. Пепелъ одинъ отъ нея въ остаткѣ. Думаешь, она, женщина, не мучится... когда ради страсти попираетъ все близкое?

-- А ни-ни. Отъ ревности? Да, Отъ сомнѣнія, что любить-то ее любятъ, да не очень, не безъ оглядки. Не такъ, какъ она желала бы. Отъ этого мучится.

-- А мужчина?

-- Знаю, что скажешь. Страстенъ и мужчина? Онъ тоже животное? Вѣрно. Но онъ не только животное. Для него это эпизодъ. Для женщины -- этапъ жизни, событіе.

-- Глупости!-- вспылилъ Нумизматикъ.-- Я знаю душевнопрекрасныхъ женщинъ. Далеко лучше мужчинъ. Первая -- мать моя. За нею сестры. Простые люди, виленскія мѣщанки. А какое прирожденное благородство, какое знаніе долга!

-- Вѣрю. У тебя семья еврейская и стараго закала. Тамъ женщина въ повиновеніи. Нѣтъ у нея своей воли. Потому и сознаніе долга. И все подобное. Но уже сестры твои... если получили образованіе, эмансипировались... не ручайся.

-- Больше, чѣмъ за себя ручаюсь. Вотъ тебѣ еще. Марія Николаевна, напримѣръ.

-- Гмъ?.. Что-жъ Марія Николаевна? Она не примѣръ. Она -- больная. Съ твоей точки зрѣнія безукоризненна? Существо, чистое физически? А можешь ты сказать съ утвердительностью, не оттого ли она такова, что больна? Что не можетъ жить, какъ ея мамаша?

Нумизматикъ сердито нахмурился.

-- Марію Николаевну я уважаю,-- рѣзко заявилъ онъ.-- Очень уважаю. Какъ никого другого. И... оставь, пожалуйста, твою психологію.

-- Охотно. Отнесемъ Марію Николаевну въ рубрику исключеній. Я же прежде всего оговорилъ исключенія. Бываютъ врожденно-добродѣтельныя особы. Бываютъ холодныя натуры, съ отсутствіемъ темперамента. Наконецъ, невозможность грѣха по независящимъ причинамъ. Но въ массѣ, въ огромной массѣ, женщины все же...

-- Ой, что ты мнѣ толковать будешь?!-- взвизгнулъ и замахалъ руками Нумизматикъ.-- Мнѣ! Я долженъ это слушать? Я, который, можетъ быть, больше, чѣмъ кто другой, обиженъ женщиной? Столько вытерпѣть, сколько я изъ-за нея вынесъ... вѣрно, рѣдко кому приходится. А все же не раздѣляю твоихъ обобщеній. Абсурдъ!

-- Ты, Маркуша, страдалъ изъ-за женщины? Вотъ не думалъ. Стоило того. Страдать изъ-за одной, когда ихъ такъ много?

-- Циникъ.

-- Не я, Маркъ Григорьевичъ: это Гарибальди. Я повторяю.

-- Перестань. Я серьезно.

-- И я не шутя. Навѣрное, и твои всѣ страданья -- результатъ излишней идеализаціи. Ужъ эти мнѣ самообманы да ложные взгляды на вещи... Чѣмъ лучше кто изъ нашего брата, тѣмъ дороже платится. Какъ ты, Маркушка. Тебя кто сокрушилъ? Супружница?

-- Угадалъ.

-- Чего угадывать? Дѣло видимое. Ежели Вова похожъ на нее -- красавица. Красота же не знаетъ вѣрности.

-- Говорятъ другое. Красота -- предвѣстница горя.

-- Но не своего. Чужого. Того, кто столкнется съ нею. Говоришь, красива была?

-- Поразительно.

-- Гм-мъ...

-- Хотѣлъ добавить: и пошла за тебя?

-- Нѣчто въ этомъ родѣ.

-- Моментъ подвернулся такой. Въ другое время не пошла бы. Гдѣ нашелъ ее?

-- Въ клиникѣ.

-- О? Студентомъ, слѣдовательно?

-- На послѣднемъ курсѣ. Послѣ выкидыша ее привезли, искусственнаго и неудачнаго. Истекала кровью, едва отходили. Молоденькая, сама еще дитя, а лицо... разсказать не умѣю. Сказать: лицо мадонны, богоматери -- не то скажешь. Избито, заѣзжено, и не то. Ослѣпительное лицо, неземное въ немъ что-то. Взглядъ -- завораживающій... Вова похожъ-то похожъ, а тоже не то. Я не видѣлъ похожаго.

-- Это, братъ, всегда въ такихъ случаяхъ кажется.

-- Какъ ошалѣлый, ходилъ я. Приближаюсь къ ней, смотрѣть боюсь. Сердце тукъ, тукъ, тукъ... За своимъ пульсомъ ея пульса не слышу. Черезъ акушерокъ узналъ біографію. Институтка, неокончившая, сирота. Изъ раззорившейся помѣщичьей семьи. Никого у нея нѣтъ, одна тетка, больная, и у той молодой мужъ. Тетка боялась брать къ себѣ такую племянницу. Поѣхала она на лѣто къ подругѣ, а тамъ кузенъ, офицеръ. Обыденная исторія. "Онъ" бросилъ, конечно. Только о томъ и позаботился, чтобы доставить въ Кіевъ. Да акушеркѣ заплатилъ... за избавленіе. Самъ же въ полкъ вернулся, далеко. Выздоравливаетъ она, и все грустнѣй да скучнѣе. Видно по всему, растерялась. Некуда дѣваться... Ну, словомъ, я женился. Принялъ православіе, разорвалъ съ семьей, съ Вильной. Живо это сварилось. Жили мы съ ней въ одной комнаткѣ. Первое время хорошо жили. Я работалъ въ клиникахъ, готовился къ экзамену, давалъ уроки. Она меня считала героемъ великодушнымъ. Любить, какъ я теперь понимаю, врядъ ли любила., но благодарность была огромная. Очень ужъ пришибло ее все, что случилось. А тутъ -- будущее передъ нею. Жена врача, все-таки. Я какъ бы спасалъ ее. Такъ она и смотрѣла на наши отношенія. Была нѣжна, дорожила мною. Вернусь домой, суетится, встрѣчаетъ. Ухожу, проситъ: не сиди долго, безъ тебя скучно.

-- Чѣмъ не идиллія?

-- А хорошо было. Счастливая пора. Я не зналъ лучшей. Получилъ дипломъ. Сидимъ мы съ нею... Раздѣтые, разутые, живемъ впроголодь и прибавленія семейства ожидаемъ. Она все на мое докторство надѣется, а я уже началъ задумываться. Могъ при университетѣ остаться. Меня уговаривалъ N покойный. По хирургіи. Да какая ужъ тамъ хирургія? На двоихъ господъ не наслужишься. Въ земствѣ взялъ мѣсто. Въ захолустьи, самый глухой уголъ въ М-ской губерніи. Уѣхали изъ Кіева. Сто рублей жалованья на первыхъ порахъ богатствомъ казались. Родился Вова. Деревня, грязь... знакомства неподходящія. У меня разъѣзды, она одна чаще. Ребенокъ больной, день и ночь кричитъ, въ родѣ сухотки что-то. Ѣду это по участку подъ дождикомъ, кутаюсь въ бурку. Сжатое поле, туманы, грязь у лошадей подъ ногами... ляпъ, ляпъ, ляпъ... А самъ все про нее думаю. Скучно ей, не то, чего ожидала. Дальше -- хуже. Замѣчаю, разочаровывается она. Не во мнѣ... Мною и очарована не была. Въ будущности моей, въ надеждахъ своихъ на жизнь лучшую. Идеалъ-то у нея наслѣдственный, помѣщичій. Ничего не дѣлать и срывать цвѣты удовольствія. А тутъ ребенокъ больной, тяжело больной.

-- Мужъ некрасивый, хмурый еврейчикъ, по горло занятый всегда. Нелюбимый. Гдѣ ужъ о цвѣтахъ-то? Удовольствія никакого, однѣ обязанности. Но она молчитъ, сдерживается. Ухаживаетъ за ребенкомъ, прячетъ отъ меня свою скуку. Иной разъ прорвется,-- и то изрѣдка. Вспылитъ по пустякамъ, расплачется безъ повода... Наговоритъ Богъ вѣсть чего, оскорбитъ, высмѣетъ... Послѣ опомнится, раскается. Проситъ прощенья. Притихнетъ. Годъ, другой. Ей съ каждымъ днемъ скучнѣе. Ребенокъ растетъ плохо, слабый, рахитичный. Я дрожу надъ нимъ. Она словно тяготится. Какъ по обязанности, имъ занята. Послалъ на зиму ее въ Ялту. Ради здоровья сына. Здѣсь и разыгралось.

-- Сбѣжала?-- подсказалъ Батыга.

-- Ушла. Привезла весною Вову домой, собралась потихоньку и уѣхала. Письмо оставила, что полюбила кого-то. Что не въ силахъ такъ жить... въ бѣдности. Благодарила за прошлое, не презирать просила. Не учить Вову презирать ее. А Вовѣ уже четвертый годъ шелъ. Мало по малу вошло это въ норму, что нѣтъ ея съ нами. Попривыкли мы съ Вовой. Прожили лѣто, ему нельзя зимовать въ томъ климатѣ. Повезъ его въ Крымъ, послѣ потерялъ мѣсто. Съ тѣхъ поръ и живемъ этакъ... на авось. Мальчикъ крѣпнетъ, хоть то отрадно.

-- А она гдѣ?-- спросилъ Батыга.

-- Не знаю. Не справлялся. Благоденствуетъ, надо полагать. Было бы плохо, откликнулась бы.

-- Это такъ. Это ты правильно. Но при всемъ вышеизложенномъ, все же защищаешь женское сословіе?

-- Не защищаю, а... Нельзя, какъ ты, огуломъ...

-- И супружницѣ своей даешь снисхожденіе?

-- Надо же быть справедливымъ. Она не права, допустимъ. А я-то? Не виноватъ ничуть развѣ? Развѣ можно было такъ жениться? Воспользоваться слабостью, минутой отчаянья? По моему, она еще лучше другихъ. И многихъ...

-----

За ночь надъ Ялтой, по верхнимъ скатамъ горъ, легъ тонкій слой снѣга, издали сѣроватый. Послѣ ночи съ бѣшенымъ ливнемъ, день насталъ теплый, но сырой, безъ солнца.

-- Вѣрно, большая метель была въ Россіи,-- сказалъ съ утра сосѣдъ Дробязгина въ коридорѣ.

И Михаилу Павловичу странно было услышать это.

Будто здѣсь не въ Россіи?

Онъ проснулся съ досаднымъ чувствомъ. Остался противный осадокъ отъ вчерашнихъ разговоровъ подъ шумъ дождя съ Батыгою. Щемило и пробуждало брезгливую непріязненность сообщеніе объ Александрѣ Сергѣевнѣ... Не хотѣлось никого видѣть, ни съ кѣмъ говорить. Черезъ окно, манило къ себѣ бушующее море. Дробязгинъ наскоро выпилъ подогрѣтое молоко и пошелъ въ скверъ, къ берегу.

Дулъ южный вѣтеръ. Влажное и соленое морское дыханье насыщало городъ. Пачкала на улицахъ обувь липко-жидкая грязь съ желтымъ отливомъ. Въ скверѣ еще никого не было. Скрипѣлъ подъ ногами гравій, блестящій и мокрый послѣ ночного дождя. Море бушевало, рокотало, неистовствовало. Волны сѣро-желто-зелеными валами бились о берега, обдавали брызгами закругленный уголъ сквера. Брызги перелетали черезъ набережную, вплоть до магазиновъ. Перебрасывались въ одномъ и томъ же мѣстѣ черезъ молъ высокимъ, бѣлымъ столбомъ. Будто подымался тамъ вверхъ водяной смерчъ, а послѣ серебристо спадалъ съ высоты фонтаномъ измельченныхъ капель. Слышался скребущій шорохъ камней, смываемыхъ съ берега волною. Онъ заглушался шумомъ набѣгающаго прилива, повторялся опять, и умолкалъ снова. Зеленые валы наворачивались вдали одинъ на другой. И разсыпались бисерно-мелкіе брызги отъ ихъ столкновеній. Черный бакланъ то нырялъ въ воду, то выплывалъ далеко въ сторонѣ отъ мѣста, гдѣ спрятался. Чайки качались на волнахъ, кружились надъ водой и врозь, и стаями.

Михаилъ Павловичъ забылъ о завтракѣ. Не соображалъ, сколько часовъ сидитъ надъ моремъ, не видѣлъ гуляющихъ. Онъ чувствовалъ себя удивительно легко, непонятно-радостно. Точно море уносило на отливающихъ волнахъ всѣ недовольства, разочарованья, обиды, тревоги и недомоганія послѣднихъ лѣтъ. Все мелочное, но саднящее, что само собою накоплялось съ теченіемъ времени въ памяти и сознаніи и своевольно подбавляло горечи ко всѣмъ впечатлѣніямъ жизни. Михаилъ Павловичъ молодѣлъ, успокаивался, приближался къ равновѣсію. Все непріятное и тяжелое рисовалось такимъ мелко-преходящимъ, пустымъ, недостойнымъ вниманія... Оставалось лишь что-то мощное, красивое, стихійно-значительное, какъ это бушующее море, какъ пѣнистыя волны съ ихъ перелетами черезъ молъ. Будто осуществлялась воочію народная легенда о живой водѣ и молодильныхъ яблокахъ, несущихъ изъ солнцеваго царства постоянную молодость, неувядающую свѣжесть, неослабную силу...

Дробязгина вернулъ къ дѣйствительности звенящій голосъ Александры Сергѣевны.

-- Господи, вотъ замечтался-то! О комъ? О чемъ? Признавайтесь.

Михаила Павловича словно разбудили. Онъ взглянулъ отчужденно, почти сердито. И вдругъ понялъ, что разсѣялась невозвратимо возникавшая надъ нимъ по временамъ власть Александры Сергѣевны.

Зивертъ сѣла рядомъ, одѣтая въ темное, въ большой и плоской черной шляпѣ на головѣ.

-- Я такъ и сообразила, что вы у моря. Догадалась. Куда же вамъ больше исчезнуть? У, увалень! Тюлень вы этакій... Хоть бы поблагодарилъ, поклонился. Вѣдь говорятъ ему косвенно, что искали его... Искали, несмотря на вчерашнее. А онъ и ухомъ не ведетъ. Ну, признайтесь, о чемъ мечтали? Или не скажете? Не обо мнѣ, я знаю. Не обо мнѣ, вѣдь?

Подражая ея тону, Михаилъ Павловичъ отвѣтилъ шутливо:

-- Не о васъ. Вы угадали.

-- Не достойна?

-- Я не сказалъ этого.

-- Послушайте...-- Она серьезно и внимательно всмотрѣлась въ Дробязгина.-- Что это? Что съ вами? Отчего вы вдругъ такъ измѣнились?

-- То есть, какъ?

-- Я не знаю... Но вы какой-то совсѣмъ другой. Не тотъ, что были. Не тотъ, что вчера, что третьяго дня... Что такое? Вамъ разсказали обо мнѣ что-то? И что-то скверное?

-- Ничего -- свыше того, что вы сами же вчера говорили.

-- О чемъ говорила? Не понимаю. Да скажите же... О чемъ?

-- Не знаю, право... говорить ли? Ну... о вашихъ взглядахъ вообще... на чувство...

Александра Сергѣевна съ злобной мстительностью сузила выпуклые глаза.

-- А!? Вотъ что васъ возмутило... И вы осудили меня?

-- По какому праву?-- Дробязгинъ спокойно пожалъ плечами.-- Что я за цензоръ нравовъ такой? Всякъ за себя въ отвѣтѣ.

-- Такъ, такъ. Всякъ за себя, Богъ за всѣхъ, лѣнь -- мать пороковъ... Общія мѣста... Нѣтъ лучше средства отъ кого-нибудь отдѣлаться. Заговорить ходячими фразами, и готово. Эхъ, вы... Толкуете о свободахъ. Небось, и за равноправіе женщинъ стоите? Сочувствуете, навѣрно. А сами -- что? Что мнѣ позволено, того тебѣ нельзя, милая. Не то я тебя уважать не стану. Казнить буду пренебреженіемъ. Равнодушіемъ. А чего оно стоитъ... уваженіе ваше? Наполовину напускное. Разсчетъ одинъ. Для себя не желаете никакой узды, а для насъ выдумываете? Уваженіе да идеализація женщины... Разсказывайте Марочкѣ про это. И та не повѣритъ, пожалуй. Сами-то вы все себѣ позволяете. А намъ -- что? Нѣтъ, миленькіе. Равноправіе -- такъ равноправіе во всемъ.

-- Но я же ничего не говорилъ противъ, Александра Сергѣевна?

-- Потому что для васъ безразлично. Безразлично въ этомъ случаѣ. А если бы васъ задѣвало... Если бы нравилась вамъ я немножко побольше... ого! Что бы вы запѣли... Ну, будетъ, довольно. Вонъ дождь находитъ. Домой надо скорѣе. Хотите, подвезу?

-- Я поѣду.

-- Пожалуйста.

Горы позади Ялты уже стояли въ густыхъ облакахъ. Казалось, ни горъ, ни снѣга, ни лѣсовъ на нихъ и совсѣмъ никогда не бывало. Теплый, упорный и мелко-моросящій дождикъ закружился надъ скверомъ, подгоняемый южнымъ вѣтромъ. Будто мелкія мошки заиграли и развеселились въ тепломъ воздухѣ, насыщенномъ влагой. Волны на морѣ бушевали еще грознѣе, только море посѣрѣло, стало туманнымъ, подернулось дымной мглой.

Въ коляскѣ съ поднятымъ верхомъ Александра Сергѣевна вспомнила:

-- А я и не успѣла сказать. Въ коридорѣ у васъ не все благополучно. Не пугайтесь... съ Батыгою. Кровь у него пошла горломъ. Да какъ! Съ утра, передъ завтракомъ. Едва остановили. Нумизматикъ бѣгалъ перепуганный. Всю прислугу загонялъ по аптекамъ. Маргарита злится... разстроена.

-- Маргарита? Ей-то что?

-- Не любитъ она, когда въ пансіонѣ больные. Очень не любитъ этого.

-- А развѣ у нея есть жильцы здоровые? Вы одна?

-- Да Нумизматикъ еще. Вообще, сопровождающіе. А остальные? Всѣ больны... Понемножку. Дѣло лишь въ степени. Маргарита въ высокой степени не любитъ, когда болѣютъ серьезно.

-- Иначе говоря, когда умираютъ?

-- Если хотите, да. Когда умираютъ. И она права по своему. Это на другихъ дѣлаетъ скверное впечатлѣніе. На остальныхъ жильцовъ.

-- А Батыга -- что же? Умираетъ, въ самомъ дѣлѣ?

-- Богъ знаетъ. Сейчасъ -- ничего, какъ будто. Нумизматикъ надѣется. Говоритъ, на этотъ разъ отлежится. Но онъ плохъ, Батыга. Марочка, какъ только появился онъ, сейчасъ сказала: непрочный. Я въ ея мѣткій глазъ непреложно вѣрую. Знаете, у Маргариты съ Нумизматикомъ потомъ цѣлый скандалъ вышелъ. Маргарита пристала: везите въ санаторію, такимъ больнымъ въ санаторіи мѣсто. А какъ везти? Ему пошевелиться опасно.

-- Этакое животное... Маргарита ваша.

-- Какая она моя? Какъ и ваша. И почему животное? У нея правило: опасныхъ больныхъ въ Долину Розъ не принимать. Но и Нумизматикъ... не остался въ долгу. Какъ онъ распушилъ ее. Вотъ-то влетѣло. Откуда прыть взялась? Маргарита, и та съежилась. Уступила, представьте. Послѣ говоритъ мнѣ: я думала, онъ безобидный еврейчикъ, забитый, скромный, уступчивый. А онъ -- вонъ какой буянъ. Какъ кричать умѣетъ. И тонъ, тонъ, говоритъ, какой!..

-----

Навѣстить Батыгу Нумизматикъ позволилъ Михаилу Павловичу дней черезъ шесть, когда больному стало лучше. Алая кровь не появлялась больше съ кашлемъ. Переставали отдѣляться запекшіеся кровяные сгустки, пошла на пониженіе температура.

Батыга истаялъ за эти дни и казался теперь еще длиннѣе. Его когда-то могуче сложенное тѣло больше прежняго напоминало костякъ. Рѣзко обозначились на лицѣ морщины. Ихъ уже не сглаживало внутреннее оживленье. Глубоко ввалились глаза съ почернѣвшими вѣками. Странный появился въ нихъ блескъ, похожій на тусклое стекло.

Михаилъ Павловичъ вошелъ къ Батыгѣ и на секунду пріостановился, смѣшавшись. Этотъ запахъ разныхъ лѣкарствъ... И видъ больного, и опустошенныя комнаты, откуда для большей свѣжести воздуха вынесли все, кромѣ стола и постели... Какъ многихъ не совсѣмъ здоровыхъ людей, Михаила Павловича угнетала, пугала и волновала всякая картина разрушительной болѣзни. Все, что напоминало о смерти, объ умираніи. Но онъ мгновенно осилилъ это.

-- Здравствуйте, юноша,-- заговорилъ Батыга. Онъ сохранилъ свое юмористическое полупрезрѣніе ко всякому положенію вещей. И говорилъ почти весело, хотя рокочущій голосъ его звучалъ глухо, ослабленно.-- Входите, входите... Здѣсь есть стулъ. Съ этой стороны кровати. Приди и виждь. Зрѣлище не изъ развлекательныхъ. А что подѣлаешь? Земля еси и въ землю отыдеши.

Михаилъ Павловичъ молча пожалъ его костистую съ длинными пальцами руку.

Опять шелъ дождь за окномъ. Изъ сплошныхъ тучъ сыпались крупныя дождевыя капли. Снова холодный вѣтеръ трепалъ въ саду иззябшія магноліи. Сѣрый, печальный полусвѣтъ наполнялъ комнату.

-- Садитесь, юноша. Вы не мнительны? Не воображаете всюду заразу? Не боитесь ея?

-- Ни мало.

-- Прекрасно. Это пріятно. Заразы и быть не можетъ. Маркушка тутъ такую антисептику и чистоту распустилъ. Ни одной микробы. Спасибо, что зашли. Меня въ одиночествѣ Weltschmerz одолѣваетъ. Лежу, какъ мумія, въ одѣялѣ. Тощища смертная. И покалякать не съ кѣмъ. Болящаго посѣти, это вы по завѣту Божьему. Не требуютъ здравіи друзей, но болящіе.

-- Маркъ Григорьевичъ просилъ не давать вамъ говорить много.

-- Э, другъ мой. Сіе не важно. И много говорить,-- помрешь, и мало -- тоже. Лучше поговорить, если хочется.

-- Ну, какъ вы теперь?

-- Да какъ?.. Скверно. Вонъ какой бенефисъ Маркушкѣ устроилъ. Нечаянно, негаданно. Самъ не знаю, какъ. Собирался завтракать, кашлянулъ, захлебнулся... Помню лишь желѣзистый вкусъ во рту передъ этимъ. Какъ на карусели, все передъ глазами поплыло. Обморочная слабость и жажда, жажда... смертельная. Маркушка того... здорово струсилъ, я и самъ сперва думалъ: а вѣдь это оно... finis? Кончается мой извилистый земной путь, думаю. Сейчасъ vita nuova или небытіе. Но что-то новое. Бывали у меня кровоизліянія, случались. А такого грандіознаго -- еще не зналъ. Нѣчто чрезвычайное. Всѣ звуки земли какъ-то отлетѣли, знаете. Одинъ litmotiv остался: доживаю. Душе моя, возстани, что спиши? Конецъ приближается. И никакой, представьте, боли... Ни страха, ничего. Только слабость... огромная. Настроеніе этакое обволакивающее... чуть ли не равнодушное. О, жизни сонъ, лети, не жаль тебя. И все тутъ, полностью. Затѣмъ оглядѣлся: эге, да это еще не finis? Еще моя стежка не вся исхожена. И началъ возстановляться. У Нумизматика и по сей день докторское глубокомысліе и непроницаемость на лицѣ, когда онъ пульсъ мой считаетъ, но это не показатель. Главное -- собственное самочувствіе.

-- Не говорите такъ много, Андрей Андреевичъ. Вредно.

-- Глупости, юноша. Не вѣрьте. А лежать молча и томиться... не вредно, думаете? Чего, чего не передумаешь. Вся жизнь дефилируетъ передъ тобою. Тоже вредное занятіе. Похуже болтовни. О чемъ мы, бишь? Да, о Маркушкѣ. Изъ однолюбовъ онъ. Свою супружницу никакъ не позабудетъ. А что къ нему не равнодушна сама mademoiselle Мага,-- ему и невдомекъ про это. И сказать нельзя. Глаза выцарапаетъ. Помните, какъ онъ на меня? Чуть не прибилъ за нее. А я только всего и замѣтилъ, что-де не она отъ грѣха, а грѣхъ отъ нея.

-- Не фантазируете ли вы?

-- Насчетъ ея неравнодушія? Ни-Боже мой. У меня на эти дѣла вотъ-какъ глазъ наметанъ. Собаку съѣлъ. Не проведешь. И большой проницательности не требуется. Мигомъ видно. Все разносказъ одной и той же сказки. Вы обратите вниманіе, какъ она глядитъ на Маркушку, когда думаетъ, что на нее не смотрятъ. Этакъ... будто вотъ-вотъ запоетъ à la Вяльцева: "Такъ хочу, все хочу... вамъ сказать... сказать... люблю... и не могу... не могу..." -- Батыга чуть протянулъ слова романса на подобіе пѣнія и захлебнулся. Не хватило воздуха. Онъ сморщился досадливо и злостно.-- Чортъ знаетъ... Слова нельзя сказать. Не вздохни поглубже. Пить пересталъ... а ни-ни. Женщинъ, куренье, все бросилъ. Монахомъ живу. А все ни къ чему. Съ каждой зимою хуже.

-- Напрасно вы говорите такъ много.

-- Ладно. Слово -- дитя времени. Молчаніе -- дитя вѣчности. Надоѣстъ еще и молчать-то. Да-а... Марочка неравнодушна. Нумизматикомъ надо быть, чтобы не замѣтить этого. Нумизматикусъ бѣ искони наивенъ. Такимъ и до конца пребудетъ. Ну-съ... ваши какъ дѣла? Съ belle maman? Не подвинулись?

-- Какія?

-- Какія,-- вы лучше моего знаете. А ежели не хотите сказывать, не надо. Ваше право.

-- Сказывать нечего. Ничего нѣтъ и быть не можетъ.

-- Не похвально, юноша. Лови, лови часы любви. Жизнь коротка, знаете. Убійственно-коротка, подлая.

Нумизматикъ пріотворилъ осторожно дверь, заглянулъ въ комнату и появился на порогѣ.

-- Опять онъ трещитъ, какъ я не знаю кто! Неугодно ли лѣчить послѣ этого? Я же сказалъ: помалкивай? Когда такъ, никому навѣщать тебя не позволю.

-- Не горячись, Нумизматикусъ. Красно-цвѣтистое словосказаніе... только и развлеченія осталось. А ты и то отнять хочешь...

-- Бульонъ пилъ?

-- Пилъ. Черезъ силу. Аппетита -- никотораго.

-- Наваристый?

-- Какъ слѣдуетъ быть. Ужъ коли сама Маргарита тебя боится, такъ повару и Богъ велѣлъ. Ничего. Старается. Пить ты мнѣ обѣщалъ чего-то... добылъ?

-- Миндальнаго молока? Есть. Сейчасъ хочешь?

-- Дай, щедродатель.

Нумизматикъ принесъ молоко въ фарфоровой кружкѣ.

-- Пей понемногу. Ложечкой.

Батыга съ жадностью набросился на молоко.

-- Ай да мастеръ, Маркуша... ей Богу. Славное придумалъ питіе. Исполать тебѣ, друже. Вѣрный въ малѣ и во мнозѣ вѣренъ есть. Древо доброе плоды добры творитъ, хотя и не хочетъ. Такъ и ты, Марк...

-- Опять словоизверженіе?

-- Ну, ну... Духъ празднословія изыди.

-- Поспалъ бы лучше.

-- И то надоѣло. Всю ночь былъ настроенъ дремотно. Все будто дремлется. А въ ушахъ гудитъ, гудитъ... одна и та же рулада. На мотивъ Огинскаго. Полонеза. Будто поетъ кто-то. Этакъ съ растановкой... Отдѣльныя ноты. Ми-ре-ми-фа... до-до, си-ля!

-- Да ты что же это?-- Нумизматикъ разъярился и затопалъ ногами.-- Никакъ пѣть собрался?

-- Не пѣть, а показываю какъ мнѣ слышится: до-до, ми, соль! де-діезъ, ре-ля!

-- Уйдемъ, Михаилъ Павловичъ.

-- Молчу, молчу... Посидите.

Къ декабрю зацвѣли розы наново. А ялтинскія горы бѣлѣли снѣгами. Былъ раза два снѣгъ и внизу на берегу моря. Были и морозы, но легкіе. Въ Долинѣ Розъ на открытыхъ мѣстахъ и въ пролетахъ между домами цвѣты какъ кипяткомъ обварило. Почернѣли и осыпались магноліи; хризантемы попортились замѣтно. Какъ-то цѣлый день пролежала въ снѣгу Ялта. Съ утра рано кружился онъ рѣдкими звѣздочками. Послѣ полудня зарядилъ такой густой и лохматый, что моря не стало за нимъ видно. Нависъ на кипарисахъ, на зелени лавровъ, укрылъ крыши, клумбы, балконы. Но къ вечеру растаялъ весь, безъ остатка. Прорѣзалось на неба изъ-за облаковъ передъ закатомъ солнце. Громадное пунцовое, ярко обозначилось оно за моремъ. На море сошли облака. Какъ стѣны зубчатыхъ горъ, синѣли онѣ на востокѣ, золотились огненно-желтой цѣпью на западѣ. Солнце исчезло, а снѣжныя вершины горъ и зеленохвойные лѣса на скатахъ еще были освѣщены его убывающимъ свѣтомъ. Холодалъ воздухъ, чуть шумѣло тихое на этотъ разъ море, и улыбалось обнадеживающей улыбкой, и пѣло берегамъ свои воркующія пѣсни. А на утро солнце просушило городъ. Тонкая, желтая пыль уже поднималась въ воздухѣ, потеплѣло снова. Опять засинѣли фіалки, запахло весною. Опять горитъ и грѣетъ солнце. Чуть плещутъ поголубѣвшія волны, томно ласкаясь къ землѣ. Чуть плывутъ облака, цѣпляясь за горы. Устало скользятъ по морю лодки, и мягко повисли на нихъ паруса.

Всѣ солнечные часы проводилъ Батыга въ саду, на воздухѣ, въ тепломъ пальто, грѣясь на солнцѣ. Кровоизліяній больше не было. Но силы не хотѣли возвращаться. Ни впрыскиванья мышьяку, ни усиленное питаніе, ни разныя мудреныя снадобья Нумизматика -- ничто не могло привести его хотя бы въ прежній, осенній видъ. Хуже прежняго мѣшкомъ висѣла на немъ одежда, будто надѣли ее не на живое существо, а на длинный скелетъ. За то здоровѣлъ и прибывалъ въ вѣсѣ отъ тѣхъ же впрыскиваній Нумизматика Михаилъ Павловичъ. И чѣмъ больше здоровѣлъ, тѣмъ сильнѣе скучалъ въ Ялтѣ. Не радовали декабрьскія розы, Ялта надоѣдала, казалась искусственной, бомбоньерочной. Тянуло домой, къ снѣжнымъ сугробамъ, морозамъ и мятелямъ, къ привычнымъ обязанностямъ, къ работѣ и заработкамъ. Сестра съ матерью писали, что и въ гимназіи у нихъ, и дома все идетъ безъ него отлично. Но онъ плохо вѣрилъ ихъ увѣреніямъ. Рвался домой, думалъ о веснѣ, какъ о землѣ обѣтованной. Еще долго приходилось ждать. До весны было много времени. А время, словно нарочно, тянулось медленно, медленно.

Какъ могъ и умѣлъ, старался коротать свои дни Михаилъ Павловичъ. Развлекалъ Батыгу или уходилъ въ скверъ дышать моремъ. А то шелъ къ Марочкѣ, на ея балконъ съ раздвижными оконными стеклами со стороны моря. Тамъ горячо припекало полуденное солнце, веселила глазъ кокетливо-разбросанная мебель съ букетами во вкусѣ Помпадуръ. Марочка въ передвижномъ креслѣ цѣлые дни проводила на балконѣ. Читала, глядѣла на море, изрѣдка вышивала блеклыми шелками желтоватую полоску мелкой канвовой дорожки. Еще рѣже писала акварелью хорошенькіе пустячки. Когда Нумизматика не бывало дома, отъ нея не отходилъ Вова. У нея не истощались темы для разговоровъ съ мальчикомъ, и разговаривали они, не какъ взрослая дѣвушка и ребенокъ, а какъ равные между собою друзья. Дѣлали фотографическіе снимки, спорили, иногда препирались. Вова доказывалъ свое, Марочка возражала, и послѣ соглашалась, признавала себя побѣжденной. Ни съ кѣмъ изъ взрослыхъ не говорила она съ такою простотой и оживленьемъ, какъ съ Вовой. Приходилъ Нумизматикъ, забиралъ сына обѣдать и говорилъ виновато:

-- Онъ надоѣдаетъ вамъ?

А послѣ обѣда къ Нумизматику собирались ученики, и опять убѣгалъ Вова на балконъ къ Марочкѣ.

Зиверты -- мать и дочь -- разграничили свои знакомства.

У Марочки былъ свой небольшой кружокъ: Нумизматикъ, Вова и Михаилъ Павловичъ.

У Александры Сергѣевны свой, и гораздо большій. Тоже изъ обитателей Долины Розъ: больной гвардейскій офицеръ изъ Петербурга, полякъ -- инженеръ, кіевлянинъ, также несовсѣмъ здоровый, студентъ, сынъ банкира изъ Харькова, нѣсколько дамъ, Маргарита. Съ дамами Александра Сергѣевна играла въ винтъ, съ мужчинами ходила на прогулки, уѣзжала кататься за городъ. И все мѣняла туалеты и заботливо культивировала свою внѣшность, какъ нѣчто наиболѣе важное въ жизни. Въ ея гостиной или въ саду раздавались взрывы ея захлебывающагося хохота, звонкаго и безпечнаго, какъ смѣхъ ребенка. Тогда казалось, будто она одна только и смѣется въ Долинѣ Розъ. Остальные же молчатъ, притаившись. Или, будто, всѣмъ остальнымъ не до смѣха. Къ Марочкѣ она навѣдывалась, раскраснѣвшаяся, шумная, возбужденно-оживленная. А если заставала на балконѣ Михаила Павловича и Нумизматика, то говорила весело:

-- О, теперь я съ легкимъ сердцемъ пойду гулять. Ты не одна. Всѣ твои рыцари духа въ сборѣ.

Въ пансіонѣ ихъ такъ и звали рыцарями духа. Даже незнакомые съ ними. А въ общемъ было невесело, и время подвигалось медлительно.

Михаилъ Павловичъ шелъ по набережной вечеромъ.

Притихшая, мутная ночь уже спустилась на море. Свѣтились разбросанные по горамъ огни города. Вдали, на молу, горѣли электрическіе фонари, отражаясь въ слабо-плещущемъ морѣ. На маякѣ -- зеленоватыми пятнами, вдоль мола -- серебряно-бѣлыми. Было тихо, немного сыро и очень тепло. Съ мягкимъ грохотомъ изрѣдка проѣзжали экипажи, и опять все смолкало. Шныряли неясно-освѣщенныя фигуры гуляющихъ по тротуару надъ моремъ. Перешелъ черезъ улицу, ближе къ морю, и Дробязгинъ.

-- Какъ тепло,-- произнесъ разнѣженно впереди женскій голосъ.-- "О, Боже, какъ хорошъ прохладный вечеръ лѣта... Какая тишина!" А завтра шестое декабря. Николы зимняго,-- говорила Александра Сергѣевна. Возлѣ нея молодцевато выступалъ въ тоненькомъ лѣтнемъ пальто больной гвардеецъ. Офицеръ оставилъ безъ отвѣта ея замѣчаніе и сказалъ, видимо, продолжая прежнее:

-- Нѣтъ, вы не отклоняйтесь. И такъ и знайте... Или я, или онъ, полячекъ этотъ. Такъ и знайте. Мнѣ эта ваша тактика не нравится. Не люблю игры въ кошки-мышки. Никому играть собой не позволю. Такъ и знайте.

Александра Сергѣевна засмѣялась звонко, отчасти загадочно и отвѣтила что-то, но такъ тихо, что Михаилу Павловичу не было слышно. Потомъ взяла спутника подъ руку. Они пошли медленнѣе, чѣмъ раньше, и слишкомъ близко одинъ къ другому. Дробязгинъ остановился, далъ имъ отойти впередъ, постоялъ на мѣстѣ и повернулъ обратно къ Долинѣ Розъ. Онъ оставался холодно-спокойнымъ, равнодушнымъ. Было только немного смѣшно, но не было ни досады, ни сожалѣнія.

Дома онъ засталъ Батыгу у Нумизматика. Нумизматикъ, рѣзко повертываясь, бѣгалъ по комнатѣ. Батыга полулежалъ на диванѣ и скептически усмѣхался.

-- Дѣло кончено,-- повторялъ Нумизматикъ.-- Кончено. Уже и разсуждать не о чемъ. Мы уѣзжаемъ. Сейчасъ переговорилъ съ Маріей Николаевной...

-- Даетъ?

-- Двѣ тысячи. Если понадобится, дастъ больше.

-- Гмм-мъ...

-- Въ кредитъ, разумѣется. Подъ вексель. Уплата по частямъ. Въ нѣсколько лѣтъ. Ей или наслѣдникамъ ея.

-- Та-акъ.

-- Что: та-акъ? Что ты хочешь сказать?

-- Глупо, -- безстрастно заключилъ Батыга, не мѣняя своей неподвижной позы.

-- То-есть, что именно? Что глупо?

-- Все. Ѣхать тебѣ въ Одессу -- глупо. Тащиться въ Санъ-Ремо... или куда ты хочешь? Въ Оспедалетти? Еще глупѣе. Все не умно. Ну, помогъ бы деньгами... если ужъ такъ растрогало тебя. Помоги. Кредитъ у тебя столь безграничный Отчего не помочь, коли есть возможность. Но самому зачѣмъ летѣть? Пошли денегъ.

-- Что деньги? Деньги не то. А если она одна? Она больна... Нуждается въ заботливости, въ уходѣ. Деньгами не все купишь. Деньги половина лѣченья. Дѣлать же что-нибудь наполовину всегда безполезно. И она не денегъ проситъ. Она пишетъ: пріѣзжай въ Одессу, увези меня. Прогрессирующій туберкулезъ легкихъ. Одна въ меблированной комнатѣ. Въ Санъ-Ремо посылаютъ. Въ Санъ-Ремо, никуда больше... А ей не съ кѣмъ и не на что...

-- А пишетъ она тебѣ: рѣшилась она обратиться, зная твое... и такъ далѣе?

-- Пишетъ. Такъ что изъ того?

-- А то, что глупо.

-- Въ Санъ-Ремо и для Вовы полезнѣй, чѣмъ въ Ялтѣ.

-- Тра-та-а... Ты не виляй, друже. Не балансируй. Внемлите и блюдитеся отъ кваса фарисейска... Здѣсь не о Вовѣ твоя забота. Билледу разгорячило... Заказное, съ четырьмя марками. Все кувыркомъ ради него швыряешь. А я тебѣ скажу: ни въ какомъ дѣлѣ не стоитъ возвращаться назадъ. Подогрѣваніе чувствъ самое пустое занятіе, какихъ бы то ни было, если отъ чувства больше, непріятности, чѣмъ радости... къ чему оно? Вычеркивай его, и баста. Безъ жалости уничтожай даже память о немъ. А ты за Вову прячешься. Не скажешь ли еще, что Вовѣ материнскую ласку возвратить хочешь? Ради него праздникъ примиренья устроить? Тогда ужъ -- сознательный квасъ фарисейскій. Нѣтъ, не проведешь... Аминь, аминь глаголю тебѣ, Нумизматикусъ: не стоитъ созидать ничего новаго на развалинахъ прошлаго.

-- Но я же и не собираюсь созидать! Ничего ровнехонько. Меня зовутъ, просятъ, я..

-- Тра-та-а... Со мной, братъ, оставь элоквенцію. Тебѣ говорятъ дѣло. А ты -- за словесную пестрядь хочешь укрыться. Не проходитъ. Это -- спереди блаженъ мужъ, сзади -- вскую шаташася. Себя самого проведешь этимъ. Меня -- николижды. Тебѣ на мадонну свою поглядѣть охота. Хоть послужить ей... коли нельзя добиться ничего большаго. "Я ее побѣдилъ, роковую любовь". Но... побѣдилъ-то, побѣдилъ, а все же... "Если многіе дни безъ свиданья пройдутъ, я тоскую, не помня измѣнъ и обидъ. Если пѣсню, что любишь ты, вдругъ запоютъ, если имя твое невзначай назовутъ... мое сердце, какъ прежде, дрожитъ".

-- Что-то глаголовъ въ твоей поэзіи больно много.

-- Не моя она. Ачухтинская. А у тебя не будетъ и въ Санъ-Ремо толку. Попомнишь слово мое вѣщее. Хоть и вылѣчишь мадонну, она не оцѣнитъ, ты -- не забудешь. Простить простишь, забыть -- не забудешь. Лихо, оно живучее, долго помнится. Другой на твоемъ мѣстѣ, можетъ быть, и выигралъ бы на великодушіи. Тебѣ не удастся, ибо счастье -- тотъ же штоссъ, Маркуша. Коли везетъ, ставь вабанкъ. Хоть нѣсколько разъ сряду. Не везетъ, не мудри. Ограничивайся простыми ставками.

-- Не разсчитываю ни на какой выигрышъ. Но уѣзжаю, послѣзавтра. Уже телеграфировалъ.

-- И глупо. А что же со мною, значитъ? Какъ я останусь? Захвораю, кто молока принесетъ миндальнаго? Не Маргарита ли?

-- А ты не хворай. Поправляйся.

Батыга протяжно свистнулъ.

-- Не до поправки, друже. Вы есте отъ міра сего, азъ нѣсмь отъ міра сего. Уже почти, но пока что... видно, и впрямь въ санаторіумъ придется? А?

-- Я бы совѣтовалъ. Санаторіи даютъ огромный процентъ выздоровленій. Иногда прямо изумительныхъ. Режимъ подходящій. Это чрезвычайно важно. У меня и завѣдующій знакомый.. Можно озаботиться, чтобы ты былъ на особомъ положеніи. Со всѣми возможными льготами. Хочешь?

-- Валяй. Успѣешь ли уладить до отъѣзда?

-- Постараюсь. А теперь спать пора тебѣ.

-- И на томъ спасибо.

-----

На утро Михаилъ Павловичъ поднялся на балконъ къ Марочкѣ. У нея сидѣлъ Вова. Мальчикъ былъ взволнованъ. Лицо его подергивалось, глаза блестѣли ярче, чѣмъ всегда. Его уже охватила дорожная лихорадочность, безотчетная тревога, огорченіе разлуки. Марочка спрашивала у него:

-- Тебѣ очень хочется поскорѣе увидѣть ее?

-- Очень.

-- Но ты же не знаешь ея совсѣмъ?

-- Какъ не знаю? Вовсе не не знаю. Мы съ папой часто про нее говорили. Онъ мнѣ все, все разсказывалъ. Ея портретъ у насъ есть. Знаете, Марія Николаевна, она такая красивая. Какъ ангелъ. И не злая. Папа говоритъ, добрая, хорошая. А уѣхала отъ насъ, потому... потому что ей было скучно. Но мы на нее вовсе не сердимся.

-- Да?-- Марочка поздоровалась съ Дробязгинымъ и указала ему на Вову,-- вотъ, прощаемся.-- Послѣ спросила у мальчика:-- А тебѣ не жаль бросать Ялту?

-- Мнѣ только васъ здѣсь жалко, Марія Николаевна. Если бы и вы съ нами...

-- Вотъ какъ?-- Марочка разсмѣялась колко и иронически.-- Веселая собралась бы компанія. Цѣлый музей немощей.-- Марка Григорьевича нѣтъ дома?-- спросила она у Дробягзина спокойно.

-- Нѣтъ. Поѣхалъ въ санаторіумъ Батыгу устраивать.

-- Ликвидируетъ всѣ дѣла свои? Спѣшнымъ ходомъ, въ нѣсколько часовъ. Все кувыркомъ, какъ сказалъ Батыга?

Она произнесла это уравновѣшенно, какъ всегда. Но было что-то въ ея тонѣ, что заставило Михаила Павловича приподнять голову и пристально поглядѣть ей въ лицо. Опять словно оттѣнокъ колкости, обидчиво-затаенной горечи, недовольства, оскорбленности. Но ни на лицѣ ея, ни въ глазахъ не отражалось ничего необычнаго. Какъ всегда, глядѣла она спокойно, вдумчиво, проницательно и замкнуто. Дробязгинъ припомнилъ, что говорилъ Батыга объ ея неравнодушіи къ Нумизматику. И, еще разъ взглянувъ въ остро-блестящіе глаза Марочки, сказалъ самому себѣ:

-- И мнѣ сейчасъ тоже показалось...

Въ день отъѣзда Нумизматиковъ шелъ дождь. У Батыги ночью повысилась температура, такъ что Михаилъ Павловичъ одинъ провожалъ уѣзжавшихъ. Туманъ висѣлъ надъ городомъ, заслоняя горы. Но море было тихое, не угрожало качкой. Происходила обыкновенная сутолока на пароходѣ. Кричали, сносили поклажу пассажировъ, суетились, слышалась брань. Публики ѣхало сравнительно немного. Дробязгинъ и Нумизматики оставались наверху, не спускаясь въ каюту. Вова нервничалъ. Отецъ поглядывалъ на него съ опаской. Когда мальчикъ отошелъ въ сторону, къ носовой части парохода, Нумизматикъ сказалъ:

-- Боюсь за него. Слишкомъ много волнующихъ впечатлѣній. Сразу. Ну, что же... если надо? Смотрите же, Михаилъ Павловичъ, навѣщайте Андрея въ санаторіи. И пишите о немъ. Пока въ Санъ-Ремо, до востребованія. Потомъ пришлю адресъ. Напишете разумѣется?

-- Обязательно.

-- Спасибо. Врядъ ли онъ эту весну осилитъ. На первыхъ порахъ будетъ скучать въ санаторіи. А тамъ... онъ общительный, сейчасъ заведетъ знакомства.

Вова приблизился къ говорившимъ.

-- Марія Николаевна нарочно рано встала сегодня,-- сказалъ онъ отцу, и слезы наполнили его огромные глаза.

Нумизматикъ обнялъ мальчика.

-- Марія Николаевна очень добра. Но о чемъ же плакать? Мы вѣдь потомъ вернемся сюда. Осенью опять въ Ялту.

-- И Марія Николаевна?

-- Конечно.

-- А она тоже?

-- Кто?

Вова нетерпѣливо наморщилъ лобъ и приподнялъ точно нарисованныя тушью брови.

-- Ну... ты знаешь, кто.

-- Ахъ... она? И она съ нами, если захочетъ.

-- А если ей будетъ скучно?

Нумизматикъ улыбнулся.

-- Тогда она не поѣдетъ съ нами. Насильно не потащимъ. Но мы-то вернемся въ Ялту. Куда же намъ на зиму ѣхать?

Мальчикъ успокоился.

Но когда медленно отчаливалъ и поворачивался пароходъ, Дробязгину съ берега видно было, какъ снова Нумизматикъ вытиралъ платкомъ глаза сына.

Пароходъ двинулся и быстро отдалился. Подъ густымъ, вдругъ разыгравшимся дождемъ вернулся въ Долину Розъ Михаилъ Павловичъ и прямо прошелъ къ дачѣ Зивертъ, къ Марочкѣ. На балконѣ онъ засталъ ее плачущей. Она сидѣла лицомъ къ морю, въ полъ-оборота къ входнымъ дверямъ и плакала, склонившись на ручку кресла. Худыя плечи ея тряслись отъ рыданій, волосы были растрепаны, смоченный слезали голубой платочекъ валялся рядомъ на стулѣ. Она дѣлала усилія перестать плакать и не могла сдержаться.

Дробязгинъ на мгновеніе задержался у стеклянной двери. Потомъ поспѣшно повернулъ назадъ. Безъ шума спускался онъ по витой лѣсенкѣ съ балкона и весь былъ переполненъ боязнью, какъ бы Марочка не услышала его шаговъ, не узнала и не догадалась объ его приходѣ.

Она -- такая гордая, ей будетъ непріятно, что кто-то чужой видѣлъ ее въ эту минуту.

И послѣ, глядя у себя изъ окна на шумный дождь, колеблющій мокро-зеленые, молодые кипарисы, Михаилъ Павловичъ все-таки не могъ рѣшить, о комъ же такъ безутѣшно плакала эта замкнутая, обиженная судьбою дѣвушка: объ отцѣ или сынѣ?..

О. Н. Ольнемъ.

"Русское Богатство", NoNo 7--8, 1909