Околоточный надзиратель Кулишенко, проснувшись, почувствовал боль в затылке: что-то постороннее и холодное лежало под черепом. На улице серело и хмурилось ненастье, сумрак прятался по углам в тусклой комнате. Кулишенко умывался, и от холодной воды болела кожа лица и шеи. Он оделся, с тоской посмотрел в окно на мокрый двор и, вспоминая смутные обрывки какого-то нелепого и тревожного сна, пошел в управление участка.
Никогда еще не казалась ему такой ненужной и тяжелой вся его служба. Он с отвращением снова увидел скучные стены, столы в чернильных пятнах, с разложенными аккуратно бумагами, пол, стертый от грубых полицейских сапогов.
-- Что это вы сегодня?.. Вид у вас нехороший... -- сказал на рапорте пристав, просматривая протоколы и бегло взглядывая на бесцветное, с подстриженными усами, лицо Кулишенко.
-- Нездоровится что-то, без причины, -- ответил Кулишенко и потупился. -- Ничего, пройдет... Вот, как прикажете поступить? Вчера привели... Удивительный субъект. Не называет себя и прикидывается чудаком.
Пристав прочел протокол и поджал губу.
-- Допросите его хорошенько сначала, а потом мне доложите.
Кулишенко прошел в дежурную комнату и попросил чаю. Знобило, руки были тяжелы, как свинцовые. И пока он пил теплый чай, ненужные и буднично-тоскливые мысли лезли в голову, обнимали сердце неприветливым холодом.
-- Кривень, приведи вчерашнего, -- крикнул он в дверь городовому.
Он вспомнил об этом субъекте, и ему стало не по себе, как вчера, во время допроса. Стал смотреть в запотелое окно, беспредметно вздыхая.
В комнату, подталкиваемый огромной рукой городового Кривеня, вошел маленький невзрачный человек, запахиваясь в обветшалый пиджак. Большая, не по тщедушному туловищу, голова, огромный шишковатый лоб, редкие, всклокоченные волосы, сероватая бороденка, большие воспаленные глаза и детские, трогательно красивые губы на этом безобразном полубезумном лице. Войдя, он сделал смешной реверанс и сказал тонким голосом:
-- С добрым утром, о, повелитель! В твоих руках, величественный, жизнь и смерть преследуемого раба.
-- Извольте сказать, зачем вы были в спальной у господ Ментоловых и как вы туда пробрались? -- спросил Кулишенко, сурово хмурясь и не глядя на вошедших. -- А также извольте назвать имя, фамилию и звание... Напрасно вы скрываете -- это не поможет вам.
-- О, повелитель, меня зовут "Мышь", я уже сказал тебе, справедливейший. По норам и щелям жизни прячусь я, и все же попаду на зуб. Такова участь мыши...
Он запахнулся в пиджак и засмеялся тихим, болезненным смехом. Кулишенко неприятно передернуло.
-- Вы притворяетесь сумасшедшим, однако я вижу, что вы не сумасшедший... Отвечайте, зачем вы были в спальной? Господин Ментолов не знает вас, вы, следовательно, тайно пробрались к нему в спальню с преступной целью. Вы хотели обокрасть его, убить, -- у вас, может быть, к нему давняя вражда? Советую вам сознаться, вам же лучше будет.
-- Дать ему хорошего, -- медленно и мрачно проворчал городовой.
-- Молчи, Кривень, -- сказал Кулишенко резко. Он испытывал тревожную неловкость. Арестованный как будто посмеивался над ним, он не был похож на других, с которыми постоянно приходилось иметь дело. Кулишенко не мог прямо смотреть в его страдальчески-воспаленные глаза. Вот, необходимо допросить до конца этого странного человека и провести все по форме. Тоска. Шел бы ты, несчастный, своей дорогой, какое мне до тебя дело?
-- Так как же? -- спрашивал Кулишенко и рассеянно застучал карандашом о стол.
Неизвестный тихо улыбнулся.
-- О, это был злой замысел. Но, клянусь, -- ни красть, ни убивать я не хотел. Да, я люблю этих кошек, называемых людьми. Мне знакомы их бархатные лапки, острые когти и оскаленные хищные зубы... Маленькая мышь не может бороться с ловкими бархатными хищниками. Она спасает, как может, свой жалкий хвостик и прячется в подполье. Сторонкой, по канавам, в щели, в мусор... Ха-ха-ха! Сердце мыши окровавлено... Сердце мыши растерзано!
Кулишенко поднял голову. Лицо у человека было искаженное и страшное. Из глаз его покатились слезы. Сердце Кулишенко внезапно заныло. Было невыносимо продолжать допрос.
-- Так вы ни в чем не сознаетесь? -- спросил он упавшим голосом. -- Но ведь были же вы ночью в спальне у Ментоловых? Зачем?
Арестованный улыбался хитро, про себя.
-- Это было бы очень удачно... Для этого стоило потерпеть. Представь, повелитель, -- при лампаде, проснувшись от любовных объятий... Ха-ха-ха! В углу у туалета! Посиневшее лицо и язык... Открытые мертвые глаза, бледные глаза алкоголика, устремленные в потолок, и ее глаза -- прекрасные, безмерно широкие от ужаса, ее белые нагие руки, отчаянно простертые, отстраняющие смертельное видение... О-о! Как страшно и величественно!
Он напряженно вытянул руки и лицо его выражало безумный ужас.
"Сумасшедший", -- уверенно подумал Кулишенко, и ему стало холодно. Он ничего не понял из дикого бреда, но сердце было уязвлено каким-то необъяснимым сознанием. Боль в затылке усилилась. Встал, и от движения заболели все члены. Он сказал городовому:
-- Уведите его обратно. А я доложу приставу.
Арестованный больше ничего не говорил. Он погас, поник и покорно вышел с городовым. Кулишенко вздохнул, как будто освободился от гнетущей тяжести.
-- Эх, люди, -- сказал он тихо, сам не зная, -- жалеет или осуждает. Он подумал о том, что следует как можно скорее бросить эту службу и поступить на какое-нибудь другое место, -- в департамент какой-нибудь, что ли, или просто по коммерческой части. Ведь у него есть аттестат среднеучебного заведения. Случайные обстоятельства заставили его нести эту тоскливую службу. А сердце всегда тянулось к простым и теплым отношениям с людьми.
Он доложил приставу о допросе, и тот, выслушав, сказал:
-- Придется самому этим заняться. Должно быть, притворяется, мерзавец. Кулишенко, у вас ужасный вид. Если вы больны, идите домой.
Его, действительно, знобило. Он все же дождался конца присутствия и совершенно разбитый пошел домой в сыроватую, одинокую, неуклюжую комнату, и там серая печаль властно обняла его душу.
На вечернее дежурство он не пошел, принял аспирина и улегся в постель. Его сильно лихорадило, он впал в забытье, и уродливые видения наполнили сон. Маленький человек, с огромной головой и безумной усмешкой на лице, наступал, и когда Кулишенко в страхе замахивался шашкой, человечек мгновенно превращался в крошечное уродливое существо, похожее на мышь, и прятался в темный угол за стол, и от этого холод проходил по коже.
Кулишенко вдруг очнулся от страшного треска и сел на постели. Он тяжелыми, наболевшими глазами обвел комнату, тускло освещенную керосиновой лампой. Тоска и одиночество присосались к его сердцу. В комнате было безнадежно тихо. Треск повторился за ширмами, где-то в углу комнаты. Кулишенко вздрогнул, не понимая, в чем дело, и через несколько мгновений сообразил, что в углу громко скребется мышь. Он замер на постели, поджав под себя ноги. У него была необъяснимая, доходящая до болезненного боязнь мышей. Ему пришлось много в жизни перенести и встречать много опасностей, но никогда он не испытывал такого страха, как при виде мыши.
Он долго с дрожью прислушивался к противному треску, -- мышь как будто ломала и дробила сухой трескучий предмет. Кулишенко боялся лечь, он прислушивался и думал:
"Откуда это? Здесь не было мышей". Треск затих, и Кулишенко настороженно ждал в наступившей глухой тишине.
Вдруг оттуда, где раздавался треск, послышалось тихое и тонкое ворчание.
Холодея, Кулишенко встал с постели и, осторожно выйдя из-за ширм, заглянул в слабо освещенный угол. Он чуть не упал от страха. В углу, на трубе от парового отопления, сидела огромная мышь и смотрела на него черными блестящими глазами. У нее была серая спина, рыжее, пушистое брюхо и свиная мордочка. Она сидела неподвижно, тихо мурлыкала и жалобно смотрела на Кулишенко.
-- Ш-ш-ш... -- погнал он ее, но она не тронулась с места.
Тогда он, дрожа всем телом, пошел взять какой-нибудь предмет, чтобы бросить в мышь.
Он слышал позади тихое и тонкое ворчанье. Вернулся с чугунной пепельницей. Но когда взглянул на трубу, там уже не было мыши. Совсем разбитый, лег он обратно в постель, и болезненное забытье туманило его сознание. Несколько раз в эту ночь он просыпался и расширенными, напряженными глазами всматривался в темный угол.
Он проснулся поздно, с тяжелой головой и ломотой во всем теле. Тоска и затерянность сразу наполнили его, как только он увидел свою комнату. Преодолевая слабость, он оделся и пошел на службу. Дома невыносимо было оставаться, и он даже задумался, почему так осиротела его комната?
-- Ваше благородие -- прискорбный случай, -- доложил городовой Кривень, как только Кулишенко вошел в управление участка.
Сердце у него дрогнуло и сжалось.
-- Этот самый, который "мышь"... повесился...
Кулишенко тупо смотрел в лицо городовому. Ноги у него заныли и ослабели.
-- Как же это? -- спросил он упавшим голосом.
-- Ночью, когда все спали -- известно, там больше, которые пьяные, -- ну, он рубашку порвал, скрутил жгут и на решетку привязал. Арестованные крик такой подняли.
-- Ах ты, Боже мой! -- сказал Кулишенко и озабоченно, глубоко задумался. Он медленно пошел в комнату к приставу. Тот был хмур и зол и, не глядя на Кулишенко, резко сказал:
-- Нужно произвести строгое дознание. Черт знает, какая дикая история...
Весь день прошел, как тяжелый бред. Страшной маской смотрело на него синее лицо мертвеца с выпученными глазами и слипшимися от последнего пота волосами. Это было самое страшное из всех мертвых лиц, которые он видел за свою жизнь.
Вечером он с отупевшей головой и воспаленными глазами упал, не раздеваясь, в постель и тотчас забылся кошмарным, давящим сном. В этом сне не было никаких видений, только невыносимая больная тоска, помимо сознания, владела его испуганной душой и, как огромный холм, давила грудь. Он с мучительными усилиями двигался во сне на постели, стараясь свалить с груди эту тяжесть. Но тяжесть росла -- вот-вот она его раздавит, распластает, как муху.
Посреди ночи он внезапно сел на постели и прислушался. В доме царила глухая, безнадежная тишина, и странно было, -- почему так мертво молчит этот огромный населенный дом. Кулишенко встал и на цыпочках, с напряженным вниманием в лице, вышел из-за ширм и заглянул в смутно освещенный угол. Лампа коптила, но он не поправил ее. Подошел близко к углу и, нагнувшись, посмотрел пристально. Там, на трубе от парового отопления, сидела та же огромная мышь с серой спинкой и рыжим брюшком и смотрела на Кулишенко черными и как будто насмешливыми глазами.
-- А-а! -- протянул он высоко и жалобно, -- ты уже здесь... Уходи, уходи, -- что тебе нужно от меня!
Он махал на нее рукой, но мышь не трогалась с места. Он притянул от окна край старой гардины и стал ею хлестать мышь, но она только жмурилась и слегка отстранялась, не покидая места. Она стала тихо и жалобно ворчать, как будто жаловалась на жестокую и несправедливую обиду. Кулишенко охватил невыразимый ужас.
Он убежал к постели и зарылся головой в подушку. Через некоторое время он опять осторожно заглянул в угол дико расширенными глазами. Мышь неподвижно сидела на прежнем месте и жалобно смотрела на него.
-- А, ты не ушла, -- сказал Кулишенко и хитро улыбнулся. -- Вот погоди же, сейчас узнаешь...
Он вынул шашку и, зажмурив глаза, стал рубить по всем направлениям.
Он долго махал шашкой в злом упоении и почувствовал страшную усталость. Опустил руки и посмотрел в угол. Мышь неподвижно сидела на трубе, как ни в чем не бывало, только ее свиная мордочка была в крови.
Кулишенко уронил шашку и долго смотрел на мышь с выражением отчаяния и тоски. Он сказал тихо, сухими губами:
-- Ты не уходишь... Что же тебе нужно? Вот, Богом клянусь, я не виноват... (он перекрестился). Я сам очень несчастный... Уйди, ну. Ведь я не могу больше переносить...
Но мышь не двигалась и только жалобно мурлыкала (это было очень страшно, что она мурлыкала, а не пищала) -- и Кулишенко, беспомощно заплакав, опустился на стул. Из глаз его текли детские, жалобные слезы, и он не утирал их. Сквозь туман, заволакивавший глаза, видел, что мышь смотрит на него с участием, и ее окровавленная мордочка странно шевелится. Протянул к ней ладонь, как собачке, которую хотят приласкать, но боятся, чтобы она не укусила.
-- Бедная ты, -- сказал он сквозь слезы. -- Зачем ты приходишь ко мне? Разве я виноват? Кто же виноват? Прости меня! Прости, и пусть тебя успокоит Господь...
Слезы его текли без конца, и долго он говорил с мышью, жалостно и беспомощно, умоляя о прощении, и сердце его терзалось невыносимой жалостью и печалью.
Мышь оставила трубу и странными, короткими, неровными движениями подбиралась к нему все ближе, глядя на него черными, блестящими глазками.
От коптящей лампы был в комнате удушливый чад, дымный сумрак глядел из углов, с потолка, шел от каждого предмета, ставшего незнакомым и враждебным. И теперь страшнее всего было молчание, хмурое и тяжкое, навалившееся на весь дом, на голову и на грудь Кулишенко. Он все говорил тихо и жалобно, прижимая руки к груди, а мышь сидела совсем близко перед ним и слушала, шевеля ушами и окровавленной мордочкой, -- сверкая черными, мигающими глазками.
В таком положении нашли Кулишенко утром и взяли его в больницу. В черной от копоти комнате сидел он, одетый, перед пустым углом и тихо говорил жалобные, бессвязные слова.
Впервые: Синий журнал. 1913. No 11.