Я часто задумываюсь над тайной материнского чувства, когда вижу женщину, страстно целующую своего ребенка. При этом я всегда вспоминаю случай из дней моего студенчества, когда я жил в крошечной комнатке в пятом этаже.
Моя квартирная хозяйка Лариса Николаевна была хорошенькая, взбалмошная и, на мой взгляд, очень испорченная женщина. Она имела непостоянных друзей, вела себя легкомысленно, часто любила кутнуть. Занимала она с трехлетним ребенком и прислугой маленькую квартирку и одну комнату сдавала жильцу. Я был с квартирной хозяйкой по студенчески дружен и часто, когда она бывала дома, подолгу просиживал у нее за чаем.
Один человек исковеркал ее жизнь и оставил ей дочь, -- некрасивого, рахитичного ребенка. И всю ненависть, которую мать питала к покинувшему ее человеку, -- перенесла она на девочку, -- на бедную Ляльку, -- вымещая на ней злобу, накопившуюся в продолжение многих дней. Мне ужасно жаль было девочку. Крошечная и болезненная, всегда испачканная, без присмотра толкалась она между мебелью, не улыбаясь, перебирала игрушки, или подолгу сидела не детски печальная, неподвижно устремив глазенки перед собой и засунув палец в рот.
Часто Лариса Николаевна шлепала ее без всякой жалости по чему попало, и я возмущенно вступался. Раз она швырнула Ляльку с такой силой, что навсегда вывихнула ей ручку. Мне никогда еще не приходилось видеть такой ненависти к ребенку, я почти со слезами обращался к чувству матери и поражался ее жестокости: -- разве бывают такие матери, -- кричал я, -- вы чудовище, а не мать!..
Лариса Николаевна только досадливо отмахивалась.
-- Полноте, вы ничего не понимаете, есть дети, которых невозможно любить. Хоть бы она поскорее подохла -- до чего я ее ненавижу. Она положительно связывает мне жизнь... Без нее я совсем иначе устроилась бы.
-- Но, ведь, девочка ни в чем не виновата. Подумайте только, что это ваш ребенок, ваша плоть и кровь!..
-- Она похожа на своего отца и я ее ненавижу. У, проклятая, она все время напоминает мне его! Не походи близко, противная девчонка, я убью тебя!..
-- Это ужасно, ужасно! -- возмущался я. -- В первый раз вижу что-либо подобное!
Такие разговоры в присутствии девочки происходили у нас очень часто, но мои рассуждения были бессильны против непонятного чувства искренней ненависти, которую мать испытывала к своему ребенку. Она с выражением отвращения показывала на Ляльку:
-- Ну, посмотрите, ради Бога, какой урод! Что будет, когда она вырастет! Это прямо позор и стыд, что за ребенок!..
Действительно, Лялька была так некрасива и жалка, что вызывала очень мало отрадных надежд. Но подобные разговоры все-таки до того возмущали и расстраивали меня, что я иногда по несколько дней не заходил к Ларисе Николаевне из своей комнаты, и она смеялась над моей чувствительностью. Мне глубоко жаль было крошечную Ляльку и всеми силами старался я защитить ее и приласкать в отсутствии матери.
Иногда ночью, возвратившись домой, Лариса Николаевна подходила к моей двери, и, если я еще не спал, заходила ко мне. Она садилась на табуретку и молча закуривала. В глазах ее тогда светилась мрачная тоска, подрисованные брови были сдвинуты и пахло от нее вином. Она говорила хрипловатым голосом:
-- Бросьте заниматься, уже поздно... Охота вам истощать себя. Поговорим, у меня ужасная тоска...
И она начинала жаловаться на свою несчастную, бессмысленную и бессодержательную жизнь, в которой нет ни одного просвета.
-- Скажите, пожалуйста, для чего я живу? -- спрашивала она, стискивая мою руку. -- Ведь это же очень глупо жить, как я, не имея никаких надежд и не видя никакого смысла... Я покончу с собой, клянусь вам!..
Я считал эту женщину погибшей, старался ласково утешить ее, и никакие утешения не помогали. Она уходила с воспаленными от невыплаканных слез глазами и почти всю ночь из ее комнаты доносился заглушённый истерический плач. Девочка в это время не спала, и я, проходя через комнату, часто видел, как она лежит под своим бедным одеяльцем, и ее большие скорбные глазенки смотрят в ночь с жутким удивленным вопросом.
Но вот что случилось:
Весною, во время моих экзаменов, я в полдень возвращался домой и недалеко от дома нашел Ларису Николаевну, которая ходила за какими-то покупками. Мы, болтая о пустяках, вошли в ворота и переходили большой двор, чтобы подняться к себе в пятый этаж.
Вдруг откуда-то, -- я сразу не разобрал откуда, -- до нас долетел слабый детский голосок:
-- Мама! мамочка!..
Чрез мгновение я вздрогнул, чья-то рука когтями впилась в мою руку. Я посмотрел на Ларису Николаевну и испугался. Ее лицо побелело, как гипс, и безмерно расширившиеся от ужаса глаза смотрели куда-то вверх. Не догадываясь, я посмотрел по направлению ее взгляда и тоже замер на месте от ужаса.
В окне пятого этажа на подоконнике сидела Лялька, свесив ножки во двор и упираясь ручонками в железо карниза. Она тянулась вперед, чтобы заглянуть вниз, наклоняла головку и, улыбаясь, кричала нам сверху:
-- Мама! Мамочка! Я тебя вижу!..
Казалось, только какая-то чудесная сила удерживает ее на подоконнике, и еще через мгновение она разобьется на смерть. Достаточно малейшего движения.
-- Она сейчас упадет, -- прохрипел я, пересохшим в один миг горлом, и стоял, не будучи в силах двинуться с места и отвести глаза от страшного окна. Лицо Ларисы Николаевны было неузнаваемо до ужаса. Глаза ее выкатились из орбит, и вся она жалко трепетала, не выпуская моей руки.
-- Тише, тише, ради Бога, -- шептала она беззвучно. -- Она испугается, смотрите, -- одно движение, и она погибнет. Господи, пожалей.
А у самой в лице дрожал безумный крик, вопль ужаса. Усилием нечеловеческого отчаянья сдерживала она этот материнский крик, готовый сорваться с ее губ. Только бы не испугать ребенка...
-- Пойдемте же наверх. Господи, спаси ее!
И она потащила меня, а ногти впивались в мою руку. Мы бежали по крутой лестнице, не переводя дыхания, и ледяной страх бежал за нами. Может быть, в это время на камнях лежит маленькое изуродованное тело...
Стараясь не скрипеть дверью, не произвести ни малейшего шума, вошли мы в квартиру. Комнаты были пусты и тихи, прислуга, вероятно, ушла куда-то, оставив девочку одну. Мы, затаив дыхание, прошли дальше. Возле окна стояла табуретка, а Лялька все еще сидела на подоконнике, свесив ножки во двор, и, перегибаясь туда, спрашивала тоненьким голоском, как будто играла в прятки:
-- Мамочка, где ты? Ау!
Малейший шум мог ее испугать, и малейшая неосторожность погубила бы ее. Все еще стискивая до боли друг другу руки, стояли мы на пороге, и я видел, что через мгновение Лариса Николаевна упадет. На нее жутко было смотреть, она не могла сделать ни шагу.
Тогда я высвободил руку, с бьющимся сердцем подкрался к окну и схватил Ляльку сзади. Она вскрикнула и в то же время раздался ужасный крик обезумевшей матери. Лариса Николаевна без чувств лежала у порога.
Я отнес испуганную и плачущую Ляльку в другую комнату, и стал приводить в чувство Ларису Николаевну. Когда она открыла глаза, в них был только широкий ужас. Она смотрела перед собой и не узнавала меня. Потом опять впилась пальцами в мою руку и застонала:
-- Где Лялька? Она убилась! О, Боже мой. Боже мой!..
Она забилась в судорогах. Я крикнул:
-- Успокойтесь, Лялька жива -- она в той комнате!..
Лариса Николаевна бросилась к девочке. Я не мог выдержать этой сцены, и слезы подступили к моему горлу. Мне никогда не приходилось и вряд ли придется видеть такого страстного, такого неудержимого пробуждения материнского чувства. Лариса Николаевна сжимала девочку в порывистых объятьях, осыпала ее поцелуями, в беспамятстве бегала с нею взад и вперед по комнате, качая, как грудного ребенка, и причитывая:
-- Крошка моя, птичка моя, Лялька моя милая, моя радость, моя жизнь!.. Бедная моя замарашка!..
Забываясь в каком-то новом инстинктивном порыве, она вдруг останавливалась и враждебно смотрела вокруг, даже на меня. В эту минуту она была похожа на звериную самку, у которой близкий враг хочет отнять детеныша.
И опять душила ее поцелуями и ласками, плакала над нею и причитала нежные любовные слова, такие новые и непривычные.
С этого дня Лариса Николаевна резко изменилась. Ее трудно было узнать. Она ходила свежая и веселая, тихо напевая, чему-то тайному улыбаясь. С Лялькой возилась целые дни, мыла ее, причесывала, переодевала по несколько раз в день и замучивала ее своими ласками. Она выдумывала для своей Ляльки нежнейшие названия, задаривала ее сластями и игрушками. Совсем перестала уходить по вечерам и часы проводила за шитьем. Она знала, что я слежу за ней с радостью и удивлением, и не скрывала этого нового и большого, что появилось в ее жизни.
Когда мы сидели за чаем, и Лялька, похорошевшая и поздоровевшая, возилась тут же с куклой, -- Лариса Николаевна говорила мне:
-- Я переродилась. Как я до сих пор не видела, что у меня такое сокровище -- моя маленькая замарашка, моя дорогая Лялька... Ведь, я чуть не потеряла ее. Что было бы со мной?.. Ах, вы никогда не поймете, -- что такое чувство матери. Это нечто такое огромное и святое, что только одного этого достаточно, чтобы наполнить глубоким содержанием и смыслом всю мою жизнь. Да, Боже мой! Разве может быть большей радости и большого счастья! Это единственное, чем я живу. Как я раньше не видела всего этого?
А я, растроганный, глядел на нее и думал:
"Да, Лариса Николаевна, это огромное и святое, это одна из Божественно чудесных тайн жизни, перед которой молитвенно молчит и трепещет человеческий разум"...
Источник текста: журнал "Пробуждение" No 7, 1915 г.