( Из сказок большого города )
У моего друга, известного художника, седая голова, и на лице выжжены следы ярко и расточительно прожитой жизни. Но и теперь ещё у него совсем чёрные, густые брови, глубокие, молодые глаза и до сих пор наивное, мечтательное сердце. Высокий и стройный, в серой альмавиве и такого же цвета шляпе, он очень живописен и почему-то напоминает мне средневекового барда. Мы часто видимся и много бродим по петербургским улицам. Он знает, что я не стану улыбаться над его странностями и чудачествами, и поэтому любит рассказывать мне о своей прошлой, богатой впечатлениями жизни, делиться мыслями и фантазиями.
В каком-то маленьком ресторанчике, за бокалом пива, или весной в белые ночи, когда мы до восхода солнца бродим по пустынным набережным, мы без конца говорим о любви, о светлых и жутких таинствах жизни, обо всём, что было пережито и уже стало похоже на сказку или сон. Художник преображается, его тёмные глаза светятся глубоко и таинственно.
Да и как весной в Петербурге не сделаться поэтом и мечтателем, если весь город превращается в сказку! Я говорю о ночах -- белых, необычайных ночах. На Неве чудесно. Весь город молчит, изнывает в сумерках глубоких. Одиночеством и сумеречной легендой овеяна его огромная душа. Длится невыразимая, грёзовая ночь, незаметно тает, превращается в явь. Но всё кругом ещё не похоже на действительность, это ещё полусон, тихий и грустный. И вот встаёт большое пурпурное солнце из мглистого отдаления, где золотится острый шпиц Петропавловской крепости. Лазурно струится и зыбится Нева. А здания светлеют, пронизываются лёгкой воздушностью, и весь город состоит из гармонических линий и очертаний. Сказочны зеркально-неподвижные каналы, застывшие в рамах гранитов, изломанно уходящие в перспективу прозрачных домов. О чём поёт освобождённая от будней, рассветная душа? Откуда голоса, незнакомые и родные? Они замолкнут с наступлением дня и снова спрячут свои грустные тайны; приливом повседневности сотрутся хрупкие меланхолически-прекрасные образы и воспоминания.
В один из таких предутренних часов, когда мы бродили по Дворцовой набережной, художник после долгого молчания сказал:
-- Послушайте, мне давно хочется рассказать вам одну маленькую историю из моей жизни, в сущности, очень незначительную. Впрочем, -- как вам покажется. Я никому её не рассказывал. Я боюсь иронии... Но вы, пожалуй, поймёте. Это доставит мне некоторое удовлетворение.
Он остановился у набережной, у выступа каменной ограды. Ночной ветерок трепыхал полы его альмавивы, и тихо поплёскивала Нева.
* * *
-- Я хочу рассказать и, вот странно, не знаю, как, -- словно и не о чем. А между тем для меня эта девочка имела глубокое значение. Вероятно, всё это внутри, в глубине вещей, и внешние очертания могут показаться ничтожными. Впрочем, я, кажется, слишком сентиментальный человек.
Я часто задумываюсь над прекраснейшей тайной -- связи двух человеческих существований. Этого нельзя объяснить законами естественными -- нет! и временами я искренно и наивно верю, что за пределами наших чувств и пониманий есть таинственная область, где совершается священное предначертание, где душам человеческим предопределено любить, сливаться и разлучаться. Поэтому мы так одиноки в жизни и тоскливо ищем близости и любви. Впрочем, это прямого отношения к тому, что я хочу рассказать, не имеет.
Прошло уже десять лет с тех пор, -- мне тогда, кажется, тридцать пять лет было. В моих волосах уже пробивалась седина, и я чувствовал заметную усталость от беспорядочной жизни. Жилось мне тогда недурно. Успех, известность, были деньги и много интересных женщин. Женщины вообще играли большую роль в моей жизни. Они дали мне много глубоких и ярких радостей и вместе с тем истомили меня, оставили в душе боль и неудовлетворённость.
Я не знаю, -- я часто думал, что я очень развратный человек. Сплетни и слухи обо мне ходили самые нелепые. Но, наряду с излишествами и пресыщением, во мне было много наивной мечтательности, я часто по-юношески увлекался и много, глубоко-затаённо тосковал о чистой красоте и непорочной нежности. В общем, меня мало понимали. Может быть, можно оправдать мою неудовлетворённую, беспорядочную душу...
Помню, в то время я переживал разочарование и усталость. Как-то пусто было, и нужно было найти новый смысл. Но так уж мы большей частью устроены, что новый смысл и обольщение жизнью мы всё-таки ждём от женщины и любви. Эта любовь, эта женщина -- исключительные. Всё в них обаятельно и прекрасно, они не должны быть похожи на то, что мы уже знаем. Так сладко и мучительно ждать, -- когда же воплотится мечта!
Как-то раз в начале мая, в яркий полдень я переходил улицу у Пяти углов. Там всегда движение четырёх встречающихся улиц, и я задержался у панели, пока проедут извозчики. Случайно оборачиваюсь и вижу у большого окна галантерейного магазина девушку. Она просто и бедно одета, в кривых башмаках, в большом тёплом платке на плечах, и в руке она держит сумку для покупки провизии. Но я замер от удивления. Я ещё не видел такой строгой и чистой красоты... Она удивлённо смотрит на меня -- высокого, статного мужчину, стоящего на панели и с восторгом разглядывающего её густые каштановые волосы, собранные в наивную причёску и перевязанные чёрными ленточками, её усталое и нежное лицо с необыкновенными синими глазами, прекрасным ртом и белыми зубами. На вид ей всего лет шестнадцать.
От моего взгляда она смутилась, зарделась и пошла, опустив застенчиво голову. Раза два она оглянулась, -- видит, что я продолжаю смотреть ей вслед, -- и вдруг по-детски улыбнулась, вероятно, -- моему оцепенелому лицу.
Перешла улицу и с противоположного угла улыбнулась мне опять. От весеннего солнечного полудня, от бодрых звуков и красок, переливавших<ся> в воздухе и ещё -- не знаю отчего -- в сердце запрыгали горячие, весёлые зайчики. Я перебежал улицу, догнал девушку и сказал:
-- Милая барышня, я хочу выразить восторг перед вашей необыкновенной красотой...
Она остановилась, спрятала сумку для провизии в свой платок, посмотрела серьёзно и прямо мне в лицо большими, ясными глазами и спросила:
-- Что вам от меня будет угодно?
Я, привыкший к волокитству и приключениям, растерялся от этого простого взгляда и бормотал:
-- Простите, видите ли, меня поразила ваша красота. Я ничего подобного до сих пор не встречал. Не сердитесь -- я хочу вас попросить: дайте мне сделать с вас этюд, -- с натуры написать ваш портрет, -- я буду вам очень, очень благодарен...
Опять зарделась от смущения или от удовольствия и сказала:
-- Ах, вот как! Я не знаю, право... Вы художник?
И доверчиво стала рассказывать, как прошлым летом, когда они жили в дачной местности, к ним приходил господин и хотел написать с ней картину, -- но нельзя было -- родственники не позволили.
Я стал её упрашивать ещё раз повидаться со мною, чтобы поговорить об этюде, -- это будет для меня одолжением. Я солгал, что пишу картину, для которой не нахожу подходящей натуры. А впечатление, произведённое ею! Было бы очень жалко потерять её совсем из виду, такую необыкновенную девушку.
Она улыбалась и качала головой: "Всё это глупости. Чем она могла произвести впечатление? Она -- простая и необразованная девушка, и ничего общего у нас не может быть"...
Мне удалось ей упросить, и она согласилась увидеть со мной. Она может только около десяти часов вечера на несколько минут; скажет, что пойдёт с подругой посидеть в скверике, а сама прибежит на Фонтанку. Там я должен подождать в нелюдимом месте. "Вам со мной будет стыдно, мне не разрешают ещё носить шляпку и причёску", -- бросила она ходу и убежала домой.
Её звали Устя.
Какое-то неиспытанное чувство пробудила во мне эта бедная девочка. А, может, пережитое на заре жизни и давно позабытое, дремлющее в душе, как нежное и стёршееся сновидение...
Или пресыщенное сердце почуяло свежий и чистый родник, в котором чудесное спасение. Я не знаю. Может быть, вам мои настроения покажутся непонятными. Да, я знаю, всё это немного смешно и странно...
Я бродил по набережной Фонтанки у каких-то лабазов, молчаливо насупленных, и весь город укутывался в нежные сумерки. Было пустынно и грустно. Умирали последние скрежеты дня, и молчали дома в мистической дремоте, дожидаясь таинства белой ночи. Как необычайно воздушны в это время далёкие перспективы! Издали, на изгибах набережной, здания кажутся нагромождёнными друг на друга с такой лёгкостью, из такого прозрачного материала они сделаны, -- будто в городе этом огромном только сказки печальные могут жить, только грустно-влюблённые мелодии могут звучать, только сны томительно-неясные могут увлекать околдованную душу к неутолимому скитанию, одиночеству и влюблённости.
Белые ночи! Я никогда не перестану молиться вам, я никогда не перестану любить тебя, мой город, мучительный и загадочный!
Я бродил и спрашивал сумерки:
-- Устя, незнакомая, прекрасная девочка, придёшь ли ты?..
Вот я и увидел её. она медленно шла у решётки, мне навстречу. Волосы её, убранные чёрными ленточками, были открыты, а на плечи накинут тот же тёплый платок.
Я очень обрадовался. Она торопливо сказала, что вышла на несколько минут, -- еле удалось выбраться из дому. Я узнал, что родные привезли её из дальней деревни в Петербург к родственнице. Она уже два года учится шитью. Целый день занята работой, заставляют бегать в лавку, быть на кухне, мыть полы. Жизнь противная, очень надоела. Скоро в город приедет отец... хоть бы забрал на лето в деревню...
Я смотрел на её милое, в сумерках почти сказочное лицо, и что-то глубоко нежное и грустное наполняло меня, как воспоминание о ранней юности.
Я просил её позировать для этюда, рассказывал о себе, о своей жизни, сознавался в недостатках и слабостях и ждал, чтобы она поняла и простила меня. Она забыла, что ей пора домой, и слушала внимательно, без удивления. В ней была какая-то самобытная простота, ясность, и не по-детски точны и умны были её мысли. Я спрашивал, -- откуда она такая умница? Она рассказывала, что уже много горя пережила, когда-нибудь узнаю, если ещё увидимся; любит читать, -- у них жили студенты и давали ей книги; и вот она томится, погибают юность и все девичьи мечты. Если правда всё, что написано в книгах, то как бедна её жизнь! Она знает, -- где-то есть любовь и радости, а ей никогда по-настоящему не придётся жить, ничего она не узнает, кроме труда и бедности. Чем так -- лучше умереть. Она сумеет умереть, она дикая, недаром её называют "шальной" и держат, как в цепях.
Я дал ей свой адрес, а сам обещал написать до востребования "Усте". Почтовое отделение было близко, и только так она могла получить письмо. Она заторопилась домой, а я ушёл, помолодевший на много лет, с весёлыми, ласковыми мечтами и радостным беспокойством в сердце.
Прошло несколько дней. Я написал Усте длинное письмо. Получил полуграмотный ответ, полный чистой наивности и девичьих сомнений.
"Кто вы такой, незнакомый человек, -- между прочим писала она, -- а вот почему вы так близки моему сердцу? Говорите вы свои непонятные, чудные вещи, а я как будто всё понимаю и верю вам. Будет мне ещё тяжелее. Полюбить вы не можете -- очень вы человек избалованный, сами говорили. Я, простая, глупая девочка, поверю вам, и разобьёте вы моё сердце. Я никому не достанусь для забавы. Мои мечты другие. Простите мои глупые слова. Вы хороший, странный какой-то, сердце бьётся от ваших слов..."
Удалось мне вечером на несколько минут повидать её на Фонтанке, и я прижал её хрупкую фигурку к себе и поцеловал мягкие волосы, пахнущие, как свежая берёзовая смола. Устя несколько дней не могла мне этого простить и упрекала, что я отношусь к ней легко. Мы встречались на минуту, урывками и писали друг другу. Она привыкала ко мне, а я был наивно влюблён. Мне было как-то неловко и стыдно от этого.
Однажды вдруг получаю от Усти коротенькое тревожное письмо: предстоят большие неприятности, ей необходимо видеть меня и всё рассказать. В воскресенье свободна до семи вечера. Отпросилась с подругой, та её не выдаст -- сама будет гулять со своим кавалером. Ждёт меня в два часа на Фонтанке, в обычном месте. Опять предупреждает, что мне с ней будет неловко, тем более днём, -- она была бедно одета и без шляпки.
В воскресенье, в два часа, я торопился к ней, и мысли мои были странны и тревожны. Рок толкал меня к этой случайной, бедной девочке. Почему? Что должно произойти? Я уже седею, сердце моё устало, чувства кажутся изжитыми. Не будет ли страшным преступлением против Бога, если я увлеку эту девочку за собой, чтобы снова, хоть ненадолго, расцвела моя осень?
Но я не властен над собой. Сердце умрёт без живого счастья. Как пройти мимо, если в пыли на улице лежит драгоценный камень? Как не сорвать тебя, нежный цветок, если ты растёшь никому не нужный -- разве самому Богу -- никем не замеченный, у дороги, на которой я влачусь, такой усталый... Прости, я не пройду мимо. Прости, я не пожалею. Слишком сильно мне хочется счастья. Может быть, я как-нибудь и тебе дам его, может быть... Прости меня. Необычайна и свежа товя простая красота...
Так я думал, когда шёл к ней. Осудите меня. Мы все минутами бываем преступниками. Иногда нам кажется, что, совершая преступление, мы служим высшему смыслу, делаем прекрасное и радостное. Сердце человеческое всегда слепо в своих чувствах и побуждениях. У сердца своя неотвратимая правда, тёмная и жуткая. Может быть, нельзя ей доверяться...
Устя ждала меня в простенькой жакетке и в платочке. Она очень стыдилась своего костюма. День был солнечный, ярко-весенний. Она бросилась мне навстречу и взволнованно крикнула:
-- Я погибла!
И второпях, сдерживая слёзы, рассказала, что приехал отец, забирает её в деревню и выдаёт замуж. Отец говорит, что ей уже пора -- в городе она испортится, пора начать настоящую жизнь. Жених простой, тяжёлый, немолодой мужик. Она его знает. Она погибла. Придётся ходить простоволосой бабой, работы полевые делать, родить и нянчить ребят, страдать от родных мужа. Погибла жизнь, погибли молодость и мечты. Грубые у них в деревне люди, бедность и серость. Она умрёт. Она бросится в Фонтанку: пусть знают, в чём её настоящая жизнь!.. Боже, сколько она мечтала узнать жизнь, людей, всю землю, все города! Сколько чудесного на белом свете, Господи! читаешь иногда, -- будто во сне. Себя представляешь на месте людей, о которых писано. И кажется, что суждено ей необыкновенное что-то.
Она горела сильным возбуждением, и я помню её тревожные слова, красивые и мечтательные...
Ночью, когда все улягутся, устанут после работы, спят, как мёртвые, открывает она окно и смотрит на небо, что над крышами во дворе видно. Всё думает о звёздах -- много их и чудные они. Не знает, что творится с сердцем. Больно и сладко. Месяцу слова разные говорит, как в песне. Может быть, блажная она, в кого уродилась? Во дворе темно, сумрачно, окна пустые чернеют, и спят люди сном глухим. Спят, и тяжко им, должно быть, во сне: устали они от трудов и горестей. А в мире всё чудно, и кажется, сам Бог тут близко из-за крыши смотрит в тёмные человеческие жилища, взглядом глубоким заглядывает, и грустно Ему и жалко людей своих бедных. А звёзды не то плачут, не то уснуть хотят, всё мигают. Просидит она до утра и представляет себя принцессой, как в одной книжке читала, и влюблён будто в неё очаровательный рыцарь. На дворе светает, солнце золотое встаёт, везде легко и светло, щёки горят, во всём теле сладкая истома. Что это такое с ней делается? Не выспится, голова за работой тяжёлая, всё ко сну клонит, тётка очень бранится, называет "тупицей".
Заберут её в деревню, всё кончено. Если бы хоть там жить как-нибудь по-хорошему, а то ведь знает она, видела -- нет хуже, темнее такой жизни, как у них.
Отец говорит, что в городе она пропадает. Он суров и упрям. Ну и пусть. Погибнет на улице, всё равно, лишь бы не домой. Когда она видит на улице несчастных, падших женщин, ей страшно жалко их -- ей кажется, что все они томились и мечтали, как она, и так же темно сложилась их жизнь...
Ей милое лицо было печально, и умные глаза затуманились. Она была необычайно красива, и глубокая нежность возникала у меня в сердце. Я благодарил судьбу: я нашёл чистую и драгоценную "жемчужинку", затерянную на большой улице, в пыли и мусоре.
Необходимо что-нибудь придумать и спасти её. Я во всём готов ей помочь, потому что... потому что люблю... Да, я сказал это искренно и горячо, я это чувствовал тогда всем сердцем. Теперь я думаю, что мне, тридцатипятилетнему, уже уставшему, человеку не следовало этого сказать ей, почти девочке. Она не поверила мне и насторожилась. Она спросила:
-- Вы обо мне плохо думаете?
Я уверял, успокаивал её, а она всё недоумевала, -- за что я мог бы её любить? Что такой счастливый человек может в ней, бедной, найти? Задумавшись, она сказала:
-- Может быть, я могла бы кому-нибудь дать счастье...
-- Да, могла бы, моя светлая "жемчужинка"!
Она была свободна до вечера, и меня охватило желание доставить ей какую-нибудь неиспытанную радость. Что я могу придумать? Не нашёл ничего лучшего, как убедить её поехать со мной на Острова. Она не соглашалась, и я с большим трудом уговорил её. Я взял лихача, и мы поехали. Картина получилась необычная. Она сидела рядом со мной, в бедной жакетке и светлом платочке. Мы мчались по петербургским улицам и по аллеям Островов. Со мной удивлённо раскланивались мои многочисленные знакомые и с двусмысленной улыбкой смотрели вслед.
Усте было очень неловко. Она в первый раз каталась в экипаже и так быстро. Я чувствовал, как она замирает и нервно прижимается к моей руке.
Весь день прошёл в каком-то весеннем чаду. Зелёные острова, ветер, трепавший волосы, мягкий зной, трепетание девичьих губ, согретых первой страстностью, и сдержанно-горячие, целомудренные поцелуи и объятия.
К концу дня Устя была как пьяная, с затуманенными, прекрасными глазами. Она молчала в усталом забытье. Говорил я много и наивно, и слова мои были похожи на бред влюблённого мальчика. Мы вернулись к ночи на знакомое место на Фонтанке.
На прощанье она сказала:
-- Если отец увезёт меня домой -- я или утоплюсь, или совсем сбегу.
И когда я успокаивал и упрекал её, она упорно, с отчаянием твердила:
-- Всё равно... Пропадать так пропадать...
Тогда я решился:
-- Устя, я люблю тебя... Будь моей.
Она потупилась и молчала.
-- Я сделаю всё, чтобы ты была счастлива. Ты будешь моей новой молодостью.
Устя остановилась и долго смотрела на меня. Она с детским любопытством спросила:
-- Вы хотите на мне жениться?
Я ответил серьёзно:
-- Не знаю. Я ещё совсем не думал об этом. Может быть, это моё последнее счастье -- пусть оно будет необыкновенно. Я буду беречь и любить тебя, Устя. Я боюсь, поймёшь ли ты меня...
Она поняла. Глаза её, куда-то устремлённые, затуманились, она помолчала и вдруг порывисто сказала:
-- Я ваша... Всё равно, я готова на всё! Берите меня всю!..
И вдруг трепетно и страстно прильнула ко мне, прижалась головой к моей груди и заплакала.
Я целовал ей волосы и говорил слова любовные и страстные, не помню, какие...
-- Иди, Устя. Помни, что теперь твоя жизнь принадлежит мне...
-- Да, -- сказала она, как произносят клятву. -- Тебе, только тебе!
Она быстро ушла. Я долго с тревогой и боязнью следил, как в густых сумерках мелькала её светлая косынка и затерялась за поворотом. Я побрёл прочь, потрясённый и новый, непонятный самому себе.
Я скитался по городу, стоял, опёршись о решётки застывших каналов, и душа, изнывающая от ласковой грусти, уносилась в хрупкие перспективы нагромождённых вдали волшебных зданий. Я, как в полусне, выходил на Неву. Там вставало сказочное солнце из миражного отдаления, и не верилось, что это наяву. Весь мир был полон забытым очарованием юности, и звучали во мне мелодии, для которых нет выражения. Любовь! Неужели она снова цветёт во мне, цветёт так необычно и свято, как это бывает только в старых легендах о королях и девочках из долины. Спасибо Богу и судьбе за моё спасение! За эту святую весну, так поздно улыбнувшуюся мне!
Я подниму тебя на высоту, я покажу тебе мир во всём его поразительном величии и богатстве, и ты узнаешь такие чудные и волшебные тайны, о которых никогда не снилось тебе. Мечта увлекала твою томящуюся, наивную душу -- я открою тебе дали и пространства, и ты опьянишься невиданными восторгами...
Может быть, никто не догадывается, какие возможности и силы затаены в тебе. И вот они расцветут. И все увидят, как слепо они проходили мимо красоты только потому, что она были облечена в убогие одежды, томилась в пыли и сумраке.
О, я буду тебя оберегать, лелеять нежность и хрупкость твоей юности, чтобы тёмное и несправедливое не коснулось тебя.
Потому что грубо и слепо идёт людская толпа с простёртыми вперёд жадными руками и не видит, что в уличную грязь упала невинность. Ты женщина, и нет грустнее и чище твоей грустной истории. Чем прекраснее ты, тем безжалостнее хищный инстинкт подстерегает твои осторожные, робкие шаги.
Я дам тебе счастье, довольство и смысл. И ты простишь мне всё. Потому что я всегда тосковал о красоте и любви и, тоскуя о них, растратил свои дни на жалкое и ничтожное. Я обманут. Я хочу любви и счастья.
Мы будем жить в красивых и светлых комнатах, слушать музыку, упиваться творчеством великих художников. Мы побываем в странах, где жизнь похожа на песню, и где цветёт неумирающая весна.
И ты, чистая девочка, едва расцветшая, простишь мне мои тридцать пять лет, седеющие волосы и уставшее сердце.
................
Да, так наивно, может быть, смешно пела моя душа в эту ночь, так я думал, скитаясь по городу. Солнце наполнило улицы зноем. Город просыпался для будней. Я ушёл домой и проспал до вечера, а вечером я получил письмецо. Устя писала:
"Меня мучают. Отец меня очень обижает. Произошли большие неприятности. На днях меня увезут. Это решено. Прощай, моя бедная молодость! Думаю всё о вас. Не можете вы меня любить, не можете... Ну, разве я для вас? Вы такой необыкновенный человек, жизнь для вас одна радость, и столько у вас самых красивых женщин. Я доверяюсь вам потому, что до сих пор не встречала настоящих людей, только разве в книжках. И я сама не знаю, что со мной. Но я должна бежать от вас и остерегаться, должна бояться, чтобы не полюбить вас. Тогда я погибла... Только не думайте обо мне худо... Хочется мне вас хоть ещё раз увидеть, прежде чем расстаться навсегда..."
Меня взволновало и встревожило это упорство бедной девушки. "Ну, нет, моя дорогая, -- думал я., -- ты не расстанешься со мной... Твоя жизнь отныне связана с моей. Я, может быть, не стою тебя, но я докажу тебе, что могу быть хорошим и любить не так, как любят все. Пусть наша судьба будет необычной. Тем волшебнее будет наше счастье"...
Я написал ей:
"Необходимо всё решить. Обсудим серьёзно, и ты увидишь, что я желаю тебе только добра и счастья. Я хочу, чтобы ты мне верила. Жду завтра на Фонтанке, около Чернышёва моста, в 10 часов вечера. Приходи обязательно, я очень встревожен"
В нетерпении и беспокойстве ждал я на набережной Фонтанки. Устя не являлась. Что бы это значило? -- она всегда выходила ко мне аккуратно.
Потом я заметил, что какой-то простой человек прохаживается мимо и подозрительно посматривает на меня. Он прошёл раз, другой, остановился на некотором расстоянии и внимательно, искоса, наблюдал за мной. Приземистый мужичок, в пиджаке, в смазных сапогах и картузе. Лицо землистое, с глубокими морщинами; взлохмаченная, седеющая бородёнка.
Я, видя, что он следит за мной, остановился и выжидательно посмотрел на него. Тогда он нерешительно подошёл, засунув руки в карманы, помялся на месте и, глядя исподлобья, спросил:
-- Чтой-то вы, барин, ждёте? Извините за беспокойство, а только, скажем, не Устю ли поджидаете?
Я вздрогнул. В чём дело, кто этот человек? Не случилось ли чего?
-- Да, я жду её, -- сказал я. -- Почему вы знаете, и что случилось?
Он посмотрел в сторону и сказал раздумно:
-- То есть, как сказать, ничего не случилось такого. А только, барин, вот что: оставьте девчонку. Нехорошее это дело...
-- Что такое! -- вспыхнул я. -- Кто вы?
-- А мы ихний отец будем. Сама-то она уже не придёт. Мы её как следует проучили. А вам, барин, говорю: свою дочь обидеть не позволю. Что мы люди деревенские, так у нас и чести нет?..
Очевидно, он узнал про наше знакомство и это свидание. Этого всё равно следовало ожидать в конце концов. Я сказал ему, подделываясь под его тон:
-- Послушайте, раз вы отец, -- то и поговорим серьёзно, по душе. Ну, зачем вы хотите погубить девочку? Пропадёт она в деревне. Она очень способная и интересная. Ей учиться надо, из неё много хорошего может выйти. Не мешайте ей жить, как она захочет, -- может быть, ей суждена особенная жизнь, и вам она ещё принесёт радость. А я ей хочу только добра и отношусь к ней без всяких дурных мыслей. Я готов для неё многое сделать. И вам будет лучше.
Он недоверчиво ухмыльнулся и махнул рукой:
-- Чудной вы, барин! Неужели ж я вам поверю? Где это видано, чтобы господа с бедной деревенской девчонкой возились без дурных мыслей. Даже смех берёт!.. Чтой-то, уж не жениться ли на ней собираетесь?
И он рассмеялся хитрым смешком. Во мне стало подниматься раздражение.
-- Не скрою: ваша дочь мне нравится, и ничего нельзя знать -- может быть, я женюсь на ней. Но не в этом дело. Разве нельзя хотеть просто добро сделать? Если вы человек умный, с простым сердцем -- вы должны были понять и не губить девочку. Она у вас такая прекрасная и чистая...
Он помялся.
-- Всё это вы, барин, напрасно. Мы всё понять можем... Не дело всё это... Пропадёт она тут, это уж как есть. Мы люди простые, нечего нам судьбу какую-то особенную искать. Есть у нас земля, к земле, значит, мы привязаны, и в ней, нашей матери, и судьба наша. Замуж, этта, я её выдам, хозяйство пойдёт, мужику серьёзному, работнику отдам. И мне удовольствие, и помощь в крестьянском деле, и ей счастье. Для женщины никакой другой судьбы и не надо. Вот что. На том и прощай. Ежели ты человек честный -- нечего девчонку с пути сбивать.
Я пришёл в отчаяние. Не знал, что ему возразить. Его непонимание было темно и крепко, как вся эта далёкая деревня, привязанная к земле, крепкая своей тёмной истиной.
-- А как вы узнали про всё? -- спросил я, не зная, что мне делать.
-- Да уж как узнал, так и узнал. Ерепенится девка, бунтует. Поучил я её малость, а она -- "сбегу". Ну, нет, не сбежишь... "На улице пропаду, -- говорит, -- а в деревню замуж не поеду". Про вас, этта, в слезах разболтала. "Есть у меня, -- говорит, -- один человек -- он меня спасёт". Тут письмецо ваше я отнял от неё. Ну, я заместо её пришёл сказать, значит, вам... Прощай, барин. А дочурке я всю эту блажь да глупость повышибу. Мы хоть люди простые, а тоже свою честь имеем...
Он замолчал, сморщив хмурое, землистое лицо, и быстро ушёл, тёмный и приземистый, оставив меня на улице в отчаянии и тоске.
Тревогой и жалостью было полно моё сердце. Бедная, дорогая Устя! Как спасти её? Надо поступить решительно.
Разбитый пришёл я домой и стал ждать. Устя наверно даст мне знать, напишет, придёт сама. Я ничего не мог предпринять -- я за всё наше знакомство даже не узнал её адреса. Всё теперь сложилось быстро и неожиданно.
Так прошло два-три дня. Я провёл их в тоске и тревоге. Вдруг получил письмецо от Усти, написанное карандашом, вероятно, где-нибудь впопыхах. Она писала:
"Я сбежала от отца. Всё равно -- пусть будет, что будет. Скрываюсь, чтобы не нашли. Ждите, я приду к вам".
Прошло несколько дней в мучительном ожидании -- Устя не приходила. Я бросился искать её, как безумный, -- ходил по улицам, бродил в месте наших кратких свиданий, восстановлял в памяти незначительные мелочи и приметы, по которым я мог бы напасть на её след. Всё напрасно. Я не знал, где она жила, никогда не спросил её фамилии. И вот беспомощно и бессильно бился в тоске, не зная, где она и что с ней.
Устя пропала. Она не пришла ко мне. -- Почему? Это до сих пор осталось для меня тайной. Прошло много дней, месяцев, потянулись годы -- вот уже десять лет прошло, а я её ни разу не встретил. А может быть, встретил где-нибудь, но не заметил её, мою "Жемчужинку". Она затерялась в огромной жизни, среди миллионов людей.
Я нашёл её, мою "Жемчужинку", случайно на улице и так же случайно потерял. Вся моя жизнь наполнена тоской об этом.
Я уже привык, сжился с болью. Я много перенёс страданий и всюду искал её, мою единственную, прекрасную девочку. Теперь мне иногда кажется, что это было во сне, что только мечта по несбыточному счастью и красоте приняла образ и очертания.
Почему она тогда не пришла? Может быть, она не почувствовала во мне той правды, которую искала её неопытная душа, или просто не поняла её. Или её сразу подхватил, закружил и увлёк ураган жизни, когда она осталась на свободе одна. Ведь она была такая красивая, а женская красота обречена на гибель и страдание.
Её подстерегли чужие, хищные и жестокие, и убили, растоптали, осквернили святую красоту. Может быть.
Устя, где ты? Властвуешь ты, проводишь пьяные ночи или ходишь усталая по улицам? Может быть, ты влачишь жалкую, мещанскую жизнь или в далёкой деревне несёшь свою тяжёлую деревенскую долю?
Где ты, Устя? В какой жизни, в каких местах?
Жива ли ты? Может быть, давно оборваны твои бесцветные дни? Боже, как мы беспомощны и одиноки!
Я хожу по улицам, и всё мне кажется, что я вижу её издалека. Я бегу туда, трепетно заглядываю в случайное лицо и, обманутый, ухожу, полный неизлечимой боли. Раз я ехал в трамвае -- и вот я увидел, что она идёт через улицу. Я на ходу соскочил и бросился в её сторону. Но её не было нигде. Она затерялась в толпе. Или это был бред моего усталого воображения.
В моих произведениях многие могли бы разглядеть тоску по этой прекрасной девушке. Её лицо часто повторяется у меня, овеянное грустной мечтой.
Я уже старик. Это была последняя мечта, последняя любовь. Сказка белой петербургской весны. Она надолго освежила мою душу и наполнила молодым любовным томлением. Может быть, поэтому так глубоко и значительно всё это было для меня, и потому до сих пор, в продолжение многих лет, я живу святым, детским обаянием недолгой встречи.
Я знаю, эта история кажется странной и скучной. Но не думаю, чтобы она казалась смешной. В каждой душе живёт мечта необычайного и несбыточного.
Вот я и рассказал. Может быть, впал с сентиментальность, но как-то облегчил душу. Это я рассказываю в первый раз. Никто не знает о поэме моей старости..."
* * *
Мы были на Дворцовой набережной, на бледном граните у Зимней канавки. Художник облокотился на парапет и задумчиво смотрел вдаль. Нева струилась бледно-лазурная. Небо, пустынное, белесовато-голубое, окаймлённое оранжевым горизонтом, было таинственно и пустынно. На противоположном берегу стояли бледные и воздушные дома, как мираж, как огромная картина, на которой стёрты краски. От этого жизнь казалась сном, и всё в ней было обвеяно легендой. И невыразимая, безболезненная грусть была в этом необычайном сне. Зимний дворец, как сказочный замок, вырисовывался коричневым безмолвным силуэтом, и сверкали от предутреннего света пустые окна.
-- Смотрите! -- сказал художник и, выпрямившись, вздохнул полной грудью, как будто хотел вобрать в себя всё окружающее волшебство.
Со стороны Троицкого моста, из-за горизонта, подёрнутого сизою мглой, вставало великолепное, огромное солнце. Она было ярко-багряное, огненно-красное -- большой, чётко очерченный круг. И вспыхивали золотыми и розовыми бликами маленькие высокие облачка, как части огромного фейерверка. Бледно-лазурная Нева принимала в своё лоно багряно-золотистую полосу от солнца и облаков, и качала, струила её парчёвым, трепетным сверканьем. Всё стало свежо, ясно, отчётливо и воздушно. Через разведённые мосты, шипя и посвистывая, проходили незнакомые странные пароходы, двигались огромные, тяжёлые барки. Нева наполнялась утренними выкриками и гудками. Уходили сны, и пробуждалась утренняя, свежая повседневность..
Вдали, у каменной скамейки, против дворца, остановилась женщина и беспредметно смотрела на Неву. Ветер трепыхал белую вуаль её шляпы.
-- Идёмте! -- крикнул вдруг художник, побледнев, и поспешно увлёк меня в сторону, где стояла женщина. Он взволнованно и широко смотрел вперёд. Я удивлённо торопился за ним.
Он поравнялся с незнакомой женщиной, остановился, заглянул ей в лицо, немолодое и усталое, и, потухнув, как-то понурясь, медленно пошёл прочь.
-- Что такое? -- спросил я, не понимая.
-- Да так, ничего... -- сказал он глухо и вздохнул, -- мне показалось... Впрочем, так, ничего...
Мы больше ни о чём не говорили и всю дорогу шли молча. На Невском художник попрощался со мной.
Напечатан в "Ежемесячных литературных и популярно-научных приложениях к "Ниве" (1911, No 11).