Пьеса в трех действиях
Предисловие к русскому изданию
Читателя, знакомого с биографией Рихарда Вагнера и вагнеровским движением, особенно же с посмертным культом Гениального музыканта и поэта, Не удивит та поспешность, с которою автор «Легенды одной жизни», уже в предисловии, старается отклонить от своей драмы подозрение, будто смысл и цель ее заключаются в намеках на личности, в прикрытом вымышленными именами, обличительном изображении действительно существовавших лиц. В самом деле, слишком легко рождается такое подозрение, слишком легко, прочитав пьесу, сказать себе: да ведь это история Козимы Вагнер и Матильды Везендонк.
Главная героиня драмы — властная, сильная женщина, которая после смерти своего мужа, великого немецкого поэта, могучим напряжением воли создает «легенду» его личности и его жизни. Всем она жертвует для этого; у нее есть сын, молодой поэт, который горит запросами своего творчества, который не хочет быть только сыном знаменитого отца, а хочет и должен жить своей личной жизнью, но мать старается вытравить из него все зачатки самодеятельной жизни для того, чтобы он являлся себе и миру исключительно продолжением рода, наследником и хранителем посмертного величия отца — и ничем больше. Ореолом этого величия она окружила память усопшего — его самого, свой дом и себя; в ненасытимом честолюбии она не остановилась ни перед чем, чтобы внушить миру представление о той громадной, всеопределяющей роли, какую она играла в творческом вдохновении своего покойного мужа; вместе с его биографом, она окружила его образ сочиненной святостью, она фальсифицировала его биографию, уничтожая при этом разоблачающие истину документы и скупая письма поэта, чтобы утаить их от мира. И вот, неожиданно, явилась страшная угроза — угроза правды: словно из небытия восставшая, вернулась из своего многолетнего одиночества первая возлюбленная поэта, истинная вдохновительница его лучших творений, тихая и глубокая страдалица, вытесненная из неустойчивой души поэта новою захватывающею страстью. В руках этой женщины — его письма, неопровержимые свидетельства того, кому мир обязан могучими проявлениями творчества своего поэта, неустранимые доказательства лживости той величавой легенды, которую создала для потомства его вторая жена.
Если здесь не все списано с истории живого Вагнера и посмертного вагнерианства, то можно с уверенностью сказать, что без действительной биографии Рихарда Вагнера не было бы пьесы Стефана Цвейга.
Начало «легенде своей жизни» положил, собственно, сам Вагнер. Гениальный музыкант, большой поэт, безоглядный борец за полное воплощение своих стремлений, художественных и идейных, он всеми средствами добивался внедрения в мир мысли о священном, всеобъемлющем, неземном характере своего творчества. Долго и тяжко страдал он от бессмысленного непризнания его гения, но никогда он и не мог бы удовлетвориться простым признанием. Он совершил революцию в своем искусстве, но завершающий венец своего творческого подвига он видел не в революции, исходящей из Вагнера, а в религии, преклоняющейся пред Вагнером. Вагнеровская музыка, слиянная с вагнеровской поэзией, должна быть вековечным недосягаемым образцом истинного всеохватывающего искусства, культ этого искусства должен слиться с культом его творца, Байрейтский театр, созданный исключительно для сценического воплощения драм Вагнера и не оскверняемый ничьим чужим созданием, должен явиться сперва национальным, затем всенародным храмом, куда в предуказанные сроки стекаются, по соборному благовесту, верные адепты вагнеровской религии со всего мира.
В этом самомнительном, но, в значительней степени, оправданном историей замысле — верной подругой и поддержкой Вагнера, хранительницей его традиции, воплотительницей его предначертаний, явилась его вторая жена, дочь Франца Листа, Козима. Женщина громадной воли, она сделала после смерти мужа все, чтобы закрепить и утвердить в мире вагнеровскую легенду и культ Вагнера. Байрейт сделался местом всемирного эстетического паломничества, сын Козимы и Рихарда, Зигфрид, — продолжателем отцовских замыслов, которому — так как в области духа не так легко усаживаются на отцовский престол — лишь отсутствие дарования помешало обосновать вагнеровскую династию; сама Козима явилась миру — и это было удостоверено подлинной автобиографией Рихарда Вагнера — единственной женщиной, имевшей действительно глубокое, истинно творческое значение в его жизни. Легенда была создана, утверждена, распространена, и, казалось, ничто не может нарушить ее устойчивость. Поэтому ошеломляющей неожиданностью для широких вагнерианских кругов было опубликование дотоле неизвестных писем Рихарда Вагнера к Матильде Везендонк. В противоречие с байрейтской легендой, в противоречие с автобиографией, физически продиктованной Козине, но духовно продиктованной Козимою, выяснилось то громадное значение, которое, в известную эпоху жизни и творчества Вагнера, имела глубокая, нежная и благородная вдохновительница, быть может, высшего из созданий Вагнера — бессмертной поэмы любви, «Тристана и Изольды», оперы, которая выдавалась за поэтическое воплощение безумной, всепоглощающей страсти Вагнера к Козиме. Беспредельно честолюбивая женщина пыталась всеми средствами помешать обнародованию писем к Везендонк, но это насилие над истиной не удалось, и отныне правоверным вагнерианцам — каковы, например, биографы Вагнера Глазенап и Чемберлен — оставалось только упорствовать под величавой эгидой вдовы композитора в извращении его истинного облика.
Эти факты действительности, бесспорно, легли в основание драмы Стефана Цвейга, — но легли исключительно в тех пределах, в каких он и сам, в своем предисловии, указывает на известное воздействие подлинных биографий поэтов. Его драма не историческая, а чисто психологическая; его образы до некоторой степени можно считать подсказанными действительностью, но общий сюжет драмы, ее основная композиция есть свободное изобретение автора. Он произвел, так сказать, художественно-психологический эксперимент. Предположим, что Матильда Везендонк еще при жизни явилась бы со своими письмами и требованиями своей доли в бессмертии Вагнера; как ответила бы в таком случае избалованная своей суверенностью Козима Вагнер, какую заняла бы позицию женщина ее духовного склада, ее воли, ее замыслов, ее достижений? Ничего узко-личного, ничего портретного уже нет, конечно, в этой постановке вопроса, в этом построении трагедии. Недаром Стефан Цвейг ссылается на то, что в создании его драмы имели значение также биографические частности из жизни Фридриха Геббеля и Достоевского.
И, в самом деле, в жизни замечательного немецкого драматурга и мыслителя Фридриха Геббеля был эпизод, восполняющий моментами действительности художественный рисунок драмы Цвейга. В биографии Геббеля также был болезненный переход от одной любимой женщины к другой. С необузданным самоутверждением гения, в натуре и жизни которого безоглядный эгоизм служит иногда высшим целям сохранения и возвышения его творческой личности, Геббель жестоко разорвал связывавшие его узы с его преданной спутницей и матерью его детей, чтобы найти новое счастье в новой семье. При этом, однако, была сделана безнадежная попытка примирить непримиримое. Как и в драме Цвейга, брошенная возлюбленная Геббеля прожила еще некоторое время в его доме вместе с его новой женой. Казалось, что в таком тройственном союзе дружбы и любви могут наладиться новые возвышенные отношения, удовлетворяющие всех участников; однако, действительность не оправдала этих прекраснодушных надежд. Совершенно независимо от морального суда, возвеличения или осуждения, которые так соблазняют биографов, мы не можем не видеть, что сложное психологическое сочетание, которое пытался осуществить в своей семейной жизни Геббель, есть благодарнейший материал как для психологическою углубления, так и для научного построения. Удачно воспользовался им и Стефан Цвейг.
Мы не знаем в точности, какие «биографические элементы» в жизни и облике Достоевского имеет в виду немецкий драматург, ссылаясь на них, как на один из источников своего вдохновения… Надо помнить, что Стефан Цвейг, не только поэт, но и один из выдающихся немецких критиков, среди последних книг которого есть также работа о Достоевском. И, конечно, если есть русский писатель, биография которого могла подсказать мысль о «легенде жизни», то это именно Достоевский.
Возвышенная легенда жизни писателя, как изображает ее Цвейг, не в русских нравах. Вся драма Цвейга проходит в атмосфере, напряженность которой чужда русскому культурному миру. Мы, как известно, «варвары», а к преимуществам варваров должна быть причислена относительная свобода от условностей общественного лицемерия. Легенд и условностей у нас более чем достаточно, но они — другие. Мы недостаточно уважаем своих больших людей, но не умеем и притворяться в преклонении пред их тенью. С известной завистью может русский культурный человек отнестись к тому возвышенному ореолу, которым умело, окружена жизнь и личность большого поэта в мире, изображенном в драме Цвейга. В этом благоговении пред обликом усопшего гения есть громадное культурное достижение; здесь глубочайшее уважение к творческой личности, к творчеству народа, к себе самому; здесь человек чтит себя в своих непререкаемых святынях находя в этом признании героев неисчерпаемый источник драгоценного самоутверждения. На протяжении всей драмы Цвейга, ее героиня, вдова поэта Франка, кажется нам безобразно неправой в своих эгоистических устремлениях, в своей надломленности, в своем честолюбии, в своих происках. Но в момент величайшей ее несправедливости, острейшего напряжения сосредоточенных в ней недостатков, когда ради «легенды» жизни отца она готова погубить жизнь родного сына, мы неожиданно чувствуем себя на высоте, в наших условиях не встречающейся. Как свою законную жену, — собирается сын представить матери простую девушку, уже ставшую матерью его ребенка. Это — требование его совести, это — долг его чести, это — его внутренняя необходимость. Но мать не позволит ему ввести в гордый дом, осененный славой отца, женщину из другого, «низшего», общества. «Я не уступлю ей этих покоев, я не разделю с ней этого наследия, — кричит она в исступлении, — я скорее отдам его государству, народу, нации, ибо этот дом — не груда камней и дерева, а воспоминание, религия и символ нравственной силы!». И это не пустые слова: кто знает западный мир, знает, каким «символом нравственной силы» не раз служит для него героический образ «представителей человечества», созданный культурным почитанием… культурной легендой.
«Это — религия!» — восклицает Леонора Франк. Да, это религия — увы! — не только религия, но, как полагается, и культ и церковь. И, как во всяком культе, здесь есть и нарочитая условность и прямая ложь…
На вашей зыбкой почве монументы не так долговечны. Однако, история — вековечная обманщица, столь же могучая, сколь стихийная, и легенды писательской жизни создаются и у нас. Вспомним легенду о благоговейно верующем и всепреданнейше верноподданном Пушкине на смертном одре, созданную благожелательным Жуковским и окончательно разоблаченную в последние годы. Такой легендой долго являлась, как известно, жизнь и личность Достоевского. Первоначально она слагалась сама собой. К автору «Бедных людей» и «Униженных и оскорбленных», в течение ряда лет не было иного подхода, как к благодушнейшему гуманисту, поглощенному мыслью о социальном неравенстве, а петрашевца, заплатившего каторгою за свои юношеские воззрения, не успевшие воплотиться ни в какие революционные поступки, считали революционером; впоследствии же считали ренегатом, когда он оказался противником социализма и революции. Легенду глубокого внутреннего благородства Достоевского пытались, тотчас вслед за его смертью, создать его друзья и биографы, и один из них, И. И. Страхов, едва положив перо, нарисовавшее возвышенный облик писателя-гуманиста, снова судорожно схватился за него, чтобы в покаянном письме к Льву Толстому изобразить всю неправду созданной им легенды. «Я не могу считать Достоевского ни хорошим ни счастливым человеком, — писал автор панегирической «Биографии» Достоевского, посылая ее Льву Толстому, — он был зол, завистлив, развратен… Это был истинно дурной человек». И, после ряда ужасающих фактов, Страхов говорит: «Вот маленький комментарий к моей «Биографии». Но пусть эта правда погибнет: будем щеголять одною лицевою стороною жизни, как мы это делаем везде и всегда ».
В это «щегольство одною лицевою стороною жизни» Достоевского, в ущерб исторической правде, естественно вложила свою долю и вторая жена писателя А. Г. Достоевская. Потомство простит это любящей женщине, без дурных умыслов преображавшей облик любимого человека. Но истина важнее личных нежных чувств и стремлений законного честолюбия жены, которая была верным спутником и действенной поддержкой великого писателя. А такие стремления бесспорно нашли отчетливое выражение, например, в книге дочери Достоевского об отце, в значительной степени, конечно, подсказанной рассказами матери и уже сложившеюся семейною легендою. Здесь, в прямом противоречии с другими источниками, сообщается и о монашеской чистоте молодого автора «Бедных людей», и об угасающей распущенности его первой жены, и о наглых вымогательствах ее сына, пасынка писателя, и о безобразных требованиях прочей родни. Везде Достоевский оказывается невинной жертвой и везде его спасительницей является его вторая жена, его единственная настоящая любовь, глубокая и спокойная. Доля правды есть, конечно, и здесь, но в общем, художественно законченном построении, это — несомненная легенда. И она дала свои краски на палитру Стефана Цвейга.
Но, подобно упомянутому в предисловии автора мелкому заимствованию из пьесы нашего современника Жоржа Дюамеля, это — только краски, и не самые яркие. Лучшее для своей драмы Стефан Цвейг нашел не в исторической действительности, а в своем творческом переживании, в своем вдохновении, в своих идеях.
Среди последних отметим ту легкую, но очевидную общественную тенденцию, которою драматург счел уместным осложнить чисто психологические мотивы своей пьесы. В тех исторических прообразах, которые мы, вслед за указанием Цвейга, подвергли рассмотрению, нет ни намека на какое-либо общественное неравенство. Между тем, в драме блистательная вдова поэта, в первой сцене с благопочтительнейшей гордостью принимающая в своем доме его великогерцогское высочество, также в общественном, как и в психологическом смысле, противопоставлена не только тихой и скромной первой вдохновительнице усопшего поэта, но и незаконной жене своего сына. Моральной победительницей в пьесе является именно эта неизвестная, даже на сцене не появляющаяся презренная «учительница музыки», как именует ее высокомерная Леонора Франк, упоенная своим высоким положением. Увы! — в конечном результате, ее судьба зависит от воли этой общественно-дисквалифицированной невестки: именно этой последней доверены владетельницей обличительные письма умершего поэта; ее произволу дано сохранить легенду его жизни или разрушить ее; она вправе казнить и миловать свою надменную свекровь…
Но, конечно, об этой общественно-моральной тенденции, имеющей довольно подчиненное значение в драме Стефана Цвейга, можно было бы не говорить; если бы она не входила, как органическая стихия, в общую конструкцию художественного создания, которое всегда лучше всего пропагандирует идею в том случае, когда не ищет этого. По существу, как всякая настоящая драма, пьеса Стефана Цвейга есть самодовлеющее целое, раскрывающееся по своим законам. Ее задача — задача трагического столкновения данных характеров, и мы не будем останавливаться на объяснении того, с каким художественным уменьем решается здесь эта задача: драма Стефана Цвейга говорит за себя и не нуждается ни в каких толкованиях, кроме тех, которые может ей дать достойное сценической воплощение. Надо надеяться, что такого воплощения она дождется в России.
А. Горнфельд.
ОТ АВТОРА
Смысл и цель настоящего произведения были бы истолкованы совершенно ложно, если бы к нему стали подыскивать ключ в недавнем прошлом и относить его к определенным лицам и событиям. Если для непоявляющегося на сцене образа знаменитого поэта и послужили материалом некоторые биографические элементы из жизни Фридриха Геббеля, Рихарда Вагнера и Федора Достоевского, то характеры и происшествия обрисованы здесь вполне свободно. Одна только сцена в первом акте слегка навеяна трагедией Дюамеля: «Dans l'ombre des statues»; в остальном же, вообще говоря, близкая действительность нигде не послужила прообразом или канвою.
Стефан Цвейг.
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Леонора Франк, вдова Карла-Амадея Франка.
Фридрих-Марий Франк, ее сын.
Кларисса фон-Венген, ее дочь от первого брава.
Генрих Бюрштейн, издатель сочинений Карла-Амадея Франка.
Мария Фолькенгоф.
Доктор Клопфер, критик.
Иоган, старый лакей.
Горничная.
Действие происходит в наши дни, в доме Карла Франка в в небольшом пансионе в том же городе.
ПЕРВОЕ ДЕЙСТВИЕ
В доме Карла-Амадея Франка, знаменитого поэта последнего поколения. Пышно, в стиле последних, десятилетий, обставленная комната, где во многих вещах, картинах, бюстах и книгах сказывается благоговейно хранимая память об усопшем. Во всем убранстве нельзя не подметить несколько музейного характера. Средняя дверь, остающаяся все время открытою, ведет на площадку широкой входной лестницы; справа и слева — двери в жилые комнаты.
На авансцене, за столом, сидит Леонора Франк, вдова Карла Франка, беседуя с Бюрштейном. Леонора Франк — высокая, осанистая женщина; серьезное, немного строгое лицо под седеющими волосами. Она — в черном траурном платье английского образца, с черно-белым чепчиком. В ее манере говорить звучат уверенность и энергия; ее движения красивы и определенны, подчас несколько театральны; держится она с большим достоинством и даже величественно. Бюрштейн, рядом с нею, производит впечатление несколько незначительное в своем добродушном нервном усердии и при своей неизменной, но нисколько не свидетельствующей о сильном темпераменте, подвижности. По отношению к другим, он бессознательно старается копировать величественные манеры Леоноры, которая обращается с ним доверчиво, — явно, впрочем, подчеркивая свое превосходство.
ПЕРВОЕ ЯВЛЕНИЕ.
Леонора Франк.
Пора кончать, Бюрштейн… Теперь половина седьмого. Всякую минуту могут появиться слишком торопливые гости, а вы все еще не закончили приготовлений. Вы взяли на себя этот вечер. Я в подробности входить не буду — вы ведь знаете, чего я хочу: в главных чертах, все должно быть как при жизни Карла.
Бюрштейн.
Да говорю же я вам, фрау Леонора, что это невозможно. У Карла на чтения приглашались только друзья, все знали друг друга, это была одна семья, община, братство, кружок, — не то, что сегодняшний pêle-mêle, водоворот людской, представление. Это — вещи несравнимые.
Леонора.
Я знаю… Но теперь уж неловкий шаг сделан, теперь нам надо все-таки постараться всему этому придать известную форму… Это было слабостью с моей стороны, мне следовало ответить отказом; но сначала княгиня Виттенберг сказала, что хочет просить Гровика прочитать произведение Фридриха… а затем в газетах вдруг появилось, что у нас в доме устраивается литературный вечер с благотворительной целью, что плата за вход будет пятьдесят марок… За вход в дом Карла-Амадея Франка!.. Вы думаете, я сама не чувствую этого неудобства? Я ведь уж и сама не знаю, какова наша роль: гостей ли мы принимаем или сдали зал под представление. Но теперь уж ничего не поделаешь: теперь нам надо, по крайней мере, соблюсти известную выдержку. Вы должны теперь взять это всецело на себя, потому что эта мысль исходила от вас…
Бюрштейн.
Не в такой форме… впрочем, я ведь сказал: не будем вникать в мелочи. Никакого приема, никакого распределения мест: надо подчеркнуть, что это не интимный вечер, что за пятьдесят марок нельзя вкупиться в дом Карла Франка. В тот раз, при чтении Эндимиона, гостей тоже не рассаживали.
Леонора.
В тот раз! Но ведь в тот раз Карл был средоточием, вокруг него все как бы само собою приходило в порядок. Он так удивительно умел быть приветливым с людьми, не подпуская их к себе. Был сдержан в своей любезности. Вы знаете, что в этом отношении нам нимало не приходится рассчитывать на Фридриха. Он в состоянии нагрубить людям… за последние три дня он ведь расхаживает по дому, как тигр… «Сброд», «банда», «свора» — это самые мягкие выражения, в каких он отзывается о гостях, которые придут слушать его произведение…
Бюрштейн.
У отца его бывали такие же…
Леонора.
Вы этого, пожалуйста, не сравнивайте. К отцу его люди приходили уже с доверием, к нему — всего лишь с ожиданием. Он еще должен чувствовать благодарность. Прежде всего — к нам. В конце концов, не всякий молодой человек находит для своих произведений в Гровике чтеца и в изысканном обществе — слушателей; пусть же он не воображает себе, что все это делается в его честь, и пусть не сравнивает себя…
Бюрштейн.
Вам, к сожалению, не удастся помешать, чтобы сегодня вечером все гости занимались таким сравнением. К тому же, я вполне разделяю его мнение: лично никого не принимать, с тем или другим поздороваться, пожалуй, мимоходом, но ничем не выказывать своей симпатии к этой затее. Мы предоставили устроителям зал — и больше ничего…
Леонора.
А то, что они устраивают первое публичное чтение произведений моего сына, сына Карла Франка? Вы хотите отделить этот вечер от нашего дома? Но ведь это в интересах Фридриха, чтобы мы считали его принадлежащим к традиции и показали, что он составляет часть отцовского наследия…
Бюрштейн.
Только не этим людям. Это не прежние друзья.
Леонора.
Я рассчитываю, что все друзья придут, и не хочу разочаровываться в этой надежде; покуда еще живы творения Карла, — а они будут жить в веках, — этот дом будет очагом, братством. Наш дом не из числа тех, которые сдаются в наем или пользование, — только внешняя форма его отчуждаема, а не то, что он означает собою. Нет, Бюрштейн, они все придут, все прежние друзья, в том числе и великий герцог. Я не малодушна, я научилась вместе с Карлом-Амадеем быть о людях лучшего мнения, чем вы: когда они чувствуют власть над собою, то становятся почтительны. Пусть придет сюда несколько зевак, пусть болтают и сравнивают, — безотчетно они почувствуют нечто живое, что не ушло вместе с этой жизнью, они почувствуют душу, которую Карл вложил в своего сына, как в свои творения и в свой дом. И она внушит им чинное поведение, которое им вовсе не свойственно, которое, быть может, они оставят, лишь только выйдут из дверей: но здесь, внутри, они будут ему подчинены.
ВТОРОЕ ЯВЛЕНИЕ.
Входит Иоган. Старческая, немного сгорбленная походка, голос тихий и почтительный. Он подает Бюрштейну визитную карточку. Тот передает ее Леоноре.
Леонора.
Доктор Клопфер? Кто это? Я его не знаю.
Бюрштейн.
Критик вечерней газеты и корреспондент нескольких иногородних изданий. Приличный и доброжелательный человек, небесполезный для Фридриха.
Леонора.
Так примите его! Я должна еще поглядеть, что Делает Кларисса. И, как я уже сказала, все остальное, расстановка стульев и порядок, в общих чертах, — как бывало. Постарайтесь только уговорить Фридриха, чтобы он хоть Гровика поблагодарил, если уж от всего остального уклоняется. Он ведь как невменяемый, и, право, это единственное, что мне сегодня вечером внушает неуверенность. Итак, я полагаюсь на вас.
Она уходит в соседнюю комнату. Бюрштейн, тем временем, сделал Иогану знак впустить посетителя.
ТРЕТЬЕ ЯВЛЕНИЕ.
Входит доктор Клопфер. Бесцветная, недифференцированная личность. Очень порывист и нервен в движениях и речи. Бюрштейн приветливо встречает его и жмет ему сердечно руку.
Клопфер.
Ах, это вы, милый Бюрштейн… Стало быть, вы меня примете… А я, в сущности, хотел бы видеть госпожу Франк или Фридриха… Жаль!.. Впрочем, так, может быть, лучше… С вами я могу говорить начистоту, без околичностей, и приберегу, таким образом, свой пафос для газеты… Итак, милый Бюрштейн, мне нужны подробности, даты, несколько анекдотов для сегоднешнего отчета… несколько красочных пятен… Я должен дать заметки в четыре иногородних издания, и каждое требует какой-нибудь новости… Вы видите, я говорю прямо: ведь вы, до известной степени, — из нашего цеха… Времени у нас обоих немного… И потому мне лучше всего задавать вам вопросы, по старому обыкновению, как при жизни Карла… Но затем я охотно переговорил бы еще с Фридрихом…
Бюрштейн.
Этого я бы вам не советовал, милый доктор: час уже поздний, он немного нервничает — репетиции, первый вечер… Лучше уж я вам все это сам расскажу…
Клопфер.
Итак, стенографический темп. Во-первых, устройство вечера. Чья идея? для кого? цель? намерение? внутренний смысл?
Бюрштейн.
Идея принадлежит графине Виттенберг. Прошу запомнить это, ибо фрау Леонора хотела бы дать понять, что это не интимный вечер, не собрание друзей в доме Франка. Княгиня пожелала как раз в этом помещении устроить, в пользу своих благотворительных учреждений, литературный вечер, посвященный произведениям Карла Франка. Фрау Леонора этому воспротивилась, находя, что шаблонный литературный вечер противоречит духу дома. Кстати сказать (это будет вам интересно), со дня смерти Карла-Амадея зал этот ни разу не открывали, даже когда приглашали самых близких друзей: вы ведь знаете, там он лежал в гробу…
Клопфер, записывая.
Прекрасно, очень хорошо… Дальше… Воспротивилась…
Бюрштейн.
С другой стороны, мы не хотели отказать в поддержке столь выдающемуся благотворительному делу… И я предложил, в виде исхода, устроить чтение одной поэмы Фридриха, она попалась мне случайно в руки, и он о моем предложении ничего не знал. Для него это должно было явиться сюрпризом. Княгиня пришла в восторг и тотчас же заручилась участием Гровика. Эта поэма…
Клопфер.
Простите, я вас прерву… Позвольте мне лучше задавать вам вопросы… Тогда все будет нагляднее. Итак, Фридрих об этом ничего не знал… Остановимся на Фридрихе… Знал ли Карл Франк что-нибудь из сочинений сына?
Бюрштейн.
Но ведь Фридриху было всего лишь тринадцать лет, когда…
Клопфер.
Конечно… да, да… Конечно… Но сколько же времени Фридрих пишет?..
Бюрштейн.
Этого мы, собственно говоря, сами не знаем… Мы только замечали в нем страстный интерес к произведениям отца с тех пор, как того не стало… Он знает в них всякую строку наизусть, все подробности их возникновения… Мы давно уже подозревали, что он пишет сам… Но ни одной строки он нам не показывал… сжигал все написанное… Я часто просил его дать нам свои опыты, хотя бы в запечатанном конверте, для семейного архива… Но мне его ни разу не удалось уговорить. У него странный, почти болезненный страх перед гласностью… даже перед самыми близкими друзьями… Еще три месяца тому назад я не знал ни одной его строчки…
Клопфер.
Очень интересно… Очень интересно… А на этот раз?
Бюрштейн.
Эту поэму, насколько мне известно, Фридрих закончил уже больше года тому назад, но не переставал над нею работать. Это — первая вещь, которую он показал мне, и то лишь для того, чтобы спросить, не нахожу ли я в ней сходства с «Эндимионом». У него, надо сказать, наблюдается почти болезненный страх перед сходством с произведениями отца. В этом, думаю я, и кроется главная причина его скрытности. Он очень боится прослыть всего лишь подражателем того, кому так страстно поклоняется. Чуть ли не насчет пятидесяти стихов спрашивал он меня, не напоминают ли они того или иного, — вы этого, пожалуйста, не записывайте: я говорю вам это только так. И затем, я хотел бы вас по этому поводу просить и обратить ваше внимание вот на что: Фридриху было бы не очень-то приятно, если бы в рецензиях указывалось на его духовное родство с отцом. Напротив, ничем нельзя было бы лишить его в большей мере мужества и огорчить…
Клопфер.
Понимаю… Стало быть, надо подчеркнуть своеобразие, поражающую самостоятельность… Охотно… охотно. Не упоминать, стало быть, о традиции, хотя фрау Леонора обычно придает ей такое большое значение…
Бюрштейн.
О традиции?.. Разве что в отношении духовном, к стремлении к этическому содержанию… но не в частностях… не в самом произведении… Мне кажется, вы доставите ему удовольствие, если не коснетесь этого.
Клопфер.
Конечно… конечно… А остальные произведения… драма… эпос?..
Бюрштейн.
На этот счет я и сам знаю очень мало, а помимо того, он рассердился бы, если бы узнал, что я с вами об этом говорил… Пожалуйста, осторожнее… Фридрих, как раз, идет сюда… Ни на что не намекайте.
ЧЕТВЕРТОЕ ЯВЛЕНИЕ.
Фридрих входит в дверь слева. Он осматривается, словно ищет кого-то и вначале не замечает Клопфера и Бюрштейна, которые беседовали в нише перед столом, стоя почти рядом. Ему двадцать четыре года. Ело беспокойное, с резкими чертами лицо сильно напоминает бюст и портреты отца. В нем чувствуются вспыльчивость и неуверенность, которую он преодолевает только в минуты сильного возбуждения. Разговаривая, он редко глядит собеседнику в глаза и становится неловким и нервным, лишь только видит, что за ним наблюдают или сосредоточивают на нем внимание. Точно так же и теперь он хочет уйти, едва лишь замечает Бюрштейна, беседующего с незнакомцем.
Клопфер, быстро и тихо Бюрштейну.
Представьте меня, пожалуйста!
Бюрштейн.
Фридрих… позволь познакомить тебя с доктором Клопфером… другом твоего отца…
Клопфер, поспешно.
Другом его произведений… Почитателем… позволю я себе выразиться скромнее. Быть в близком общении с вашим батюшкой мне приходилось редко… чрезвычайно редко… так что я и сегодня… Для нас, почитателей Карла-Амадея, особенная радость, праздничный день сегодня…
Фридрих, трясет ему руку, чтобы прекратить его речь.
Очень благодарен вам за доброе отношение… вашей стороны очень… очень любезно было… взять на себя труд… Я… я… я… Благодарю вас искренне!..
Клопфер.
Мы должны быть благодарны, когда Фридрих Франк знакомит нас с первым своим произведением. Вы себе и не представляете, с каким интересом взирают на этот дебют со всех сторон. С каким волнением… с подлинным волнением… Я за сегодняшний день получил уже восемь телеграмм… из Берлина, Гамбурга, Парижа… с требованием отчетов.
Бюрштейн, объясняя.
Доктор Клопфер выступает сегодня в роли критика и представляет крупнейшие германские газеты.
Клопфер.
Критика, критика! Не говорите так, это слишком злое, жесткое слово. Оно отдает каким-то высокомерием и непогрешимостью. Я ведь не позволю себе в отношении столь значительного произведения быть критиком… Я пишу отчеты, передаю общее впечатление, пытаюсь воспроизвести художественное переживание…. Но я, конечно, не взял бы на себя смелости…
Фридрих.
Я бы вас очень просил не быть ко мне в каком бы то ни было смысле снисходительным, потому что… потому что… ну, потому что это моя первая вещь… и потому…
Бюрштейн, снова перебивая.
Да… к тому же, и разучена она недостаточно… Гровику не удалось даже устроить репетицию… он получил рукопись всего лишь три дня тому назад… Он собирался, собственно говоря, читать ее наизусть… Впрочем, вы ведь хотели с ним тоже переговорит!..
Клопфер.
Конечно… конечно…
Бюрштейн.
Он уже и артистической… в маленькой комнате возле зала… Подождите-ка, Иоган покажет нам дорогу.
Зовет:
Иоган! Проводите доктора к господину Гровику… Простите, что я вас не провожаю сам, — мне нужно еще многим распорядиться… Мы еще увидимся с вами…
Клопфер.
Очень благодарен…
Обращаясь к Фридриху.
Вы позволите пожелать вам успеха… от всего сердца.
Фридрих, нервно.
Благодарю вас, благодарю…
Подает ему руку.
Бюрштейн, провожая Клопфера до дверей.
Стало быть, до свидания.
ПЯТОЕ ЯВЛЕНИЕ.
Фридрих, возбужденно расхаживая но комнате, подходит вплотную к Бюрштейну.
Разве это нужно… Разве это, в самом деле, необходимо?
Бюрштейн.
Но, Фридрих… Неужели ты думаешь, что меня забавляет эта роль медвежьего вожака? Где много славы, там много толчется людей, а где много людей, там всегда неприятности. Этого нельзя избегнуть…
Фридрих.
Я хотел избегнуть. Хотел уйти, а вы меня окликнули. Сделайте милость, не делайте этого больше сегодня вечером.
Бюрштейн.
Милый Фридрих, не я тебя зову… Ты теперь становишься известностью. Надо тебе начать к этому привыкать…
Фридрих, бурно.
Но я не могу… не могу… Поймите же… Вы ведь это видите… Я не могу разговаривать с людьми о нас… о себе, о моей работе, о моем отце… Это невыносимо для меня! И к тому же, пусть бы я и хотел, очень хотел, я просто на это неспособен. Это мне не удастся. У меня начинает заплетаться язык… в мозгу образуется какая-то пустота… Я ищу слов, учтивых слов и не могу их подыскать, чувствуя, как они все, тем временем, наблюдают меня, жалостливо наблюдают и… и… сравнивают… Прошу вас, Бюрштейн, освободите меня от этого сегодня вечером, никого не представляйте мне… Я ведь принуждаю себя быть любезным… но чувствую, как я смешон.
Бюрштейн.
Я сделаю все возможное, Фридрих. Обещаю тебе. Но вполне нам не удастся без этого обойтись. Ты, во всяком случае, должен будешь пойти потом к Гровику и поблагодарить его.
Фридрих.
Разумеется… Я и в самом деле так благодарен ему… Он читает изумительно… Мне даже сделалось не по себе, когда я услышал свои стихи из его уст… Они стали вдруг такими величественными и сильными в раскатах его голоса… Конечно, я его поблагодарю… но только наедине с ним… не в присутствии всей этой толпы баронесс и патронесс,
Его раздражение усиливается.
этого праздного сброда, который вы приволокли сюда слушать мою поэму и который будет разливаться и растекаться в своих пошлых и бессмысленных восторгах…
Бюрштейн, похлопывая его по плечу.
Вот это так! Это я называю уверенностью в победе. Ты, стало быть, не сомневаешься в успехе?
Фридрих.
Дураком вы меня, что ли, считаете, Бюрштейн, ил издеваетесь надо мною? Вы думаете — я даю себя обольщать этим людям? Они расточали мне комплименты, они вьюнами вились вокруг меня еще прежде, чем я написал свою первую строку, и все это только потому, что ко мне прилипла слава… слава имени, кусочек воспоминания, осколок сенсации… только потому что я — сын человека, о котором они тоже ничего не знали… только потому, что я чем-то являюсь для их тщеславия и что им приятно изливать на меня свое восхищение… Бюрштейн! я становлюсь больным, сумасшедшим, когда думаю об этой повседневной болтовне: «ваш батюшка» — то, «ваш батюшка» — се, и всякий мне рассказывает, когда, как и где он его знал, видел, любил, уважал, и всякий мучит меня, донимает и допрашивает, когда я, где и как… Все это мне уже известно, каждое их слово… Я читаю это на их лицах, на их губах: вот-вот сорвется у них с языка вопрос… Я вижу заранее, прежде чем они это сказали, как у них складываются губы для слов «ваш батюшка»… И я раздражен с первого же мгновения, Бюрштейн, потому что только и жду этого вечного: «ваш батюшка». Я знаю, что это будет сказано неминуемо, неотвратимо, ибо о том, что небо сине, а вчера была гроза, об этом они ведь не говорят — у них всегда только: «Ваш батюшка!» И все они говорят мне, как я похож на него, и спрашивают, не имею ли я также склонности… И этим-то людям, Бюрштейн, вы устроили сегодня праздник! О, Бюрштейн, если бы вы знали, как вы огорчили меня этим злосчастным вечером!
Бюрштейн.
Не смотри на это так трагично, Фридрих: лиха беда — начало.
Фридрих.
Мое начало — беда? Вам ведь стоило пальцем шевельнуть, и все появилось мигом, как по волшебству: первый актер нашего времени, публика, критики, восторг и восхищение; все выскочило у вас, как у Фокусника из сундука, и будь я дурак, я бы, в самом деле, подумал, что все это — в мою честь! Но я знаю, на что они рассчитывают, эти меценаты и унаследованные почитатели; я знаю, что они подстерегают: они надеются, что я жалким образом провалюсь в соревновании с моим отцом, в которое вы меня вогнали хлыстом; они уверены что, при сопоставлении с ним, я окажусь смешным… Ах, как легко, как ужасно легко это начало! О, как жалки вы и я, мы все, обманывающие друг друга…
Бюрштейн.
Но ведь твой отец…
Фридрих, дико.
Довольно о моем отце! Довольно! Дайте мне хоть раз перевести дыхание, не слыша слов «Мой отец»! Дайте хоть один день прожить, не думая о нем! Довольно с меня!
Стучит кулаком по столу.
Довольно! Довольно! Мне еще прожужжат сегодня уши его именем. Теперь я хочу отдохнуть от него…
Бюрштейн.
Но, Фридрих… стоит ли из-за этого так волноваться…
ШЕСТОЕ ЯВЛЕНИЕ.
Леонора, поспешно вбегая.
Видите, Бюрштейн… Я сразу же сказала, что он все-таки приедет, великий герцог… Только что пришла от него телеграмма… Вот она, Фридрих; он самолично прибудет с вечерним поездом, чтобы прослушать твое произведение…
Фридрих, прочитав телеграмму, жестоким тоном.
Здесь ничего не сказано о том, что он прибудет ради меня… ни слова…
Леонора.
Да вот же… читай… «Ничто не могло бы удержать меня от присутствия на вечере, связанном с памятью и духом дорогого Карла-Амадея Франка».
Фридрих.
Карла-Амадея Франка. Меня зовут Фридрих-Марий Франк. Он приезжает не ко мне, и я к нему не подойду…
Леонора.
Фридрих… Я не понимаю тебя… Ты не представишься великому герцогу, старому другу и покровителю твоего отца?.. Я серьезно прошу тебя…
Фридрих, в порыве детской ярости.
А я вас просил… давно уже, каждый день… оставьте меня в покое!.. Я не хочу… я не хочу… ко всему этому иметь никакого касательства!.. И без того меня душит стыд, что я отдал вам себя для того праздника снобов, баронесс и патронесс.
Топает ногами.
Я хочу спокойствия, я хочу отдохнуть! Не желаю я этого пустословия и этих придворных комедий со всякими кронпринцами… Не желаю я вечно слышать…
Внезапно, из последних сил, разражается отрывистыми криками.
Вы устроили этот вечер… Я не принимаю на себя никакой ответственности… Плевать мне на все… Делайте, что хотите… Но на меня прошу не рассчитывать.
Быстро убегает в свою комнату, не дав им обоим притти в себя.
СЕДЬМОЕ ЯВЛЕНИЕ.
Леонора, в изумлении.
Что это? Между вами что-нибудь произошло?
Бюрштейн.
Ничего решительно. Просто — он очень возбужден. Как барышня перед первым балом.
Леонора.
Нет, Бюрштейн, — вы напрасно смотрите сквозь пальцы на его выходки. Откровенно говоря, Фридрих мне не нравится: я замечаю у него за последнее время растущую неприязнь ко всему, что мы делаем. За всем этим скрывается недовольство, несносное высокомерие. Мне кажется, в нем слишком сильно честолюбие, — оно в нем еще сильнее почтения к отцу, которое нам так нравилось в нем. Эта презрительность, эта озлобленность…
Бюрштейн.
Все, что угодно, только не высокомерие. Вы ошибаетесь. Я чувствую лишь одно: он очень несчастен. Он чувствует себя не по себе в своем положении, и, в конце концов, я это могу понять.
Леонора.
А я — нет. Ничуть не понимаю. Чего ему нужно еще? Чего ему недостает? Ставил ли кто-нибудь преграды его художественным стремлениям? Не было ли у него семьи, где на искусство смотрели, как на высший смысл жизни? Разве его принуждали к какой-нибудь определенной профессии? Он знает, что нет для нас большего счастья, чем видеть его идущим по стопам отца. Но Фридрих настолько же неумерен, насколько он не сформирован: он лишен дисциплины, почтительности, совестливости; он не умеет дорожить тем огромным благом, которое, без усилий с его стороны, попало в его руки: быть сыном такого отца и иметь возможность спокойно работать…
Бюрштейн.
У молодых людей спокойствие всегда родит тревогу. Чем тише вокруг них, тем сильнее в них внутренние бури. Мне кажется, что я его хорошо понимаю, — но на-спех, так сказать, на-ходу, — трудно объяснить это как следует. Скоро семь часов. Я хотел еще напомнить вам: распорядились ли вы уже насчет приема великого герцога?
Леонора.
Да… конечно… Вы правы… Надо приготовить места в первом ряду… При нем, вероятно, будут лица свиты… Надо сейчас же распорядиться… Остались ли еще свободные места? Это было бы ужасно… Во всяком случае, надо прекратить продажу билетов…
Звонит.
Бюрштейн, попросите, пожалуйста, ко мне Клариссу.
Бюрштейн уходит в соседнюю комнату. Иоган входит со стороны лестницы.
Леонора.
Иоган! Его высочество великий герцог пожалует сюда… Ты ведь знаешь его?
Иоган.
Помилуйте… тридцать лет знаю…
Показывает на свою медаль.
Его высочество собственноручно пожаловали.
Леонора.
Да… конечно… Как могла я спросить!.. Так вот… Когда его высочество подъедет, ты сам дверец кареты не открывай, — слышишь, у него есть на то форейтор, — а беги сейчас же наверх и доложи мне… Заметь при этом, сколько лиц в свите.
Кларисса входит вместе с Бюрштейном.
Я тогда сейчас же сойду по лестнице и поведу его в залу… Кларисса… вот и ты… Ты примешь и поведешь герцогиню, в случае, если она тоже прибудет, — но я этого не думаю… Что еще?.. Да, Иоган, в первый ряд нужно поставить кресла, совсем как тогда… Его высочество помнит все мелочи… все должно быть совершенно так же, как на чтении Карла… Что еще?.. Ах, да! чуть не позабыла главного… у меня ум за разум заходит. В прежнее время всем этим ведал Карл, — он так изумительно умел принимать… Вот что, Иоган: не продавать больше ни одного входного билета… ни одного, никому!.. И никого не допускать сюда наверх… кто бы ни пришел, не допускать! Понял?
Иоган.
Понял, сударыня.
Леонора.
Никого не пускать… Билетов больше не продавать… Когда его высочество прибудет, ты доложишь, не правда ли? Это все?.. Не забудь о креслах… Впрочем, за этим я сама посмотрю… Пойдемте, Бюрштейн… Оставайся здесь, Кларисса! Если его высочество появится в мое отсутствие, ты должна его, тем временем, принять. Но я сейчас вернусь…
ВОСЬМОЕ ЯВЛЕНИЕ.
Леонора и Бюрштейн быстро уходят вниз по лестнице. Иоган плетется за ними. Кларисса остается одна. Ей лет под тридцать; у нее — простое, спокойное лицо и ровные, уверенные движения. Она садится на диван у стола, берет в руки книгу, затем встает и направляется к боковой двери. Когда она берется за ручку, из двери выскакивает Фридрих, чуть было не столкнувшись с Клариссою; в руках у него пальто и шляпа.
Кларисса.
Фридрих… а я тебя искала… что с тобою?
Фридрих, испуганно озираясь, тихо.
Они ушли?
Кларисса.
Кто? Что с тобою?
Фридрих, бросая шляпу и пальто.
Я собирался еще немного пройтись по улицам. Я задыхаюсь в этом доме. Я не могу этого больше выносить… Не могу их видеть… слышать…
Кларисса.
Но кого же?.. Я тебя не понимаю…
Фридрих.
Всех… всех этих людей, которые здесь постоянно толкутся… и Бюрштейна, и мать, и весь дом… Я больше не могу, я задыхаюсь! Ты этого не понимаешь, ты ведь не его дочь, и к тому же, ты ушла из дому, живешь собственной жизнью, своим мужем и детьми, носишь другое имя: ты не нагружена мраморной глыбою славы, чужой славы, не тащишь ее вечно на своей спине: ты укрыта, спокойно уходишь в себя и в свой дом. Но я, — я вечно на торжище, под вечным наблюдением; вокруг меня вечные разговоры, восхищение, расспросы… О, если бы мне пригоршню сумрака, уголок молчания, неделю, одну только педелю безвестности, безымянности, ощущения легкости в плечах, легкой жизни, моей собственной, моей подлинной жизни! Кларисса! Я не могу, я не могу это больше выносить…
Кларисса.
Перестань, Фридрих! Ты относишься ко всем этим вещам слишком серьезно. Правда, этот вечер и мне показался довольно таки — как бы это выразиться — довольно тягостным, но ты ведь можешь самого неприятного избегнуть…
Фридрих.
Никогда… ни на секунду!.. Разве я могу сорвать с себя это лицо? Ведь это его лицо. Могу ли я сбросить с себя его имя? Разрушить этот дом — его дом? Нет, я принесен ему в жертву, мне нет спасенья… Никогда не смогу я стать для света чем-то другим, а не сыном Карла-Амадея Франка… Сын… сын… сын!.. Вечный сын, вечное сравнение… вечно копия, слепок, снимок, сколок, последыш… Никогда не я сам… всегда он меня заслоняет… каждый мой шаг — его тень, каждое мое слово — его эхо… Я не могу вырваться из его славы… И все сильнее они меня обтесывают и обтачивают, чтобы я стал похож на него… Я — похож на моего отца!.. Разве что, как обезьяна похожа на человека…
Кларисса.
Но твой отец…
Фридрих.
Нет у меня отца! Был у меня, может быть, в прежнее время отец, как у всех людей… Теперь, вместо отца, у меня камень, памятник, слава… Как выразить этот ужас, когда выходишь из своего дома на улицу, приходишь на площадь и видишь, что на ней стоит каменный отец, памятник, монумент… а ты жив, и проходишь мимо, и люди глядят на тебя и шепчутся: «Его сын!».. Постоянно говорят: «Его сын! — его сын!».. Отчего он так пристал ко мне?.. Другие выбрасывают отца из своей жизни вместе с детским платьем, и только я должен вечно носить его на себе, вечно таскать за собой… Где бы я ни был, там и он… О, как я ее ненавижу, как я ненавижу ее, эту славу, эту проклятую, ужасную славу…
Кларисса.
Ради создателя, как ты можешь это говорить! Тебе бы следовало…
Фридрих.
Гордиться, — я знаю!.. Чувствовать счастье при сознании, что я сын такого отца… Мне ведь об этом трубят в уши с утра до вечера… Ты думаешь, я не понимаю сам, как он велик?.. Думаешь, я не дооцениваю его?.. Думаешь, не люблю его, оттого что из-за него страдаю?.. О, как я его любил, как любил!.. Мне еще в детстве выпало на долю редкое счастье — возможность взирать на отца, как на бога… Но к чему заставляют они меня быть похожим на него, как раз на него, на недосягаемого?.. Почему на меня, как раз на меня, возложено состязание с ним? Отчего должен я встать с колен, и с ним бороться… и знать при этом, что ведь никогда, никогда я его не догоню!.. Никогда!..
Кларисса.
Но ведь этого от тебя никто не требует, Фридрих… Дай только что-нибудь ценное, и люди уже будут благодарны… Не от всякого же поэта требуют, чтобы он сразу стал Карлом-Амадеем Франком…
Фридрих.
Ни от кого, только от меня! Только от меня, его сына! Останься я посредственностью, я был бы смешон в глазах света. Но на меня возложено бремя, под которым я падаю… О, другие! Те имеют право искать, заблуждаться, вновь находить дорогу, снова терять ее, быть посредственными, я же должен быть совершенным, иначе я — обезьяна своего отца, спекулирующая на его славе. Я не смею быть чем-то средним, я должен его превзойти: иначе я разочарую людей, ибо они требуют от меня чуда, именно чуда, чуда во второй раз, чуда повторного… И все они подстрекают мена к такому дерзновению — и мать и Бюрштейн; мне теперь ясно, что они уже давно меня для этого дрессировали, вводили честолюбие в мою кровь… Вся атмосфера, ритуал, традиция… весь этот фимиам должны были меня одурманить и… Кларисса, это им удалось, они во мне разожгли ее, эту страсть тоже сказать свое слово миру, слово для человечества, подобно ему… Но разума они мне все-таки не затуманили, им это не удалось: я не перестал понимать, кто был он и кто я… не перестал видеть разделяющую нас пропасть, вечную, непроходимую.
Переводит дыхание и говорит с тихим волнением.
Знаешь ли… иногда ведь я чувствую и в себе что-то вроде силы… какую-то таинственную смутную власть, велением которой извергаются слова из мне самому чуждого чувства… Тогда у меня такое ощущение, словно и я в праве попытаться… Но чуть только я ступлю вперед — не могу дальше… Она преграждает мне путь — слава… мраморная глыба «отец», холодный камень «отец»… и я не могу, не могу ее опрокинуть… Я не могу, я знаю, что он всегда окажется сильнее… всегда! О, как я ненавижу ее… как я ненавижу эту славу на моем пути… как ненавижу ее!..
Кларисса, подходя к нему.
Фридрих, что с тобой? Мама была, действительно, права, а я не верила ей. Что с тобой сделалось вдруг? Я так всегда любовалась тобою, твоей страстной любовью к отцу, тем, как ты распускался под его лучами… как проникался его духом…
Фридрих, дрожа в неистовстве.
Из любви, ты думаешь? Из любви?.. Ладно же, я тебе… я тебе правду скажу, отчего… отчего я так страстно следовал по его стопам!.. Ты думаешь — из любви?.. Нет, нет и нет… а ради соглядатайства… слышишь ли ты? Из любопытства… как дочери Лота, приподнявшие покров над стыдом своего отца… Да, именно так и я хотел увидеть стыд отца своего, выискать хоть одно пятно, погрешность, неправоту в памяти о нем, чтобы… не так его бояться… не так умаляться перед ним… не так безоговорочно, ужасающе безоговорочно, поклоняться ему!
Переводит дыхание.
Но нигде, нигде я ничего не нашел. Повсюду камень, мрамор незапятнанной белизны! Нигде не видно человека. Всегда совершенство, всегда бог! О, я знаю ее до последней черточки, его жизнь, эту дивно лишенную тайны жизнь, и я говорю тебе: она чудовищно прекрасна! Кто приближался к нему, тот еще и поныне заворожен его чарами: посмотри, посмотри в эхом доме — они все, мать, Бюрштейн, Иоган, они уже не живут собственной жизнью, все они — его собственность. Всех он впивает в себя, все отдают ему свою силу, никто не остается свободен из тех, кто приблизился к нему, ибо он всем давал и ни у кого не брал, никого за свою шестидесятилетнюю жизнь не обидел; его пример их всех очистил и возвеличил, ибо непогрешим, безупречен был он с первого дня до последнего и как человек и как поэт! Понимаешь ли ты, понимаешь ли ты теперь, как меня сокрушает этот пример, и если бы ты вдобавок знала, как я жалок, как исполнен низости…
Кларисса.
Полно, Фридрих… Я ведь знаю тебя…
Фридрих.
Знаешь меня? ты? Никто меня не знает… Но я вижу, ты не веришь мне… Так я расскажу тебе… только в виде примера! Одного примера!.. Я расскажу именно тебе, потому что ты женщина, любящая своего мужа, и потому что ты добрая… Я хочу, чтобы ты, по крайней мере, ты знала, кто я такой, несмотря на то, что я его сын, сын непогрешимого… Слушай же… Есть один человек в городе… во всем свете, знающий меня… любящий во мне только меня самого… единственный человек… девушка… она мне очень близка, очень… но, конечно, только втайне… очень близка… мы… она… ну, словом, я не могу об этом говорить… но она для меня все, моя жена… Моя настоящая жизнь — с нею. Когда я выхожу из этого дома, из этой сутолоки и прихожу к ней, то начинаю дышать… И она, она любит меня… она мне все отдала… никогда ни о чем не просила, ничего не требовала… Ты слушаешь, Кларисса, ты слушаешь меня?
Кларисса.
Да… да…
Фридрих.
Кларисса, эта женщина, — слушай внимательно, — эта женщина вчера впервые выразила желание… впервые… и так робко… так застенчиво, как ребенок… Она подошла ко мне вчера и спросила, позволю ли я ей купить себе билет, — купить, слышишь, Кларисса, а она бедна, — чтобы услышать мою поэму в чтении Гровика… Позволю ли я… не помешает ли она мне… так она чутка… А я, Кларисса, этому единственному из всех человеку, который пришел бы сюда действительно ради меня, единственному человеку, который знает меня и… и несмотря на это меня любит… этому человеку я ответил отказом… Я даже совершил подлость — о, вы, все вы не имеете обо мне представления! — я ей солгал… будто все билеты распроданы… запугал ее роскошными туалетами… Почему? Из малодушного, гнусного страха перед скандалом, перед сплетнями: не заподозрит ли кто-нибудь, не догадается ли, чем для меня является эта женщина, которую я, будь я действительно человеком, ввел бы в этот дом и к моей матери… Кларисса, будь откровенна: разве я слишком сильно выразился, сказав, что я жалкий человек?..
Кларисса.
Конечно… благородным я не могу назвать этот поступок, но и не так уж он, по-моему, трагичен, как тебе кажется. Я, к сожалению, думаю, что большинство мужчин в подобном положении поступили бы, как ты… может быть, даже все.
Фридрих.
Может быть, даже все?.. Но не он… не он…
Кларисса.
Кто?
Фридрих.
Он… мой отец… Можешь ли ты себе представить, чтобы он так поступил с моей матерью… чтобы он что-нибудь скрыл… О, он умел жертвовать собою… Он скорее разрушил бы свою жизнь, чем доставил бы огорчение другому. И, благодаря этому, только благодаря этому, он стал тем дивом, чудом, перед которым все мы с замиранием духа стоим в благоговении… и один лишь я — в зависти и отчаянии, я — карикатура его души… И я знаю все, знаю все, и все-таки ничего не делаю; ненавижу этот дом и остаюсь в нем; презираю свое произведение и позволяю его читать…
Кларисса, перебивая.
Фридрих… Они идут. Возьми себя в руки. Я тебя понимаю… я могла бы тебе столько сказать… но позже, а теперь сдержись.
ДЕВЯТОЕ ЯВЛЕНИЕ.
Леонора и Бюрштейн входят со стороны лестницы.
Леонора.
Фридрих, вот и ты… Я хотела бы тебя серьезно попросить пойти сейчас же к Гровику. Он уже два раза справлялся о тебе и, повидимому, обижен, что ты даже не потрудился приветствовать его в нашем доме. Твой отец…
Фридрих, бледнея от гнева.
Об отце мне сегодня уже достаточно напоминали.
Леонора.
Я запрещаю тебе такие замечания и, прежде всего, — перебивать меня. Я хочу, с твоего позволения, сказать, что твой отец тоже отрицал чувство благодарности к исполнителям, так как считал свою личность поглощенною произведением. Но он никогда не решался огорчить кого бы то ни было. Мне было бы очень грустно, если бы на это был способен его сын.
Фридрих.
Я… я боюсь, что сегодня вечером он будет на это способен…
Другим, более уступчивым тоном.
Впрочем… ты права, мама… Я пойду сейчас к Гровику… Мне, действительно, следовало его принять.
Леонора, тоже спокойнее.
И затем я хотела бы тебя попросить… Если великий герцог захочет с тобою побеседовать, не упрямься и будь мил… Я бы никогда не уговаривала тебя угодничать, но великий герцог — друг нашего дома… В прежнее время у нас был обычай, что после чтений он всегда оставался у нас еще на часок… Твой долг, подобно тому, как это делал твой отец, — попросить его тогда в эти комнаты…
Фридрих.
Пожалуйста, мама… возьми это на себя… Ты здесь хозяйка дома… А я чувствую себя к этому непризванным… Ты меня прости… Вы… вы все не понимаете меня, полагая, что я не хочу принять на себя все эти обязанности… Я просто не могу, не могу… Я не умею играть роль хозяина дома…
Леонора.
Я нахожу, что пора тебе этому научиться. Ты должен привыкнуть к жизни при открытых дверях и усвоить себе определенные манеры…
Фридрих.
Но я не могу… У вас у всех это есть, вы всегда так уверены в себе и никогда не теряетесь… Вы всегда так сдержанны, я не вижу вас в гневе, в страхе или в волнении, ничто не сбивает вас с толку… А я… я этого не умею… Я не умею высказывать то, что думаю… И я прошу вас: не рассчитывайте на меня, не считайтесь со мною… ни в чем, ни в каком отношении… не переоценивайте меня… Ведь в том-то и дело, что я вовсе не великий человек, у меня нет никакой выдержки… Мне не место среди вас… не место здесь… Я не могу… Отпустите меня… Позабудьте обо мне… Я не хочу, чтобы на меня возлагали надежды… не хочу!
Бюрштейн.
Перестань, Фридрих, не выходи так из себя…
Кларисса.
Фридрих… будь благоразумен…
ДЕСЯТОЕ ЯВЛЕНИЕ.
Иоган взбегает по лестнице со всею поспешностью, на какую он только способен. Бледный и растерянный, он озирается по сторонам, не зная, к кому обратиться.
Леонора.
Его высочество?
Иоган, боязливо.
Нет… но… но…
Подходит к ней совсем близко и шепчет ей на ухо несколько слов.
Леонора, отпрянув, дико и громко.
Сюда?.. Сюда?.. Ни за что!.. ни за что!.. ни за что!..
Бюрштейн, пораженный ее волнением.
Что случилось?.. Что с вами?..
Леонора, как бешеная.
Ни за что!.. Немедленно отказать!..
Яростно Иогану.
Как посмел ты нарушить мое распоряжение?.. Это бессовестно с твоей сторону… Я ведь сказала тебе…
Иоган, совсем растерявшись.
Но ведь как же… Мог ли я… Я…
Леонора.
Ты — глупая башка… Ступай!..
Кларисса.
Что случилось, мама?..
Бюрштейн.
Что с вами?..
Фридрих, в изумлении смотрит на мать.
ОДИННАДЦАТОЕ ЯВЛЕНИЕ.
Медленно входит Мария Фолькенгоф — небольшого роста, одетая в черное, дама. У нее благородное, спокойное лицо, со следами былой красоты, тихий и нежный голос. Она очень близорука и опирается на палку. Войдя, она останавливается и несколько беспомощно оглядывается, видя, что никто не идет ей навстречу. Дрожащей рукою она ищет свой лорнет. Общее тягостное оцепенение и глухое молчание. Иоган, словно подталкиваемый какою-то силою, почтительно приближается к ней, но не решается заговорить.
Мария, с трудом узнавая его.
Ах, это ты, Иоган… Ты доложил обо мне?.. Нельзя ли мне переговорить с кем-нибудь из устроителей?
Иоган, неуверенно.
Да… я… Может быть, господин Бюрштейн? Я полагаю…
Смотрит на Бюрштейна умоляющим взглядом.
Бюрштейн, с тревожной учтивостью.
Разрешите представиться: Бюрштейн… Чем могу вам служить, сударыня?
Мария.
Простите, что я побеспокоила вас лично… Я, конечно, сама виновата; мне следовало запастись билетом по телеграфу… Но я — приезжая… Узнав только из газеты о первом вечере Фридриха Франка, я вдруг решила ехать и боюсь, что опоздала… Иоган сказал мне, что все билеты проданы… Но я все же хотела попытаться…
Бюрштейн.
Да… Собственно говоря…
Он глядит на Леонору, делающую гневно-отрицательный жест.
Да, к сожалению, к глубокому сожалению, билетов больше не осталось.
Мария.
В самом деле?.. Как жаль… Я уж не думала еще раз в жизни сюда приехать, а тут вдруг представился этот повод… И вот я опоздала… Как жаль… Стало быть, нет никакой возможности, никакой?.. Может быть, мне могли бы дать стоячее место?.. Час или два я могла бы все-таки выстоять… А больше это ведь и не продлится… Я, конечно, не хочу быть назойлива, но… это… это мне необходимо…
Бюрштейн, растерянно.
Я, право, не знаю… Сам я даже не в праве решить… Может быть…
Леонора, внезапно и резко.
Нет, это невозможно, никак невозможно… Все места были сразу же расписаны между друзьями дома… Для посторонних ничего нельзя сделать… Я ведь тебе сразу сказала, Иоган, чтобы ты никого не утруждал приглашением подниматься наверх…
Мария, загорается гневом, но в то же мгновенье овладевает собою.
Ах… это вы, Леонора?.. Я вас и не заметила… Глаза мои уже никуда не годятся. Но я вас узнала с первых же слов… Я не явилась к вам с просьбою или с какими-либо притязаниями… Я пришла, как чужая, и хлопотала я о пропуске, как посторонняя… Но вам не следовало это говорить… Вы…
Леонора, жестко.
Очень сожалею… Я не нашла более подходящего слова…
Мария, дрожа от сдерживаемого волнений.
Вы сожалеете… сожалеете… Вам придется об этом, пожалуй, еще больше пожалеть!.. Другие, кажется мне, смогут лучше решить, такая ли уж я посторонняя, какою вы меня хотите тут считать… так ли уж я назойлива, что меня из дома Карла Франка гонят, как собаку… Быть может, когда-нибудь еще выяснится, кто была действительно назойливой… Ах, так вот она, сфера «самоотреченной доброты» и традиция «светлой человечности», — как сегодня писали в газетах… О, прочь отсюда!.. Где выход?.. где?..
Бюрштейн, опешив.
В ближайшее время состоится, по всей вероятности, публичное повторение вечера… Я позволю себе, в этом случае…
Мария.
Благодарю… Благодарю… В повторении я не нуждаюсь… Этого приема с меня довольно… довольно… Где?.. Ты здесь, Иоган?.. Пойдем, помоги мне сойти по лестнице, — мне трудно ходить… Ах ты, бедняга, опять получил из-за меня нагоняй… Да, нельзя стареть, нельзя, если не хочешь истлеть в памяти людей… Пойдем, спасибо тебе!
Иоган хочет повести под руку Марию Фолькенгоф. Но тут вперед выходит неожиданно Фридрих, следивший за этой сценой с быстро нараставшим в нем гневом и волнением.
Фридрих.
Простите, сударыня… Я должен, от имени этого дома, принести вам извинение… Я не имею чести вас знать, но слышу, что вы мне… что вы хотели оказать мне честь своим присутствием на моем вечере, что вы только ради этого предприняли путешествие… Само собой разумеется, что место будет вам предоставлено.
Бюрштейн, делает движение рукою.
Фридрих, энергично.
Повторяю: это разумеется само собою, ибо я велю скорее удалить критиков и праздных слушателей… И я уверен, что действую в духе отца, не допуская, чтобы кто-либо ушел огорченным из его дома.
Мария, остановившись в волнении.
Ах… вы так… вы так…
Подходит ближе и говорит взволнованно.
Вы так похожи на него!.. И голос!.. Совсем его голос… Да, вы Фридрих Франк…
Овладевая собою.
Я вам очень благодарна и охотно приняла бы ваше милое приглашение… Вы правы: таково было мое желание — без огорчения и только с добрым воспоминанием покинуть этот дом… Но теперь оно уже исполнилось: я видела вас, говорила с вами, и вы… отнеслись ко мне иначе, чем другие… Больше я вас утруждать не хочу… Я вам очень благодарна… благодарю вас, Фридрих Франк.
Фридрих.
Но теперь уж я прошу вас остаться и присутствовать на моем вечере. Так мало людей придет сюда сегодня ради меня, что я не хочу лишаться тех, кто, действительно, мною интересуется. Прошу вас, окажите мне честь своим присутствием… Позвольте мне повести вас в зал… Вы, я уверен, не захотите отказать мне в этой радости.
Предлагает ей руку.
Мария, взяв его под руку.
Как вы ко мне добры… Спасибо… Никогда я не могла себе представить, что вам случится еще раз быть опорою этой дряхлой руке…
Уходит, опираясь на руку почтительно поддерживающего ее Фридриха, через главную дверь, ни на кого не глядя и ни с нем не прощаясь.
ДВЕНАДЦАТОЕ ЯВЛЕНИЕ.
Леонора, побледнев от гнева, когда Фридрих предложил руку Марии Фолькенгоф, стоит несколько мгновений прислонясь к окну и вдруг разражается злобными криками.
Иоган! Я приказала тебе никого не впускать! Я знаю, что ты тридцать лет живешь в доме и что это даст тебе известные права. Но я запрещаю тебе, раз навсегда, не исполнять моих приказаний! Если тебе не подобает слушаться или ты не хочешь слушать, что тебе говорят, то никто тебя не держит здесь…
Кларисса.
Мама, да что ты…
Леонора.
Я запрещаю в моем доме вмешиваться в мои распоряжения! Можешь у себя дома делать, что хочешь! А здесь приказываю я! Все вы против меня восстали, — о наглой бестактности Фридриха я уж и не говорю. Но ты не суйся в дела, которых не понимаешь, и ступай лучше к гостям! И ты Иоган — марш вниз! На свое место!
Кларисса уходит, обменявшись изумленными взглядами с Бюрштейном. Иоган собирался что-то сказать, но опускает голову и следует за нею.
ТРИНАДЦАТОЕ ЯВЛЕНИЕ.
Бюрштейн.
Фрау Леонора, вы, может быть, и на меня наброситесь… Но я должен признаться, что ничего решительно не понял… ни вашего волнения… ни всей этой сцены… В первый раз, с тех пор как я вас знаю, вы теряете, в моем присутствии, власть над собою…
Леонора.
Я не выношу бессовестных людей!.. Как посмела она перешагнуть этот порог… подняться сюда, в мои комнаты!..
Бюрштейн.
Но… Я ведь ничего не знаю… Кто же эта дама?..
Леонора.
Эта «дама»? Кто она? Разве вы не узнали ее?
Бюрштейн.
Нет… Кто?..
Леонора.
Уж не хотите ли вы меня убедить, что вы, доверенный и друг моего мужа, как вы любите величать себя, не знаете Марию Фолькенгоф…
Бюрштейн, пораженный словно молнией.
Фолькенгоф?.. Мария Фолькенгоф?.. Мария?..
Леонора.
Да, Мария!.. Мария!.. Я вижу, что она, как будто, вам не вовсе уж чужая.
Бюрштейн, все еще вне себя от изумления.
Но позвольте… Как же это может быть?.. Ведь это прямо непостижимо!
Леонора.
Вы, кажется, начинаете понимать мое возбуждение…
Бюрштейн.
Но… Фрау Леонора… ради создателя… Вы ведь говорили всегда, что она умерла?..
Леонора.
Для меня она умерла.
Бюрштейн.
Умерла за морем, в Америке?..
Леонора.
А вот видите… она здравствует и чувствует себя очень бодро… Она проникла в мой дом… Мой сын повел ее под руку в большой зал, где собрались все друзья, и представит ее всему обществу… Это произведет сенсацию… Наши добрые друзья будут крайне заинтересованы… Впрочем, я вижу, и вам не терпится… Вам тоже хотелось бы побежать вниз… Сделайте милость… Пожалуйста, ступайте туда, — я никого не держу… Последуйте примеру моего великолепного сына!..
Бюрштейн, не слушая ее.
Мария Фолькенгоф… Это непостижимо… невероятно… Мне и в голову не приходило… Это ужасно, ужасно!.. Как могли вы держать меня и таком заблуждении, если знали… Как могли вы утверждать, что ее нет в живых?..
Леонора, жестким тоном.
Я думала, что вас осведомил Карл… Вы ведь хранитель его тайн… или, во всяком случае, охотно играете такую роль…
Бюрштейн, приходя в бешенство.
Прошу вас бросить ваши колкости. Право, теперь не время для подобных шуток. Вы бы лучше постарались, в создавшемся положении, совладать со своим дурным настроением. Довольно и того, что вы так некстати задели чувствительность этой несчастной женщины! Было ли это умно — предоставляю судить вам самой. Что ж, продолжайте шутить, если вам угодно!.. Скоро вы увидите… Я понял очень ясно, что она сказала…
Леонора, приходя в беспокойство.
О чем вы это?..
Бюрштейн.
О том, что эта женщина, наконец-то, расскажет правду; о том, что ваша раздражительность, по счастью, вывела ее из того безмолвия, в котором она, по непонятной причине, пребывала…
Леонора.
Вы думаете, что она…
Бюрштейн.
Она все расскажет! Все! Все! Не обольщайтесь больше: Мария Фолькенгоф теперь заговорит, и она права, клянусь, она будет права, раз в доме Карла Франка ее называют постороннею… О, это будет крушением, позором, неслыханным позором!.. А я-то, дурак, позволял себя морочить и морочил других… О, какой позор, какой стыд!.. Какой ненужный и бессмысленный позор!
Леонора.
Пусть она говорит, что хочет. Никто ей не поверит.
Бюрштейн.
Все! Все поверят ей! Разве вы не чувствуете всеобщего подозрения?.. А это недавнее замечание Франца Мейстера о том, что были, повидимому, допущены ошибки, которые, надо надеяться, вскоре будут исправлены… А затем… у нее ведь должны быть письма… его письма…
Леонора.
У нее больше нет писем. Она их сожгла.
Бюрштейн.
Откуда вы это знаете?
Леонора.
Так она обещала. В своем последнем письме к нему.
Бюрштейн.
И вы этому верите? Женщины обещают такие вещи, но не делают их. Писем и документов таких людей, как Карл-Амадей Франк, не сжигают… Это сделала только одна женщина… Только она была так бешено честолюбива… А я, я дал себя уговорить…
Леонора.
Я сама отвечаю за свое поведение. На мне лежала обязанность сохранить образ этого единственного человека в чистоте для его народа, и я была вынуждена… ради этого… на некоторые поступки…
Бюрштейн.
Поступки?.. Ложь с начала до конца!.. У вас… у вас на совести все… Вам придется за это ответить… Я сам был одним из обманутых… Я сам был в неведении, даже когда думал, что все знаю… Вам… вам одной придется оправдываться… Вы умышленно заставили меня лгать… из-за вашей неистовой ревности и властолюбия, которое стремится поработить даже мертвеца, подобно тому, как оно старалось его скрутить при жизни… Вы… только вы…
ЧЕТЫРНАДЦАТОЕ ЯВЛЕНИЕ.
Фридрих, вошедший во время последних слов.
Бюрштейн! В каком тоне вы говорите с моей матерью?..
Смущенное молчание.
Вообще, что здесь происходит?.. За две комнаты я слышу крики, между тем, как внизу гости уже ждут… Я вижу, как на старую женщину набрасываются, как на бродячую собаку… и при этом умалчивают о чем-то, ведут себя таинственно… Я тоже в праве знать, что происходит в этом доме!
Помолчав.
Кто эта дама?
Бюрштейн.
Спроси свою мать. Она тебе может объяснить это лучше всех.
Леонора.
В свое время. Теперь у вас есть другая забота. Это не так важно.
Фридрих.
Для меня важно все, что касается моего отца… А особенно все то, что, как я чувствую, хотят от меня утаить… Я не позволяю что-либо скрывать от меня… Кто эта дама?
Леонора.
А я не позволяю приказывать мне! И еще не скоро позволю! Экзаменуй кого хочешь…
Фридрих.
Я желаю это знать и узнаю. Я вижу, она во все посвящена…
Леонора, быстро.
Она тебе что-нибудь сказала?
Фридрих.
Нет… но я ведь вижу, что она знает Иогана… говорит ему «ты»… называет тебя но имени… И затем, все вы в таком смятении… А ведь меня учили, что это дом открытых дверей… Следовательно, я в праве…
ПЯТНАДЦАТОЕ ЯВЛЕНИЕ.
Иоган, вбегая.
Его высочество великий герцог подъехал!
Леонора, радуясь поводу.
Пойдемте, Бюрштейн… Велите начинать… Я пойду его встретить.
Поспешно выходят в главную дверь. Иоган направляется следом за нею.
Фридрих, удерживая его.
Иоган… постой… Я хочу тебя кое о чем спросить… Иоган, послушай, — теперь мы одни, все они заняты, — послушай, мой славный… ты в доме — единственный с кем я могу говорить об отце, потому что ты любил его самого, а не его славу, потому что ты был ему, действительно, другом… И поэтому они тебя не любят, наши новые друзья… Послушай, Иоган… Все они избегают ответа, но ты мне скажешь откровенно, не правда ли, кто эта дама?
Иоган, боязливо.
Да как же мне сказать вам… если мамаша…
Фридрих.
Я уже не ребенок… Мы взрослые люди и должны друг другу доверять… Но, может быть, у тебя нет ко мне доверия?..
Иоган.
Помилуйте!.. Вы ведь знаете…
Фридрих.
Тогда скажи мне прямо: кто эта женщина?
Иоган.
Да ведь это… это… фрау Фолькенгоф.
Фридрих.
Фолькенгоф?.. Фолькенгоф?.. Никогда не слышал… Нет, погоди… Я как будто что-то вспоминаю, очень отдаленное… Фолькенгоф?.. В раннем детстве я, как будто, слышал эго имя… Фолькенгоф?.. Мария… Не правда ли, Мария Фолькенгоф?
Иоган кивает утвердительно головою.
Фридрих.
Теперь я смутно припоминаю… Когда отец еще жил… — я слышал… Погоди… теперь я знаю… На письменном столе была фотография… и на ней надпись: «Мария»… А! вот почему это странное ощущение… Как только появилась эта женщина, мне почудилось, будто я давно ее видел, очень давно… Я почувствовал сходство и не знал, с кем… Так вот оно что… Вот почему… Ах, как ясно вижу я теперь этот портрет, а ведь с тех пор я ни разу его не видел… Он исчез с той поры со стола… А они мне говорили, всегда говорили, что со дня его смерти все оставили нетронутым… Странно… странно…
Он погружается в мечтательное раздумье, потом обращается вдруг к Иогану.
Ты давно ее знаешь?
Иоган кивает головою.
Фридрих.
Еще до женитьбы отца?
Иоган кивает.
Фридрих.
По Бремену?
Иоган делает отрицательный жест.
Фридрих.
По Гамбургу?.. По Флоренции?..
Иоган снова делает отрицательный жест.
Фридрих.
Так где же?.. Больше отец мой нигде ведь не был до своего обручения?.. Погоди… нет… Так где же, скажи?..
Иоган.
В Шильоне.
Фридрих.
В Шильоне?.. Когда же отец был в Шильоне?.. Об этом нигде не упоминается… Ни у Бюрштейна… ни в письмах… ни в дневнике… Странно!.. И все же… погоди-ка, погоди… Шильон?.. круглая башня у Женевского озера, не правда ли?
Иоган кивает головой.
Фридрих.
Теперь она встает передо мною вполне отчетливо… А ведь исчезла и эта картина… Она висела слева над письменным столом… как раз над портретом… Как странно… И я сидел у отца на коленях, и он рассказывал мне… об одном узнике, который ногтями прорыл себе лестницу в камне… О, как я это помню!.. Это меня взволновало, и я спросил его: «Ты был там тоже узником?» А он улыбнулся: «Нет… там я был свободным, в первый раз!» Как все это вдруг ожило в моей памяти… И ведь мне это не снится… Иоган, не правда ли, ты ее тоже видел, эту картину?..
Иоган кивает головою.
Фридрих.
И ее нет… Она исчезла… со времени его кончины — исчезла… Отчего они все это скрывают?.. O, я чувствую, что они скрывают нечто большее… Они хотят что-то похоронить, убить, но я чувствую: оно живо… Тайна… и у них есть тайна… Открытые двери, прозрачные стены, но под порогом что-то схоронено… что-то отцовское, чего мне знать нельзя, что-то им принадлежащее, о чем я не должен подозревать… И она, эта женщина, к этому причастна… Фолькенгоф, Мария Фолькенгоф?..
Иоган.
Вы только ничего им не говорите…
Фридрих.
Нет, Иоган… Все скажется само собою… Как странно, что эта женщина приехала как раз сегодня, в день моего дебюта… У меня было такое ощущение, словно я вдруг услышал его голос, который звучал по-иному, и его образ…
Он останавливается перед портретом отца.
Удивительная вещь: с той минуты, как я знаю, что тут есть тайна, мне легче дышать. И я сразу все понял, лишь только увидел ее: она ко мне подошла, как если бы меня искала… Странно… странный день…
ЯВЛЕНИЕ ШЕСТНАДЦАТОЕ.
Бюрштейн поспешно входит, заикается.
Фридрих… великий герцог… он хочет с тобою говорить… прежде всего, он спросил о тебе… Умоляю тебя… не упрямься теперь… сделай мне одолжение, пойдем к нему вниз.
Фридрих, спокойно и весело.
Почему же мне к нему не пойти?.. С удовольствием.
Бюрштейн, опешив.
Да?.. Я только думал… Мы опасались… Ты был раньше так взволнован… Что случилось?
Фридрих.
Ах, мы волнуемся из-за пустяков, и пустяк же может нас, в свою очередь, успокоить… Да, я почти весел, милый Бюрштейн… Видите, бывают такие странные случайности…
Останавливается перед портретом отца.
Посмотрите… Тысячу раз проходил я мимо этого портрета, а сегодня в первый раз вижу, как вокруг его рта играет усмешка… еле заметная усмешка… какая бывает у тех, кто держит что-нибудь в секрете… и которую понимаешь только тогда, когда сам… сам умеешь так незаметно усмехаться… Видите, Бюрштейн, это я только что заметил, и это меня обрадовало. Итак, я готов! Пойдемте к великому герцогу.
ВТОРОЕ ДЕЙСТВИЕ
На следующий день, после обеда. Простая, узкая комната в семейном пансионе. На столе — ваза с большим букетом белых роз. В углу — полуоткрытый большой дорожный чемодан.
ПЕРВОЕ ЯВЛЕНИЕ.
Мария Фолькенгоф лежит на диване и спит. Раздается стук в дверь, повторяется несколько раз и все настойчивее. Спящая постепенно пробуждается. Снова стук. Она встает.
Войдите!
Горничная.
Простите, сударыня, что помешала… Один господин ждет в коридоре и спрашивает, можете ли вы его принять.
Мария.
Я?.. я?.. Не ошибка ли это?.. Подождите-ка минутку, я еще не совсем очнулась… Кто он?
Горничная подает ей на подносе визитную карточку.
Ах, мой лорнет… где он… так я ничего не вижу.
Горничная передает ей лорнет, взяв его со стола.
Благодарю вас.
Глядит на карточку.
Бюрштейн?.. Доктор Герман Бюрштейн?.. Ах, вот что!.. Что ему понадобилось?.. Ну, что ж… просите войти… Подождите минуту — мне надо себя немного привести в порядок… Вот так, теперь можно.
Бюрштейн, входя в дверь, которую открыла перед ним девушка.
Прошу простить за беспокойство, сударыня… Доктор Бюрштейн!.. Я имел удовольствие вчера вам представиться… Я не помешал?
Мария.
Нет, нет… пожалуйста.
Бюрштейн смущенно кланяется. Наступает молчание, которое становится постепенно тягостным.
Мария.
Не присядете ли, господин доктор?
Бюрштейн.
Благодарю вас… очень благодарен.
Садится.
Вам, быть может, покажется смелым, что я без приглашения позволил себе явиться сюда… Я был… я не имел вчера возможности… мне было так невыразимо тягостно, что я вчера не мог сразу исполнить ваше желание… Я пришел только для того, чтобы это вам объяснить.
Мария, спокойно, но отнюдь но любезно.
Но ведь мне дали прекрасное место, лучшего я не могла и желать.
Бюрштейн.
Это… это меня очень радует… Я для того только и пришел… Я испытывал потребность заявить вам лично, что к этому… инциденту я совершенно непричастен… Мне хотелось бы, чтобы вы не заблуждались насчет моего отношения к нему… Нам было бы тягостно, если бы от этого вечера у вас сохранился какой-либо неприятный осадок…
Мария.
Простите, я вас прерву, господин доктор… Я не знаю, правильно ли понимаю вас. Говорите ли вы от себя, под влиянием собственных ощущений, или на вас возложено какое-нибудь поручение?..
Бюрштейн.
О нет… нисколько… Просто, у меня была потребность…
Мария.
Я спросила так потому, что вы сказали: «нам» было бы тягостно…
Бюрштейн.
Мы, видите ли… мы так объединены в этом доме известною общностью, традицией… Это, так сказать, вошло у нас, вследствие общности, в привычку… Простите, что я так неправильно выразился.
Мария.
Ах, вот как!.. Я, впрочем, иначе и не думала… Меня изумил бы другой ответ.
Бюрштейн молчит. Мария не приходит ему на помощь. Молчание снова становится тягостным.
Нет, именно это… именно это хотел я вам сказать, — что притти сюда было для меня личною, исключительно личною потребностью… Я ведь только вчера вечером узнал, слишком поздно узнал, кто вы.
Мария.
Простите, я вас еще раз прерву… Кто же я такая?
Бюрштейн.
Но, сударыня… Я не знаю, известно ли вам, в каких отношениях я был с покойным; я посвятил всю свою жизнь исследованию его творчества… ему, только ему… Я изучаю мельчайшие подробности его жизни, и всякий, кто был ему когда-либо близок, представляет собою для меня откровение. Само собой разумеется, что когда я услышал вчера о вашем приезде, то первым моим побуждением было вас разыскать… Наше появление — ведь это для меня событие, ни с чем несравнимое переживание.
Мария.
Стало быть, я, по вашему мнению, была близка Карлу-Амадею Франку? Странно! Что внушило вам такое предположение?
Бюрштейн.
Но помилуйте, сударыня… Что за скромность! Я исследователь его жизни, и знаю… знаю все значение…
Мария.
Вот как?.. Вы знаете?.. С каких же пор известно нам это значение?..
Бюрштейн, запинаясь.
С тех пор, как… Я, разумеется, давно уже знал… но только отрывочно… Мне недоставало общей картины… Я знал только… в общих чертах…
Мария.
Я спрашиваю об этом лишь потому, что читала вашу биографию, даже неоднократно, все четыре тома… Она ведь очень, очень подробна… Поистине поразительно, как насчет попугая и собаки Карла вам удалось установить день их появления в доме и сколько было за них уплачено продавцу… Она очень подробна, ваша биография, там, где она хочет быть подробною. Но я не могу припомнить, чтобы хоть одной строкой, во всем своем сочинении, вы упомянули о том, что сообщаете мне теперь, — о том, что и… имела особенное значение в жизни Карла-Амадея Франка. Неужели я это проглядела?
Бюрштейн.
Биография… Ах, мне тяжело, что вы о ней говорите… Никто не знает лучше меня, как она не-полна и преждевременна. Это только эскиз… главный же труд я подготовляю уже в течение многих лет… Именно поэтому ваши разъяснения были бы для меня теперь бесконечно ценны. Вот почему я обращаюсь именно к вам…
Мария.
Отчего же ко мне? То, что я знаю о себе, известно также фрау Леоноре, которой вы в предисловии поете такой восторженный гимн, рисуя ее беспристрастною свидетельницею его жизни. Как знать, не пристрастна ли я уже в настоящее время… Если бы вы обратились ко мне десять, двадцать лет тому назад, тогда еще, пожалуй… Но ведь я не получила от вас ни одного открытого письма… Ныне я вторглась бы в ваше сочинение с большим… да, с большим честолюбием. Так уж лучше мне остаться постороннею, как меня назвали вчера. Нет, от моего сотрудничества вам, как биографу, надо отказаться, раз навсегда!
Бюрштейн.
После сказанного вами, я вижу, что не могу надеяться на исполнение моей просьбы… Я, конечно, совершил непростительную ошибку, напечатав это сочинение, в котором, вообще, много неверного.
Мария.
Очень много… господин Бюрштейн… Вы спокойно могли бы сказать: почти все.
Бюрштейн.
Ваш приговор покрывает меня стыдом. Но я не могу, к сожалению, считать его несправедливым… Я не могу вам объяснить, как… как все это произошло, и почему в мой труд вкралось так много неточностей. Мне самому это теперь непонятно. Я знаю только, что на ваше доверие рассчитывать не могу, и мне… мне стоил много труда сегодняшний мой визит к вам. Я знал, что мне придется стоять перед вами пристыженным, как я теперь стою, но я это сделал… ради моего будущего труда, которому я отдал свою жизнь. Я надеялся получить от вас некоторые… фактические данные, доныне остававшиеся мне неизвестными…
Мария.
Что вы разумеете под фактическими данными? Я вас не вполне понимаю…
Бюрштейн.
Некоторые… собственноручные документы Карла-Амадея Франка… или, или, может быть, письма…
Мария.
Письма ко мне?
Бюрштейн.
Но ведь у вас должны быть… за столько лет… их должна быть целая сотня, если не больше.
Мария.
У меня нет больше писем.
Бюрштейн, взволнованно.
Стало быть, вы их в самом деле сожгли? О, как могли вы… как могли вы это сделать!.. Письма Карла-Амадея Франка!.. Ведь это, должно быть, такое великолепие!
Мария.
Что навело вас на мысль, что я эти письма сожгла?
Бюрштейн.
Но… ведь вы писали…
Мария, порывисто встает.
Благодарю вас, доктор Бюрштейн! Все же ваш визит оказался не вполне бесполезным. Для меня, по крайней мере. Теперь для нас обоих положение ясно, и для вас, и для меня. Я знаю теперь, зачем вы пришли и чего хотите. Нам нечего больше в прятки играть. Вы или Леонора прочитали мои письма к Карлу, хотя после его смерти я три раза требовала их обратно, и вы мне лгали, будто они уничтожены. Теперь я знаю, кто их уничтожил. Вы оба, таким образом, знали всю правду и вы извратили ее, как извратили всю жизнь Карла-Амадея Франка, — или как вам угодно выражаться, «идеализировали» ее. Леонора в своей бешеной ревности пошла на обман, неслыханный по своей дерзости, и теперь, дрожа, как бы я его не разоблачила, послала вас ко мне. Письма! Да, письма, — вот вы чего боитесь, и вам хотелось бы выведать, сожжены ли они и можете ли вы спокойно продолжать лганье. Вот зачем вы пришли, Герман Бюрштейн, только за этим!
Бюрштейн порывается что-то сказать.
Мария.
Теперь я знаю все, и вы тоже сейчас узнаете все, что надо. Успокойте, если можете, фрау Леонору, но скажите ей, что письма не сожжены. Один раз в жизни я солгала, когда обещала их сжечь, — в то время, клянусь, таково было мое искреннее намерение, но у меня не хватило потом сил, — рука моя не поднялась на это дело, и сердце против него восстало… Но вы… вы лгали сотни раз! Нет, письма не сожжены, Герман Бюрштейн, и все они еще у меня… все, все, все! Быть может, в доме великих идеалов и традиций сжигают письма Карла-Амадея Франка, кромсают его дневники и подделывают их, ради германского народа и, разумеется, ради Леоноры Франк. Я этого не сделала. Я была бедна всю жизнь и осталась бедной. Нашлись люди, не доверявшие господину Бюрштейну; они разыскали меня и предлагали мне пачки кредиток взамен писем или воспоминаний, но я скрывала их, молчала тридцать лет и скорее умерла бы от голода, чем отдала бы их вам или другим… Я предпочла бы отдать мою жизнь, мою жалкую жизнь, чем ту, которая некогда была моей. Все эти письма у меня: ни одна строка, ни одно слово, ни один неисписанный листок не утрачен! Все они у меня, все, все, все!..
Она подходит к сундуку, вынимает из него ларец и дрожащей рукою вкладывает ключик в скважину.
Все, но я скорее умру, чем выдам хотя бы одно слово; я скорее дам себе руку сжечь, чем хотя бы один листок.
Она открывает ларец и выбрасывает бумаги на стол.
Вот они… все, начиная от первого, которое он написал мне сорок четыре года тому назад, и кончая последним, писанным карандашом, на смертном одре… Я уже не разбираю их как следует… глаза мои слишком слабы, но я их знаю наизусть, — так часто их читала, одна, по ночам… Пальцами я чувствую и отличаю каждое из них в отдельности. О, мои письма, мои дети, все, что у меня осталось!.. Вот она, тетрадь с его юношескими стихами… рукопись «Геро и Леандр», о которой вы лжете, будто он уничтожил ее… Вот она, мне посвященная, у вас украденная для меня… для меня!..
Бюрштейн, ослепленный ужасом и восторгом.
«Геро и Леандр»!.. У вас… у вас рукопись… и стихотворения… неопубликованные…
Мария.
Прочь!.. Не смейте глядеть на них! Не смейте приближаться. Они мои, только мои!.. Ничего не достанется вам, ничего! Ничего не удастся вам подделать, искромсать, оболгать!.. Неужели вам всего мало?.. Ничего! Хотя бы вы у меня в ногах валялись… Слишком долго вы измывались надо мною…
Бюрштейн.
Но, сударыня…
Мария.
Ничего… Слишком долго я молчала… двадцать лет… Я больше молчать не могу, я должна об этом крикнуть… Мир должен услышать это, весь мир!.. Жизнь мою я загубила для него, глаза свои испортила ночною работою, пальцы исколола шитьем, выгнать дала себя, как собака, жила там, в Америке… Но похоронить себя я не дам… Вы думали, что я умерла, оттого что я молчала, и уже попирали ногой мое имя… Вы меня ограбили… оттого что я не оборонялась… Но это, это последнее, я не дам вам украсть, не дам…
Бюрштейн.
Заклинаю вас… это не моя вина…
Мария.
Но и не моя, клянись!.. Я приехала, чтобы заключить мир… хотела еще раз посетить могилу… увидеть Фридриха… О, я ведь так устала, и только отдохнуть я хотела душою, один только день… Но она меня прогнала, вытолкала из дома… Она, укравшая у меня все… и его самого, и его творения… все… А теперь еще вора подсылает ко мне в дом… хотела бы выкупить у меня эти бумаги, не так ли?.. Или выманить словами, — вы, может быть, намерены оплести сладкими речами старую дуру, которая все отдала и молчала, вы станете ей льстить, чтобы похитить у нее последнее?.. Но я ничего больше не отдам, слышите, мразь вы этакая!.. Ничего!.. Слишком уж много отдала я этой деспотке… слишком много… Ах!..
У нее кружится голова, и она хватается за стол.
Бюрштейн, подскакивая, поддерживает ее.
Пожалуйста, успокойтесь… Я вполне понимаю ваше волнение… Но вы заблуждаетесь…
Мария, тяжело дыша.
Благодарю вас, мне легче… Это бессмысленно с моей стороны… но это должно было когда-нибудь прорваться наружу… Слишком долго я молчала… Впрочем, дальнейший наш разговор бесполезен. Я хочу теперь только покоя, еще немного мира… Пожалуйста, уходите… Благодарю вас за хлопоты, — но вы сами понимаете, что это было бы нелепо… Скажите сами, вы мне чужой человек… скажите сами: разве эти письма, это мое последнее достояние, были бы в безопасности в этом доме?.. Скажите сами.
Бюрштейн молчит.
Мария.
Отвечайте же… Скажите правду…
Бюрштейн.
Боюсь… что нет.
Мария, глубоко вздохнув.
Благодарю вас за то, что вы, по крайней мере, на этот раз были со мною правдивы.
Бюрштейн.
Я не хочу вас дольше задерживать… Но позвольте… позвольте мне сказать еще только одно… Я заслужил этот позор… Я знаю, я знал всегда, что мы совершили преступление по отношению к одной человеческой жизни… Но именно поэтому должен я вам сказать… как… как это могло случиться… Я поступил в дом молоденьким студентом, в качестве секретаря… Постепенно меня посвящали в более важные вещи… Я был ослеплен поклонением, опьянен добротою… был так счастлив, что меня терпят, и когда мне, после его смерти, поручили составление биографии, я сделал все, что мне указали… Я питал безграничное доверие… я думал, что так и надо писать. Только впоследствии у меня зародилось подозрение, но было уже слишком поздно, меня оплели… Мы уже работали, собственно говоря, только над тем, чтобы замазывать трещины… возврата не было… вот почему я, в сущности, никогда не отдавал себе отчета, как провинились мы перед памятью о вас… Только вчера, когда я вас увидел, услышал ваше имя, мне стало ясно то, чего я и сам не подозревал… Человек ведь сживается с собственной ложью… Но я дал себе клятву… довольно теперь! Как бы это ни было трудно, я начну сызнова, я этого больше на себя не возьму…
Стук в дверь.
Мария.
Кто там? Войдите!
Горничная, с визитной карточкой.
К вам один господин…
Мария.
Что за чудеса? Долгие годы я жила, как в гробу и вдруг меня вырывают теперь из могилы. Сегодня утром здесь уже был Иоган, принес эти розы, добрый старик, а теперь… Где мой лорнет?
Читает карточку и гневно восклицает.
Ах! Второй посол!.. Ну, и торопится же она! Как я рада ее испугу! Наконец-то, и она, она тоже!
Бюрштейну.
Вы говорили мне, что пришли без ее ведома? Я почти поверила вам, легковерная дура, но теперь вижу, что одного посла было мало.
Горничной.
Просите!
Бюрштейн.
Я не понимаю вас…
ВТОРОЕ ЯВЛЕНИЕ.
Фридрих входит также с цветами в руках.
Я, сударыня…
Замечает Бюрштейна. Оба смущены.
Я не предполагал…
Бюрштейн.
Фридрих… ты… какими судьбами?..
Мария, недоверчиво.
Вы не сговорились?
Фридрих.
Нет… Нисколько… напротив… если бы я мог предположить…
Он, снова смущается. Потом, словно решившись уйти, кладет цветы на стол.
Простите, что помешал… Я вижу, что пришел некстати… Я не предполагал… Я позволю себе еще раз наведаться, если разрешите… Может быть, завтра…
Мария.
Нет… пожалуйста, оставайтесь… Завтра вы бы меня уже не застали: я буду уже далеко… и навсегда… Доктор Бюрштейн и я уже обо всем переговорили… Между нами, кажется, нет больше никакой недоговоренности…
Смотрит на Бюрштейна.
Бюрштейн.
Конечно… конечно… Мне приходится вас только еще теплее поблагодарить за то, что вы меня так благосклонно приняли… Совсем не по заслугам благосклонно…
Неуверенно взглянув на Фридриха.
Фридрих… ты ведь придешь сегодня?.. Гровик хотел быть…
Фридрих.
Нет, я не приду. У меня есть неотложные дела передайте об этом, пожалуйста, маме…
Бюрштейн, нервно.
Хорошо… хорошо…
Ищет свою шляпу.
Я… благодарю вас еще раз, сударыня… Мне может быть, не вполне удалось выразить свои мысли… Я позволю себе еще написать вам… Прошу вас только…
Совладав с собою.
Премного вам благодарен…
Быстро уходит.
ТРЕТЬЕ ЯВЛЕНИЕ.
Фридрих, глядит ему с изумлением вслед.
Странно… Таким я его еще никогда не видел… Он был ведь всегда так самоуверен, так изворотлив… Неужели он?.. Простите, это нескромно с моей стороны… Простите… я… я…
Мария.
Садитесь, пожалуйста. Не хотите ли чаю?
Фридрих.
О, благодарю вас, благодарю! Я не собираюсь долго вас задерживать, сударыня, и, прежде всего, должен просить вас не сердиться на меня за этот неожиданный визит… Я почувствовал только… потребность поблагодарить вас за то, что вы лично пожаловали на мое чтение.
Мария.
Нет… благодарить должна я. Это был для меня исключительный вечер, до которого я и не надеялась дожить. Когда состаришься, то всякую неожиданность принимаешь, как подарок… а тут я оказалась вдруг в старом доме и слушала вашу поэму… Теперь же, здесь, когда я сознаю себя забытой и затерянной на свете, ко мне в гости приходите вы, Фридрих Франк… Не могу выразить, как это все мне странно и как радостно в то же время…
Фридрих.
Да… меня влекло… Я хотел вам…
Порывисто встает и говорит твердым голосом.
Выслушайте меня. Пусть это вам покажется даже смешным, но я должен быть откровенен. Вы только что сказали, когда здесь был Бюрштейн, что у вас такое чувство, словно я пришел с каким-то намерением… Это смутило меня… У меня… у меня нет никакого определенного намерения: меня привело к вам известное беспокойство, какая-то потребность, которую… которую я сам не могу себе вполне объяснить. Может быть, с моей стороны дико, что я говорю это так откровенно…
Мария.
Напротив, ничто не могло бы мне быть приятнее, Фридрих Франк. Я, действительно, на мгновенье заподозрила, что между вашим визитом и миссией Бюрштейна есть связь…
Фридрих.
Нет… нет… Прошу вас не смешивать нас… Я не имею понятия о том, зачем приходил Бюрштейн… Я ничего об этом не знаю… Я знаю только, я впервые узнал, что тут есть вещи, которые от меня скрывают… есть тайна, к которой меня не подпускают… И поэтому я хочу узнать, узнать от вас… что у вас общего с ними… узнать, кто вы.
Мария.
Кто… я?… не бог весть кто, дитя мое! Старая женщина. Кусок прошлого. Нечто, уже живущее не столько в этом мире, сколько в ином.
Фридрих.
Нет, в вас есть сила, живая власть. Вас боятся, вас любят… Таким я еще никогда не видел Иогана. таким он был только в тот день, когда стоял у гроба отца… И мать я такою никогда не видел: она всегда умеет собою владеть… А как ушел отсюда Бюрштейн!.. Над всеми этими людьми вы имеете власть, и она исходит, я чувствую это, от моего отца; и эту власть вы уже простерли и на меня, ибо меня к вам потянуло… ибо его жизнь как-то сплетена с моею, больше чем вы предполагаете… Кто вы?.. Кем вы были?.. Я знаю вас и все-таки не знаю… Едва вы вошли, меня поразило ваше лицо: оно всплыло передо мною, как детское воспоминание… сначала, как сон, а потом — отчетливо и ясно…
Мария.
Но, дитя мое, как могли бы вы меня помнить?.. Больше двадцати лет живу я там, за океаном…
Фридрих.
И все-таки я вас узнал. Я вспомнил вас по портрету, который видел ребенком. Это была фотография в золотой рамке, уже потускневшая. Вы там в кринолине, с темными волосами. Я помню ваше лицо. Портрет стоял у отца на письменном столе… Как часто, как часто я видел его!
Мария.
Стоял… на его столе, сказали вы… Этого… я не знала… не надеялась…
Фридрих.
До последнего дня его жизни! Как часто я видел его.
Мария, взволнованно.
Все-таки, значит… Спасибо, спасибо вам, Фридрих Франк, за эти слова.
Фридрих.
Потом он исчез… Потом и я утратил память о вас… Но вчера, когда вы пришли и я вас узнал, то увидел самого себя снова на коленях у отца… почувствовал такую близость к нему… не зная почему… ничего не зная про вас… только ваше имя…
Мария.
Они вам ничего не сказали?
Фридрих.
Ничего… Ничего… ни слова!
Мария.
Никогда не говорили вам обо мне?.. А он, говорите вы, до последнего дня хранил мой портрет?..
Фридрих.
Ничего не говорили… И поэтому я смотрю на их молчание, как на вызов. Я знаю, что она мне нужна, необходима, эта правда… необходима, чтобы понять того, кем я сам себя ощущаю, и… не ощущаю, в то же время… Скажите, скажите мне, кем были вы моему отцу?
Мария.
Кем я была вашему отцу?.. Как это выразить?.. Разве знает человек, что он составляет для другого… Иногда, пожалуй, бремя, любовь, гнет и тормоз… Ведь все так перемешано в жизни двух людей… Сами они едва ли знают… И вот приходит ребенок, и поднимает руки, и спрашивает: кем были вы моему отцу?.. Кем я была ему? Иногда, быть может, многим, иногда — ничем… Было время…
Она не может от волнения продолжать свою речь, затем порывисто подходит к столу и достает из-под разбросанных листков рукопись.
Вот… читай… здесь… может быть, он сам говорит…
Фридрих в растущем волнении, с радостным и, в то же время, гневным восторгом перелистывая рукопись.
«Геро и Леандр»?!. Его рукопись… почерк отца?.. Она у вас… а мне говорили, что он уничтожил ее и день венчания… Как могли они… они говорили мне…
Мария.
Да, чего только они не говорили!..
Фридрих.
Его рукопись!.. Найдена вновь… существует… не уничтожена!.. Шильон, 1861… Шильон?.. Отец писал это в Шильоне?.. А они говорили: во Флоренции… Стихотворение на титульном листе… Я не знаю этого стихотворения… Вам… вам посвященное… можно мне прочесть его… можно?
Мария, прислонившись к стене, с закрытыми глазами.
Прочтите его!.. Прочтите вслух… чтобы мне еще раз услышать его в звуках вашего… его голоса…
Фридрих, дрожащим голосом, начинает читать.
В былые годы мы единство
В страстях и горестях нашли,
Мы в общих муках материнства
Мечту на свет произвели.
И эта песнь, бежав из плена,
Тебе одной посвящена.
Мария! Мать! Сестра! Жена!
В веках признательность нетленна.
Мария, мечтательно повторяя последнюю строку.
В веках признательность нетленна!
Фридрих, пылко.
Но ведь это… это чудовищное заблуждение… вам… вам посвящена эта поэма!.. А я, мы все… весь свет думал, что моей матери… С детских лет благоговейно взирал я на нее, как на ту, чья жизнь послужила канвою для этой вечной поэмы… А она вдохновлена вами! Вами!
Вскакивая.
Дайте мне… дайте мне эту рукопись! На один только час!
Мария.
Но зачем?
Фридрих.
Я должен им показать ее! Пусть они знают!
Мария.
Какой же вы ребенок!.. Вы думаете, ваша мать… не знает этого так же… как я…
Фридрих.
Она знала… она… знает это? и Бюрштейн тоже?
Бурно.
Но, в таком случае, это обман! Ложь, которая вопиет к небу! Так вот как… вот как они хранят отцовскую память?!. О, теперь я понимаю их боязнь, их испуг!.. Теперь я знаю все… но ведь я всегда знал, всегда чувствовал это… О, теперь мне все становится ясным… Но как они дерзнули так подделать его слова, его живые слова?.. На-смерть растоптать жизнь, которая была ему дорога!..
Мария.
Да, на-смерть растоптать, Фридрих Франк, это вы правду сказали. Они меня па-смерть раздавили, заживо втоптали в землю, разбили надгробную плиту с моим именем, чтобы никто не узнал, кем я была… Но вы это узнаете, вы, его сын, узнаете, как много они скрыли… все, все… О, эти полные отчаяния годы безвестности… О, эти первые годы забот и страшной нищеты… когда целыми ночами мы сидели, зимою, в нетопленной комнате… он — за работою, а я — за шитьем, пока у меня не застывали пальцы и глаза не затуманивались слезами… Так сидели мы… и это длилось годы, — чтобы только заработать несколько марок и чтобы он мог продолжать учение… Мы голодали, чтобы скопить денег на экзамен, пфенниг за пфеннигом… Мою последнюю юбку отнес он в заклад, чтобы попытать счастье в игре… Ах ведь он всегда носился с безумной мечтою сразу разбогатеть, вырваться из нищеты, добиться возможности творить… И когда я потом получила небольшое наследство от тетки, мы уехали в Швейцарию, в Шильон, и там он впервые почувствовал себя свободным, там создал он свои великие произведения… из моей крови, из моих ночей он сотворил их. Это — мои дети… и у меня их отняли, украли… раздавили меня на-смерть… как паука, как мерзкое и грязное животное, вымели меня метлою из его творений… из памяти… выгнали меня из дому, как чужую…
Фридрих.
Ради создателя… в трилогии… это видение в ночи, тень над его письменным столом… скрип ножниц, проскальзывающий в стихотворение… эти прекраснейшие из его стихов…
Мария.
Они — мои, мои! Как и эти письма! Как «Геро и Леандр»! И все они у меня украли… все! Как и его самого!
Фридрих.
Постойте… одно мгновенье… Дайте мне притти в себя… Все это на меня обрушилось так внезапно… Постойте.
Быстро ходит взад и вперед, потом вдруг останавливается.
Но как могли вы молчать? Как терпели этот обман?
Мария.
Я молчала… потому что не могла это представить себе… Как и вы, я думала всегда, что это невозможно… всегда надеялась, что будет день, когда кто-нибудь встанет и скажет: «Правду! Мы требуем правды! Ради живого человека!..» Но они все глубже зарывали меня в землю, все больше лжи валили на меня, пока… пока я не стала задыхаться от омерзения… Мне надо было крикнуть: «На помощь!» — но я не хотела… Я не переставала надеяться, что кто-то явится…
Фридрих.
И он явился! Клянусь своей жизнью, он явился! Не хочу я знать ни отца, ни матери, ни отчего дома пред лицом этого долга!.. Я хочу быть сыном человека, а не легенды… Клянусь жизнью, вы воскреснете, Мария Фолькенгоф! Я уплачу этот долг!.. Но теперь вы все должны мне сказать, всю правду… Теперь я уже не прошу, я требую этого. Скажите мне все откровенно: отец мой покинул вас?
Мария.
Не будем об этом говорить.
Фридрих.
Вы лелеяли его юность, вы прошли с ним сквозь нищету, сквозь тяжелые годы, а он покинул вас, едва лишь стал свободен?
Мария.
Не будем об этом говорить. Вы его сын, и я не буду вас против него восстанавливать.
Фридрих.
Но мне все должно быть ясно. Мне это необходимо. Я хочу знать человека, который был моим отцом: его скрыли от меня, отдайте мне его. Я знаю, он поступил с вами дурно…
Мария.
Не собираетесь ли вы быть судьею своего отца? Я его обвинительницей быть не хочу. Ни за что! Ни за что! Я вижу, вы его не любите…
Фридрих.
Я любил его и хочу его любить, — так же любить, как я его почитаю. Уже много лет борюсь я за него и за эту любовь. Но мне преградили дорогу к нему ложью и легендами… слишком возвысили его надо мною, сделали слишком чужим… Не бойтесь правдою разрушить передо мною его образ… Напротив!.. Я хочу его узнать, хочу узнать себя в нем… Говорите же, говорите! У вас его отняла моя мать?..
Мария.
Оставьте в покое свою мать! Она его тоже любила.
Фридрих.
Нет, я желаю это знать! Отчего он покинул вас?.. Кто в этом виноват?..
Мария.
Не будем говорить об этом… Я не хочу!
Фридрих.
Нет, я спрашиваю! Я спрашиваю: кто виноват?
Мария, взволнованно.
Кто виноват?.. Кто виноват в том, что он меня покинул?.. Кто?
Внезапно, простирая к нему руку.
Ты! ты виноват!
Фридрих, отшатнувшись.
Я?
Мария.
Ты!.. Ты один!.. Только ты!.. Когда твоя мать появилась, я сразу почувствовала ее железную волю, я знала, что это будет борьба на жизнь и на смерть… О, женщины чувствуют друг друга в мужчине, которого любят… Но и я была сильна в ту пору… Она была моложе, а на мне уже лежали тени нищеты… Она была богата, имела возможность освободить от забот жившего в нем художника, дать ему то, о чем он с юности мечтал: свободу жизни… Она была отважна и сильна, бросила своего мужа, приняла на себя презрение общества… О, как прекрасно, как величественно отдавалась она своей страсти!.. Но все же, Фридрих… все же, и я была сильна; я корнями вросла в его жизнь… Никогда бы она не взяла его у меня… никогда… никогда… Но тут — появился ты… и тогда она стала сильнее… тогда ее право возобладало над моим… Только тобою она победила, только тобою.
Фридрих.
Я… я был виноват… И вы… вы не сердитесь на меня?
Мария.
Мне сердиться на тебя, Фридрих?.. На тебя! Разве ты… ты никогда не спрашивал… кто… кто твоя крестная мать?
Фридрих смотрит молча на нее.
Мария.
Никогда не спрашивал, отчего дали тебе имя Фридрих-Марий? Ты и мой ребенок… Эти руки подняли тебя из купели, эти старые руки…
Фридрих.
Вы — моя крестная?.. Но ведь вы сказали… что отец покинул вас из-за меня… Как же могли вы еще…
Мария.
У нас отношения сложились своеобразнее, чем обычно у людей… В твоем отце были очень сильны чувства сострадания и справедливости… Покинув меня, он не хотел оставить, меня совсем… да и твоя мать не хотела меня всего лишить… Мы попытались тогда создать, на основе дружбы, нечто такое, что было выше человеческих сил; мы думали, что, независимо от обладания, возможны еще другие отношения, иное единство… Ведь любовь была еще в нас жива, и мы думали, что дружба останется там, где раньше было нечто большее… Мы жили вместе… еще один год провела я затем в вашем доме… Но это не клеилось… не клеилось… Мы были недостаточно сильны…
Фридрих.
Вы жили у нас?.. О, я чувствую… Я все понимаю теперь… Как все сходится теперь одно с другим, как одно освещает другое… Я чувствую теперь его жизнь в его стихах, которые мне были так долго неясны, в его стихах о покинутой… Я чувствую их жалобы, боль и отчаянье… Как они мне понятны теперь!.. Но разве не ужасно и то, что можно ясно сознавать неправоту свою, как и он, и все же впасть в грех; что можно так чувствовать чужое страдание — и быть его виновником?
Мария.
Может быть, тогда только и знаешь, в чем неправота, когда бываешь неправ. Каждому познанию предшествует вина.
Фридрих.
Но надо в ней признаться, чтобы слова не были ложью перед людьми! А он за ними притаился, он спрятался за своими произведениями и стоял перед людьми в мертвой маске, каменный и прекрасный. Но я всегда это знал, всегда: это не было лицо человека, и потому-то я больше не в силах был его любить. О, как я чувствовал, как сознавал, со смутною враждебностью в крови, что он велик, но что он не человечен!
Мария.
Художник, каким был твой отец, никогда не мог быть всецело с людьми: он должен был над ними возвышаться. Мы, может быть, пострадали, но искуплением служат его творения. Ничто не дается даром в этом мире. Всегда платят отдельные личности за то, что получают бесчисленные массы.
Фридрих.
Вы оправдываете его по своей доброте: вы — женщина. Но я мужчина и хочу справедливости. Не потому, что я чище, — кто понимает лучше меня, что можно быть дурным, жалким и презренным, желая, вместе с тем, добра, — но потому, что на нем лежит вина, за которую он не заплатил, а я — его наследник. Теперь я первый восстану против него…
Мария.
Фридрих, не будь ребенком… Едва успев узнать тайну, ты уже хочешь быть судьею… Ты несправедлив, а только горяч… Знаешь ли, я вижу, я чую в тебе какую-то ненависть к отцу…
Фридрих делает взволнованный жест.
Мария.
Нет, не ненависть… но искаженную любовь… а это, пожалуй, еще больнее… Почему ты валишь на него всю вину за разрыв со мною?.. Я этого не потерплю, я не дам возникнуть новой легенде взамен прежней… Всегда все виноваты в каждой вине.
Фридрих.
Но не вы!.. Кто несчастен, на том никогда нет вины… Вы не виноваты…
Мария.
Может быть, не перед ним, Фридрих, а перед собою, и жизнью… Да, если я теперь одинока, то это не его, а моя вина… Я не хочу, чтобы ты судил его несправедливо… Я стану на его защиту, я не выдам его тебе… скорее себя… скорее себя самое!..
Тихо, взволнованно, но твердо.
Я — старая женщина, Фридрих, и перед тобою не стыжусь. С тобой я могу говорить, потому что мы видим друг друга в последний раз, и я говорю как бы с того света… Ты должен узнать и мою вину… ту вину, в которой обычно не признается человек… И я была неверна женщине, во мне живущей… Я могла бы… я могла бы быть матерью… от него… Задолго до того, как появилась твоя мать, у нас должен был родиться ребенок, у отца твоего и меня…
Умолкает.
Фридрих делает движение.
Мария.
Ты меня понимаешь… Это — моя вина, которой жизнь не прощает человеку… Вина моя, как женщины, как… матери… Я была не так смела, как твоя мать, которая пошла на все, на презрение и позор, только бы стать матерью его ребенка… Я боялась трудной жизни… Мы были тогда бедны… я боялась. Но боязнь — вина… Моя, моя вина, которой нет искупления…
Фридрих.
Вы только что сказали: «Все всегда виноваты в каждой вине». Только по доброте принимаете вы эту вину на себя… Ради кого вы это сделали?.. Для него и этим пожертвовали?.. Он этого потребовал?..
Мария.
Никогда он этого не требовал. Никогда не говорил мне об этом.
Фридрих.
Но хотел… Вы это чувствовали всегда и принесли ему эту жертву… как и все другие?
Мария.
Откуда в тебе эта суровость? Отчего ты хочешь очернить своего отца, — я чувствую, что ты добиваешься этого любой ценою, и не понимаю почему. Не хочешь ли ты стать судьею отца, судьею человека, который был в этом так непохож на тебя: он был велик и там, где считал себя недостойным; он и тогда был добр, когда винил себя… Это правда: я знала, что это его тяготило, что он был так угнетен заботами… Этого ты не можешь постигнуть: ты вырос, не зная забот… А он свободу любил больше всего, и люди, в сущности, имели для него значение только в той мере, в какой они жили для него, а не для себя… Но ведь в этом состояло мое счастье, жить только для него, — для этого ведь создана я женщиной… А он пользовался людьми для человечества… Нет, Фридрих, это чуждо тебе, ты не можешь постигнуть, как это, таинственно у него сочеталось: ни перед какою жертвою не отшатывался он ради своего творчества, а трусливо относился к мелким жизненным неудобствам во имя этого же творчества… Он готов был дать себя сжечь и камнями побить за свою веру и малодушно избегал маленьких неприятностей… Он отдал бы свою жизнь за меня и все же не решался ходить со мною по улицам, потому что меня знали в городе, как швею… Он спрятал меня, это правда, и в жизни своей и в своих произведениях, но все же кто любил так сильно, как он! Как можешь ты это понять, ты, мальчик, все еще полагающий, что между добром и злом, между мужеством и малодушием, между истиной и ложью лежит глубокая пропасть… а ведь они отделены друг от друга только тонкою межою, еле различимою во мраке… Нет, этой жизни ты не можешь постигнуть… Для этого ты слишком молод… Это чуждо тебе.
Фридрих, услышав ее последние слова, начинает вдруг дрожать.
Чуждо?..
Хрипло.
Это мне чуждо?.. Мне!
Кричит.
Мне!.. мне чуждо это?..
Мария, подбегая к нему.
Что с тобою?
Фридрих в ужасе потрясая руками.
Я… я узнаю себя!.. Позор, что я узнаю себя в нем, но не в его величии… а в его мелочности, трусливости и скрытности!..
Мария.
Что с тобою?.. Фридрих!.. Фридрих!
Фридрих.
Теперь… теперь я чувствую это: я его сын… В жалком я ему подобен, а пытался уподобиться в великом!.. Но есть еще время… еще не поздно… я еще могу…
Мария.
Фридрих… успокойся… подойти ко мне…
Фридрих, бросаясь к ее ногам.
Кто послал мне вас?.. Как знаменье, вы осветили мрак вокруг меня… И я это чувствовал втайне! Как только вы появились на пороге, меня повлекло к вам… Я почуял, что у вас — власть, сила моего отца, власть моей собственной жизни… О, как все в моей душе прояснилось! Как я понимаю себя, сына и мужчину, виновного и безвинного, как и он… Слушайте же, слушайте меня!.. Перед вами нет у меня тайн… перед вами вся моя душа открывается навстречу материнскому чувству… С вами я могу говорить свободно… наконец-то, свободно… Послушайте!.. Здесь, в городе, есть у меня один человек, такой же мне близкий, как вы были близки моему отцу… втайне, потому что и у меня в крови боязнь перед людьми… жалкая, презренная боязнь перед их взглядами, речами… даже перед моей матерью… И вот, вместо того, чтобы выйти смело вперед и стать на защиту той, которая, в самые тяжелые часы, была мне опорою… вместо этого, я прячу ее… И эта женщина… теперь она… она тоже… Ну, вы меня понимаете!.. Только несколько дней как я узнал это и я испугался, вместо того, чтобы испытать гордость и радость… У меня было только одно немое желание, такое же, как моего отца… чтобы она… чтобы она меня от этого освободила… Никогда я этого не говорил, но теперь… теперь я знаю, что я хотел этого всею злою силою моей боязни… Только о себе я думал, о своих неприятностях… Ни разу я не подумал об этой женщине, ни на одно мгновенье, и, может быть, тоже сочиняю стихи о самоотверженной доброте… О, кто послал мне вас, чтобы вы открыли мне глаза на эту жизнь, чтобы я узнал себя в образе моего отца?.. Как ясно сознаю я теперь свою вину!.. О, как я ее чувствую, как я благодарен… Как бесконечно я вам благодарен!..
Мария, закрыв глаза, нежно поглаживает его по волосам.
«Как я вам благодарен»… «Как я тебе благодарен»… Скажи это еще раз… своим… его голосом.
Фридрих.
Как… я… тебе… благодарен…
Мария, тихо.
Ах… как я это слышу!.. Двадцать лет не слышала я этих слов… О, милый… О, милый мой…
Снова гладит ему волосы.
Но хочешь ли ты меня послушаться, Фридрих?..
Фридрих.
Да… да…
Мария.
Я это чувствую: между тобою и отцом есть тяжба… что-то в тебе восстает против него, а между тем, столько общего есть между вами… вы так близки друг другу… Ты не любишь его…
Фридрих.
Я хочу его любить и чувствую, что на эту любовь я способен впервые. Другие люди восстановили меня против него… но я его ощущаю слишком сильно… а теперь, с того мгновенья, как я знаю… что и он был греховен… я могу… я снова могу его любить… благодаря вам… благодаря вам… и его вине…
Мария.
Ты должен его любить… таким, каким он был… каким бы он ни был… но действенно любить… доказать свою любовь… Слушай меня, Фридрих… Я… я скажу тебе что-то… Я… я еще не знаю, каким ты будешь поэтом… но невыразимо трудно будет тебе сравняться с ним, потому что он велик, он единственный человек эпохи… Тяжело твое наследие… но ты можешь, ты можешь быть лучше его… Ты можешь быть лучше к этой женщине, чем он был ко мне… Только так… только так ты можешь искупить его вину. Ты понял меня?
Фридрих.
Да… да…
Мария.
Будь мужествен! Когда я была боязлива, я поступала дурно… В трусости коренится все зло… Будь человечен там, где перед тобою человек… Быть может, ни одно стихотворение не стоит живого человека… Раскаяться никогда не поздно… Говорю тебе это по своему опыту: не оставляй теперь эту женщину одну… В такие часы злой дух владеет женским сердцем…
Фридрих.
Нет… Клянусь вам: ни пред одним человеком я не провинюсь сознательно… Скорее брошу творчество, искусство, но не покину того, кто меня поддерживал в тяжелые минуты… И я не боюсь… Если они этого не позволят, я уйду… О, я ведь ненавижу этот дом и город, где я клеймен его именем… я не хочу дольше жить там, в этой легенде… Я хочу вырваться из этого чужого творения: быть самим собою… собою должен я стать… Прочь оттуда… прочь… к вам!.. Вы должны стать мне наставницей, вы все знаете, вы из-за всего… Вы будете мне указывать путь… вы будете мне матерью…
Мария.
Нет, дитя мое, не со мною… Я стара, а ты молод… Уже и отцу твоему я стала однажды в тягость… Я не могла бы вынести вторичный уход… Иди ты один… и стань свободным… Довольно с меня и того, что мне еще довелось пережить этот час… Дай радость этой женщине, обрадуй одного человека, и я буду удовлетворена.
Фридрих.
Да, только это меня терзало… Никогда еще не доставлял я подлинной радости ни одному человеку, а в этом — смысл всей жизни… Как знать, суждено ли мне, подобно отцу, дать бесчисленным людям великие переживания… но подарить счастье хотя бы одному человеку — это уже много, это дает свободу… О, как много спас я благодаря вам, от каких ужасов уберегли вы меня!.. Отца моего ощущаю я теперь, свою связь с ним и родство; впервые сквозь славу различаю я его душу, и люблю его… люблю за то, что он был мал среди своего величия, и за то, что он вас любил… О, что вы со мною сделали за этот час! Если бы я мог за это все вас отблагодарить, впервые, как его наследник…
Мария.
Ты это уже сделал Фридрих… Как радостно мне все прошлое с той минуты, как ты добр ко мне… Но теперь будь добр и к ней… к той, которая была добра с тобою… Отдай себя одному человеку, и тем самым ты будешь творцом… Но расскажи мне теперь о ней… Я хочу к ней пойти… еще раз быть тем, чем я была твоему отцу… Еще раз, прежде чем сама уйду… потому что и это, и это — повторение…
Фридрих.
Да, пойдемте… О, как я благодарен нам! Но сначала расскажите мне об отце. Он возродился во мне, и сам я возродился с той минуты, как узнал его и себя в нем… Угасла легенда, которой меня учили против воли моей, как детям долбят скучные уроки… Теперь я в жизни ощущаю его, в его жизни и в своей… О, как я люблю его!.. Как люблю его!.. О, расскажите, расскажите мне о нем!
ТРЕТЬЕ ДЕЙСТВИЕ
Декорация первого действия. Слуга и горничная, под наблюдением Иогана, выносят на лестницу дорожные вещи.
ПЕРВОЕ ЯВЛЕНИЕ.
Кларисса.
Иоган, ты уж позаботься, пожалуйста, чтобы все это сейчас же доставили на вокзал. Я боюсь опоздать на поезд.
Леонора.
Опоздаешь — тоже не беда. Через два часа идет другой. Твоя торопливость мне непонятна и почти оскорбительна. После долгой разлуки погостила у нас несколько недель — и убегаешь, словно тебя гонят.
Кларисса.
Но ведь ты знаешь мама, что муж меня ждет. А затем — дети! Лотар кашлял, когда я уезжала, и я очень беспокоюсь. Если бы не Фридрих, я бы и совсем не приезжала… Кстати, где Фридрих? Я чуть было не забыла с ним попрощаться.
Леонора.
Это равнодушие, повидимому, обоюдное. Фридрих тоже не очень-то интересуется ни твоим приездом ни отъездом, да и ко всему в доме он стал довольно безразличен. В этом вы, впрочем, похожи друг на друга: у вас есть время только для самих себя. За эти два дня мне с тобою и четверти часа не удалось поговорить как следует.
Кларисса.
Не я виновата в этом, мама. Не я приглашала всех этих визитеров, репортеров и фотографов… Да и можно ли спокойно беседовать в музее, а этот дом, — ты ведь это и сама чувствуешь, — принадлежит в большей мере другим людям, чем нам… Приезжай лучше ты к нам на каникулы: дети будут так рады.
Леонора.
А дом кто будет охранять? На июнь месяц назначен съезд, ежегодник еще не отпечатан: кто это сделает, кто обо всем позаботится? Я! Только я! Ты думаешь, Фридрих мне хоть сколько-нибудь помогает, принимает хотя бы изредка посетителей? Напротив: я всегда должна сглаживать его резкости. Волком ходит он по комнатам, ни одному гостю не скажет приветливого слова. К произведениям отца он так же равнодушен, как и ко всем нам.
Кларисса.
Что ты говоришь, мама! Просто, как всякий деятельный человек, он занят своею внутреннею жизнью, и у него много времени отнимает преодоление трудностей, которые он встречает. Да и все вы обращаетесь с ним неправильно: вы хотите из него сделать то, чем он сам быть не хочет; вы не даете ему расти свободно, все время втискиваете его в форму его отца, а это может надломить и более сильного человека.
Леонора.
Ты его не знаешь. Он стал совсем другим за последние два года.
Кларисса.
Я его понимаю. Я умею с ним говорить, потому что ни в чем его не уговариваю и ни от чего не отговариваю. И он это знает. Но вы, Бюрштейн и ты, вы хотите его переделать и не чувствуете, что он уже перерос ваше влияние. Он хочет жить своим будущим, а не вашим прошлым. Впрочем, это всегда так бывает: сначала дети не дают родителям свободы, а потом родители — детям… Надо было тебе видеть, что вытворял Лотар, когда услышал, что я собираюсь уехать… О, господи, уже начало одиннадцатого!.. Мне надо ехать… У меня нет больше времени… Где же Фридрих?
Леонора.
Да, у вас нет времени, никогда ни у кого нет времени…
ВТОРОЕ ЯВЛЕНИЕ.
Иоган входит.
Леонора.
Иоган, сейчас же попроси сюда Фридриха. Сестра его уезжает и не может дольше ждать.
Иоган.
Молодого барина нет дома.
Леонора.
Вот видишь, как я его связываю… В десять часов утра он берет шляпу и пальто и уходит без церемоний… Притти сказать мне доброе утро или попрощаться со своей сестрою — это ему даже в голову не приходит… Его эгоизм…
Кларисса.
Не вини его, мама, не вини! Я лично охотно его прощаю. Скажи ему только, чтобы он поскорее приехал к нам и передай ему мой поцелуй… Ну, вот, теперь мне пора! Не провожай меня, пожалуйста… внизу на лестнице так холодно.
Леонора.
Только до дверей.
Провожает ее.
Будь здорова.
Кларисса.
До свиданья, дорогая.
Обнимает ее и быстро уходит.
ТРЕТЬЕ ЯВЛЕНИЕ.
Леонора.
Когда ушел Фридрих?
Иоган.
Я молодого барина сегодня еще не видел.
Леонора.
Что это значит? Когда ты принес ему завтрак?
Иоган.
Я… я… Молодого барина сегодня не было к завтраку.
Леонора.
Не было?.. Что ты плетешь!.. Значит ли это, что он сегодня не ночевал дома?..
Иоган.
Не могу знать.
Леонора.
Не можешь знать!.. Это еще что за новости!.. Фридрих не возвращается домой, и мне об этом ничего не говорят!.. Когда ты его видел в последний раз?
Иоган.
Вчера днем молодой барин ушел и с тех пор не возвращался.
Леонора.
И ты мне об этом не доложил?
Иоган.
Я позабыл… я…
Леонора.
Ты все забываешь… или хочешь забывать… Коли ты слишком стар, чтобы помнить свои обязанности, или думаешь, что можешь сам все решать, то… то… я этого не потерплю. Как только Фридрих придет, ты сейчас же пришлешь его ко мне наверх.
Ходит взволнованно взад и вперед. Иоган продолжает стоять в ожидании.
Ну что? Что тебе еще?
Иоган.
Я собирался доложить вам кое о чем… Но лучше в другой раз… вы очень встревожены.
Леонора, останавливаясь.
Нет! Совсем нет! Что ты хочешь сказать, Иоган?
Иоган.
Не извольте гневаться на меня, сударыня… Позвольте мне просить вас… Вы, сударыня, правильно сказать изволили… голова моя уже плохо работает, я чувствую сам… Третьего дня сорок лет исполнилось с тех пор, как я поступил в дом к вашему батюшке… Мне скоро семьдесят стукнет… Я уже третьего дня собирался это сказать… но хотелось мне еще быть на первом вечере молодого барина.
Леонора.
Не собираешься ли ты уйти, Иоган?
Иоган.
Я вижу сам, — не клеится у меня больше дело… Все мне так трудно дается… Иногда я засыпаю, сидя; стар я становлюсь, сами видите, сударыня, а молодому барину я больше не нужен… Я, разумеется, здесь останусь, в этом городе, и всегда, когда большой будет вечер, буду приходить помогать… Но так, мне кажется, дальше дело не пойдет.
Леонора.
Полно, Иоган! Вчера я тебе сказала неласковое слово, так ты, видно, из-за этого… Но ты ведь знаешь, у меня не было в мыслях обидеть тебя… Столько на меня теперь сразу обрушилось неприятностей… Ты прав, мне следовало помнить этот день… Сорок лет!.. Ты видишь, я тоже стала забывчива… Но это не может служить причиною, Иоган…
Иоган.
Нет, сударыня, вы не подумайте… Я только чувствую, что стал стар и ненамногое годен… Так уж лучше не ждать, пока тебе это скажут. Сам чувствуешь лучше всего, когда начинаешь другим становиться поперек дороги…
Леонора.
Сам чувствуешь лучше всего, когда начинаешь…
Со вздохом.
Ты, пожалуй, прав, более прав, чем думаешь. Нужно уметь во-время кончать; это большое искусство… Но, что тебя касается, дело не так спешно. Мы об этом потолкуем с тобою. Поверь мне, Иоган, это мне будет очень тяжело. Я не могу себе представить этот дом без тебя… Несколько дней оставайся еще со мною, — теперь у меня столько неприятностей… А потом посмотрим… Итак, еще несколько дней…
Иоган.
Разумеется, разумеется, сударыня! Мне ведь и самому так тяжело. Когда я подумаю…
ЧЕТВЕРТОЕ ЯВЛЕНИЕ.
Входит Бюрштейн, очень спокойно и медленно. У него необычайно серьезное и почти торжественное выражение лица.
Леонора разу же становится энергичной, как и раньше.
Вот и вы, Бюрштейн! Наконец-то! Со вчерашнего дня вы без вести пропали. Я сидела с Гровиком одна за столом, сын мой тоже не соблаговолил пожаловать. Положение было до-нельзя неприятное: я уж и не знала, что сказать. Но уж вы такие люди! Все исчезают, когда нужны… все покидают меня… Вот теперь и Иоган туда же: говорит, что хочет уйти.
Бюрштейн.
Что ты, Иоган! Что случилось?
Иоган.
Мне скоро семьдесят лет. Третьего дня исполнилось сорок, что я в доме… так уж пора…
Бюрштейн.
Семьдесят лет! По тебе нельзя сказать. Странно, никогда не замечаешь по другим, а только по самому себе, что время проходит… Но неужели нельзя иначе?. Это так досадно… Дом без старого Иогана!
Иоган.
Когда-нибудь надо ведь… Так уж лучше во время…
Бюрштейн.
Как жаль! Но мы останемся, конечно, добрыми друзьями,
Жмет ему руку.
мой славный старик!
Иоган.
конечно, господин доктор, конечно…
Леонора.
Не правда ли, когда Фридрих придет, ты пришлешь его ко мне сейчас же.
Иоган.
Слушаю, сударыня!
Уходит.
ПЯТОЕ ЯВЛЕНИЕ.
Бюрштейн, глядя ему вслед.
Жаль! В самом деле, жаль! У меня такое впечатление, как если бы часть стены обвалилась в доме…
Леонора.
Я не могу его за это порицать. Он стар, почти неспособен работать и не хочет жить из милости. Этот простой, тихий человек сказал мне только что правдивое слово: «Лучше всего знаешь сам, когда начинаешь становиться другим поперек дороги». Я это так хорошо понимаю, так чувствую на самой себе, что испытываешь, когда все вокруг делается чужим… Здесь, в доме, все становится пустее, все холоднее… Это, в самом деле, музей, как сегодня сказала Кларисса, — комнаты, сплошь уставленные мертвыми вещами… И, может быть, сама я с ними вместе уже умерла и только не знаю этого… Но оставим это, есть вещи поважнее меня… Послушайте, Бюрштейн: Фридрих сегодня не пришел домой ночевать, и я его с того вечера больше не видела. Я перестала понимать, что с ним происходит, но чувствую, что его возмущение против меня все усиливается и начинает переходить все границы приличия. Не знаете ли вы случайно, где он? Вы говорили с ним?
Бюрштейн.
Да… вчера.
Леонора.
Вчера? Он ведь не возвращался домой.
Бюрштейн.
Не здесь.
Леонора.
Где же?
Бюрштейн.
У… фрау Фолькенгоф.
Леонора.
Вы?.. вы были у Фолькенгоф?.. И он… Что это значит?.. Вы вместе идете к этой особе, не сказав мне об этом ни слова?
Бюрштейн.
Мы не вместе пошли, а каждый по собственному побуждению… И оба мы были удивлены, когда встретились там.
Леонора.
Удивлены!.. Охотно верю… Я тоже удивлена! Очень удивлена, мягко выражаясь… Мой сын у этой особы… и вы… Надеюсь, я в праве спросить, что вас к ней привело…
Бюрштейн.
Я навестил ее в ваших… в наших общих интересах. Вы ведь знаете, о чем речь.
Леонора.
О письмах?
Бюрштейн.
Да.
Леонора, сделав над собою усилие, после паузы.
Они ведь сожжены?
Бюрштейн.
Нет…
Леонора.
Не сожжены?
Бюрштейн.
Нет. Все они целы.
Леонора.
Это она вам нарочно сказала, потому что вы не скрыли своего страха.
Бюрштейн.
Я сам держал их в руках. Сотни писем…
Леонора, помолчав.
Она вам их не отдала?
Бюрштейн.
Нет. Я ее, впрочем, понимаю. Мы сделали мало, чтобы заслужить ее доверие.
Леонора ходит взад и вперед.
Ну, что ж… Это не имеет большого значения… Пусть делает с ними, что хочет. Карл писал всегда только короткие письма… Это не имеет особенного значения.
Бюрштейн.
Я, к сожалению, не разделяю вашего оптимизма и полагаю, что письма эти имеют огромное значение. Я думаю даже, что нам следует бояться их опубликования..
Помолчав.
У нее хранятся также юношеские стихотворения Карла и… рукопись «Геро и Леандра».
Леонора, пораженная.
Рукопись… «Геро и Леандра»… Это невозможно… Карл говорил ведь, что сжег ее…
Бюрштейн.
Но я держал ее в руках.
Леонора.
Он говорил ведь…
Бюрштейн.
Я думаю — простите меня, Фрау Леонора, но это так трудно высказать, — я думаю, что Карл был в этом вопросе с вами не вполне откровенен… Да и переписка его с фрау Фолькенгоф длилась, повидимому, дольше, чем мы думали… Вот почему я и полагаю, что ее опубликование готовит не только свету… боюсь, что и нам… много неожиданностей. Я ведь ничего об этом не подозревал… Правда, посвящение было напечатано в корректурном оттиске, который мы… ну, который больше не существует… но я думаю, что в письмах найдется еще многое, очень многое, что будет для нас еще тягостнее…
Леонора в беспокойстве расхаживает по комнате. Вдруг она останавливается и говорит совсем другим срывающимся голосом.
Что нам делать, Бюрштейн, скажите, что нам делать?.. Помогите мне, я совсем потерялась!.. Со всех сторон валятся на меня беды… Что нам делать?
Бюрштейн.
Послушайте, фрау Леонора! Я все обдумал… Но, прежде всего, садитесь-ка рядом со мною, успокойтесь и оставьте всякую горячность. Наше положение очень неблагоприятное, говорю вам это прямо. Вы попытались совершить нечто сверхчеловеческое: вы захотели великого человека, Карла — Амадея Франка, которого мы оба так страстно любили именно потому, что так близко знали его, — вы захотели этого человека показать миру не таким, каким он был, а каким, в своей любви, вы его себе рисовали, каким вы хотели его видеть и каким вам хотелось представить его человечеству. Мы многое идеализировали, — мир обозначит это более суровым термином, — но я знаю, что все вы делали, в конечном счете, ради него…
Леонора.
И ради Фридриха. Я хотела, чтобы он мог взирать на отца, как на безупречный образец.
Бюрштейн.
Вы создали легенду одной жизни, — мы ведь говорим теперь открыто, — но ныне жизнь стала сильнее легенды. Вот уже двадцать пять лет дивлюсь я вашей энергии, вашей непоколебимой силе. Но никогда не доводилось ей стоять перед более святой обязанностью. Никогда сила не была так нужна, как в это мгновенье. Соберитесь же теперь со всеми силами — и уступите.
Леонора делает жест.
Бюрштейн.
Мы с вами тяжко провинились. Мы подтасовывали факты, мы лгали…
Леонора.
Я никогда не лгала!
Бюрштейн.
Ну, в таком случае, я лгал под вашим внушением. Но имейте в виду, что свет никогда не будет проводить столь тонких различий. Мы запутались вместе. Когда мертвые воскресают, то близится страшный суд. А Мария Фолькенгоф воскресла.
Леонора, помолчав.
Ну… вы видите, я спокойно слушаю вас… Что, по-вашему, должны мы сделать?..
Бюрштейн.
Вы должны к ней пойти.
Леонора.
Я?
Бюрштейн.
Вы! Именно вы! И должны заключить с нею мир. Не надо, чтобы легенду разрушили страсти, разрушим ее лучше сами своею справедливостью. Если мы своевременно покаемся, то поведение наше будет еще сколько-нибудь… извинительно. Мы можем заявить, что по мотивам интимного свойства, что во внимание к поныне здравствующим особам мы не имели возможности вполне точно обрисовать жизнь Карла-Амадея Франка и что только теперь, с разрешения заинтересованных лиц и на основании сообщенных нам материалов, мы оказались в состоянии… или что-нибудь в этом роде. Но в этом случае, фрау Леонора, мы должны все начать сызнова. И без умолчаний, без ревности. Только правду. Не считаясь нимало с нами самими, не считаясь и с обществом. И я должен признаться вам, что для меня счастливым будет тот день, когда я смогу уничтожить написанную мною биографию и приступить к новой.
Леонора.
До этого нам еще далеко. Разве вы надеетесь, что она отдаст нам письма? Ни одной строки не предоставит она нам. Никогда!
Бюрштейн.
Этого я не знаю. Но вы обязаны сделать эту попытку и, прежде всего, обязаны просить прощения. Мне очень не хочется вас огорчать, но я должен сказать, что вчерашняя беседа меня глубоко потрясла, и когда вслед затем, поздно ночью, я просмотрел свои заметки, то ясно понял, что мы сделали и что она выстрадала из-за нас. Она обнаружила почти нечеловеческую силу, если так долго молчала и… щадила нас… Да, другого слова я не нахожу… Поэтому уступите и заключите мир! Перед лицом серьезных решении вы всегда выказывали смелость и стремительность. Будьте такою и теперь и откажитесь от своей гордости.
Леонора.
Не из гордости, а из уважения к памяти Карла я не могу на это пойти. Я построила эту жизнь в том виде, в каком он хотел ее прожить. Я сама жила лишь для того, чтобы народ видел его таким, каким он был в глубине своей души, несмотря ни на что. Я хотела, чтобы все мелкое в его характере умерло вместе с нами, а его подлинный дух продолжал жить в его творениях и, если хотите, в благородной легенде; я хотела, чтобы имя Карла-Амадея Франка было также символом великой и редкой чистоты в искусстве жизни. И за это я беру на себя ответственность и от этого не откажусь. Этот чистый образ я хочу сохранить миру до последнего моего вздоха, и другого образа люди не должны видеть, потому что никогда не смогут охватить его в целом… Не хотите же вы, чтобы он показался им искателем счастья… корыстолюбцем, вечно стремившимся к наживе, вечно добивавшимся обеспеченного положения… человеком, десять лет бывшим на содержании у этой швеи?..
Бюрштейн.
Вечно это высокомерие! Вечно эта ненависть! Кто знает лучше вас, что Карл всегда жил на чужие деньги? Уж не думаете ли вы, в самом деле, что золото из банкирской конторы вашего отца чище грошей этой женщины? Вы знаете, что Карл скорее продал бы свою душу, чем свое творчество, что служить ему, приносить себя ему в жертву должны были все люди, даже самые близкие, — но к этой свободе, к свободе творчества он относился как к святыне, и понимал ее в таком высоком смысле, который оправдывает все… Нет, фрау Леонора, вы еще боретесь только ради себя, ради своей ревности, ради того, чтобы не стало известным, что он делил свою жизнь между вами двумя… И я говорю вам — вы будете побеждены в этой борьбе. Лучше будет, если это узнают от вас, чем вопреки вашей воле. Поэтому уступите, согласитесь на мир.
Леонора.
А если она мне писем не отдаст?
Бюрштейн.
Тогда просите ее об этом. Откиньте гордость! Вы получили всего достаточно: и торжества, и любви, и славы — и теперь уступите. Иначе все погибло.
Леонора.
Еще не все. Вы ошибаетесь. Так дешево дела своей жизни я не уступлю. Авторское право принадлежит мне… Никто не смеет без моего разрешения опубликовывать неизданные письма Карла… Я просто велю наложить на них арест… Я имею на это право.
Бюрштейн.
В течение десяти… двадцати лет, а потом — кто защитит ваше имя, вашу запятнанную честь?
Он вдруг встает.
Впрочем, будем откровенны, фрау Леонора. Позвольте вам сказать, что существует еще один свидетель… помимо этих писем. Пусть даже огонь уничтожил бы эти листки, но вы противостоите теперь не только Марии Фолькенгоф, но и… мне. Я больше не ваш соратник. Сегодня утром, прежде чем к вам пойти я уже дал распоряжение прекратить печатание нового издания. Если я помог созданию легенды, то я же и разрушу. Этому надо раз навсегда положить конец. Я не могу поступить иначе.
Леонора.
Значит, и вы, Бюрштейн, против меня?
Бюрштейн.
Не против вас, а за труд моей жизни. Я не могу дольше участвовать в этой… идеализации, с тех пор, как знаю, что она чуть было не разбила одну чужую жизнь. Я не хочу больше писать в потемках, как вор, постоянно дрожащий, что его накроют, и первым радостным днем для меня будет тот, когда я смогу сказать: я был неправ. Разве вы не чувствуете, фрау Леонора, как этот дом, со времени его смерти, заражен боязнью и тайною, как он пахнет плесенью, ложью и злыми воспоминаниями?.. Ведь будет наслажденьем распахнуть окна настежь. А эта игра в прятки с Фридрихом, эта боязнь свидетелей?.. А помните ли вы еще, как мы приходили в трепет от каждого намека, как мы были счастливы, когда нам удалось за день до берлинского аукциона выкупить переписку с баптистом Шредером?.. Нет, нет, нет, я не хочу больше о дрожать, я хочу быть свободным и честно работать над своею книгой, никому не причиняя обид. Только, тогда мы станем свободнее друг с другом, перестанем быть скованными, как рабы, общею виною… Мы сможем дышать… сможем смотреть без боязни на его лик.
Показывает на портрет.
ШЕСТОЕ ЯВЛЕНИЕ.
Фридрих входит. Он немного бледен, но очень спокоен, не обнаруживая своей обычной порывистости.
Здравствуй, мама. Доброе утро, Бюрштейн.
Бюрштейн.
Доброе утро, Фридрих.
Леонора поворачивается к нему спиною и не отвечает.
Фридрих.
Что с тобой, мама?
Леонора, резко.
Твой отец, который, надеюсь, еще имеет в твоих лазах известный авторитет, — больше ты ведь уже никого не почитаешь, — имел обыкновение, когда ему приходилось обедать вне дома, а тем более ночевать, сообщать мне об этом предварительно.
Фридрих.
Но, Бюрштейн… Я ведь просил вас предупредить маму, что не приду домой.
Бюрштейн.
Ах, да… прости меня!.. Я совсем забыл сказать по телефону… Да и сам сюда не заходил… правда!.. Я был так занят…
Леонора.
Да, все вы удивительно заняты, и всегда только собою. Я это чувствую. Раньше я тоже имела прав знать, куда ты идешь…
Фридрих.
Я совсем не вижу причины это скрывать. Я навестил свою… крестную.
Леонора делает движение.
Фридрих.
Я считал это тем более своей обязанностью, что она приехала сюда только для того, чтобы прослушать мое произведение и… встретила в этом доме не совсем ласковый прием.
Леонора.
Ты в первый раз выполняешь свой долг гостеприимства…
Фридрих.
Я счел это своим долгом, совершенно верно, и полагал, что тем самым чту память моего отца, которого, как вы меня всегда уверяли, ничто не мучило больше, чем сознание, что он огорчил — и бесполезно — какого-нибудь человека… впрочем, я полагаю, что обсудить эти вещи лучше было бы без всякой раздражительности. Я, со своей стороны, вполне на это готов, и это имеет для меня значение, потому что я… должен тебе кое о чем сообщить.
Леонора.
Конечно, о Фрау Фолькенгоф…
Фридрих.
Нет. Она не давала мне никакого поручения такого рода. Мое сообщение касается исключительно меня самого. Правда, встреча с этой глубоко уважаемой мною особой содействовала в значительной мере моему решению. Я совершенно ясно чувствую теперь многое, что раньше ощущал только неопределенно, я впервые чувствую какое-то прямое и чистое отношение к окружающему и… прежде всего к моему отцу. Эта исключительная женщина…
Леонора.
Можешь сократить вступление. В чем дело? Говори прямо.
Фридрих.
Мне было бы желательно, чтобы мое сообщение не натолкнулось на твое противодействие с первых же слов. Мне очень хотелось бы говорить с тобою свободно. Вы от меня — я давно это чувствовал, а теперь я это знаю — многое скрывали. У каждого из нас были свои секреты, и нам следовало бы, думается мне, положить этому конец. Итак, — говоря прямо, как ты этого желаешь, — я предполагаю в ближайшее время вступить в брак.
Леонора, вскочив.
Ты… ты шутишь?
Фридрих.
Никогда еще в жизни я не был настроен серьезнее, чем теперь, и прошу тебя заранее считать мое решение непреложным.
Леонора.
Ты хочешь… жениться… ты?..
Она подавляет в себе порыв гнева. После паузы, вполне овладев собою, она продолжает холодно.
Я вижу, что с некоторых пор ты принимаешь свои решения независимо от моей воли, ты даже видишь в ней некоторый тормаз. К сожалению, твоя самостоятельность выражается покамест только в решениях… Но я об этом не хочу говорить… Позволено ли мне, но крайней мере… почтительнейше… спросить… с кем ты столь внезапно желаешь повенчаться?
Фридрих.
С фройлайн Кестнер.
Леонора, вскипев.
С Кестнер?.. с учительницей музыки?.. с дочерью?..
Фридрих.
Никто не отвечает за своего отца ни в добром ни и дурном.
Леонора.
Бюрштейн, вы слышите…
Смеется.
Это сумасшедший дом! Сумасшедший дом! Сын Карла-Амадея Франка женится на… Сумасшедший дом… И при этом какая непоколебимость в тоне: «Я хочу… я решил… я намерен!» Меня совсем не спрашивают… Мне только сообщают мимоходом, для соблюдения формы. И разумеется, это должно произойти немедленно… В двадцать пять лет ведь, некогда ждать… Все должно быть сделано немедленно…
Фридрих.
Как можно скорее. Я медлить не собираюсь.
Леонора.
Ты не собираешься? Очень жаль… но мне эта манера и этот темп не подходят… Я не могу примириться с этим выбором и с твоей ребяческой самостоятельностью… И совсем на это не согласна… Я полагаю, что надо думать не только о себе, но и о своих обязанностях, которые на нас возлагает наше имя, наше положение.
Фридрих.
Принять такое решение меня как раз и побудили мои обязанности.
Леонора.
У тебя есть обязанности но отношению к твоему отцу, к твоему имени… к нам, а не к этой особе…
Фридрих.
В таком случае, мне придется говорить еще яснее… Как раз в этом доме и перед вами… у меня есть обязанности по отношению к этой женщине… моральные обязанности… и, кроме них, та единственная обязанность, которая заставляет человека чести… дать женщине свое имя…
Леонора.
И это… это ты смеешь?.. Такую… такую особу ты хочешь ввести в этот дом?.. Ты смеешь?..
Фридрих.
Это, может быть, было бы мне трудно… третьего дня… еще вчера… Но я перестал колебаться… с той минуты, как узнал… что мой отец так же исполнил подобную же обязанность… хотя был связан еще и другими.
Леонора, отшатнувшись и вся побелев.
Что… что это значит?
Фридрих.
Нет надобности все объяснять… Ты это знаешь, и я тоже теперь знаю. Я думаю… мы понимаем друг друга…
Леонора.
Нет! Нет! Мы друг друга не понимаем. Существуют вещи, которых я не понимаю, потому что не хочу их понимать, и сравнения, которых я не потерплю. Этот дом — закон: твои отец начертал его, начертал чистым, и я буду его блюсти. Ни один человек не перешагнет этого порога, если не живет по его закону, если недостоин его. У меня нет ничего, кроме этого завещания, но я его буду блюсти — против всех, против всех — и так же, как я вчера указала на дверь этой женщине, потому что она… так же я удалю отсюда всякую другую, недостойную его…
Фридрих.
Если ты хочешь этим сказать…
Леонора.
Этим я хочу сказать, ясно и прямо, что эта… особа… эта дочь алкоголика… твоя… приятельница… никогда не станет, покуда я живу на свете, блюстительницей наследия Карла-Амадея Франка перед лицом человечества и не будет носить его имени; я хочу сказать, что этих покоев я ей не уступлю, что этого наследия с ней не разделю, а скорее отдам его государству, народу, нации, ибо этот дом не груда дерева и камней, а воспоминание, религия и символ нравственной силы. Я не отдам его такой… Словом, я буду отстаивать его против всех… против всех…
Бюрштейн.
Но, фрау Леонора…
Леонора.
Ваше заступничество, к сожалению, не интересует меня. Вы уже приняли решение против меня, и я знаю, что я одна. Одна, но я стойко держусь! Кто не со мною, тот против меня! Здесь только два стана: верность и измена. Я никого не удерживаю, но кому дорого дело жизни Карла, тот должен быть со мною. Кто неспособен на жертву, тот здесь чужой. Я не потерплю здесь никого, кто не подчиняется закону этого дома…
Фридрих.
Иными словами, ты мне отказываешь от дома?
Леонора.
Тебе придется сделать выбор: она или я!
Фридрих.
Я… сказал тебе… он сделан непреложно… А если ты запираешь передо мною двери этого дома… то я этому почти рад.
Леонора вздрагивает.
Фридрих.
Попытаемся же говорить спокойно. Я хочу сказать… Мне было трудно на это решиться, но теперь легко, раз меня вынуждают. То, о чем ты только что заявила, я чувствую сам уже давно: я этому дому чужой. Быть может, не навсегда, но теперь. Этот дом гнетет меня, я не могу здесь работать, воздух Здесь… чересчур крепок… может быть, и чересчур чист… Здесь живет подлинной жизнью только один человек — мой отец. Для второго здесь больше нет места. Я же хочу своей собственной жизни, а в этом доме она невозможна. Пора мне стать самому чем-нибудь и перестать быть сыном своего отца…
Леонора.
Ты надеешься, покинув дом, ускользнуть от обязанностей, которые родились вместе с тобою? Да, я замечаю это давно: ответственность гнетет вас всех, и вы хотите уйти от возложенного на вас его именем долга. Вам всем хотелось бы свободы, да, свободы! Легко и весело хотелось бы вам жить, бежать от дисциплины, от ответственности, возлагаемой его завещанием. Только имя хочешь ты сохранить, великое и знаменитое имя, но не дух, который веет в нем, не долг, который он возлагает, не жертву… Да, перед этим все вы отшатываетесь, перед жертвою! Вы не хотите поднять на свои плечи его жизнь, его великую, мощную жизнь, вы малодушны, эгоистичны, поверхностны, и этот дом вас гнетет… Это понятно!
Фридрих.
Я во многом с тобой согласен. Ты, может быть, права: меня гнетет имя, и я чувствую себя покамест слишком слабым, чтобы нести за него ответственность. Для моего творчества оно звучит слишком громко. Но именно потому, что я люблю его, я и слагаю его с себя. По крайней мере, для начала, для самого трудного времени. Печататься буду сперва под чужим именем: я начну во мраке, в безвестности, там, где начал и он. И, если и почувствую современем, что настала пора, то свободно смогу признать себя его сыном; если же не почувствую, то все же у меня будет сознание, что жизнь свою я прожил в его духе. Ибо у меня отныне есть один только закон, и это его закон: труд!
Бюрштейн, подойдя к нему, жмет ему руку.
Это хорошо, Фридрих, что ты сам пришел к такому решению. Я давно думал так же, но не решался тебе это сказать. Мне кажется, ты теперь на верном пути. Никогда я не испытывал больше веры в тебя, чем ныне.
Леонора.
Сделайте милость, не сдерживайте своих излияний… Поздравляйте друг друга… Сегодня ведь большой день. Здание, воздвигнутое Карлом-Амадеем Франком, в которое я вложила всю свою душу, лежит в развалинах… Все покидают меня: один — из лености, другой — ради женщины, третий — ради сенсации, ради литературного шума… Никто не думает о том, благодаря которому, для которого все мы живем… Но делайте, что хотите… Живите ради своего безумия… Я живу для идеи… Я охраняю сотворенное им.
Бюрштейн.
Его творения охраняют себя сами… Мы им больше не нужны… Идея же тоже видоизменяется… быть может, мы уже не подлинные носители ее… быть может, новое поколение понимает ее уже по-иному… Фридрих прав… Он не должен жертвовать своею жизнью ради прошлого…
Леонора, страстно.
Надо жертвовать собою… жертвовать ради того, что было некогда дорого… Но вас отпугивает жертва, вы хотите мелкой обеспеченности… вас тянет к собственной жизни и вы боитесь извращений и разоблачений… Вот в чем причина… Вам теперь не по себе, когда грозит опасность… Крысы покидают тонущий корабль… Вы боитесь, потому что вам внушена боязнь, страх жертвы… Но я остаюсь… И чем больше вас, против меня восставших, тем упорней буду я стоять на своем… до последнего вздоха… до последнего вздоха!
СЕДЬМОЕ ЯВЛЕНИЕ.
Входит Иоган и стоит некоторое время в нерешительности.
Леонора.
Что, Иоган?
Иоган.
Фрау… Фолькенгоф спрашивает, может ли она видеть господина Бюрштейна?
Бюрштейн.
Разумеется… Сейчас иду.
Направляется к двери.
Леонора.
Нет, оставайтесь… Я уступаю место… пожалуйста, не стесняйтесь… продолжайте сговариваться против меня… не насилуйте себя…
Порывисто направляется к двери, но вдруг останавливается.
Впрочем — нет! Не подобает мне отходить в сторону. Я не бегу от Марии Фолькенгоф. Пусть она войдет сюда. Мне нужно еще сказать ей последнее слово, в присутствии вас всех.
Бюрштейн делает знак Иогану, который быстро уходит.
Фридрих.
Я хотел бы, мама, попросить тебя…
Леонора.
А я хотела бы попросить тебя считать мои решения столь же непроклонными, как твои. Я знаю свой долг и благодарю вас за ваше несколько неожиданное усердие.
ВОСЬМОЕ ЯВЛЕНИЕ.
Мария Фолькенгоф входит. Фридрих идет ей навстречу и целует руку.
Ах, Фридрих, как хорошо, что ты здесь… Здравствуйте, господин Бюрштейн… Я к вам пришла…
Замечает Леонору и продолжает после паузы.
Я и к вам пришла, Леонора, если только вы этого хотите.
Леонора молчит.
Фридрих.
Не угодно ли вам присесть… пожалуйста…
Мария.
Спасибо… я так легко устаю… Впрочем я ведь ненадолго… Мне только надо сказать несколько слов господину Бюрштейну… Но я рада, что могу сделать это в присутствии всех. У меня нет секретов, и единственный, какой был, принадлежит уже не мне.
Пауза.
Я знаю, господин Бюрштейн, что вы обнаружили интерес к бумагам Карла-Амадея Франка, которые еще находятся в моем владении… или находились. И чувствую себя обязанной сообщить вам, что передала их в другие руки.
Бюрштейн.
Передали!
Мария.
Да, ваш визит имел для меня значение и гораздо большее, чем вы думаете. Я так долго жила этими воспоминаниями… и никогда не выходила из их круга. Все в них было мне так близко, так интимно, что я совсем не отдавала себе отчета в ценности, какую они представляют также для других… для мира… Я не думала о том, что это — сокровищница, и что на мне лежит обязанность распорядиться ею… Ваше посещение напомнило мне, что пора для этого настала… Люди постоянно откладывают свои распоряжения, а смерть все ближе… И вот, я распорядилась. Уничтожить эти бумаги я не хотела… передать их сюда в архив — этого вы мне сами не советовали… наследников у меня нет или же они для меня совсем чужие люди… Поэтому я передала их на хранение одной особе, предоставив ей право распорядиться ими по своему усмотрению. Судьба и характер этой женщины служат мне известною порукою в том, что она окажется достойною моего доверия… Это — молодая дама, живущая здесь в городе, некая фройлайн Кестнер.
Фридрих.
Моя невеста.
Мария.
Ах… я рада, что ты открыто ее так называешь… Я навестила ее и вынесла прекрасное впечатление… И так как я не в состоянии подарить невесте моего крестника что-либо более ценное, то я отдала ей эти бумаги, как свое завещание. Я знаю, вы будете их свято беречь… Поступите с ними, как найдете нужным, — я не знаю, какое имеют значение для мира эти воспоминания. Знаю только, какое значение они имели для меня.
Фридрих.
О, как вы добры!.. Как я вам благодарен за доверие… за то, что вы их отдали ей… Мне это дороже, чем получить их самому… Вы сумели внушить мне глубокое сознание долга. О, сколь многим я уже обязан вам!
Бюрштейн.
Лучшего хранителя мы не могли найти… Бумаги будут находиться в руках Фридриха, а они надежнее моих, во всяком случае, чище… Мы все…
Смотрит на Леонору.
Мы все имеем основание чувствовать к вам безграничную благодарность.
Леонора молчит, отвернувшись лицом к стене.
Мария встает.
Ну, теперь все сделано и сказано, и будем надеяться, что я поступила правильно. Если я этим сняла заботу с вас, я этому рада, да и сама я чувствую себя освобожденною от ответственности. Это было последнее звено, которое меня еще связывало с минувшим, — теперь я привела в порядок те немногие дни, какие мне еще остается прожить. Заключительную черту я провела. Точку поставит кто-то другой. Мне легко теперь, дивно легко на душе. Вчера, на одно мгновенье, во мне пробудилось раскаянье, что я сюда приехала, — так грозно поднялась опять передо мною прожитая жизнь, — но эта была последняя волна. Я рада, что приехала. И рада, что ухожу отсюда с миром.
Фридрих.
Отчего вы уже уходите?.. Нет, оставайтесь!.. Мне еще так много нужно вам сказать… Всю ночь я перебирал в уме то, о чем еще должен с вами поговорить… Есть так много вещей… Я хотел бы вместе с вами обойти отцовские комнаты и слушать ваш рассказ о его молодости… Узнать от вас все то, чего я еще не знаю и что мне так важно узнать теперь, потому что я сам собираюсь так же начать, потому что я ухожу отсюда…
Мария.
Ты уходишь, Фридрих?.. В самом деле?.. В самом деле?..
Леонора, внезапно, в порыве гнева.
Да, он уходит… все они уходят — и он, и Бюрштейн, и Иоган… Да, радуйтесь! Вы достигли своей цели… Для этого вы ведь и приехали!.. Вы добились триумфа, добились мести… Все от меня отшатнулись… дом опустел…
Мария.
Леонора, к чему эта злоба? Мне так хотелось бы уйти с миром… на этот раз и навсегда…
Леонора.
Не должна ли я вас еще благодарить?.. Как вот эти… за то, что вы отняли у меня все, что у меня еще было?
Мария.
Я ничего у вас не отняла, Леонора!.. Если из нас обеих одна у другой что-нибудь отняла, то это не я. Вы у меня… Но не будем об этом говорить, поставим на этом крест. Я не жаловалась. Если я теперь еще раз пришла, то лишь для того, чтобы сказать Бюрштейну… Впрочем, нет: я хочу быть вполне откровенной в эти последние мгновения… Бюрштейну я могла бы и написать… Но мне… очень хотелось бы еще раз посетить могилу, здесь, в саду… могилу, подле которой мне тогда нельзя было стоять… Это было так давно… Но когда состаришься, то сразу становятся дороги родные могилы… Вот это я хотела… И увидеть Фридриха… И я надеялась, что мы расстанемся в мире… В мои годы вражда теряет всякий смысл… взять ее с собою нельзя, а зачем оставлять ее на земле?.. Я надеялась, что мы сможем еще раз мирно поговорить о минувшем… и расстаться друг с другом иначе, чем мы… расстались тогда…
Леонора, взволнованная, отворачивается.
Бюрштейн тихо трогает Фридриха за рукав и делает ему знак — уйти. Оба незаметно удаляются, так что Мария и Леонора остаются одни.
Мария.
Из нас обеих я старшая, и я первая протягиваю вам руку. Я не хочу больше бороться. Я утомлена. И нет больше смысла в борьбе. Тот, из-за кого она шла, не существует больше. Вам больше с моей стороны ничего не грозит, а мне — с вашей. Друг у друга мы больше ничего не можем отнять, а только дать.
Леонора.
Мой сын… Зачем вы отняли его у меня?
Мария.
Не я, а другая берет его. Это должно было случиться, рано пли поздно. Это нужно перенести, ради своей любви. Только так я все переносила.
Леонора.
Но вы сделали это из мести! Из ненависти!
Мария.
Нет, Леонора, ненависти у меня больше нет. Ни одним словом не уговаривала я его. Не я, старая женщина, а юность его толкает. Я не знаю за собою вины. Но все же, если я провинилась перед вами, теперь или когда-нибудь, умышленно или неумышленно, Леонора, то… прошу вас простить меня…
Леонора, в смущении.
Да нет же… Конечно, нет…
Мария.
Двадцать лет меня мучила мысль, что мы тогда не подали друг другу руки на прощанье, — быть может, она мучила и вас. Впереди у меня нет двадцати лет… но оставшиеся мне годы я хотела бы прожить в мире. Что разлучило нас… это я забыла… все двадцать пять лет вражды, если вы пожелаете, сотру я из памяти своей в тот миг, когда выйду из этого дома, где я пережила все свое горе, а вы — все свое счастье.
Леонора, горько.
Счастье? Мое счастье в этом доме?
Мария.
Но, Леонора… Вы ведь имели его … имели ребенка… все…
Леонора.
Я? Когда я имела его!.. Когда он мне принадлежал?.. Я находилась где-то в доме, тихими шагами ходила по комнатам, где, казалось, лежал больной… Он знал только свою работу, только работу… Вечно его томило беспокойство, нетерпение… Как лунатик, говорил он со мною во сне своего творчества… Никогда не говорил со мною наяву… Всегда своими мыслями он был с тем, что терял, но не с тем, чем владел… О, эти тревожные годы, этот вечный страх!.. Как тюремщик перед узником, — так чувствовала я себя, так сильно было в нем желанье вырваться… Никогда во мне не было чувства уверенности, никогда я не сознавала себя предметом его забот; его не занимали счастье и страдания ближних… Только в себе он рылся, только в шахте своей работы… А я стояла рядом, бесполезно снедаемая, бессмысленно сгорающая со всей своей любовью, и он не чувствовал ее… ничего не чувствовал он, кроме своего чувства… Счастье! Я — счастливая!.. Какое могло быть счастье рядом с ним, ни о ком не помнившем — ни о жене, ни о ребенке, ни о доме… Только работа, работа, работа… Какое могло быть счастье с ним!
Мария.
Впоследствии, Леонора… В своих воспоминаниях, когда ты видела его в творениях… более прекрасным… впоследствии, Леонора!
Леонора.
Но ведь это вы у меня отнимаете теперь!.. Это последнее счастье, чистое воспоминание… Вы ведь его воскрешаете, каким он был… не оставляете мне усопшего, каким я любила его… Разоблаченным должен он стоять перед миром, безобразно разоблаченным!.. А что я делала за эти двадцать лет? Воссоздавала его таким, каким видела его в глубине души… каким хотела его видеть… и каким он был в своей сокровенной воле… Обвиняйте меня в подлоге, в обмане… Но этот человек, которого я создала, — он мой, и отнять его у меня вы не в силах… С ним я могу еще быть счастлива в воспоминаниях, и с каждым годом я считала его все больше моим… Он уже был для меня совсем живой, уже любил меня, как я его любила… И вот приходишь ты и воскрешаешь передо мною страшную действительность… И я это знала всегда, и потому так трепетала перед тобою…
Мария.
Передо мною?
Леонора.
О, твое молчанье… твое молчанье!.. Ты и не знала, как оно мучило меня… В нем была такая уверенность, такое спокойствие, такое величие, между тем как я судорожно строила и строила… О, какою иною было твое молчание! Как тень стояло оно над домом, страшное и великое… И он тоже это знал. Я чувствовала, как он любовался тобою, оттого что ты молчала, как он любил тебя за это молчанье… И поэтому я тебя ненавидела, чем дольше ты молчала… и посылала вызовы тебе. Я надеялась, ты станешь обороняться, бороться со мною… Всегда у меня было чувство, словно я бью безоружную, и всегда а знала, что ты сильнее меня, уверенней в своей любви, свободней в своем чувстве… О, я тебя ненавидела!..
Мария.
Но теперь перестала, Леонора, не правда ли? Больше ты не будешь ненавидеть?
Леонора.
Мы всегда ненавидим тех, к которым неправы. Но, Мария, я это знала всегда… И, ненавидя тебя, перед тобой преклонялась… Я любила тебя… Как ты все это сносила… так величественно… так тихо… Да, Мария, к чему теперь это таить! Я преклонялась перед твоею добротою…
Мария.
А я, Леонора, преклонялась перед твоей силой… Такая страстная была ты в своей любви… такая сильная в своей воле…
Леонора.
Не говори: сильная! Перестаешь быть доброй, будучи сильной. Ожесточилась я, ожесточенной женщиной стала в этом доме.
Мария.
А я устала оттого, что ты называешь добротою. Устает человек от покинутости.
Леонора.
Мы состарились, Мария, — в этом все дело. Каждая по-своему, но состарились обе. У нас общая участь.
Мария.
У тебя есть сын.
Леонора.
Мой ли он еще? Он сын своего отца. Он принадлежит себе и своему творчеству. Я его уже потеряла.
Мария.
Никого не теряет человек, пока любит. Любовь — вечное присутствие. Можно ли быть ближе человеку, чем будучи покинутой им?
Леонора.
Как ты все зорко и ясно видишь. Как мудро смотришь поверх вещей! Как умеешь со всем прощаться! Странно, такою ты в ту пору не была.
Мария.
Молода я была еще. Что знает молодость?
Леонора.
Стара и я, но на это неспособна. Если бы мне научиться у тебя. У тебя такая просветленная душа.
Мария.
Слишком ты много была среди людей. А я была одинока. В одиночестве легче учиться примиряться. И любишь воспоминания больше жизни.
Обе молчат.
Спасибо тебе, Леонора, что я могла с тобою так говорить. Теперь мне все будет казаться легче… Не проводишь ли ты меня… к могиле… Мне кажется, нам было бы хорошо… рядом постоять на том месте… где мы рядом стояли в жизни.
Леонора.
С радостью, Мария, с радостью!
Несколько шагов они делают вместо. Вдруг Леонора останавливается.
Мария… Я должна тебе сказать одну вещь… Мне… мне так отрадно, что ты пришла… и что мы поговорили с тобою… Как странно… другие это раньше заметили, что он снова появился… когда ты пришла. А теперь и я это чувствую… чувствую так его близость, как уже давно не испытывала… Ты его возвратила мне и от твоей ясности все прояснилось… Теперь только я сознаю, как я устала… как давно я устала быть такой ожесточенной и бороться со стиснутыми зубами… И я знаю — это хорошо, что тайны больше нет… Пусть она достанется миру… вместе с сыном моим, я больше ничего не удерживаю… Тщетны попытки покорить жизнь в конце концов, она все-таки сильнее нас. Спасибо тебе, Мария, что ты пришла, что ты заключила мир с этим домом… И… и есть у меня одна просьба к тебе… у тебя ведь больше нет ко мне злобы?
Мария.
Но Леонора, ты ведь это чувствуешь сама…
Леонора.
Так слушай же… что тебе делать на свете?.. У тебя ведь больше нет родины нигде!.. Где можешь ты себя чувствовать дома… если не здесь… Здесь тебя знают вещи и они любят тебя… А я… я теперь одна… мы обе одиноки… Фридрих ушел, и Бюрштейн, и Иоган… Одни только воспоминания остались, а они принадлежат так же тебе, как и мне… Что тебе делать на свете?.. Не хочешь ли ты остаться здесь… на несколько недель… то-есть, сколько ты пожелаешь… и мы тогда будем говорить с тобою… Я ведь так томлюсь по ком-нибудь, с кем свободно могла бы говорить о нем, без личины, без опаски… вне пределов легенды… совсем правдиво. И ты будешь учить меня, как мне состариться… как стать мне такою же тихой, и старой, и ясной, как ты… Скажи, Мария, не остаться ли тебе здесь… не попытаться ли тебе еще раз?..
Мария, протягивая ей руку.
С радостью, Леонора, с радостью!.. Как странно… я всегда чувствовала… что еще раз он сведет меня с тобою… как разлучил нас когда-то…
Леонора.
И тогда мы будем с тобою сидеть, Мария… и говорить о нем… для себя… только для себя… Теперь только я сознаю, каким он чуждым стал для меня в легенде, которую я из него сотворила… О, как отрадно будет, когда правда возвратит мне того, кого мы отдали миру…
Мария.
Миру! Что знает мир о человеке?.. То, что мы друг о друге знаем, это знание дает нам только любовь.
Обнявшись, обе медленно идут к двери.