"Что это было -- сон? Дурной, страшный сон?" -- спрашивал себя на другое утро Эдгар, очнувшись весь в поту от ночных кошмаров. Руки и ноги онемели. В висках глухо стучало, и, посмотрев на себя, он с испугом обнаружил, что спал не раздеваясь. Он вскочил, подошел к зеркалу и отшатнулся, увидев свое бледное, искаженное лицо с кровоподтеком на лбу. Собравшись с мыслями, он с ужасом вспомнил ночную битву в коридоре, вспомнил, как весь дрожа вбежал в комнату и бросился одетый на постель. Тут он, должно быть, заснул -- забылся тяжелым, тревожным сном и еще раз пережил все, но по-иному, еще страшнее, вдыхая влажный запах свежей, струящейся крови.
Снизу доносился хруст гравия под ногами. Голоса взлетали словно незримые птицы, солнце протягивало свои лучи вглубь комнаты. Должно быть, было уже позднее утро, но, взглянув на часы, он увидел, что стрелка показывает полночь. Он забыл их завести вчера, и от этой неопределенности, от ощущения, что он повис где-то во времени, его охватила тревога, еще усугубленная неизвестностью; он плохо понимал, что в сущности случилось. Он торопливо привел себя в порядок и спустился вниз со смутным чувством вины и беспокойства в душе.
В столовой, на обычном месте, мать его сидела одна. Эдгар вздохнул свободно, увидев, что его врага нет, что ему не придется смотреть в это ненавистное лицо, по которому он вчера ударил кулаком. Все же он несколько неуверенно подошел к столу.
-- С добрым утром, -- поздоровался он.
Мать не ответила. Она даже не посмотрела на него; ее взгляд с каким-то странным упорством был устремлен на окно. Она была очень бледна, под глазами легли синие тени, ноздри часто вздрагивали, как всегда, когда она нервничала. Эдгар кусал губы. Это молчание смущало его. Может быть, он сильно поранил барона? Знает ли она вообще о ночном столкновении? Неизвестность мучила его. Но ее лицо было так неподвижно, что он даже не осмеливался смотреть на нее от страха, что опущенные сейчас глаза вдруг вскинутся и вопьются в него. Он сидел очень тихо, стараясь не производить ни малейшего шума. Осторожно подымал чашку и ставил ее на блюдце, украдкой косясь на пальцы матери, игравшие ложечкой: их беспокойные движения выдавали сдерживаемый гнев. Так он просидел четверть часа в мучительном ожидании. Мать не проронила ни единого слова. И теперь, когда она поднялась, все еще не замечая его присутствия, он не знал, что ему делать -- оставаться одному за столом или идти за ней. В конце концов он встал и покорно пошел за матерью, которая по-прежнему не обращала на него внимания; чувствуя, что смешно плестись за ней, он замедлил шаги и понемногу отстал. Не взглянув на него, она прошла в свою комнату. Когда Эдгар поднялся наверх, он очутился перед запертой дверью.
Что случилось? Он ничего не понимал. Вчерашняя уверенность покинула его. Может быть, он был не прав вчера, когда напал на барона? И что они ему готовят: наказание, новое унижение? Что-то должно случиться -- что-то ужасное, неминуемое. Он чувствовал давящую предгрозовую тяжесть, напряжение двух электрических полюсов, которое должно было разрядиться молнией. И это бремя предчувствий он влачил в продолжение четырех одиноких часов, до самого обеда, бродя из комнаты в комнату, пока его узкие, детские плечи не согнулись под незримым грузом; за стол он сел, уже готовый покориться.
-- Добрый день, -- снова сказал он, чтобы разорвать это молчание -- зловещее молчание, нависшее над ним черной тучей.
Ответа опять не последовало; мать опять смотрела мимо него. И с новым испугом Эдгар увидел себя лицом к лицу с обдуманной, сосредоточенной злобой, какой он еще не знал в своей жизни. До сих пор вспышки гнева у его матери вызывались главным образом нервным раздражением и быстро разрешались снисходительной улыбкой. Но на этот раз он, видимо, возбудил в ней неистовую ярость, вырвавшуюся из сокровенных глубин ее существа, и он сам испугался этой неосторожно пробужденной силы. Он почти не дотронулся до еды. Ком стоял у него в горле, грозя задушить его. Но мать словно ничего не замечала. Только вставая из-за стола, она обернулась как будто случайно и сказала:
-- Приходи наверх, Эдгар, мне надо с тобой поговорить.
Эти слова не прозвучали угрозой, но в них было столько ледяного холода, что Эдгара пробрала дрожь, словно ему надели на шею железную цепь. Его сопротивление было сломлено. Молча, как побитая собака, пошел он за матерью наверх.
Она продлила его муки, помолчав еще несколько минут. Он слышал бой часов, смех ребенка во дворе и громкий стук своего сердца. Но и она, видимо, не была уверена в себе: она заговорила, не глядя на него, повернувшись к нему спиной.
-- Я не буду говорить о твоем вчерашнем поведении. Это было неслыханно, и мне стыдно вспоминать о нем. За последствия пеняй на себя. Но только знай -- в последний раз ты был один среди взрослых. Я только что написала твоему отцу, что тебе нужен воспитатель или придется отдать тебя в пансион, чтобы ты научился прилично вести себя. Я больше не хочу мучиться с тобой.
Эдгар стоял, опустив голову. Он чувствовал, что это только введение, угроза, и с тревогой ждал самого главного.
-- А сейчас ты извинишься перед бароном.
Эдгар встрепенулся, но она не дала ему перебить себя.
-- Барон сегодня уехал, и ты напишешь ему письмо, которое я тебе продиктую.
Эдгар хотел возразить, но мать была непреклонна:
-- Без разговоров. Вот бумага и перо. Садись.
Эдгар поднял глаза. Ее взгляд выражал непоколебимую решимость. Такой он никогда еще не видел свою мать -- такой суровой и спокойной. Ему стало страшно. Он сел, взял перо и низко нагнул голову над столом.
-- Сверху число. Написал? Перед обращением пропусти строку. Так. Глубокоуважаемый барон! Восклицательный знак. Опять пропусти строку. Я только что с сожалением узнал, -- написал? -- с сожалением узнал, что вы уже покинули Земмеринг, -- Земмеринг с двумя м, -- и я вынужден сделать письменно то, что хотел сделать лично, а именно, -- пиши поскорее, каллиграфии не требуется! -- извиниться перед вами за свое вчерашнее поведение. Как вы, вероятно, знаете со слов моей мамы, я еще не оправился после тяжелой болезни и очень раздражителен. Многое представляется мне в преувеличенном виде, и я через минуту раскаиваюсь в том, что...
Согнутая над столом спина выпрямилась. Эдгар обернулся: все его упрямство вернулось к нему.
-- Этого я не напишу, это неправда!
-- Эдгар!
В ее голосе была угроза.
-- Это неправда. Я ничего не сделал, в чем должен раскаиваться. Я не сделал ничего дурного, и мне не за что извиняться. Я только побежал к тебе, когда ты позвала на помощь.
Ее губы побелели, ноздри задрожали.
-- Я звала на помощь? Ты с ума сошел!
Эдгар пришел в ярость. Он порывисто вскочил.
-- Да, ты звала на помощь, там, в коридоре, вчера ночью, когда он тебя схватил. Ты крикнула: "Оставьте, оставьте меня!" И так громко, что я слышал у себя в комнате.
-- Ты лжешь, я не была с бароном здесь, в коридоре. Он меня проводил только до лестницы...
У Эдгара сердце замерло от этой бесстыдной лжи.
Широко открытыми, остекленевшими глазами смотрел он на мать.
-- Ты... -- сказал он срывающимся голосом, -- не была... в коридоре? И он... он тебя не схватил? Не держал насильно?
Она рассмеялась. Сухим, холодным смехом.
-- Тебе приснилось.
Это было уже слишком. Правда, он знал теперь, что взрослые лгут, что они прибегают к мелким, ловким уверткам, к прозрачной лжи и хитрым двусмысленностям. Но это наглое, хладнокровное запирательство с глазу на глаз приводило его в бешенство.
-- А эта шишка на лбу мне тоже приснилась?
-- Откуда я знаю, с кем ты подрался? Но я не намерена с тобой препираться. Ты должен слушаться, и все. Сядь и пиши!
Она была очень бледна и напрягала последние силы, чтобы сохранить самообладание.
Но в Эдгаре словно что-то оборвалось, погасла последняя искра веры. В его голове не укладывалось, что можно так просто растоптать ногами правду, будто горящую спичку. Сердце сдавило точно ледяной рукой, и слова вырвались колючие, злые, глумливые.
-- Вот как? Все это мне приснилось? Все, что было в коридоре, и эта шишка? И что вы вчера гуляли вдвоем в лунном свете и что он хотел увести тебя по темной тропинке -- и это тоже приснилось? Ты думаешь, меня можно запереть в комнате, как маленького? Нет, я не так глуп, как вы думаете. Что знаю, то знаю.
Он дерзко смотрел ей прямо в глаза; видеть перед собой так близко лицо собственного сына, искаженное ненавистью, оказалось свыше ее сил. Уже не сдерживаясь, она крикнула:
-- Марш! Пиши сейчас же. Или...
-- Или что?.. -- с вызовом спросил он.
-- Или я высеку тебя, как маленького ребенка.
Эдгар, насмешливо улыбаясь, сделал шаг к ней. И тут же почувствовал ее руку на своем лице. Эдгар вскрикнул. И, как утопающий, который судорожно бьет руками, ничего не сознавая, кроме глухого шума в ушах и красных кругов перед глазами, он кинулся на нее с кулаками. Он ощутил что-то мягкое, вот ее лицо, услыхал крик...
Этот крик вернул ему сознание. Он пришел в себя и понял всю чудовищность своего поступка. Он бил свою мать! Страх овладел им, и стыд, и ужас, неудержимое желание убежать, исчезнуть, провалиться сквозь землю, только бы не встречаться с ней взглядом. Он бросился к двери, сбежал с лестницы, выскочил на улицу -- скорей, скорей, будто за ним гналась целая свора собак.