Константин Петрович Зеленецкий (1812—1858), по окончании Ришельевского лицея был командирован в Московский университет, где в 1837 г. получил степень магистра словесных наук. С этого же года он начал преподавать русскую словесность в Ришельевском лицее, где прослужил профессором до своей смерти. Автор ряда трудов по истории и теории литературы, Зеленецкий, как учёный, не представляет собою крупной величины.
Статьи его о Пушкине в Кишинёве и Одессе («Москвитянин» 1854, т. III, № 9, май, кн. I, отд. V, стр. 1—16), во многом основанные на показаниях лиц, знавших поэта, и на архивных документах, имеют значение первоисточника и в качестве такового заслуживают внимания.
Кроме двух перепечатываемых в настоящем сборнике статей К. П. Зеленецкому принадлежат ещё работы о Пушкине: «О художественно-национальном значении произведений Пушкина», Одесса, 1854 г.; «Ризнич и Пушкин», Одесский Вестник 1856 г. — перепечатана в Русском Вестнике 1856 г., № 11 (июнь), стр. 203—209 и затем в книге Яковлева «Отзывы о Пушкине с юга России», Одесса, 1887 г., стр. 137—148; «Из записной книжки» в кн. «А. С. Пушкин». «Новонайденные его сочинения». II, М., 1885, стр. 95—96 и «Заметка о Пушкине и Мицкевиче» в Одесском Вестнике 1858 г., № 17.
* * *
*[300] ) В 1820 г. и — как по всей вероятности предположить можно — весною этого года Пушкин, определённый на службу в Кишинёве, оставил Петербург[301]. Неизвестно, что побудило его ехать на место своего нового назначения через Екатеринослав, тем более, что дорога и из Псковской губернии и из Москвы в Бессарабию лежит не на этот город[302]. Из статьи, написанной покойным братом поэта, Львом Сергеевичем[303], знаем мы однако, что в Екатеринославе генерал Раевский нашёл Пушкина в сильной горячке, и повёз с собою на кавказские воды. С Кавказа вместе с семейством генерала, поехал он по Кубани и чрез Тамань в Крым. Тут, конечно, мог он быть и в Керчи, видеть Митридатову гору[304] и познакомиться с Броневским[305]. С Тамани Пушкин поехал морем на южный берег Крыма, и прожил тут три недели в Юрзуфе, в доме генерала Раевского[306]. Из Юрзуфа Пушкин, по всей вероятности, ездил в Бахчисарай, потому что в то время кроме этого города ничего не было любопытного в Крыму[307]; а красотами природы мог он довольно налюбоваться, живя вблизи от Аю-Дага, у подошвы Яйлы, в виду Чатырдага и на самом берегу моря. По крайней мере, кажется, в жизни поэта не было другого случая, когда бы мог он видеть древнюю столицу крымских ханов[308]. Стихотворение же «Фонтану Бахчисарайского дворца» относится к 1820 г.[309]. По многим стихам в этом стихотворении видно, что оно написано на самом месте фонтана[310]. Каким путём Пушкин отправился с южного берега в Кишинёв, — не знаем[311].
А. С. Пушкин был назначен, в звании чиновника министерства иностранных дел, и в чине коллежского секретаря, состоять при исправлявшем должность полномочного наместника Бессарабской области генерал-лейтенанте Иване Николаевиче Инзове[312]. В Кишинёв Пушкин прибыл в половине сентября 1820 г., вероятно около 20 числа этого месяца. По крайней мере письмо его к брату от 24 сент. того же года, содержащее в себе как бы отчёт в поездке его из Петербурга и в пребывании на водах и у Раевского, обличает скорость своего отправления по приезде на место постоянного жительства.
Приехав в Кишинёв, Пушкин остановился в небольшой горенке в гостинице русского переселенца, Ивана Николаева[313]. Кажется, вскоре после того он переехал в дом Инзова. На дом этот до сих пор ещё все в Кишинёве указывают, как на постоянное место жительства Пушкина в этом городе. Этот большой, двух-этажный дом, со службами, построен на краю города, на возвышении, господствующем над окрестностью, и в то время окружён был садом и виноградником. Тут же находился и канареечный и других птиц завод, составлявший предмет особенного любопытства жителей. Сам Инзов, никогда не быв женат, любил садоводство и ботанику, а к Пушкину привязался, как к сыну. Теперь дом, жилище Инзова, приходит в развалины, а от сада и виноградника осталось два—три дерева, да несколько кустов[314].
Тогдашний Кишинёв не похож был на нынешний. Весь он заключался в теперешнем, так называемом, Старом городе, который тогда был ещё более грязен, и ныне следы своего прежнего азиатского характера сохранил только в кривых улицах. От пушкинского времени остался ещё ряд низких лавок с тяжёлыми колоннами и сводами. Эти лавки на столь же искривлённой как и другие, но некогда самой большой и многолюдной, улице. На ней часто видали нашего поэта с длинными волосами, в фуражке, или с коротко остриженными, в красной феске[315], с железной палицей в руке, иногда даже, так как он с Кишинёвым не церемонился, в пёстром архалуке. Это последнее свидетельствуют многие. Нового города с его прямыми улицами, прекрасными, белыми домами, садом и бульваром, тогда почти не было ещё. В нём построены были только митрополия и дома вице-губернатора Крупенского[316] и члена Верховного Правления Варфоломея[317].
Инзов ласкал Пушкина, и когда запрещал ему итти в какое-нибудь общество или собрание, поэт сердился, не шёл к обеду, сказывался больным. Дом Инзова служил и местом ареста. Так наприм., за известную пощёчину, данную мужу одной дамы, которая назвала поэта трусом 19[318], должен он был, по словам П. С. П.[319], просидеть две недели. Аресты и запрещения являться куда-либо, а вследствие их и неявки к столу случались однако редко. Пушкин, как мы сказали, жил у Инзова, обедал, по большей части у него же и проводил время по произволу. У себя читал, писал и часто стрелял восковыми пулями в цель из пистолета. Вечера проводил он в обществах, танцовал, влюблялся, играл в карты.
Тогдашнее кишинёвское общество разделялось на два отдела, связанные между собою общими условиями образованности, — отделы русский и молдавский[320]. Это было общество военных и гражданских чиновников, состоявших по службе при генералах И. Н. Инзове и Михаиле Фёд. Орлове[321], командовавшем дивизиею, штаб которой находился в Кишинёве, и потом общество туземных бояр и помещиков. Мих. Фёд. Орлов в 1821 году женился на дочери генерала Раевского, в Киеве, и в том же году воротился в Кишинёв вместе с супругою. В русском обществе были Фёд. Фёд. Орлов[322], брат Мих. Фёд.; П. С. Пущин, бригадный генерал; братья А. Л. и В. Л. Давыдовы[323]; Вл. П. Горчаков; H. С. Алексеев[324] и нумизмат, статский советник Эльфрект[325]. Два последние состояли при канцелярии Инзова. Братьев Раевских, Александра и Николая Николаевичей, тогда кажется не было в Кишинёве[326]. Понятно, что родное чувство поэта находило обильную пищу для себя в этом обществе, которое заменяло ему, в известной мере, родной очаг Севера. Из туземных семейств во время Пушкина, в Кишинёве наиболее принимали у себя семейства: Ипсиланти[327], вице-губернатора Крупенского, губернатора Катакази[328], члена Верховного совета Варфоломея.
«С каждого вечера, говорит очевидец, Пушкин сбирал новые восторги и делался новым поклонником новых, хотя мнимых, богинь своего сердца». Повторим слова поэта:
Мгновенно сердце молодое
Горит и гаснет; в нём любовь
Проходит и приходит вновь:
В нём чувство каждый день иное.
Из тогдашних девиц в кишинёвском обществе, Пушкину более других нравились боярышни-куконицы: одна из сестёр Россети[329], которой ножки, как вообще в Одессе и Кишинёве убеждены были в то время, воспел он в первой главе Онегина[330], Варфоломей[331], которая вышла потом замуж за греческого консула в Одессе, г. Мано, и отличалась редкой красотой; Прункул[332], брюнетка небольшого роста, девица очень образованная, тогда резвая, шаловливая и милая до чрезвычайности, и наконец m-m Э.[333], пред которой вздыхал и H. С. Алексеев. (См. послание к нему).
Живя в Кишинёве, Пушкин проказил немилосердно. По всему видно, что он не дорожил кишинёвским обществом, которое по доброй или недоброй воле, терпело его шалости, по большей части ни для кого однако не оскорбительные. Свиньина[334], кажется, издателя прежних «Отечественных Записок», бывшего в Кишинёве вскоре после Пушкина, любили там гораздо менее, нежели Пушкина: это выдавали нам за достоверное люди, заслуживающие всякого доверия[335]. Как бы то ни было, кажется, на кишинёвцах Пушкин, сознавший уже в то время своё назначение в русской поэзии и жизни, хотел выместить досаду на своё пребывание в тамошней полу-ссылке[336] и на отдаление от Петербурга. Каждый день выходили с ним истории, и в одной из них поэт наш повёл себя круто. За картами поссорился он с каким-то господином из кишинёвской молодёжи, и за обиду отплатил ему неслыханно оскорбительным образом. Инзов, чтобы предупредить всякие дальнейшие неприятности, командировал Пушкина в Измаил[337], — куда он в это время и ездил; а его противника, совершенно в противоположную сторону, в Новоселицу[338]. Впоследствии добрый начальник помирил их[339].
Заметим, что следы пребывания Пушкина в Измаиле сохранились в послании к Баратынскому, при котором именно упомянуто, что оно писано из Бессарабии[340], тогда как при других посланиях, писанных из Кишинёва и следовательно из той же Бессарабии, этого упоминания нет. Стихотворение это относится к 1822 году[341]. Вот стихи, указывающие на Измаил:
Сия пустынная страна
Священна для души поэта,
Она Державиным воспета [342]
И славой русскою полна.
Ещё доныне тень Назона [343]
Дунайских ищет берегов ….
. . . . . . . . . . . . .
И с нею часто при луне
Брожу вдоль берега крутого [344].
В Бессарабии ходит по рукам много стихов, приписываемых Пушкину. Без сомнения, большая часть их принадлежит не ему; да и об остальных тоже ничего достоверного, в этом отношении, сказать нельзя. Между этими стихами есть описание кишинёвского общества 1820-тых годов. Вот стихи из этого описания[345].
Музыка Варфоломея,
Становись скорей в кружок
Инструменты строй живее
И играй на славу дрок! [346]
Наблюдая нежны связи,
С дамой всяк ступай любой;
В первой паре К. [347]
С скромной С. [348]женой.
Стихи эти однако, должно заметить, не обличают пушкинского стиха. Под именем Пушкина ходит ещё эпиграмма, которую, однако, помнится, читали мы где-то в печати:
Не спорю, милый мой, — умней ты многих,
Да только не людей, четвероногих.
Вот ещё начало стихов, уже с большим правдоподобием приписываемых Пушкину:
О ты, прескучный город Кишинёв, [349]
Тебя язык бранить не перестанет.
Там лавки грязные жидов…
Пушкин прожил в Кишинёве с сентября 1820 года по май—июль[350] 1823 года, и думаем безвыездно, кроме вышеозначенной поездки в Измаил[351].
7 мая 1823 года, генерал-лейтенант граф (ныне светлейший князь) М. С. Воронцов[352] был назначен новороссийским генерал-губернатором и полномочным наместником Бессарабской области. 28-го июля того же года граф в Кишинёве принял должность от генерала И. Н Инзова, который, по случаю увольнения графа Ланжерона[353] в июле 1822 года в отпуск, за границу, управлял краем, и который, в то же время, назначен был главным попечителем иностранных переселенцев южного края России[354]. В это время канцелярия полномочного наместника Бессарабской области была переведена из Кишинёва в Одессу. Вместе с нею и чиновники этой канцелярии, — в числе их и Пушкин — перешли в штат графа Воронцова. Все они переехали на жительство в Одессу, потому что граф избрал местом своего постоянного пребывания этот город[355].
В Одессе Пушкин жил сначала в Hôtel du Nord, на Итальянской улице, ныне дом Сикара[356]. Тут, по свидетельству П. С. Пущина, писал он своего Онегина, на лоскутках бумаги, полураздетый, лёжа в постеле. Однажды, когда он описывал театр, ему заметили: не вставит ли он в это описание своего обычая наступать на ноги, пробираясь в креслах. Пушкин вставил стих:
Идёт меж кресел по ногам
Потом поэт наш жил на Ришельевской улице, на углу её с Дерибасовскою, в верхнем этаже дома, принадлежавшего сперва барону Рено,[357] а потом его дочери княгине Кантакузеной. Окна дома выходят на обе улицы, и угольный балкон принадлежал поэту, который налево с него мог видеть и море. Почти в глазах у него был театр — тогда тот же, что и ныне — и одноэтажный дом, в котором лет за 8 до того жил герцог Ришелье[358] (теперь здание Ришельевской гостиницы). Далее к театру, на другом углу того же квартала, и против дома Ришелье, помещалось казино, о котором упоминает он в Онегине, при описании Одессы, и в котором сиживал он иногда в своем кишинёвском архалухе и феске.
Наряд этот Пушкин оставил в Одессе. Здесь на улицах показывался он в чёрном сюртуке и в фуражке или чёрной шляпе, но с тою же железной палицей[359]. Сюртук его постоянно был застёгнут и из-за галстуха не было видно воротничков рубашки. Волоса у него и здесь были острижены под гребешок или даже обриты[360]. Говорят ещё, что на руке носил он большое золотое кольцо с гербовой печатью.
В то время, при графе Воронцове, служили многие молодые люди, достигшие в последствии важных государственных должностей. Пушкин особенно близок был с Алекс. Ирак. Левшиным[361]; с Александром Ник. Раевским[362], который жил тогда в Одессе, и имел на нашего поэта какое-то господствующее влияние; с братом его Николаем[363], который приезжал иногда в Одессу; с Туманским[364], поэтом, о котором упоминается при описании Одессы, и с некоторыми другими молодыми людьми.
Достоверно, что Пушкин знаком был ещё в Одессе с каким-то англичанином[365], которого в письмах своих называл «единственным умным атеем, какого он встречал», называя при этом случае атеизм «системой, не столь утешительной, как обыкновенно думают». Вообще Пушкин в это время, если и был иррелигиозен, то только на словах. Демон и многие другие стихотворения показывают, что в душе его таилась глубокая, благотворная теплота, источник самого искреннего верования. Пушкин в глубине сердца, был одно, а другое был он в свете, в кругу молодёжи, с которою желал делить все заблуждения молодости.
В Одессе так же, как и в Кишинёве, Пушкин по утрам читал, имея здесь порядочный запас для этого в бывшей французской книжной лавке Рубо; писал, стрелял в цель, гулял по улицам. Обедывал он то у Дмитраки[366], в греческой ресторации, то на Итальянской улице, в Hôtel du Nord, вместе с польскими, из соседних Киевской и Подольской губерний, помещиками, которые, как сказывали нам, умели приласкать его к себе, хотя по словам людей, в то время близких к нему, он не любил польского языка. С товарищами своими Пушкин обедал, по большей части, у Отона[367], которого ресторация помещалась в маленьком доме, на Дерибасовской улице, где потом уже в большом двухэтажном доме был модный магазин m-me Стод, а теперь m-me Помазини. Довольно часто обедал Пушкин и у графа, которого стол открыт был постоянно для всех служивших при нём. Тогда граф не имел ещё собственного дома в Одессе и лучшая часть города, где теперь бульвар, не существовала. На место это вывозили мусор и навоз. Граф жил тогда на Херсонской улице, в доме Фундуклея, где помещался потом (до 1833 года) Институт благородных девиц. Канцелярия же генерал-губернатора, которую тогда и долго потом, обыкновенно называли «графской» и куда Пушкин хаживал получать своё петербургское жалованье, помещалась на той же улице, ближе к больнице, в доме Ромаре[368].
Очевидцы сказывали нам, что иногда, в после-обеденное время, а иногда и в лунные ночи, Пушкин езжал за город, в двух верстах от него на дачу, бывшую Рено[369], где открывается весь полукруг морского горизонта, и где летом 1828 г. е. и. в. государыня императрица Александра Феодоровна изволила иметь своё пребывание. При Пушкине на даче этой не было ни больших построек, ни роскошных беседок с мраморными статуями и обелисками, которые расставлены были в них впоследствии. Тогда это было дико-поэтическое место уединения, в котором наш поэт, конечно, бродил над морем, и, внемля говору его валов предавался своим заветным мечтам. Можно думать, что стихотворение «К морю»
Прощай, свободная стихия,
В последний раз передо мной
Ты катишь волны голубые
И блещешь гордою красой,
было написано в этом уединении. Поэт прощался в нём с стихией, которая подарила его многими, столь прекрасными думами[370].
Старик-извозчик, по прозванию Береза, который долго был при здешнем клубе и по ночам отвозил запоздалых гостей домой, рассказывал, нам что как-то Пушкин не заплатил ему за одну из подобных поездок, на «хутор» Рено. На другой день явился он к «графскому чиновнику» и требует денег. Пушкин брился в это время. Увидя дерзкого извозчика у себя в комнате, он бросился на него с бритвою в руках. Бедняк едва успел спастись. Деньги, разумеется, были отданы потом; но этим случаем, как и другими, Пушкин вселил к себе, так называемый «респект» в простом народе.
Вечера свои в Одессе Пушкин проводил, по большей части в обществе. В то время у графа бывали танцовальные вечера по два раза в неделю. Наш поэт был непременным их посетителем. Тут внимание его обращала на себя m-elle Бларамберг[371], одна из дочерей известного археолога. Пушкин бывал ещё у негоцианта Ризнич[372]. Здесь молодая жена хозяина, человека уже не первых лет[373], составляла душу общества. Она была родом из Генуи, славилась красотой и страстно любила играть в карты. Пушкин с своими друзьями бывал у ней довольно часто, играл, волочился за хозяйкой. Не к ней ли написано стихотворение: «На языке, тебе невнятном»[374]. Г-жа Ризнич вскоре потом уехала за границу, где и умерла. Другие вечера поэт наш проводил в театре, в casino, у друзей.
Между тем, живя в Одессе, Пушкин продолжал шалить. Обстоятельство же, что никакой особенной должности, никаких занятий по службе он не имел, наводило в большей части публики сомнение в его дельности. Раз, в 1824 г. дали ему в распоряжение два батальона солдат и послали с ними в Херсонский уезд истреблять саранчу. Вместо всякого оффициального донесения по этому предмету, он прислал стихи:
Саранча
Летела, летела,
И села;
Сидела, сидела,
Всё с‘ела
И вновь улетела [375].
Подобные истории ещё бы ничего; но шалости 25-летнего поэта иногда переступали всякую меру, особенно в эпиграммах. Это-то, равно как и разные знакомства (см. выше) было причиною, что, вскоре после своей херсонской командировки, Пушкин принужен был оставить Одессу. Из Словаря Бантыша-Каменского знаем мы, что он был выслан из неё в имение отца своего, стат. сов. С. Л. Пушкина, село Михайловское, Псковской губернии, Опочкинского уезда, с тем, чтобы он находился под надзором местного начальства[376]. Пред выездом из Одессы наш поэт получил 389 р. ас. прогонов на 1621 версту, на три лошади. Сверх того, из собственной канцелярии генерал-губернатора отпущено ему было 150 р. ас. в зачёт причитавшегося ему за майскую треть жалованья, которое из Петербурга высылали в эту канцелярию, но за означенную треть выслано не было[377]. Из Одессы Пушкин выехал 30 июля (1824) и, обязавшись подпиской в точности следовать назначенному маршруту — почему и освобождён был от того, чтобы особый чиновник провожал его. — Минуя Киев, через Николаев, Елисаветград, Кременчуг, Чернигов, Витебск, прибыл он на место своего назначения августа 9, того же 1824 г.[378].
Нечего и прибавлять, что судьба в то время как-будто приберегла для нас Пушкина, тогда пылкого и буйного, удалив его сперва в Бессарабию из шума столичной жизни, где подвержен он был искушениям разного рода, и потом из Одессы, под родительский кров. Тут он углубился в самого себя, читал, размышлял и созрел для славы современного царствования в цветнике отечественной поэзии. В 1826 г. великий государь прозрел в назначение Пушкина и призрел его у своего престола.
На пути из Одессы в Михайловское (1824), Пушкин проехал, так сказать, по сердцу Малороссии и видел Омельник, Решетиловку, Белоцерковку, Хорол, Лубны, Пирятин, Прилуки и Нежин[379]. Ехал он, следовательно, — судя по рассчёту десятидневной езды, с явкою к начальству в Пскове — и по ночам, делая в сутки от 180 до 200 вёрст Полтавскую губернию, поэтому проезжал он между 2 и 4 августа. В эту пору малороссийское лето бывает во всей ещё прелести своей, а тамошние ночи, особенно в начале августа, полны восхитительной неги. Не они ли нашептали нашему поэту, если не всю Полтаву, то известные стихи:
Тиха украинская ночь,
Прозрачно небо; звёзды блещут;
Своей дремоты превозмочь
Не хочет воздух. Чуть трепещут
Сребристых тополей листы.
Надобно заметить, что до сих пор память пребывания Пушкина в Кишинёве сохранилась почти по всей Бессарабии. В Одессе, при её подвижном населении, помнят его гораздо менее. Потому в Бессарабии народный вымысел не упустил отнести к имени поэта множество такого, чего с ним никогда не было и приписать ему много таких стихов, которых он никогда не сочинял[380].
Один только вопрос остаётся не вполне решённым. Это — ездил ли когда-либо Пушкин из Кишинёва и Одессы в Крым и на Кавказ, или оставался он постоянно в этих городах, за исключением двух небольших поездок в Измаил и в Херсон, о которых упоминали мы выше[381]. Бантыш-Каменский говорит[382], что Пушкин в 1821 г. «увидел громады Кавказа, потом перенёсся в Грузию, оттуда посетил (1823) Тавриду». Равным образом, в Одесском альманахе на 1840 г. в статье Н. И Надеждина[383] 70, сказано: «впоследствии (т. е. после пребывания в Кишинёве) Таврида, другой уголок Новой России, вошла в жизнь поэта, ещё глубже, ещё плодотворнее». Кажется, Бантыш-Каменский не знал о пребывании Пушкина на кавказских водах в 1820 г.; так как надобно было объяснить чем-нибудь происхождение Кавказского пленника, то и предположил он большую поездку поэта из Кишинёва на Кавказ, в Грузию и в Крым. Слова же Н. И. Надеждина, по самому тону своему, суть не иное что, как предположение. Надобно заметить, что никто из здешних сослуживцев и современников поэта не знает, да и по делам не видно, чтобы Пушкин ездил из Кишинёва или Одессы куда-либо вдаль. Едва ли при том Инзов и после него одесское начальство могло решиться отправить или отпустить молодого человека, состоявшего под их ближайшим наблюдением, куда-либо в дальнюю поездку. В 1824 г. писал он к Д—у[384], «на приглашение ехать с ним морем на полуденный берег Крыма»:
Нельзя, мой толстый Аристип:
Хоть я люблю твои беседы,
Твой милый нрав, твой милый хрип,
Твой вкус и жирные обеды;
Но не могу с тобою плыть
К брегам полуденным Тавриды. [385]
По всему видно, что кроме двух случаев, когда Пушкин был в Измаиле и Херсоне, он ни разу не оставлял Кишинёва и Одессы[386]. Крым и Малороссию, он видел, кажется только по разу в жизни[387] 72.
Описание Одессы, оставленное Пушкиным в его «Онегине» чрезвычайно верно и дышет поэтическим впечатлением действительности. Теперь Одесса переменила свою физиономию. Тогда улицы её гораздо более пестрели разноплеменным населением. На них встречалось много восточных народов, которых теперь совсем не видно. И теперь, часто слышится здесь итальянский язык; но тогда по улицам говорили им гораздо более. Теперь на каждом шагу евреи и соотчичи их жидки; тогда их было гораздо менее. За то беспрестанно попадались арнауты и греки с греческой плациндой или турецкой халвой на лотках. Вместо плацинды и халвы теперь по временам благоухает русский сбитень. На сцене тогда безусловно господствовала опера: теперь русский водевиль и недавний балет теснят её. Но не мешает комментовать весь этот отрывок:
Одессу звучными стихами
Наш друг Туманский описал.
Стихотворение (под заглавием, кажется, Элегия), в котором Туманский упоминает о садах Одессы, и к которому относится это место, помещено было, сколько мы помним, в Северных цветах за первые годы[388].
Корсар в отставке, Морали, [389]
лицо не вымышленное. Его часто видали в беседе и на прогулках с Пушкиным.
Я б мог сказать: в Одессе грязной.
В 1824 г., даже позднее разные места на одесских улицах, где можно было погрязнуть по шею, были огораживаемы для предостережения пешеходов и экипажей. Особенно топко было низменное место между Лицеем и Казённым садом, место, по которому Пушкину часто приходилось проходить от себя в дом графа.
Лишь на ходулях пешеход
Но улице дерзает в брод.
В то время многие дамы, да и мужчины (из Фанары и Перы, в Константинополе) во время грязи, носили на ногах род котурнов, так называемые галензи. Эти галензи и теперь в употреблении в Константинополе; в Одессе же встречаются они уже очень редко.
Но уж дробит каменья молот.
С первого же приезда своего в Одессу, в 1823 г. М. С. Воронцов приказал мостить улицы Одессы туземным известняком, по системе Мак-Адама[390].
Ещё есть недостаток важный
Чего б вы думали? воды!
Потребны тяжкие труды…
В то время, по улицам Одессы, беспрестанно раз‘езжали водовозы с криком: воды, воды! Впоследствии цистерны и в недавнее время водопровод значительно уменьшили число их.
Особенно когда вино
Без пошлины привезено.
В Одессе в то время, как отчасти и теперь, много было греческих и молдавских вин. О крымских ещё и помину не было.
Бывало пушка зареван
Лишь только грянет с корабля —
с брандвахты, которая каждой весною приходит в Одессу из Севастополя, чтобы содержать караул между Практической и Карантинной гаванью, и уходит поздней осенью.
С крутого берега сбегая,
Уж к морю отправляюсь я.
В то время купальня, с восточной кофейней, которую содержал какой-то грек, помещалась налево от Практической гавани у «Камней». Теперь камни срыты, сделана набережная и новая верфь Практической гавани, а купальни перенесены под бульвар. К купальне ходили по крутой, прибрежной отлогости, с той улицы, которая ведёт от нового базара и дома, в котором жил граф, к этой отлогости.
……Уж благосклонный
Открыт casino. На балкон
Маркёр выходит полусонный.
Казино это, т. е. кофейня с газетами и на чистую руку, — помещалась на углу, в другом отделении того же большого дома Рено, в котором жил Пушкин. Балкон этого казино выходит на театральную площадь, против бывшего дома герцога Ришелье. Справа с балкона открывается море и Карантинная гавань.
На стол услужливым Отоном.
Отон живёт ещё и поныне. Он приехал из Франции до 1823 года, в звании кухмистера какого-то генерала, и содержал потом ресторацию, готовил много парадных обедов и в том числе в честь покойного Брюлова[391], затем в честь князя П. А. Вяземского[392], Н. В. Гоголя[393], М. С. Щепкина[394] и других.
Там упоительный Россини ….. 52
На одесском театре в 1820-х годах ставили по большей части оперы Россини[395], Беллини[396] и Донизетти[397]. Теперь сценою овладел Верди[398].
A prima donna? а балет?
При Пушкине на одесской сцене отличалась Каталани, сестра знаменитой певицы[399].
А ложа, где красой блистая,
Негоциантка молодая…
Многие из тогдашних негоцианток отличались и красотою и светскостию, но не m-me ли это Ризнич?
А муж в углу, в просонках дремлет…
Тогда, как и теперь, негоцианты любили жениться уже в зрелых летах, составив капитал.
Толпа на площадь побежала…
На театральную, вблизи которой жила тогда большая часть посетителей театра.
А мы ревём речитатив.
Слова буквально верные в отношении ко многим из нашей немузыкальной молодёжи. Теперь из театра выходят, не повторяя слышанных арий.
Тихо спит Одесса…
И бездыханна и тепла
Немая ночь.
Эта заключительная картина дышет всею верностию поэтического впечатления южной ночи.
К. Зеленецкий.
Одесса.
Апреля 2. 1854.