Значение адвокатской тайны

Адвокатская тайна — это один из тех вопросов адвокатской деятельности, который привлекает большое внимание, по поводу, которого усиленно спорят, о котором много писали и пишут. Нет, кажется, ни одного крупного старого юриста-теоретика в области уголовного права и процесса, который не касался бы этого вопроса. Об адвокатской тайне высказывались Бентам, Миттермайер и Фридман; Эли, Молло и Пикар; Кони, Фойницкий, Владимиров, Арсеньев, Васьковский, Зарудный, Грузенберг, Кулишер.

Адвокатская тайна предстает зачастую в виде неразрешимой проблемы, вызывая оживленные диспуты, острые споры. Это один из «вечных» вопросов адвокатской деятельности, объявляемый неразрешимым подобно квадратуре круга.

Институт адвокатской тайны восходит еще к эпохе Римской империи. Римские юристы предписывали председательствующим в судах, чтобы они не позволяли адвокатам принимать на себя роль свидетелей по делам, где они выступают защитниками.

Большинство авторов высказывалось за признание адвокатской тайны. Различались только границы тайны, намечавшиеся отдельными авторами,^[1] по-разному обосновывалась необходимость этого института. Одни указывали, что адвокатская тайна является необходимым спутником правильно осуществляемого правосудия — «без тайны совещания — нет защиты, нет правосудия», другие во главу угла ставили интересы подсудимого, иные рассматривали вопрос под углом зрения защиты.

Обязанность тайны установлена в общем интересе, писал Эли, указывая, что ее нарушение оскорбляет не только лицо, которое доверило тайну, но и всё общество, так как оно лишает профессии, служащие опорой обществу, того доверия, которое должно окружать их.^[2] Чтобы достойно выполнить то назначение, к которому призваны адвокаты, писал Молло, им прежде всего необходимо доверие клиента. Его не может быть там, где нет уверенности в сохранении тайны (курсив Молло).^[3] А. Ф. Кони в «Нравственных началах в уголовном процессе» писал: «Слепая Фемида должна быть и глухою».^[4]

Проф. Фойницкий иначе ставил вопрос об адвокатской тайне. Признавая профессиональную тайну, он указывал, что « закон поступается интересами правосудия » (курсив наш) и ставит выше их этические интересы профессиональной тайны.^[5]

Другой русский дореволюционный юрист К. К. Арсеньев основывал наличие адвокатской тайны на существе отношений защитника к подсудимому, которые «предполагают полную откровенность со стороны подсудимого, правдивое сообщение всех обстоятельств дела… подобная откровенность немыслима без уверенности, что всё конфиденциально, в интересах защиты, сообщенное защитнику останется только одному ему известным и ни в каком случае обнаружено не будет».^[6] Проф. Л. Е. Владимиров также подчеркивал доверие подзащитного к своему защитнику. «Адвокатура, как сословие, основана на доверии, а потому всё, что подрывает это доверие, должно быть устранено».^[7]

Очень широко ставил вопрос об адвокатской тайне К. Миттермайер, который считал, что защитник не имеет права открыть тайну даже и в таком случае, если она относится к сообщникам обвиняемого.^[8]

Против адвокатской тайны высказывался И. Бентам. В своем трактате «О судебных доказательствах» он ставил вопрос: можно ли требовать или допускать разоблачение адвокатом таких фактов, которых обнаружение будет вредно его клиенту, в деле уголовном или гражданском, — и на этот вопрос отвечал: да. Зачем он был бы освобожден от этой обязанности? Какой действительный вред может произойти от этого обязательства? Никакого, разве считать вредом наложение на известное лицо наказания, ему следующего. «…Кто от этого пострадает? Не честный ли и невинный его клиент? Конечно, нет: не совершивши никакого преступления, не имея в виду никакого, ему не предстоит признаваться ни в обмане, ни в преступлении».^[9]

Интерес к вопросу об адвокатской тайне в отдельные моменты особенно усиливался. Это объяснялось либо отдельными судебными процессами, либо особой политической обстановкой, при которой возникавшая дискуссия приобретала характер оживленного спора.

Большой интерес к этому вопросу проявился в Англии в связи с делом Курвуазье, слушавшемся в Лондоне в 1843 году. Курвуазье был камердинером у лорда Вильяма Росселя, который был обнаружен убитым в своем доме. Курвуазье был предан суду по обвинению в убийстве. Защитником выступал адвокат Филиппс. В середине судебного разбирательства Курвуазье, настаивая перед судом на своей невиновности, сознался своему защитнику об этом убийстве и просил его продолжать свою защиту. Филиппс обратился к судье Пэрку, не председательствовавшему в этом процессе, за советом, и Пэрк рекомендовал ему продолжать защиту и изложить все те аргументы, которые при добросовестном толковании могут быть извлечены из доказательств, представленных на суде. Пресса, узнавшая впоследствии подробности дела, в течение ряда лет преследовала Филиппса обвинениями в том, что он, зная, что Курвуазье виновен, старался его выгородить и бросить тень на другую прислугу Росселя.^[10]

В России усиленное внимание к вопросу об адвокатской тайне было вызвано делом присяжного поверенного Патэка. При слушании в Варшаве уголовного дела, один из свидетелей (Бартос), сам ранее осужденный, показал, что он на предварительном следствии по своему делу сознался, но на суде по совету своего защитника присяжного поверенного Патэка, — отказавшись от ранее данных показаний, отрицал свою виновность. Бартос добавил, что по подговору товарищей объяснил защитнику, что он вовсе не сознавался следователю, как то записано в протоколах следствия.^[11] Тогда Патэк посоветовал ему на суде отказаться от сознания. Патэк был привлечен к дисциплинарной ответственности. Он категорически отверг фактическую сторону дела, но отказался дать объяснения по существу, ибо объяснения с подсудимым происходили наедине и составляют профессиональную тайну. Варшавский Окружной суд признал правильными объяснения Патэка и освободил его от дисциплинарной ответственности, но прокурор принес протест, и Варшавская Судебная Палата исключила Патэка из сословия. Соединенное присутствие 1-го и кассационных департаментов Прав. Сената оставило жалобу Патэка без последствий.

В связи с этим делом Юридическое Общество при Петербургском Университете устроило заседание, посвятив его вопросу «О тайне совещания подсудимого с защитником». Докладчиком выступил А. С. Зарудный. В прениях по докладу выступали К. К. Арсеньев, П. И. Люблинский, О. О. Грузенберг, Е. М. Кулишер, М. П. Чубинский, В. Д. Набоков.^[12]

Как в докладе, так и в прениях признавалась правильной позиция присяжного поверенного Патэка и критиковались решения Судебной палаты и Сената. «Без сохранения абсолютной тайны совещания, — говорил докладчик, — когда защитник может откровенно выслушивать и откровенно высказываться, когда защитник уверен, что то, о чем он сегодня беседует со своим подзащитным, не станет завтра достоянием гласности, — нет той искренней глубокой защиты, которая является необходимым элементом состязательного процесса».

О. О. Грузенберг, отстаивая необходимость существования адвокатской тайны, говорил: «Когда против одного человека миллионы людей, надо и ему дать человека, о котором он знал бы, что — вот этот — для него».

О невозможности относиться с доверием к показаниям обвиняемого, раскрывшего тайну и обвинившего адвоката, говорил М. П. Чубинский: «Что такое показания подсудимого? — оговор. К оговору еще старый дореформенный процесс рекомендовал относиться осторожно. Но когда подсудимый оговаривает не третье лицо, а своего защитника — это оговор, соединенный с неблагодарностью, и к нему нужно относиться еще более осторожно. Если вооружить подсудимого таким правом, — пышным цветом расцветет шантаж и вымогательство, для которых откроется новое и широкое поле со стороны подонков преступности, рецидивистов».

Свой доклад А. С. Зарудный закончил словами: «прошу Юридическое общество сказать, что без тайны совещания нет защиты, нет правосудия». И в решениях суда, исключившего Патэка, и в выступлениях адвокатов несомненно проявился тот антагонизм, который тогда, в годы реакции, существовал между царской юстицией с одной стороны и либеральной в немалой своей части адвокатурой с другой стороны. Этот антагонизм особенно проявился в 1904–1905 гг. когда присяжные поверенные принимали резолюции о преобразовании государственного строя.^[13]

Великая Октябрьская социалистическая революция сломала и уничтожила старый суд и старый процесс и начала строить новый судебный аппарат, действующий на новых началах. «Чтобы упрочить советскую власть, нужно было разрушить, сломать старый буржуазный государственный аппарат и на его место создать новый аппарат советского государства».^[14] В. И. Ленин в своем докладе на 3-м Всероссийском съезде советов говорил о том, что старый суд был отдан сразу на слом, что «мы расчистили этим дорогу для настоящего народного суда».^[15] Эту же мысль выразил И. В. Сталин в своем докладе на XVIII партсъезде: «Чтобы свергнуть капитализм, необходимо было не только снять с власти буржуазию, не только экспроприировать капиталистов, но и разбить вовсе государственную машину буржуазии, ее старую армию, ее бюрократическое чиновничество, ее полицию и поставить на ее место новую пролетарскую государственность, новое социалистическое государство. Большевики, как известно, так и поступили».^[16]

При построении нового социалистического государства, создании новой пролетарской государственности и организации настоящего народного суда вопрос об адвокатской тайне, о ее значении, о возможности признания ее в советском процессе не мог не вызвать в среде советских юристов оживленных споров и дискуссий. Советская адвокатура, в частности, искала правильного ответа на этот вопрос с точки зрения профессиональной этики советского адвоката.^[17]

Вопрос об адвокатской тайне оживленно обсуждался в 1924 году в Украинском Юридическом обществе. Там был заслушан доклад Влад. Скерст на тему «Границы профессиональной тайны защитника по духу советского законодательства».^[18] Докладчик указывал, что в условиях нашей советской действительности и ее идеологии исходить из «святости» профессиональной адвокатской тайны не приходится. Проблему эту, напротив, необходимо ставить вне плоскости какого бы то ни было фетишизма, исключительно в свете практической целесообразности и, в конце концов, приходил к выводу: «Адвокат, принципиально говоря, не имеет права разглашать вверенную ему тайну, и никто, следовательно, не имеет права домогаться от него такого разглашения».

В прениях по этому докладу нашли свое выражение различные точки зрения. Одни решительно отрицали адвокатскую тайну: «Нельзя конспирировать от советского государства» (Черлюнчакевич), «подзащитный или доверитель должен знать, что всё, сообщенное им адвокату, должно быть известно и суду, потому что лгать вместе с клиентом адвокат не может, поскольку он является должностным лицом» (Карашевич). За признание адвокатской тайны выступал Мамутов: «Нельзя смешивать два понятия и говорить, что защитник обязан доносить, когда все граждане освобождены от этой обязанности». Эривман говорил о том, что совсем отказаться от адвокатской тайны можно будет тогда, когда не будет существовать суд. Уничтожение адвокатской тайны поведет к тому, что институт адвокатуры сделается ненужным. Без доверия со стороны подзащитного адвокат немыслим. Не может защитник донести суду, что обвиняемый сознался ему в совершенном преступлении, если обвиняемый на суде свою вину отрицает.

Против адвокатской тайны высказались Л. Фишман,^[19] В. Санчов,^[20] Рубинштейн,^[21] Обуховский.^[22]

С другой стороны признавали институт адвокатской тайны проф. М. Чельцов-Бебутов,^[23] проф. М. С. Строгович,^[24] проф. П. И. Люблинский,^[25] проф. Н. Н. Полянский.^[26]

В последующие годы (1940–1941 гг.) против адвокатской тайны высказалась П. С. Зелькинд, которая считала, что возросшая коммунистическая сознательность советских адвокатов на современном этапе вступила в конфликт с требованиями соблюдения профессиональной тайны в нынешнем ее объеме. Автор утверждал, что раз адвокатура призвана защищать только законные интересы граждан, то она не может скрывать и молчаливо защищать их незаконные интересы без того, чтобы не вступить в конфликт со своей государственной и социалистической природой. Практика не знает таких случаев, когда для охраны законных интересов своего клиента адвокату понадобилась бы профессиональная тайна в указанном смысле.^[27]

Большой интерес вызвала к себе статья Т. Круглова, опубликованная в 1941 г. На вопрос: может ли быть адвокатская тайна, может ли адвокат при выполнении своих профессиональных обязанностей скрывать от суда то, что стало известным ему от клиента, — автор отвечает: «Конечно, нет. Такой адвокат никогда не мог бы стать помощником суда. Наоборот, он объективно осложнил бы судебный процесс, запутал бы ясное дело. Это было бы не только недобросовестным выполнением адвокатом своих профессиональных обязанностей, но и преступлением перед государством».^[28]

Статья Т. Круглова, помещенная в журнале в порядке обсуждения, вызвала оживленные споры. Состоялось совещание актива адвокатов гор. Москвы — для обсуждения этой статьи. Совещание не согласилось с Кругловым и отвергло его тезис о том, что тайны нет. Журнал в редакционном отчете об этом совещании привел выступление адвоката Н. Коммодова, который, очевидно, выразил общее мнение: «Н. Коммодов правильно сказал, что уничтожение адвокатской тайны подорвет основу, на которой строится институт адвокатуры. Если адвокат должен будет каждый раз рассказывать прокурору всё, что ему доверил его подзащитный, ему некого будет защищать — к нему не станут обращаться. Другое дело контрреволюционные преступления. Здесь адвокатской тайны нет».^[29]

Решительно выступил против положений Т. Круглова проф. М. С. Строгович, который писал: «Граждане должны быть уверены, что, обращаясь к помощи защитника, они найдут у него защиту своих законных прав. Гражданин, обращающийся к защитнику, ждет от него помощи, делится с ним своим горем, раскрывает ему свои мысли. Как же по мысли Т. Круглова, — спрашивает М. С. Строгович, — должен поступить защитник, который обязан сообщить суду обо всем том, что ему сообщил его подзащитный и что имеет значение для дела. Должен ли он, например, во время судебного следствия публично заявить, что на суде подсудимый говорил так-то, а когда он приходил в консультацию и беседовал с адвокатом, он говорил совсем иное. Легко себе представить, как будет в этом случае выглядеть судебный процесс, какова будет роль защитника, но очень трудно себе представить, как сможет суд проверить, правильно ли утверждение защитника, если подсудимый его опровергает. Вместо выяснения обстоятельств дела по существу, суд должен будет заняться очной ставкой между подсудимым и его защитником и выяснить, кто из них говорит правду, а кто лжет. Защитника у подсудимого в этом случае не будет — защитник превратится в обвинителя. А что будет делать в это время настоящий обвинитель-прокурор, каково будет его положение. И что останется от гарантированного Сталинской Конституцией СССР (ст. 111) права обвиняемого на защиту».

Касаясь совета, данного т. Кругловым адвокату, устно сообщить о фактах, ставших ему известными от клиента, прокурору, участвующему в процессе, М. С. Строгович писал: «Должен ли адвокат, выступающий в процессе в качестве защитника, „нашептывать“ прокурору о том, что он узнал от подсудимого, чтобы прокурор это использовал против подсудимого. Кому польза от такого адвоката? Как этот совет т. Круглова мирится с состязательным построением советского уголовного процесса? Во что здесь превращается и защитник, и прокурор, и сам суд? Нужны ли нашим прокурорам такие непрошеные помощники в лице нашептывающих адвокатов?».^[30]

Мы считаем, что адвокатская тайна должна быть признана допустимой в уголовном процессе. Она признается советской теорией и практикой и регламентируется советским законодательством.

Адвокатская тайна нужна в интересах правильного осуществления правосудия. Социалистическое правосудие гарантирует обвиняемому право на защиту, вкладывая в это право широкое содержание: и право защищаться самому, и право иметь судебного представителя защитника.

Государство, обеспечивая обвиняемому право на защиту, заинтересовано в том, чтобы защитник пользовался доверием подсудимого, который мог бы раскрыть перед ним все тайники своего дела, раскрыть всё без страха и без оглядки. Подсудимый раскрывает перед защитником не только факты, но делится с ним своими мыслями, переживаниями, своими надеждами и опасениями.

Возможно ли было бы такое доверие, если не признавать тайны совещания. Разумеется, нет. Каждую беседу с обвиняемым защитник должен был бы начать с предупреждения: «Имейте в виду, что если Вы откроете мне что-либо новое, уличающее Вас, то я об этом молчать не буду». Не трудно представить себе какое гнетущее впечатление такое предупреждение произведет на обвиняемого — даже на того обвиняемого, который никаких тайн не имеет. Установится ли после этого атмосфера доверия, столь необходимая для правильного проведения любой защиты. Сможет ли понять обвиняемый разницу между теми допросами, которые велись на следствии, и той беседой, которую он может вести со своим защитником. Ощутит ли обвиняемый, что перед ним лицо, на которое государство, организуя правосудие, возложило хотя и одностороннюю, но важную функцию защиты прав и законных интересов обвиняемого.

Или, может быть, нужно, чтобы адвокат такого предупреждения не делал. Адвокат молча выслушивает обвиняемого, когда тот рассказывает об обстоятельствах, не являющихся тайной, адвокат сохраняет молчание и не перебивает подсудимого и тогда, когда тот начинает излагать факты, уличающие его и не установленные по делу. Что должен делать адвокат в таком случае? Молча выслушивать и постараться всё запомнить! Ведь это же придется передать! Или же, может быть, не ограничиваться молчаливым выслушиванием, а начать расспрашивать, узнавать детали, допытываться о мелочах! Ведь надо вооружиться достаточным количеством фактов на тот случай, если обвиняемый начнет отпираться, когда защитник будет его разоблачать! Но это, ведь, обман и предательство. Это неслыханное дискредитирование защиты в глазах всех тех, кто в защите нуждается.

Можно ли здесь рассуждать таким образом: изображенная картина является злом, но злом является и оставление преступника не разоблаченным. Следовательно, надо выбирать из двух зол — меньшее. Но разве можно согласиться с тем, что меньшим злом является дискредитирование защиты, ее унижение, сведение на нет ее значения, лишение ее доверия со стороны обвиняемого, воздвижение стены недоверия, подозрительности, а, следовательно, и антагонизма между обвиняемым и защитником, — по сравнению с тем, что в отдельных, очень редких, случаях преступник останется не разоблаченным и не будет сделана попытка разоблачить его при содействии его адвоката.

Тот, кто так рассуждает, недооценивает значение защиты, — с одной стороны, и, с другой стороны, недооценивает значение работы следствия и суда, недооценивает всю совокупность сил, средств и возможностей, которыми они располагают для разоблачения преступников, считая, что в работе по разоблачению преступников без такой «помощи» со стороны адвоката не обойтись.

Нельзя отрицать того, что в очень трудном положении находится адвокат при наличии в деле адвокатской тайны. Быть молчаливым свидетелем заведомой лжи! Молчанием своим покрывать обман! Это иногда может оказаться невыносимым. Смотреть, как ложь грозит гибелью невинным, оклеветанным, молчаливо слушать, как обман грозит тягчайшими, неисправимыми последствиями и считать, что адвокат никогда не может воскликнуть: « Не могу молчать! »

Ведь не может же адвокат быть поставленным в необходимость, покрывая чужую ложь — самому лгать; зная одно — говорить иное: убедившись в одном — утверждать противоположное?

Но и эти соображения не говорят за отказ от адвокатской тайны. Они должны быть учтены при определении содержания адвокатской тайны, ее объема, границ и пределов действия.

Содержание адвокатской тайны

Адвокатская тайна появляется там, где адвокату становятся известными уличающие обвиняемого факты, которые обвиняемый скрывает от суда.

В подавляющем большинстве случаев, подсудимый в беседе со своим защитником останавливается на тех фактах, которые не были установлены или были неправильно восприняты и оценены и которые клонятся к оправданию подсудимого или к ослаблению его вины. Эти факты в сочетании с материалами дела служат защитнику для составления правильного плана защиты, для обоснования своих защитительных позиций, для возбуждения ходатайства о новых доказательствах, для критики тех обвинительных выводов, которые сделаны по имеющимся материалам, для акцентирования тех оправдывающих доказательств, которые неправильно отодвинуты, недооцениваются и заслоняются другими доказательствами.

При таком положении вещей, защитник, узнав от подсудимого, что имеются новые доказательства, стремится в установленном законом процессуальном порядке представить суду те факты, которые приводят к выводу о невиновности его подзащитного.

Наличие адвокатской тайны ставит защитника в необычное положение. Он не может раскрыть суду известные ему, но скрытые по делу обстоятельства, он должен их скрывать и действовать так, как будто он их и не знает.

Адвокатская тайна представляет собою исключение из обычного хода процесса, редкий и тягостный для адвоката эксцесс в его профессиональной деятельности. В силу этого содержание адвокатской тайны не может быть толкуемо распространительно. Адвокатская тайна, будучи исключением из обычного течения процесса и деятельности защитника в процессе, должна пониматься ограничительно.

Раньше всего следует указать, что адвокат не должен стремиться к тому, чтобы стать обладателем такой тайны. Было бы неправильным, если бы адвокат в беседе со своим подзащитным сказал бы ему: «Расскажите мне всю правду по делу, расскажите и то, что Вы скрыли от следователя и собираетесь скрыть от суда. Вы можете быть спокойны — Вашу тайну я никому не открою». Адвокат не должен активно стремиться к овладению тайной. Можно было бы сказать: не он тайной овладевает, а она им — в том смысле, что он ее узнаёт отнюдь не в результате активной деятельности, направленной к ее познанию.

В понятие адвокатской тайны входят факты, неблагоприятные для обвиняемого, которые прямо или косвенно относятся к проводимому делу. Следует подчеркнуть, что в понятие тайны входят лишь неблагоприятные факты. Если обвиняемый признает себя виновным в приписываемом ему преступлении ложно, напрасно себя оговаривает, если он по тем или иным причинам принимает на себя чужую вину, то защитник, узнавший о невиновности своего подзащитного, не должен скрывать этого в силу обязанности хранения адвокатской тайны. (Мы здесь, разумеется, оставляем в стороне вопрос о том, какими процессуальными путями защитник сможет довести до суда эти факты, не превращаясь в свидетеля по делу, где он является защитником).

К этому сводилась точка зрения проф. Фойницкого, который считал, что защитник может огласить скрываемый подсудимым факт интимной тайны или даже семейные тайны своего клиента, если по обстоятельствам дела это представляется необходимым именно в интересах защиты.^[31]

Фридман в своей работе описал следующий случай: французский капитан Доано был предан суду по обвинению в том, что он побудил шайку арабов к убийству их главаря. Прокурор указал на 38.000 франков, которые были найдены у капитана. Обвиняемый отказался от всякого ответа по вопросу о происхождении этих денег. Его защитник в защитительной речи заявил, что он считает своей обязанностью открыть суду, откуда Доано достал эту сумму, несмотря на то, что подсудимый не согласен на это объявление. Доано, заявил адвокат, будучи душеприказчиком своей бабки, утаил найденную у него сумму наследства, дабы другие наследники не получили слишком много на свою долю.^[32] Как указывает Фридман, это заявление, хотя ничем не подкрепленное, произвело такое впечатление на судей, что они оправдали капитана по этому делу.

Нет никакой нужды случаи, подобные вышеприведенному, включать в понятие адвокатской тайны. Не в такого рода случаях, когда обвиняемый скрывает оправдывающие его обстоятельства, а в случаях противоположных, когда он скрывает уличающие его обстоятельства, — существо адвокатской тайны и вся сложность вопросов здесь возникающих.

В содержание адвокатской тайны входят не только факты, уличающие обвиняемого в совершенном им преступлении, но и обстоятельства иного рода, неблагоприятные для него, могущие повлиять прямо или косвенно на меру и степень его ответственности. Например: обвиняемый скрывает тот факт, что он имеет в прошлом судимость, непогашенную давностью.

Эли, касаясь вопроса об адвокатской тайне, указывал, что адвокат освобождается только от обязанности свидетельствовать обо всем том, что касается отношений к клиенту, что относится к полученным им признаниям и притом только в том случае, когда открытие этих признаний может повредить защите.^[33]

В содержание адвокатской тайны входят те факты, которые стали адвокату известными в связи с его деятельностью адвоката. Если адвокат может удостоверить имеющие значение для дела факты, ставшие ему известными вне всякой зависимости от выполнения им по данному делу адвокатских функций, он, разумеется, должен быть допрошен по делу в качестве свидетеля и не может быть по этому делу защитником. Обстоятельства, относящиеся к чьему-либо преступлению, известные адвокату вне зависимости от его адвокатской деятельности по данному делу, не являются адвокатской тайной, и здесь перед адвокатом, как и перед всяким другим лицом, появится обязанность дать свидетельские показания. Но обстоятельства, ставшие известными в связи с деятельностью адвоката, являются адвокатской тайной, если он в отношении данного лица выполняет функции защитника в суде, выполняет другие функции, возложенные на адвоката: консультация, составление заявления, жалобы и т. п.

Если при выполнении своих функций адвокат узнает об обстоятельствах, которые к доверившемуся ему лицу никакого отношения не имеют, то здесь нет на адвокате обязанностей, вытекающих из адвокатской тайны. Если адвокат в беседе со своим подзащитным узнаёт о том, что другие лицо, не имеющее отношения к его подзащитному, совершило преступление, что его подзащитный к этому преступлению никакого отношения не имеет, то на обязанности адвоката не лежит хранение этого факта как адвокатской тайны. Адвокат, правда, узнал это при выполнении своих адвокатских функций, но для его подзащитного эта тайна безразлична и раскрытие ее не будет представлять злоупотребления доверием своего клиента. Здесь нет наличия неблагоприятных для подзащитного фактов, наличие которых составляет адвокатскую тайну.

Начальным моментом, с которого адвокат может оказаться обладателем профессиональной тайны, является не тот момент, когда адвокат допущен в качестве защитника по уголовному делу, а тот момент, когда к адвокату, еще до допущения в качестве защитника по делу, еще, быть может, до возбуждения дела, то или иное лицо обратилось за юридической помощью.^[34]

Оказание юридической помощи населению является одной из обязанностей, возложенных на адвокатуру, так же как и обязанность защиты в суде. Само собой разумеется, что адвокат при этом не может давать советов, направленных к сокрытию преступления, указывать пути и способы такого сокрытия, но раскрывать доверенную ему тайну он не должен. Лицо, обратившееся к адвокату за консультацией, должно быть уверено, что находящийся перед ним в качестве советчика и выслушивающий всё то, что с полным доверием к адвокату он излагает, не окажется затем в суде свидетелем по тому делу, где это лицо предстанет в качестве подсудимого.

По этому вопросу точка зрения дореволюционной адвокатуры характеризуется постановлением Московского Совета присяжных поверенных, в котором говорится: «Отношения между адвокатом и лицом, обратившимся к нему за советом, возлагают на него те же нравственные обязательства, какие он принимает на себя после принятия на себя обязанностей защитника уже по возникшему делу. Тайна, вверенная ему в данном случае, не менее священна, чем тайна, вверенная ему по возникновении дела и после вступления его в дело в качестве официального защитника. Отношения лица, являющегося за советом к адвокату, предполагают полную откровенность и правдивое сообщение всех обстоятельств дела. Такая откровенность немыслима без уверенности, что всё сообщенное адвокату останется известным только ему одному и ни в коем случае и ни при каких обстоятельствах не может быть обнаружено».^[35]

Иное разрешение вопроса создало бы совершенно нетерпимое положение. Представим себе следующий случай: в юридическую консультацию к адвокату обратился гражданин со следующим вопросом: накануне он опоздал на работу без уважительной причины свыше 20 минут. Он надеется, что ему удастся скрыть этот прогул, но всё же на всякий случай — он хочет знать, какое наказание ему грозит, если прогул будет установлен и он будет предан суду. Представляет ли собой это признание тайну, не подлежащую раскрытию, или же это тайной не является и адвокат может но этому вопросу дать показание на суде?

Против сохранения тайны консультации может быть следующее возражение: в суде сохранение адвокатской тайны менее опасно для дела борьбы с преступлениями потому, что до поступления дела в суд оно прошло стадию расследования, во время которой все доказательства против обвиняемого были собраны и у него совсем не так часто остается нераскрытой тайна, которую он мог бы поведать своему защитнику.

Это возражение парализуется следующим: тайна, оставшаяся скрытой на всем протяжении предварительного следствия, имеет мало шансов быть раскрытой на суде, и здесь реальной является опасность, что это так и останется тайной для суда, как осталось тайной для следствия. Наоборот, в случае обращения гражданина к адвокату за консультацией до возбуждения дела или в стадии расследования, гораздо больше данных предполагать, что являющееся в данный момент тайной окажется раскрытым на первых порах предварительного расследования без всякой попытки узнать эту тайну от адвоката.^[36]

Наиболее типичным случаем познания адвокатом тайны, является сообщение ее обвиняемым своему защитнику. Обвиняемый, беседуя с защитником обо всех обстоятельствах дела, сообщает ему и те факты, которые, уличая его, остались по делу не установленными. Но одним лишь обвиняемым вовсе не ограничивается круг лиц, которые могут передать защитнику такого рода факты. Такие факты могут быть переданы и посторонним лицом, и защитник может случайно услышать о них. Надо признать, что во всех этих случаях одинаково имеет место адвокатская тайна. Здесь не может быть поставлен вопрос таким образом, что раскрытие тайны, полученной от обвиняемого или от лиц, действовавших по его поручению или в его интересах, представляет собою злоупотребление доверием, оказанным адвокату со стороны лиц, поведавших эту тайну и рассчитывавших на то, что она останется нераскрытой. Вне зависимости от источника, раз обвиняемый скрывает определенный факт, адвокат не может, вразрез с волей и интересами обвиняемого, раскрыть его.

В судебной практике имел место такой случай: в суде слушалось дело по обвинению Н. в том, что он из ревности покушался на убийство своей жены. Н. жил в ночлежном доме, там же за месяц до преступления он познакомился со своей будущей женой. Через неделю они поженились, а через три недели после женитьбы он покушался зарубить ее топором. Н. был арестован. На предварительном следствии он признал себя виновным в покушении на убийство жены и объяснил, что на преступление его толкнула ревность, вызванная легкомысленным поведением жены. Так он объяснил дело и своему защитнику, беседовавшему с ним перед судом.

В судебном заседании подсудимый совершенно неожиданно заявил, что потерпевшую он не ревновал и покушение на убийство он произвел под влиянием чувства обиды, когда он узнал, что его жена больна сифилисом и что она и его заразила этой болезнью. Подсудимый добавил, что от этой болезни его и сейчас лечат в тюремной больнице.

Защитник, воспользовавшись перерывом в судебном заседании, поспешил в тюремную больницу, чтобы получить там данные, подтверждающие новое объяснение подсудимого, ибо если это было бы доказано, то картина преступления резко изменилась бы в пользу его подзащитного. В больнице защитник из беседы с врачом и из ознакомления с историей болезни убедился, что его подзащитный Н. болеет сифилисом на протяжении нескольких лет, и следовательно, он заболел задолго до знакомства с потерпевшей.

Легко представить себе то тяжелое положение, в котором оказался защитник, ставший в середине судебного заседания обладателем такой тайны.

В данном случае защитник узнал тайну не от обвиняемого и даже без его ведома, но несомненно, что это составляет адвокатскую тайну.

В содержание адвокатской тайны входит не только то, что адвокат узнал от своего подзащитного или от других лиц, действовавших по его поручению и в его интересах, под условием тайны, но и всё остальное, сообщенное защитнику или замеченное самим защитником при исполнении им обязанностей защиты.

Так же как и со слов обвиняемого, защитник может узнать тайну и из документа, дошедшего к нему от подсудимого или других лиц. Входят ли такие случаи в понятие адвокатской тайны? В дореволюционной русской литературе высказывался взгляд, что если защитник обязан не выдавать тайн своего клиента путем свидетельских показаний, то было бы нелогично и несправедливо не признавать за ним той же обязанности относительно выдачи документов. «Обязанность быть свидетелем и обязанность представлять требуемые судебной властью документы имеют одинаковое основание и одинаковую важность; если законодатель нашел, тем не менее, необходимым и возможным допустить исключение из первой, то нет никакого повода не допускать такого же исключения, при таких же условиях и из второй».^[37]

Эли, касаясь вопроса о выемке документов у адвоката, считал ее возможной в тех случаях, когда адвокат сам подвергается преследованию и когда документы хранятся у него не как у адвоката. Эли, основываясь на тайне и свободе защиты, не допускал выемки документов профессиональных.^[38] Молло допускал в единственном случае возможность выемки документа у адвоката — это, когда адвокат подозревается в сообщничестве. «Вне этого случая адвокат (не подсудимый) не обязан ни выдавать документов, ни даже упоминать об их существовании, ибо хранение документов есть тоже тайна, вверенная адвокату клиентом».^[39]

Следует признать, что на документы или предметы не может быть распространяемы правила, относящиеся к адвокатской тайне, ибо природа их совершенно различна. С принятием от подзащитного документа, уличающего его, защитник не только узнаёт тайну, заключающуюся в этом документе, но и превращается в хранителя доказательства. Хранить тайну, рассказанную подзащитным — это совсем не то, что хранить и скрывать доказательства против подсудимого. Пусть защитник знает о существовании этого документа, но пусть этот документ останется у обвиняемого.

Документ этот может быть обнаружен следственной властью. Но даже если бы он и не был обнаружен, все равно — защитник не должен принимать на себя попечения о таком документе. Здесь адвокат рискует превратиться в укрывателя своего подзащитного, в пособника, скрывающего следы преступления.

Нельзя согласиться с тем, что одно и то же — узнать от подсудимого, что против него имеется изобличающий его и неизвестный суду или следователю документ, и превратиться в хранителя и укрывателя этого документа. Совсем не одно и тоже знать, что у подсудимого имеется необнаруженный предмет, составляющий серьезную против него улику, или принять от подсудимого этот самый предмет.

Мы указывали, что адвокат не стремится к овладению тайной. Помимо своего желания он услышал признание, и тут уже ничего не поделаешь. Совсем иначе дело обстоит с документом или предметом. Адвокат его не примет и, таким образом, он, став обладателем тайны о существовании уличающего документа или предмета, не превратится в хранителя их.

Признание адвокатской тайны продиктовано заботой об обеспечении обвиняемого защитой, необходимой при осуществлении правосудия, хотя это и создает возможность известного ущерба для отдельного дела, где установление виновности было бы облегчено — если бы тайное стало явным и адвокат бы передал тайну, сообщенную ему подсудимым.

Но, защищаемая таким образом, тайна может представлять собой опасность не только для правильного разрешения данного дела в смысле оправдания виновного; сокрытие ее может грозить и другими опасностями для отдельного лица или для государства. Можно ли утверждать, что вне зависимости от того, какими последствиями это грозит, тайна должна быть сохранена.

М. Г. Казаринов, выступая защитником в процессе адвокатов Базунова и Аронсона, говорил: «И эта обязанность молчать не может быть нарушена, хотя бы молчание способствовало безнаказанности, торжеству преступления, пользованию его плодами. Убийца, поведавший адвокату или священнику, что он действительно убил, указавший, где зарыт труп, где спрятаны ограбленные деньги, — может спокойно жить и пользоваться плодами преступления, зная, что ни адвокат, ни священник не явятся его изобличителями».^[40]

Обязанность по соблюдению адвокатской тайны может оказаться в противоречии с интересами общественной, государственной безопасности.

Как высоко ни расценивать значение института адвокатской тайны, все же необходимо признать, что должны существовать известные границы, известные пределы, и переход за эти пределы заставит отказаться от сохранения тайны и даст возможность заговорить адвокату, освободив его от обязанности молчать — обязанности, могущей причинить большие моральные страдания.

Легко представить себе следующий случай. Один подсудимый оговаривает другого в совершении преступления. Другому грозит осуждение, быть может, очень тяжелое, а подсудимый признается своему адвокату, что он ложно оговаривает другого для того, чтобы самому оправдаться, и что другой совершенно невиновен.

Мы указывали, что адвокатская тайна должна быть сохранена в том случае, если в результате этого возможно вынесение оправдательного приговора в отношении виновного, но возможно ли требовать от адвоката молчания, когда грозит осуждение невиновному, когда угрожает наказание, а может быть и казнь невинной жертве чужой клеветы? Возможно ли разрешать такое молчание?

А если тайна касается не только подсудимого, но и его укрывшихся сообщников, продолжающих совершать преступления? Кто может заставить адвоката молчать, когда в результате его молчания будут продолжать безнаказанно орудовать преступники, будут грабить, убивать? Сможет ли адвокат утверждать, что он в этой вновь пролитой крови не виновен?

Несомненно, следует признать, что на такого рода случаи адвокатская тайна не распространяется, что адвокат не обязан хранить тайну, чреватую такими последствиями.

Даже французская адвокатура, очень решительно проводящая начало безусловного соблюдения адвокатской тайны, допускает исключения для тех случаев, когда необходимо предотвратить тяжелые последствия.

Молло, придававший большое значение адвокатской тайне, утверждавший, что «вера в святость тайны составляет одно из существеннейших условий адвокатуры», что «самые законы, учреждая адвокатуру, вменяют адвокату в обязанность соблюдение тайны, без которой немыслима ни профессия, ни ее отправление», вместе с тем соглашался, что здесь должен быть исключен случай, когда общественное благо требует обнародования тайны. «Под благом общественным подразумевается предотвращение большего бедствия или вреда, имеющего быть причиненным ближнему в случае необнаружения тайны».^[41]

Наконец, к тем случаям, когда может оказаться «необходимым обнародование», могут быть отнесены отдельные категории преступлений или отдельные преступления, которые в силу их особой опасности не могут быть поставлены под защиту адвокатской тайны.

В нашей литературе некоторые авторы высказывались в том смысле, что адвокатской тайны не может быть там, где наказуемо недоносительство,^[42] что адвокат обязан донесением в специальных только случаях.

В такой точке зрения нет ничего неприемлемого. Мы выше приводили случаи, когда адвокат может и должен отказаться от хранения тайны. Мы признавали тайну только в тех случаях, когда речь идет только о возможности вынесения оправдательного приговора лицу, совершившему преступление.

Но ведь и преступления бывают различные, и мы можем столкнуться с такими тягчайшими злодеяниями, с такими опаснейшими преступниками, на которых адвокатская тайна не может быть распространена.

Каковы эти случаи — это дело законодателя.^[43] Закон, который допускает адвокатскую тайну, должен указать и те случаи, когда адвокатская тайна недопустима. Бесспорно, не может быть адвокатской тайны там, где идет речь о тягчайших преступлениях против Родины. Сюда могут быть отнесены те дела, где закон объявляет наказуемым недоносительство, можно и сократить число таких случаев, но во всяком случае следует сказать, что за расширение этих случаев за пределы тех преступлений, где наказуемо недоносительство, идти вряд ли возможно. Нельзя, ведь, создавать такое положение, что защитник обязан доносить в тех случаях, когда все граждане от этой обязанности освобождены. Ведь иначе получится такое положение, что любой гражданин, не имеющий никаких обязанностей по хранению профессиональной тайны, может молчать о ставшем ему известном преступлении, а адвокат, имеющий специальные обязанности по хранению адвокатской тайны, обязан об этом заявить, совершив тягостный переход из защитника в свидетеля обвинения.

С полной отчетливостью этот вопрос разрешен в законодательстве УССР. Наряду с признанием адвокатской тайны в виде невозможности вызова и допроса в качестве свидетеля защитника обвиняемого по делу, по которому он допущен или назначен к исполнению обязанностей по защите, закон указывает, что это не распространяется на те случаи, когда защитнику по делу становятся известны какие-либо обстоятельства о преступлениях, предусмотренных ст. ст. 54-2–54–14 УК УССР.^[44]

В законодательстве УССР установлена уголовная ответственность за недоносительство, кроме преступлений, предусмотренных ст. ст. 54-2–54–14 УК, еще за преступления, предусмотренные ст. ст. 56–46 (массовые беспорядки), 56–17 (бандитизм), 56–22 (подделка и сбыт монеты, казначейских билетов и др.). Таким образом, по остальным из перечисленных выше преступлений тоже установлена ответственность за недоносительство, а адвокат согласно смыслу закона должен хранить тайну о таких преступлениях.

Хранение тайны является обязанностью адвоката в течение всего времени производства по делу. Если адвокат выбывает из дела до его окончания, то он не освобождается от обязанности не разглашать тайну. И по окончании дела адвокат должен хранить тайну. Вопрос о том, в течение какого срока или бессрочно, вечно должна храниться тайна, разрешается, по нашему мнению, следующим образом: содержанием тайны является факт, уличающий подсудимого в совершении преступления, или факт, усиливающий степень или характер ответственности. Когда перестанут угрожать обвиняемому те последствия, из-за которых эти факты им скрываются, тогда и прекращается необходимость и обязанность хранения тайны. Смерть обвиняемого, амнистия, погашающая преступление, истечение давности, устраняющее возможность пересмотра уже решенного дела — таковы те сроки, по истечении которых отпадает обязанность по хранению тайны.

После этого срока вопрос о возможности разглашения тайны решается, с одной стороны, в зависимости от того, какие личные, семейные или общественные последствия это может повлечь. В случае смерти обвиняемого разглашение его тайны может оказаться не безразличным для его семьи. С другой стороны, может оказаться, что сокрытие тех или иных фактов в отношении к определенным лицам может идти вразрез с законным интересом современников или потомков знать все о том или ином деятеле.

Спорным является вопрос, обязан ли адвокат хранить тайну и после того, как сам обвиняемый ее раскрыл.

Дореволюционная русская судебная практика считала, что подсудимый может снять завесу с совещания, и тогда защитник не связан более тайной. На такую точку зрения встала Варшавская судебная палата по дисциплинарному делу Патэка, который не счел возможным рассказать содержание своего разговора со своим бывшим подзащитным Бартосом, хотя последний, со своей стороны, изложил содержание этого разговора.

Дореволюционная литература, придавая очень большое значение адвокатской тайне, утверждала, что «обеспечение этой тайны представляется одним из необходимых условий правильного функционирования уголовной защиты» (Зарудный), и читала, что адвокатская тайна должна храниться адвокатом, даже если обвиняемый эту тайну раскрыл.

А. С. Зарудный в докладе «О тайне совещания подсудимого с защитником», сделанном в 1912 году в Петербургском Юридическом обществе, возражал против того, что подсудимый может снять завесу с совещания и что тогда и защитник не связан более тайной. А. С. Зарудный указывал, что точка зрения, исходящая из того, что закон, гарантируя тайну совещания, имеет в виду не интересы защитника, а интересы подсудимого, представляется совершенно не соответствующей ни духу, ни букве русского закона. Тайна ограждается, утверждал Зарудный, в интересах не одного подсудимого и не одного защитника, а в интересах правосудия, в интересах общественных и государственных и нельзя отменить по своему произволу закон, установленный для пользы общей.^[45]

Муравьевская комиссия, занимала по этому вопросу противоположную позицию и утверждала, что недопущение защитника сообщать признания подсудимого составляет изъятие из общего правила об обязанности каждого свидетельствовать перед органами судебной власти о всем, что ему известно по данному делу и составляет подчинение публичного интереса интересам частного лица. Поэтому в случае отказа подсудимого от этой прерогативы не представляется уже оснований настаивать на ее соблюдении вопреки интересам заинтересованного лица.^[46]

Нам представляется, что правильное решение этого вопроса дается самим определением адвокатской тайны. Необходимым элементом этого понятия является то, что речь идет о факте, который обвиняемый скрывает от суда. Как только обвиняемый перестает скрывать этот факт, он перестает быть тайной и, следовательно, полностью исчезает та тайна, которую адвокат должен хранить.

Представим себе следующий случай: подсудимый, обвинявшийся в убийстве и отрицавший на следствии свою виновность, признался своему защитнику, что он совершил убийство. Это признание адвокат не может раскрыть, ибо оно является тайной. Но если далее на суде подсудимый признает себя виновным — тайное становится явным и исчезает самое содержание адвокатской тайны.

В упоминавшемся нами деле присяжного поверенного Патэка его бывший подзащитный Бартос заявил, что на предварительном следствии он сознался, но на суде отрицал свою виновность, и что поступил он так по совету своего защитника, которому он объяснил, что вовсе не сознавался следователю, как это было записано в протоколах следствия. Присяжный поверенный Патэк отрицал справедливость заявления Бартос, но не нашел, однако, возможным рассказать содержание своего разговора, как не подлежащее оглашению.

Надо признать, что присяжный поверенный Патэк ошибочно считал, что он должен хранить тайну, которую его бывший подзащитный сам раскрыл.

Но точка зрения Патэка нашла своих сторонников: О. О. Грузенберг считал, что обвиняемый может огласить содержание беседы с защитником и что тайна обязательна лишь для адвоката. Кулишер высказал следующее соображение: если признать, что содержание беседы подлежит оглашению с разрешения подсудимого, то уже из одного нежелания подсудимого снять печать молчания с уст своего защитника, прокурор сможет, и не без основания, сделать перед судом тот вывод, что, значит, в этой беседе были такие обстоятельства, которые надо скрывать.^[47]

Неправильность этой точки зрения заключается в том, что адвокатская тайна имеется там, где имеется факт, который обвиняемый скрывает от суда. В тот момент, когда обвиняемый перестает ее скрывать — тайна исчезает и адвокату нечего хранить.^[48]

По этому вопросу Петербургский совет присяжных поверенных высказал следующую точку зрения на основании сделанных прокурорскому надзору заявлений бывшего подсудимого о содержании, происходивших между ним и его защитником объяснений, против последнего предъявляются обвинения в тяжких нарушениях долга, пятнающих его честь и достоинство носимого им звания. Единственным средством для его оправдания, для восстановления истины является изложение бывшим защитником того, что действительно происходило во время этих объяснений его с подзащитным, а поэтому защитнику не может быть возбранено, прибегнуть к этому средству, хотя бы это было связано с разглашением «тайны доверителя», если этот доверитель решился под покровом этой тайны заявить на него ложное обвинение.^[49]

Не менее важным является решение вопроса о том, по отношению к кому известные защитнику и скрываемые подсудимым факты должны храниться как тайна? Обвиняемый скрывает этот факт от органов следствия и суда, и этим самым и дается ответ на вопрос о том, по отношению к кому не может раскрываться тайна. Судебные и следственные органы могут скрываемый факт узнать от любого лица, которое, узнав о нем от адвоката, может заявить об этом, дать по этому вопросу свидетельские показания, и поэтому обязанность хранения тайны носит весьма широкий характер. Сообщение этой тайны может иметь место только в отношении лиц, которые эту тайну должны будут хранить в силу своей служебной или профессиональной обязанности. Адвокат, ставший обладателем тайны, очутившийся в связи с этим в очень трудном положении, вставший перед необходимостью разрешить и щекотливые этические, и сложные процессуальные вопросы, решить, какова должна быть тактика проведения защиты, может посоветоваться по этому вопросу со своими коллегами-адвокатами или даже получить указание от Президиума коллегии адвокатов. Такое обращение не может быть запрещено — оно поможет адвокату найти наиболее правильную позицию в процессе, и наряду с этим тайна, доверенная адвокату, будет сохранена.

В знаменитом деле Курвуазье, обвинявшемся в убийстве своего хозяина лорда Вильяма Росселя и отрицавшем обвинение, подсудимый в середине процесса сознался своему защитнику Филиппсу в убийстве и просил его не оставлять защиты. Адвокат Филиппс обратился за советом к судье Пэрку.

В этом факте обращения к Пэрку никто не усмотрел ничего неправильного, хотя другие стороны поведения Филиппса по этому делу вызывали серьезные нарекания на протяжении многих лет.

В случае возбуждения против адвоката дисциплинарного преследования он имеет право сообщить в своих объяснениях и показаниях те факты, которые составляют адвокатскую тайну.^[50] Президиум, в свою очередь, должен принять меры, чтобы поведанная ему тайна была сохранена. Такой точки зрения придерживается Э. С. Ривлин, который считает, что допустимо разоблачение тайны своего подзащитного, когда это необходимо в целях собственной защиты.^[51]

Неправильной является точка зрения Э. Бенедикт, считавшего, что адвокату приходится хранить тайну своего клиента, даже если от нарушения ее зависит оправдание собственных его, адвоката, поступков от лжи и клеветы.^[52]

Позиция адвоката при наличии профессиональной тайны

Позиция адвоката и его обязанности при наличии профессиональной тайны находятся в зависимости от того, в какой стадии процесса перед адвокатом раскрывается эта тайна и каково ее содержание.

К адвокату может обратиться гражданин в стадии предварительного расследования после привлечения его в качестве обвиняемого и даже до этого привлечения, но в предвидении того, что он может быть вызван к допросу и привлечен по делу. Обращающийся в таких случаях может интересоваться и вопросами чисто юридическими, вопросами о процессуальном порядке и процессуальных правах на следствии, но может обратиться к адвокату за советом — какие показания ему давать по делу. Само собою разумеется, что единственный совет — это давать правдивые показания. Если адвокат в первой или последующих беседах установит, что обвиняемый при допросах отрицает обвинение, которое ему предъявлено, а адвокату сознался в совершении предъявленного ему обвинения, то адвокат должен отказаться от принятия защиты по делу. Если обвиняемый заявит адвокату, что он намеревается на суде признаться в совершенном преступлении, то отпадают основания для отказа в принятии защиты.

Проф. Н. Н. Полянский описывает случай, с которым он столкнулся на первых порах своей адвокатской деятельности: при свидании в тюрьме подзащитный признался своему «казенному защитнику» в совершенной им краже, но решительно отказался признать ее на суде. Положение казалось молодому защитнику безвыходным, но вывел его из затруднения прокурор, который отказался от обвинения, и тогда защитник заявил, что не будет обременять внимание суда защитительной речью.^[53]

Интересный случай описал Н. П. Карабчевский в своей работе «Как я стал адвокатом». Для первой защиты Карабчевский получил дело по обвинению в краже со взломом. Против обвиняемого были сильные улики (на нем была надета одна из похищенных рубах), но он отрицал свою вину. Защитнику он признался во всем, и защитник убедил его сознаться на суде. В день суда, уже в зале судебного заседания подсудимый заявил защитнику, что он не будет на суде признавать себя виновным: «Мы не в сознаньи». Н. П. Карабчевский очень ярко описал свое состояние, когда он услышал это: «Мы не в сознаньи».^[54] Положение было спасено тем, что подсудимый не решился все-таки отрицать преступление и признал себя виновным.

Мы указывали, что в ответ на вопрос о том, какие давать показания, защитник должен посоветовать говорить правду. Но этот совет не должен носить характера уговаривания и в особенности уговаривания с обнадеживающими обещаниями. Защитник не может обещать то, что от него не зависит. Легко себе представить положение защитника, который, убеждая подсудимого сознаться, внушил ему уверенность, что ему за чистосердечное сознание суд назначит условное осуждение, а суд по делу вынес более строгий приговор. Обнадеживание представляет собою психическое воздействие, которое недопустимо в данном случае.

Если адвокат стал обладателем тайны после допущения в качестве защитника, но до открытия судебного заседания, он должен отказаться от ведения защиты — безразлично, поручена ли ему защита по соглашению с подсудимым или по требованию суда. Эта точка зрения встречает возражения, основывающиеся на том, что адвокат, отказываясь от защиты, ставит другого защитника в такое положение, которое для себя он считает неприемлемым. Как правильно указывает проф. Н. Н. Полянский, с этим возражением трудно согласиться: если обвиняемый обратится к новому защитнику, и он окажется в том же положении, что и предыдущий, то он должен будет поступить так же, как и тот, если же обвиняемый не повторит ему своего признания, то он уже будет в другом положении. Скажут: но ведь дело правосудия нисколько не выиграет от того, что обвиняемый, наученный опытом, не поставит нового защитника в затруднительное положение своим признанием. Дело правосудия, конечно, от этого ничего не выиграет, но адвокатура выиграет и в своих собственных глазах, и в глазах общественного мнения, если правилом ее профессиональной этики будет то, что ее представители не могут по соглашению с обвиняемым даже косвенно противодействовать правосудию.^[55]

Адвокат в своем заявлении об отказе не может делать указаний, из которых суд мог бы установить, если и не содержание, то хотя бы существование адвокатской тайны.

Наиболее сложным является положение защитника в том случае, когда он тайну узнаёт уже во время хода судебного заседания. Уход из процесса во время судебного заседания, отказ от защиты в судебном заседании недопустим вообще и невозможен и в данном случае. Естественно возникает вопрос — в какой плоскости проводить адвокату защиту при наличии в деле адвокатской тайны.

Адвокат, продолжающий защиту после того, как подсудимый раскрыл перед ним свою тайну, не может ни в своих ходатайствах, ни в вопросах, ни в защитительной речи высказываться в направлении противоположном правде по делу. Он не может лгать. Нет той цели, при которой ложь адвоката перед судом была бы оправданным средством. Он не может и раскрыть поведанную ему тайну, но при этом не может поддерживать ложь подзащитного, помогать ему в этой лжи. Помимо всех общественных и этических соображений, которые исключают возможность лжи, следует иметь в виду, что защитник не должен ставить себя в такое положение, когда подсудимый, слушая заведомую ложь защитника, думал бы: «Я лгу потому, что хочу добиться оправдания, хочу спасти свою свободу, имущество, жизнь, положение в обществе, но ты-то зачем лжешь!».

Если в деле имеются доказательства, с неоспоримой ясностью устанавливающие виновность подсудимого, если отрицание подсудимым своей вины находится в очевидном и непримиримом противоречии с материалами дела, то адвокат не может и не должен пытаться, вопреки очевидности, опровергать обвинение. Такая позиция может быть принята адвокатом и в том случае, когда подсудимый и перед ним одинаково, как и перед судом отрицает свою вину.

Когда подсудимый при таком положении вещей признается своему адвокату, что он действительно совершил преступление, то в позиции адвоката ничего не изменится. Он и раньше не считал возможным оспаривать обвинение, он и сейчас, тем более, его оспаривать не будет.

Гораздо сложнее обстоит вопрос, когда доказательства по делу не столь уже бесспорны и неопровержимы, когда можно перед судом поставить вопрос о том, что известное сомнение в виновности имеется, а между тем подсудимый, отрицающий свою вину, признался защитнику в совершенном преступлении.

Этот вопрос широко поставлен и глубоко проанализирован в работе проф. Н. Н. Полянского «Правда и ложь в уголовной защите». В этой работе вопрос сформулирован так: «Как должен поступить защитник, когда в деле нет достаточных доказательств, изобличающих обвиняемого, а между тем защитнику виновность его точно известна». В этом случае, указывает проф. Н. Н. Полянский, речь идет уже не об убеждении защитника в виновности обвиняемого, а об его осведомленности об этой виновности.

С этим вопросом проф. Н. Н. Полянский обратился к представителям Западно-европейской адвокатуры. Основное содержание полученных им ответов сводится к следующему.

Старшина адвокатуры в Брюсселе Энбик дал двоякое разрешение вопроса: в зависимости от того, защищает ли адвокат по соглашению или по назначению. На адвоката, защищающего по назначению, лежит абсолютный долг испытать в пределах закона все, что возможно для защиты обвиняемого. Если адвокат думает, что клиент не сказал ему всей правды, он обязан потребовать ее, если в его душе останется сомнение, он должен это сомнение прогнать от себя, если это ему не удастся и сомнение становится таким, что защита невозможна, адвокат может, по соглашению с клиентом, получить разрешение на перемену защитника, в случае же защиты по соглашению, « он должен сделать героическое усилие над собой и подчинить профессиональному долгу свое личное чувство истины ».^[56]

Старшина Парижской адвокатуры в качестве ответа прислал выдержку из сочинения одного из своих предшественников — Крессона «Обычаи и правила адвокатской профессии» (Cresson. Usages et regles de la profession d'avocat), где в частности, сказано, что «адвокат, который получил тайное признание обвиняемого, что, впрочем, бывает очень редко, не может обмануть оказанного ему доверия, в своей совести он должен найти решение относительно поведения, которого ему следует придерживаться. Если он согласился вести дело несмотря на отказ обвиняемого последовать его совету — дать показание с признанием его вины, он, во всяком случае, не должен ставить себя в такое положение, при котором ему пришлось бы краснеть перед своим клиентом за поддержку его лжи». Проф. Н. Н. Полянский указывает, что в сказанном нельзя найти ответа на вопрос, как должен поступить защитник — при условии, что он не может выйти из процесса, не мотивировав своего отказа от защиты, — когда, с одной стороны, следовать в защите за утверждениями подзащитного — значит соучаствовать в его лжи, а с другой стороны, разойтись с этими утверждениями — значит выдать профессиональную тайну защитника. Прямого ответа на вопрос у Крессона нет, но из его ответа можно сделать вывод, что в противоположность Брюссельскому старшине адвокатуры, который считает, что защитник должен пойти против истины, «подчинить своему профессиональному долгу свое личное чувство истины», старшина Парижской адвокатуры считает, что против истины адвокат идти не должен, чтобы не пришлось «краснеть перед своим клиентом за поддержку его лжи».

Президиум Берлинской адвокатуры в своем ответе сослался на решения Высшего суда чести (Ehrengerichtshof), который рассматривает жалобы на решения отдельных судов чести как дисциплинарных судов адвокатуры. В этих решениях нет ответа на поставленный вопрос, и там приводятся лишь общие указания, что адвокат не должен отождествлять себя в отношении средств защиты с обвиняемым, что защита представляет собою относящийся к области публичного права институт, который обязывает защитника содействовать со своей стороны объективному исканию истины, хотя только… в направлении установления невиновности обвиняемого или его меньшей наказуемости, что адвокат должен служить правосудию и не должен поэтому «позволять себе ставить препятствия уголовному преследованию обвиняемого».^[57]

Лондонский генеральный совет адвокатуры сообщил, что аналогичный вопрос уже обсуждался генеральным советом в 1915 году. Генеральный совет в своем заключении, данном тогда по этому вопросу, раньше всего установил различие между тем случаем, когда признание было сделано обвиняемый адвокату раньше, чем адвокат что-либо предпринял для защиты, и тем, когда признание было сделано уже в процессе защиты. В первом случае, по мнению генерального совета, представляется в высшей степени нежелательным, чтобы адвокат, которому признание было сделано, взял на себя защиту, так как, с одной стороны, вполне вероятно, что сам он был бы затруднен в ведении дела, а с другой, он не поставит в затруднительное положение обвиняемого, предложив ему обратиться к другому защитнику.

Что касается второго случая, то для разрешения его важно иметь в виду, что, вообще говоря, защита, поскольку она касается фактических обстоятельств дела, может заключаться: а) в доказывании, что обвиняемый был невменяем в момент совершения преступления вследствие болезненного состояния или ненаступления уголовного совершеннолетия, б) в представлении суду соображений о том, что доказательства обвинения не внушают доверия или, что они недостаточны для обвинения или в) в противопоставлении фактам, на которые ссылается обвинение, других фактов, опровергающих обвинение. Уже отсюда следует, что само по себе признание, сделанное обвиняемым защитнику, еще не исключает возможности защиты, однако, признание ставит защиту в ограниченные рамки, он «не должен утверждать того, ложность чего он знает, он не должен потворствовать обману, тем не менее он может пытаться содействовать подсудимому».

Из дальнейших соображений Генерального совета следует, что рамки, в которые он ставит защитника, вовсе не так уж узки: защитник может возражать «против подсудности дела данному суду, против формы обвинительного акта, против допустимости того или другого доказательства, или против достаточности допущенных доказательств » (курсив наш), но было бы абсолютно недопустимо высказывать предположение, что преступление совершил кто-либо другой, или ссылаться на доказательства, ложность которых, после сделанного признания ему известна (например, на доказательство alibi), и которое имело бы целью убедить, что обвиняемый не мог совершить, или что он фактически не совершил преступления — «другими словами адвокат не может (по просьбе обвиняемого или независимо от этого) доказывать обстоятельства, противоречащие сделанному ему признанию».

Генеральный совет, обобщая сказанное о приемах защиты при наличности признания, сделанного обвиняемым защитнику, говорит: «Он (т. е. защитник) вправе подвергать критической оценке показание, данное каждым отдельным свидетелем, может настаивать на том, что доказательства, взятые в целом, недостаточны для заключения о виновности обвиняемого, но идти далее этого он не должен».

Проф. Н. Н. Полянский считает, что приведенная выше английская доктрина правильно разрешает поставленный вопрос.^[58] При этом проф. Н. Н. Полянский подвергает разбору два возражения, которые могут быть выдвинуты против этой доктрины. Первое возражение, заключающееся в том, что признание обвиняемого, запирающегося перед судом, сделанное им своему защитнику, вообще никакого влияния на приемы защиты оказывать не должно, основывается на том, что в современном процессе оценка доказательств, производится судом по внутреннему убеждению, основанному на материалах прошедших перед судом. Почему же защитник не должен так же извлечь из того же доказательственного материала все то, что говорит в пользу обвиняемого, независимо от тех внесудебных сведений, которыми он располагает. Проф. Полянский указывает, что такой подход неправилен, равно как, и неправилен был бы вывод, что обвинитель должен обвинять заведомо для него невиновного подсудимого, если доказательственный материал дает для этого возможность.^[59]

Мы считаем, что точка зрения проф. Полянского и поддерживаемая им английская доктрина не могут быть признаны правильными.

Защитник, когда он поставлен признанием своего подзащитного в известность, что тот виновен в предъявленном обвинении, не должен домогаться оправдания своего подзащитного положительным методом защиты, при котором защитник принимает на себя onus probandi.^[60] Защитник не должен высказывать предположений, что преступление совершил кто-либо другой или ссылаться на доказательство, ложность которого, после сделанного признания, ему известна. Это положение не вызывает спора.

Но, указывают нам далее, защитник может применить так называемый отрицательный или критический метод защиты, дающий защитнику шансы на успех «уже тогда, когда он доказал ненадежность доказательств обвинения».^[61] Содержание отрицательного метода защиты сформулировано в указаниях Генерального совета. Оно сводится к критической оценке показаний, данных каждым отдельным свидетелем, к установлению того, что доказательства, взятые в целом, недостаточны для обвинения. Но здесь, ведь, игнорируется следующее соображение: то или другое показание, являющееся, быть может, очень шатким в оценке того, кто не знает, от кого скрыт факт о действительной, несомненной виновности, совсем иным представляются тому, кто с несомненностью знает об этой виновности.

Приведем примеры.

Одним из доказательств обвинения является опознание обвиняемого потерпевшим. Потерпевший был очень взволнован, перепуган и его опознание имеет целый ряд дефектов: «Ему кажется, что это был обвиняемый», или «рост, как будто, такой же» или «голос обвиняемого напоминает голос нападавшего, или совпадает какая-то часть одежды — нападавший был в ватном пиджаке, так же как и предъявленный для опознания обвиняемый».

Какое богатое поприще для того, чтобы поколебать силу доказательств, для того, чтобы с большой надеждой на успех, доказывать суду, что восприятие лица, находящегося в волнении, может содержать в себе целый ряд ошибок, что очень рискованно решать судьбу обвиняемого на основании таких доказательств. Разве не может защитник сказать: «Ведь сам потерпевший говорит — кажется, это был обвиняемый, сам потерпевший не уверен в этом, не убежден». Но как может это говорить тот защитник, который твердо знает, что это действительно был обвиняемый? Разве не может защитник сказать: как не убедительны эти утверждения: рост как будто один и тот же или голос обвиняемого напоминает голос нападавшего? Расплывчатость утверждений здесь сочетается с субъективной неуверенностью потерпевшего в их достоверности: мало ли людей такого роста, как трудно сравнивать грубые и угрожающие крики нападавшего с тихим и смиренным голосом обвиняемого на суде. Но разве может об этом говорить тот защитник, который твердо знает, на основании признания самого обвиняемого, что в этих неуверенных и неполных показаниях содержится правда?

Разве не может защитник указать, что такое опознание по одежде недостаточно, что ватные пиджаки носят многие, что это явно недостаточно для того, чтобы признать обвинение? Но в данном случае защитник знает от подсудимого, что это, действительно, был он и на нем был ватный пиджак.

Таких примеров можно привести множество.

Основная трудность вопроса заключается в том, что в деле доказательств недостаточно, что того, кто не знает правды, можно убедить в невозможности вынесения обвинительного приговора по таким шатким доказательствам, что здесь возможно сомнение в виновности. Но все это будет совершенно правильно, если неизвестна виновность. А у нас весь вопрос именно и сводится к тому, что защитнику виновность подсудимого точно известна.

Предлагаемый нам вывод не делает никакого различия между защитой, проводимой обычно, и защитой, осложненной наличием профессиональной тайны. И в том и в другом случае защитник указывает на недостаточность доказательств и домогается оправдательного приговора.

Но ведь разница здесь громадная: в первом случае защитник действует совершенно добросовестно, а во втором случае он утверждает то, ложность чего ему известна, и он заведомо потворствует обману. Но ведь и английская доктрина и проф. Полянский против сознательного содействия лжи и обману. Их ошибка заключается в том, что они считают, что можно добиваться оправдания, оставаясь субъективно добросовестным, а мы указываем, что в таких случаях субъективная добросовестность несовместима ни с предлагаемой критической системой защиты, ни с выводами из этой защиты.

Невозможно остаться правдивым и требовать оправдания там, где бесспорна виновность, невозможно остаться правдивым и доказывать сомнительность доказательств виновности там, где несомненность их для защитника бесспорна. Совместить это невозможно, как невозможно, выражаясь словами Козьмы Пруткова, «обнять необъятное».

Выход здесь в другом: когда в деле нет достаточных доказательств, изобличающих обвиняемого, но защитнику его виновность точно, и несомненно известна из признания обвиняемого, — он не может просить об оправдании. Он может указать на смягчающие вину обстоятельства, он может спорить против квалификации, указывать на всё то, что может пойти на пользу обвиняемому. Единственное чего он не может делать — это требовать оправдания.

Мы отлично понимаем, что здесь возможно недоумение по поводу позиции защитника и его выводов. И публика, и коллеги могут с удивлением и недовольством спрашивать, как можно было при таких шатких доказательствах не поставить вопрос об оправдании. Может случиться, что суд вынесет оправдательный приговор, и тогда появится и формальное основание говорить о невнимательной или неумелой защите.

Защитник окажется в очень тяжелом положении: неодобрение товарищей, недовольство публики, нарекания подсудимого и его близких, указание на недостаточность квалификации, неумелость, неопытность, недобросовестность — все это как из рога изобилия посыпится на защитника.

Но утешением и опорой адвокату будет сознание того, что он был прав и поступил правильно. Он не пошел против своей совести и своего адвокатского долга, он сделал все возможное в отношении своего подзащитного в смысле защиты его прав и законных интересов, но он удержался от соблазна и не встал на путь заведомого противодействия правосудию, он отверг метод лжи и обмана, метод, недопустимый в деятельности адвоката.

Иное решение вопроса означало бы забвение общественного долга, лежащего на адвокате, игнорирование того места, которое отведено защитнику в деле осуществления правосудия, означало бы непонимание того, что «Советскому суду поручена ответственнейшая обязанность — осуществление социалистического правосудия, в соответствии с принципами социализма, в соответствии с законами социалистического государства».^[62]

Законодательство об адвокатской тайне

Вопрос об адвокатской тайне регламентируется в законе, устанавливающем обязанность адвоката хранить тайну, или устраняющем адвокатскую тайну из процесса или, наконец, в установлении санкции за разглашение тайны.

В дореволюционном русском законодательстве этот вопрос нашел свое выражение в Судебных уставах. Объяснительная записка 1863 г. указывала, что изъятие из общего правила о том, что всякое лицо может быть допрошено в качестве свидетеля, может быть допущено только для тех случаев, когда показание свидетеля против подсудимого было бы нарушением тайны, доверенной свидетелю такого звания, в котором он может приносить пользу обществу лишь при надлежащем доверии к его скромности. «По последней из приведенных причин не должны быть допускаемы к свидетельству… 3) защитники подсудимых в отношении к объяснениям их доверителя, при совещаниях с ними о средствах защиты».^[63]

Статья 403 Учрежд. судебных установлений содержала следующее правило: присяжный поверенный не должен оглашать тайн своего доверителя не только во время производства его дела, но и в случае устранения от оного и даже после окончания дела. В Уставе уголовного судопроизводства (ст. 704) было записано: не допускаются к свидетельству: 1) безумные и сумасшедшие, 2) священники — в отношении к признанию, сделанному им на исповеди, 3) присяжные поверенные и другие лица, исполнявшие обязанности защитников подсудимых, — в отношении к признанию, сделанному им доверителями во время производства о них дел.^[64]

Запрет раскрытия тайны носил абсолютный характер. Законодатель не ограничивался разрешением защитнику воздержаться от показания, а прямо запрещал защитнику открывать на суде тайны доверителя. Вопрос о том, следует ли сохранить установленный судебными уставами порядок, возник в Комиссии для пересмотра законоположений по судебной части. Разногласия в комиссии выразились в том, что некоторые считали, что следует изменить действующий закон, предоставив защитнику право решать, следует ли ему отказываться от дачи показаний по обстоятельствам, составляющим профессиональную тайну. Большинство комиссии пришло к выводу, что «защита в уголовном процессе должна считаться интересом публичным, что подсудимому следует обеспечить возможность пользоваться таковою и что безусловное воспрещение защитнику свидетельствовать об учинении ему признания при совещаниях о защите может внушить обвиняемому достаточное доверие к защитнику».^[65] Таким образом, комиссия проектировала сохранение абсолютного характера запрета разглашения тайны.

Содержанием тайны закон объявлял признание, сделанное во время производства дела. Таким образом, закон имел в виду признание, сделанное обвиняемым уже после начатия о нем дела и после избрания им или назначения ему защитника. Если преступник расскажет о своем преступлении известному лицу, и это лицо лишь впоследствии будет избрано или назначено защитником, то оно может быть допрошено в качестве свидетеля и должно быть устранено от защиты.^[66]

Самый термин «дело» трактовался очень широко. «Термин „дело“, как выражение общее, охватывает собою всё разнообразие правовых отношений и интересов, охрану которых доверитель поручает присяжному поверенному вне всякой зависимости от того процессуального порядка, какой по условию и характеру данных отношений будет необходим».^[67] Предметом тайны по закону являлись объяснения доверителей при совещаниях с ними о средствах защиты. Тайной для уголовного суда признавалась и переписка между защитником и подсудимым.^[68] Далее в понятие тайны включались и документы, полученные адвокатом в качестве защитника. «Если защитник обязан не выдавать тайн своего клиента путем свидетельских показаний, то было бы нелогично и несправедливо не признавать за ним той же обязанности относительно выдачи документов».^[69]

В уголовном законодательстве не устанавливалась ответственность за разглашение адвокатской тайны, хотя в теории высказывались взгляды, что нарушение адвокатской тайны является уголовно-наказуемым деянием. Е. В. Васьковский считал, что ввиду публично-правового характера обязанности хранения тайны, нарушение ее должно быть обложено уголовным наказанием.^[70]

Тот же автор относил разглашение адвокатской тайны к числу тех трех профессиональных проступков (наряду с изменой клиенту и вымогательством гонорара), которые должны быть признаны уголовными.^[71] С другой стороны, обязанность хранения адвокатской тайны и без наличия уголовной санкции тщательно соблюдалась дореволюционной адвокатурой, и Совет присяжных поверенных округа Московской судебной палаты писал: «Мысль о святости профессиональной тайны настолько внедрилась в правосознание нашей адвокатуры, что примеров явного нарушения этого священного долга адвоката, к чести сословия, до сих пор не наблюдалось. Если советам присяжных поверенных приходилось высказываться по данному предмету, то поводом к тому служили примеры обратные, т. е. по жалобам на отказ адвоката от дачи свидетельских показаний».^[72]

Во Французском законодательстве отсутствует прямой закон, устанавливающий обязанность адвоката хранить вверенную ему тайну. Отсутствие такого закона восполняется судебной практикой. Решением кассационного суда (26 января 1826 года) указывалось, что «адвокат не может без нарушения специальных обязанностей своего звания и подобающего ему доверия клиентов давать показания по таким обстоятельствам дела, о которых он получил сведения только по этому доверию». «Адвокат имеет право отказаться давать показания о фактах и обстоятельствах, доверенных ему в силу носимого им профессионального звания; в этом отношении у него нет иных правил, кроме его совести, и он должен воздерживаться от всяких ответов, давать которые воспрещает ему совесть».

Нарушение профессиональной тайны рассматривается как уголовно-наказуемый проступок, предусмотренный ст. 378 Codepenal. В этой статье говорится, что медики и все те, которым по их положению или званию доверяются тайны, виновные в разоблачении таковых, приговариваются к заключению в тюрьме на срок от одного до шести месяцев и к штрафу от 100 до 500 франков.

В германском дофашистском законодательстве ст. 52 п. 2 Устава уголовного судопроизводства (Strafhprozessordnung) освобождала защитника от обязанности свидетельствовать на суде в отношении того, что ему, как защитнику, сообщено по делу, причем здесь тайна (в отличие от ст. 152 Устава Австрийского устава уголовного судопроизводства) не ограничивалась только сведениями, полученными от подсудимого. Особенностью германского STPO является то, что, помимо защитников, освобождались от обязанности свидетельствовать вообще адвокаты (Rechtsanvalte) по отношению к сведениям, вверенным им при исполнении ими или по поводу исполнения ими своих обязанностей (§ 52 п. 2). Нарушение тайны рассматривалось как уголовное преступление и наказывалось согласно § 300 Strafgesetzbuch тюремным заключением до 3-х месяцев или штрафом до 1.500 марок.

Швейцарский уголовный кодекс 1937 г., введенный в действие с 1 января 1942 года, устанавливает уголовное наказание за нарушение профессиональной тайны (ст. 321). За нарушение профессиональной тайны несут ответственность духовные лица, адвокаты, защитники, нотариусы (долженствующие в силу норм обязательственного права соблюдать тайну), ревизоры, врачи, зубные врачи, аптекари, акушерки, а также вспомогательный персонал, которые выдадут тайну, доверенную им в силу их профессии, или которую они узнали при занятии такой профессией. В законе о нарушении профессиональной тайны содержится указание, что выдача тайны не наказуема, если она совершена с согласия заинтересованного лица или с письменного разрешения, данного по согласию обладателя тайны начальником или наблюдающей властью. В законе также указывается, что остаются в силе постановления союзного и кантонального законодательства об обязанности осведомлять власть и давать свидетельские показания на суде. Уголовный кодекс Швейцарии рассматривает нарушение профессиональной тайны как проступок, преследуемый в порядке частного обвинения по жалобе потерпевшего.^[73]

В советском законодательстве охрана адвокатской тайны проводится в процессуальных законах (ст. 61 УПК РСФСР, ст. 62 УПК УССР, ст. 61 УПК БССР и соответствующие статьи УПК других союзных республик).

«Советский уголовно-процессуальный кодекс не допускает вызова в качестве свидетеля лишь защитника по данному делу».^[74]

Советское законодательство, признавая адвокатскую тайну, обеспечивает сохранения ее в наиболее отчетливой форме. Как известно, в одних законодательствах тайна ограждается путем разрешения защитнику отказаться от дачи показаний, но не запрещает следователю или суду произвести допрос, если защитник не воспользуется своим правом и не откажется от дачи показания, в других законодательствах запрещается допрос защитника в качестве свидетеля. Советское законодательство обеспечивает адвокатскую тайну путем запрета допроса: если бы защитник пожелал дать показания, закон запрещает принимать такие показания.

Этот запрет допроса имеет, разумеется, в виду те факты и обстоятельства, которые адвокат узнал в качестве защитника. Если возникает необходимость допроса адвоката о тех фактах, которые ему известны не как защитнику обвиняемого и которые не укладываются в понятие адвокатской тайны, то такой адвокат должен быть допрошен в качестве свидетеля и при этом, понятно, не будет участвовать в деле в качестве защитника.

Законодательство не проводит детализации вопроса об адвокатской тайне. Нет детализации в вопросе о субъектах; имеется ли в виду только адвокат, исполняющий обязанности защитника; нет конкретизации в вопросе о содержании, о предмете тайны, о том, что именно входит в понятие тайны, нет также указания о сроке действия запрета по оглашению тайны (здесь большое значение имеет вопрос о начальном моменте появления адвокатской тайны).

Несмотря на отсутствие детализации, следует отметить, что законодательство РСФСР шире ставит вопрос об адвокатской тайне, нежели законодательство УССР. По УПК РСФСР не может допрашиваться в качестве свидетеля защитник по делу, по которому он выполняет таковые обязанности. Понятие выполнения обязанностей может быть истолковано очень широко. Когда лицо, привлеченное к следствию, обратится за юридической помощью к адвокату, за консультацией, сопровождая это обращение просьбой выступить защитником в будущем процессе, то это может быть истолковано, как исполнение обязанностей защитника по делу, ибо закон не делает специальных оговорок о том, что адвокат должен быть признан защитником по делу с того момента, как он допущен или назначен защитником по делу. В УПК УССР говорится, что не может быть допрашиваем в качестве свидетеля защитник обвиняемого по делу, по которому он допущен или назначен к исполнению обязанностей по защите. При наличии прямого указания в законе на то, что запрет допроса относится к защитнику, допущенному или назначенному к исполнению обязанностей по защите, приведенное нами распространительное толкование уже не может иметь места.

В УПК УССР далее указывается, что приводимые правила не распространяются на случаи, когда защитнику становятся известными какие-либо обстоятельства о преступлениях, предусмотренных ст. ст. 54-2–54–14 УК. На эти преступления адвокатская тайна не распространяется. Путем сопоставления в законодательстве РСФСР ст. 61 УПК и статей уголовного кодекса, устанавливающих наказуемость недоносительства, можно придти к выводу, что такое ограничение предполагается и в законодательстве РСФСР. Большинство авторов так и ставит вопрос, хотя такого категорического указания в законодательстве РСФСР и не имеется.^[75]

Переходя в заключение к вопросу о наказуемости нарушения тайны, мы устанавливаем, что в уголовном законодательстве нет статьи, предусматривающей такой деликт, как разглашение профессиональной тайны. Не может быть применена в данном случае статья 121 УК РСФСР, трактующая о разглашении сведений, не подлежащих оглашению, так как она имеет в виду совершение этого деяния должностным лицом.

Разглашение адвокатской тайны должно быть признано дисциплинарным проступком.

1947 год