Стук сапогов раздался в передней - а там послышался обычный сдержанный кашель, уведомляющий о прибытии подчиненного лица. Онисим вышел и тотчас же вернулся в сопровождении крошечного гарнизонного солдата с старушечьим лицом, в изношенной до желтизны и заплатанной шинели, без брюк и без галстука. Петушков встрепенулся - а солдат вытянулся, пожелал ему "здравья" и вручил ему большой конверт, запечатанный казенной печатью. В этом конверте находилась записка от майора, командовавшего гарнизоном: он требовал к себе Петушкова немедленно и безотлагательно.
Петушков повертел записку в руках и не мог удержаться, чтобы не спросить посланца: "Не известно ли ему, зачем майор его к себе требует?"-хотя очень хорошо понимал всю бесполезность своего вопроса.
- Не могим знать! - усиленно, но чуть слышно, словно спросонья, крикнул солдат.
- А других господ офицеров к себе он не требует?-продолжал Петушков.
- Не могим знать! - вторично, тем же голосом, крикнул солдат.
- Ну, хорошо, ступай,- промолвил Петушков.
Солдат сделал налево кругом, причем топнул ногой и хлопнул себя ладонью пониже спины (в двадцатых годах это было в моде) - и удалился.
Петушков молча переглянулся с Онисимом, который вдруг принял озабоченный вид,- и отправился к майору.
Майор этот был человек лет шестидесяти, тучный и неуклюжий, с отекшим и красным лицом, с короткой шеей, с постоянной дрожью в пальцах, происходившей от излишнего употребления водки. Он принадлежал к числу так называемых "бурбонов", то есть выслужившихся солдат, на тридцатом году выучился грамоте и говорил с трудом, частью вследствие одышки, частью от неспособности уразуметь собственную мысль. Темперамент его являл все известные в науке видоизменения: утром, до водки, он был меланхоликом, в середине дня холериком, а к вечеру - флегматиком, то есть он тогда только сопел и мычал, пока его не клали в постель. Иван Афанасьич явился к нему во время холерического периода. Он застал его сидящим на диване, в шлафроке нараспашку и с трубкою в зубах. Толстый корноухий кот поместился с ним рядом.
- Ага! пожаловал!-проворчал майор, искоса вскинув на Петушкова свои оловянные глазки и не трогаясь с места.-Ну-ка, садитесь; ну-ка, я вас хорошенько. Я уж давно до вашего брата добирался... да.
Петушков опустился на стул.
- Потому,-заговорил майор с неожиданным порывом всего тела,-ведь вы офицер; так уже и вести себя надо, как приказано. Коли бы вы были солдат-я бы просто выпорол вас, да и шабаш; а то вы офицер. На что это похоже? Стра-миться-разве это хорошо?
- Позвольте узнать, к чему ведут сии намеки,-начал было Петушков...
- А у меня не рассуждать. Я это смерть не люблю. Сказано: не люблю; ну, и все тут! Вон у вас и крючки не по форме; что за страм! Сидит день-деньской в булочной; а еще благородный! Юбка там завелась-вот он и сидит. Ну, пусть бы ее, юбку, к черту! а то, говорят, сам хлебы в печь сажает. Мундир марает... да.
- Позвольте доложить,- промолвил Петушков, у которого на сердце захолонуло,- что это все, сколько я могу сообразить, относится к частной, так сказать, жизни...
- Не рассуждать у меня, говорят! Частная жизнь-еще толкует! Коли бы по службе что вышло, я бы вас прямо на губвахту! Але марщир! Потому-присяга. На меня самого, может, целую березовую рощу извели: так уж я службу-то знаю; все эти порядки мне очинно известны. А то надо понять: это я, собственно, насчет мундира. Мараешь мундир- да. Это я, как отец... да. Потому, мне это все поручено. Я отвечать должен. А вы еще тут рассуждаете! - крикнул со внезапной неистовостью майор, и лицо его побагровело, и пека показалась на губах, а кот поднял хвост и соскочил на пол.- Да знаете ли вы... Да знаете ли, что я могу... все могу? все, все! Да понимаете ли вы, с кем вы говорите? Начальство приказывает - а вы рассуждать! Начальство... начальство!..
Тут майор даже закашлялся и захрипел, а бедный Петушков только выпрямливался и бледнел, сидя на краешке стула.
- Чтоб у меня...- продолжал майор, повелительно взмахивая дрожащей рукою,-чтобы все... по струнке у меня! Поведенц первый сорт! Беспорядков не потерплю! Знаться можешь с кем угодно - я на это наплевать! Но коли ты благородный - ну, так уж и того... действуй! Хлеба в печку у меня не сажать! Бабу мокроподолую теткой не называть! Мундир не марать! Молчать! Не рассуждать!
Голос майора прервался. Он перевел дух и, обернувшись к двери передней, закричал: "Фролка, подлец! Селедки!"
Петушков проворно поднялся и выскочил вон, чуть не сбивши с ног бежавшего ему навстречу казачка с резаной селедкой и крупным графином водки на железном подносе.
"Молчать! не рассуждать!" - раздавались вслед Петушкову отрывистые восклицания раздраженного начальника.