Когда мне было двадцать семь лет, я служил клерком в одной горнозаводской фирме, в Сан-Франциско, и был агентом по всем торговым делам ее. В целом мире у меня не было никого и я мог рассчитывать только на свои личные способности и на свою незапятненную репутацию; обстоятельства эти толкнули меня по необходимости на путь разнообразных приключений и я был доволен открывавшейся передо мною будущностью.
По субботам я вполне располагал своим послеобеденным временем и проводил его обыкновенно катаясь на небольшой парусной лодке по заливу. Раз как-то я рискнул проплыть слишком далеко и меня унесло в открытое море. Я уже потерял всякую надежду на спасение, когда незадолго до наступления ночи меня подобрал небольшой бриг, шедший в Лондон. Нам пришлось плыть долго и выдержать бурю, а за бесплатный проезд меня заставили работать, как простого матроса. Когда я высадился в Лондоне, то увидел себя жалким оборванцем, а в кармане у меня был всего один доллар. Денег этих мне хватило ровно на сутки, а затем, в течение следующих двадцати четырех часов, я очутился на улице без пищи и крова.
Часу в десятом следующего утра, когда я прохаживался вдоль Портланд Плэса, едва волоча ноги, обтрепанный и голодный, мимо меня прошел ребенок, которого тащила за руку нянька, и бросил в канаву большую сочную грушу, слегка только надкушенную. Всякий поймет, что я остановился и жадным оком впился в это сокровище. У меня потекли слюнки, желудок мой мучительно требовал груши, все мое существо молило о ней. Но всякий раз, как я делал движение, чтобы заполучить ее, чьи нибудь глаза мимоходом подстерегали мое намерение и, разумеется, я спешил оправиться, принимал равнодушный вид, словно и не помышлял об этой груше. А так как маневр этот повторялся непрерывно, то мне не удавалось раздобыть грушу. Наконец, потеряв терпение, я уже решился отложить в сторону всякий стыд и достать ее, как вдруг позади меня открылось окно и джентльмен, высунувшись из него, обратился во мне с следующими словами:
— Пожалуйста, зайдите сюда.
Меня впустил величественный ливрейный лакей и проводил в роскошно убранную комнату, где сидели два пожилых джентльмена. Они отослали лакея, а меня пригласили сесть. Они только-что кончили завтракать и при виде остатков съестного, мне едва не сделалось дурно. Я с трудом мог сохранить свое самообладание перед этой пищей, но так как меня не просили отведать ее, то мне пришлось переносить свои мучения терпеливо, на сколько это было возможно в моем положении.
Несколько ранее тут произошло нечто такое, о чем я узнал только много дней спустя; но читателю я расскажу об этом теперь же. Эти два старых брата дня за два перед тем сильно поспорили между собою и в конце концов стали держать пари — английский способ решения всяких споров и недоразумений.
Я напомню читателю, что английский банк выпустил когда-то два билета, каждый в один миллион фунтов стерлингов; билеты эти предназначались для особой цели, касавшейся какого-то договора Англии с иностранной державой. Так или иначе, один из этих билетов пошел в дело и был погашен; другой же все еще хранился в кладовых банка. Ну вот эти-то братья, беседуя о разных вещах, заспорили как-то о том, что сталось бы с интеллигентным и вполне честным иностранцем, который по воле случая очутился бы в Лондоне, где у него не было ни друзей, ни знакомых и ни гроша денег, кроме этого банкового билета в миллион фунтов стерлингов, и никакой возможности доказать, что билет этот принадлежит ему. Брат А. сказал, что он умер бы с голоду; брат В. сказал, что нет. Брат А. сказал, что ему нельзя было бы предъявить этот билет ни в банк и никуда в другое место, так как его сейчас же заарестовали бы и посадили бы в кутузку. Так они продолжали спорить, пока брат В. не заявил, что готов держать пари на двадцать тысяч фунтов, что данный человек проживет целый месяц каким бы то ни было образом, имея в руках этот миллион, да притом не попадет в тюрьму. Брат А. принял его вызов. Брат В. отправился в банк и купил этот билет. Как видит читатель, он поступил как истый англичанин: не медля ни минуты стал приводить в исполнение свою затею. Потом он продиктовал письмо, которое переписал один из его клерков красивым почерком, а затем оба брата уселись у окна и целый день провели в подыскивании подходящего человека, чтобы вручить ему и письмо, и билет.
Мимо проходило не мало честных, но не достаточно интеллигентных физиономий; много было интеллигентных, но не достаточно честных; иные совмещали в себе оба эти качества, но обладатели таких физиономий не были достаточно бедными, либо, будучи достаточно бедными, не были чужестранцами. Словом, каждой из данных физиономий недоставало чего нибудь, пока не подошел я; но вот они согласились между собою, что я сполна удовлетворял поставленным ими условиям; они единодушно избрали для своих целей меня и вот я стоял в эту минуту перед ними, ожидая услышать, зачем меня позвали. Они принялись расспрашивать меня о моей личности и очень скоро узнали мою историю. Наконец, они объявили мне, что я отвечаю их целям. Я сказал, что искренно рад этому и спросил, что бы это такое было. Тогда один из них вручил мне конверт и сказал, что в нем я найду необходимое объяснение. Я тут же хотел распечатать его, но он не позволил мне сделать это; я должен был отнести его к себе на квартиру, хорошенько осмотреть и не торопясь, не спеша обдумать свое решение. Я стал втупик и хотел было несколько подробнее обсудить этот предмет, но братья не стали и слушать меня; таким образом я распростился с ними, чувствуя в душе огорчение и обиду, что меня, по-видимому, избрали мишенью какой-то проделки; однако, я был принужден вооружиться терпением, так как не был в состоянии при данных обстоятельствах отплатить за оскорбления богатым и сильным людям.
Теперь я бы не задумался поднять ту грушу и съесть ее перед целым светом, но ее уже не было; и так я потерял ее, благодаря этому делу, которое не сулило ничего доброго, и мысль об этом не смягчала чувства досады против этих людей. Как только я очутился в стороне от этого дома, я разорвал конверт и увидал, что в нем деньги! Мнение мое об этих людях переменилось, читатель может поверить мне! Не теряя ни минуты, я сунул и письмо, и деньги, в карман своего жилета и бросился в ближайший дешевый трактир. Ну и уплетал же я! Когда, наконец, я наелся, что называется, по самое горло, я вынул свои деньги и развернул их, взглянул на них и едва не упал в обморок: пять миллионов долларов! Меня всего бросило в пот.
Я просидел добрую минуту ошеломленный и ослепленный видом этого билета, прежде чем пришел в себя. Первое, что я заметил тогда, был хозяин трактира. Глаза его были устремлены на билет и он весь окаменел от изумления. Вся его фигура выражала обожание, но, казалось, он не в состоянии был пошевельнуть ни рукой, ни ногой. В одно мгновение во мне вернулось присутствие духа и я сделал единственно разумную вещь, которую следовало сделать. Я протянул ему билет и беспечно сказал:
— Пожалуйста, разменяйте мне его.
Тут и он пришел в себя и стал рассыпаться в извинениях, что не в состоянии разменять этот билет, и я не мог добиться, чтоб он прикоснулся к нему. Он просил позволения посмотреть на него и глядел на него, не мог наглядеться; казалось, он не мог достаточно насытить свои глаза созерцанием этого билета, но он боялся прикоснуться к нему, словно это было нечто слишком священное для рук обыкновенного смертного. Я сказал ему:
— Мне очень жаль, если это вас затрудняет, но я настоятельно прошу вас разменять мне этот билет, так как со мной нет других денег.
Но он возразил, что это ничего не значит; он был готов оставить эту безделицу за мной до другого раза. Я возразил, что может быть очень долго мне не придется быть снова в его местах; но он сказал, что об этом не стоит говорить, он может подождать, да кроме того, я могу иметь у него все, что мне потребуется, во всякое время, а уплата по счету останется за мной на такой долгий срок, какой мне будет угодно. Уж разумеется, сказал он, он не боится оказать кредит такому богатому джентльмену, как я, только потому, что я по своему веселому нраву, желая потешиться над людьми, обратился в такую одежду. Тем временем в трактир вошел другой завсегдатай и трактирщик намекнул мне, что надобно спрятать чудовищный билет с глаз долой; затем, вплоть до самых дверей, он не переставал кланяться, а я тотчас же направился к тому дому и к тем братьям, чтобы исправить ошибку их прежде, чем полиция будет послана за мною вдогонку и заставит меня сделать это. Я находился в сильном нервном возбуждении и в самом деле я страшно испугался, хотя разумеется вины за собою никакой не чувствовал, но я знал людей достаточно хорошо, следовательно, понимал, что раз братья увидят, что дали оборванцу-рабочему банковый билет в миллион фунтов стерлингов вместо билета в один фунт, то придут в неистовое бешенство против него, вместо того, чтобы рассердиться, как бы следовало, на свою собственную близорукость. Когда я подошел к дому, возбуждение мое слегка улеглось, — здесь царила полная тишина; это убедило меня, что они еще не успели обнаружить свой промах. Я позвонил. Появился тот же лакей. Я спросил у него об этих джентльменах.
— Они уехали.
Это было сказано надменным, холодным тоном людишек его звания.
— Уехали? Куда уехали?
— Путешествовать.
— Да куда именно?
— Кажется, на континент.
— На континент?
— Да, сэр.
— Каким путем… по какой дороге?
— Не знаю, сэр.
— Когда вернутся они назад?
— Говорили, через месяц.
— Целый месяц! О, это ужасно! Дайте мне хоть какое нибудь указание, куда мне им написать. Это в высшей степени важно.
— Право, не могу. Я совсем не знаю, куда они уехали, сэр.
— Ну так я должен повидать кого нибудь из их семейства.
— Семейство их также в отъезде; уже несколько месяцев за границей… в Египте и в Индии, что-ли.
— Любезный, тут произошла ужасная ошибка. Они вернутся назад раньше наступления вечера. Пожалуйста, скажите им, что я заходил сюда и буду заходить, пока все не будет исправлено, и что им нечего беспокоиться.
— Я скажу им, если они вернутся, только я не жду их. Они говорили, что через час вы придете сюда и будете расспрашивать, а мне велели сказать вам, что они приедут сюда в должное время и будут ждать вас.
И так мне оставалось покориться их решению и уйти. Как все это было загадочно! Я просто готов был сойти с ума. Они будут здесь «в должное время». Что бы это значило? О, письмо объяснит мне это, быть может. Я позабыл о письме, я вынул его и прочитал. Вот что в нем говорилось:
«Вы человек интеллигентный и честный, как это каждый заметит по вашему лицу. Мы догадались, что вы бедны и чужестранец. В письме этом вы найдете известную сумму денег. Она отдается вам в займы на тридцать дней без процентов. По прошествии сказанного времени обратитесь в этот же дом. Я держу пари насчет вас. Если я его выиграю, вы получите такое место, какое только будет в моем распоряжении, т. е., всякое место, которое вы окажетесь способным занять по своим знаниям и опытности».
Ни подписи, ни адреса, ни числа.
Ну и было же тут над чем поломать свою голову! Читателю уже известно, что предшествовало всей этой истории, но я-то сам ничего не знал. Для меня это была глубокая темная загадка. Я не имел ни малейшего понятия о сущности их пари, не знал, имело-ли оно целью причинить мне вред, или сделать добро. Я отправился в парк и присел там на скамейку, чтобы обдумать хорошенько все случившееся и обсудить, как мне лучше всего поступить.
Через час размышления мои приняли форму следующего окончательного решения.
Быть может, люди эти желают мне добра, а быть может, они хотят сделать мне зло; вопрос этот неразрешим, поэтому оставлю его в стороне. У них какой-то замысел, либо план или опыт, — в чем он заключается, невозможно определить, а потому нечего и останавливаться на этом пункте. Обо мне держат пари, узнать, в чем оно состоит, невозможно — оставлю и этот вопрос в стороне. Тут может быть бесконечное множество предположений; остаток же всей суммы этих комбинаций представляет нечто осязаемое, прочное, и может быть классифицирован и определен с полною точностью. Если я попрошу английский банк записать этот билет на кредит человека, которому он принадлежит, банк сделает это, так как знает этого человека, хотя я его и не знаю; но у меня спросят, каким образом билет этот попал в мои руки, а если я расскажу правду, меня засадят всенепременно в дом для умалишенных; соври я — мне не миновать тюрьмы. Тот же результат получится, вздумай я поместить этот билет во всякий другой банк, или занять под него деньги. Волей-неволей я не могу освободиться от этого громадного бремени, пока не вернутся эти люди. Билет этот бесполезен для меня, все равно, что горсть пепла, а между тем я должен беречь его, стеречь его, тогда как мне надобно снискивать себе пропитание. Я не могу никому его передать, потому что ни один честный гражданин или благомыслящий человек не захочет ни за что принять его на свою ответственность или вообще вмешаться в это дело. Интересам же этих братьев не угрожает никакая опасность.
Потеряй я даже этот билет, сожги я его, они все-таки ничего не лишатся, потому что могут приостановить уплату по нем и банк удовлетворит их сполна; но в тоже время я должен промучиться целый месяц без всякого вознаграждения и без малейшей прибыли — если только я не помогу выиграть это пари (в чем бы оно ни заключалось) и не получу обещанного мне места. Мне бы очень хотелось получить это место; люди их пошиба всегда имеют в своем распоряжении такие места, которыми нельзя пренебрегать.
Я продумал довольно долго об этом месте. Надежды мои занесли меня в облака. Без сомнения, жалованье будет большое. Я стану получать его ежемесячно; тогда дела мои пойдут как по маслу. Очень быстро я почувствовал себя лицом высшего полета. В это время я бродил по улицам. Вид лавки портного возбудил во мне страстное желание сбросить с себя лохмотья и одеться поскорее, как подобает приличному человеку. Мог-ли я эта сделать? Нет. Ведь у меня не было ничего, кроме миллиона фунтов стерлингов. И так я принудил себя пройти мимо этого магазина. Но скоро меня опять потянуло в нему. Искушение жестоко преследовало меня. Должно быть, я раз шесть уходил и возвращался, пока во мне происходила эта благородная борьба. Наконец, я сдался; я вошел в магазин. Я спросил, не найдется-ли здесь плохо сшитой пары платья, от которой отказался заказчик? Малый, к которому я обратился, кивнул мне головою на другого малого, не ответив мне ни слова. Я подошел к указанному малому, а тот головою указал мне на другого малого, не вымолвив ни словечка. Я подошел к нему и он сказал мне:
— Сейчас буду к вашим услугам.
Я ждал, пока он не кончил своего дела; затем он повел меня в заднюю комнату, разложив передо мною целый ворох забракованного мужского платья и выбрал для меня наиболее подходящую пару. Я облачился в нее. Она сидела на мне прескверно и не отличалась изяществом, но она была с иголочки и мне ужасно хотелось приобрести ее; и так я не стал критиковать ее, а сказал с некоторой застенчивостью:
— Мне было бы удобно, если бы вы согласились подождать несколько дней деньги за нее. У меня с собой совсем нет мелких денег.
Малый состроил в высшей степени саркастическую гримасу и сказал:
— О, у вас нет мелких денег? Ну, разумеется, я так и знал. Такие джентльмены, как вы, могут иметь при себе только очень крупные деньги.
Задетый за живое, я возразил:
— Друг мой, вам бы не следовало судить о чужестранцах по платью, которое они носят. Я имею полную возможность уплатить вам за эту пару; мне просто не хотелось вводить вас в затруднение разменять крупный банковый билет.
Это заставило его немного сбавить тон и он сказал с некоторою важностью:
— У меня не было в мыслях ничего дурного, но уж если дело дошло до выговоров, так я должен сказать, что вы напрасно изволите полагать, будто мы не в состоянии разменять какой бы то ни было банковый билет, который случился бы у вас при себе. Совсем наоборот, мы можем разменять его.
Я подал ему билет и сказал:
— О, тем лучше. Я беру свои слова назад.
Он взял билет этот с улыбкою, с одной из тех широких улыбок, которые обнимают все окружающее; такая улыбка имеет в себе складки, изгибы, спирали, и напоминает то место пруда, куда вы бросили кирпич; а затем, в тот момент, когда он мельком взглянул на билет, улыбка эта застыла, побледнела и стала похожа на те волнообразные, расползающиеся потоки лавы, которые отвердевают на низком уровне неподалеку от Везувия. Никогда прежде я не видал такой очарованной и как бы остановившейся навеки улыбки. Человек этот стоял держа билет в руке, с только что описанным выражением лица; тут хозяин протеснился, чтобы узнать, в чем дело и резко сказал:
— Ну что там еще? Какая случилась беда? Что надобно?
Я сказал:
— Тут нет никакой беды. Я жду сдачи.
— Ладно, ладно; достань ему его сдачу, Тод; достань ему его сдачу.
Тод грубо возразил:
— Достать ему его сдачу! Это легко сказать, сэр; но не угодно ли вам самим взглянуть на билет?
Хозяин бросил беглый взгляд, испустил глубокий красноречивый свист, затем запустил руку в кучу платья непринятого заказчиками и начал швырять его во все стороны, говоря сам с собою, в сильном возбуждении:
— Продать эксцентричному миллионеру такую невозможную пару, как эта! Тод болван… Сущий болван! Всякий раз сделает что-нибудь такое неподобное! Отваживает от этого места каждого миллионера, потому что не умеет отличить миллионера от бродяги и во всю свою жизнь не умел отличить. Ага, вот то, что я искал. Пожалуйста, снимите все это с себя, сэр, и бросьте в огонь. Сделайте мне одолжение, наденьте вот эту рубашку и эту пару; это как раз то, что вам надобно — просто, богато, скромно, княжески великолепно; сделано на заказ для иностранного принца. Вы должны его знать, сэр, его светлость господарь Галифакский оставил нам эту пару, а себе взял траурную, потому что мать его помирала… Только она не померла. Но тут все исправно, у нас не всегда бывают такия вещи тем манером, как мы… то есть, я хочу сказать, тем манером, как оне… Ну вот! брюки сидят отлично, как вылитые на вас, сэр; посмотрим жилет — ага! Как раз по вас! посмотрим сюртук… Господи! Взгляните-ка на себя, сэр! Ведь вся эта пара словно на вас сшита! Я еще ни разу не видел, чтобы платье сидело так хорошо.
Я выразил ему свое удовольствие.
— Отлично, сэр, превосходно; я вам ручаюсь, что в ней вам не стыдно показаться. Но, погодите, вы увидите, что мы для вас приготовим по вашей мерке. Иди-ка сюда, Тод, — книгу и перо! пиши: длина ноги 32''… и так далее.
Прежде чем я мог вымолвить слово, он снял с меня мерку и отдавал приказания относительно фраков, тужурок, крахмальных рубашек и других тому подобных вещей. Наконец, улучив удобную минуту, я сказал ему:
— Но, любезный друг, я не могу сделать вам этих заказов, если вы не можете ждать уплаты неопределенное время или разменять этот билет.
— Неопределенное время! Это слабое слово, сэр, слабое слово! Вечно — вот настоящее слово, сэр. Тод, заверни эти вещи и отправь их сейчас же джентльмену, куда он прикажет. Мелкие заказчики могут подождать. Запиши адрес джентльмена и…
— Я переменяю квартиру. Я зайду сюда и оставлю вам свой новый адрес.
— Отлично, сэр, превосходно. Одну минуточку… позвольте мне проводить вас, сэр. Вот… Добрый день, сэр, будьте здоровы.
Ну, читатель, понимаете ли вы, что случилось? Я свободно принялся покупать все, что мне было необходимо, и требовал, чтобы мне разменяли мой билет. Через неделю я был великолепно одет с головы до ног, со всей подобающей роскошью и со всеми удобствами, и поселился в дорогом частном отеле, в Ганноверском сквере. Здесь я и обедал, но завтракать я постоянно ходил в скромный трактир Гарриса, туда, где я впервые отобедал на свой билет в миллион фунтов стерлингов. Благодаря мне, Гаррис пошел в гору. Повсюду разнеслась молва, что иностранец-оригинал, у которого в карманах жилета лежат банковые билеты в миллион фунтов стерлингов, стал покровителем этого трактира. Этого было достаточно. Из бедняка, перебивавшегося, как говорится, из кулька в рогожку, едва сводившего концы с концами, Гаррис превратился в знаменитость и от посетителей не было отбою. Он был так признателен мне, что заставил меня почти насильно взять у него взаймы денег; и так, будучи нищим, я имел деньги для своих расходов и жил, как истый богач и вельможа. Я понимал, что рано или поздно все это величие рассыпется в прах, но я уже попал в водоворот и должен был либо выплыть из него, либо потонуть в нем. Как видит читатель, ожидание неминучей беды вносило серьезный, отрезвляющий, даже трагический элемент в положение вещей, которое иначе было бы просто на-просто смехотворным. Ночью, в темноте, передо мной постоянно выступала трагическая сторона дела, мне постоянно слышались предостережения, угрозы; и я стонал и ворочался, а сон бежал от моих глаз. Но при ярком дневном свете трагический элемент бледнел и исчезал, а я шел на свежий воздух и был счастлив до головокружения, до опьянения, если так можно выразиться.
И в этом не было ничего удивительного; ведь я сделался одной из знаменитостей столицы мира, это порядком вскружило мне голову. Не нашлось бы газеты — английской, шотландской или ирландской — где бы ни упоминалось иногда по несколько раз о «человеке с миллионами фунтов стерлингов в кармане жилета» и о его последних действиях и речах. Сперва отзывы эти помещались в конце столбца новостей личного характера; затем я очутился впереди представителей соединенного королевства, даже впереди баронетов, далее — впереди баронов и так далее, и так далее, постоянно подымаясь, по мере того, как возростала моя известность, пока наконец я не достиг возможно высшего предела восхождения; тут я и остался, получив старшинство надо всеми герцогами некоролевской крови и над всеми духовными особами, исключая примаса всей Англии. Но заметьте, это еще не была громкая слава; пока я приобрел только известность. Затем наступила высшая степень повышения, — так сказать торжественного посвящения, — в одно мгновение ока бренный шлак моей известности превратился в нетленное золото славы: «Punch» выпустил мою каррикатуру! Да, теперь я стал важным лицом; положение мое было упрочено. Надо мною могли еще подшучивать, но с почтением, без неучтивого хихиканья; странности мои могли вызывать улыбку, но отнюдь не насмешку. Время для насмешек ушло навсегда. «Punch» изобразил меня всего обвешанного тряпьем, которое я промениваю лейб-гвардейцу на лондонскую башню. Ну, можно вообразить себе, что сталось с молодым повесой, на которого до того времени никто и никогда не обращал внимания, а теперь вдруг ему стоило только разинуть рот, и всякое его слово подхватывалось на лету и повторялось на все лады; стоило ему выйти на улицу, — он слышал переходившие из уст в уста возгласы: «Вот, он идет! это он!»; за завтраком на него глазела целая толпа; едва он показывался в оперной ложе, тысячи биноклей направлялись на него. Ну, словом, я по целым дням купался в славе — вот сущность всего, что было.
И знаете-ли, читатель, я сохранил также мою старую истрепанную пару и от времени до времени появлялся в ней на улице, чтобы иметь старое удовольствие покупать равные дешевые вещи и выслушивать дерзости, а затем поражать нахала на смерть этим банковым билетом в миллион фунтов стерлингов. Но я вскоре должен был отказаться от этого удовольствия. Благодаря иллюстрированным газетам, мои доспехи получили такую широкую известность, что, когда я выходил в них, меня тотчас же узнавали и шли за мною толпой, а если я пробовал что-нибудь купить, хозяин лавки предлагал мне весь свой товар в кредит, прежде чем я успевал достать из кармана свой билет.
На десятый день своей славы я отправился отдать честь своему флагу, — засвидетельствовать свое почтение американскому посланнику. Он принял меня с подобающим энтузиазмом, попенял мне, что я так поздно исполнил свою обязанность и сказал, что единственное средство получить его прощение, это — занять место за его сегодняшним званым обедом, оставшееся вакантным вследствие нездоровья одного из приглашенных гостей. Я изъявил свою готовность и мы разговорились. Оказалось, что его отец и мой отец были в детстве школьными товарищами, затем позднее учились вместе в университете и до самой смерти моего отца оставались закадычными друзьями. Поэтому он просил настоятельно, чтобы я бывал у него в доме запросто всегда, когда я свободен, и разумеется я очень охотно принял его приглашение.
На самом деле я принял его не только охотно, а с радостью. Когда наступит крах, он может так или иначе спасти меня от окончательного крушения; я не знал, как это будет, но он должен был придумать какое-нибудь средство. Я не рискнул доверить ему свою тайну теперь, когда было уже поздно, что я поторопился бы сделать в самом начале моей ужасной карьеры в Лондоне. Нет, я не мог теперь отважиться на такое признание, я слишком глубоко погрузился в бездну, т. е. слишком глубоко для того, чтобы рисковать откровенностью перед таким недавним другом, хотя с моей точки зрения я еще не перешел предела своей глубины. Потому что, читатель должен знать, что при всех моих заимообразных расходах и издержках, я строго держался в границах моих средств, — я хочу сказать, в пределах моего жалованья. Конечно, я не мог знать размера своего будущего жалованья, но у меня было довольно веское основание для оценки того факта, что если я выиграю пари, то получу возможность выбрать любое место из находящихся в распоряжении у того богатого старого джентльмена, если только окажусь способным занять это место — а я непременно докажу свою пригодность, — в этом я не имел ни малейшего сомнения. Что же касается до пари, я ни чуточки не беспокоился о нем: мне всегда везло в пари. Смета моего жалованья была от шестисот до тысячи фунтов стерлингов в год; положим, шестьсот в течение первого года, а затем оно подымалось из года в год, пока, благодаря явным заслугам, оно не достигнет высшей цифры. В настоящую минуту мой долг равнялся только моему жалованью за первый год. Каждый старался дать мне денег взаймы, но я отклонял большую часть таких ссуд под тем или иным предлогом, таким образом мой денежный долг равнялся только 300 фунтов стерлингов; другие же 300 фунтов представляли мои расходы на жизнь и мои покупки. Я полагал, что жалованья второго года хватит мне на остаток этого месяца, если я буду благоразумным и экономным, и я намеревался взять себя в руки. По окончании моего месяца, вернется из своего путешествия мой хозяин и мои дела опять придут в надлежащий вид, так как я сейчас же распределю между моими кредиторами мое двухгодовое жалованье юридическим порядком, а затем примусь с чистой совестью за работу.
Это был восхитительный званый обед на четырнадцать персон. Герцог и герцогиня Шордич с дочерью своей леди Анн-Грес-Элеонор-Селэст и так далее, и так далее, и так далее… де-Боген, граф и графиня, Ньюгэт, виконт Чипсойд, лорд и леди Блатерскайт, несколько нетитулованных особ обоего пола, сам посланник, его жена и дочь, и гостившая у них подруга этой дочери, английская девушка двадцати двух лет, по имени Порция Лэнгам, в которую я влюбился в две минуты, а она в меня — я мог заметить это без труда. Был тут еще один гость, американец… Но я немного забежал вперед. Когда собравшееся общество находилось еще в гостиной, нетерпеливо ожидая вкусного обеда и холодно осматривая запоздавших, лакей доложил:
— Мистер Ллойд Гастингс.
После обмена обычных приветствий, Гастингс бросил на меня мимолетный взгляд и прямо подошел ко мне, дружески протянул мне руку; затем, готовясь пожать мою, вдруг остановился и вымолвил в смущении:
— Прошу извинения, сэр, мне показалось, что я вас знаю.
— Ну да, вы меня знаете, старый дружище!
— Нет! неужели это вы… вы…
— «Жилетный карман монстр?» Это я, действительно. Не бойтесь называть меня моим шутливым прозвищем; меня уже приучили в нему.
— Ладно! чудесно! вот так сюрприз! Раз или два я встретил ваше имя в связи с этим прозвищем, но никогда мне и в голову не приходило, что вы и есть Генри Адамс, о котором упоминалось. Ведь не прошло и шести месяцев с тех пор, как вы служили письмоводителем на жалованьи у фирмы Блак Гопкинс в Сан-Франциско и просиживали целые ночи за добавочные, помогая мне сводить и проверят различные счеты и деловые бумаги. Подумать только, что вы в Лондоне, обладатель миллионов и выдающаяся знаменитость! Ну просто сказка из «Тысячи и одной ночи»! Голубчик, я не могу придти в себя от удивления, не в силах представить себе реальную сущность этого. Дайте мне время опомниться от этого головокружительного известия.
— Дело в том, Ллойд, что я сбит с толку не менее вашего. Я сам не в состоянии представить себе реальность моего нового положения.
— Боже мой! Это поразительно! не так ли? Постойте, сегодня ровно три месяца, как мы с вами пошли в трактир «Рудокопов».
— Нет, в трактир «Веселие».
— Верно, это был трактир «Веселие»; пошли мы туда в два часа утра и вам подали баранью котлетку и кофе после кропотливой шестичасовой возни со всей этой канцелярщиной, а я еще старался уговорить вас отправиться со мною в Лондон и предлагал раздобыть для вас отпуск и уплатить все ваши дорожные расходы, да еще дать вам кое-что сверх этого, если мне посчастливится в моем деле, вы же не хотели и слушать меня, говорили, что мне не удастся это дело, и что вам нельзя терять нить работы по возвращении, потратить Бог знает сколько времени, чтобы снова очутиться в курсе дела. И однако я нахожу вас здесь. Как все это странно! Каким образом вы попали сюда и что дало вам такой беспримерный толчок в гору?
— О, чистейшая случайность. Это длинная история… Каждый назовет это романом. Я вам все расскажу, только не теперь.
— Когда же?
— В конце этого месяца.
— Да ведь до конца остается более двух недель. Это чересчур долгий срок для испытания человеческого любопытства. Идет через неделю?
— Не могу. Вы скоро узнаете, почему. Ну, а как ваши торговые дела?
Веселость его исчезла моментально и он сказал со вздохом:
— Вы оказались настоящим пророком, Галь, настоящим пророком. Для меня было бы лучше не приезжать сюда. Не хочется и говорить об этом.
— Но вы должны это сделать. Вы пойдете со мною, когда мы уйдем отсюда, останетесь у меня ночевать и расскажете все.
— О, вы позволяете? вы не шутите? — И на глаза его навернулись слезы.
— Да; я хочу узнать всю историю, сначала до конца.
— Как я вам признателен! Найти снова человеческое участие в голосе, в глазах ко мне, и к моим делам, после того, что я здесь вынес… Боже! благодарю тебя на коленах за это!
Он крепко схватил и сжал мою руку и затем был в духе и оживился к обеду, который так и не состоялся. Случилась обычная история, история, которая постоянно повторяется благодаря нелепой английской системе: вопрос о старшинстве за обедом не мог быть решен и обед не состоялся. Англичане всегда отобедают у себя, прежде чем идти на званый обед, потому что они -то знают, какому риску подвергаются; но никто и никогда не предупреждает иностранца и последний в простоте сердца попадает в ловушку. Разумеется, из нас никто не пострадал, так как все мы уже обедали, не будучи новичками, исключая Гастингса, а он узнал от посланника, когда тот пригласил его, что в уважение в английскому обычаю у него не было приготовлено никакого обеда. Каждый взял под руку даму и все торжественно вступили в столовую, потому что принято совершать это передвижение; но тут начался спор. Герцог Шордич хотел занять первое место за столом, доказывая, что он по рангу стоял выше посланника, который был представителем только нации, а не монарха; но я отстаивал свои права и не соглашался уступить ему. В столбце новостей я занимал место на ряду со всеми герцогами некоролевской крови; я так и сказал, требуя первенства перед названным герцогом. Разумеется, прения наши не могли быть решены теми доводами, которые мы приводили; он в конце концов (и вопреки здравому смыслу) пробовал блеснуть рождением и древностью своего рода, а я выступил перед ним «якобы» его завоеватель и «подзадорил» его Адамом, которого я был прямым потомком, как показывало мое имя, тогда как он был боковою ветвью, как свидетельствовало его имя и его позднейшее норманское происхождение; и так все мы торжественным маршем вернулись назад в гостинную и закусили стоя — подают сардинки и землянику, вы группируетесь вокруг стола и кушаете не садясь. Здесь культ застольного старшинства не так стеснителен: два лица самого высокого ранга бросают шиллинг, лицо выигравшее идет первым за своим угощением, а потерявшему достается шиллинг. Два следующие по рангу лица проделывают тоже, затем два следующие за ними — тоже и т. д.
По окончании закуски принесли столы и мы все уселись за карты по шести пенсов за робер. Англичане никогда не играют в карты ради забавы. Если они не имеют в перспективе выигрыша или проигрыша — все равно какого — они не станут играть.
Мы прелестно провели время, а именно, двое из нас — мисс Лэнгам и я. Я был так очарован ею, что не мог сосчитать своих карт, когда на руках у меня было более двух мастей; я не замечал, когда я удачно ходил и мне всякий раз приходилось начинать игру сызнова; я бы постоянно оставался в проигрыше, но молодая девушка делала те же промахи, так как находилась совершенно в таком же состоянии, как я; вследствие этого никто из нас не мог окончить своей игры, да мы и не заботились об этом; мы знали только, что мы счастливы и ничего другого знать не желали и нам не хотелось превратить игру.
Я сказал ей — да, я это сделал! — сказал, что я полюбил ее, а она… Ну, она вспыхнула до корня волос, но ей были приятны мои слова; она сказала, что тоже любит.
О, какой это был чудный вечер! Всякий раз, как я отбирал у нее карты, я успевал прибавить «postscriptum»; всякий раз, как она отбирала их у меня, она уведомляла меня о получении его, считая также карты; я не мог сказать ни одной фразы, обычной в игре, без того, чтобы не прибавить: «Господи! Как ты прелестна», а она считала: «Пятнадцать два, пятнадцать четыре, пятнадцать шесть, восемь да восемь будет шестнадцать — ты так думаешь?» — вскинув на меня из под ресниц взгляд полный нежности и лукавства. О, это было слишком много счастия!
Ну, я объяснился с ней честно и вполне откровенно; сказал ей, что у меня нет ни единого цента за душой, а только один единственный банковый билет в миллион фунтов стерлингов, о котором она слышала столько толков, и он не был моим; это возбудило ее любопытство и я заговорил тихо, и рассказал ей всю историю с самого начала, а она хохотала до упаду. «Я» не мог понять, что смешного нашла она в моем рассказе, но факт был на лицо: через каждые полминуты какая нибудь новая подробность вызывала у нее припадок смеха и, чтобы дать ей оправиться, я должен был останавливаться на полторы минуты. Она смеялась до боли, до дурноты; в жизни своей я еще не видал ничего подобного. Я хочу сказать, что еще не видал никогда, чтобы горестная история — история мучений, беспокойств и страхов какого нибудь лица — произвела именно такое впечатление. И я полюбил ее еще крепче, видя, что она могла быть так весела, когда тут не предстояло ничего веселого; ведь мне скоро будет необходима именно такая жена, при том обороте, какой должны были принять мои обстоятельства. Разумеется, я сказал ей, что нам придется подождать годика два, пока я не развяжусь со всеми делами; но она и не думала ждать, а только надеялась, что я стану очень, очень осторожен в своих издержках и не допущу, чтобы они унесли последнюю надежду на наше жалованье третьего года. Затем она выказала легкое беспокойство, ей ужасно хотелось наверно узнать, не ошибся ли я как-нибудь и не поднял ли свое жалованье за первый год до более высокой цифры, чем та, какую мне могли назначить. Это был голос здравого смысла и я почувствовал в себе меньше самонадеянности, чем прежде; но это же внушило мне прекрасную деловую идею и я откровенно высказал ее.
— Порция, дорогая, ты не побоишься пойти со мною в тот день, когда я должен буду явиться к этим старым джентльменам?
Она слегка вздрогнула, но сказала:
— Н… нет, если присутствие мое может придать тебе бодрости. Но… будет-ли это вполне прилично, как ты думаешь?
— Нет, я не знаю, прилично-ли это; на самом деле боюсь, что нет. Но, видишь-ли, тут так много зависит от этого, что…
— В таком случае я непременно пойду, прилично это или неприлично, — сказала она с чудным, великодушным энтузиазмом. — О, я буду так счастлива, думая, что помогаю тебе.
— Помогаешь, любимая? Да все будет сделано тобою. Ты такая красавица, так прелестна и обворожительна, что с тобою я буду в состоянии забрать наше жалованье грудами, пока эти добрые старички не обанкрутятся в конец: у них не хватит духу для борьбы.
Посмотрел бы читатель, каким ярким заревом вспыхнуло ее лицо, как радостно засияли ее глаза!
— Ах ты гадкий льстец! Нет ни словечка правды в том, что ты сказал, но я все-таки пойду с тобою. Может быть, это научит тебя не надеяться, что другие люди станут смотреть на меня твоими глазами.
Рассеялись ли мои сомнения? Вернулась ли во мне моя смелая самонадеянность? Пусть судит читатель по следующему факту: тайно про себя, я тут же поднял цифру своего жалованья за первый год до тысячи двухсот фунтов стерлингов. Но я не сказал ей об этом; я хотел сделать ей сюрприз.
Всю дорогу домой я витал в облаках, Гастингс говорил, а я не слыхал ни одного слова. Когда он и я вошли в мою гостиную, он вернул меня в действительности пылкими восхвалениями комфорта и роскоши моей обстановки.
— Дайте мне постоять тут минуточку и наглядеться досыта! Господи, это дворец, совсем таки дворец. И тут все, чего только может пожелать душа — вместе с веселым огнем в комнате и с ужином, который стоит наготове. Генри, это не только заставляет меня осязательно почувствовать, как вы богаты, но это заставляет меня почувствовать до мозга костей, как я беден… как я беден и как несчастен, как я разбит, поражен, уничтожен!
Чорт бы его побрал! от этих слов у меня по коже пошел мороз. Ужас привел меня в сознание и заставил ясно понять, что я стою на вулкане. Я не знал, что то были пустые грезы, т. е. я не позволял себе знать это минуту назад, но теперь … о, Боже! По уши в долгах, без единого цента в кармане, держа в своих руках счастье или гибель прелестной девушки и не видя ничего впереди кроме жалованья, которое, быть может, никогда… по всей вероятности никогда не осуществится! Ох, ох, ох! Я погиб безвозвратно! нет мне спасения!
— Генри, самые ничтожные крохи вашего ежедневного дохода могли бы…
— Ох, мой ежедневный доход! Пожалуйте сюда, вот горячая шотландская циска — развеселите свою душу. Она тут возле вас! Или нет… вы голодны; присядьте и…
— Мне не съесть и кусочка, я не чувствую голода. Я не могу есть эти дни; но я буду пить с вами до-мертва.
— Я не отстану от вас хоть бы вы выпили целую бочку! Готово? За ваше здоровье! Ну, а теперь, Ллойд, изложите-ка мне свою историю, пока я приготовляю этот напиток.
— Что же, сызнова ее излагать?
— Сызнова? Что хотите вы сказать?
— Ну я думал, что вы хотите услышать ее снова?
— Хочу ли я услышать ее снова? Вы ставите меня в тупик. Постойте! не пейте больше этой жидкости. Это для вас не годится.
— Послушайте, Генри, вы меня пугаете. Разве я не рассказал вам всей истории по дороге сюда?
— Вы?
— Ну да, я.
— Пусть меня повесят, если я слышал хоть одна слово.
— Генри, шутки в сторону. Меня бечпокоит это. Что такое делали вы там, у посланника?
Я овладел собою, как подобает мужчине.
— Я взял прелестнейшую девушку в мире… в плен!
Он стремительно бросился во мне и мы принялись жать друг другу руки и жали так, что рукам стало больно; и он не бранил меня за то, что я не слыхал ни одного слова из его истории, которая длилась целых три мили. Он уселся и рассказал все снова, как терпеливый, добрый малый, каким он был. Вкратце вот сущность его рассказа: он прибыл в Англию с самыми радужными надеждами; по «условию» он должен был продать горнозаводские участки от имени их владельцев и в его пользу оставалось все, что будет свыше одного миллиона долларов. Он энергично взялся за это дело, пустив в ход всю изворотливость своего ума, испробовав все честные средства, израсходовав почти все свои сбережения и не нашел ни одного капиталиста, который захотел бы выслушать его, а срок его условия истекал в конце этого месяца. Словом, он был раззорен. Затем он вскочил с своего места и вскричал:
— Генри, вы можете спасти меня! Вы можете спасти меня и вы единственный человек во всем мире, который может это сделать. Сделаете ли вы это? Захотите ли вы это сделать.
— Скажите мне, как. Выскажите свою мысль, голубчик.
— Дайте мне миллион и на что вернуться на родину под мое «условие»! Не откажите, не откажите мне!
Я был словно в агонии. У меня готовы были сорваться слова: «Ллойд, я сам нищий… абсолютно без пенни за душой, да еще в долгах! » Но тут, будто молния, в моем мозгу блеснула огненная мысль; я сжал свои челюсти и старался утомить свое волнение, стать хладнокровным, как подобает капиталисту. И так я сказал деловым спокойным тоном самообладания:
— Я спасу вас, Ллойд…
— Ну так я уже спасен! Да будет на веки над вами благословение Божие! Если когда нибудь я…
— Дайте мне кончить, Ллойд. Я спасу вас, но не этим путем; потому что это не будет для вас выгодно, после всех ваших хлопот и трудов, и риска, которому вы подвергались. Мне не на руку покупать рудники; я и без этого могу пускать свой капитал в оборот в таком торговом центре, как Лондон; поэтому я тут и остаюсь все это время. Но вот что я сделаю для вас. Ведь я знаю все об этих рудниках; мне известна их огромная ценность и я могу засвидетельствовать это под присягою каждому, кто пожелает. Вы продадите их в продолжение двух недель за три миллиона долларов, открыто воспользовавшись моим именем, а прибыль мы поделим между собою поровну.
Он так расходился, в порыве безумной радости, что спалил бы и переломал бы все, что было в комнате, если бы мне не удалось повалить и связать его.
И так он лежал у меня, вполне счастливый, повторяя:
— Я могу воспользоваться вашим именем! Вашим именем… подумать только! Голубчик, да ведь они повалят гуртом, как стадо баранов, эти лондонские тузы, они будут драться за эти рудники. Вы осчастливили меня, осчастливили навсегда! И я не забуду этого до конца своей жизни.
Менее чем в двадцать четыре часа в Лордоне только и говорили об этих рудниках! День за днем я ничего не делал, а только сидел у себя дома и говорил всем посетителям:
— Да, я разрешил ему сослаться на меня. Я знаю этого человека и знаю также рудники эти. Репутация его безупречна, а рудники стоют гораздо дороже, чем он просит за них.
В то же время все свои вечера я проводил в доме посланника, с Порцией. Я не сказал ей ни слова о деле с рудниками; я хотел сделать ей сюрприз. Мы говорили о жалованьи; ни о чем другом не говорили, кроме жалованья и любви; иногда о любви, иногда о жалованьи, иногда о любви и жалованьи вместе. И Боже мой! участие, какое принимали в нашем маленьком деле жена и дочь посланника, бесконечная изобретательность их, чтобы избавить нас от помехи и оставить посланника в полном неведении и ничего неподозревающим… все это было так мило с их стороны.
Когда наконец прошел этот месяц, у мена лежало в Лондонском банке на мое имя миллион долларов и Гастингс поместил свои деньги там же. Одевшись, как подобало моему настоящему блестящему положению, я проехал мимо дома на Портланд-Плэс, понял по некоторым данным, что мои птицы вернулись в себе домой, отправился к посланнику за своей ненаглядной и мы пустились в путь, обсуждая изо всех сил вопрос о жалованьи. Возбуждение и беспокойство придавали ее красоте такой нестерпимый блеск, что я сказал ей:
— Радость моя, ты так хороша в эту минуту, что было бы преступлением урезать хоть одно пенни из жалованья по три тысячи фунтов в год.
— Генри, Генри, ты погубишь нас!
— Да не пугайся же. Оставайся такою, как теперь, и доверься мне. Все устроится великолепно.
Случилось так, что мне пришлось всю дорогу поддерживать ее мужество. Она все уговаривала меня, повторяя:
— О, прошу тебя, не забывай, что если мы станем требовать слишком много, то, пожалуй, не получим совсем никакого жалованья, а тогда, что станется с нами, без всяких средств к заработку?
Нас ввел тот же лакей и мы застали здесь этих двух старых джентльменов. Разумеется, они изумились, увидев это дивное создание со мною, но я сказал им:
— Вам нечего смущаться, джентльмены, она — моя будущая поддержка и супруга.
И я представил их ей, назвав их по имени. Это не удивило их: они знали, что я должен был справиться о них в адрес-календаре. Они усадили нас и были очень вежливы со мною, а ее всячески старались вывести из замешательства и, насколько было в их силах, успокоить. Затем я сказал им:
— Джентльмены, я готов отдать вам отчет.
— Мы рады слышать это, — сказал мой старик, — так как теперь мы можем разрешить пари, которое было между мною и моим братом Эбелем. Если вы выиграли для меня, вы получите такое место, каким я только могу располагать. У вас-ли банковый билет в миллион фунтов стерлингов?
— Вот он, сэр, — и я передал ему билет.
— Я выиграл! — весело крикнул он и хлопнул Эбеля по спине. — Теперь, что скажешь ты, брат?
— Я вижу, что он остался в живых, а я проиграл двадцать тысяч фунтов. Я бы никогда этому не поверил.
— Мне надо сделать вам еще сообщение, — сказал я, — и довольно пространное. Я бы хотел, чтобы вы позволили мне явиться в вам вскоре и рассказать вам подробно всю мою историю за этот месяц; могу вас уверить, что она заслуживает вашего внимания. А пока взгляните вот на это.
— Что это, милейший? Свидетельство на вклад в 200.000 фунтов стерлингов? Это ваши деньги?
— Мои. Я приобрел их благодаря разумному пользованию в течение тридцати дней этой маленькой ссудой, которую вы мне дали. Единственное употребление, сделанное мною из нее, была покупка разных пустяков и предложение разменять билет.
— Постойте, это удивительно! Это невероятно, милейший!
— Ладно! я докажу это. Не принимайте моего слова на веру.
Но теперь наступила очередь Порции выразить свое изумление. Глаза ее были широко открыты и она сказала:
— Генри, это действительно твои деньги? Ты, значит, мне лгал?
— Да, моя радость. Но ты простишь меня, я это знаю.
Она приняла сердитый вид и сказала:
— Не будь таким самоуверенным. Ты скверный мальчик, что так обманул меня!
— О, твой гнев пройдет, моя прелесть, ты перестанешь на меня сердиться; ведь ты знаешь, это была только шутка. Ну, пойдем теперь отсюда.
— Да постойте, постойте же! А место? Я хотел дать вам место, — сказал мой старик.
— Вот что, — сказал я, — я несказанно вам благодарен, но, право, мне не надо никакого места.
— Но ведь вы можете получить самое лучшее из тех, какими я располагаю.
— Еще раз благодарю от всей души; но мне не надобно даже этого места.
— Генри, мне совестно за тебя. Ты не хочешь, как следует поблагодарить этого доброго джентльмена. Могу я это сделать за тебя?
— В самом деле, милочка, сделай это, если можешь, лучше. Мы посмотрим, как ты это сделаешь.
Она подошла к моему старику, вскочила к нему на колени, обвила его шею руками и поцеловала его в губы. Тут два старые джентльмена громко рассмеялись, но я просто окаменел от изумления, как читатель легко поймет. Порция заговорила:
— Папа, он сказал, что у тебя в распоряжении нет места, которое бы он взял; и я чувствую себя так же оскорбленной, как…
— Моя любимая!.. разве это твой папа?
— Да, он мой отчим и я его ужасно люблю. Ты понимаешь теперь, не правда-ли? Почему я так хохотала, когда ты рассказывал мне у посланника, не зная моих родных, каких мучений и хлопот наделали тебе папа и дядя Эбель своим пари.
Разумеется, я заговорил теперь смело, без дурачеств, и прямо пошел к цели:
— О, мой дорогой, дорогой сэр, я беру назад свои слова. У вас есть свободное место, которое я хочу занять.
— Назовите его.
— Место зятя.
— Ладно, ладно! Только знайте, что если вы никогда не служили в этом звании, то, само собою разумеется, вы не можете представить одобрительных отзывов, которые бы удовлетворяли условиям контракта, а потому…
— Испытайте меня… о, сделайте это, умоляю вас! Испытайте меня только в течение тридцати или сорока лет и если…
— О, хорошо, будь по вашему; вы просите немногого. Возьмите ее с Богом!
Счастливы ли мы оба? Не найдется слов, чтобы описать вполне наше счастие. А когда Лондон узнал, день или два дня спустя, всю историю моих приключений с этим банковым билетом и финал этих приключений, говорил-ли Лондон и долго ли об этом предмете? Да.
Папаша моей Порции отнес этот билет, принесший мне успех и удачу, обратно в английский банк и разменял его на наличные деньги; тогда банк перечеркнул его и подарил ему, а он отдал его нам в день нашей свадьбы и билет этот с тех пор постоянно висел в рамке на самом священном месте у нас в доме, потому что билет этот дал мне мою Порцию. Не будь его у меня, я не остался бы в Лондоне, не пошел бы представиться американскому посланнику и никогда не встретился бы с нею. И так я всегда говорю: «Да, как видите, это билет в миллион фунтов стерлингов, но за все свое существование он сослужил мне только одну службу и таким образом принес мне наличными только одну десятую часть своей стоимости».