Примечание. В этих письмах ничего не выдумано. Чтобы сделать историю китайца в нашей стране занимательной, помощь фантазии не нужна. Достаточно простых фактов. Автор.
ПИСЬМО ПЕРВОЕ
Шанхай, 18.
Дорогой Чин-Фу! Все устроено. Я покидаю наше униженное и угнетенное отечество и плыву через океан в тот благодатный край, где все люди равны и свободны и никто не попирает прав другого. Я еду в Америку! О, сколь бесценно право Америки именовать себя страною свободных и родиною смелых! Все мы с вожделением глядим в ту сторону и сопоставляем мысленно лишения, которые мы претерпевали на нашей родине, и благосостояние, ожидающее нас в этом приюте блаженства. Мы знаем, как радушно встречала Америка итальянцев и французов и несчастных изголодавшихся ирландцев, как она дала им хлеб, работу и свободу и как они были признательны ей. Мы знаем также, что Америка готова оказать гостеприимство и другим угнетенным народам, приласкать каждого пришельца, не спрашивая о его национальности, вероисповедании, цвете кожи…
А-Сун-Хи.
ПИСЬМО ВТОРОЕ
В море, 18.
Дорогой Чин-Фу! Мы уже далеко в открытом море, на пути к благодатной стране свободных и родине смелых. Скоро мы будем там, где все люди равны и где не знают страданий.
Добрый американец, который пригласил меня поехать с ним в его отечество, хочет платить мне двенадцать долларов в месяц; это во много раз больше, чем я заработал бы в Китае. Проезд мой стоит немалых денег. По правде сказать, это целое состояние, и мне придется самому все уплатить, но пока что мой хозяин внес свои деньги и великодушно предоставил мне длительную рассрочку. Я должен признаться, что моя жена, сын и обе дочери остались у компаньона моего хозяина в обеспечение платежа, но это, конечно, чистая формальность. Хозяин сказал, что их не продадут, что он уверен, что я в срок уплачу ему деньги, которые должен, и что вера в человека всегда была для него главным утешением.
Я думал, что когда приеду в Америку, у меня будет двенадцать долларов, но американский консул взял с меня два доллара за удостоверение на право проезда на пароходе. Мне сказали, что ему предоставлено право брать два доллара за удостоверение на проезд на пароходе всех находящихся на его борту китайских пассажиров. Но он предпочитает выдавать удостоверение каждому китайцу отдельно. На пароходе едет тысяча триста моих соотечественников; таким образом, консул кладет себе в карман две тысячи шестьсот долларов. Хозяин уверяет, что когда правительство в Вашингтоне узнало об этом мошенничестве, оно было настолько возмущено, что предприняло в конгрессе энергичную попытку придать вымога… я хочу сказать — взиманию пошлины, законную форму. Однако, поскольку законопроект не прошел, консул вынужден взимать пошлину беззаконно до тех пор, пока новый конгресс не узаконит ее. О великодушная, добродетельная страна, где нет места злоупотреблению и пороку!
Мы помещаемся в той части парохода, которая обычно отводится для моих соотечественников. Это так называемый третий класс. Хозяин говорит, что ее предоставляют нам потому, что тут мы в полной безопасности от перемен температуры и вредного действия сквозняка. Это только лишнее доказательство трогательной заботы американцев о несчастных чужеземцах. Правда, помещение несколько переполнено, и нам жарко и тесно. Однако не может быть сомнения, что все это к нашей же пользе.
Вчера мои земляки затеяли ссору; капитан тут же направил прямо в толпу струю горячего пара и обварил более или менее сильно около ста человек. Кожа лохмотьями свисала у несчастных. Поднялся страшный крик, сумятица, и новые десятки людей, спасшихся от горячего пара, получили в давке ушибы и тяжелые увечья. Мы не жаловались. Хозяин сказал, что так всегда поступают в море в случае ссоры пассажиров и что в каютах первого и второго класса, где едут американцы, пар пускают каждые два-три дня.
Поздравь меня, Чин-Фу! Пройдет неделя-другая, я вступлю на американскую землю, и мне раскроют объятия ее гостеприимные хозяева. Я распрямлю спину и стану свободным человеком среди свободных людей.
А-Сун-Хи.
ПИСЬМО ТРЕТЬЕ
Сан-Франциско, 18.
Дорогой Чин-Фу! Ликуя вступил я на берег. Мне хотелось плясать, кричать, петь, лобызать благословенную землю страны свободных и родины смелых. Но не успел я сделать и двух шагов, как человек в сером мундире дал мне сильного пинка сзади и сказал, чтобы я был поосмотрительней — так перевел мне хозяин его слова. Я отошел в сторону, но другой человек, одетый так же, ударил меня короткой дубинкой и тоже посоветовал быть поосмотрительней. Когда я хотел взяться за конец шеста, на котором висела корзинка с моими вещами и вещами Хун-Ву, третий господин в форме ударил меня дубинкой, желая показать, что мне не следовало этого делать, а потом дал мне пинка, чтобы уверить меня, что он доволен моим послушанием. Появился еще один господин, перерыл наши вещи и вывалил их на грязную мостовую пристани. Потом он вместе со своим помощником тщательно обыскал нас. Они нашли маленький пакетик с опиумом, зашитый в привязную часть косы Хун-Ву. Забрав опиум, они арестовали Хун-Ву и передали его другому чиновнику, который увел его с собой.
Потом они конфисковали багаж Хун-Ву, но так как вещи Хун-Ву были во время обыска перемешаны с моими, то они забрали все. Я сказал, что мог бы помочь им отделить мои вещи, но они поколотили меня и выразили при этом пожелание, чтобы я был поосмотрительней.
Так я лишился вещей и товарища. Я сказал хозяину, что если он не имеет ничего против и не нуждается в моей помощи, я хотел бы немного прогуляться и посмотреть город. Я не хотел показать ему, что несколько огорчен приемом, который мне был оказан в великом прибежище всех угнетенных, и поэтому улыбался и старался говорить весело. Но он сказал: «Погоди немного, тебе надо сделать прививку, чтобы ты не заболел оспой». Я улыбнулся и ответил, что уже болел оспой, в чем легко убедиться, взглянув на рябинки на моем лице, и поэтому мне нет нужды делать то, что он называет прививкой. Но он возразил, что таков закон и что прививки избежать невозможно. «Доктор не отпустит тебя без прививки, — сказал он, — потому что, по существующему закону, он прививает оспу всем приезжающим китайцам и берет за это по десять долларов с каждого, и ты можешь быть спокоен, что ни один доктор не станет терять свой заработок только потому, что какой-то китаец имел глупость болеть оспой у себя на родине». Пришел доктор, выполнил свое дело и забрал мои последние деньги, — десять долларов, доставшихся мне ценою двухлетних трудов и лишений. О, если бы те, кто утвердил этот закон, знали, что в этом городе живет множество докторов, которые с радостью делали бы прививку за доллар или полтора, они, конечно, никогда не стали бы взыскивать такую высокую плату с бедного, беззащитного ирландца, итальянца или китайца, который бежал в обетованную страну, чтобы спастись от голода и нужды.
А-Сун-Хи.
ПИСЬМО ЧЕТВЕРТОЕ
Сан-Франциско, 18.
Дорогой Чин-Фу! Уже почти месяц, как я здесь. Я начинаю понемногу понимать здешний язык. Хозяин потерпел неудачу в своем намерении перепродать нас на плантации и дальние восточные районы страны. Поэтому он отпустил нас на свободу, обязав только выплатить ему те деньги, которые он затратил на наш проезд сюда. Мы должны отдать их из нашего первого заработка. Он говорит, что с каждого следует по шестьдесят долларов.
Таким образом, уже через две недели по прибытии сюда мы стали свободными. До этого, ожидая решения своей судьбы, мы жили в нескольких домиках, в большой тесноте, взаперти. Я вышел на поиски работы. Мне приходилось вступать в жизнь одному, в чужой стране, без единого друга, без гроша в кармане. Платье, которое было на мне, составляло все мое богатство. Единственное, чем я мог похвалиться, было хорошее здоровье. Кроме того, я был свободен от мучительных опасений, что кто-нибудь украдет в мое отсутствие принадлежащие мне вещи. Но нет, я не прав. Я упустил из виду, что имею неоценимое преимущество перед бедняками в других странах, — ведь я в Америке! Я в убежище угнетенных и униженных, ниспосланном нам небесами!
В тот момент, когда эта утешительная мысль овладела мною, несколько молодых людей стали науськивать на меня злую собаку. Я попытался защищаться, но ничего не мог сделать. Я вбежал в подъезд дома, но дверь была закрыта, и я оказался во власти собаки. Она хватала меня за горло, кусала мне лицо, руки, ноги. Я кричал, звал на помощь, но молодые люди только хохотали. Два человека в серых мундирах (их здесь называют полисменами) поглядели с минуту на меня и не спеша направились дальше. Однако один из прохожих остановил их, привел обратно и сказал, что они должны спасти меня от собаки. Тогда полисмены отогнали ее своими короткими дубинками. Это было большое счастье, потому что я был весь в крови и одежда моя была вся в лохмотьях.
Тогда прохожий, который привел полисменов, спросил молодых людей, за что они так бесчеловечно поступили со мной, но те сказали ему, чтобы он не путался не в свое дело. «Эти чортовы китайцы приезжают в Америку, чтобы вырывать хлеб изо рта у порядочных белых людей, — заявили они, — а когда мы пытаемся отстаивать наши законные права, находятся люди, которые затевают из-за этого истории».
Они стали угрожать моему благодетелю, и так как собравшаяся толпа была настроена заодно с ними, он вынужден был удалиться. Вдогонку ему полетели проклятия. Тогда полисмены объявили, что я арестован и должен итти с ними. Я спросил одного из них, какова причина моего ареста, но он ударил меня дубинкой и приказал «заткнуть глотку». Меня повели по переулку в сопровождении толпы зевак и уличных мальчишек, осыпавших меня бранью и насмешками. Мы вошли в тюремное помещение с каменным полом. Вдоль одной стены тянулся ряд больших камер с железными решетками вместо дверей. Господин, сидевший за столом, стал писать что-то обо мне. Один из полисменов положил:
— Этот китаец обвиняется в нарушении общественного спокойствия.
Я попытался сказать что-либо в свое оправдание, но господин сказал:
— Помолчи, пожалуйста! На этот раз нахальство тебе не поможет. Придется тебе успокоиться, дружок, или мы тебя сами успокоим. Говори, как тебя зовут?
— А-Сун-Хи.
— А до этого как звали?
Я сказал, что не понимаю, что он имеет в виду. Тогда он сказал, что хочет знать мое настоящее имя, так как не сомневается, что я переменил его, после того как последний раз попался на краже кур. Они долго смеялись, потом обыскали меня и, разумеется, ничего не нашли. Это сильно рассердило их, и они спросили, кто будет вносить за меня залог и платить штраф. Я ответил, что не сделал, как мне кажется, ничего дурного и поэтому не понимаю, зачем нужно вносить за меня залог или платить штраф. Они отвесили мне несколько тумаков и посоветовали вести себя повежливее. Я возразил, что не имел намерения быть непочтительным. Тогда один из них отвел меня в сторону и сказал:
— Послушай, Джони, брось хитрить. Мы люди дела. Выкладывай пять долларов, и ты избавишься от неприятностей. Дешевле не пойдет. Говори, кто в городе твои дружки?
Я ответил, что у меня во всей Америке нет ни единого друга, что я чужестранец, что дом мой далеко и я очень беден. И я обратился к ним с просьбой отпустить меня.
Тогда полисмен схватил меня за ворот, встряхнул изо всей силы, потащил через тюремный двор и, отомкнув ключом одну из решетчатых дверей, пинком ноги впихнул меня в камеру.
— Будешь гнить, дьявольское отродье, — сказал он, — пока не поймешь, что в Америке нет места для людей твоего сорта.
А-Сун-Хи.