ГЛАВА ПЕРВАЯ

Моисей и тростник. — Мисс Ватсон. — Том Сойер.

Вы, вероятно, слыхали про известного сорванца Тома Сойера. А если не слыхали — не беда! Вы сейчас познакомитесь с ним. Я — друг и приятель этого самого Тома, про которого написана целая книга. В книге рассказывается, как мы с Томом нашли деньги, спрятанные в пещере разбойниками, и сделались богачами.

Судья Тэчер взял у нас эти деньги и положил их в банк на проценты, дававшие нам ежедневно по одному доллару. Я, право, даже не знаю, что делать человеку с такой кучей денег. Вдова Дуглас взяла меня к себе вместо сына и хочет сделать из меня «культурного юношу», как она говорит. Но это мне совсем не по вкусу: очень тяжело жить с утра до вечера в одной и той же квартире. К тому же вдова ужасно аккуратная и степенная женщина. Я не вынес этой жизни и сбежал. Опять нарядился в лохмотья, влез в бочку из-под сахара — и зажил на свободе в своё удовольствие. Но Том Сойер разыскал меня и заявил, что он скоро сделается атаманом разбойников и примет меня в свою шайку, если я вернусь в дом вдовы и буду жить, как приличные люди. Я вернулся.

Вдова поплакала при моём возвращении, назвала меня бедной, заблудшей овечкой. Впрочем, ничего обидного она не хотела сказать. Опять на мне новый костюм, в котором мне так тесно и неловко. Работать в этом костюме нельзя, а можно только потеть и потеть и потеть. Опять всё пошло по-старому. Когда вдова звонила в колокол, все должны были садиться за стол, но и тогда не смели дотрагиваться до еды. Надо было ещё ждать, пока вдова побормочет над блюдом.^[1] Этим она ничего скверного не хотела сказать про еду, хотя, конечно, мне не слишком-то нравилось, что каждое кушанье было приготовлено отдельно: суп — отдельно, жаркое — отдельно, овощи — отдельно. То ли дело у меня в бочке: всё смешано в одну кучу — гораздо вкуснее!

После ужина вдова брала книжку.

После ужина вдова брала книжку и принималась учить меня про Моисея и толковать что-то такое про тростник.^[2] Уж я потел, потел, чтобы уразуметь это дело! Только раз как-то она проговорилась, что её Моисей давным-давно помер. Тогда я перестал думать о нём: какое мне дело до каких-то покойников!

Захотелось мне покурить, и я попросил у вдовы позволения. Она не позволила. «Это, — говорит, — дурная привычка, и ты должен отучиться от неё навсегда». Бывают же на свете такие странные люди! Рассуждают о вещах, в которых ровно ничего не смыслят. Вот хоть бы вдова: хлопочет о Моисее, который ей не родня и никому не нужен, а находит дурным то, что доставляет человеку удовольствие. Сама-то ведь нюхает табак, — это, небось, ничего!

В это время приехала к ней погостить её сестра, мисс Ватсон, тощая старая дева в очках, и стала донимать меня грамотой. Целый час она мучила меня своим букварём, и я чуть не околел с натуги. Даже вдова сжалилась надо мною и попросила дать мне передышку. Но от этого мне было не легче. Я начал смертельно скучать и завертелся на стуле. Мисс Ватсон стала придираться ко мне:

— Не болтай ногами, Гекльберри!

— Не скрючивайся так, Гекльберри!

— Сиди прямо, Гекльберри!

— Что это ты так вытянулся, Гекльберри? Когда же ты научишься наконец хорошим манерам?

Потом она стала говорить мне про ад, куда после смерти попадут нехорошие люди, а я сказал, что и мне хотелось бы туда же. Она страшно разозлилась, но я не думал ничего плохого: мне только хотелось поскорее уйти от неё, — куда угодно, лишь бы подальше. Но она продолжала вопить, что, должно быть, я очень скверный мальчишка, если могу говорить такие вещи, что она ни за что на свете не сказала бы ничего подобного и что она старается жить так, чтобы попасть прямо в рай, в царствие небесное. Но мне вовсе неохота жить в одном месте с нею, и я решил про себя, что не стоит мне становиться хорошим, а не то я и вправду могу очутиться в раю. Но, конечно, я не высказал этого вслух, потому что пользы от этого всё равно никакой. Только наживёшь неприятности.

А мисс Ватсон как начала, так и пошла трещать безумолку про царствие небесное. Там, говорит, только и дела у праведников что слоняться по небу с арфами и петь без конца свои песни. Подумаешь, какое удовольствие! Нет, небесная жизнь мне совсем не по вкусу; но я, конечно, не заикнулся об этом, а только спросил у мисс Ватсон, попадёт ли на небо мой приятель Том Сойер.

— Ну, — отвечала старуха, — на это надежда плоха.

Я, конечно, очень обрадовался: мы с Томом будем, значит, вместе.

Долго ещё мисс Ватсон долбила меня; мне стало нудно и тошно. Потом созвали негров и давай молиться. А потом пошли спать. Я поднялся к себе наверх с огарком сальной свечки, поставил его на стол, сел к окошку и старался думать о чём-нибудь весёлом, но веселье не шло мне на ум. Я чувствовал себя таким одиноким, что мне захотелось умереть. Сверкали звёзды; печально шелестела листва. Издалека доносился крик совы, оплакивающей чью-то кончину. Где-то жалобно завыла собака, предвещая кому-то смерть, и ветер тоже нашёптывал что-то очень печальное, а я не понимал, что он шепчет, и по спине у меня бегали мурашки. Потом из лесу донёсся стон покойника. Так стонут привидения, когда им не лежится в могиле и они хотят сказать что-то такое, что тяготит их совесть, и не могут и должны бродить по ночам. У меня сердце замерло от страха, жутко мне было сидеть одному. Как нарочно, вдруг откуда-то взялся паук и пополз у меня по плечу. Я смахнул его прямо на свечку. И не успел я моргнуть глазом, как он сгорел. Я прекрасно знаю, что это дурная примета, угрожающая мне ужасной бедой. Мигом вскочил я на ноги, потом повернулся три раза на месте, каждый раз крестя себе грудь, а потом взял нитку, перевязал ею несколько волосков на голове, чтобы отогнать нечистую силу. Но всё же не мог успокоиться.

Дрожа всем телом, я присел на кровать и вытащил трубку. В доме все спали, и можно было покурить, не боясь хозяйки. Я сидел и курил. Прошло много времени. Вдали послышался бой часов — бум-бум-бум, пробило двенадцать, и стало ещё тише, чем прежде.

Вдруг в саду хрустнула ветка. Как будто кто-то копошился там внизу.

Я насторожил уши. Внизу раздалось: «Мяу! мяу!..» Ага! Вот в чём дело!

— Мяу! мяу! — отвечал я как можно тише, потушил свечу и вылез через окно на крышу сарая, а потом спустился вниз по столбу и стал пробираться между деревьями, так как знал, что меня поджидает Том Сойер.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Мальчишки удирают от Джима. — Шайка Тома Сойера. — Дальновидные замыслы.

Мы крались на цыпочках по тропинке в саду между деревьями, наклоняясь, чтобы не задеть головами за ветки. Но, проходя мимо кухонной двери, я споткнулся о какой-то корень. Мы припали к земле и притаились. Негр Джим, принадлежавший мисс Ватсон, сидел на пороге кухни. Мы отлично могли его видеть, потому что в кухне горел огонь. Он поднялся, вытянул шею, прислушался одну минуту и спросил:

— Кто там?

Опять прислушался, сошёл на цыпочках с крыльца и остановился как раз между нами. Мы могли бы тронуть его рукой. Минуты проходили, ещё и ещё — и не было слышно ни единого звука, а мы лежали так близко. Вдруг у меня зачесалась нога, но я не смел почесать её. Потом зачесалось ухо. Потом спина — как раз между лопатками. Ну, кажется, вот сейчас помру, если не почешусь. И отчего это непременно тогда зачешется, когда нельзя почесаться? Впоследствии я часто думал об этом. Непременно, когда вы среди важных людей, или на похоронах, или отвечаете урок, — одним словом, тогда, когда нельзя почесаться, у вас начнёт чесаться всё тело — то там, то здесь, в разных местах.

Немного спустя Джим опять заговорил:

— Да кто там? Лопни мои глаза, если я не слышал шагов! Но Джим не так глуп! Джим знает, что делать. Джим сядет здесь и будет ждать!

И он преспокойно сел на землю между Томом и мною, прислонясь спиной к дереву и вытянув ноги так, что одна его нога почти касалась моей. Теперь мои муки начались снова. Сперва у меня зачесался нос, и чесался так, что слёзы выступили у меня на глазах. Но я не шелохнулся. Потом зачесалось внутри носа. Потом под носом. Не понимаю, как я мог вытерпеть это. Так прошло пять-шесть минут, — и все они казались длиннее, чем всегда. Я насчитал уже одиннадцать разных мест, где у меня чесалось. Но я стиснул зубы и решил страдать до конца. К счастью, как раз тогда, когда я не мог уже больше терпеть, я услышал громкий храп заснувшего Джима — мы были спасены! И в ту же минуту моя чесотка прошла.

Том тихонько свистнул, и мы поползли на четвереньках дальше. Отойдя шагов на десять, Том шепнул мне, что хорошо бы привязать Джима — просто так, для смеха — к дереву, но я не согласился, потому что Джим проснётся, поднимет шум, и тогда узнают, что меня нет дома. Том вспомнил, что у него нехватает свечей и что недурно бы раздобыть новую свечку на кухне. Я не соглашался и на это, потому что Джим мог проснуться, но Том настоял на своём. Мы прокрались на кухню, взяли целых три свечи, и в уплату за них Том положил на стол пять центов. Я просто умирал от страху. Но Тому непременно хотелось сыграть с Джимом какую-нибудь штуку, и мне пришлось ждать его довольно долго, а кругом меня всё было попрежнему тихо и безлюдно.

Наконец Том вернулся. Мы быстро пошли вдоль забора и взобрались на высокий пригорок позади дома. Том рассказал, что он снял с Джима шляпу и повесил её на сучок и что при этом негр чуть-чуть шевельнулся, но продолжал храпеть. Впоследствии Джим говорил, что будто ведьмы околдовали его и нагнали на него сон и ездили на нём по всему штату, а потом бросили опять под дерево и в знак того, что это именно они проделали над ним все эти штуки, повесили его шляпу на сучок. Но когда Джим рассказывал свою историю в другой раз, то оказалось, что ведьмы ездили на нём уже до Нового Орлеана, и при каждом новом рассказе он ездил всё дальше и дальше, так что в конце концов он уверял, будто ведьмы возили его по всему свету и оттого вся его спина в кровоподтёках и ссадинах. Вообще Джим страшно гордился своим знакомством с нечистою силою и смотрел на других негров свысока. Чтобы послушать историю Джима, негры приходили к нему за несколько миль. Он сделался самым уважаемым негром во всём околотке, и чужие негры смотрели на него, разинув рты, как на диковинку. По вечерам, собравшись у кухонного очага, негры вообще охотно ведут беседы о ведьмах и чертях, но как только кто-нибудь начинал щеголять своим близким знакомством с чертями, вмешивался Джим и говорил: «Ну что вы знаете про нечистую силу!» И оттеснял рассказчика на задний план.

Джим носил у себя на шее пятицентовую монетку, ту самую, которую оставил ему Том, и уверял, что это волшебный талисман, данный ему в руки самим чёртом. Давая Джиму эту монетку, чёрт будто бы сказал ему, что в ней заключается чудесная сила: монета будто бы может вылечивать от всех болезней и вызывать ведьм, стоит только произнести при этом одно волшебное слово, но какое — Джим никогда не говорил. Все негры сбегались к нему и отдавали ему всё, что имели, только бы посмотреть на монетку; но никто не смел к ней прикоснуться: ведь она побывала в руках у самого дьявола! Джиму некогда было и работой заниматься, до того он чванился, что видал чёрта и возил его у себя на спине.

Подойдя к краю пригорка, мы с Томом взглянули вниз. Внизу расстилался наш городок. Только в трёх или четырёх окнах мерцали огоньки, — наверно, в тех домах были больные. Над нами чудесно сверкали звёзды, а внизу была широкая тихая река около мили в ширину. Мы спустились с пригорка и отыскали приятелей: Джо Гарпера, Бена Роджерса и ещё двух-трёх мальчишек, которые спрятались на ночь в старой пустой кожевне. Мы отвязали чей-то ялик и поплыли вниз по реке. Мы проплыли две с половиною мили и пристали к большому утёсу, торчавшему у крутых берегов. Там мы высадились.

Забравшись в густой кустарник, Том заставил нас всех поклясться, что мы до гроба будем хранить тайну, а потом показал нам лазейку в самой густой заросли. Мы зажгли свечу и поползли туда на четвереньках. Так проползли мы около двухсот ярдов по тесному коридору — и вдруг коридор превратился в пещеру. Том ощупью пробрался вперёд и нырнул под какую-то стену, где никто не мог бы заметить расщелины. Мы поползли за ним и наконец очутились в каморке, холодной, сырой, с закоптелыми стенами.

— Здесь мы составим разбойничью шайку, — сказал Том, — и назовём её шайкой Тома Сойера. Всякий желающий в неё вступить должен принести присягу и подписать своё имя кровью.

Конечно, все согласились, и Том, вынув из кармана бумажку, на которой были написаны слова страшной присяги, прочёл их вслух. Каждый мальчик клялся, что он будет верен своей разбойничьей шайке и под страхом смерти никому не откроет её тайн. Если же кто-нибудь нанесёт одному из разбойников какую-нибудь обиду, шайка должна отомстить обидчику, и тот, кому выпадет жребий быть убийцей, не должен ни спать, ни есть, покуда не убьёт оскорбителя, а вместе с ним и всю его семью, и не вырежет на груди убитых кровавого креста. Кровавый крест — это знак нашей шайки. Никто из посторонних не смеет употреблять этот знак, иначе его будут судить; если же и это его не образумит, он тоже должен быть убит. Если кто-нибудь из участников шайки откроет её тайны, ему отрубят голову, его тело сожгут и прах развеют по ветру, а имя его будет вычеркнуто из списка кровавой чертой и предано забвению навеки.

Мы все пришли в восторг от этой клятвы и спросили Тома, неужели он сам выдумал из своей головы такую красивую клятву. Он сказал, что кое-что он выдумал сам, остальное же вычитал из старых книг о пиратах и разбойниках, и что каждая порядочная шайка обязана давать такую клятву. Кому-то пришло в голову, что хорошо бы убивать и всю семью у того из разбойников, кто изменит своей шайке. Том нашёл, что это хорошая мысль.

Но Бен Роджерс сказал:

— А как же поступать с Геком Финном? У него нет родни; кого же мы должны убивать?

— Разве у него нет отца? — возразил Том Сойер.

— Есть-то есть, да как его найдёшь! Прежде он пьяный валялся тут в кожевне со свиньями, а теперь вот уже год его никто не видал.

Разбойники стали совещаться и уже решили выключить меня из списка, так как, говорили они, у каждого разбойника должен быть какой-нибудь родственник, которого можно убить в случае надобности, и поэтому принять меня было бы несправедливо по отношению к другим. Я готов был заплакать, как вдруг мне пришла в голову счастливая мысль: я вспомнил о мисс Ватсон — вот кого они могут убить, в случае если я провинюсь. Мысль эта всем понравилась.

— Отлично! — сказали разбойники. — Она годится для этого дела. Верно. Гека можно принять в шайку!

Тогда каждый из нас наколол себе булавкой палец, чтобы выжать капельку крови и подписать кровью своё имя под присягой. Я тоже поставил свой знак на бумаге.

— В чём же, собственно, будет заключаться работа разбойников? — спросил Бен Роджерс.

— Разбой, грабёж, убийство! — отвечал Том.

— Что же мы должны грабить? Дома, что ли, или скот уводить, или…

— Вздор ты городишь! — вскричал Том. — Воровать скот — это уж будет простая кража! Мы вовсе не воришки, мы разбойники. Это гораздо важнее. Мы надеваем маски, выходим на большую дорогу, нападаем на почтовые кареты, обозы, убиваем людей, отбираем часы, деньги!

— И всегда нужно всех убивать?

— Разумеется. Это лучше всего! Правда, я читал, что бывает иначе, но обыкновенно разбойники должны убивать… Впрочем, некоторых можно затащить в пещеру и держать там до выкупа.

Разбойничья шайка.

— До выкупа? А что это за штука такая — выкуп?

— Не знаю, не знаю… Но так уж заведено у разбойников. Об этом я читал во всех книгах, и, само собою, мы должны поступать по-ихнему.

— Но как же мы будем делать неизвестно что?

— Всё равно, мы должны. Говорю же вам, что так напечатано в книгах.

— Но, посуди сам, как же мы доведём наших пленных до выкупа, если мы не знаем, что это за выкуп такой? Уж ты сделай милость, Том, пошевели мозгами и объясни нам эту чертовщину.

— Я и сам не знаю, — сказал Том. — Но, по-моему, держать человека до выкупа — это значит: до самой смерти.

— Очень может быть. Как это ты раньше не додумался! Верно! Верно! Мы будем держать наших пленных до смерти. Но подумал ли ты, сколько у нас будет возни с этим народом? Ты их кормишь и поишь, а они только и думают, как бы удрать!

— Какие глупости ты говоришь, Бен! Как они могут удрать, когда к ним будет приставлена стража, которая пристрелит любого из них при первой попытке к бегству?

— Стража? Это тоже невесело! Что хорошего — стоять целую ночь на часах и не спать! Отчего просто не взять дубину и не укокошить их сразу? Гораздо меньше хлопот.

— Оттого, что этого нет в книжках! Вот отчего! Я спрашиваю тебя, Бен Роджерс, хочешь ты всё делать по правилам или нет? Я думаю, сочинители книг знают лучше тебя, как это всё делается! Не у тебя ли им учиться? Ну, уж извините пожалуйста! Мы будем действовать по правилам — и только по правилам! Мы будем держать наших пленных до самого выкупа.

— Ладно, ладно. Мне всё равно, я всё-таки скажу, что это глупый обычай. А женщин мы тоже будем убивать?

— Бен Роджерс, я на твоём месте уж лучше молчал бы, чем говорить такой вздор! Убивать женщин! В книгах этого ещё никогда не бывало. Ты должен отвести их в пещеру и обращаться с ними как можно вежливее. Через несколько времени они влюбятся в тебя и сами не захотят уходить из пещеры.

— Ну, если так, я согласен. Только я боюсь, что скоро вся наша пещера будет доверху набита женщинами… и всякими пленниками, ждущими выкупа, а разбойникам и места не останется! Впрочем, делай, как хочешь, Том, я молчу!

Между тем во время этих разговоров маленький Томми Барнес заснул, и когда его разбудили, он испугался, заплакал, попросился скорее к маме и заявил, что он не хочет быть больше разбойником.

Все стали дразнить его и смеяться над ним. Тогда он рассердился и закричал, что сейчас пойдёт и расскажет все секреты нашей разбойничьей шайки. Чтобы успокоить его, Том дал ему пять центов, и все решили разойтись по домам, а на будущей неделе собраться снова и тогда уже ограбить и убить хотя бы двух-трёх человек.

Бен Роджерс сказал, что ему очень трудно удирать из дому по будням и он желал бы начать дело в воскресенье. Но все другие мальчики закричали, что разбойничать в воскресенье — грех; тогда решили собраться опять при первом удобном случае и назначить день окончательно. Затем мы выбрали Тома Сойера атаманом шайки, а Джо Гарпера его помощником и разошлись по домам.

Я вскарабкался опять на навес и оттуда через окно в мою комнату. Как раз начинался рассвет. Мой новый костюм был измазан глиной и закапан салом, а сам я устал как собака.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Хорошая взбучка. — Сила молитвы. — Играем в разбойников! — Надувательство Тома Сойера.

Досталось же мне на следующее утро от мисс Ватсон за моё испачканное платье! Но вдова Дуглас, она не бранилась; она молча счистила сало и глину с моего платья, и при этом у неё было такое грустное лицо, что я почти решил вести себя лучше хоть несколько дней. Потом мисс Ватсон позвала меня в свою комнату и стала молиться, но ничего из этого не вышло. Она говорила мне, что я должен молиться каждый день и будто бы бог услышит мою молитву и даст мне всё, о чём я попрошу. Но это вздор. Я пробовал молиться, и что же вышло? Раз я нашёл удочку, у которой не было крючка; уж я молился, молился, чтобы бог послал мне крючок, молился три или четыре раза, а крючка всё не было. Тогда я попросил мисс Ватсон помолиться за меня, но она разозлилась и назвала меня дураком. За что — она не объяснила, а сам я никак не мог догадаться.

Я ушёл в лес и долго размышлял об этом. Я говорил себе: «Если всякий может получить то, о чём он молится, то почему же сосед Винн не может воротить тех убытков, которые он потерпел на свинине? Почему вдова не получает своей серебряной табакерки, которую у неё украли? Почему тощая мисс Ватсон не потолстеет? Нет, — говорил я себе, — это враки» и объявил вдове, что молитва никчёмное дело, но старуха начала толковать, что молиться надо только «о духовном благе»! Этого понять я не мог, и она пояснила мне, что я должен быть хорошим и честным, помогать другим по мере сил, думать не о себе, а только о других. Значит, я должен думать о мисс Ватсон? Я опять пошёл в лес, но опять ни до чего не додумался: выходило, что от всего этого выгоду получают другие, а какая же будет выгода мне? Ни малейшей. Так что же и думать над такими вещами! Иногда вдова принималась рассказывать мне о добром и милосердном боге и так хорошо говорила, что у меня даже слюнки текли, но потом приходила мисс Ватсон и говорила о злобном боге, и я весь начинал трепетать. «Должно быть, есть два бога, — думал я, — и бедному мальчику гораздо лучше жить с богом вдовы, потому что бог мисс Ватсон наделает мне всяких пакостей». Долго думал я об этом и наконец решил поручить себя богу вдовы, если только он захочет обратить внимание на такого жалкого невежду, как я.

Мой отец уже целый год не показывался в наших местах, чему я очень радовался, так как у меня не было никакого желания видеться с ним.

Обыкновенно, когда он был трезв, он колотил меня, если я попадался ему на глаза, и мне приходилось прятаться от него в лесу. Однажды мне сказали, что недалеко от города в реке нашли тело моего отца. По крайней мере думали, что этот утопленник был мой отец, потому что он был такого же роста, одет в такие же лохмотья и волосы у него были такие же длинные. Но лица узнать было нельзя: очень уж долго тело продержалось в воде. Похоронили его на берегу реки, но я всё-таки не был спокоен: я отлично знал, что мужчины-утопленники плывут не на спине, а ничком, а этот утопленник плыл на спине. Поэтому я догадался, что то был совсем не отец, и ждал в постоянной тревоге, что скоро он опять где-нибудь появится, чтобы мучить и бить меня.

Целый месяц мы играли в разбойников, но потом я вышел из шайки. И другие тоже. Шайка оказалась плохая: ни одного человека она не ограбила, никого не убила, а только делала всё для игры. Мы выбегали из лесу и нападали на погонщиков свиней или на женщин, отвозивших овощи на рынок в тележках, но никого не грабили, никого не брали в плен и не отводили в пещеру. Репу и картофель, находившиеся в тележках, Том Сойер называл алмазами и слитками золота.

После таких подвигов мы с шумом и гамом возвращались в свою пещеру и хвастались, сколько мы похитили драгоценностей, сколько убили людей и сколько вырезали крестов на груди. Но мало-помалу всё это нам надоело.

В один прекрасный день Том послал одного мальчика с зажжённой лучиной — «с горящим факелом», как он выразился, — пробежать по всем улицам города, что должно было служить сигналом для сбора шайки. Когда мы все собрались, он сообщил нам, будто узнал через своих шпионов, что на-днях целый караван испанских купцов и богатых арабов расположится лагерем за нашей пещерой и будто бы у них двести слонов, шестьсот верблюдов и более тысячи вьючных мулов, — что это были за животные, он и сам не знал, — все нагруженные алмазами. А так как у них маленькая стража, состоящая всего из четырёхсот солдат, то мы должны устроить засаду, перебить людей и похитить алмазы. Том приказал нам быть наготове, наточить сабли и зарядить ружья. Наши сабли и ружья, в сущности, представляли собою только длинные щепки да палки от мётел, и — точи их не точи — они всё равно никуда не годились. Я, конечно, не верил, чтобы мы могли с подобным оружием напасть на караван испанцев и арабов, но мне очень хотелось посмотреть на верблюдов и слонов. Поэтому в субботу в назначенный час я пришёл на место и засел со всей шайкой в засаду. По сигналу Тома мы выскочили из леса и бросились вниз по склону холма. Но никаких испанцев, арабов, верблюдов и слонов там не оказалось. Просто там расположилась пикником на траве воскресная школа, да и то самый младший класс. Мы напали на детей и разогнали их, но захватили только пару пирожков да два или три бутерброда, да Бен Роджерс взял в плен старую, облезлую куклу, а Джо Гарпер — молитвенник. Но вот появилась учительница и начала дубасить нас зонтиком. Мы бросили добычу и пустились бежать. Алмазов я так и не видел и сказал об этом Тому.

Учительница начала дубасить нас зонтиком.

— Да там были целые груды алмазов, — отвечал он, — а также были арабы, слоны и всё прочее.

— Но отчего же мы ничего не видели? — спросил я.

Он отвечал, что если бы я не был так глуп и прочёл бы книгу, которая называется «Дон-Кихот», то я знал бы почему и не спрашивал бы. По его словам, во всём виновато колдовство: там были сотни солдат, слонов и целые кучи сокровищ, но у нас есть могущественные враги — волшебники, которые назло нам всё это превратили в учениц воскресной школы.

— Ну, хорошо, — сказал я, — так пойдём же и прогоним волшебников.

Но Том Сойер назвал меня глупым ослом.

— Такой волшебник, — сказал он, — вызовет себе на помощь целое войско духов, и они мигом разорвут тебя на куски. Ведь они ростом с дерево и толщиною с церковную башню.

— Ну, — сказал я, — так нам нужно вызвать добрых духов, которые бы нам помогали, тогда-то мы уж справимся с другими.

— Да как ты их вызовешь?

— Не знаю. Как их обыкновенно вызывают?

— Как? Очень просто. Надо потереть старую жестяную лампу или железное кольцо, и тогда появятся духи с громом и молнией и сделают всё, что им прикажут. Им ничего не стоит вырвать из земли целое дерево с корнем и отколотить попечителя нашей воскресной школы.

— Да кто же им будет приказывать?

— Разумеется, тот, кто потрёт лампу или кольцо. Ему они должны во всём повиноваться. Если он, например, прикажет выстроить дворец из алмазов в сорок миль длиной и наполнить его вкусными вещами или драгоценностями, а потом привести ему в жёны дочь китайского императора, или ещё что он там вздумает, — всё будет исполнено в ту же минуту. Или, если он захочет перенести этот дворец в другое место, дворец так и будет выплясывать по всему свету, чтобы быть всегда к твоим услугам.

— Но, — перебил я, — почему же эти духи такие болваны, что не оставят дворцов для себя, вместо того чтобы отдавать их другим? Я на их месте не стал бы служить на посылках у всякого, кому только вздумается потереть старую лампу…

— Как ты странно рассуждаешь, Гек Финн! Если ты дух, ты обязан служить всякому, кто потрёт лампу. Твоего желания не спрашивают.

— Да ведь дух здоровенный детина, вышиною с дерево и толщиною с церковную башню. Пусть попробовал бы кто-нибудь надо мною командовать! Уж второй раз он меня не позвал бы, дудки.

— С тобой и говорить не стоит, Гек Финн. Ничего ты не понимаешь, пустая голова.

Целых три дня я думал об этом и наконец решился попробовать. Я достал старую жестяную лампу и железное кольцо, пошёл в лес и тёр их там до того, что вспотел, как индеец, — так мне хотелось иметь дворец. Но всё было напрасно: никакой дух не являлся. Тогда я понял, что всё это вздор, новая выдумка Тома. Пусть себе верит в слонов и арабов, но я не так глуп, — знаю, что девочки-школьницы не очень-то похожи на слонов и верблюдов.

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

Медленно, но верно. — Суеверие.

Так прошло три или четыре месяца. Наступила зима. Я прилежно ходил в школу, научился читать по складам и писать, выучил таблицу умножения до шестью семь — тридцать пять; дальше я не пошёл и думаю, что если бы и сто лет учился, то ничего больше не мог бы выучить: у меня нет никаких способностей к математике.

Сперва я ненавидел школу, но мало-помалу привык. Когда мне уж очень надоедало ученье, я уходил куда-нибудь на целый день и слонялся по улицам, а взбучка, которую на другой день задавал мне учитель, освежала и вразумляла меня, — и чем дольше я ходил в школу, тем легче мне было. Точно так же я понемногу привыкал к порядкам в доме вдовы и уже не находил их такими несносными; только жизнь в четырёх стенах и спаньё в постели всё ещё очень не нравились мне; до тех пор пока не наступила стужа, я по ночам убегал в лес и отлично высыпался там на свежем воздухе. Мою старую и свободную жизнь я любил гораздо больше, чем новую, но и новая была для меня неплоха. Вдова говорила, что я «медленно, но верно» иду вперёд и что ей уже не приходится краснеть за меня.

Однажды утром во время завтрака я опрокинул солонку и хотел было перебросить через левое плечо щепотку рассыпанной соли, чтобы отвратить несчастье, которое приносит человеку рассыпанная соль, но мисс Ватсон набросилась на меня.

— Прочь руки, Гекльберри! — завизжала она. — Ты всегда делаешь глупости!

Вдова замолвила за меня доброе словечко, но это не могло отвратить беду. Поэтому я встал из-за стола очень грустный и вышел из дому, предчувствуя недоброе.

Я обошёл сад и перелез через высокую дощатую изгородь. Ночью выпал свежий снег, и на нём ясно отпечатались чьи-то следы. Они вели прямо из каменоломни, шли вокруг всей садовой изгороди и пропали в саду. Это меня страшно удивило. Кому понадобилось топтаться здесь? Я стал присматриваться к следам. Сперва я не нашёл в них ничего особенного, но потом, к великому моему ужасу, я увидел нечто знакомое: на пятке левого следа был отпечаток креста, сделанного из толстых гвоздей, чтобы отгонять нечистую силу.

Я вскочил как ужаленный и пустился бежать с горы. По временам я с ужасом оглядывался, но никого не видал.

У Джима, негра мисс Ватсон, был волосяной шар величиной с кулак, будто бы найденный им в четвёртом желудке быка. С помощью этого шара Джим мог предсказывать будущее, так как в этом шаре жил всезнающий дух. Я пошёл вечером к Джиму и сказал ему, что мой отец вернулся в город, так как я видел на снегу его следы, и мне хотелось бы знать, что привело его сюда и долго ли он у нас останется.

Джим взял свой волосяной шар, пошептал что-то над ним, поднял его и бросил на землю. Шар упал прямо и откатился только на один вершок. Джим бросал его ещё несколько раз, но тот падал попрежнему. Тогда Джим стал на колени, прижался ухом к шару и стал слушать, но дух ничего не хотел говорить. Джим сказал, что он не хочет говорить без денег. Я предложил ему старую фальшивую монету, на которой всюду сквозь серебро просвечивала медь. Монета была до того истерта, что её всё равно никто не принял бы за настоящую. О моём долларе я, разумеется, умолчал, потому что для волосяного шара совершенно достаточно было и скверной монеты. Джим взял монету, понюхал её, потёр, прикусил зубами и наконец обещал так устроить, чтобы волосяной шар не заметил, что она фальшивая, и добавил при этом, что он возьмёт сырую картофелину, воткнёт туда монету и оставит её там на целую ночь, а на следующее утро меди не видно будет, так что даже человек не заметит обмана, не только волосяной шар. Какой я дурак, что забыл про картофелину! Ведь я тоже знал это средство.

Джим положил монету под шар и опять стал прислушиваться.

— Теперь всё в порядке! — сказал он. — Шар скажет теперь всю правду.

— Валяй! — отвечал я.

И шар стал говорить Джиму, а Джим мне. И сказали они мне следующее:

— Твой старый отец ещё сам не знает, что он хочет делать. То он хочет уйти, то хочет остаться. Но ты будь спокоен, Гек, предоставь старику делать, что хочет. Вокруг него летают два ангела, один белый, другой чёрный. Белый тащит его вправо, чёрный влево. Бедный Джим не может сказать, кто пересилит: чёрный или белый. В будущем тебя ожидает хорошее, но будет и плохое, только хорошего больше. Сперва придут болезни и несчастья, но потом здоровье и счастье. Около тебя будут две девушки, — одна белокурая, другая чёрная. Одна богатая, другая бедная. Ты женишься сперва на бедной, потом на богатой. Ты не должен подходить к воде, но вода для тебя не страшна, потому что тебе на роду написано быть повешенным.

Когда я вечером того же дня вошёл с зажжённой свечой в комнату, я увидел моего отца.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Отец Гека. — Любящий родитель. — Перемена к лучшему.

Я всегда боялся его, очень уж он меня больно колотил, но тут я сейчас же понял, что бояться мне нечего. Сперва, впрочем, у меня даже дух захватило, но потом я овладел собой и смело выступил вперёд.

Отцу моему было лет пятьдесят, но он казался уже стариком. Его длинные спутанные, засаленные волосы падали ему на лицо, так что глаза его сверкали сквозь них, как сквозь густую заросль, и его лицо было какого-то мертвенного, зелёного цвета, даже смотреть страшно — точно рыбье брюхо. Вместо костюма на нём висели какие-то лохмотья. Левую ногу он заложил на правое колено, а из широко открывшегося сапога торчали два пальца. На полу валялась его старая, измятая шляпа с продырявленным верхом.

Я молчал и пристально смотрел на него. Он тоже не спускал с меня глаз, покачиваясь на стуле. Наконец я поставил свечу на стол и заметил, что окно было открыто; значит, старик влез через окно по навесу. Он долго и внимательно оглядывал меня со всех сторон и вдруг заговорил:

— Чёрт возьми, какой щёголь, скажите пожалуйста! Ты что же это воображаешь себе? Думаешь, что ты важная птица?

— А хоть бы и так! — ответил я.

— Ты у меня смотри носа перед отцом не задирай! Ты, кажется, успел набить себе голову всякой дурью, покуда меня не было в городе. Погоди, я выбью из тебя твою спесь! Я слышал, ты учишься в школе, научился читать и писать. Думаешь, что стал умней отца. Ах ты, каналья! Я тебе покажу! И кто тебе позволил ходить в школу, кто?

— Вдова! Она велела.

— Вдова? А кто позволил вдове соваться со своим носом туда, где её не спрашивают?

— Никто.

— Хорошо, я ей покажу! А ты, негодяй, сейчас же забудь свою школу, слышишь? Я всем покажу, что значит набивать всякой дурью голову моего сына. Попробуй только сунуться в школу! Твоя мать до самой смерти не умела ни читать, ни писать, и твой отец не умеет, и никто в нашем роду не умел, и вдруг является этакая каналья и воображает о себе чёрт знает что. Но этого я не потерплю, слышишь?.. Покажи, как ты умеешь читать!

Отец.

Я взял книгу и стал читать про генерала Вашингтона и про войну. С минуту он слушал меня, потом вырвал книжку, швырнул её в угол и заворчал:

— Вижу, вижу! Ты сделался и вправду грамотей. Но погоди, я выбью спесь из твоей головы; я не потерплю этого, слышишь? Я не стану шутить, и если поймаю тебя в школе, чистюля, то так отколочу, что жарко станет!

Он схватил со стола маленькую сине-жёлтую картинку, изображавшую мальчика, пасущего двух коров, и спросил:

— Это ещё что такое?

— Это я получил в награду за то, что хорошо знал уроки.

Он разорвал её в клочки и заревел:

— Погоди, от меня ты получишь награду почище! Я намалюю картину у тебя на спине.

Он снова уселся на место и стал что-то ворчать про себя. Потом опять заговорил громко:

— Видано ли что-нибудь подобное! Скажите пожалуйста, какой франт! Кровать, простыни, ковёр на полу! А родной отец спит в хлеву вместе со свиньями или где придётся. И это называется сын! Подожди, голубчик, узнаешь ты, где раки зимуют!.. Говорят, у тебя и деньги завелись. Правда это?

— Врут, и больше ничего!

— Послушай, голубчик, ты у меня не виляй. Я тебе отец или нет? Я уже два дня в этом городе… всюду только и разговору что о твоих капиталах… Потому я и пришёл к тебе. Завтра же доставь мне эти деньги! Слышишь? Они мне нужны!

— Нет у меня никаких денег!

— Врёшь! Твои деньги у судьи, и ты должен достать их. Они мне нужны, говорю тебе!

— Нет у меня денег! Спроси сам у судьи, он тебе то же скажет!

— Ладно, спрошу. Уж я заставлю его раскошелиться! Сколько у тебя в кармане? Подавай сюда!

— У меня только один доллар, и он мне нужен, чтобы…

— Плевать мне, что он тебе нужен! Давай его сюда, да поскорей!

Он взял монету, прикусил её, чтобы удостовериться, не фальшивая ли она, и сказал, что пойдёт в город купить себе водки, целый день у него не было ни капли во рту (между тем от него разило, как от винной бочки). Затем он вылез из окна на крышу, но вернулся и снова просунул голову в окно, проклиная меня опять за мою спесь и за то, что я хочу быть умнее его, и потом, когда я думал, что он уже совсем ушёл, снова показался в окне и напомнил, что выдерет меня, если поймает в школе.

На другой день, совершенно пьяный, он пошёл к судье Тэчеру и грозил ему, в случае если тот не отдаст ему денег, жаловаться на него в суд.

Но судья Тэчер и вдова сами подали в суд просьбу о том, чтобы меня взяли от отца и назначили кого-нибудь из них моим опекуном. Для меня это было бы самое лучшее, но, на беду, у нас был назначен новый судья, который не знал моего старика и решил, что несправедливо разрушать семью и отнимать ребёнка у отца. Таким образом, судья Тэчер и вдова должны были это дело оставить, не добившись никакого толку.

Это только подлило масла в огонь, и старик мой окончательно встал на дыбы. Он грозился, что заколотит меня досмерти, если я не дам ему денег. Я побежал к судье Тэчеру и взял у него три доллара из моих капиталов. Получив эти деньги, отец напился, начал бушевать и скандалить, пока его не заперли на неделю в кутузку. Но это было для него не ново и нисколько не укротило его. Он говорил, что ему всё равно, пусть делают с ним всё, что хотят, но власти над родным сыном у него не отнимут, и он покажет это своему щёголю-сыну: задаст ему такую трёпку, что тот будет помнить всю жизнь!

По истечении срока отец вышел опять на свободу. Новый судья решил исправить его. Он взял его к себе в дом, дал ему чистый, хороший костюм вместо его лохмотьев, оставил его у себя завтракать, обедать и ужинать — одним словом, вступил с моим отцом в тесную дружбу. После ужина он заговорил с ним о боге, о страшном суде, об обществе трезвости, так что старик мой даже расчувствовался и со слезами сознался, что он всю жизнь прожил дуралеем, но теперь пришёл в себя, хочет начать новую жизнь и сделаться таким человеком, за которого уже никогда никому не придётся краснеть, если только господин судья ему поможет и не оттолкнёт его с презрением. Судья отвечал, что готов броситься к нему на шею за такие слова, и даже прослезился. От полноты чувств его супруга тоже прослезилась. Отец уверял, что всю жизнь его никто не понимал и что для погибшего человека дороже всего сочувствие ближних. Судья вполне с ним согласился, и опять они оба заплакали. Когда пришло время идти спать, мой исправившийся отец поднялся с места, протянул руку и сказал:

— Взгляните на эту руку, леди и джентльмены, возьмите и пожмите эту руку. Ещё недавно эта рука была рукою скота, но теперь это рука человека, начавшего новую жизнь, и клянусь вам, что я скорее умру, чем вернусь на прежний путь! Помните эти слова, не забудьте того, кто произнёс их. Теперь это честная рука, возьмите её, не бойтесь, пожмите её!

Судья, жена его, все дети по очереди пожимали руку старика, а жена судьи даже поцеловала её. Затем он подписал какое-то торжественное обещание, поставив под ним три креста. Судья заявил, что это самый лучший день в его жизни, и затем вся семья с триумфом отвела моего отца в лучшую комнату, предназначенную для самых почётных гостей.

Ночью старику вдруг захотелось выпить, и когда все заснули, он вылез из окна на крышу крыльца, спустился по железному столбу на землю, прокрался в город и обменял свой новый сюртук на большую бутыль водки. Вооружённый бутылью, он вернулся потихоньку в своё тёплое гнёздышко и по-своему отпраздновал там своё исправление. Под утро он вылез снова, но был очень пьян, не держался на ногах, упал с крыши и сломал себе в двух местах руку. У него не было сил двинуться с места, и часа два он пролежал в снегу. Его нашли полузамёрзшим и свезли в больницу. Несколько недель я мог чувствовать себя спокойным.

Судья был огорчён и сконфужен. Он говорил, что моего отца удалось бы исправить разве только метким ружейным выстрелом и что другого средства он не знает. Я думаю, он был прав.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Отец ссорится с судьёй. — Гек хочет убежать. — Политическая экономия.

Пока всё шло хорошо, как по маслу. Но вот отец опять был выпущен на свободу и начал опять безобразничать. Он пошёл к судье Тэчеру и грозил жаловаться на него в суд, если судья не отдаст ему денег, и действительно подал в суд. Он грозил также мне за то, что я продолжал ходить в школу. Раза два он ухитрился поймать меня и сильно отколотил, но по большей части мне удавалось улизнуть от него. Прежде школа мне не доставляла особенной радости, но теперь отправлялся я туда с удовольствием, назло отцу. Судебная тяжба, начатая отцом из-за денег, тянулась очень долго и обещала затянуться до бесконечности. Я же пока брал по два, по три доллара у судьи, чтобы откупиться от отцовской потасовки. Как только к отцу в руки попадали деньги, он напивался, буянил на улице и сейчас же попадал в кутузку. Впрочем, такая жизнь была ему по сердцу, ничего другого он и не желал.

Старик мой постоянно слонялся вокруг дома вдовы и наконец вывел её из терпения. Она уже несколько раз просила его удалиться и наконец заявила, что позовёт себе на помощь соседей, но это нисколько не помогло. Отец рассвирепел и сказал, что он покажет, кто имеет власть над Геком Финном! В один прекрасный весенний день он подстерёг меня, силой потащил к реке и усадил в ялик. Высадившись со мной на берегу Иллинойса, он привёл меня в чащу леса, в старую бревенчатую хижину, которую постороннему человеку было невозможно найти.

Я не смел отходить от него ни на шаг. О побеге нечего было и думать. Мы остались жить в этой старой лачуге. На ночь отец запирал дверь, а ключ прятал себе под голову. У него было старое ружьё, которое он, наверно, где-нибудь украл. Мы охотились, ловили рыбу и кормились нашей добычей. По временам старик запирал меня в хижине, отправлялся один на пристань и променивал там рыбу и дичь на водку, затем возвращался домой, напивался и колотил меня. Вдова проведала, куда спрятал меня старик, и послала одного человека освободить меня, но отец прицелился в него из ружья и заставил его убежать. Впрочем, я скоро привык к такой жизни и даже полюбил её, только отцовская палка всё ещё была мне не по вкусу. Мне было здесь так привольно валяться целый день на траве, покуривать трубочку да ловить рыбу, не зная ни книг, ни ученья. Так прошло два или три месяца. Платье моё обратилось в грязные лохмотья. Теперь я даже представить себе не мог, как я уживался у вдовы, где нужно было мыться, есть с тарелки, причёсываться, ложиться и вставать в определённый час, вечно возиться с книгами и при этом ещё выслушивать воркотню и брань старой мисс Ватсон. Мне теперь совсем не хотелось возвращаться в эту темницу! Живя у вдовы, я даже разучился ругаться, потому что она этого терпеть не могла, но теперь мы с моим стариком ругались взапуски. В общем, мне отлично жилось в лесу.

Но старик мой стал уж очень часто прибегать к палке; я весь был в синяках и ссадинах. Всё чаще и чаще он уходил из дому и запирал меня одного. Один раз он даже пропал на три дня. Мне было скучно и страшно; я думал даже, что он утонул и что мне придётся умереть взаперти. Я порядочно струсил. Сколько раз я порывался бежать, но напрасно: окна были такие маленькие, что через них не могла пролезть и собака, отверстие трубы было слишком узко, а двери сделаны из толстых дубовых брёвен. Уходя, старик никогда не оставлял мне ни ножа, ни чего-нибудь острого. Сколько раз в его отсутствие я безуспешно обшаривал хижину сверху донизу! Но на этот раз я нашёл в углу, под самой крышей, старую заржавевшую пилу. Я очень обрадовался, быстро смазал её салом и принялся за дело. На дальнем конце лачуги, возле стола, была прибита гвоздями к стене лошадиная попона, чтобы ветер не врывался в щели и не задувал свечи. Я залез под стол, приподнял попону и стал выпиливать часть балки, чтобы сделать такое отверстие, через которое я мог бы вылезть на свободу. Это была очень трудная работа. Не успел я окончить её, как услышал выстрелы в лесу — это отец воротился домой. Я быстро подобрал опилки, опустил попону на прежнее место и спрятал пилу. Едва успел я привести всё в порядок, как ввалился в хижину мой отец. Он был не в духе — значит, ничего не пил — и рассказал, что был в городе и что всё идёт шиворот-навыворот. Адвокат сказал ему, что, без сомнения, он тяжбу выиграет, если только назначат разбирательство дела в суде, но, к сожалению, оно опять отложено благодаря проискам судьи Тэчера. Да ещё люди болтают, что затевается новое судебное дело с целью отнять меня от отца и назначить вдову опекуншей и что дело это, по всей вероятности, будет выиграно. Это известие неприятно поразило меня: к вдове я ни за что не хотел возвращаться, потому что она опять будет допекать меня приличным платьем и хорошими манерами. А старик мой начал браниться и проклинать всё на свете.

— Пусть только сунется вдова искать мальчишку! — говорил он. — Я знаю такое местечко в лесу, что его могут искать, пока издохнут, и всё-таки не найдут.

На одно мгновение у меня даже дух захватило от страха, но потом я вспомнил, что у меня всё наготове и что я могу бежать, когда захочу.

Старик послал меня к ялику за провизией, которую он привёз из города. Там был мешок с мукой, кусок свинины, охотничьи принадлежности, огромная бутыль водки, старая книга, две газеты и кусок верёвки. Я перенёс груз на берег, потом присел в ялике, чтобы серьёзно обдумать своё положение. Я решил убежать в лес, захватив с собою ружьё и пару удочек. Днём я хотел скрываться, а по ночам пробираться дальше. Пропитание я буду добывать охотой и рыбной ловлей. Так я заберусь далеко отсюда, чтобы ни отец, ни вдова никогда не могли меня отыскать. Я решил в эту же ночь докончить мою работу и бежать, как только мой старик напьётся пьян.

Я так углубился в мои планы, что забыл всё окружающее и очнулся только тогда, когда на меня громко прикрикнул отец. Он спрашивал, что со мной сделалось: заснул я или утонул?

Я перенёс все вещи в хижину, когда уже почти совсем стемнело. Пока я готовил ужин, старик всё прикладывался к бутыли и скоро совсем напился. В городе он тоже пьянствовал и даже пролежал целую ночь в канаве. Хороший у него был вид, нечего сказать — весь в грязи и глине! Обыкновенно в пьяном виде он начинал бранить наше правительство; на этот раз тоже не обошлось без брани:

— И это называется правительством! Чёрт бы его побрал, гроша медного не стоит! Хороши законы, когда у старого человека можно отнять сына, единственного сына, которого он воспитал, не жалея ни трудов, ни забот, ни издержек. Когда сын наконец в состоянии отплатить за это и что-нибудь сделать для бедного старика-отца, тогда они являются со своими законами и хотят отнять его у меня. И это называется правительством! Негодяи! Впрочем, им и этого мало! Является ещё новый закон, помогающий мошеннику судье Тэчеру отжиливать от меня мои деньги — мои собственные деньги! Каков закон! Закон, который оттягивает деньги у бедного человека, заставляет его жить в этой старой дыре, ходить в лохмотьях, в грязи, как свинья! Действительно, мудрое правительство, у которого вы даже своих прав добиться не можете! Я бы с радостью всё это бросил и ушёл из этой проклятой страны! Я так и сказал это прямо судье Тэчеру в лицо, и все это слышали, и я очень рад этому. Я сказал, что с величайшим удовольствием уйду отсюда и накажи меня бог, если опять когда-нибудь вернусь! Свидетель бог, что я так и сказал! Взгляните, говорю, на мою шляпу, если вообще можно назвать шляпой такую дрянь, у которой отпало дно и остались одни поля. А правительство допускает, чтобы в такой шляпе ходил гражданин этой благословенной страны, гражданин, который мог бы стать одним из богатейших людей во всём городе, если бы умел добиться своих прав… Вот так правительство, чёрт бы его побрал!

Долго говорил он всё в том же тоне и подконец вошёл в такой азарт, что, шатаясь взад и вперёд по хижине, споткнулся о маленькую бочку с солёной свининой, упал и ушиб себе ногу. И как же он ругался, если бы вы слышали! И всему миру, и правительству, и бочке — всем досталось одинаково; честное слово, я никогда не слыхал даже от него подобной ругани! Сперва он скакал на одной ноге, потом на другой и вдруг в бешенстве хватил левой ногой по виноватой бочке со свининой, не сообразив того, что пальцы его ноги торчат наружу из разорванного сапога. Вслед за этим раздался такой страшный рёв, что у меня даже волосы встали на голове, затем он бросился на землю и, катаясь по полу и воя от боли, изрыгал всевозможные проклятия.

После ужина старик опять стал прикладываться к бутыли с водкой и объявил, что там осталось ещё ровно на две выпивки и одна белая горячка. Последнего выражения я не понял — должно быть, это была какая-нибудь шутка, так как, говоря это, он скалил зубы. «Через час, — думал я, — он совершенно напьётся, тогда я стащу у него ключ или докончу выпиливать балку в стене». Наконец старик действительно свалился на свою койку. Но сегодня мне не везло: он не заснул по обыкновению мертвецким сном, а беспокойно ворочался с боку на бок, стонал, охал и вообще не мог найти себе места. Я же вдруг почувствовал страшную усталость; глаза мои слипались сами собой, и прежде чем я сообразил, что я делаю, я заснул крепким сном.

Долго ли я проспал, я не знаю, но вдруг ужасный крик заставил меня проснуться и вскочить на ноги. Отец мой стоял, посреди хижины, осматриваясь кругом безумными глазами, и жаловался на каких-то змей. То он кричал, что змеи ползут у него по ногам, то подскакивал на месте, уверяя, что одна змея укусила его, но сколько я ни смотрел, я не видел ни одной змеи. А он между тем бегал кругом по лачуге и орал: «Сними скорее с меня эту змею, она кусает меня в шею!» Никогда в жизни не видал я ещё таких безумных, диких глаз. Наконец он устал, упал на землю и пролежал некоторое время не шевелясь. Потом вдруг стал быстро-быстро кататься по полу, ловя руками что-то в воздухе, и неистово кричал при этом, будто черти хотят его задушить. Потом опять успокоился, только тихо стонал и наконец совсем замолк. В лесу раздавался крик совы и слышался вой волка. Мне стало жутко, а отец продолжал молча лежать на полу. Вдруг он приподнялся, нагнул голову набок и стал прислушиваться.

— Топ-топ-топ! — со страхом шептал он. — Слышишь, идут мертвецы! Топ-топ-топ! Они хотят меня унести. Я не пойду — нет… Вот они — оставьте меня в покое! Не трогайте меня! Руки прочь — ой, какие холодные! Прочь! Оставьте меня, несчастного, в покое!

Он ползал на четвереньках, прося и умоляя мертвецов не трогать его, потом вдруг быстро закутался в старое одеяло и забился под стол. Но и под столом он продолжал уговаривать мертвецов. Потом вдруг стал громко плакать, так что я слышал его рыданья сквозь одеяло.

Через минуту он сбросил с себя одеяло, вскочил на ноги, дико оглянулся кругом, заметил меня и бросился ко мне через всю хижину. Он говорил, что я ангел смерти, что он хочет меня поймать и убить, чтобы я не делал ему ничего дурного. Я умолял его пощадить меня, говорил ему, что я его сын Гек, но он только свирепо хохотал, — какой это был страшный хохот! — рычал, бесновался и всё гонялся за мной. Один раз я круто повернул, желая проскочить у него под руками, но он успел схватить меня за воротник куртки. Я уже думал, что погиб, но вдруг с быстротой молнии выскользнул из куртки и убежал. Куртка осталась у него в руке. К счастью, он скоро устал от этой дикой охоты за мной, грохнулся на пол, прислонился спиною к дверям, сказал, что хочет одну минуту отдохнуть и затем уж убьёт меня; нож он подложил под себя.

— Вот я немножко посплю, соберусь с силами — и тогда покажу, кто из нас сильнее… — бормотал он.

Он скоро заснул. Через несколько минут я взял старый стул, тихонько пододвинул его к стене и снял висевшее на стене ружьё. Осмотрев внимательно, заряжено ли оно, я положил ружьё на бочку, дулом в сторону отца, сам спрятался за бочку и со страхом ждал, когда он пошевельнётся. О, как томительно и медленно тянулось время!

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Заперт на ключ. — Утонувшее тело. — Планы бегства. — Отдых.

— Что с тобою? Вставай!

Я открыл глаза, огляделся вокруг, ничего не понимая и стараясь вспомнить вчерашнее. Должно быть, я крепко заснул, — было уже совсем светло. Отец стоял надо мной с сердитым, измождённым лицом и говорил:

— Зачем ты взял ружьё?

Я сообразил, что он не помнит вчерашнего, и отвечал:

— Кто-то ломился в дверь.

— А отчего ты не разбудил меня?

— Пробовал, да не мог добудиться.

— Ну, ладно! Вставай. Нечего валяться. Поди посмотри, наловилась ли рыба нам к завтраку. Я сейчас приду.

Он открыл дверь, и я побежал к реке. Было половодье; по воде плыли брёвна и различная дрянь. Время разлива было для меня самым выгодным, когда я жил в городе. По реке часто несло большие стволы деревьев, иногда по пяти или шести брёвен, связанных вместе; мне оставалось только вылавливать их и продавать в дровяные склады и на лесопильню. Это давало мне хороший барыш.

Я пошёл по берегу, одним глазом наблюдая, не покажется ли отец, а другим посматривая, нельзя ли чем поживиться на реке. Вдруг вижу, плывёт лодка, великолепная лодка от двенадцати до четырнадцати футов длины, и так гордо плывёт, точно лебедь. Недолго думая, я, не снимая ни брюк, ни рубахи, бросился в воду, как лягушка, и поплыл к лодке. Впрочем, я думал, что на дне лодки кто-нибудь лежит — лодочники часто ложатся на дно ради шутки — и вдоволь посмеётся надо мной, когда я стану тянуть лодку к себе. Но на этот раз было не так: в лодке действительно никого не оказалось; я взобрался в лодку и направил её к берегу. «Вот обрадуется старик! — думал я. — Ведь лодка стоит по крайней мере долларов десять». Но когда я подплыл к берегу, отца ещё не было. Тогда мне пришла в голову новая мысль, и я спрятал лодку в маленькую бухточку, заросшую ивами. «Оставлю-ка лучше эту лодку себе, — подумал я, — спрячу её хорошенько, и вместо того чтобы скитаться по лесу и ломать себе ноги, поплыву вниз по реке на своём ялике, высмотрю себе на берегу какое-нибудь безопасное местечко и высажусь там».

До лачуги было недалеко, так что каждую минуту отец мог заметить меня, но мне удалось всё-таки незаметно спрятать мою лодку. Осмотревшись кругом, я в нескольких шагах от себя вдруг увидел отца. Но он целился в какую-то птицу и, повидимому, ничего не подозревал.

Когда он подошёл ближе, я сделал вид, что усердно занят своими удочками. Он стал ворчать и браниться, зачем я так долго пропадаю, но я сказал, что замешкался оттого, что свалился в воду; я боялся, что он будет приставать ко мне с расспросами, отчего на мне мокрое платье. Мы сняли с удочек пять рыб и мирно отправились домой.

После завтрака мы легли отдохнуть, так как оба чувствовали порядочную усталость от наших ночных приключений. Перед тем как заснуть, старик поднял голову, чтобы напиться воды, и сказал:

— Если кто-нибудь будет опять шататься вокруг хижины, Гек, ты сейчас же разбуди меня. Слышишь? Я сдеру с негодяя шкуру! Так разбуди меня!

Он завалился снова и заснул, но его слова навели меня на удачную мысль: теперь я знал, что мне надо делать, чтобы избавиться от преследований.

Около полудня мы встали и пошли вдоль реки. Течение быстро несло множество деревьев и сучьев. Между прочим, мимо нас проплыл плот или часть его, около десяти связанных брёвен. Мы вскочили в наш ялик и пригнали плот к берегу. Затем мы пообедали. Всякий другой на месте отца остался бы на берегу и ждал бы до вечера, нельзя ли выловить ещё чего-нибудь. Но это было не в обычае старика. Десяти брёвен было совершенно достаточно для одной выпивки, поэтому он сейчас же решил отправиться в город и продать их. Он запер меня, сел в ялик, привязал к корме плот и пустился в путь. Было около половины третьего; я был почти уверен, что сегодня ночью он не вернётся. Я подождал немного, чтобы дать ему время отъехать, потом вытащил свою пилу и принялся за работу. Раньше чем старик достиг другого берега, я уже счастливо выбрался из своей ужасной западни.

Я взял мешок муки, перетащил его в свою лодку, скрытую в бухте, потом перенёс туда же кусок свинины, бутыль с водкой, кофе, сахар, захватил также все охотничьи принадлежности, бадью и флягу, котелок, старую жестяную чашку, мою заржавевшую пилу, два одеяла, кофейник, все удочки, даже спички — одним словом, обобрал всю хижину дочиста. Мне захотелось захватить и топор, но в доме был только один, лежавший на куче дров на дворе, и по некоторым соображениям брать мне его было нельзя. Наконец я взял ружьё, и всё было готово.

Перетаскивая вещи в лодку, я порядочно-таки утоптал землю перед моей лазейкой, поэтому необходимо было замести следы и убрать опилки. Выпиленный кусок балки я поставил осторожно на прежнее место и подпёр его двумя камнями, так как бревно неплотно прилегало к земле; таким образом, не зная, в чём дело, нельзя было ничего заметить, да кому же придёт в голову смотреть, не подпилены ли брёвна на задах лачуги. Дорога же к лодке вся сплошь заросла травой, потому следов моих не было видно. Я стоял на берегу и внимательно смотрел по сторонам: всё благополучно, никого не видать. Я взял ружьё и пошёл недалеко в лес, чтобы подстрелить какую-нибудь птицу, и вдруг увидел дикого поросёнка. Свиньи вообще быстро дичают в лесу, когда убегают с фермы. Я подстрелил его и унёс с собой.

Потом я взял топор и стал выбивать дверь хижины. Это было не так-то легко. Покончив с дверью, я притащил поросёнка к столу, разрезал ему горло и положил его на землю, чтобы вытекла кровь, — пол у нас в хижине был не настланный, а земляной. Потом я взял старый мешок, доверху набил его тяжёлыми камнями, окунул его в кровяную лужу и поволок по земле к берегу реки, где и бросил в воду. Мешок оставил за собой широкий кровавый след, который увидал бы и слепой. Мне бы хотелось, чтобы Том Сойер был при этом: он сочинил бы по этому поводу какую-нибудь чудесную историю — он мастер на всякие выдумки.

Я вырвал у себя на голове клок волос, обмочил топор в крови, налепил на него волосы и бросил в угол. Потом взял поросёнка, зажал его рану, чтобы не капала кровь, отыскал удобное местечко на берегу реки и бросил его тоже в воду. Тогда мне пришла в голову новая мысль. Я взял мешок с мукой, снёс его в хижину на прежнее место и проделал в нём дырку пилой, так как у нас не было ни ножей, ни вилок, — отец, когда стряпал, пользовался только карманным ножом. Потом я протащил мешок ярдов двести по траве к востоку от хижины, к неглубокому озеру, заросшему тростником; там водилось множество уток. По дороге к озеру мука медленно сыпалась из проделанной в мешке дыры, оставляя за собой белый след. Тут же я бросил, как бы обронённый нечаянно, старый отцовский оселок. Потом завязал шнурком дыру в мешке, чтобы мука больше не сыпалась, и отнёс обратно в лодку и мешок и пилу.

Между тем уже вечерело. Я отплыл немного вниз по реке, затем привязал лодку к прибрежной иве, закусил и стал ждать, пока взойдёт месяц. Закурив трубочку, я принялся серьёзно думать о моей новой затее. Разумеется, отец обратит внимание на следы, оставленные набитым камнями мешком, и будет искать мой труп в реке. Затем он бросится по следам, оставленным мешком с мукой, по направлению к озеру, потом на ту сторону по тропинке в лес — в погоне за разбойниками, убившими меня и разграбившими всё имущество. Что труп мой будут искать только в реке, в этом я был уверен. Скоро отцу это надоест, он перестанет и думать обо мне, а этого мне только и надо: я могу жить, где хочу! Джексонов остров как раз годится для меня: мне знаком там каждый уголок, никто туда за мной не придёт. По ночам я могу отправляться в город и добывать всё, что мне нужно. Ура! Джексонов остров будет моим владением!

Я порядочно устал и первым делом решил поспать. Спал я долго, а когда проснулся, не сразу понял, где я нахожусь. Я привстал и с удивлением озирался вокруг, потом мало-помалу всё вспомнил. Передо мною на много миль расстилалась водная гладь… Месяц светил так ярко, что я мог сосчитать все брёвна, которые, чернея, тихо скользили по реке метров на сто впереди меня. Стояла мёртвая тишина, и мне казалось, что было уже довольно поздно; веяло чем-то таким особенным, какой-то свежестью, не знаю, как выразиться, но вы понимаете, чт о я хочу сказать.

Я зевнул, потянулся и только что хотел отвязать мою лодку и плыть дальше, как вдруг услышал какой-то звук над водой. Я насторожился и скоро догадался, в чём дело. То был глухой равномерный звук вёсел, движущихся в железных уключинах. Это всегда слышно в тихую и ясную ночь. Я выглянул из-за ивовых ветвей и убедился, что по реке действительно плывёт ялик. Сколько там было человек, я ещё не мог определить. Но вот он подплывает всё ближе и ближе, и я разглядел, что в лодке находится только один человек. По-видимому, то был отец, хотя я его не ожидал в эту ночь. Человек этот плыл по течению, ближе к берегу, по тихой воде, и прошёл так близко от меня, что я мог коснуться его вёсел. К моему удивлению, это точно был мой отец и даже трезвый, что я угадал по тому, как он управлял лодкой.

Терять времени было нельзя. В следующее же мгновение я быстро и осторожно скользил по течению, стараясь держаться в тени берегов. Проплыв одну или две мили, я направил лодку по середине реки; я знал, что скоро будет пристань, с которой меня могут заметить и окликнуть. Я поставил лодку между плывущими брёвнами, лёг на самое дно и поплыл по течению.

Я лежал и курил и смотрел в небо. Нигде ни облачка. Я не знал, что когда лежишь на спине в лунную ночь и смотришь в небо, то оно кажется бесконечно глубоким; так хорошо было! А как далеко в такую ночь разносится малейший звук на воде! Я слышал людской говор с пристани и мог различить каждое произносимое слово. Один говорил, что дни теперь будут всё длиннее, а ночи короче. Другой возразил на это, что сегодняшняя ночь не из коротких, и все почему-то рассмеялись. Затем он повторил своё выражение, считая его очень остроумным, и другие опять рассмеялись.

Потом кто-то сказал, что уже три часа, что скоро начнёт светать, затем опять послышался смех. Но лодка моя плыла всё дальше и дальше; голоса стали доноситься неясно, так что я уже не мог различить слов, слышался только отдалённый гул да смех, но скоро затихли и они. Пристань была далеко позади.

Я приподнялся и увидел перед собой Джексонов остров, поросший густым лесом; издали он вздымался передо мной тёмной массой, точно громадный пароход без огней. Низкий песчаный берег был весь под водой.

Подхваченный быстрым течением, я живо обогнул мыс, вошёл в тихую воду и высадился на берегу, обращённом к Иллинойсу. Лодку мою я ввёл в маленькую знакомую мне бухточку, закрытую густым лозняком, так что ничей посторонний глаз не мог бы заметить её. Ура! Я был свободен!

Вскарабкавшись на берег, я присел на пень и стал смотреть на величественную реку, по которой тихо скользили тёмные брёвна. Вдали раскинулся город; там, как звёздочки, мерцали огоньки. Вот проплыл огромный плот с фонарём посередине; я смотрел, как он медленно проносится мимо меня, и слышал, как человек, стоявший на плоту, крикнул кому-то: «Право на борт!» Плот был далеко на середине реки, а мне казалось, что говорят в двух шагах от меня.

На небе показалась серая полоса рассвета. Я пошёл в лес и прилёг отдохнуть перед завтраком.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Сон в лесу. — Ищут мёртвое тело. — На страже. — Гек находит Джима. — Дурные приметы. — Негр с деревянной ногой.

Солнце стояло уже высоко на небе, когда я проснулся. Очевидно, было уже часов восемь, если не больше. Я лежал на траве в тени деревьев и чувствовал себя хорошо и привольно, как птица в гнезде. Деревья росли так густо, что солнечные лучи еле пробивались меж ветвей. На земле, на тех местах, куда проникли лучи, танцовали блестящие пятна — признак небольшого ветерка. Две белочки сидели на ветке и дружелюбно посматривали на меня.

Мне было так хорошо и удобно, что не хотелось вставать и заботиться о завтраке. Я даже закрыл глаза, намереваясь ещё немного вздремнуть, как вдруг мне послышался какой-то отдалённый неясный звук — бум-бум. Этот звук пронёсся над рекой. Я приподнялся и стал прислушиваться. Звук повторился! Я вскочил на ноги, побежал к берегу, раздвинул кусты и стал смотреть. Почти против пристани над водой стлалось белое облачко. Пристань полна людей. Теперь я понял, в чём дело. Бум! И я различил дымок, отделившийся от пароходного борта. Ого! Они палили из пушки по воде, чтобы заставить всплыть на поверхность мой труп!

Я страшно проголодался, но не смел развести огонь — дым мог выдать меня. Так сидел я на берегу, прислушиваясь к пушечным выстрелам и следя за белыми клубами дыма. Река в этом месте была очень широка и в это солнечное утро казалась особенно прекрасной. Я с наслаждением сидел бы здесь всё время, пока они ищут мои бренные останки, если бы только мне было что поесть! Вдруг мне пришло в голову, что в нашем городе есть обычай при поисках утопленников бросать в воду караваи хлеба со вставленными внутрь стаканчиками ртути, потому что такой каравай непременно остановится над мёртвым телом.

«Вот, — подумал я, — вылови-ка такой каравай, он тебе гораздо больше пригодится, чем твоему мёртвому телу».

И действительно, едва я это подумал, как вижу — плывёт такой хлебец. Я подцепил его длинным прутом и вытащил благополучно из воды. Это была отличная булка, какие едят богатые люди, — не то что те жёсткие серые хлебы, о которые ломают зубы бедняки. Надо «умереть», чтобы получить такую чудесную вкусную булку!

Я спокойно сидел на пне, уписывая добычу и следя за стараниями искателей моего трупа. «Может, быть, — думал я, — вдова или пастор молились, чтобы этот хлеб нашёл меня, — вот он и приплыл ко мне».

Я закурил трубочку и продолжал наблюдать за пароходом. Пароход всё приближался; я потушил мою трубочку, лёг на берегу, спрятавшись за дерево, и сквозь ветви наблюдал за происходившим.

Гек Финн.

Пароход подошёл уже совсем близко, так что пассажиры могли перекинуть доску и сойти на берег. Почти все мои знакомые собрались здесь. Мой отец, казавшийся немного смущённым, судья Тэчер с дочерью, Джо Гарпер, Том Сойер с братом, сестрой и старой тётушкой Полли и многие другие. Вдовы и мисс Ватсон я не заметил — они, верно, были страшно убиты горем. Все толковали про убийство. Капитан вдруг крикнул:

— Смотрите теперь в оба, господа: у острова самое быстрое течение. Очень возможно, что тело прибило сюда и оно запуталось в тростниках. Я надеюсь, что здесь мы его найдём!

Но я на это совсем не надеялся! Они все столпились на борту и, не дыша, пристально уставились глазами на воду. Мне хотелось засмеяться им в лицо, так забавны были их серьёзные мины.

Бум! — прогремел опять пушечный выстрел и на этот раз так близко от меня, что я чуть не оглох от удара и чуть не ослеп от дыма; одну секунду я думал, что я уже умер. Если бы они выпалили ещё раз, то уж наверное нашли бы труп, который искали. Мало-помалу я пришёл в себя и понял, что остался цел и невредим.

Между тем пароход пошёл дальше и скоро скрылся из виду. Обогнув мыс, они прошли мимо острова с другой стороны и продолжали палить не переставая. Я тоже перешёл на другую сторону и долго наблюдал за ними. Наконец они устали гоняться за моим мёртвым телом и повернули к городу. Теперь я надеялся, что они навсегда оставят меня в покое.

Я вытащил мои пожитки из лодки и очень уютно устроился в густом лесу. Из одеял я соорудил нечто вроде палатки, чтобы защитить моё имущество от дождя. Потом я поймал щуку, выпотрошил её пилой, развёл огонь и состряпал себе отличный ужин. Потом забросил снова удочки, чтобы наловить рыбы к утреннему завтраку.

Когда стемнело, я, закурив трубочку, присел к моему костру, очень довольный собой. Но мало-помалу меня охватила тоска одиночества. Я пошёл на берег и стал смотреть на катившиеся волны, на сверкавшие звёзды, потом стал считать скользившие по реке брёвна, потом вернулся в палатку и лёг спать. Самое лучшее средство от одиночества — сон.

Так прошло три дня и три ночи без всякой перемены. Затем мне вздумалось исследовать остров. Ведь остров был мой, я, так сказать, был его полный властелин, и мне хотелось изучить каждый его уголок, но главным образом мне нужно было просто убить время. Я нашёл много прекрасной, спелой земляники, а также незрелого винограда и других ягод, которыми со временем можно будет полакомиться.

Я пробирался через чащу леса, как я думал, на другой конец острова.

Я захватил с собой ружьё, но избегал стрелять, боясь звуком выстрела выдать своё присутствие. Я чуть не наступил на довольно большую змею, извивавшуюся на траве и цветах, я шёл всё дальше, беззаботно посматривая по сторонам, и вдруг наткнулся на дымившиеся остатки недавнего костра.

У меня душа ушла в пятки. Недолго думая, я на цыпочках стал осторожно красться назад. По временам я останавливался и прислушивался, но сердце у меня билось так сильно, что я ничего не мог слышать. Я шёл дальше и опять останавливался от страха, принимая пень за человека и леденея от ужаса при звуке хрустевшего под ногами сучка.

Вернулся я в свою палатку в довольно мрачном настроении духа, собрал наскоро все свои пожитки и снёс их в лодку. Костёр потушил, даже затоптал пепел, а сам влез на дерево, чтобы внимательно осмотреть всю окрестность.

На дереве просидел я часа два или три, ничего не видя и не слыша, вздрагивая тысячу раз от воображаемых голосов и шагов. Но не мог же я вечно оставаться на дереве! Я слез вниз, но из осторожности держался в чаще леса, внимательно ко всему прислушиваясь.

Стемнело. Мне захотелось есть. Перед восходом луны я пробрался к моей лодке и поплыл к Иллинойсу. Там я высадился на берегу и сварил себе ужин. Только что я хотел лечь спать, как вдруг услышал стук копыт и человеческие голоса. Я осторожно заполз в чащу и стал наблюдать.

Через несколько минут я услыхал чей-то голос:

— Если найдём удобное местечко, то расположимся здесь. Лошади совсем заморились.

Не медля, я пробрался к моей лодке и поплыл на старое место. Видно, мне и ночевать придётся в лодке.

Но мне не спалось; неотвязные мысли мешали вздремнуть, и если на минуту я забывался сном, мне начинало казаться, что кто-то схватил меня за шиворот. Всё это измучило меня. «Так жить нельзя, — думал я, — надо пойти и разузнать во что бы то ни стало, кто живёт на острове». После этого мне стало немножко легче.

Задумано — сделано! Беру вёсла и плыву вдоль острова, осторожно держась в тени берегов. Месяц светил так ярко, что на реке было светло, как днём. Я почти достиг противоположного конца острова. Поднялся свежий предрассветный ветерок, и у меня стало как-то веселей на душе. Я пристал к берегу, захватил ружьё и осторожно пошёл в лес. Там, присев на пень, я наблюдал, как постепенно бледнеет месяц, темнеет вода и начинает бледнеть на востоке серая узкая полоска зари — скоро утро. Перекинув ружьё за плечо, я стал тихо пробираться к месту, где видел костёр. Но мне не повезло, и я долго не мог его найти. Наконец сквозь деревья блеснул огонёк, я пошёл на него и вдруг увидел лежащего на земле мужчину. Я понял, что погиб. Человек этот был весь завёрнут в одеяло и лежал так близко к костру, что головой почти касался огня. Я забился в кустарник и не спускал с него глаз. Между тем становилось всё светлее. Вдруг мой незнакомец шевельнулся, зевнул, потянулся и сбросил с себя одеяло. Я застыл от ужаса, у меня сердце перестало биться… Я всмотрелся внимательнее — и кого же я увидел? Джима, Джима, старого негра мисс Ватсон! Как я ему обрадовался!

— Джим, ура, Джим! — вскричал я и бросился к нему из кустов.

Джим с ужасом взглянул на меня, сложил руки с мольбой и, упав на колени, заговорил:

— Не тронь старого Джима, не тронь! Джим бедный старый негр, он никогда не делал зла привидениям! Старый Джим всегда любил мертвецов. Ступай себе назад в реку, откуда пришёл. Не тронь старого Джима, не тронь. Джим всегда был твоим добрым приятелем.

— Не тронь старого Джима…

Но я скоро успокоил его. Я объяснил ему, что я и не думал умирать и что я совсем не привидение. Я был так рад, что отыскал Джима, — теперь я не буду одинок! Я болтал да болтал, а он сидел и молча таращил на меня глаза. Наконец я проговорил:

— Уже совсем рассвело, пора завтракать, поправь-ка костёр, старина!

— Зачем Джим будет разводить костёр? Что мы будем варить? Землянику и траву? Ах, я вижу, у тебя есть ружьё, ты можешь что-нибудь настрелять получше земляники!

— Землянику и траву? — повторил я. — Неужели ты до сих пор только этим и питался, бедняга?

— Ничего не мог найти другого, — отвечал он.

— Давно ты здесь, Джим?

— Джим пришёл в ту ночь, как тебя убили.

— Так давно?

— Да.

— И всё время ты питался только земляникой?

— Да, только этим питался бедный Джим.

— Ты, должно быть, сильно проголодался, бедняга?

— Джим теперь съел бы целую лошадь. Джим съел бы теперь всё. А ты давно ли на острове?

— С той ночи, как я был убит.

— Неужели? Что же ты ел? Ах да, у тебя ведь есть ружьё. Это хорошо! Подстрели-ка что-нибудь, а Джим пока разведёт огонь.

Мы отправились к моей лодке, и пока Джим искал местечка для огня, я принёс муку, свинину, кофейник, сахар, сковородку и жестяную чашку. При виде такой роскоши Джим разинул рот: он думал, что всё это делалось с помощью нечистой силы.

Затем я взял удочку, пошёл к реке и поймал жирного сома. Джим выпотрошил его и зажарил.

Когда завтрак был готов, мы проглотили его прямо с огня. Особенно усердствовал Джим: бедняга был страшно голоден.

Наевшись досыта, мы удобно разлеглись на траве, и Джим сказал:

— Послушай, Гек, добрый, милый Гек, послушай старого Джима. Кого же убили в той старой лачуге, если не тебя?

Я подробно рассказал ему, как было дело, и он был в восторге от моего ума и ловкости. «Сам Том Сойер, — говорил он, — не мог бы лучше придумать». Я был очень польщён его похвалой и, в свою очередь, спросил:

— Но каким образом ты попал сюда, Джим?

Он смущённо взглянул на меня, но не отвечал ни слова.

Через минуту он сказал:

— Джим лучше промолчит.

— Отчего, Джим?

— Джим знает почему. Ты не выдашь старого Джима, Гек, никогда не выдашь?

— Провались я на этом месте, если я выдам тебя, Джим!

— Джим тебе верит, старый Джим верит тебе! Гек, Джим… бедный старый Джим убежал.

— Джим!!!

— Гек, ты не выдашь бедного Джима? Ты обещал, Гек, ты не выдашь бедного Джима!

— Ладно, я обещал тебе, Джим; я обещал тебе, Джим, и сдержу своё слово. Ну, рассказывай.

— Да, Гек, вот как это было! Старая мисс Ватсон хоть бранила бедного Джима, хоть была очень строга к бедному Джиму, но всё-таки обещалась никогда не продавать бедного Джима в Новый Орлеан. Но вдруг к нам стал в последнее время наезжать торговец неграми и подолгу беседовать со старой мисс Ватсон, так что Джим даже струсил и раз вечером подслушал у двери, как мисс Ватсон говорила своей сестрице, миссис Дуглас: «Я не хочу продавать моего негра, но восемьсот долларов такая большая сумма, что я не знаю, что делать». На это миссис Дуглас ей отвечала: «О, не продавай бедного старого Джима, он хороший негр». А Джим дальше и слушать не хотел, он побежал без оглядки… Побежал Джим быстро-быстро к реке, хотел взять чей-нибудь ялик и уплыть куда-нибудь подальше, но на пристани оказалось много народа, так что всю ночь Джиму пришлось пролежать в тростнике; и вот в шесть часов утра мимо пробежали мужчины и дамы, сели на пароход и кричали, что Гек убит в лесу и что они едут посмотреть место убийства. Джим очень опечалился, услышав эту весть. «Бедный Гек, — думал он, — такой был хороший, такой весёлый мальчик, бедный Гек!»

Бедный старый Джим должен был пролежать в тростнике целый день и страшно проголодался.

Под вечер Джим выбрался из тростника и пошёл вниз по реке, потом стал думать, что делать. Если идти пешком, собаки непременно отыщут след; если украсть ялик и переплыть, люди хватятся пропавшего ялика и догадаются, что я переправился на ту сторону. Лучше всего годится для этой цели плот, который не оставляет после себя никаких следов. Осмотревшись кругом, Джим увидел на воде мерцающий огонёк — это был плот. Джим бросился в воду, незаметно взобрался на него и лёг на спину. Ночь была чёрная. Джим тоже чёрный и потому думал проплыть всю ночь незамеченным, хотя на плоту было много людей, которые при свете фонаря смеялись, играли и пели. Но не повезло бедному Джиму! Едва плот приблизился к острову, как в сторону Джима направился кто-то с фонарём, и бедный Джим должен быть опять броситься в холодную воду. Долго плыл Джим вдоль острова и всё никак не мог найти удобного места для высадки: берег был слишком крутой. Наконец ему удалось выйти на берег, и Джим пошёл в лес, не желая больше иметь дело с плотами, на которых есть фонари. В его шапке была трубка и сухие спички, и старый Джим был доволен!

— И всё время у тебя не было ни мяса, ни хлеба, бедный Джим! Всё время ты должен был скрываться в чаще леса!.. А ты слышал, как палили из пушки?

— Конечно, и Джим думал: «Бедный маленький Гек, теперь они ищут его тело!» Джим даже пароход видел из-за кустов.

В это время мимо нас пролетела пара птенцов и опустилась неподалёку на землю. Джим сказал, что это предвещает дождь. Джим вообще знал много примет. Он говорил, например, что нельзя вытряхивать скатерть после заката солнца, так как это приносит несчастье. Он говорил, что если умрёт человек, у которого был свой улей, то об этом надо оповестить его пчёл до восхода солнца, иначе они перестанут работать и тоже умрут. Пчёлы никогда не жалят дураков, говорил Джим, но я этому не верю, потому что я часто имел дело с пчёлами и они меня ни разу не ужалили, а я себя дураком не считаю.

Многие из этих примет я и раньше слышал, но далеко не все, а Джим знал почти все. Мне казалось, что существуют только дурные приметы, и я спросил у Джима, нет ли хороших примет, приносящих счастье. На это он отвечал:

— Ужасно мало, да это и не нужно. К чему тебе знать, что к тебе придёт счастье? Ведь ты же не станешь обороняться от счастья; счастье сильное, — счастье приходит одно, без всяких примет. Впрочем, если у тебя волосатая грудь и волосатые руки, то ты будешь богат: это хороший признак! Если ты беден и несчастен и не захочешь больше жить, то взглянешь на свои волосы и поймёшь, что тебе нужно подождать ещё немножко — и богатство само придёт к тебе в руки.

— А у тебя волосатая грудь, Джим?

— Зачем ты спрашиваешь? Разве ты сам не видишь? У Джима много волос на груди.

— Так что же, ты богат?

— Нет. Но Джим был богат, и Джим опять скоро будет богат; у Джима уже раз было четырнадцать долларов — четырнадцать долларов! Но Джим пустил их в оборот и прогорел.

— В какой же оборот, Джим?

— Купил корову, Гек, живую корову. Глупый старый Джим просадил десять долларов на старую, больную, никуда не годную корову, которая через три дня издохла.

— И твои десять долларов пропали?

— Нет, не все, только девять: Джим продал шкуру и хвост за один доллар и десять центов.

— Значит, у тебя осталось пять долларов и десять центов. Что же, ты опять их пускал в оборот?

— Да. Ты знаешь, Гек, негра с деревянной ногой? Ну вот, этот старый негр основал банк и сказал, что каждый негр, который принесёт ему один доллар, в конце года получит четыре. Все негры побежали к нему и принесли свои деньги, но ничего не получили; один только Джим получил много, потому что Джим объявил хромоногому негру, что если тот не отдаст ему денег, он сам заведёт такой же банк. Хромоногий негр испугался. Ведь на два банка денег нехватило бы. И он обещал Джиму за пять долларов дать в конце года тридцать пять. Глупый Джим отдал пять долларов в банк и решил употребить в дело все тридцать пять, не дожидаясь конца года. Один негр, по имени Боб, выловил потихоньку от своего господина из реки много брёвен, целый плот. Джим купил всё это дерево и сказал, что Боб может получить деньги за этот плот, тридцать пять долларов, из банка по окончании года. Ночью плот этот кто-то украл, а на другое утро хромоногий сказал нам, что банк лопнул и никто не получит ни гроша. Так никто из нас и не видал своих денег.

Негр с деревянной ногой.

— А с десятью центами что же ты сделал, Джим?

— Сперва Джим хотел кое-что купить себе на эти деньги, но ночью он увидел сон, что должен отдать их старому негру Валааму, который был так глуп, что его звали Валаамовой ослицей. Так вот, во сне было сказано, что Джим должен отдать свои деньги Валааму и предоставить ему распоряжаться ими и тогда Джим опять будет счастлив. Валаам, взяв десять центов, пошёл в церковь, а там пастор говорил, что если даёшь бедному, то даёшь господу богу и за это воздастся сторицей, то есть в десять раз больше. Старый Валаам и отдал эти десять центов нищему, потом сел и стал ждать, что из этого выйдет.

— Ну, и что же из этого вышло, Джим?

— Ровно ничего, Гек! Бедный Джим так и остался без своих десяти центов. «Ты получишь сторицею, — сказал пастор, — сторицею!» Джим был бы рад вернуть хоть бы свои десять центов.

— Ну, Джим, не беда! Раз у тебя волосатая грудь, всё равно ты будешь богачом.

— Верно. Джим уж и теперь богат: Джим теперь сам себе господин… Если бы только мне получить восемьсот долларов, которые за меня дают, мне ничего больше и не надо.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Пещера. — Плавучий дом. — Хорошая добыча.

Мне захотелось пойти взглянуть на одно местечко, Которое я облюбовал во время моей прогулки по острову. Мы пустились в путь и скоро добрели до середины острова, где возвышался довольно крутой холм, футов сорок высоты. Взбираться на него было очень трудно, так как весь он порос густым колючим кустарником. На вершине холма мы открыли в скале прекрасную пещеру. Пещера была просторная, как две или три комнаты, соединённые вместе, и Джим мог стоять в ней, вытянувшись во весь рост. И как прохладно там было! Джим сказал, что мы должны здесь устроить себе квартиру; эта мысль мне мало понравилась: изволь вечно карабкаться на такую высоту. Джим говорил, что если мы спрячем нашу лодку и перенесём все наши вещи сюда, то при первой же тревоге мы можем здесь великолепно спрятаться, и без собак нас не найдёт никто. Притом же, настаивал он, птицы предвещают дождь, и неужели я хочу, чтобы, все наши вещи пропали? Итак, мы вернулись назад и, притянув лодку как можно ближе к скале, выгрузили все наши пожитки и спрятали их в пещере. Лодку мы скрыли в безопасном местечке под густыми вербами, потом осмотрели удочки, сняли несколько рыб, забросили удочки снова и принялись готовить обед.

Вместо ковров мы разостлали на земле одеяла. Остальные вещи мы унесли в глубь пещеры. Скоро небо покрылось серыми тяжёлыми тучами, засверкала молния, загремел гром — птицы сказали правду. Подобной грозы я ещё никогда в жизни не видывал. Дождь лил ручьями, небо было серо-чёрное, и ближайшие деревья казались окутанными паутиной. При каждом порыве ветра деревья почти касались вершинами земли; казалось, что вот-вот они все встанут корнями вверх; кругом всё ревело и кружилось в каком-то безумии, и временами среди этого хаоса и тьмы сверкали ослепительные молнии, освещавшие на далёкое пространство всю окрестность; а потом опять наступала глубокая ночь и слышался оглушающий раскат грома, точно с какой-то длинной-длинной лестницы скатывались с грохотом пустые бочки.

— Как хорошо здесь, Джим! — сказал я. — Я рад, что мы нашли такой приют. Передай-ка мне ещё рыбы да горячую лепёшку.

— То-то! Если б не старый Джим, не бывать бы тебе здесь! Сидел бы ты теперь мокрый и голодный в лесу. Птички всегда знают, когда быть дождю.

Уже десять дней вода всё прибывала да прибывала в реке, и наконец река вышла из берегов. В нескольких местах остров очутился под водою. Днём мы разъезжали по острову в ялике. В лесу была чудесная прохлада, даже в то время, когда солнце жгло и палило. Проплывая между деревьями, мы иногда натыкались на такую массу дикого винограда, густо переплетавшего ветви и заграждавшего нам дорогу, что должны были поворачивать и выбирать другое направление. На каждом старом свалившемся пне сидели кролики, белки, змеи, черепахи и другие животные, и так как вода не спадала уже около трёх дней, они от голода сделались такими ручными, что их можно было брать руками. Мы наловили кроликов и белок.

По реке опять плыли деревья. Раз мы выловили часть плота, состоявшего из великолепных толстых еловых брёвен. Плот был почти двенадцати футов ширины и около пятнадцати футов длины — одним словом, это был хороший, солидный плот, и мы спрятали его под вербами: авось пригодится.

Днём мы боялись показываться на реке. Но в одну из ночей, перед самым рассветом, видим мы, плывёт дом, настоящий деревянный дом. Разумеется, мы сейчас же подплыли к нему и заглянули в окно. Но было ещё темно, и мы ничего не могли разглядеть. Поэтому мы привязали нашу лодку к плавучему дому и решили терпеливо ждать рассвета.

Плавучий дом.

Когда рассвело, мы заглянули в комнату и увидали там кровать, стол, два старых продырявленных стула и много других разбросанных на полу вещей. В углу лежало что-то похожее на человеческую фигуру, но не шевелилось.

— Эй, кто там? — крикнул Джим.

Ответа не было. Джим сказал:

— Он не спит, он, верно, умер. Оставайся здесь, Гек. Я пойду и посмотрю.

Он вошёл в дом, нагнулся над лежащим человеком и проговорил:

— Так и есть — мёртвый. Ему прострелили спину. Он умер уже давно, должно быть дня четыре назад. Иди сюда, Гек, только не смотри на него: страшно.

Я и не думал смотреть на него. Джим прикрыл его какими-то лохмотьями, хотя мог этого и не делать, так как у меня не было охоты глядеть на покойника. По полу были разбросаны старые, засаленные карты. Между ними валялись бутылки из-под водки, две чёрные суконные маски; стены были расписаны глупыми надписями и рисунками. Один из них был замазан углём. Тут же висели грязные ситцевые женские платья, несколько юбок, женская соломенная шляпа и кое-какая мужская одежда. На полу валялась проломанная мужская шляпа рядом с разбитым рожком; тут же стоял чемодан с оборванными петлями, но в нём не было ничего ценного. По всему было видно, что жители этого дома покинули его впопыхах, не успев захватить всего.

Мы снесли вещи в нашу лодку, думая, что со временем нам всё пригодится. Потом ещё захватили старый жестяной фонарь, кухонный нож без черенка, совершенно новенький складной ножик, несколько пачек сальных свечей, жестяной подсвечник, флягу, жестяную чашку, старое, разорванное одеяло, мешочек с иголками, булавками, нитками, напёрстками, воском и ножницами, потом ещё молоток, несколько гвоздей, толстую леску с крепкими крючками, старую бычью шкуру, собачий ошейник, подкову и пару склянок с лекарствами, но без рецептов. Короче сказать, мы обчистили весь дом; подконец я ещё нашёл скребницу, старый, оборванный смычок и деревянную ногу, которая, однако, была слишком длинна для меня и коротка для Джима, а второй ноги, сколько ни искали, мы не нашли. Тяжело нагруженные богатой добычей, мы отправились домой.

Говоря по совести, нам посчастливилось. К этому времени рассвело окончательно; нас отнесло довольно далеко от острова. Я сказал Джиму, чтобы он лёг на дно лодки, и покрыл его старым одеялом, чтобы его не увидели и не могли донести, что встретили беглого негра. Я усердно грёб к нашему острову, и, никого не встретив, мы благополучно вернулись в пещеру.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Находка. — Переодевание.

После завтрака мне очень хотелось поговорить о наших приключениях, и я завёл было речь о мертвеце, которого мы нашли в плавучем доме, но Джим не хотел вспоминать об этом, потому что «это приносит несчастье». «Непогребенный покойник, — говорил он, — чаще бродит по свету и является людям, чем покойник, мирно лежащий в могиле». Это рассуждение показалось мне разумным, и я не заговаривал больше об убитом, но всё же не переставал ломать себе голову: кто убил этого человека и для чего?

Мы перебрали все старые лохмотья и платья, найденные нами в плавучем доме, и в разорванной подкладке одного старого пальто нашли восемь долларов серебром. Джим решил, что пальто это, вероятно, было краденое, так как если бы жители того дома знали об этих деньгах, то, разумеется, они захватили бы пальто с собою. Я сказал, что пальто принадлежало, вероятно, убитому, но Джим опять не захотел продолжать разговор.

— Вот, Джим, ты уверяешь, что говорить о мертвецах и трогать змеиную шкуру опасно, так как это приносит несчастье. Когда я взял в руки недавно змеиную шкуру, ты кричал, что это принесёт нам большое несчастье, — и какое же с нами случилось несчастье? Мы нашли восемь долларов и весь этот хлам. Желал бы я, чтобы с нами случались каждый день такие несчастья.

— Это ещё ничего не значит, милый Гек! Это ровно ничего не значит! Ещё рано смеяться. Придёт беда, вспомни Джима, придёт беда!

Беда и вправду пришла. Говорили мы об этом во вторник, а в пятницу после обеда мы лежали на вершине холма и покуривали наши трубочки. Вдруг у нас нехватило табаку. Я побежал в пещеру за новым запасом и у самого входа наткнулся на гремучую змею. Я тут же убил её палкой, затем свернул её, как живую, и положил в ногах Джимовой постели. Мне хотелось испугать его и вдоволь посмеяться над ним. Ладно. Потом я и думать позабыл о змее. А когда вечером мы пришли в пещеру и Джим растянулся на своём одеяле, его ужалила самка убитой змеи!

Джим с воплем вскочил, и первое, что мы увидели при свете зажжённой свечи, была змея, готовая ужалить ещё раз. Я сейчас же убил её, а Джим схватил отцовскую бутыль и поспешно стал тянуть из неё водку.

Джим был босой, и змея укусила его прямо в пятку.

Во всём виноват был, конечно, один я. Всякий ребёнок знает, что где оставишь мёртвую змею, туда непременно приползёт её самка или самец, а я, глупая голова, забыл про это! Джим велел мне отрубить змее голову и бросить её, а кожу со змеи снять и зажарить ему кусок змеиного мяса. Я исполнил его приказание, он съел зажаренную змею и сказал, что это ему поможет. Потом я должен был снять гремушки с змеиного хвоста и привязать их ему к кистям рук, так как, по его словам, это тоже помогает от укуса. Затем я потихоньку выбрался вон и бросил другую змею в кусты. Джим не должен был знать, что я причина несчастья.

Джим тянул да тянул из бутылки, точно ребёнок из рожка. По временам он вскакивал и прыгал с воем, как бесноватый, на одной ноге, и когда приходил в себя, то опять прикладывался к бутыли. Ступня его страшно распухла, да и вся нога тоже. Наконец водка произвела своё действие, и я надеялся, что Джим спасён. Но если бы змея укусила меня, я предпочёл бы погибнуть, чем напиться пьяным, как отец.

Четыре дня и четыре ночи пролежал Джим в постели. Затем опухоль стал понемногу спадать, и он встал здоровёхонек. С тех пор я дал себе клятву никогда не дотрагиваться до змеиной шкуры — довольно уж натерпелся я страху.

Дни проходили за днями, и река вошла обратно в свои берега. Мы сняли шкуру с одного кролика, нацепили его на большой рыболовный крючок, найденный нами в плавучем доме, и забросили удочку. На крючок попался огромный сом, ростом с человека, шести футов длины, а весом больше двухсот фунтов. Конечно, мы не могли вытащить на берег такую громадину, так как она стащила бы нас в воду. Вот мы сидели и терпеливо ждали, пока сом не умаялся досмерти. В его желудке мы нашли медную пуговицу, какой-то круглый комок и множество всякой дряни. Когда мы разрубили комок топором, то нашли в нём катушку. Джим решил, что она долго пробыла в рыбе, так как успела затвердеть и превратиться в шар. Это была самая большая рыба, которую когда-либо вылавливали в Миссисипи. Сколько бы за неё дали в городе! Там эту рыбу продают по фунтам; мясо у неё белое, как снег, и очень вкусное, особенно в жареном виде.

На следующее утро я встал невесёлый и, чтобы немного развлечься, решил поехать за реку и посмотреть, что там делается. Джим одобрил мой план, только посоветовал спокойно дождаться темноты, а главное, быть осторожным. Затем он сказал, что недурно было бы мне для этого путешествия одеться девочкой, воспользовавшись найденными нами в плавучем доме женскими платьями и шляпой. Мне эта идея тоже понравилась. Мы укоротили одно из платьев, я засучил по колена штаны и надел платье. Джим застегнул мне его сзади на спине, и вышло отлично. На голову я напялил старый капор с огромными сборками спереди и завязал его под подбородком. Лица моего из-под такого пышного убора почти совсем нельзя было разглядеть. Джим уверял, что никто в мире не мог бы меня узнать, даже и при дневном свете. Целый день я проходил в этом необычном для меня наряде, чтобы попривыкнуть к нему, и к вечеру уже довольно сносно освоился с ним, только Джим заметил мне, что походка у меня совсем не такая, как у девочки, да ещё вот что: нельзя поднимать юбку, чтобы засовывать руки в карманы штанов. Я принял его слова к сведению, и вышло гораздо лучше.

Джим застегнул мне платье.

Когда стемнело, я сел в лодку и поплыл по направлению к городу, миновал пристань и причалил к берегу недалеко от того места, где начинаются первые дома. В одной лачуге, в которой давно уже никто не жил, светился огонь. Мне было любопытно узнать, кто там поселился. Я подкрался к окну. Женщина лет сорока сидела перед сальной свечкой и вязала чулок. Лицо её было мне незнакомо; очевидно, это была приезжая, так как на целую милю в окружности не было человека, которого бы я не знал. Что эта женщина была чужая, для меня было большим счастьем: у меня даже дух захватило при мысли, что меня могут узнать и схватить. Я уже раскаивался в своём предприятии. Незнакомки же бояться мне было нечего, и притом, если эта женщина пробыла в городе только два дня, то и в таком случае она уже знала все новости маленького городка и могла дать мне необходимые сведения. Я постучался в дверь, твёрдо решив не забывать, что я девочка.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Гек и женщина. — Допрос. — «За нами погоня!»

— Войди, — сказала женщина.

Я вошёл.

— Сядь.

Я сел. Она оглядела меня с головы до ног маленькими блестящими глазками и спросила:

— Как тебя звать?

— Сара Вильямс.

— Где ты живёшь? Здесь в городе?

— Нет, в Гукервилле, в семи милях отсюда. Я целый день шла пешком и теперь ужасно устала.

— И проголодалась, разумеется. Подожди, я дам тебе поесть.

— Нет, я не голодна. За две мили отсюда меня накормили на одной ферме, оттого я так и запоздала. Моя мама лежит больная. Денег у нас нет, и я пошла сказать об этом моему дяде, Абнеру Муру. Мама сказала, что он живёт в верхнем конце города. Я ещё никогда здесь не была. А вы знаете моего дядю?

— Нет, я живу здесь всего две недели и ещё никого не знаю. До верхнего конца города путь не близкий. Лучше останься у меня ночевать.

— Нет, спасибо, — отвечал я, — мне только минутку отдохнуть, я пойду дальше. Я не боюсь темноты.

Я вошёл.

Но она сказала, что ни за что не пустит меня одну, что скоро придёт её муж и проводит меня. Часа через полтора он будет здесь. Потом она стала рассказывать про своего мужа и про всю свою родню. Она сообщила, что раньше они были богатые люди и что, кажется, они сделали глупость, переехав сюда, — лучше бы им оставаться на старом месте… Она болтала безумолку, так что я начал уже подумывать, что тоже сделал глупость, зайдя к ней в надежде узнать какие-нибудь новости. Но вот постепенно речь её потекла по верному руслу, и она заговорила о моём отце и об убийстве. Я предоставил ей болтать, сколько душе угодно. Она рассказала обо мне и о Томе Сойере, о том, как мы нашли шесть тысяч долларов, — в её устах они превратились в десять, — о моём отце и о том, что это за сокровище, и какое сокровище я сам, и наконец дошла до моего убийства.

— Да кто же, собственно, убил Гека Финна? — спросил я. — Об этом убийстве говорили и в Гукервилле, но не знали, кто убийца.

— Это и здесь неизвестно. Многие дорого бы дали за то, чтобы узнать, кто убил. Подозревают, что старик Финн сам прикончил его.

— Да нет! Быть не может!

— Сначала почти все так думали. Этот плут и не знает, как он был близок к виселице. Да потом изменили мнение и решили, что это сделал один беглый негр Джим.

— Как! Джим? Но ведь он…

Я во-время спохватился, сообразив, что мне лучше молчать. Но она ничего не заметила и спокойно продолжала:

— Да, этот негр убежал в ту самую ночь, когда убили Гека Финна. За поимку его обещана награда — триста долларов. За старика Финна тоже назначена награда — двести долларов. Он ведь сам пришёл утром после убийства в город и всё рассказал про это, а потом как ни в чём не бывало ездил на пароходе вместе со всеми искать тело убитого сына, но вслед за тем сейчас же исчез из города, и когда вечером хватились его, чтобы вздёрнуть на виселицу, его уж и след простыл. А на другой день стало известно, что сбежал негр и что в последний раз видели его в десять часов вечера в ночь убийства. Тогда подозрение пало на негра, и в тот же день опять появляется в городе старик Финн и со скандалом требует у судьи Тэчера денег на поимку убежавшего негра. Судья дал ему два доллара, и в тот же вечер старик напился пьян и буянил по улицам с каким-то двумя шалопаями. С ними же он скрылся из города. С тех пор его никто нигде не видел, да никто по нем и не скучает. Все опять почему-то уверены, что он сам укокошил мальчишку, а говорил о каком-то убийце, только чтобы отвести глаза. Он думал, что, убив своего сына, он получит его денежки без всякой тяжбы. Вот уж негодяй, так негодяй! Если раньше года не явится сюда, всё обойдётся. Ведь улик никаких нет, и он преспокойно заберёт денежки Гека.

— Каков негодяй! Значит, негра перестали подозревать?

— О нет, не все. Да его скоро поймают, и тогда всё узнается.

— Как! Разве за ним послана погоня?

— Ах ты, глупая девочка! Триста долларов на полу не валяются. Далеко он убежать не мог. Это многие говорят, да и я то же думаю. Дня два тому назад я разговорилась с двумя старичками: муж и жена… живут неподалёку. Они, между прочим, рассказывали мне, что Джексонов остров на реке необитаемый остров. А я голову дам на отсечение, что на-днях видела там дымок от костра, и, кто знает, может быть, там-то и скрывается бежавший негр. С тех пор, впрочем, я больше не видела дыма, — может быть, негр уже ушёл оттуда; но я всё-таки никому об этом не сказала ни слова и решила подождать возвращения моего мужа. Он уехал на два дня по делам с одним приятелем и только сегодня вернулся. Я ему всё рассказала, и он хочет пойти сегодня же с одним человеком и обыскать весь остров.

Я сидел точно на горячих углях и в смущении не знал, что делать с моими руками; наконец я взял иголку, лежавшую на столе, и начал вдевать в неё нитку. Но руки мои сильно дрожали, и я никак не мог попасть ниткой в ушко иголки. Вдруг женщина перестала говорить; я взглянул на неё и увидел, что она пристально смотрит на меня и чуть-чуть улыбается. Я отложил в сторону иголку и нитку и сделал вид, что страшно заинтересован её рассказами. Да и как было не заинтересоваться!

— Триста долларов, — сказал я. — Этакая куча денег! Вот бы моей маме!.. А что, ваш муж сегодня собирается пойти на поиски?.

— Разумеется, это надо сделать сейчас или совсем не делать… Пока он пошёл в город, чтобы раздобыть лодку и ружьё. Я думаю, в полночь они отправятся на остров.

— Не лучше ли им ехать днём? Виднее.

— Ах ты, глупая! Но ведь и негру днём виднее. Нет, именно ночью удобнее всего пробраться в лес и застигнуть негра врасплох у костра, когда он спокойно спит.

— Да, конечно. Я об этом не подумала.

Женщина с любопытством взглянула на меня, и мне стало не по себе. Немного погодя она спросила опять:

— Как тебя зовут? Я забыла…

— М… Мэри… Вильямс.

Мне вдруг вспомнилось, что сначала я называл себя Сарой или как-то иначе, и в смущении я не смел поднять глаза. К довершению моего отчаяния, женщина молчала и продолжала пристально смотреть на меня, очевидно, охваченная каким-то сомнением. Наконец она проговорила:

— Как же это, душечка, раньше ты как будто назвалась Сарой?

— Совершенно верно. У меня два имени: Сара-Мэри Вильямс. Сара — первое. Кто зовёт меня Сарой, кто — Мэри.

— Ах так!

— Да.

Она засмеялась.

Я немного успокоился, но всё-таки желал поскорее убраться отсюда подобру-поздорову.

А хозяйка моя опять принялась жаловаться на плохие времена и тужить о том, что раньше было лучше. Она пожаловалась, что в лачуге у неё множество крыс, которые дерзко хозяйничают здесь, — одним словом, опять принялась болтать безудержу, так что я совсем было успокоился. А крысы действительно то и дело высовывали мордочки из щелей. Хозяйка сказала, что у неё всегда под рукой что-нибудь тяжёлое, чтобы, бросать в этих проклятых тварей, иначе они не дают ей покоя. Она показала мне кусок свинца, который она выучилась бросать довольно ловко, но, к несчастью, по её словам, на-днях повредила себе руку и теперь не может бросать. Впрочем, она всё-таки попыталась бросить свинцом в одну крысу при первом удобном случае, но сильно промахнулась и вскрикнула от боли в руке. Тогда она попросила меня попытаться в следующий раз. Мне прежде всего хотелось убраться отсюда до возвращения её мужа, но, конечно, я не показал виду, а взял свинец и так хватил первую высунувшуюся крысу, что та еле унесла ноги. Хозяйка похвалила мой меткий удар и сказала, что следующая крыса, вероятно, распростится с жизнью. Она подняла с полу свинец и принесла моток шерсти, который я должен был помочь ей разматывать. Я растопырил руки, она надела на них шерсть и продолжала россказни о муже.

— Не прозевай крысы! — сказала она вдруг. — Держи свинец на коленях, чтобы иметь его у себя под рукой.

Она бросила кусок свинца мне прямо на колени, которые я быстро сдвинул, чтобы он не выпал. Она поговорила ещё с минуту, потом вдруг остановилась и, глядя в упор на меня, сказала отнюдь не враждебно:

— Ну-ка, признайся, как твоё настоящее имя.

— Что т… такое?

— Как тебя зовут в самом деле? — продолжала она и положила мне руку на плечо. — Ну, говори: Билл, или Том, или, может, Боб?

Я затрясся, как лист, и не знал, что сказать. Наконец я запинаясь прошептал:

— Нехорошо смеяться над бедной девочкой. Если я вам в тягость, я…

— Ничего, ничего, сиди спокойно! Я не сделаю тебе ничего дурного и не донесу на тебя. Скажи мне только правду, кто ты и что с тобой случилось… Я не разболтаю и ещё помогу тебе, и мой муж тоже поможет тебе, если хочешь. Ты, вероятно, сбежавший подмастерье, — ведь так, я угадала? Но это не беда, дитятко. С тобой, верно, жестоко обращался хозяин, и ты не выдержал. Верно? Рассказывай, рассказывай. Я не выдам тебя, только будь умница и говори правду.

Я сконфузился и заявил, что нечего больше играть комедию и лучше во всём сознаться, если она сдержит своё обещание и не выдаст меня. Затем я рассказал, что мать и отец мои умерли, что меня взял к себе мой опекун, старый фермер, живший в тридцати милях отсюда. Он морил меня голодом и так дурно обращался со мной, что я решил бежать. Воспользовавшись его трёхдневной отлучкой, я стянул платье его дочери и пустился в путь. Шёл я уже три ночи, а днём прятался и спал. Хлеба и мяса я взял с собой вдоволь, и еды хватило на всю дорогу. Абнер Мур, мой дядя, разумеется, возьмёт меня на своё попечение и защитит меня от старого фермера, поэтому я и пришёл сюда, в Г о шен.

— Г о шен, дитятко? Да это совсем не Г о шен, это Санкт-Петербург. Г о шен за десять миль отсюда, вверх по реке. Кто тебе сказал, что это Г о шен?

— Да один человек, который повстречался мне рано утром в лесу. Он сказал: «Когда дойдёшь до перекрёстка, поверни направо и через час будешь в Г о шене».

— Верно, он был пьян. Он послал тебя в обратную сторону.

— Да, кажется, он был под хмельком, но теперь уж ничего не поделаешь. Я сейчас пущусь в путь и к утру буду в Г о шене. Там я ничего не боюсь.

— Подожди минутку, я приготовлю тебе чего-нибудь поесть на дорогу.

Она приготовила мне закуску, а потом спросила:

— Скажи мне, мальчуган, как поднимается лежащая на земле корова — задом или передом? Только отвечай не задумываясь!

— Задом!

— А лошадь?

— Передними ногами.

— С какой стороны дерево больше всего обрастает мхом?

— С северной!

— А когда пятнадцать коров пасутся вместе на одном пригорке, то сколько из них едят траву, обратившись головами в одну сторону?

— Все пятнадцать!

— Хорошо! Теперь я верю тебе, что ты жил в деревне, а то я думала, что ты опять меня морочишь. Ну, а как же зовут тебя на самом деле?

— Джордж Питерс!

— Ну, хорошо, помни своё имя, Джордж, и не называй себя Александром, а потом Джорджем-Александром, когда тебя поймают. И не показывайся женщинам в этом наряде! Мужчин ещё, впрочем, ты можешь надуть, а женщин — никогда. И помни, дитятко, когда вдеваешь нитку в иголку, то держи иголку крепко и нитку продевай в ушко, а не натыкай ушко на нитку. Так делают только мужчины, и каждая маленькая девочка поймёт, что ты мальчик, видя, как ты обращаешься с иголкой. И если опять будешь бросать чем-нибудь в крысу или во что-нибудь другое, то становись на цыпочки и руку поднимай как можно выше над плечом да старайся промахнуться футов на шесть или на семь, как девочка, но никогда не бросай от кисти и локтя, как мальчик. И запомни ещё: когда девочки ловят что-нибудь в колени, то они раздвигают их, а не сжимают, как это делал ты, когда ловил свинец. Я сейчас же догадалась, что ты мальчишка, когда ты хотел вдеть нитку в иголку, а уж остальные приметы окончательно убедили меня. Ну, теперь беги к твоему дяде, Сара-Мэри Вильямс Джордж-Александр Питерс, и если тебе понадобится чья-нибудь помощь, то пошли за миссис Юдифь Лофтус — так меня зовут, — я сделаю для тебя всё, что могу. Держись всё время береговой дороги, а если тебе понадобится проходить здесь ещё раз, то захвати с собой чулки и башмаки. Дорога здесь каменистая, и ты изранишь себе ноги, пока доберёшься до Г о шена.

Пройдя берегом около пятнадцати метров, я повернул к тому укромному месту, где была спрятана моя лодка, вскочил в неё и был таков. Проплыв вдоль берега до того места, против которого, по моему расчёту, лежал остров, я переправился на другую сторону. Капор я бросил — шоры были мне совсем не нужны. Вдруг я услышал бой часов, стал считать — уже одиннадцать! Причалив к берегу, я даже не остановился, чтобы перевести дух, хотя страшно устал, а поскорее бросился к месту моего прежнего старого бивуака и развёл там большой костёр.

Потом опять бросился к лодке и что было сил поплыл к нашему убежищу на скале. Высадившись на берег, я помчался к пещере и нашёл там Джима, спавшего сном праведника. Я крикнул ему:

— Джим, вставай, вставай, за нами погоня!

Джим не сказал ни слова и ничего не спросил, но страшно испугался и судорожно принялся за работу. В одно мгновенье мы перетащили всё наше добро на плот, запрятанный в ивняке. Костёр у пещеры мы потушили сейчас же, не оставив ни одной искры.

Я в своём челноке отъехал немного от берега, чтобы убедиться, нет ли какой лодки поблизости, но если бы она и была, то разглядеть что-нибудь в темноте не было никакой возможности. Мы оттолкнули плот от берега и тихо поплыли в тени берегов мимо острова, не проронив ни одного слова.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Тихое плавание. — Займы. — На разбитом корабле. — Заговорщики.

Было около часу ночи, когда мы наконец миновали остров. Плот подвигался ужасно медленно. Мы решили, что если нам встретится лодка, мы бросим наш плот, пересядем в челнок, привязанный сзади, и помчимся к берегу Иллинойса.

Если те люди действительно отправились на остров, то, разумеется, они прежде всего напали на мой костёр и продежурили там всю ночь, поджидая Джима. Во всяком случае, они не погнались за нами, а если даже мой костёр не обманул их, это не моя вина, я добросовестно старался их надуть.

Когда на востоке показалась заря, мы высадились на берегу Иллинойса в маленькой бухточке и скрыли наш плот в густом лозняке. Берег со стороны Миссури был гористый, на нашей же стороне покрыт дремучими лесами. Целый день мы тихо пролежали в укромном местечке и смотрели, как мимо нас плывут по течению суда, лодки, плоты и как борются с течением пароходы, направляющиеся вверх по реке.

Я рассказал Джиму про мою вчерашнюю болтовню с той женщиной. Джим сказал, что она, должно быть, хитрющая бестия и что если бы она сама взялась ловить нас, от неё мы не ускользнули бы так легко, как от мужчин. Она не стала бы сидеть на месте и караулить одинокий костёр, нет, сэр, она захватила бы с собою собаку.

— Отчего же она не посоветовала мужу взять собаку? — спросил я.

Джим сказал, что, должно быть, ей пришло это в голову, когда мужчины собрались в путь, они, должно быть, оттого и замешкались, что доставали собаку, и упустили драгоценное время, иначе мы не сидели бы тут на песчаной отмели в шестнадцати милях от города.

Когда стемнело, мы осторожно высунули головы из чащи кустарника и огляделись крутом. Спереди, сзади, с боков — ни души. Джим взял несколько верхних досок с плота и построил славный шалаш, чтобы защитить нас и наше добро от непогоды. На самом плоту, под навесом он сделал из ила настилку почти в фут высотой, и таким образом наши вещи не заливало водой, когда мимо проходил пароход. Посреди шалаша мы устроили из глины нечто вроде очага, на котором могли разводить огонь, не боясь, что нас заметят. Затем мы заготовили ещё запасные вёсла, на случай если старые сломаются. Всякий раз, когда вдали показывался пароход, мы зажигали фонарь, чтобы пароход не наскочил на нас и не потопил.

На вторую ночь мы плыли часов семь или восемь вниз по течению. Мы ловили рыбу, болтали, плавали возле плота, чтобы разогнать сон. Приятно было бесшумно скользить по большой тихой реке среди безмолвной ночи. Мы лежали на спине и смотрели на звёзды, и нам даже не хотелось громко говорить. Стояла чудная погода, и с нами ничего не случилось.

Каждый вечер я сходил на берег часов около десяти и отправлялся в какое-нибудь маленькое селение, где покупал всё для нас необходимое: сало, муку, табак, что случится. Иногда мне удавалось похитить курицу, не успевшую сесть на насест, и я уносил её с собой. Мой отец бывало говорил: «Если представится случай цапнуть цыплёнка, цапни; если он не нужен тебе, он пригодится твоему ближнему, а доброе дело без награды не останется». Впрочем, старик во всех случаях оставлял цыплёнка себе, а говорилось это для красного словца.

Иногда мы убивали какую-нибудь зазевавшуюся водяную птицу, которая поднималась слишком рано или ложилась слишком поздно. Короче сказать, нам жилось привольно, хорошо и счастливо.

На пятую ночь, когда мы проезжали мимо города Сент-Луи, поднялась страшная буря с громом и молнией.

Дождь лил как из ведра. Мы спрятались под навес, оставив плот на волю волн. При блеске молнии видны были скалистые берега и торчащие из реки острые камни.

— Эй, Джим! — вдруг закричал я. — Посмотри-ка, что это там такое?

Это был пароход, который наскочил на скалу и разбился. Нас несло прямо на него, и при свете молнии мы могли ясно разглядеть его корпус. Часть верхней палубы высовывалась из воды, и при новой вспышке молнии был ясно виден даже стул, стоявший возле большого корабельного колокола, даже висевшая на спинке стула старая войлочная шляпа.

Чёрная ночь, буря, гроза и это одинокое печальное судно на реке произвели на меня сильное впечатление. Мне страстно захотелось влезть на пароход и посмотреть, что там делается.

— Джим, причалим к судну! — попросил я.

Но Джим ни за что не соглашался. Он говорил:

— Зачем Джиму идти на разбитое судно? Джиму это нисколько не любопытно. Что тебя тянет туда? Джим не хочет иметь дело с полицией!

— С полицией? Да что ей там делать? Сторожить палубу? Неужели ты думаешь, кто-нибудь станет рисковать своей шкурой в такую ночь ради двух старых досок, готовых каждую минуту разъехаться врозь?

Джим не нашёлся ничего возразить и молчал.

— А между тем, — горячо продолжал я, — в капитанской каюте мы можем что-нибудь «взять взаймы». Держу пари, Джим, мы там найдём сигары по пяти центов за штуку, превосходные сигары, Джим! Капитаны пароходов — богатые люди. Они получают по шестидесяти долларов в месяц, они не постоят за ценой, раз им что по вкусу. Пойдём, Джим! Захвати свечку. Я всё равно не успокоюсь, пока не побываем на судне. Том Сойер не пропустил бы такого удобного случая. Никогда! Он назвал бы это «геройским приключением» и взобрался бы на судно даже с опасностью для жизни. И уж как потом хвастался бы! Он считал бы себя не ниже Христофора Колумба, открывшего Новый Свет! Как бы я желал, чтобы Том был здесь!

Джим ещё проворчал себе что-то под нос и наконец согласился, заметив при этом, что мы не должны разговаривать, нужно произносить только самые необходимые слова и то как можно тише. Молнией опять осветило разбитое судно. Мы осторожно причалили и привязали к кораблю наш плот.

Палуба в этом месте высоко выдавалась над водой. Мы поползли в темноте по наклонившейся палубе к капитанской каюте, осторожно передвигая ноги и протянув вперёд руки, чтобы не удариться обо что-нибудь. Вскоре мы добрались до люка, спустились в него и очутились перед открытой дверью капитанской каюты. Как вдруг — о, ужас! — в задней каюте мы заметили свет и услышали тихие голоса.

Джим чуть не умер со страху и шепнул мне умоляющим голосом, чтобы я скорей шёл за ним. Я отвечал: «Хорошо, идём», как вдруг услыхал чей-то отчаянный вопль:

— Оставьте меня, братцы, клянусь, что не выдам!

Другой голос отвечал довольно громко:

— Лжёшь, Джим Тернер! Мы знаем твои штуки! Ты всегда забираешь при делёжке двойную долю и ещё грозишь выдать нас, если мы тебе не уступаем! На этот раз ты в наших руках, подлая собака!

Джим исчез и, вероятно, уже был на плоту, а меня разбирало любопытство. «Том Сойер ни за что не оставил бы этого так, — говорил я себе. — И я тоже должен взглянуть на то, что там происходит». Я пополз вперёд на четвереньках узким коридором и заглянул в каюту. Там на полу лежал связанный по рукам и ногам человек, двое других стояли над ним, один с маленьким фонарём в руках, другой с пистолетом, которым целился прямо в голову связанного.

— Я тебя сейчас пристрелю, как бешеную собаку, предатель! — говорил человек с пистолетом.

Тот корчился на полу и вопил:

— Не трогай меня, Билл! Ради бога, не трогай! Клянусь, я никому не скажу!

В ответ на эти мольбы человек с фонарём злобно рассмеялся:

— Не выдашь? В первый раз ты сказал истинную правду: клянусь, ты нас действительно не выдашь. Ишь как хнычет, а ведь, если бы он был сильнее, он укокошил бы нас обоих! А за что? Просто так, здор о во живёшь! Только за то, что мы хотели получить принадлежащее нам по праву. Только за это! Держу пари, ты больше никому не будешь грозить, Джим Тернер!

— Погоди стрелять, Билл! — сказал человек с фонарём.

— Чего нам ещё с ним возиться, Джек? Я хочу заставить эту собаку замолчать навеки. Разве он этого не заслужил? Разве он сам не застрелил точно так же старика Гатфильда?

— Но я не желаю его убивать, и у меня есть на то свои причины.

— Да благословит тебя бог за такие слова, Джек Пакард! Век их не забуду, пока жив, — хныкал лежавший на полу.

Не обращая внимания на его слова, Джек Пакард повесил фонарь на гвоздь и, кликнув за собой Билла, пошёл в потёмках прямо к тому месту, где я спрятался. Я поспешно отполз в сторону и юркнул в первую попавшуюся каюту, чтобы не попасться им на глаза.

У входа в каюту, куда я забрался, Джек остановился и сказал Биллу:

— Войдём сюда!

Оба негодяя вошли. Я едва успел вскарабкаться на верхнюю койку.

Я не мог видеть их, но чувствовал их присутствие по сильному запаху водки. Хорошо, что я не пью водки, хотя, я думаю, они всё равно не заметили бы, потому что от страха у меня захватило дыхание. Да и всякому стало бы жутко слушать такой разговор. Негодяи беседовали тихо, но горячо и серьёзно. Билл хотел во что бы то ни стало убить Тернера.

— Он грозился выдать нас, и он непременно выдаст, если мы отпустим его. Ты так же хорошо это знаешь, Джек, как и я… так чего же медлить? По-моему, его непременно надо прикончить.

— Я и сам того же мнения, — спокойно заметил Джек.

— Чёрт возьми, к чему же канителиться? Пойдём и расправимся с ним.

— Подожди минутку, Билл, и выслушай меня, я ещё не договорил. Пристрелить его, конечно, хорошо, но можно устроить всё дело гораздо спокойнее, без всякого риска! Зачем рисковать, когда это же самое можно сделать, и не подвергаясь опасности? Разве я не прав?

— О, конечно! Только как же ты это сделаешь?

— Слушай. Мы осмотрим ещё раз всё судно, чтобы чего не забыть, потом отправимся на берег и спрячем там нашу добычу. Затем будем спокойно ждать. Не пройдёт и двух часов, как эта старая лохань пойдёт ко дну. И если наш молодец утонет, кто в этом — виноват? Он сам! И больше никто. Зачем он пошёл на разбитое судно? Подумай-ка! Я всегда против того, чтобы убивать человека, когда этого можно избегнуть, — это глупо и неблагородно. Именно неблагородно.

— Ты прав! А если пароход не потонет так скоро?

— Ну, два часа мы можем подождать. Идём!

Они отправились, я тоже поспешно выбрался из каюты, обливаясь холодным п о том, и пополз к тому месту, где мы причалили. Было темно, как в могиле. Я едва слышно шепнул: «Джим!» Он отозвался у самого моего локтя слабым стоном.

— Скорей, Джим, нам некогда хныкать! Там шайка убийц и разбойников; если мы не отыщем их лодку и не пустим её по течению, то одному из тех молодцов придётся плохо. А я хочу, чтобы они все трое попали в тюрьму. Скорей, скорей! Я поищу лодку по этой стороне парохода, ты — по другой. Потом садись скорей на плот и…

— Плот? О, господи! Плота нет. Плот оторвало и унесло, а мы тут…

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Спаслись с разбитого судна. — Сторож. — Заснули как мёртвые.

У меня захватило дыхание от ужаса, я чуть не упал без чувств. Оставаться на разбитом судне, да ещё в обществе разбойников, это не шутка! Теперь во что бы то ни стало нам нужно было найти их лодку для спасения собственной шкуры.

Дрожа всем телом, мы пробирались ощупью по правому борту судна, и нам показалось, что прошла целая вечность, пока мы добрались до кормовой части. Но лодки решительно нигде не было. Джим едва держался на ногах от страха. Со мной было не лучше, но в этом я не признался бы ни за что в мире. Я потащил Джима вперёд, уверяя его, что, оставаясь на разбитом судне среди этих негодяев, мы всё равно погибнем. Мы поползли ещё дальше. Наконец мы достигли той части палубы, которая была уже залита водой, и вдруг — о, радость! — я увидел во мраке что-то чёрное на воде — это была лодка! Мы свободно вздохнули. Но только что я захотел вскочить в неё, как возле меня вдруг открылась дверь каюты и появилась голова одного из разбойников. Как он меня не заметил, это было просто чудо какое-то! Он повернул голову назад и шепнул:

— Убери ты этот проклятый фонарь, Билл! Он может нас выдать!

Негодяй бросил в лодку какой-то мешок и вскочил в неё сам. Это был Джек. Затем вылез Билл и тоже спустился вниз.

— Отчаливай! — прошептал Джек.

Я уже не мог держаться за борт, я почти терял сознание. Вдруг Билл сказал:

— Подожди немного. Ты хорошо обыскал каналью?

— Нет. А ты?

— И не подумал! Значит, у молодца вся его доля в кармане!

— Так пойдём назад! Нет никакого расчёта оставлять деньги здесь. Идём скорей!

— А не догадается он, что у нас на уме?

— Может быть. Всё равно! Идём!

Разбойники выбрались из лодки и побежали в каюту.

С быстротой молнии мы бросились в лодку. Мне казалось, что мы подхвачены каким-то вихрем. Вытащить нож, перерезать канат было делом одной секунды — и мы поплыли!

Мы не тронули вёсел, не проронили ни слова, мы даже не дышали. Беззвучно скользили мы среди мёртвой тишины вдоль разбитого судна и через две минуты были уже далеко. Судно исчезло во мраке. Мы были спасены!

Отплыв на двести или триста ярдов от судна, мы заметили блеснувшую над водой звёздочку в том месте, где была привязана лодка. Это был свет фонаря. Разбойники, очевидно, искали исчезнувшую лодку. Теперь они очутились в таком же отчаянном положении, какое готовили Джиму Тернеру.

Мы усиленно налегли на вёсла и поплыли в погоню за нашим плотом. Вдруг мне стало жалко разбойников. Я подумал, что хоть они и убийцы, а всё-таки я не вправе так жестоко расправляться с ними.

— Джим, — сказал я, — как только завидим на берегу огонёк, мы причалим и спрячем лодку, а я пойду к людям, выдумаю какую-нибудь басню и направлю их к разбитому судну, чтобы те негодяи не потонули, как крысы. Пусть уж лучше их спасут из воды, чтобы повесить как следует.

Но привести нашу мысль в исполнение нам не удалось. Буря снова разбушевалась и даже сильнее, чем раньше. Дождь лил ручьями; нигде ни огонька: всё спало. Мы плыли всё дальше и дальше и зорко смотрели вдаль в надежде наткнуться на плот. Через некоторое время дождь стал тише, хотя небо всё ещё было покрыто тучами и изредка сверкала молния. Вдруг при одной вспышке молнии мы увидели впереди что-то чёрное. Это был он, наш плот. Как же мы обрадовались нашему старому милому другу! Вскоре мы заметили на правом берегу огонёк; я хотел непременно высадиться на берег: участь трёх разбойников свинцом лежала на моей совести. Но так как лодка была доверху нагружена добычей, награбленной ворами, мы свалили всё в одну кучу на плоту, и я просил Джима ехать дальше, но через час зажечь огонь, чтобы по этому знаку я мог найти его.

Затем я поплыл к тому месту, где виднелся свет, — очевидно, это была деревушка. Я направил свою лодку прямо к береговому огоньку, стараясь разглядеть, что было впереди. Оказалось, это был свет фонаря, висевшего на переднем шесте парового катера. Я бросился искать сторожа и наконец нашёл его: он крепко спал на шканцах.^[3] Я легонько толкнул его несколько раз и начал громко плакать.

Он вскочил на ноги и с испугом озирался кругом, но, заметив меня, зевнул, потянулся и мирно проворчал:

— Ну что там такое? Не реви, мальчуган! Что случилось?

— Что там такое?

Я, всхлипывая, говорил:

— Папа… мама… сестра… и…

Я не мог продолжать: рыдания прервали мою речь.

— Да не реви же, мальчуган, у каждого есть своё горе, и твоему, вероятно, можно помочь! Что случилось с отцом, матерью и сестрой?

— Они… С ними… Да вы здешний караульный, что ли?

— Да, — самодовольно подтвердил он. — Я капитан, судовладелец, матрос, лоцман, штурман и караульный — всё вместе. Часто я представляю собой единственного пассажира и единственный груз. Я не так богат, как Горнбек, и не могу швырять деньги, как он, но всё-таки я тысячу раз говорил ему, что я доволен моим положением и не хотел бы поменяться с ним. Потому что, говорю я, я признаю только жизнь моряка; да я лучше дам повесить себя, чем соглашусь жить в захолустье, где не знаешь, что делается на свете, — нет, нет, хотя обсыпьте меня золотом, говорю, я…

Тут я перебил его:

— Они не знают, что делать и…

— Да кто они?

— Папа… мама и сестра, и мисс Гукер. Ах, если бы вы были так добры, взяли бы лодку и поплыли туда…

— Куда? Где они?

— На разбитом судне.

— Как! На «Вальтер Скотте»?

— Да, да!..

— Боже милостивый! Как же они туда попали?

— Они не по своей воле попали туда.

— Ещё бы, я думаю! Боже ты мой, да ведь им несдобровать, если они сейчас же не уберутся оттуда. Да как же всё-таки они попали туда?

— Очень просто! Мисс Гукер была там в гостях в городе…

— В Бус-Лэндинге?

— Да, так она была в гостях в Бус-Лэндинге и под вечер хотела посетить одну подругу и там переночевать… ах, я забыл её имя. И вот вместе со старой негритянкой они сели в плоскодонку, да на реке потеряли весло, их понесло вниз по волнам, завертело и кинуло, на разбитый пароход… Плоскодонка пошла ко дну. Спаслась только мисс Гукер, которая ухватилась за разбитое судно и вскарабкалась на палубу. А через полчаса после этого проезжали мы на нашей лодке с рынка; была такая темень, что мы не заметили разбитого парохода, пока тоже не наткнулись на него, — и, разумеется, наша лодка пошла ко дну. Хотя мы все спаслись на разбитом судне, но Билли Випл не спасся — он утонул! Ах, это такое горе, такой хороший был мальчик, лучше бы я сам утонул!..

— Чёрт возьми! Вот удивительное происшествие! Ну и что же потом? Что же вы потом делали?

— Ну, мы кричали, кричали сперва, как сумасшедшие, но до берега далеко, и никто нас не слышал. Тогда папа сказал: «Нечего кричать напрасно; кто-нибудь из нас должен отправиться на берег и просить там помощи». Ну вот! Я один только умею плавать и потому должен был попробовать счастья. Медлить было нечего! Я бросился в воду. Мисс Гукер крикнула мне вслед, что если я не найду помощи на берегу, то должен отыскать её дядю и посоветоваться с ним, что делать. Я поплыл прямо к той деревушке, но где я ни стучался, где ни просил помощи, все отказывались. «Как, — говорили они, — в такую ужасную ночь? Нет, мальчуган, это было бы безумием, ступай на паровой катер, — если уж там тебе не помогут, то никто не поможет!» Вот я и пришёл. Ах, если бы вы захотели поехать взглянуть и…

— Клянусь честью, я бы с удовольствием, но кто же мне заплатит за труды? Твой отец…

— Ах, об этом не беспокойтесь. Мисс Гукер сказала, что её дядя, Горнбек…

— Как! Это её дядя? Так слушай же, мальчуган, видишь там огонёк? Хорошо… иди прямо туда и, когда придёшь, спроси там в кабачке Горнбека. Тебе сейчас его покажут. Только поспеши и не останавливайся по дороге… Ему надо всё рассказать поскорее. Да скажи, что я доставлю ему его племянницу в целости, пусть он не беспокоится и… Ну, проваливай, бездельник, беги что есть мочи! А я сейчас буду отчаливать!

Я сделал вид, что отправился по указанному направлению к огоньку, но скоро повернул, прокрался осторожно назад к моему спрятанному ялику, сдвинул его с мели, тихонько поплыл вдоль берега и притаился между дровяными барками, откуда мог видеть, поедет ли тот человек спасать погибающих. Я был очень доволен собой, потому что, думал я, не многие стали бы так стараться о спасении разбойничьей шайки. Я хотел бы рассказать об этом вдове Дуглас, она, наверно, похвалила бы меня за моё великодушное отношение к мошенникам.

Удивительно, право, какое участие принимают все добрые души в мошенниках!

Но вот катер тронулся в путь. Я тоже выбрался из моего убежища и поплыл к месту действия. Таинственно и мрачно вздымались среди волн обломки разбитого корабля. Вероятно, судно уже было доверху залито водой, так как оно быстро опускалось в воду. Остаться в живых на этих обломках не было никакой возможности, это было ясно. Я подплыл поближе, тихо окликнул тех молодцов, но ответа не было, да я и не жалел об этом.

Подошёл на всех парах и катер. Я осторожно отплыл на середину реки и, подняв вёсла, стал наблюдать. Я видел, как пароходик сновал вокруг разбитого судна, отыскивая бренные останки мисс Гукер в утешение бедного лишившегося любимой племянницы дяди Горнбека. Но, очевидно, владелец пароходика ничего не мог найти, а разбитое судно грозило каждую минуту опуститься на дно, увлекая за собою всё окружающее. Катер поэтому прекратил поиски и направился к берегу. А я налёг на вёсла и быстро поплыл вниз по течению.

Страшно долгим показалось мне время, пока я не увидел огонёк Джима. А когда наконец увидел, мне почудилось, что меня отделяет от него несколько миль. Наконец, когда я благополучно добрался до Джима, на востоке уже занималась заря. Мы причалили к одному маленькому островку, спрятали наш плот, затопили захваченный с разбитого парохода ялик, улеглись под навес и заснули как мёртвые.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Приятное препровождение времени. — Французский язык.

Проснувшись, мы стали разбирать добычу, захваченную нами у разбойников с разбитого судна, и нашли бездну прекрасных вещей: сапоги, одеяла, платья, кипу книг, подзорную трубу и целых три ящика сигар. Таких прекрасных вещей и в таком количестве у нас ещё никогда в жизни не было! Особенно хороши были сигары «Гарванна»,^[4] или как они там называются. Весь день мы лежали в тени деревьев и дымили. Я почитывал книги. Одним словом, мы проводили время превосходно! Я рассказал также Джиму, что со мной было на разбитом судне и на катере.

— Вот так интересные приключения! — сказал я.

Но Джим ни о каких приключениях больше слышать не хотел; он говорил, что сыт ими по горло, что он чуть не умер со страху, когда не нашёл плота и решил, что всё пропало: или он потонет вместе с обломками судна, или будет спасён, отправлен домой и сейчас же продан, что было для него не лучше смерти. В сущности, он был прав; он почти всегда был прав: удивительно смышлёная у этого негра была голова.

Между тем я прочёл вслух Джиму несколько страниц из одной книги, где много говорилось про королей, герцогов, графов и тому подобных знатных лиц, о том, как они роскошно одеваются и как они величают друг друга: величеством, светлостью, сиятельством, а не просто — гражданин или мистер. От удивления у Джима чуть глава не вылезли на лоб: это его страшно заинтересовало. Он говорил:

— Джим не знал, что их так много! Джим никогда ничего подобного не слыхал. Джим знал только про одного короля Саллормона^[5] да ещё про карточных королей. Сколько же получают короли жалованья?

— Сколько жалованья получают? — повторил я. — Да тысячу долларов в месяц или больше… Сколько хотят: ведь им всё принадлежит!

— Вот-то хорошо! А что они делают, Гек?

— Что делают? Да ничего! Короли ничего не делают, Джим, они только сидят.

— Ну что ты!

— Разумеется, Джим! Правда-правда, они только сидят. Разве случится война; ну, тогда они должны встать и пойти на войну, а то всё время слоняются из угла в угол или валяются по диванам… Ты ничего не слышишь?

Мы вскочили на ноги и стали прислушиваться: это был шум пароходного колеса. Какой-то пароход мелькнул и исчез за поворотом реки, оставив позади себя полосу дыма. Мы вернулись на наше место.

— Да, — продолжал я, — а если им надоест так сидеть, они прикажут отрубить пару голов.

Потом я рассказал Джиму про французского короля Людовика Шестнадцатого, которому, как я читал, сами французы отрубили голову, и про его маленького сына, дофина, который должен был бы тоже стать королём, но французы бросили его в тюрьму, где он и умер, — по крайней мере, так рассказывают.

— Бедный мальчуган!

— Но подумай, Джим, многие говорят, что он совсем не умер, а убежал к нам, в Америку.

— Это ловко! Но, Гек, бедный мальчуган будет чувствовать себя совсем одиноким: ведь у нас нет королей, ему не с кем будет водить компанию.

— Да, королей здесь он не найдёт, это правда!

— Здесь ему нечего делать, бедному мальчугану! Чем он будет здесь жить?

— Да, этого я тоже не знаю. Иные из них поступают на службу в полицию, а другие дают уроки французского языка.

— Как, Гек, разве французы говорят не по-нашему? Не так, как мы с тобой?

— Нет, Джим, что ты! Нельзя понять ни одного слова, когда они говорят.

— Ах ты, боже мой! Отчего это, Гек?

— Не знаю, но это так. Да вот, подожди, Джим, я вычитал в одной книге, как они говорят. Что ты скажешь, если к тебе кто-нибудь подойдёт и скажет: «Паллевуфрансе»?^[6]

— Что сделает Джим? Да просто намнёт ему шею, вот и всё! Чтобы он не смел ругаться!

— Глупый! Да это совсем не брань! Это просто значит: «Говорите вы по-французски?»

— Так зачем же он не спросит этого просто, по-человечески?

— Да он это и говорит, только по-французски.

— Глупости! Джим и слушать этого не хочет. Это насмех только можно говорить.

— Слушай, Джим, кошка говорит по-нашему?

— Нет, не говорит, но…

— А корова?

— Нет, не говорит, но…

— Говорит кошка по-коровьи или корова по-кошачьи?

— Нет, не говорит, но…

— И тебя не удивляет, что каждое животное говорит на своём языке?

— Конечно… но…

— Подожди, подожди! Тебя не удивляет, что животные говорят иначе, чем мы?

— Зачем ты спрашиваешь такие глупости, Гек?

— Так почему же француз не может говорить иначе, чем мы?

— Разве кошка — человек, Гек?

— Нет.

— Значит, кошке не к чему говорить по-человечески. Разве корова или кошка — человек?

— Нет, корова — просто корова.

— Хорошо, так ей нечего и говорить по-кошачьи или по-человечески. А француз — человек?

— Ещё бы!

— Так зачем же он не говорит по-человечески? Желал бы я это знать, Гек!

Продолжать в таком духе разговор я больше не мог. Спорить с негром — пропащее дело. Я бросил.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

У Гека пропадает плот. — Туман. — Сон на плоту. — Мусор.

Мы рассчитывали в следующие три ночи добраться до Каира, в самый конец Иллинойса, где река Огайо вливается в Миссисипи. Это, собственно говоря, и было целью нашего путешествия. Там мы хотели продать наш плот, пересесть на пароход и по Огайо пробраться в вольные штаты, где все негры свободны, и таким образом очутиться вне всякой опасности.

Но на вторую ночь поднялся такой туман, что мы принуждены были искать места, где бы причалить, так как ехать дальше не было никакой возможности. Я поплыл в ялике вперёд, вглядываясь, к чему бы привязать плот, но кругом ничего не было видно, кроме молодых деревцов. Я набросил верёвку на одно из них, но, к несчастью, берег в этом месте был очень крутой, а течение быстрое, и в одно мгновение плот подхватило и унесло вниз вместе с вырванным деревцом, и всё исчезло в тумане. У меня потемнело в глазах; я не мог двинуть ни рукой, ни ногой, не мог произнести ни одного звука. Мне казалось, что я пропал, погиб и никогда больше не увижу Джима. Очнувшись, я бросился в ялик, схватился за вёсла, забыв, что они привязаны, затем стал отвязывать их, но руки у меня так дрожали, что я долго не мог распутать верёвку.

Снявшись с земли, я пустился вдогонку за плотом, держась по мере возможности вблизи берегов, чтобы не потерять направление. Но вдруг я очутился среди такого густого тумана, что мне пришлось плыть наугад, не зная, куда меня несёт.

«Грести не стоит, — думал я, — в тумане легко наскочить на мель. Лучше предоставить себя течению». Но сидеть сложа руки в такую минуту, когда всем существом стремишься вперёд, очень тяжело. Я крикнул и стал прислушиваться. Где-то вдали послышался слабый отклик. Я воспрянул духом. Направившись на звук, я заметил, что я плыл не туда, куда надо, а гораздо правее. Потом мне послышался крик слева и гораздо дальше: очевидно, я терял время на это бросанье из стороны в сторону, а плот относило всё дальше. Я думал, что этот дурак Джим догадается бить в жестяную сковороду, но он не догадался. Так я продолжал блуждать и вдруг, к моему изумлению, услышал крик, но уже позади. Вот так штука! Или всё время я аукался с кем-нибудь другим, или ялик мой вертелся на месте. Я ничего не понимал.

Я бросил вёсла. Опять послышался крик, и опять позади меня, но уже с другой стороны. Звуки то приближались, то удалялись, но постоянно меняли место. Я всё откликался, и наконец крик опять стал слышаться впереди, и не заметил, что лодка моя опять правильно плывёт вниз по течению. Всё было бы хорошо, если бы знать наверное, что это кричит Джим, а не кто-нибудь другой. В тумане всё звучит так таинственно и странно и голоса разобрать невозможно.

Ауканье продолжалось. Через минуту я наскочил на отмель, на которой, как призрак, смутно рисовались в тумане старые стволы деревьев с оголёнными сучьями; потом опять меня подхватило течение и отбросило в сторону на груду сучьев, через которые с рёвом и брызгами нёсся поток.

Я сидел не шевелясь и слышал только биение моего сердца, не смея даже дышать.

Слушать было больше нечего. Я скоро догадался, в чём дело. Это была вовсе не мель, как я думал, это был остров. Я попал на одну его сторону, Джим — на другую. И остров, повидимому, был большой. Сквозь туман я всё-таки различал очертания высоких деревьев. Я мог плыть ещё целые часы мимо острова, и кто знает, придётся ли мне ещё увидеть когда-нибудь Джима и плот!

Я сидел тихо, насторожив уши. Но всё напрасно. Быстрым течением меня уносило всё дальше и дальше. Я плыл вниз по течению со скоростью четырёх или пяти миль в час, но это не чувствуется на воде. Вы лежите себе спокойно, и когда мимо вас быстро промелькнёт дерево или какой-нибудь предмет, вам и в голову не придёт, что вы сами так быстро плывёте: вы думаете, что это дерево так мчится. Кто не верит, как тоскливо и тяжело плыть в тумане в такую ночь одному, пусть попробует и убедится сам.

Прошло, может быть, полчаса. Я снова стал кричать, полагая, что остров наконец кончился, и действительно услышал отклик, только очень слабый, доносившийся издалека. Я понял, что попал в целую сеть маленьких островков, слабые очертания которых я всё-таки иногда различал, а иногда ничего не видел и догадывался об их присутствии лишь по звуку воды, омывающей прибрежные кустарники.

Мне постоянно приходилось отталкиваться веслом от берега, чтобы не наскочить на какой-нибудь островок.

Наконец я опять выбрался в открытую реку, но голосов уже ниоткуда не слышал. Я решил, что плот разбился и Джим погиб. Я был так измучен и так устал, что лёг на дно лодки, закрыл глаза и сказал себе: «Будь что будет!»

Спать, собственно говоря, мне не хотелось, но усталость брала своё, и я незаметно заснул.

Должно быть, я хорошо вздремнул, потому что, когда я очнулся, тумана уже не было и звёзды ярко сияли на небе, а я плыл по широкой, спокойной реке. Сперва я подумал, что всё это я вижу во сне, но постепенно ко мне вернулось сознание действительности, и мне казалось, что я всё это пережил уже неделю тому назад.

Река в этом месте была необычайно широка, по обоим берегам росли большие старые деревья, казавшиеся сплошной стеной при слабом мерцании звёзд. Вдруг я увидел впереди тёмное пятно на воде. Направляюсь к нему и вижу, что это только пара брёвен, связанных вместе. Снова вижу что-то чёрное, еду туда, — опять ничего! Затем опять чёрное пятно, и на этот раз, оказывается, действительно плот и Джим.

Джим сидел на плоту, опустив голову на колени, и крепко спал. Одна его рука свесилась над веслом, другое весло было разбито, и весь плот был засыпан листьями, сломанными сучьями и грязью. «На твою долю, видно, тоже досталась хорошая трёпка», подумал я.

Я причалил, растянулся на плоту под самым носом у Джима и начал громко зевать и потягиваться, нарочно задевая его.

— Эй, Джим, я, кажется, заснул. Отчего ты меня не разбудил?

— Это ты, Гек? Ты жив? Не утонул? Опять со мной? Это так хорошо, что даже не верится! Джим даже не может притти в себя от радости! Бедный старый Джим думает, не во сне ли он это видит! Дай Джиму хорошенько взглянуть на тебя. Ты ли это, Гек? Ты жив, ты опять со мной, добрый старый, верный Гек!

— Да что с тобою, старый дуралей? Ты хватил лишний стаканчик?

— Кто? Старый Джим? Лишний стаканчик? Старому Джиму было не до стаканчика!

— Так почему же ты городишь такой вздор?

— Какой вздор?

— Как! Ты ещё спрашиваешь, Джим? Да разве ты не болтал, что я куда-то уезжал, тонул, опять вернулся? А я всё время лежал здесь и спал как убитый.

— Гек… Гек Финн, смотри Джиму прямо в глаза, смотри в глаза старому Джиму! Разве ты не уезжал?

— Уезжал?.. Да что с тобой, Джим, чёрт тебя возьми! Уезжал? Куда я мог уезжать?

— Старый Джим совсем голову потерял! Здесь что-то нечисто! Джим я или не Джим? На плоту Джим или нет? Хотел бы Джим это знать. Или старый Джим совсем с ума сошёл?

— Разумеется, ты на плоту, Джим. Это так же ясно, как то, что ты старый бестолковый дуралей Джим.

— Так я Джим? Ну, так теперь отвечай мне, Гек: разве ты не уезжал в ялике отыскивать место, где бы привязать плот?

— Где? Когда?

— И ты не привязывал плот, а течением не снесло его вниз по реке, а ты, Гек, не остался позади в лодке среди тумана?

— Какого тумана?

— Да среди густого белого ночного тумана. И разве Джим не звал, не кричал и разве ты, Гек, тоже не отвечал мне и не кричал до тех пор, пока мы оба не затерялись среди островков? Бедный Джим совсем не знал, где он. И разве плот не наскакивал всё время на эти островки и разве Джим чуть не утонул и не был такой грустный, грустный? Скажи, Гек, разве этого не было?

— Это что-то мудрёное для меня, Джим! Я не видел никакого тумана, ни островков, ни опасностей, ничего ровно не видел. Всю ночь я просидел здесь и болтал с тобой, — может быть, ещё минут десять назад; потом ты задремал, и я тоже. Напиться, конечно, ты не мог, значит просто ты всё это видел во сне.

— Этого не может быть, Гек! Чёрт возьми, нельзя в десять минут увидеть такой большой сон. Нет, этого не может быть!

— Не верь, упрямая голова, но всё-таки тебе это снилось, так как ничего этого не было.

— Но, право же, Гек, Джим всё это видел собственными глазами, как наяву.

— Не всё ли равно, что тебе почудилось, ведь я-то ничего не видал, хотя и просидел здесь всю ночь!

Минут пять Джим молчал и о чём-то думал, затем он воскликнул:

— Ну, значит, твоя правда: Джим всё во сне видел, Гек! Но, Гек… это был такой ужасный, такой диковинный сон, ты и представить себе не можешь. Никогда ещё не бывало, чтобы после сна Джим чувствовал себя таким разбитым!

— Ну что ж, это неудивительно, иногда видят такие сны, что потом шевельнуться не могут. Но твой сон, кажется, действительно очень странный… Расскажи-ка мне его.

Джим стал рассказывать события этой ночи и, правду сказать, сильно приукрасил свои приключения. Затем он принялся истолковывать этот сон, который послан нам, по его словам, свыше, как знамение. Наша неудачная попытка привязать к берегу плот означает, говорил он, что кто-то желает нам добра, но пришёл враг — быстрое течение — и разлучил нас. Крики, которые он слышал и на которые отвечал, — предвещания, судьбы; если мы не истолкуем их правильно, тогда они принесут нам несчастье вместо добра.

На небе стали проступать звёздочки.

— Всё это очень хорошо, Джим, ты отлично истолковал твой сон! — сказал я. — Ну, а это что значит?

И я указал на листья, обломанные сучья и комки грязи, покрывавшие плот. При свете звёзд всё это было ясно видно.

Джим взглянул на мусор, потом на меня, потом опять на мусор, не произнеся ни слова. Сон так крепко засел ему в голову, что ему было трудно поверить в действительность. Когда же наконец он сообразил всё, то пристально, без улыбки, почти грустно посмотрел на меня и сказал:

— Ты спрашиваешь, что это значит? Джим тебе скажет. Когда старый Джим измучился от тяжёлой работы и решил, что ты умер, его охватило отчаяние, и он с горя заснул. Ему было всё равно, что с ним будет. А когда Джим проснулся и увидел Гека целым и невредимым, горячие слёзы потекли у него из глаз, и Джим хотел целовать твои ноги, так Джим был счастлив и рад. А ты, Гек, только и думал о том, как бы насмеяться над бедным старым Джимом, одурачить его, обмануть! Мусор этот и означает ту грязь, которою люди ради шутки готовы запачкать своих друзей, чтобы только осрамить их и унизить.

Медленно поднялся он с места и поплёлся под навес, не прибавив больше ни слова, но мне и этого было довольно. Мне было до того стыдно, что я сам готов был целовать его чёрные ноги, только бы доказать ему моё раскаяние и взять свои слова обратно.

Четверть часа прошло, прежде чем я заставил себя пойти просить прощенья у негра. Но я пошёл, извинился и не жалею об этом. И с тех пор я никогда не позволял себе играть с ним такие глупые шутки, да и этой никогда не позволил бы себе, если бы знал, что она так сильно обидит его.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Надежды. — «Милый старый Каир». — Белая ложь. — Крушение.

Весь день мы спали как убитые, а с наступлением ночи отправились дальше, следуя на небольшом расстоянии за длинным-предлинным плотом, проплывавшим мимо нас так долго, точно погребальная процессия. На нём было пять шалашей, на обоих концах его стояли высокие шесты с флагами, а посредине плота пылал большой весёлый костёр, вокруг которого расположилась целая толпа людей. По нашим расчётам, там было человек тридцать. Да, лестно служить на таком плоту, есть чем гордиться!

Таким образом мы доплыли до излучины реки. Небо опять заволокло тучами; было невыносимо душно. Река была здесь очень широка, и густой высокий лес стоял чёрной стеной по обоим берегам. Город Каир был близко. Но как мы узнаем Каир, когда подойдём к нему? Я говорил, что мы можем прозевать его, так как я слышал, что он состоит всего из дюжины домишек, и если они не будут освещены, мы легко провороним его. Было решено, что я поеду на берег, как только покажется огонёк, и скажу первому встречному, что мой отец плывёт с товаром позади и, не зная местности, послал меня спросить, далеко ли до Каира. Джим нашёл мою мысль превосходной. Мы закурили трубочки и стали ждать.

Нам ничего не оставалось делать, как зорко смотреть вперёд, не покажется ли городок. Джим сказал, что он наверное узнает Каир, так как в тот же момент станет свободным человеком, но если он прозевает Каир, он останется в стране рабства, и тогда — прощай свобода! Каждую минуту он вскрикивал:

— Вот он! Гляди-ка!

Но это оказывался либо блуждающий огонёк, либо светляк. Джим, вздыхая, садился на место и терпеливо продолжал всматриваться в даль. Бедняга весь дрожал как в лихорадке при одной мысли, что свобода так близка.

Он болтал безумолку. Он рассказывал, что как только очутится на свободе, он станет работать как вол и будет копить деньги, чтобы выкупить свою жену, принадлежавшую одному фермеру тут же по соседству с мисс Ватсон. Затем они оба станут копить деньги, чтобы выкупить детей, а если их хозяин не согласится на это, они подкупят кого-нибудь, кто их украдёт.

Я смотрел во всё глаза, не покажется ли где огонёк, и что-то напевал себе под нос. Вот показался огонёк, и Джим крикнул:

— Спасены, Гек, спасены! Собирайся скорей, это, верно, милый старый Каир. Наконец-то, наконец-то! Джим знает, Джим чувствует это! Это должен быть Каир! Добрый старый Каир!

— Лучше я раньше съезжу в лодке, Джим, и посмотрю: может быть, ты ошибаешься, — заметил я.

Он вскочил, отвязал лодку, разостлал на скамейке свой старый камзол, чтобы мне удобнее было сидеть, дал мне вёсла и, задыхаясь от радости, проговорил мне вслед:

— Старый Джим хочет петь от радости! Он всем расскажет, что за это надо благодарить Гека Финна! Джим никогда не сделался бы свободным человеком без помощи Гека, доброго верного Гека! Джим будет помнить это до конца дней своих! Гек Финн лучший друг бедного старого чёрного негра. Гек единственный друг старого Джима! Храни тебя господь, верный добрый Гек! Единственный белый джентльмен, который не обманул бедного старого Джима! Добрый верный Гек!

Я оттолкнулся от плота и направился к берегу. Гляжу — плывёт ялик, а в ялике два человека. У каждого из них на коленях ружьё. Они остановились, я тоже. Один из них спросил:

— Что там такое?

— Обломок плота, — отвечал я.

— Ты оттуда?

— Да!

— Есть на плоту ещё мужчины?

— Только один.

— Пятеро негров убежали сегодня к реке. А у тебя человек белый или чёрный?

Я не мог произнести ни звука. Слова не шли у меня с языка.

— Белый! — наконец выговорил я.

— Ладно, мы сами посмотрим!

— Ах, пожалуйста, — отвечал я. — Там мой папа. Может быть, вы пособите мне притащить плот к берегу. Папа не совсем — здоров… и мама тоже… и Анна-Мария.

— Убирайся, мальчуган, нам некогда!.. А впрочем, христиане должны помогать друг другу. Отправляйся вперёд. Живо! Мы поедем за тобой. Так и быть!

Они взялись за вёсла, я тоже. После двух-трёх взмахов я сказал им:

— Как обрадуется папа! Все, кого я ни просил нам помочь, убегали от нас, а я один не в силах подтащить плот к берегу.

— Какая подлость! Удивительно даже! А скажи, мальчуган, что же с твоим отцом?

— Что?.. Да ничего… у него… да собственно говоря, пустяки… почти ничего!

Они вдруг остановились; мы были уже недалеко от плота.

— Мальчик, ты лжёшь! — сказал один из них. — Говори, что с твоим отцом? Говори скорей, а то худо будет!

— Я скажу правду, скажу! Только вы не бросайте нас, ради бога! У него… ах, знаете что, когда вы подплывёте поближе, я передам вам канат, и вам не придётся подплывать близко к плоту.

— Назад, греби назад! — закричал один, и они быстро повернули назад. — Убирайся, мальчуган, подальше от нас! У твоего отца, наверно, оспа, и ты это отлично знаешь. Ты должен был сразу сказать нам, что у него оспа, а ты хитришь тут и подвергаешь людей опасности.

— Ах! — заикаясь и хныча, проговорил я. — Раньше я говорил людям правду, и все они сейчас же убегали.

— Бедняга! Нам очень жалко тебя, но, видишь ли, нам неохота заразиться оспой. Я тебя научу, как надо поступать. Здесь не приставай, ничего хорошего не добьёшься, только повредишь себе, а плыви спокойно вниз ещё часа два, пока не увидишь города на левом берегу. Это будет уже после солнечного захода. И когда будешь просить помощи, скажи, что твои родные лежат в лихорадке, да не будь дураком и не проговорись, в чём дело. Здесь же, где виднеется огонёк, тебе приставать не стоит — не найдёшь никакой помощи. Это просто лесной двор. Скажи, твой отец, верно, очень беден и ему, верно, очень худо? Ну вот, смотри: на эту доску я кладу двадцать долларов золотом, ты возьмёшь их тогда, когда доска проплывёт мимо тебя. Мне очень жалко оставлять тебя в такой беде, бедняжка, да с оспой шутки плохи.

— Подожди, Паркер! — крикнул другой человек. — Вот ещё двадцать долларов от меня, положи их тоже на доску. Прощай, мальчуган, поступай так, как тебе сказал Паркер, и всё будет хорошо.

— Верно, мальчуган, прощай, прощай! Если встретишь беглых негров, попроси, чтоб тебе помогли изловить их, за это получишь много денег.

— Благодарю вас, сэр, благодарю! Если увижу беглых негров, постараюсь задержать.

Они уехали, а я вернулся на плот.

Джима в шалаше не было. Я обшарил все углы, но его нигде не оказалось.

— Джим!

— Джим здесь, Гек. Уехали?.. Не говори так громко!

Он сидел в воде под кормовым веслом, и один только его нос выглядывал наружу. Я сказал ему, что их уже и след простыл. Он влез на плот и проговорил:

— Джим всё слышал, Гек! Джим прыгнул в воду, чтобы плыть к берегу, если бы те люди подъехали к плоту. И вернулся бы опять после их отъезда. Ах, Гек, как ты ловко надул их! Это была лучшая штука, какую Джим видел за всю свою жизнь. Ах, господи, Гек, ты опять спас старого Джима. Джим хорошо понимает, что ты сделал для бедного негра. Джим никогда этого не забудет!

Мы заговорили о деньгах. По двадцати долларов на брата — это было недурно! Джим сказал, что мы теперь можем ехать куда угодно на пароходе по Огайо и всё-таки у нас ещё останется часть денег, с которыми мы можем начать новую жизнь в вольных штатах. По его мнению, на плоту нам оставалось плыть часа два, не больше, и как ему хотелось, чтобы эти два часа скорей прошли!

На рассвете мы причалили, и Джим особенно заботливо старался скрыть плот от посторонних взоров. Весь день он занимался укладкою вещей, чтобы быть готовым к той минуте, когда нужно будет покинуть плот.

Около десяти часов вечера мы завидели наконец огоньки города, лежащего на левом берегу реки.

Я поплыл в лодке, чтобы навести справки. Скоро я увидел человека, закидывающего сети с ялика.

— Это Каир? — спросил я, подплывая к нему.

— Каир? Вот ещё дурак!

— Какой же это город?

— Коли хочешь знать, так ступай сам и спрашивай. А если ты ещё хоть одну минуту будешь пугать у меня рыбу твоими дурацкими вопросами, так я тебе покажу такой Каир, что вовек не забудешь!

Я отправился обратно к плоту. Джим был страшно огорчён, я утешил его, говоря, что следующий город будет, вероятно, Каир.

Перед рассветом мы проплыли мимо другого городка. Я хотел опять справиться, но Джим говорил, что не стоит, так как кругом этого городка были горы, а вокруг Каира места низменные. Опять спрятали наш плот на день. Я стал подозревать что-то неладное, Джим тоже.

— Джим, — сказал я, — может быть, во время тумана мы проплыли мимо Каира?

— Не будем об этом говорить, Гек. Не везёт бедным неграм! Джим всегда думал, что змеиная шкура ещё даст себя знать.

— Желал бы я никогда не видеть этой проклятой змеиной шкуры, Джим!

— Не твоя вина, Гек. Ты не мог знать, какие несчастия приносит змеиная шкура.

Когда наступил день, мы ясно увидели, что светлая вода Огайо течёт вдоль берега, а по середине реки — знакомая грязно-жёлтая вода Миссисипи. Всё пропало! Мы прозевали Каир!

О возвращении на плоту против течения нечего было и думать. Нам оставалось искать спасения в лодке. Во всяком случае, сейчас нам ничего не оставалось другого, как лечь спать и дожидаться ночи. Целый день мы проспали в кустах, а когда вечером подошли к плоту, то нашей последней надежды, нашей лодки, не оказалось: её унесло, оторвало сильным течением.

Мы долго стояли, не говоря ни слова. Мы знали, что в этом новом несчастии тоже замешана змеиная шкура. Да и что нам было говорить? Накликать ещё горшую беду на себя? Лучше уж было покориться и молчать.

Мы стали совещаться, что нам делать, и решили, что благоразумнее всего спокойно плыть на плоту вниз по реке до тех пор, пока где-нибудь не раздобудем лодку.

Когда стемнело, мы бодро пустились в путь на нашем плоту.

Но сколько мы ни старались, нам нигде не представилось случая раздобыть лодку. Обыкновенно встречается по пути много плотов, где с удовольствием продадут лишнюю лодку, но на этот раз нам не повезло. А ночь становилась всё темней и мрачней, нельзя было даже различить свою руку у себя перед носом, не только берега. Час был уже поздний, кругом стояла мёртвая тишина — и вдруг вдали послышалось пыхтенье парохода. Мы зажгли фонарь, чтобы нас заметили. Шум колёс и пыхтенье парохода слышались всё ближе и ближе, но самый пароход мы увидели только тогда, когда он уже был в двух шагах и при этом шёл прямо на нас. Большие пароходы не сворачивают иногда нарочно, чтобы показать своё уменье пройти вплотную мимо плота, не задев его, иногда же так и срежут колесом кусок плота или сломают весло, а рулевой выставит голову и хохочет, думая, что он совершил удивительно остроумный поступок. Мы были уверены, что теперь тоже рулевой хочет показать своё искусство, и спокойно ждали, что будет.

Чудовище, похожее на чёрную тучу, унизанную светляками, надвигалось прямо на нас и, повидимому, очень торопилось, и прежде чем мы успели опомниться, над нами засверкали широко раскрытые топки печей, словно огненные пасти, готовые нас поглотить. Послышались крики, проклятия, зазвонили звонки… Джим свалился по одну сторону плота, я по другую, и в тот же миг затрещали и захрустели брёвна нашего разбитого пароходом плота.

Я нырнул, стараясь как можно ниже опуститься на дно, потому что надо мною должно было пройти тридцатифутовое колесо парохода, и я хотел дать ему как можно больше простора. Минуту я всегда мог оставаться под водой, но тут я пробыл добрых полторы минуты, затем вынырнул на поверхность — иначе задохся бы. Отфыркавшись и выпустив из ноздрей и ушей воду, я осмотрелся кругом: парохода и след простыл; во мраке ночи слышался только глухой шум машины да волновалась взбудораженная река. Разумеется, пароход поспешил удалиться, — что ему за дело до жалкого маленького плота!

Напрасно я десятки раз звал Джима, никто не откликался. Я ухватился за какую-то доску, плывшую мимо меня, и отдохнул минутку, высматривая в то же время, не покажется ли где Джим. Но ничего не было видно; может быть, он тоже поплыл к берегу. Течением относило меня в левую сторону, и я отдался течению, надеясь, что Джим поступил точно так же. После некоторых усилий я наконец благополучно выбрался на берег.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Новое знакомство. — Герцог. — Тяготы королевского сана.

Солнце стояло уже высоко, когда я проснулся на другое утро. Минуты две прошло, пока я пришёл в себя и вспомнил приключения последней ночи. Я приподнялся и осмотрелся кругом, надеясь увидеть верное скуластое лицо старого Джима, но ничто не шевельнулось в высокой траве. Я крикнул один-два раза, но всё было тихо попрежнему. Еле-еле поднялся я на ноги и с отчаянием в душе пошёл берегом вниз по течению, зорко высматривая, не покажется ли где труп моего бедного негра. Я был страшно голоден. Желудок мой стал убедительно напоминать о себе; голод толкал меня внутрь страны, к населённым местам, но я не мог оставить Джима, не разузнав о его судьбе. Долго я бродил, не находя ни малейших следов. На большом пространстве передо мной расстилался лес, сбегавший одним краем прямо к реке.

«Если я дойду до того места, — подумал я, — и не найду Джима, значит змеиная шкура довершила своё дело: или он утонул, или на берегу попал в руки людей, принявших его за одного из пяти бежавших негров, и посажен под замок».

В таком мрачном настроении шёл я всё дальше к лесу. Берег в этом месте вдаётся в реку узким клином, так что можно сразу окинуть глазами большое пространство водной поверхности. Я остановился, и вдруг… что я вижу? Не Джима, нет, а часть нашего плота, старого милого плота, и даже б о льшую часть, с шалашом наверху, разумеется довольно потрёпанным, но всё-таки уцелевшим. Тут я не знаю, что со мной было от радости! Я упал на колени и на четвереньках дополз до плота. Но, к моему крайнему изумлению, я увидел, что плот был не случайно выброшен на берег, а аккуратно привязан к дереву канатом. Я осторожно подкрался к навесу и заглянул в щель. Там в тёмном углу лежал какой-то человек. Он зашевелился, из-под лохмотьев показалась чёрная курчавая голова. Не помню даже, что тут было со мной: я, кажется, громко вскрикнул от радости, а потом заплакал, как ребёнок. Когда я пришёл в себя, то увидел, что лежу в объятиях Джима и лицо моё мокро от наших смешавшихся слёз. Когда мы оба успокоились, я рассказал Джиму про все свои страхи и про отчаяние, овладевшее мною. Джим, в свою очередь, рассказал мне такую историю:

— Ты знаешь, Гек, радость моей жизни, когда страшный пароход наскочил на нас, Джим подумал, что самое лучшее броситься в воду. Джим так и сделал и долго оставался под водой, потом вынырнул, но услышал грохот парохода и опять опустился на дно. Это спасло бедного старого Джима. Раньше чем плыть к берегу, Джим решил поискать наш плот. И когда Джим вынырнул в последний раз, то далеко впереди увидел он огромное чудовище, а сзади маленькое чёрное пятно. Джим поплыл к маленькому чёрному пятну, думая, что это плот, и действительно это был плот и даже с нашим шалашом наверху. Джим сейчас же влез в шалаш.

— Разве ты не слыхал, Джим, как я тебя звал? — спросил я. — Я изо всех сил кричал тебе с берега.

— Джим ничего не слышал. Джим был слишком далеко от берега. Джим знал, что Гек поплывёт к берегу по течению налево, и Джим приплыл к берегу налево, чтобы отыскать тебя днём. Так и случилось.

Да, так и случилось. Мы были опять все трое вместе: Джим, плот и я. Джим приготовил мне великолепнейший завтрак, которому я отдал должную честь. Затем мы принялись за починку нашего плота, который уменьшился почти вдвое, но всё-таки был пригоден для нас. К вечеру всё было в исправности, и мы могли вернуться к нашему прежнему образу жизни.

При наступлении ночи мы отчаливали от берега и, выбравшись на середину реки, пускали плот на волю течения. Закурив трубочки и спустив ноги в воду, мы болтали о всякой всячине. Временами река была в нашем полном распоряжении. Вдали неясно виднелись берега и островки, иногда мелькал огонёк в виде искорки в окне бревенчатой избушки, иногда такая же искорка сверкнёт на воде — это огонёк на плоту или на барке — и донесётся звук песни или скрипки. Приятно жить на плоту! Лежишь себе на спине и любуешься небом, усыпанным звёздами. Часто мы рассуждали о том, сделаны ли они кем-нибудь или так явились, сами собой. Джим думал, что они сделаны, но я был уверен, что они сами явились, — сколько бы времени потребовалось, чтобы наделать такое количество звёзд! Джим предположил ещё, что их, может быть, наплодила луна. С этим я не спорил, так как сам видел, какое множество яиц кладёт простая лягушка. С особенным удовольствием мы наблюдали за падающими звёздами, и Джим утверждал, что это протухшие звёзды, выброшенные вон из гнезда.

После полуночи береговые жители уже все спали, и часа на два, на три берега становились совсем чёрными — ни одного огонька в окнах бревенчатых домов. Эти огоньки служили нам часами. Первый огонёк, загоревшийся после ночного перерыва, указывал нам, что утро близко; тогда мы отыскивали себе местечко на каком-нибудь островке, где и укрывались весь день!

Однажды утром, на рассвете, я нашёл челнок и переправился на берег, который был в ста ярдах от нашего острова; причалив к маленькой бухточке, я хотел набрать немного ягод. Но вдруг неподалёку от полянки, по которой, протянулась к реке тропа для коров, я увидел двух бегущих людей. Я испугался, думая, что они гонятся за мной или за Джимом, и хотел повернуть, но они были уже совсем близко и стали умолять спасти им жизнь, уверяя, что они ничего дурного не сделали, но их преследуют люди с собаками. При этих словах они хотели вскочить в мой челнок.

— Погодите! — закричал я. — Пока ещё не слышно ни собак, ни лошадиного топота. Вы успеете пройти несколько шагов кустарником вниз по течению, затем войдите в воду и вброд подойдите ко мне — этим вы собьёте собак со следа.

Я увидел двух бегущих людей.

Они послушались; я взял их в лодку и быстро направился к нашему плоту. Минут через пять вдали послышались голоса, лай собак. Повидимому, люди остановились в прибрежных кустах и долго там шарили, а мы тем временем успели выбраться на середину реки. Лай и голоса постепенно затихли, мы спокойно доехали до плота.

Одному из незнакомцев было лет семьдесят или даже больше, это был лысый старик с длинной седой бородой. На нём была продавленная войлочная поярковая шляпа, грязная шерстяная рубаха, продранные синие штаны, запущенные в сапоги, и вязаные подтяжки, вернее одна подтяжка. Через руку у него был перекинут старый синий камзол с медными пуговицами.

Другой незнакомец был лет тридцати, и одежда у него была немного лучше.

У обоих были большие битком набитые чемоданы.

После завтрака мы разговорились, причём оказалось, что оба незнакомца даже не знают друг друга.

— Каким образом ты попал в беду? — спросил лысый другого, помоложе.

— Я продавал здесь одно снадобье для уничтожения винного камня на зубах. Оно действительно уничтожало винный камень, но заодно и зубную эмаль. На беду, я остался в этом городе днём дольше, чем следовало; и только что собрался в дорогу, как встретил тебя. Вижу — ты бежишь со всех ног. Ты сказал, что за тобой погоня, и просил меня помочь, я ответил, что за мной тоже погоня и мы можем бежать вместе, — вот и вся история… А что с тобой случилось?

— Видишь ли, я говорил здесь проповеди против пьянства. С неделю дела шли отлично; я сделался всеобщим любимцем; женщины были ужасно мне благодарны, что я отвадил их мужей от пьянства. Я зарабатывал от пяти до шести долларов в вечер — по десяти центов с человека, дети и негры бесплатно. Но вдруг вчера разнёсся слух, что у меня у самого есть бутыль водки, к которой я прилежно прикладываюсь. Рано утром сегодня меня разбудил один негр и сказал, что мужчины потихоньку сговорились напустить на меня собак, потом вымазать дёгтем, вывалять в перьях и прокатить в этаком виде верхом на шесте. Мне оставалось только полчаса времени. Я не стал дожидаться завтрака — у меня и аппетит пропал.

— Старина, — сказал младший, — я думаю, мы составим хорошую пару. Что ты на это скажешь, а?

— Я непрочь. Ты, собственно, чем занимаешься?

— Я, по правде говоря, наборщик. Смыслю кое-что в медицине, могу быть и актёром, особенно трагическим. При случае показываю фокусы, иногда даю уроки пения и географии, читаю лекции. Одним словом, я мастер на все руки, делаю, что придётся, лишь бы работа была нетяжелая. А ты чем занимаешься?

— Больше всего в жизни мне приходилось быть доктором. Я лечу от рака, паралича, от всех болезней, а также умею предсказывать судьбу, если находится кто под рукой, у кого я могу всё выведать об окружающих. Но главная моя специальность — это проповеди на чистом воздухе. Я могу быть отличным священником.

С минуту длилось молчание, затем младший проговорил с глубоким вздохом:

— Увы!

— Чего же ты охаешь? — спросил лысый.

— Мне тяжело, что я должен вести такую жизнь и унижаться до такого общества.

И он принялся утирать глаза какой-то тряпицей.

— Чем тебе не нравится наше общество? — резко и сердито спросил лысый.

— Да оно вполне хорошо для меня. Лучшего я не заслужил. Но кто меня довёл до такого падения, когда я стоял так высоко? Я сам. Я не виню вас ни в чём, джентльмены, — нет, нет, я никого не виню ни в чём. Я один во всём виноват. Пусть холодный свет карает меня, пусть судьба преследует меня попрежнему, лишает меня всего — друзей, богатства, почестей, — одно я знаю: где-нибудь найдётся для меня могила, этого люди у меня не отнимут. В один прекрасный день я лягу в эту могилу и всё забуду, и моё бедное разбитое сердце успокоится навсегда.

Говоря это, он продолжал вытирать себе тряпкой глаза.

— Чёрт побери твоё бедное разбитое сердце! Что ты с ним носишься перед нами? Мы-то тут при чём? — проговорил лысый.

— Вы здесь ровно не при чём. Я и не обвиняю вас, уважаемые джентльмены. Я сам себя довёл до этого, я сам виноват, что упал так низко. По справедливости, я должен страдать, я и не ропщу.

— Откуда упал? С чего упал?

— Ах, вы ведь не поверите мне, свет никогда не верит… оставьте меня. Вам это всё равно. Тайна моего рождения…

— Тайна твоего рождения? Ты хочешь сказать, что…

— Джентльмены, — торжественно сказал младший, — я хочу открыться перед вами. Я чувствую, что могу вам довериться. Я по рождению — герцог!

Джим вытаращил глаза от изумления. Я тоже. Но лысый спокойно заметил:

— Вздор какой! Что болтать пустяки!

— Нет, это истинная правда! Мой прадед, старший сын герцога Сомерсетского, бежал в Америку в конце прошлого столетия, чтобы подышать свежим воздухом свободы. Он женился здесь и умер, оставив сына. В то же время умер в Англии его собственный отец, и второй сын герцога завладел титулом и поместьями, а настоящий, законный наследник остался неизвестным, и вот я — потомок непризнанного герцога по прямой линии, я по праву настоящий герцог Сомерсетский! Я нищий, изгнанник, лишённый высокого сана, гонимый людьми, презираемый холодным светом, с истерзанной душой, унизившийся до общества каких-то бродяг на каком-то плоту.

Джим очень жалел его, и я тоже. Мы старались его чем-нибудь утешить, но он говорил, что это бесполезно, что он безутешен; но что если мы признаем его герцогом, это будет для него маленькой наградой за все страданья. Мы отвечали, что с удовольствием признаем его, только пусть он скажет нам, как это сделать. Он объяснил нам, что мы должны почтительно кланяться, говоря с ним, и обращаться к нему не иначе, как со словами «ваша милость», или «ваша светлость», или «ваше сиятельство», и что один из нас должен прислуживать ему за столом и вообще быть у него на посылках.

Ну что же, нам это было нетрудно, и мы согласились. Во время обеда Джим прислуживал ему со словами: «Ваша милость, желаете ли того или этого?» и тому подобное, и, видимо, герцогу это очень нравилось.

Зато старый становился всё мрачнее и не говорил почти ни слова: казалось, это ухаживание за герцогом ему не очень-то нравилось. Повидимому, он что-то обдумывал. После обеда он начал так:

— Слушай, Сомерсет, мне тебя страшно жалко, но не ты один скрываешь такое горе в душе.

— Неужели?

— Нет, не тебя одного беззаконно лишили высокого сана.

— Увы!

— Нет, не у тебя одного есть тайна.

И старик принялся горько плакать.

— Постой! Что ты хочешь сказать?

— Сомерсет, могу я довериться тебе? — продолжал старик, громко всхлипывая.

— Положись на меня как на каменную гору!

Герцог схватил при этих словах руку старика, сильно потряс её и прибавил:

— Доверь мне тайну твоего рождения, говори!

— Сомерсет… я сын короля.

Джим и я вытаращили ещё пуще глаза от изумления.

— Кто?! — переспросил герцог.

— Да, мой друг, это правда, — ты видишь перед собой в настоящую минуту несчастного Людовика Семнадцатого, сына Людовика Шестнадцатого и Марии-Антуанетты.^[7]

— Ты? В твои годы? Ну нет! Скорее ты Карл Великий. Тебе по меньшей мере шестьсот или семьсот лет.^[8]

— Горе состарило меня, Сомерсет, горе! Заботы преждевременно убелили сединой мою бороду. От горя образовалась у меня эта лысина. Да, джентльмены, вы видите перед собой в лохмотьях и нищете странствующего, изгнанного, презираемого, страждущего, но законного короля Франции.

Он стал так реветь и убиваться, что мы с Джимом не знали, что делать, так мы его жалели. И в то же время мы гордились, что он был между нами. Мы начали угождать ему изо всех сил, как и герцогу. Но он отвечал нам, что всё это лишнее, что только смерть может успокоить его, хотя, конечно, жизнь показалась бы ему немножко слаще, если бы люди обращались с ним, как подобает его высокому сану, склоняли бы колени говоря с ним, называли бы его при этом «ваше величество», прислуживали бы ему за столом и не садились бы в его присутствии, пока он не позволит. Мы с Джимом стали называть его «величеством», всячески угождали ему и не садились до тех пор, пока он не разрешит. Всё это ему страшно нравилось, и он повеселел. Но герцогу, кажется, это пришлось не по вкусу. Герцог остался очень недоволен таким положением вещей. Впрочем, король обращался с ним дружески и говорил, что прадед герцога и все другие герцоги Сомерсетские пользовались всегда благоволением его отца и всегда встречали хороший приём во дворце. Герцог продолжал дуться. Тогда король сказал:

— Нам, вероятно, придётся долго пробыть на этом проклятом плоту, Сомерсет. К чему же мы будем сидеть с надутыми рожами? Только тоску друг на друга нагоняем. Ведь не моя вина, что ты родился герцогом, а я королём; так чего же тут дуться? Надо всегда применяться к обстоятельствам — это моё правило. И если серьёзно взглянуть, здесь живётся совсем недурно, — ешь, пей вволю и ничего не делай. Послушай, герцог, дай мне руку и будем друзьями.

Герцог протянул ему руку, и мы с Джимом от души порадовались их примирению.

— Я сын короля.

Впрочем, я скоро догадался, что это были не король и не герцог, а просто жалкие обманщики и мошенники. Но я, конечно, не сказал ни слова и оставил эти мысли про себя: по крайней мере, не будет ссор и неприятностей. Если им хочется, чтобы мы величали их королём и герцогом, пусть! Лишь бы в семье был мир. Джиму тоже не стоило объяснять это, и я ничего не сказал ему.

Наши новые знакомые закидали нас вопросами и непременно хотели знать, почему каждый день мы прячем наш плот в кусты, вместо того чтобы плыть дальше. Я сочинил им такую историю.

— Мои родители, — начал я, — жили в штате Миссури, где я и родился. Но вся наша семья вымерла, остался только мой отец и брат Айк. Папа решил бросить тот край и переселиться к дяде Бену, у которого есть маленькая плантация на реке в двадцати четырёх милях от Орлеана. Папа был беден, и у него было много долгов. Когда он всё продал и заплатил долги, у нас ничего не осталось, кроме шестнадцати долларов и нашего негра Джима. Этого было мало, чтобы проехать на пароходе тысячу четыреста вёрст. Но в половодье папе посчастливилось выловить обломок плота, и мы решили ехать на этом плоту в Орлеан. Увы, счастье наше было непродолжительно! Раз ночью на нас налетел пароход, и мы все попадали в воду и нырнули под колесо. Джим и я вынырнули, но папа был пьян, а брату было только четыре года, и оба остались на дне…

К нашему плоту всё подплывали люди в лодках и хотели отнять у меня Джима, думая, что это беглый негр. Поэтому мы прячемся днём, ночью же нас оставляют в покое.

— Подождите, я придумаю средство, — сказал герцог, — чтобы можно было плыть и днём в случае надобности. Я обдумаю это дело и найду какой-нибудь выход. Только не сегодня, конечно: плыть засветло мимо того городка опасно — нам, пожалуй, плохо придётся.

К вечеру погода стала хмуриться, словно к дождю. На небе засверкали зарницы. Листья на деревьях зашумели. Видимо, готовилась буря. Король и герцог отправились под навес посмотреть, каковы наши постели. Моя была лучше: она была набита соломой, а постель Джима — маисовыми отрубями. В отрубях попадается много колосьев, которые больно царапают тело и при малейшем движении шуршат, как сухая листва, отчего спящий, конечно, просыпается. Герцог решил, что возьмёт мою постель, но король этому воспротивился:

— Я полагал бы, что мне, королю, не подобает спать на постели, набитой отрубями. Ваша милость может оставить её для себя.

Мы с Джимом сперва испугались, думая, что сейчас между ними вспыхнет ссора, но, к нашей радости, герцог отвечал так:

— Мой удел страдать всю жизнь. Несчастия сломили мой гордый дух… Я уступаю. Я повинуюсь, такова моя судьба. Я одинок в этом мире… Что ж, буду страдать и терпеть…

Как только стемнело, мы поплыли дальше. Король просил нас плыть по середине реки и не зажигать огня, пока мы не минуем городка, лежащего на пути.

Скоро мы увидели целую вереницу огней. Это и был городок. Мы благополучно проехали мимо. И только отъехав на три четверти мили, зажгли наш сигнальный фонарь.

Часов около десяти началась катавасия: полил дождь, поднялся ветер, загремел гром, засверкала молния. Король приказал нам с Джимом стоять на вахте, пока погода прояснится, а сам вместе с герцогом залез в шалаш и расположился там на ночь. Моя вахта продолжалась до полуночи, но если бы даже у меня была постель, я всё равно не лёг бы спать: такую грозу редко удаётся видеть. Вот была гроза! Как страшно ревел ветер! Каждую минуту вспыхивала яркая молния, освещая на полмили кругом пенящиеся волны реки и острова (частая сетка дождя окутывала их точно дымом) и крутящиеся в вихре деревья. И над всем этим страшные раскаты грома… Трах-тара-рах-тах-тах — раздавалось над головой, раскатывалось и замолкало, и опять начиналась та же история: опять сверкала молния, опять гремел гром, и так без конца. Иногда волны чуть не смывали меня с плота, но это меня не пугало, потому что я стоял нагишом. Наконец буря утихла, и при первом луче утренней зари я разбудил Джима. Выбрав укромное местечко, мы причалили к берегу.

После завтрака король вытащил старую, засаленную колоду карт и стал играть с герцогом, причём ставка была пять центов. Когда им это надоело, герцог запустил руку в свой чемодан, вынул оттуда множество печатных афишек и стал громко читать:

ЗНАМЕНИТЫЙ ДОКТОР АРМАН ДЕ-МОНТАЛЬБАН ИЗ ПАРИЖА ПРОЧТЁТ ЛЕКЦИЮ ПО ФРЕНОЛОГИИ ^[9]В ТАКОМ-ТО ДОМЕ В ТАКОЙ-ТО ДЕНЬ. ВХОДНЫЕ БИЛЕТЫ ПО ДЕСЯТИ ЦЕНТОВ. С ЖЕЛАЮЩИХ ПОДВЕРГНУТЬ СВОЙ ЧЕРЕП ИССЛЕДОВАНИЮ 27 ЦЕНТОВ С ПЕРСОНЫ.

При этом герцог заявил:

— Этот доктор — я.

И он стал читать другую афишу:

ВСЕМИРНО ИЗВЕСТНЫЙ ТРАГИК ГАРРИК ^[10]МЛАДШИЙ, ИСПОЛНИТЕЛЬ ТРАГЕДИЙ ШЕКСПИРА В ДРУРИЛЕНСКОМ ЛОНДОНСКИМ ТЕАТРЕ.

На других афишах он фигурировал опять под другими именами и обещал ещё более удивительные вещи, как, например, находить воду и золотую руду с помощью волшебного жезла, разрушать волшебные чары и тому подобное.

— Но всё-таки больше всего я люблю играть в театре! — воскликнул он после некоторого молчания. — Выступали ли вы когда-нибудь на театральных подмостках, ваше величество?

— Нет, — отвечал король.

— О, в таком случае вы должны выступить, и как можно скорей, — сказал герцог. — В первом же городке, куда мы пристанем, наймём залу и разыграем бой на шпагах из «Ричарда III» или сцену на балконе из «Ромео и Джульетты».^[11] Что вы на это скажете?

— Я на всё согласен с великим удовольствием, лишь бы это дало барыши, Сомерсет. Только я мало смыслю в театральном деле: я мало видел представлений. Я был ещё ребёнком, когда мой папаша приглашал актёров к себе во дворец. Как думаешь, можешь ты научить меня?

— Очень легко.

— Отлично. Я рад попробовать что-нибудь новенькое. Начнём сейчас же.

Герцог подробно рассказал ему, кто были Ромео и Джульетта, затем объяснил, что он сам всегда играл Ромео, а король может сыграть Джульетту.

— Но, — возразил король, — если Джульетта была молодая девушка, то я с моей лысиной и седой бородой буду немного староват для неё.

— Ничего, не беспокойся. Для здешних неучей сойдёт и так. Притом ты будешь играть в женском костюме, а это огромная разница. Джульетта сидит на балконе и любуется на луну, перед тем как идти спать; на ней капот и ночной чепец с рюшем. Вот здесь у меня костюмы для всех ролей.

Герцог вытащил из чемодана какие-то длинные коленкоровые одеяния, наклеенные на картон, и сказал, что это средневековые латы для Ричарда III и для придворных, затем оттуда же достал белый длинный балахон и чепчик с рюшем — для Джульетты. Король был очень доволен. Потом герцог взял книгу и прочёл обе роли — так хорошо и с таким жаром! От избытка чувств он скакал, прыгал, делал удивительные гримасы, чтобы показать нам, как играют по-настоящему. Потом он отдал книгу королю, чтобы тот выучил роль наизусть.

Милях в трёх в излучине реки увидели мы небольшой городок. После обеда герцог объявил, что он придумал, каким образом можно продолжать наше плавание днём без всякой опасности для Джима. Для этого ему, герцогу, нужно поехать в тот город и всё устроить. Король тоже пожелал отправиться в город, чтобы посмотреть, нельзя ли там чем поживиться. У нас вышел весь кофе, и Джим посоветовал мне ехать с ними вместе на лодке, чтобы запастись кофе.

Когда мы вступили в город, он казался вымершим — нигде ни души, словно в воскресный день. Еле-еле разыскали мы на одном дворе какого-то больного гревшегося на солнце негра, который сказал нам, что все, и стар и мал, отправились на митинг, происходивший в лесу за две мили отсюда. Король подробно расспросил, где это место, и решил пойти туда, в надежде зашибить там деньгу. Меня он тоже взял с собой.

Герцог сказал, что ему хотелось бы отыскать типографию. Скоро мы нашли, что искали: маленькую типографию, помещавшуюся наверху над столярной мастерской; столяры и наборщики ушли, но двери оставались открытыми. Герцог снял пиджак и принялся за работу. Мы с королём отправились на митинг.

В полчаса мы дошли до места, обливаясь п о том. День был страшно жаркий. Здесь собралось около тысячи человек отовсюду, за двадцать миль в окружности. Весь лес был загромождён фурами и распряжёнными лошадьми, которые ели из колод, отмахиваясь хвостами от мух. В некоторых местах были устроены навесы, крытые ветвями; там продавали лимонад, пряники, арбузы, наваленные грудами, молодую кукурузу и тому подобные лакомства.

Под такими же навесами, только попросторнее, народ собирался слушать проповеди.

Проповедники помещались на высоких помостах на одном конце палатки. Женщины были в больших капорах и платьях из грубой домашней ткани, более молодые — в ситцевых платьях. Большинство молодых поселян было просто босиком, а дети бегали в одних рубашонках.

Под первым навесом проповедник читал псалом. Прочтёт две строки, и всё собрание начинает петь. Собрание воспламенялось всё больше; к концу гимна некоторые принялись завывать, другие — выкликать, как бесноватые. Затем проповедник стал говорить проповедь и принялся за эту работу всерьёз: метался по кафедре, выгибался вперёд — тело и руки его были в постоянном движении — и выкрикивал слова во всё горло. По временам он поднимал высоко над головой открытую библию и, потрясая ею, орал: «Это медный змий в пустыне! Взгляните на него и будете живы!» В таком духе продолжалась проповедь при невообразимом рёве всех молящихся.

Отовсюду с криками и воплями теснились люди к скамье покаяния, и слёзы градом текли у них по щекам. Когда же все грешники столпились в одну кучу, перед скамьями, они стали петь и рыдать ещё громче. Некоторые пришли в такой раж, что падали на пол и корчились, как сумасшедшие.

Вдруг я вижу — мой король тоже пробирается к кафедре и вступает в разговор с проповедником. Последний уступает ему своё место, и король оглушительным голосом, покрывающим весь гвалт, начинает рассказывать, что в продолжение тридцати лет он был пиратом на Индийском океане, но весною его шайка после жестокого боя сильно поредела, и он отправился сюда, чтобы набрать новых разбойников. Однако — благодарение богу — прошлою ночью его ограбили, и он высадился с парохода на берег, не имея цента в кармане. Теперь он очень рад этому, и ничего лучшего не могло случиться, так как в настоящую минуту он сделался другим человеком и в первый раз в жизни он истинно счастлив. И, несмотря на то что он теперь так беден, он проберётся опять на Индийский океан и посвятит остаток дней своих на то, чтобы обращать пиратов на путь добродетели; это ему легче удастся, чем другим, потому что он знаком со всеми пиратами на Индийском океане. Хотя много потребуется времени, чтобы добраться туда без гроша денег, но всё равно — он пойдёт туда, и всякий раз, когда ему удастся сделать пирата честным, набожным человеком, он скажет ему: «Не благодари меня, здесь нет моей заслуги, это дело добрых людей на поквиллском митинге, истинных братьев и благодетелей человечества, и того дорогого проповедника, вернейшего друга всякому пирату».

Король-пират.

При последних словах король ударился в слёзы и весь народ за ним. Вдруг кто-то закричал: «Сбор в его пользу!» С полдюжины слушателей вскочило с мест, но опять чей-то голос крикнул: «Пусть он сам обойдёт с шляпой!» Все согласились, проповедник тоже.

Король, держа шляпу в протянутой руке, стал обходить присутствующих, поминутно вытирая глаза, благословляя и восхваляя толпу, столь милосердную к далёким пиратам. Некоторые просили его остаться здесь на неделю; каждый считал за честь приютить его в своём доме. Но король отвечал, что сегодня последний день митингов, поэтому ему больше здесь нечего делать, и притом он спешит вернуться в Индийский океан, дабы скорей приняться за дело обращения пиратов.

Когда мы вернулись на плот и король сосчитал собранные деньги, оказалось, что он собрал восемьдесят семь долларов и семьдесят пять центов. Кроме того, он стащил бутыль водки, которую заметил под телегой, когда мы возвращались лесом домой. Он признался, что это был самый прибыльный день за всю его миссионерскую деятельность.

— Проповеди о язычниках тоже приносят доход, но далеко им до проповедей о пиратах! — говорил он со смехом. — Лучше пиратов ничего не придумаешь, если хочешь зашибить деньгу на митинге.

Покуда король не вернулся, герцог воображал, что и он, в свою очередь, сделал выгодное дело, и заранее предвкушал, как он будет хвастать своим заработком. Но когда пришёл король и рассказал о своих подвигах, герцог притих. В типографии он напечатал для двух фермеров два маленьких объявления об аукционе и получил за это четыре доллара. Затем он набрал объявлений в газету, которую он будто бы собирался издавать; ему следовало десять долларов, но, чтобы получить деньги вперёд, он сделал скидку и взял лишь четыре. Цена этой газеты была два доллара в год. Подписчики хотели было уплатить дровами и луком, но герцог сказал, что он купил только что и дрова и огородные овощи и теперь понижает подписную плату, потому что ему нужны наличные деньги. Кроме того, он набрал ещё одно сочинённое им самим маленькое стихотворение — три нежных и меланхоличных стишка под названием «Разбитое сердце». Стихотворение это он оставил для напечатания в газете, не взяв за это никакого гонорара. Таким образом в общем он выручил девять с половиною долларов, проработав целый день.

Под конец он показал нам ещё одно маленькое объявление, напечатанное им бесплатно, так как оно предназначалось собственно для нас. На нём было изображение беглого негра, с узелком на палке, перекинутой через плечо, под картинкой подпись: «200 долларов награды». А внизу было помещено точное описание примет Джима и говорилось, что он бежал ещё в прошлую зиму с плантации Сент-Джека в сорока милях за Новым Орлеаном. Бежал он, вероятно, на север, и тому, кто его поймает и приведёт назад, будут, помимо награды, уплачены путевые издержки.

— Отныне, — сказал герцог, — мы можем беспрепятственно плыть и днём. Как только завидим кого-нибудь, сейчас же свяжем Джима по рукам и ногам, положим его в палатку и, указав на объявление, скажем, что мы поймали беглого негра и везём его теперь к его прежнему владельцу, но так как мы бедны и не можем ехать на пароходе, то взяли в долг этот плот у наших друзей в счёт будущей награды. Хорошо было бы вместо верёвок наложить на Джима цепи и наручники, но это не вязалось бы с нашим рассказом о бедности. Железо слишком дорого, верёвки гораздо дешевле.

Мы все восхищались герцогом: какой находчивый и умный человек! Теперь мы можем плыть и днём без хлопот. В эту ночь мы решили уплыть как можно дальше, чтобы избежать того скандала, который должны были вызвать открывшиеся проделки герцога в чужой типографии.

До десяти часов вечера мы сидели притаившись, как мыши, и не смели высунуть носа; потом под покровом ночи мы осторожно проскользнули мимо городка и зажгли фонарь только тогда, когда городок давно пропал из виду.

В четыре часа утра Джим позвал меня на вахту и тихо спросил:

— Как ты думаешь, Гек, много мы ещё встретим королей на нашем пути?

— Нет, Джим, не думаю, — отвечал я.

— Ну, и слава богу, нам и двух за глаза довольно. Наш-то ведь пьян как стелька, да и герцог не лучше.

Утром Джим просил короля поговорить по-французски, чтобы послушать, как это звучит, но король сказал, что он так давно покинул Францию и столько вынес тяжёлых страданий, что совсем забыл родной язык.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

«Королевский камелеопард». — Разговор о королях. — Джим тоскует по своей семье.

Солнце давно взошло. Король и герцог выползли наконец из шалаша. Рожи у них были кислые, но после того как они выкупались за бортом, они приободрились. После завтрака король уселся на край плота и, сняв сапоги и засучив штаны, спустил ноги в воду, закурил трубку и начал учить наизусть роль Джульетты. Когда он достаточно хорошо вытвердил роль, они стали упражняться с герцогом вместе. Герцог заставлял его по сто раз вздыхать и прикладывать руку к сердцу. Наконец он заявил, что дело идёт на лад, только король не должен орать, как из бочки, «Ромео!», а произносить томно, нежно, сладко: «Ро-о-м-е-о!» Ведь Джульетта — прелестная, юная, нежная девушка, почти ребёнок — не могла реветь, как осёл.

Затем они вытащили пару длинных мечей, сделанных герцогом из дубовых брусков, и стали представлять бой на мечах из «Ричарда III», причём герцог изображал самого Ричарда. Любо было смотреть, как они фехтовали и подскакивали на плоту. Вдруг король поскользнулся и упал за борт. Тогда они решили отдохнуть и стали болтать о разных приключениях, пережитых ими раньше на этой реке.

Воспользовавшись первым удобным случаем, герцог отпечатал несколько афиш. В следующие затем дни у нас на плоту стоял дым коромыслом: целый день или фехтовали, или репетировали — как выражался герцог — сцену из «Ромео и Джульетты».

Однажды утром увидели мы маленький плюгавый городишко в широкой речной излучине. Мы причалили на три четверти мили выше, при впадении одного ручейка, окаймлённого тёмными кипарисами, образующими как бы тоннель. Мы все, кроме Джима, сели в лодку и поплыли в городок поглядеть, нельзя ли устроить там спектакль.

Мы попали очень удачно. В этот день в цирке готовилось большое представление, и окрестные жители съезжались уже отовсюду в допотопных фургонах и бричках. Цирк в тот же вечер уезжал дальше, и нам представлялся отличный случай устроить спектакль. Герцог снял балаган, и мы пошли по городу расклеивать афиши.

Вот что было напечатано на них:

ВОЗРОЖДЕНИЕ ШЕКСПИРА!!! УДИВИТЕЛЬНОЕ ЗРЕЛИЩЕ!!! ТОЛЬКО ОДИН РАЗ! ВСЕМИРНО ЗНАМЕНИТЫЕ ТРАГИКИ ДЭВИД ГАРРИК МЛАДШИЙ из лондонского Друриленского театра и ЭДМУНД КИН СТАРШИЙ ^[12]из королевского театра Геймаркета, Уайтчепеля, Пуддинг-Лена, Пиккадилли в Лондоне, а также королевских театров на Континенте будут иметь честь представить перед почтеннейшей публикой бессмертную СЦЕНУ НА БАЛКОНЕ ИЗ «РОМЕО И ДЖУЛЬЕТТЫ»!!! Ромео — мистер ГАРРИК Джульетта — мистер КИН При участии всей труппы! Новые костюмы! Новые декорации! Также: Потрясающая, неподражаемая, леденящая кровь СЦЕНА БОЯ «ИЗ РИЧАРДА III»!!! Ричард III — мистер ГАРРИК Ричмонд — мистер КИН А также (по особому желанию публики) будет прочтён бессмертный монолог Гамлета!!! знаменитым КИНОМ! Исполнен им 300 вечеров подряд в Париже! Только один раз по причине срочных ангажементов в Европе! Входная плата 25 центов; дети и слуги платят 10 центов.

Наклеив афиши, мы принялись бродить по городу.

Все лавки помещались на одной улице. Перед окнами лавок были натянуты парусиновые навесы, и к столбам, поддерживавшим эти навесы, приезжие привязывали лошадей.

На берегу реки почва под домами была уже настолько подмыта, что эти лачуги каждую минуту могли обрушиться в воду. Люди из них уже выбрались. Под двумя лачугами подмытый берег острым углом навис над рекой; там ещё жили люди, но это было очень опасно, потому что иногда почва обваливается сразу на огромном пространстве, увлекая за собой не один, а несколько домов. Подобные города вечно должны пятиться назад, так как река неустанно гложет и размывает их.

Чем ближе время подходило к полудню, тем больше скоплялось на улицах телег и коней, и ежеминутно прибывали всё новые фургоны и брички. Семьи поселян привозили с собою обед и тут же в телегах закусывали.

Времени до вечера оставалось ещё много. Я пошёл к цирку и бродил у заднего края палатки, пока не ушёл сторож; тогда, приподняв парусину, я бесцеремонно нырнул внутрь.

Цирк был великолепный. Такого замечательного зрелища я никогда в жизни не видал. Мужчины в одном нижнем белье и в фуфайках, без сапог и стремян, скакали на конях, а рядом с ними тоже на конях танцевали красавицы, в розовых коротеньких юбочках и корсажах, осыпанных брильянтами и золотом на миллионы долларов. Это было удивительное зрелище!

Потом на всём скаку дамы и мужчины вставали на сёдлах, красиво и грациозно раскачиваясь. Мужчины казались такими статными, стройными, а у дам розовые лепестковые юбочки развевались вокруг бёдер и делали их похожими на прекрасные зонтики. Публика хлопала в ладоши, кричала и бесновалась.

Потом опять появились разные господа и стали показывать удивительные фокусы, а клоун в это время выделывал такие уморительные штуки и говорил такие забавные вещи, что все покатывались со смеху. Вдруг какой-то пьяный стал пробираться на арену цирка, хвастаясь, что он тоже умеет ездить верхом не хуже всякого другого. Все уговаривали его, удерживали, но он и слушать никого не хотел. Представление, разумеется, остановилось. Публика смеялась над пьяным, некоторые даже бросились вниз на арену и хотели вывести его вон, но хозяин цирка остановил их и произнёс краткую речь, в которой выразил уверенность, что всё можно уладить спокойно и что если этот господин перестанет ругаться, то ему будет позволено прокатиться верхом на лошадке. Пьяный полез на лошадь, но только что он уселся, как лошадь встала на дыбы и давай вертеться, скакать и подкидывать своего седока, так что даже двое прислужников, повисших у неё на уздечке, не могли удержать её. А пьяный уцепился за гриву, и при каждом прыжке ноги его взлетали на воздух. Зрители вскочили с мест, кричали, хохотали до слёз.

Наконец, несмотря на все усилия прислужников, лошадь вырвалась и помчалась по арене; пьяный лежал на седле и свешивал поочерёдно то одну, то другую ногу до самой земли, а зрители помирали со смеху. Но мне было не до смеха. Ведь этот несчастный каждую минуту мог разбиться. Вот он уселся в седле как следует и, всё ещё пошатываясь, ухватился за уздечку. Через минуту он уже стоял прямо на седле, выронив уздечку и скрестив руки на груди, а лошадь продолжала скакать во весь опор. Вдруг он стал быстро-быстро сбрасывать с себя платье: сюртуки, жилетки так и мелькали перед глазами, — можете себе представить, он сбросил с себя семнадцать сюртуков! И вдруг перед нами очутился красивый, нарядный наездник, он ловко стоял на лошади, точно и не был пьян, и махал над головою хлыстом; потом соскочил с лошади на всём ходу, раскланялся и, приплясывая, убежал в свою уборную. Вся публика била в ладоши и ревела от изумления и восторга.

Только хозяин цирка, догадавшись, что его так ловко околпачили, скорчил недовольную рожу. Оказалось, что это был его собственный наездник, придумавший такую ловкую штуку. А хозяин и не знал ничего. Я тоже был страшно удивлён, узнав, что меня так удачно надули, но ни за какие деньги не согласился бы быть на месте хозяина. Мне кажется, лучше этого цирка не бывает на свете. Я, по крайней мере, был страшно доволен.

В этот же вечер состоялось и наше представление, но к нам собралось не более двенадцати зрителей, так что нам едва удалось покрыть расходы. Зрители страшно хохотали во время представления, и герцог был ужасно обижен. Все они ушли, не дождавшись конца, за исключением одного мальчугана, который заснул.

Герцог утверждал, что эти арканзасские олухи ничего не смыслят в Шекспире, что им нужно что-нибудь грубое — низменную, пошлую комедию или даже что-нибудь похуже.

— Теперь я знаю, что им понравится, — прибавил он и на следующее утро, взяв большие листы обёрточной бумаги, намалевал чёрной краской афиши и расклеил их по городу.

На афишах было написано следующее:

В ЗАЛЕ ГОРОДСКОГО СУДА! ТОЛЬКО ТРИ ВЕЧЕРА! ВСЕМИРНО ИЗВЕСТНЫЕ ТРАГИКИ ДЭВИД ГАРРИК МЛАДШИЙ и ЭДМУНД КИН СТАРШИЙ из Лондонского и других европейских театров исполнят потрясающую трагедию: КОРОЛЕВСКИЙ КАМЕЛЕОПАРД или ЦАРСТВЕННОЕ ЧУДО!!! За вход 50 центов.

Внизу афиши последняя строчка была написана самыми крупными буквами:

ЖЕНЩИНАМ И ДЕТЯМ ВХОД ЗАПРЕЩЁН.

— Если уж это не заманит их в наш балаган, значит я плохо знаю Арканзас, — заявил герцог.

Весь следующий день король и герцог проработали над устройством сцены, занавеса, установили ряд свечей у рампы. Вечером зала быстро наполнилась зрителями. Когда все места были заняты, герцог оставил свой пост у входа, стал перед занавесом и произнёс небольшую речь, в которой расхваливал эту трагедию, говоря, что это одна из самых потрясающих трагедий, какие только существуют на свете, — и пошёл нести небылицы про Эдмунда Кина старшего, исполняющего в ней главную роль. Наконец, когда общее нетерпение достигло наивысшей степени, герцог поднял занавес. В ту же секунду на сцену выскочил король на четвереньках, совсем голый… только размалёванный кругами и полосами всех цветов, ослепительно великолепный, как радуга! Вся публика умирала со смеху, и когда король, напрыгавшись и накувыркавшись доустали, уполз за кулисы, все стали хлопать в ладоши, кричать, шуметь, пока король не показался опять и не проделал то же самое, и потом должен был проделать и в третий раз — так кричали и вызывали его зрители. Безобразные прыжки и кривлянье старого дурака могли действительно рассмешить даже мёртвого.

После этого герцог опустил занавес, поклонился и сказал, что трагедия эта будет исполняться всего только два раза вследствие того, что артисты приглашены в лондонский Друриленский театр, где все места уже распроданы заранее. Тут он поклонился и прибавил:

— Если нам удалось показать почтеннейшей публике забавное и поучительное зрелище, мы обращаемся к нашим посетителям со всепокорнейшей просьбой: пусть они посоветуют своим друзьям и знакомым тоже посмотреть нашу трагедию.

Голосов двадцать закричало:

— Как! Уже кончено? Это всё?

Герцог отвечал:

— Да, всё!

Тогда поднялся страшный шум. Все с бранью и криками бросились на сцену. «Обман! Издевательство!» кричали в толпе. Но один высокий, красивый и видный мужчина вскочил на скамейку и крикнул:

— Успокойтесь! Одно слово, господа!

Все остановились и замолчали.

— Нас надули, — продолжал красивый мужчина, — и очень гнусно надули. Но мы не хотим стать посмешищем всего города до конца наших дней. Не правда ли? Поэтому выйдемте отсюда спокойно и станем расхваливать представление, чтобы весь город был одурачен одинаково, тогда уже никто не сможет посмеяться над нами. Разве это не благоразумно? («Правда, правда, судья прав!» закричала толпа.) Отлично! Итак, ни одного бранного слова! Разойдитесь тихонько по домам, расхваливайте трагедию и советуйте всем пойти посмотреть её.

На следующий день только и было разговору что о чудесной трагедии. Вечером весь театр опять был битком набит, и публика снова была одурачена.

Мы с королём и герцогом вернулись на плот и хорошо поужинали. Около полуночи король и герцог приказали нам с Джимом отплыть на середину реки и причалить к берегу мили на две ниже города.

На третий вечер театр был опять переполнен, но на этот раз не было новых лиц — публика была та же, что и на первых двух представлениях. Я стоял возле герцога и заметил, что у всех входивших зрителей оттопыривались карманы, и по зловонию, исходившему от них, я заключил, что в их карманах были отнюдь не духи, а скорее тухлые яйца, гнилая капуста и тому подобные лакомства. И если я могу различить запах дохлой кошки, — а я бьюсь об заклад, что могу, — то этих кошек было ровно пятьдесят четыре.

В зале стоял такой отвратительный запах, что я чуть не задохся. Когда все места были заняты, герцог дал какому-то подвернувшемуся под руку молодцу четверть доллара и попросил одну минуту постоять у входных дверей, а сам пошёл кругом на сцену, я за ним. Но как только мы зашли за угол и очутились в темноте, он шепнул мне:

— Выходи потихоньку, а как выберешься из толпы, беги во весь дух к плоту!

Я послушался. Мы прибежали на плот одновременно и тотчас же поплыли вниз по реке. Никто из нас не проронил ни словечка. Я думал о бедном короле: каково-то ему теперь разделываться с публикой! А он вдруг вылезает из шалаша да весело спрашивает:

— Ну, герцог, рассказывай! Всё ли хорошо обошлось?

Оказывается, он и не был в городе.

Только отплыв миль на десять от городка, решились мы зажечь огонь и сели ужинать. Король и герцог покатывались со смеху, вспоминая, как они одурачили публику.

— Пустоголовые дураки! — говорил герцог. — Я хорошо знал, что они промолчат на первом представлении, для того чтобы и остальные попались в ловушку; я знал, что они знатно приготовятся к третьему вечеру, чтобы поблагодарить нас за два предыдущих. Да и опять с носом остались! Я дорого дал бы, чтобы посмотреть, какие у них теперь рожи!

В эти три вечера мошенники наши собрали четыреста шестьдесят пять долларов. Я ещё никогда не видел такой кучи мелочи, собранной вместе.

Скоро оба улеглись и захрапели.

— Тебя не удивляет, Гек, что короли поступают, как жулики? — спросил меня Джим.

— Нет, — отвечал я, — нисколько! Все они такие. Что ни король, то жулик.

— Неужто так?

— Правду тебе говорю. Вот, например, Генрих Восьмой. Каждый день он брал себе новую жену, а наутро отрубал ей голову. И хоть бы бровью повёл. «Приведите ко мне Нелли Гвинн!» Ему приводят. «Отрубите ей голову!» Рубят. «Приведите Джен Шор!» говорит он. И она приходит. «Отрубите ей голову!» Рубят. «Приведите красавицу Розамунду!» Приводят. На другое утро: «Отрубите ей голову!» Рубят. Ты не знаешь королей, Джим, а я их отлично знаю. Наш старый пройдоха ещё лучше других. А то вот, например, тот же Генрих рассердился за что-то на родного отца и приказал утопить его в бочке вина, словно кошку. Честных королей вообще не бывает. Если ты зазеваешься и оставишь свои деньги без присмотра, будь уверен, что король прикарманит их. Если ты заплатишь ему вперёд за работу да не станешь приглядывать за ним, он обжулит тебя и тут. Рот он открывает лишь затем, чтобы выругаться или солгать. И поверь мне: будь у нас на плоту не этот король, а другой, нам ещё горше пришлось бы. Другой ещё сильнее надул бы жителей того городка. Я не говорю, что наш король непорочный ягнёнок, потому что таких королей не бывает, я говорю только, что он не хуже других королей. Король всегда останется королём, и этого не нужно забывать.

— Но неужели, Гек, от каждого короля так же несёт водкой, как от нашего?

— Да, Джим, трезвых королей не бывает. Почитай-ка историю, увидишь.

— Но герцог как будто больше похож на человека?

— Пожалуй. Впрочем, далеко не всегда. Когда он пьян, он совсем как король.

— Ну, в таком случае Джим не хочет иметь с ними никакого дела. Как было бы хорошо, если бы у нас и этих двух не было!

— Я согласен с тобой, Джим, но уж теперь ничего не поделаешь, раз они сидят у нас на шее. Хотя, конечно, было бы приятнее совсем не иметь дела с королями.

Надо ли было объяснять Джиму, что это были просто самозванцы! Ведь настоящие короли ничем не отличались от них.

Я лёг спать. Джим не разбудил меня, когда пришла моя очередь стать на вахту. Он дал мне поспать до утра. Когда я проснулся, Джим сидел, грустно поникнув головой, и всё вздыхал и охал. Я знал, что в такие минуты он грустит по своей жене и детям, и не заговаривал с ним. В первый раз он так надолго отлучился из дому, а я убеждён, что он любил свою семью не меньше, чем белые люди. Он часто плакал и тосковал по ночам и, думая, что я сплю, приговаривал сквозь слёзы:

— Милая бедная Лиза, бедный Джонни, никогда мне не видать вас больше, никогда!

Добрый, хороший негр был Джим!

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Джим в новом костюме. — Семейное горе. — Она! — Наследство.

На следующий день к вечеру мы заметили, что на обоих берегах реки было по городку, и причалили к маленькому островочку, поросшему ивами, на самой середине реки. Король и герцог стали совещаться о том, как лучше обобрать оба городка. Джим обратился к герцогу с просьбой скорее вернуться на плот, так как ему ужасно тяжело лежать целый день связанным верёвками. Мы принуждены были его связывать, так как, если бы кто-нибудь увидел его на свободе, его приняли бы за беглого негра. Герцог согласился, что и в самом деле это изрядная мука для Джима, и обещал придумать, как бы устроить его поудобнее.

Удивительно находчивая голова был этот герцог! Он скоро напал на блестящую мысль. Он нарядил Джима в костюм короля Лира: длинный балахон из мебельного ситца, белый парик из конского волоса и такая же борода. Лицо, шею и руки Джима он выкрасил гримировальными красками в мертвенно синий цвет, и Джим стал похож на утопленника, пробывшего под водою дней десять. Ужасный вид! Настоящее пугало! У самого входа в шалаш герцог прибил дощечку с такою надписью: «Больной араб! В спокойном состоянии не опасен!» Джим всем этим остался очень доволен. По его мнению, гораздо лучше притвориться сумасшедшим, чем лежать изо дня в день связанным верёвками и при каждом шорохе вздрагивать от страха. Герцог советовал ему устроиться вполне комфортабельно, а если бы кто вздумал его потревожить, он недурно сделает, если с видом сумасшедшего выскочит из шалаша и рявкнет несколько раз по-звериному. Нет сомнения, что любопытные разбегутся и оставят его в покое.

Наши пройдохи желали бы ещё раз пустить в дело своего «Королевского камелеопарда» — уж очень прибыльно это было, — да боялись, как бы не обнаружился их обман. Долго они не приходили ни к какому соглашению. Наконец герцог заявил, чтобы его оставили часа на два в покое: он надеется придумать что-нибудь интересное. А король решился посетить соседнее селение — без всякого плана, надеясь, что господь бог — мне думается, он больше полагался на чёрта — направит его на путь истины. В городе, где мы в последний раз останавливались, мы все купили себе по паре запасного платья. Король принарядился и велел мне тоже одеться прилично.

Костюм короля был весь чёрный и придавал ему очень важный и гордый вид. Я никогда не думал, чтобы платье могло так изменить человека. Прежде он смахивал на подозрительного старого бродягу, а теперь, когда он снимал свою белую шляпу, раскланивался и приятно улыбался, сохраняя при этом важную, благочестивую и благородную осанку, можно было подумать, что это наш праотец Ной, который только что покинул ковчег.

Джим вычистил лодку, а я приготовил вёсла. В трёх милях выше городка стоял большой пароход, который грузился там уже более двух часов.

— Принимая во внимание мой наряд, — сказал король, — лучше всего сделать вид, что я еду из Сент-Луи, Цинциннати, вообще из какого-нибудь большого города. Правь к пароходу, Гекльберри, на нём мы и приедем в город.

Я не заставил повторять себе это приказание. Я рад был совершить подобную прогулку. Мы подплыли к берегу в полумиле выше городка, а потом направились вдоль берега. Скоро мы заметили молодого деревенского парня самого наивного, простодушного вида. Он сидел на берегу и платком вытирал с лица обильно струившийся пот. Погода была жаркая, а возле него лежало два дорожных мешка.

— Держи к берегу! — распорядился король.

Я повиновался.

— Куда бог несёт? — обратился он к юноше.

— На пароход! Еду в Орлеан.

— Садитесь к нам. Садитесь! Постойте только, вот мой слуга поможет вам перетащить ваши мешки… Адольф, — я понял, что это я, — выйди на берег и помоги господину.

Я исполнил его приказание, и мы втроём отправились дальше.

Парень был очень благодарен нам: легко ли тащить такую тяжесть в такую жару! Он спросил у короля, куда он едет, и король объяснил ему, что пристал к этому городку только сегодня утром, а теперь отправляется за несколько миль в гости к одному фермеру.

— В первую минуту, как я вас увидел, — обратился к нему парень, — я подумал: «Это мистер Вилкс! Жалко, он не поспел сюда во-время!» А потом думаю: «Нет, не может быть, чтобы это был он, тот не поехал бы в лодке вверх по течению». Вы ведь не мистер Вилкс, нет?

— Нет, моё имя Блоджет, Александр Блоджет, священник Блоджет, скромный служитель алтаря. Тем не менее я очень сожалею, что мистер Вилкс опоздал сюда, в особенности если он из-за этого что-нибудь теряет. Но… надеюсь, этого не случится.

— Нет, наследства-то он не лишится, оно от него не уйдёт. А вот брата своего Питера он не застанет в живых, это верно. Дорого дал бы покойный, чтобы повидаться перед смертью с братом: он только об этом и говорил последние три недели. Ведь расстались они ещё мальчиками и с тех пор не видались. А своего младшего брата Вильяма… он глухонемой… ему теперь лет тридцать-тридцать пять… он совсем никогда и не видел. Только Джордж и Питер жили в наших краях. Джордж был женат, но он и жена его оба умерли в прошлом году. Теперь остались в живых только двое: Гарвей и Вильям, и, к сожалению, ни тот, ни другой не поспели сюда во-время.

— Разве их не предупредили?

— О да, ещё месяца два назад, как только Питер заболел; он, бедный, сам почувствовал, что на этот раз ему не сдобровать. Видите ли, он был уже порядочно стар, а дочери покойного Джорджа ещё слишком молоды, чтобы составить ему компанию, кроме Мэри-Джен, рыженькой. И вот, после того как Джордж и его жена умерли, он очень тосковал, очень маялся. Ему страшно хотелось видеть Гарвея, да и Вильяма также. Видите ли, он был из тех людей, которые не любят писать завещаний. Потому он и оставил только письмо, в котором написано, где спрятаны деньги и как он желает разделить остальное состояние, чтобы дочери Джорджа тоже получили известную часть, так как их отец им ничего не оставил. Никак не могли заставить мистера Вилкса написать настоящее завещание.

— Как вы думаете, возможно, чтобы Гарвей совсем не приехал? Где он живёт?

— О, живёт он далеко, в Англии, в Шеффильде, он там священником. Здесь он никогда не бывал. Возможно, у него нет времени, а то, может быть, и письмо не дошло до него.

— Бедняга! Как грустно, что ему не пришлось повидаться с братьями!.. Так вы едете в Орлеан?

— Да, но оттуда я отправлюсь на парусном судне в Рио-Жанейро, где проживает мой дядя.

— Далёкий, далёкий путь! Но, должно быть, вам будет приятно его совершить. Как бы я хотел быть на вашем месте! Так вы говорите, что Мэри-Джен старшая. А каких лет другие две?

— Мэри-Джен — девятнадцать, Сусанне — пятнадцать, а Джанне едва четырнадцать — это та, у которой заячья губа.

— Бедные девочки! Каково-то им, одиноким, на белом свете!

— О, им могло быть гораздо хуже! Но у старого Питера было много преданных друзей, которые не дадут сироток в обиду. Вот Гобсон, баптистский проповедник, дьякон Лот Гави, Бен Реннер и Абнер Шэклфорд, адвокат Леви Белл и доктор Робинсон… А тут ещё их жёны, вдова Бартлет — да мало ли их там! С ними Питер был связан многолетнею дружбою и много писал о них своему брату пастору, так что, когда тот приедет, он будет знать, к кому обратиться.

Старик всё спрашивал и спрашивал, пока простодушный парень не выложил ему всю подноготную. А старик спрашивал обо всём, что только могло касаться мистера Вилкса: чем занимался Питер? — Кожевенным делом. — Джордж? — Он был столяр. — А кто такой Гарвей? — Пастор, как мы уже знаем. И так далее и так далее. Наконец он спросил:

— А зачем вам понадобилось идти такую даль до парохода?

— А потому, что этот орлеанский пароход из очень больших, и возможно, что, если он будет сильно нагружен, он совсем не пристанет к берегу. Пароход из Цинциннати пристал бы, а этот из Сент-Луи.

— А что, Питер Вилкс был из зажиточных?

— О да! У него были дома, была земля и, говорят, даже от трёх до четырёх тысяч наличного капитала, спрятанные где-то в доме.

— А когда он умер?

— Вчера ночью.

— Значит, похороны завтра?

— Да, вероятно, около полудня.

— Всё это очень грустно, но что же делать? Рано или поздно все мы отправимся на тот свет. Потому мы должны думать о смерти и всегда быть готовыми к последнему часу.

— Да, господин. Это главное. Моя маменька всегда то же самое говорила.

Когда мы подплыли к пароходу, он уже был нагружен и скоро отправился в путь. Но мы здесь не остановились. По приказу короля, я должен был проехать ещё милю вверх по реке к одному очень пустынному месту, где мы и высадились на берег.

— Теперь поезжай поскорее обратно, — приказал мне король. — Привези сюда герцога и захвати чемоданы. Если он на другом берегу, слетай мигом туда и доставь его мне. Скажи ему, чтобы он принарядился как можно шикарнее.

Я догадывался, что он затевает, но, конечно, не подал и виду. Когда я вернулся с герцогом, они оба уселись на бревно, и король рассказал ему всё, что выведал у парня, решительно ничего не пропустив из рассказа; при этом он старался говорить, как настоящий англичанин. Должен признаться, что у него выходило это довольно хорошо.

— А как ты насчёт того, чтобы изобразить глухонемого? Удастся тебе справиться с этой ролью? — спросил он у герцога.

— Ещё бы! Для меня это плёвое дело. Я столько раз играл глухонемых на сцене!

За всё это время мимо нас прошли два небольших пароходика и наконец показался большой, океанский. Мы подали ему знак, и за нами был послан ялик, на котором мы и переправились на борт. Пароход шёл из Цинциннати.

Когда капитан узнал, что мы проедем не больше четырёх-пяти миль, он пришёл в ярость, бранился, проклинал нас и решительно заявил, что на берег он нас не высадит. Но король был спокоен и, не теряя важного вида, сказал:

— Если джентльмены имеют возможность заплатить по доллару за милю, с тем чтобы после их доставили на берег в ялике, то и пароходу не будет убытка, не так ли?

Это заявление сразу смягчило капитана, и он милостиво заметил, что всё, конечно, устроит как нельзя лучше. Когда мы доехали до городка, нас доставили на ялике к берегу, и не успели мы высадиться, как толпа человек в двадцать начала с любопытством разглядывать нас, а когда король обратился с вопросом, не может ли кто из здесь находящихся указать, где живёт мистер Питер Вилкс, все многозначительно переглянулись, как бы говоря: «Вот видите, не говорил ли я?» И затем один из них очень растроганным голосом сказал:

— Это очень печально, сэр, но мы можем только указать вам место, где он жил до вчерашнего вечера.

Не успел он выговорить эти слова, как старый плут с размаху кинулся ему на шею и стал проливать горячие слёзы.

— О боже! Наш бедный брат умер! Не суждено нам было свидеться с ним… О, это жестоко, жестоко!.. О, какая горькая участь!

Затем, всё ещё всхлипывая, он обернулся к герцогу и стал делать ему руками какие-то бессмысленные знаки. Тот выронил свой чемодан и тоже громко разревелся. Трудно было себе представить более убитых горем людей, чем эти два мошенника.

Все присутствующие окружили их и в самых сочувственных выражениях старались утешить. Кто тащил в гору их чемоданы до самой квартиры, кто поддерживал их под руки, когда они под гнётом горя не в состоянии были продолжать путь. Король расспрашивал о последних минутах брата и различными знаками передавал всё герцогу. Оба негодяя казались ужасно печальными и всё время не переставали хныкать.

Не прошло и двух минут, как весть о прибытии братьев облетела весь город. Со всех сторон валил народ, и всюду слышалось:

— Ну что, приехали?

— Да, да, приехали, приехали! Да!

Когда мы подошли к дому, вся улица была запружена народом и три девушки стояли у дверей. Мэри-Джен была рыжая, но прехорошенькая! Лицо и глаза её так и сияли от радости, что наконец она свиделась с дядей. Король встретил девушек с распростёртыми объятиями, и они прямо повисли у него на шее. Почти все — по крайней мере все женщины — плакали от умиления.

Затем они вошли в комнату. Незаметно для других король подтолкнул герцога — я это отлично видел. Обнявшись и прижав одну руку к глазам, они оба тихо и благоговейно направились к гробу. Все почтительно расступились, давая им дорогу. Говор и шум умолкли, и со всех сторон послышалось «тсс!..» Все мужчины сняли шляпы, и в наступившей торжественной тишине можно было слышать, как муха пролетит. А плуты, подойдя к гробу, преклонили колени и, взглянув на покойника, так заревели, что их можно было слышать в Орлеане. Потом они бросились друг другу в объятия и так простояли в продолжение трёх или четырёх минут. О, сколько слёз они пролили! Никогда я не видал, чтобы мужчины так плакали. И подумайте, все последовали их примеру! Много пролито было воды. Потом оба опустили головы на крышку гроба и погрузились в тихую молитву. Это произвело сильное впечатление на всех. Все опустились на колени. Девушки не могли это перенести и, в свою очередь, залились горькими слезами. Каждая из присутствующих женщин подходила к ним, целовала их в лоб, клала руки на голову и, подняв глаза к небу, тихо шептала молитву, между тем слёзы у неё так и текли и она, всхлипывая, отходила, уступая место другой. В жизнь свою я не видывал ничего противнее.

Но вот король поднялся, выступил несколько вперёд и, сделав над собою неимоверное усилие, чтобы не плакать, сказал пред почтенной публикой речь о том, какое тяжкое испытание послал им бог, не дав им застать брата в живых, после того как они так спешили к нему и проехали с лишком четыре тысячи миль. Но это горе смягчается тем сочувствием, которое он видит со стороны всех присутствующих. И за эти святые слёзы он благодарит всех от себя и от имени своего брата, хотя словами этого не выскажешь — слова холодны и бессильны. И так далее в том же роде.

Ну что за плут!

Наконец он так завыл, что я не знаю, как я вытерпел эту комедию.

Едва он успел произнести последнее слово, как все подхватили молитву и запели дружным хором. Музыка — чудесная вещь! Как она действует на душу! Я испытал такое удовольствие, какое бывало испытывал, когда мне удавалось улизнуть из церкви, и это меня очень успокоило. А король объявил, что он и его племянницы будут очень рады и благодарны, если близкие друзья останутся у них поужинать, помянуть усопшего.

— Да, — сказал он, — если бы наш бедный брат, который теперь лежит бездыханным, мог говорить, он бы назвал много милых ему имён, о которых так часто вспоминал в своих письмах. Имена эти: священник Гобсон, дьякон Лот Гави, мистер Бен Реннер, Абнер Шэклфорд, Леви Белл и доктор Робинсон и их супруги, а также вдова Бартлет!

Доктор Робинсон и священник Гобсон оказались где-то на другом конце города. Один спроваживал больного на тот свет, а другой утешал этого умирающего своими молитвами. Адвокат Белл уехал в Луисвилл по делам. Но остальные оказались налицо, они подходили к королю, жали ему руки и благодарили его. Они также пожимали руки герцогу, но уж не говорили ни слова, а только приятно улыбались ему, на что он старался отвечать различными жестами и всё время гоготал «го-го-го», как младенец.

А король говорил безумолку; старался выведать про каждую собаку в этом городе и в то же время вспоминал различные мелочи, которые когда-то случились в семье Джорджа или Питера. При этом он прибавлял, что обо всём этом ему сообщил в письмах его покойный брат. Лгун бессовестный! Ведь всё это выведал он от глупого, простодушного парня и ничего не забыл.

Между тем Мэри-Джен принесла письмо, оставленное ей дядей. Король прочитал его вслух со слезами на глазах. По этому письму дом и три тысячи долларов золотом предназначались девушкам, а остальные деньги и кожевенный завод, который был в полном ходу, с другими строениями и землёй, стоимостью в семь тысяч долларов, должны были перейти к братьям Гарвею и Вильяму. При этом было указано место, где спрятаны шесть тысяч долларов: внизу, в погребе. Оба мошенника высказали желание сейчас же отправиться за деньгами, якобы для того, чтобы взять их и поместить в более безопасное место. Мы спустились туда. Я шёл впереди со свечой. Они заперли за собою дверь и стремительно бросились к месту, где было спрятано золото. Весь мешок они высыпали на пол. Любо-дорого было смотреть на всю эту кучу червонцев! А у короля глаза так и разгорелись. Он хлопнул герцога по плечу.

— Смотри, вот на этот раз привалило-таки нам счастье! Кто бы мог этого ожидать!

Они пересыпали монеты между пальцами, желая убедиться, не фальшивые ли они, и червонцы со звоном катились по полу.

— Да, видно, нам на роду написано быть заместителями братьев богатого покойника, — заметил король. — Вот что значит уповать на бога!

Другие удовольствовались бы этой грудой золота, но они захотели пересчитать его и не досчитались четырёхсот пятнадцати долларов. Король сердито закричал:

— Чёрт знает что! И куда он мог деть четыреста пятнадцать долларов!

Они всё перешарили в погребе, но денег не нашли.

— Э, ничего! — возразил герцог. — Покойный был больной человек и мог обсчитаться. Да это ведь для нас и не важно; лучше не будем упоминать об этом. Нам и так хорошо!

— Не в этом дело! Дело в том, что мы здесь должны казаться ужасно честными и благородными. Мы должны втащить этот мешок наверх и в присутствии всех сосчитать деньги. Покойник сказал, что там шесть тысяч, и будет весьма неприятно, если в деньгах окажется недохватка.

— Постой, мне пришла в голову блестящая мысль! — вскричал герцог. — Пополним недостающую сумму нашими собственными деньгами.

И он начал вынимать червонцы у себя из кармана.

— Это блестящая мысль, — ответил король. — Удивительная башка у тебя, милый герцог!

Он тоже достал из кармана червонцы и стал складывать их в отдельные кучки. Им пришлось выложить все свои деньги, чтобы пополнить недостающую сумму.

— Подожди-ка! — вскричал герцог. — Вот ещё одна блестящая мысль. Возьмём мешок с деньгами, отнесём его наверх, пересчитаем деньги при свидетелях и отдадим деньги девочкам.

— Герцог, герцог! Ты гений, дай тебя обнять! Какая находчивая голова! Да кто же после этого станет хоть сколько-нибудь сомневаться, что мы действительно братья покойного!

Мы пошли наверх. Все собрались вокруг стола. Король начал считать деньги и расставлять их красивыми кучками — двадцать кучек, в каждой по триста червонцев. Все присутствующие следили за этой работой жадными и блестящими взорами. Затем деньги снова были высыпаны в мешок. Король перевёл дыхание: это значило, что он снова приготовляется к речи.

— Друзья мои! — начал он. — Мой бедный покойный брат поступил великодушно с нами, оставшимися в этой юдоли печали. Он поступил великодушно с этими бедненькими овечками, которых он любил и лелеял, этими круглыми сиротками. И нет сомнения, что он им ещё больше оставил бы, если бы не боялся этим обидеть меня и Вильяма. Или вы в этом сомневаетесь? Я, по крайней мере, нисколько. Какие бы мы были братья, если бы не угадали его желаний! Какие бы мы были дяди, если бы согласились ограбить этих кротких овечек, которых он так нежно любил! Да, ограбить, говорю я. Насколько я знаю Вильяма — мне кажется, что я его хорошо знаю, — я думаю, что и он… А впрочем, я его сейчас спрошу.

Он повернулся к герцогу и стал делать ему какие-то знаки. Герцог сначала бессмысленно на него смотрел, выпучив глаза, а затем, словно поняв его мысль, сорвался с места и начал его обнимать, мыча от радости.

— Ну не говорил ли я вам! — сказал победоносно король. — Вот, Мэри-Джен, Сусанна, Джанна, возьмите всё! Это дар покойного… Он лежит там бездыханным трупом, но душа его в эту минуту ликует.

Мэри-Джен бросилась ему на шею, Сусанна и Заячья Губа кинулись к герцогу. Таких объятий, слёз, поцелуев я ещё в жизни не видывал! Каждый старался пробраться к мошенникам, и со слезами на глазах все жали им руки, приговаривая:

— Какой благородный поступок! Какие благородные души!

Снова упомянули о покойнике: какой он был чудесный человек! Все были так увлечены, что не заметили, как через толпу протискался какой-то мужчина, огромного роста, с крупными челюстями. Не говоря ни слова, он остановился в углу. А король тем временем продолжал:

— Вот вы, здесь находящиеся, были приглашены сегодня, потому что вы ближайшие друзья покойного; но завтра, в день похоронной оргии, я надеюсь, все почтят его своим присутствием, потому что он всех любил и уважал и его похороны должны быть публичной оргией…

И он говорил, говорил без конца, явно упиваясь своим красноречием и много раз возвращаясь к слову «оргия».^[13] Наконец герцог не вытерпел и, схватив клочок бумаги, написал: «Не оргия, а погребение, старый осёл!» Он сложил бумажку и, глупо мыча, перебросил её королю через головы всех стоявших. Король прочитал, спрятал в карман и сказал:

— Бедный Вильям! Хоть он и обижен природой, но сердце у него золотое. Он высказал желание видеть всех вас на оргии. Но напрасно он заботится об этом: ведь вы видели, что я предугадал его желание. Я говорю оргия не потому, что это есть обыкновенное выражение, обыкновенное — это погребение, а потому, что оргия — вернее. В Англии уже вышло из обихода «погребение»; теперь у нас говорится «оргия», потому что оно точнее выражает мысль. Слово это состоит из греческого «орго», что значит открытый, наружный, и еврейского «гиессум» — зарывать, покрывать землёй, то есть погребать. Следовательно, вы видите, что оргия — публичные похороны.

Наглее этого человека трудно было себе представить! Человек с большими челюстями так и расхохотался ему в лицо. Это всех поразило.

— Что с вами, доктор? — спросил его кто-то.

Абнер Шэклфорд сказал ему:

— Послушай, Робинсон, разве ты ещё не слыхал, что случилось? Ведь это Гарвей Вилкс.

Король приятно улыбнулся и, протянув свою лапу, сказал:

— Так это врач и лучший друг моего бедного брата? Я…

— Прочь руки! — крикнул доктор. — Это вы-то говорите как англичанин, — вы? Более жалкой подделки я ещё никогда не слыхал. Вы — брат Питера Вилкса?! Вы плут и обманщик! Вот вы кто!

Боже, как все переполошились! Бросились к доктору, стараясь его успокоить и убедить, что он ошибается, что Гарвей достаточно доказал, что он действительно Гарвей, Как же, он знает имена всех, даже собак. Просили хоть немного пощадить братские чувства Гарвея и не оскорблять нежных чувств сироток. Но всё было напрасно. Робинсон волновался и убеждал всех, что если человек выдаёт себя за англичанина, а сам не имеет ни малейшего понятия об английской речи, то человек этот — лгун и обманщик. Бедные девушки повисли на шее у короля и горько зарыдали. Вдруг доктор обратился к ним с такими словами:

— Я был другом вашего отца, я и вам друг. В качестве друга, истинного друга, который хочет быть вам защитой и отвратить от вас все горести и невзгоды, я вам советую выгнать вон этого мошенника с его идиотскими греко-еврейскими цитатами. Это плут самого низкого разряда. Пришёл сюда с запасом имён и фактов, подобранных где-то случайно, а вы принимаете их за доказательства! И что же делают ваши друзья? Они сами помогают им обманывать вас! Мэри-Джен Вилкс, ты меня зовёшь другом, и другом бескорыстным. Позволь тебе посоветовать выгнать этого негодяя вон. Я прошу тебя, сделай это! Ну что же, согласна?

В ответ на это Мэри-Джен гордо выпрямилась — как она была хороша в эту минуту! — подала королю мешок с золотом и проговорила:

— Вот мешок с деньгами. Возьми эти шесть тысяч долларов и помести их на наше имя, где ты найдёшь более удобным. Расписки нам не надо.

Она обняла короля с одной стороны, а Сусанна и Заячья Губа с другой.

Все захлопали в ладоши и застучали ногами. Поднялась целая буря. А король между тем, гордо подняв голову, снисходительно улыбался.

— Хорошо же! — промолвил доктор. — Если так, я умываю руки. Но я всем вам говорю, что скоро настанет день, когда вы горько раскаетесь в вашем поступке и при одном воспоминании о нём вам сделается дурно.

— Ладно, ладно, доктор! — насмешливо проговорил король. — Когда нам сделается дурно, мы пошлём за вами.

Все расхохотались, находя эту шутку весьма остроумной.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Гек похищает деньги. — Похороны. — Гробовщик.

Как только все ушли, король спросил Мэри-Джен, найдутся ли у них свободные комнаты. Она ответила, что есть одна для гостей, которой может воспользоваться дядя Вильям, а дяде Гарвею она предложит свою комнату. Сама же устроится у сестёр. Кроме того, на чердаке найдётся помещение и для лакея (лакей — это я).

Мэри-Джен повела нас наверх — показать отведённые нам комнаты. Комнаты были простые, но очень уютные. Из своей спальни она хотела сейчас же убрать все свои платья и вещи, боясь, как бы они не помешали дяде Гарвею, но он ответил, что не стоит об этом беспокоиться. Платья висели на стене, задёрнутые коленкоровым пологом. В одном углу стоял кожаный чемодан, в другом футляр с гитарой. Кроме того, здесь было множество мелких вещиц, которыми девушки любят обыкновенно украшать свои комнаты.

Вечером был устроен ужин, к которому приглашено было много гостей. Я стоял за стульями короля и герцога, прислуживая им, а всем остальным гостям служили негры.

Мэри-Джен сидела в конце стола, рядом с Сусанной, и всё время ахала: «Ах, какие неудачные булочки! Ах, какое скверное варенье! Ах, как плохо зажарены куры!» Так ведь обыкновенно говорят, напрашиваясь на комплименты. А гости, понятно, уплетали всё с большим аппетитом, не переставая приговаривать:

— Ах, какие чудесные булочки!.. И где вы достали эти прекрасные пикули?

После ужина я с Заячьей Губой отправились на кухню и полакомились остатками.

Оставшись один, я начал обдумывать, как бы мне помочь бедным девушкам. Не пойти ли к доктору и рассказать ему всё про мошенников? Нет, это не годится: он может выдать меня, и тогда король и герцог покажут мне, где раки зимуют. Сказать по секрету Мэри-Джен? Нет, и это не годится. По её лицу они разом смекнут, в чём дело, и тогда они убегут вместе с деньгами — поминай как звали! Нет, есть только одно хорошее средство — это украсть у них деньги, и так ловко, чтобы негодяи даже не могли заподозрить меня. Я украду деньги и запрячу их, а когда буду далеко отсюда, то напишу Мэри-Джен, куда я спрятал её капитал. Но я должен стащить деньги возможно скорее: доктор Робинсон только кажется таким спокойным, а на деле он, вероятно, затевает недоброе, и с минуты на минуту можно ожидать, что король с герцогом улизнут.

Я отправился на поиски. Наверху было темно, но я нашёл комнату герцога и начал шарить во всех углах. Но тут же мне пришло в голову, что едва ли король доверит кому-нибудь деньги, кроме своей собственной персоны. Я пробрался к нему в комнату, но в потёмках ничего нельзя было рассмотреть, а свечу зажечь страшно. Вдруг я услышал шаги; я хотел спрятаться под кроватью, но по дороге зацепился за ту занавеску, которою были закрыты юбки Мэри-Джен, юркнул под неё и спрятался между юбками. Ничего, недурно! Мошенники вошли и заперли за собою дверь. Прежде всего герцог заглянул под кровать. Плохо пришлось бы мне, если бы я оказался там.

— Ну что? Говори поскорее! — настаивал король. — Нам больше приличествует быть внизу и оплакивать покойника, чем оставаться здесь и давать повод к пересудам.

— Твоя правда, но этот доктор не выходит у меня из головы. Есть ли у тебя какой-нибудь план? Моя мысль вот какая…

— Скорее, скорее, герцог!

— По-моему, нам нужно убраться отсюда до трёх часов и забрать с собою, что мы добыли. Мы можем вполне удовольствоваться этими деньгами, тем более что они так легко нам достались.

— Что ты, что ты! Не продав остального наследства, когда всё так удобно устраивается? Уйти и оставить имущество на восемь, на девять тысяч?

Герцог тем не менее настаивал:

— Довольно с нас и мешка с золотом. Нельзя же быть таким жадным! Да, наконец, это неблагородно: ограбить бедных девочек до нитки!

— Вздор! Вздор! — вскричал король. — Мы у них, кроме этих денег, ничего не отнимаем. Пострадают только покупатели: как только обнаружится, что имущество не было нашею собственностью, — а это не замедлит обнаружиться после того, как мы отсюда удерём, — продажа будет сочтена недействительной, и имущество возвратится к законным владельцам. Таким образом, девчонки получат свой дом назад, и этого для них вполне достаточно. Они молоды, энергичны и сумеют сами заработать свой хлеб. Им будет совсем недурно. Сколько людей на свете, которым гораздо, гораздо хуже, чем им!

Король так долго убеждал герцога, что тот начал ему уступать, хотя заметил, что они совершают большую глупость, оставаясь здесь: не надо забывать об этом анафемском докторе.

— Да чёрт с ним, с доктором! — ответил король. — Разве все здешние дураки не на нашей стороне? Так чего же нам ещё нужно!

Они хотели уже спуститься вниз, когда герцог заметил:

— Мне кажется, мы плохо припрятали деньги.

Я насторожил уши.

— Почему? — спросил король.

— Видишь ли, Мэри-Джен наденет теперь траур. Естественно, она распорядится, чтобы убрали все её прежние платья, всё это тряпьё. Неужели ты думаешь, что негр, которому это будет поручено, найдя деньги, не возьмёт их себе?

— Молодец же ты, герцог! — сказал король. — Будь по-твоему. — С этими словами он сунул руку под занавеску в двух шагах от меня.

О, как я дрожал! Я прижался к стене, затаив дыхание, и думал: «А что, если меня откроют? Ну угостят же меня эти мошенники!» Но, прежде чем я мог что-либо сообразить, король уже вытащил мешок и засунул его сквозь прореху в соломенный матрац под периной. Здесь, полагали они, деньги будут в полной безопасности, так как, хотя перину негр взбивает ежедневно, матрац он перевёртывает только два раза в год — по большим праздникам.

Не успели они сойти с лестницы, как мешок с деньгами был уже у меня в руках. Я быстро взбежал к себе на чердак и покуда спрятал мешок у себя. Мне хотелось выбрать место повернее, а то, если наши плуты хватятся денег и не найдут их, они перевернут весь дом, и тогда моё дело пропало!

Я упал на кровать не раздеваясь, но не мог уснуть. Меня мучила мысль, что я не довёл дела до конца. Вдруг я услышал шаги короля и герцога, вскочил с кровати и приложил ухо к щели дверей, ведущих на лестницу. Я ждал скандала, но ничего не случилось.

Я выждал, чтобы всё успокоилось в доме, и на цыпочках спустился с лестницы. Сначала я подошёл к их дверям. Храпят. Нигде ни звука!

Заглянув в столовую, я увидел, что люди, которые находились при гробе, заснули. Дверь в залу, где стояло тело, была открыта, в обеих комнатах горело по свече. Я прошёл ещё дальше — никого! Я хотел было выйти в сени, но дверь оказалась запертой. В ту же минуту я услышал шаги. Я быстро вернулся в залу, проворно оглянулся. Единственное место, где я мог спрятать деньги, был гроб. Крышка гроба была немного сдвинута, так что можно было видеть лицо покойника. Я всунул мешок с деньгами как раз под сложенные накрест руки. От прикосновения к ним я вздрогнул. Затем бросился вон из комнаты и спрятался за дверью.

Вошла Мэри-Джен. Склонив голову, она подошла к гробу и заплакала. Я поскорее улепетнул, ещё раз убедившись, что меня никто не видел: сторожившие гроб крепко спали.

Я тихонько пробрался к себе на чердак и лёг в постель, раздосадованный тем, что дело разыгралось так глупо, а я-то подвергал себя такому огромному риску! Отъехав миль сто или двести, я написал бы Мэри-Джен обо всём, тогда выкопали бы гроб и взяли бы деньги обратно. А теперь может случиться, что перед тем, как завинчивать гроб, крышку приподнимут и деньги снова попадут к этим жуликам. О, как я хотел спуститься вниз, схватить мешок с деньгами и снова возвратиться сюда. Но у меня нехватало смелости. О нет, ни за что!

Когда на другой день утром я сошёл вниз, все караульные уже разошлись.

Возле покойника, кроме семьи, вдовы Бартлет и нашей банды, никого не было. По их лицам я хотел узнать, не случилось ли каких неприятностей, но ничего не узнал.

К полудню пришёл хозяин похоронного бюро со своими людьми. Они поставили гроб на двух стульях посредине комнаты, а остальные стулья расставили рядами в зале, в столовой и даже в передней. Пришлось призанять стульев у соседей. Я видел, что крышка гроба была в прежнем положении, но не смел подойти и заглянуть под неё: кругом были люди! Начал собираться народ. Наши дяди-мошенники и три девушки сели у изголовья гроба. Через полчаса комнаты наполнились народом. Всё было тихо и торжественно, только племянницы и дяди по временам подносили платки к глазам и тихо всхлипывали.

Для случая взяли напрокат фисгармонию, довольно разбитую, и когда всё было готово, одна женщина села и заиграла на ней, и все запели хором. Затем пастор Гобсон торжественно выступил вперёд и начал говорить надгробную речь. Вдруг из погреба раздался такой страшный лай, какого я, кажется, в жизни не слыхивал. Лаяла всего одна собака, а казалось, что целая свора — так пронзительно, не смолкая ни на минуту, она лаяла. Пастор должен был замолчать. Все смутились и не знали, что делать. Вдруг долговязый начальник похоронной процессии сделал знак рукой пастору, как бы говоря: «Не беспокойтесь, я всё улажу». Он вышел из комнаты, а лай между тем становился всё громче, отчаяннее. Вдруг мы услышали страшный удар. Собака закончила свой концерт душераздирающим лаем, после чего настала гробовая тишина. Пастор снова мог продолжать свою речь с того места, где он остановился. Спустя несколько минут погребальщик вернулся, пробрался тихонько вдоль стены к пастору и, вытянув шею, приложив обе руки воронкой ко рту, сообщил хриплым шопотом: «Господа, она поймала крысу!» Это известие доставило всем удовольствие.

Надгробное слово было очень красноречиво, но утомительно скучно. К тому же король не утерпел и прибавил от себя кучу вздора.

Наконец всё было кончено. Гробовщик подошёл к гробу с отвёрткой в руках. Меня бросило в пот, и я лихорадочно стал за ним следить. Но он крышки не поднял, только сдвинул её на место и плотно привинтил. Но меня снова взяло беспокойство. Там ли остались деньги? А вдруг их кто-нибудь похитил? И писать теперь Мэри-Джен невозможно. Если я напишу ей, она выкопает гроб, а денег там не окажется. Что тогда? Меня ещё станут преследовать и, пожалуй, упрячут куда-нибудь. Нет, покорно благодарю!

Похоронили и тихо возвратились домой. Я следил за всеми лицами, но ничего не мог понять. Лица были как будто спокойные.

Вечером того же дня король сделал всем визиты, причём был необыкновенно со всеми любезен и тем приобрёл ещё б о льшую любовь.

Он объяснял, что обязанности призывают его в Англию и потому он должен поторопиться с делами по наследству и поскорее отправиться домой. При этом он выражал сожаление, что не может дольше остаться с такими милыми людьми. «Милые люди», в свою очередь, выражали сожаление по поводу его отъезда. Король говорил, что возьмёт девушек с собою в Англию, и всем это очень понравилось: по крайней мере, сиротки будут хорошо пристроены, в родной семье. А глупые девочки так этому обрадовались, что даже позабыли о своём горе. Они торопили дядю как можно скорее всё продать и уехать. Бедняжки были так рады и счастливы! У меня сердце надрывалось, глядя, как их обманывают и обкрадывают, но я ничего не мог для них сделать.

И в самом деле, король, не медля ни минуты, назначил к продаже с аукциона и двор, и дом, и негров, и всё имущество, но до аукциона всякий мог придти и купить что вздумается по вольной цене.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Скорый сбыт, да малые барыши. — Сборы в дорогу. — «Негодяй!» — Оригинальная болезнь.

Уже на другой день после похорон радость девушек немного омрачилась. В полдень прибыли работорговцы. Король продал им трёх негров за хорошую цену, с условием, что деньги будут выплачены в трёхдневный срок. Я думал, что и девушки и негры умрут от тоски. Сердце разрывалось, глядя на них, и на этот раз я бы выдал негодяев непременно, если бы не был уверен, что продажа эта будет сочтена недействительной и через неделю-другую негры возвратятся к своим прежним хозяйкам.

Эта продажа наделала много шума в городе и даже несколько повредила обманщикам. Но король продолжал орудовать как ни в чём не бывало, несмотря на увещания герцога, который чувствовал себя очень неловко.

На следующий день был назначен аукцион.

Рано утром король и герцог пришли ко мне на чердак и разбудили меня; по их физиономиям я сейчас же догадался, в чём дело.

— Третьего дня был ты в моей комнате? — спросил меня король.

— Не был, ваше величество (я всегда называл его так, когда не было никого постороннего).

— А вчера или этой ночью?

— Нет, ваше величество.

— Смотри, говори всю правду, не лгать теперь!

— Честное слово, ваше величество, я вам говорю сущую правду. В вашей комнате я не был, даже близко не подходил с тех пор, как Мэри-Джен повела вас туда, чтобы показать вам её.

— А не видал ли ты, чтобы туда входил кто-нибудь другой? — спросил герцог.

— Нет, ваша светлость, не припомню.

— Подумай хорошенько!

— Ах, да! Я видел не раз, как туда входили негры.

— Когда именно?

— Последний раз они были в день похорон, утром. Я поздно встал, потому что проспал. Спускаясь с лестницы, я заметил, что они выходили из вашей комнаты.

— Дальше, дальше! Продолжай! Как они себя вели?

— Ничего они не делали особенного. Я заметил только, что они уходили на цыпочках. Вероятно, думал я про себя, они хотели убирать комнату вашего величества, но увидя, что вы ещё почиваете, поспешили уйти, опасаясь вас разбудить.

— Чёрт бы побрал этих негодяев! — закричал король.

Они растерянно смотрели друг на друга, почёсывая затылки. Наконец герцог разразился хриплым хохотом.

— Удивительно превосходно негры сыграли свои роли! Как они умели притвориться, что с сожалением оставляют этот край! Я, по крайней мере, был в том убеждён, да и все остальные поверили им. Пусть теперь утверждают, что негры плохие актёры. Да с такими актёрами можно было бы нажить состояние! И будь у меня театр, я бы непременно взял этих негров в актёры. А мы-то, дураки, обменяли их на какой-то поганый вексель. Кстати, где этот вексель теперь?

— Как где? Разумеется, в банке.

— Ну, ещё не всё пропало, слава богу!

Я несмелым голосом спросил:

— Разве у вас что-нибудь пропало?

Король резко меня оборвал:

— Это тебя не касается! И смотри ты у меня, держи язык за зубами, а то тебе же первому худо будет.

Герцог снова расхохотался.

— Вот так продажа! Скорый сбыт, да малые барыши! Чудесная афера, нечего сказать!

Король огрызнулся:

— Я хотел сделать как можно лучше. Если же на этом предприятии мы не получим барыша, то я тут виноват столько же, сколько и ты, ничуть не больше.

— Нет, если бы ты послушался моего совета, то негры остались бы в доме, а мы удрали бы себе преспокойно.

Король опять возразил ему что-то, а потом набросился на меня, желая на ком-нибудь сорвать свой гнев: зачем я не сказал ему тогда сейчас же, что негры выходили из его кабинета? Всякий дурак понял бы, что тут дело нечисто. Наконец он стал ругать себя: и для чего он встал в тот день так рано? Ему следовало спокойно спать. Никогда он такой глупости больше не сделает! Громко ругаясь, они сошли вниз.

Между тем пришла пора вставать. Я спустился с лестницы и, проходя мимо комнаты девушек, увидел Мэри-Джен, которая сидела возле своего чемодана и укладывала вещи, приготовляясь к отъезду в Англию. С платьем на коленях, она сидела, закрыв лицо руками, и плакала. Мне стало её ужасно жалко. Я вошёл к ней в комнату и спросил:

— Мисс Мэри-Джен, отчего вы так грустны? Что с вами?

Она плакала о неграх. Так я и думал. Их продажа отравила ей всё удовольствие путешествия в Англию. Она не может быть счастлива, зная, что мать-негритянка будет разлучена со своими детьми.

— Страшно подумать, — твердила она, — они никогда больше не увидятся!

— Нет, нет! Они увидятся! — крикнул я. — Не пройдёт и двух недель, как они будут здесь. Это мне доподлинно известно!

— О, неужели это возможно, неужели?

Она обвила мою шею руками, прося повторить ещё раз то, что я сказал.

Я увидел, что уже слишком много сболтнул и оказался припёртым к стене. Я просил дать мне время подумать, а она сидела в ожидании, взволнованная, но тем не менее счастливая и успокоенная, как человек, у которого выдернули больной зуб. Я решил рассказать ей всю правду. Этим я ставил на карту всё, и поэтому мне было как-то не по себе, как человеку с зажжённой трубкой, которому велят сесть на пороховую бочку.

Я начал:

— Мисс Мэри-Джен, нет ли у вас знакомых за городом, где бы вы могли провести дня три-четыре?

— Да, у мистера Лотропа. Зачем ты это спрашиваешь?

— Всё равно зачем! Но если я вам скажу, каким образом я узнал, что не позже двух недель негры возвратятся сюда, поедете вы к Лотропам и останетесь там три-четыре дня?

— Три-четыре дня! — воскликнула она. — Да хоть целый год, если это необходимо!

— Ну, вот и хорошо! — сказал я. — Мне только и нужно ваше слово.

Она улыбнулась и покраснела, а я продолжал:

— Если вы ничего не имеете против этого, я позволю себе запереть дверь.

Заперев дверь, я вернулся на место.

— Я только прошу вас, будьте спокойны. Я должен вам сказать всю правду, мисс Мэри-Джен! Приготовьтесь выслушать неприятную историю, но это необходимо, ничего не поделаешь. Дяди ваши совсем не дяди вам, это отчаянные мошенники, известные жулики. Ну вот… самое ужасное вы уже знаете, теперь мне будет легче рассказать…

Понятно, она была страшно поражена всем тем, что ей пришлось услышать от меня, но я уже не обращал на неё внимания и, пройдя опасное место, катился по наклонной плоскости. А у неё глаза разгорались от гнева всё больше и больше. Зато уж я дал себе волю и рассказал ей положительно всё, начиная с того момента, как мы захватили глупого парня, отправлявшегося на пароход, и до той минуты, когда она бросилась королю на шею и тот поцеловал её раз шестнадцать-семнадцать.

Тогда она вскочила в гневе, лицо её зарделось, как заходящее солнце, и она вскричала:

— Старый негодяй! Пойдём скорей, нельзя терять ни минуты, ни секунды… Я прикажу вымазать их дёгтем и бросить в реку!

— Конечно, они этого заслуживают, и вы сделаете это, но подождите немного. Вы должны отправиться к мистеру Лотропу.

— Ах, да, да! Я не в силах была сдержаться, но теперь я буду слушаться тебя во всём. Ты ведь на меня не сердишься, не правда ли?

И с этими словами она положила мне на руку свою милую бархатистую ручку.

Я таял от восторга и думал: «Могу ли я сердиться на неё!».

— Теперь продолжай, — сказала она.

— Компания эта — ужасные мошенники. Но волей-неволей я должен ещё некоторое время путешествовать с ними. Причины я вам лучше не скажу. Если вы поднимете сейчас тревогу и отдадите их в руки правосудия, меня, конечно, вырвут из их лап. Но есть ещё одно лицо, вам незнакомое, оно попадёт в большую беду. А нам необходимо его спасти, и потому мы не должны до поры до времени поднимать шум.

В эту же минуту мне пришла мысль освободить себя и Джима из рук этих бандитов, их засадить в тюрьму, а самим поскорее удрать. Но так как среди бела дня я не мог отправиться по реке, я должен был отложить осуществление своего плана до вечера.

— Мисс Мэри-Джен, я вам сейчас объясню, что нам нужно предпринять, и вам, может быть, не придётся оставаться так долго у мистера Лотропа. Далеко он живёт?

— Не больше часа езды.

— Вот это хорошо. Поезжайте туда сейчас, оставайтесь там спокойно до девяти или половины десятого, а затем возвращайтесь домой. Там можете сказать, что вспомнили о чём-то очень важном. Если вы будете здесь до одиннадцати часов, поставьте свечу на окно и ждите меня до одиннадцати. Если я не вернусь, не беспокойтесь: я, значит, далеко и в безопасности. Вы тогда поднимете тревогу, расскажите кому следует всё, что узнали от меня, и добейтесь того, чтобы этих мошенников засадили в тюрьму.

— Хорошо, так я и сделаю!

— Если же случится, что я не успею спрятаться, а буду схвачен вместе с ними, вы объявите обо всём случившемся и, надеюсь, постараетесь выгородить меня.

— О, будь в этом уверен! Они не посмеют тронуть ни одного волоска на твоей голове!

— Если я убегу, то, само собой, я не в силах буду доказать, что эти негодяи не дяди вам; но если бы я и был здесь, я бы не мог этого сам доказать. Я могу только поклясться, что они мошенники, но этого мало; другие могут доказать это, и их словам, конечно, придадут больше цены. Я вам помогу их отыскать. Дайте мне карандаш и бумагу… Ну вот: «Королевское чудо, камелеопард в Бриксвилле». Спрячьте этот клочок бумаги и, пожалуйста, не потеряйте. Когда суду понадобятся сведения об этих преступниках, пусть только пошлют в Бриксвилл и скажут, что артисты, которые играли «Королевское чудо», арестованы и требуются свидетели. Вы увидите, что нахлынет весь город, мисс Мэри… Ну, теперь, кажется, всё устроено… Ах да, мисс Мэри, насчёт аукциона не тревожьтесь! Пусть идёт своим чередом. Покупатели не обязаны платить деньги сейчас, они имеют право платить сутки спустя, а наши плуты не уедут, покуда не получат всех денег. Но так как они будут арестованы, продажа будет считаться недействительной, точно так же, как и продажа негров, которые скоро вернутся сюда.

— Хорошо, — сказала Мэри, — я только сойду вниз позавтракать, а затем еду к мистеру Лотропу.

— Нет, нет, мисс Мэри-Джен! Это не годится, это невозможно! Вы должны ехать до завтрака. Представьте себе, вы встречаете ваших дядей, они пожелают с вами поздороваться, начнут целовать вас… А у вас лицо как открытая книга, и на нём ясно можно прочитать ваши мысли.

— Довольно, ради бога довольно! Я еду сейчас. А сёстры могут здесь остаться?

— Да, они должны остаться. Пусть они ещё немного потерпят. Ведь мошенники могут что-либо заподозрить, если вы все разом уедете. А вы не должны сегодня ни с кем встречаться: ни с вашими дядюшками, ни с сёстрами, ни с одним человеком, потому что, если у вас кто-нибудь спросит о здоровье ваших дядюшек, ваше лицо вас выдаст. Поезжайте с богом, мисс Мэри-Джен, а я уже обо всём похлопочу. Скажу мисс Сусанне, чтобы она передала дядюшкам ваш поклон и сообщила им, что вы уехали к своей подруге на несколько часов и приедете сегодня вечером или завтра утром.

Мисс Мэри резко заметила:

— Что я поехала навестить знакомую, ты можешь сказать, но что я посылаю поклон этим тварям, благодарю покорно, ни за что!

— Хорошо, значит без поклона. Но вот ещё что: где мешок с деньгами?

— К сожалению, он остаётся у них. Ах, какая я была глупая, что отдала им этот мешок!

— Ошибаетесь, мисс Мэри, у них его нет.

— Нет?! Где же он?

— Я сам бы желал это знать… То есть знал, но теперь не уверен… Я украл его у этих негодяев, чтобы отдать его вам, но пока я соображал, куда его спрятать, меня чуть было с ним не накрыли, я и сунул его в первое место, показавшееся мне безопасным. Но поверьте моему честному слову, я думал только о вас. А место оказалось нехорошее…

— Куда же ты его спрятал?

— Позвольте мне теперь вам этого не говорить, мисс Мэри. Я вам напишу на бумажке, а когда вы будете в дороге, прочтёте! Хорошо? Вы не сердитесь на меня?

— Конечно, конечно, нисколько не сержусь!

Вот что я написал:

«Я положил мешок с деньгами в гроб. Мешок уже был там, когда вы вошли ночью и плакали. Я стоял за дверью, мисс Джен, и мне было очень вас жалко».

Глаза мои наполнились слезами при воспоминании, как она стояла одна возле гроба и плакала в то время, когда эти черти позорили её и обирали до нитки.

Когда я подал ей сложенную бумажку, я заметил, что и её глаза влажны от слёз. Она крепко пожала мне руку и сказала:

— Прощай! Я сделаю всё точно так, как ты мне сказал, и если мы с тобою больше не увидимся, я тебя никогда не забуду!

С этими словами она ушла.

Вероятно, она прошла чёрным ходом, так как никто не видел, как она покинула дом. Когда я встретил Сусанну и Заячью Губу, я спросил у них:

— Как фамилия тех ваших знакомых, которые живут по ту сторону реки, к которым вы ездите в гости?

— У нас много там знакомых. А самые закадычные друзья — Прокторы!

— Вот, вот, именно! А я чуть было не забыл. Мисс Мэри просила вам передать, что она неожиданно уехала туда: у них кто-то заболел.

— Заболел?! Кто?

— Не могу вам сказать… я забыл, но, кажется, это…

— Ради бога говори! Неужели Ганна?

— Да! К сожалению, Ганна!

— Господи помилуй! А ещё на прошлой неделе она была совершенно здорова. Неужели так плохо?

— Если б было только плохо, а то совсем опасно! Прошлую ночь всё боялись, что она не доживёт до утра.

— Кто бы мог подумать! Чем же она больна?

Больная Ганна.

Я не ожидал этого вопроса и брякнул:

— У неё… у неё… свинка…

— Эх ты, глупый! Разве умирают от свинки?

— Ещё бы! Сколько угодно. Я с вами готов пари держать, что свинка самая смертельная болезнь. К тому же эта свинка совсем особого рода, как сказала мисс Мэри.

— Особого рода?

— Да! От этой свинки происходят и другие болезни.

— Другие болезни? Какие?

— Корь, коклюш, рожа, чахотка, желтуха, воспаление мозга, да мало ли ещё какие болезни бывают!

— И что же! Всё это называется свинкой?

— Так сказала мисс Мэри.

— Но отчего же это называется свинкой?

— Потому, что это и есть свинка. Свинкой начинаются все болезни.

— Но где же тут смысл? Человек уколол себе палец, а затем принял яду, свалился с крыши, сломал себе шею, пустил пулю в лоб. Спрашивают: «Отчего этот человек умер?» И вот такой остолоп отвечает: «Оттого, что он уколол себе палец». Ну где же тут здравый смысл? По-твоему, может быть, это заразная болезнь?

— Ещё бы!

— Но это ужасно, — воскликнула Заячья Губа, — я должна сейчас же пойти к дяде Гарвею и…

— Конечно, — ответил я. — Бегите же к нему что есть духу и расскажите ему всё, ни минуты не медля.

— Ни минуты не медля?

— Конечно! Ваши дяди собираются в Англию. Так? Но вы не хотите, чтобы они отправились одни, а вы поехали бы вслед за ними через месяц? Вы хотите путешествовать вместе? Значит, они вас будут ждать. Прекрасно! Ваш дядя Гарвей духовное лицо. Станет ли пастор обманывать капитана парохода с той целью, чтобы мисс Мэри-Джен пустили на пароход? Неужели вы допускаете, что он будет рисковать здоровьем других пассажиров? Вы отлично знаете, что он этого не сделает. Он скажет: «Мне очень тяжело оставить мою церковь и мои церковные дела, но я должен остаться здесь на три месяца, чтобы убедиться, заразилась она свинкой или нет». Я ничего не говорю, но если вы думаете, что сказать об этом дяде Гарвею будет лучше…

— Не городи, пожалуйста, вздора. Томиться здесь три месяца только для того, чтобы убедиться, не заразилась ли Мэри свинкой, тогда как мы могли бы так весело провести это время в Англии!

— А всё-таки не сказать ли вам кому-нибудь из ваших друзей?

— Ты, вероятно, глуп, мой милый! Неужели ты не понимаешь, что они сейчас же всюду разболтают?

— Может быть, вы и правы. Пусть будет по-вашему.

— Во всяком случае, мне кажется, надо предупредить дядю Гарвея, что Мэри ненадолго уехала, чтобы он не беспокоился.

— Да, да, мисс Мэри-Джен просила вас передать дядюшкам Вильяму и Гарвею поклон и поцелуй и сообщить им, что она поехала на короткое время навестить мистера… мистера… как фамилия тех богатых знакомых, которых так уважал ваш дядя Питер?

— Ты, вероятно, говоришь об Эпторпах, да?

— Да, да, совершенно верно. Провались эти фамилии, которые нельзя запомнить. Ну, вот она и велела мне сказать вам, что она поехала к Эпторпу просить его приехать на аукцион, чтобы дом достался ему, а не кому-нибудь другому. Она думает, что дяде Питеру это было бы очень приятно. Затем, если она не будет чувствовать себя очень усталой, она приедет ещё сегодня вечером, а нет — завтра рано поутру.

Девушки побежали к дядям передать поклоны, поцелуи и поручения сестры.

Пока всё шло хорошо. «Девушки, — думал я, — будут молчать, потому что хотят ехать в Англию, а королю и герцогу приятнее, чтобы мисс Мэри хлопотала по делам аукциона и была подальше от доктора Робинсона». Я был очень доволен собою. Ловко я устроил это дело! Сам Том Сойер не мог бы придумать ничего лучшего.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Новые наследники. — Сличение почерков. — Татуировка. — Выкопанный покойник. — Гек убегает. — Король нападает на Гека. — Чем кончилась ссора.

Король и герцог в тот же день устроили аукцион и продали всё имущество покойного Вилкса. Им ничего более не оставалось, как бежать с вырученными деньгами, и я сильно опасался, что они убегут в ту же ночь. Но случилось нечто такое, что расстроило все их планы.

Когда всё уже было продано и осталось только продать семейное место на кладбище, на улице вдруг послышался шум, и со стороны пристани, к которой только что причалил пароход, повалила толпа народа. Толпа горланила:

— Вот ещё наследники Питера Вилкса! Свеженькие! Выбирайте любых!

Среди толпы шли двое джентльменов очень приличного вида, один постарше, другой помоложе. У младшего правая рука была на перевязи. Толпа кричала и хохотала, а я смотрел и думал, что нам-то теперь не до шуток. Я взглянул на моих плутов, ожидая, что они хоть побледнеют, но ничуть не бывало: герцог гугукал и мотал головой с самым счастливым лицом, а король устремил на новоприбывших такой скорбный взгляд, точно у него сердце заболело от человеческих подлостей. Удивительный был он актёр!

Толпа разделилась, и б о льшая часть её окружила короля, чтобы показать, что она за него. Пожилой джентльмен был, видимо, озадачен. Однако немного погодя он он пришёл в себя и заговорил, и я тотчас заметил, что он говорит совсем не так, как король, а как настоящий англичанин.

— Я, — сказал он, — никак не ожидал такого сюрприза. Нас задержали несчастия, случившиеся с нами дорогой. Брат сломал себе руку, а потом наш багаж выгрузили ночью по ошибке в другом городе. Дня через два, когда получится багаж, я докажу, что я настоящий Гарвей Вилкс, а покамест мы остановимся в гостинице и будем ждать.

Но толпа снова загоготала:

— Сломал руку! Потерял багаж! Знаем мы эта штуки!

Молчали только немногие, в том числе доктор Робинсон и какой-то востроглазый господин с большим ковровым саквояжем, который только что приехал на пароходе. Он разговаривал с Робинсоном вполголоса, и оба они поглядывали в сторону короля и кивали головами. Востроглазый, оказалось, был адвокат Леви Белл, только что вернувшийся из Луисвилла. Ещё какой-то высокий мужчина с корявым лицом внимательно прислушивался к тому, что говорил старый джентльмен, и пристально посматривал на короля.

— Послушайте! — сказал он наконец, обращаясь к королю. — В какой день вы сюда приехали?

— Накануне похорон, любезнейший, — ответил тот.

— В какое время дня?

— Под вечер. Я приехал на пароходе «Сусанна Поуэл», из Цинциннати.

— Под вечер? Так каким же образом вы могли быть утром в этот день у мыса?

— Я не был в то утро у мыса.

— Вы лжёте!

Многие сердито закричали корявому, чтобы он был вежливее с почтенным старцем и к тому же священником.

— Какой он, к чёрту, священник, он лжец и обманщик, вот он кто! Он был в то утро у мыса. Я там живу и видел его собственными глазами в лодке с Тимом Коллинзом и каким-то мальчишкой.

— Узнали бы вы этого мальчика, Гэнс, если бы вам его показали? — спросил Робинсон.

— Пожалуй… Хотя не ручаюсь… Да вон он стоит!

И он указал на меня.

Тогда доктор обратился к толпе:

— Соседи, я не знаю, обманщики ли эти новые наследники, что сейчас приехали, но в том, что первые — прохвосты и жулики, я твёрдо убеждён. Мы должны задержать их всех, чтобы разобраться толком в этом деле. Сведём их всех в ближайшую таверну и там хорошенько допросим.

Все охотно согласились и двинулись к таверне. Доктор взял меня за руку и держал крепко, хотя и не грубо. Мы все вошли в большую комнату, зажгли несколько свечей и пригласили вновь прибывшую пару.

— Я ничего не имею против этих двух человек, — начал опять доктор, указав на короля и герцога, — но мне сдаётся, что они обманщики. Быть может, у них есть даже сообщники, которым они успели уже передать деньги Питера Вилкса. Если я ошибаюсь, пускай они принесут эти деньги и оставят их в наших руках до полного выяснения дела.

Я уже думал, что наши жулики окончательно влопались, но король и тут не потерялся. Он печально покачал головой и сказал:

— Джентльмены, я с радостью отдал бы вам деньги, чтобы ничто не мешало полному разъяснению этого грустного дела, но, к несчастью, этих денег более нет у меня. Вы можете послать кого-нибудь обыскать нашу комнату.

— Где же они?

— Не зная негров, я полагал, что они так же честны, как и наша английская прислуга, а потому спрятал деньги у себя под матрацем, считая это место вполне надёжным. Но негры украли мешок. Я заметил это уже тогда, когда негры были проданы и увезены. Мой слуга подтвердит вам, джентльмены, мои слова.

— Враки, — сказал доктор. И я видел, что многие вполне согласились с ним.

Меня спросили, видел ли я, как негры крали деньги.

— Нет! — ответил я. — Я видел только, как они выходили на цыпочках из комнаты господина, и подумал, что они боятся разбудить его.

— А вы тоже из Англии? — спросили меня.

— Из Англии! — ответил я.

Все засмеялись. Допрос продолжался.

Король украдкой взглянул на меня. Я понял этот взгляд и стал рассказывать об английском городе Шеффильде и о том, как живут там английские Вилксы.

Доктор засмеялся и сказал:

— Довольно, мой милый! Ты, как видно, ещё не напрактиковался во лжи.

И я был очень рад, что меня оставили в покое.

Доктор обратился тогда к адвокату и сказал:

— Если бы ты был в городе с самого начала, Леви Белл…

Но король перебил его, подошёл к адвокату и протянул ему руку.

— Как! Вы старый друг моего бедного брата Питера, о котором он мне столько писал?

Они пожали друг другу руки. Адвокат любезно улыбнулся, и у них начался разговор. А потом адвокат сказал вслух:

— Мы так и сделаем. Вы с вашим братом подпишетесь под документом, и я пошлю его по назначению. Тогда увидят, что всё в порядке.

Принесли бумагу и перо. Король сел, взял перо, свесил голову набок, высунул кончик языка и нацарапал какие-то каракули, а потом передал перо герцогу. Тот как будто почувствовал себя в эту минуту не совсем хорошо, однако взял перо и также что-то написал. После этого адвокат обратился к новоприбывшему джентльмену и сказал:

— Потрудитесь и вы тоже написать строчку и подписать ваше имя и попросите о том же вашего брата.

Джентльмен написал, но никто не мог разобрать его почерка. Адвокат сделал удивлённое лицо.

— Странно! — сказал он, достав из кармана пачку старых писем и сличая почерки. — Вот письма Гарвея Вилкса, но ни один из этих трёх почерков не похож на почерк брата покойного.

Король с герцогом оба скорчили растерянные рожи: они поняли, что адвокат их надул. А пожилой джентльмен сказал:

— Позвольте мне объясниться. Так как у меня неразборчивый почерк, то все мои письма переписываются братом Вильямом. Старые написаны его рукой, а не моей.

— Хорошо, — сказал адвокат. — У меня есть также и письма за подписью Вильяма Вилкса. Попросите вашего брата написать что-нибудь, чтобы сличить.

— Он не умеет писать левой рукой, — возразил пожилой джентльмен, — а правой он сейчас не владеет. Но сличите его собственные и переписанные им мои старые письма, и вы убедитесь, что я говорю правду.

Адвокат сличил.

— Действительно, почерки схожи — сказал он. — Прекрасно! Кажется, мы напали на след истины. Достоверно, по крайней мере, то, что старые письма писаны не этими субъектами. — И он мотнул головой в сторону короля и герцога.

Но кто бы мог поверить: старый плут и тут нашёлся! Он начал уверять, что брат его, Вильям, отъявленный шутник и ему, наверно, пришло в голову выкинуть какую-нибудь шутку, когда он взялся за перо. И король принялся, что называется, заговаривать зубы — рассказывать разные смешные анекдоты про своего младшего брата.

Пожилой джентльмен прервал его.

— Есть здесь кто-нибудь, — спросил он, — кто помогал класть в гроб моего покойного брата?

— Есть: я и Эб Торнер, — ответил кто-то из толпы. — Он здесь налицо.

Тогда пожилой джентльмен обратился к королю:

— Не можете ли вы сказать мне, какие знаки нататуированы на груди у покойного?

Толпа притихла, и все глаза впились в лицо короля.

«Ну, теперь он пропал!» подумал я.

На этот раз он немного побледнел, но, к удивлению моему, всё-таки не сдался.

«Должно быть, — подумал я, — он старается держаться до тех пор, пока толпе не надоест эта история. Он надеется найти случай улизнуть».

Как бы то ни было, он улыбнулся и сказал:

— Конечно, я знаю, какой знак был у него на груди: это была маленькая, едва заметная синеватая стрела. Но её можно было видеть, только внимательно всматриваясь.

У пожилого джентльмена сверкнули глаза. Должно быть, он подумал, что лисица наконец поймана.

Он обратился к Торнеру и его товарищу и спросил:

— Вы слышали? Заметили вы такой знак на груди у Питера Вилкса?

— Нет, не заметили.

— Значит, — продолжал джентльмен, — вы заметили другой знак, а именно: три мелкие буквы П.Б.В. — Говоря это, он написал их на бумаге. — Видели вы эти три буквы?

— Нет, не видали, — ответили оба.

Толпа заволновалась.

— Все они обманщики! В воду их всех! В клетку их! Вымазать их дёгтем! Нечего церемониться с ними!

Поднялся ужасный содом. Но адвокат вскочил на стол и закричал громче всех:

— Джентльмены! Слушайте! Дайте сказать одно слово! Мы можем проверить, кто из этих людей прав. Пойдёмте на кладбище и выкопаем тело.

Это предложение всем понравилось.

— Ура! — закричала толпа и двинулась в путь.

— Постойте! Возьмите с собою всех четырёх молодцов да и мальчика тоже. Держите их крепко, чтобы они не сбежали.

— Да, да, держите их! — закричала толпа. — Если не найдём никаких знаков, то расправимся со всей этой шайкой.

Жутко мне стало в эту минуту, но нечего делать, надо было идти.

Всех нас крепко ухватили за руки и поволокли на кладбище, и весь город побежал за нами. Тут я горько пожалел о том, что услал Мэри-Джен из дому: она, наверное, вступилась бы за меня и спасла меня.

Стало ужасно темно — самое время дать тягу, но этот проклятый Гэнс держал мою руку как в железных клещах и так шибко шагал, что я должен был бежать, чтобы поспевать за ним.

Когда мы дошли до могилы, толпа запрудила собою всё кладбище. Могилу окружили; лопат оказалось во сто раз больше, чем было нужно, но никто не догадался захватить с собою фонарь. Пришлось послать за фонарём в ближайший дом, а тем временем начали разрывать могилу при свете молнии, которая так ярко сверкала, что все лица были видны словно днём.

Дождь лил как из ведра, и от грома по всему небу шла стукотня, но на это никто не обращал внимания.

Наконец гроб открыли, крышку отвинтили, и вокруг могилы началась ужасная давка. Каждый лез вперёд. Гэнс чуть не сломал мне руку, протискиваясь вместе со мною. Кажется, он забыл о том, что я существую на свете. У него спёрло дыхание от любопытства.

Вдруг сверкнула совсем белая молния, и в ту же минуту кто-то громко крикнул:

— Чёрт возьми! Ведь мешок-то с деньгами на груди у покойника!

Тут Гэнс так рванулся вперёд, что выпустил мою руку, и я, не чувствуя под собою ног, помчался с кладбища и через несколько секунд был уже на большой дороге.

Когда я добежал до города, то увидел, что на улицах нет ни души. Завидев дом Вилкса, я стал пристально всматриваться в окно, но ни в одном не было огня. Я уже начинал думать, что Мэри-Джен изменила своему слову, как вдруг в окне её комнаты появилась зажжённая свеча. У меня забилось сердце от радости; я пустился бежать к реке, и вскоре окно и свеча и весь дом остались позади в темноте.

Добежав до берега, я начал искать глазами лодку и при блеске молнии увидел ялик, который был прикреплён не цепью, а только канатом. Я вскочил в него и отчалил. Мне всё казалось, что за мною гонятся, и я сам не знаю, как я добрался до плота. А тут ещё этот Джим в костюме утопленника! Я так испугался, увидев его, освещённого сверкающей молнией, что упал в воду, перелезая с лодки на плот. Но Джим тотчас вытащил меня. И нужно было видеть его радость! Он радовался не только моему возвращению, но и тому, что мы отделались от наших мошенников.

Мы тотчас отвязали плот и поплыли вниз по течению. Джим начал готовить завтрак, и оба мы чувствовали себя наконец совершенно свободными. Я даже прыгал от радости. Вдруг — во мне замерло сердце! — послышался всплеск воды. Я прислушался… Да, это работают вёсла. Кто-то едет сюда.

То были король и герцог.

Я бросился на плот и чуть не заревел от досады.

Войдя на плот, король первым делом подскочил ко мне и схватил меня за ворот.

— Ты это что? Хотел улизнуть без нас? Надоела тебе наша компания, а?

— Нет, ваше величество, как можно!.. Совсем не то, ваше величество… — лепетал я.

— А что же? Говори, или я из тебя все кишки вытрясу!

— Сейчас, ваше величество, всё расскажу по порядку. Вот как было дело. Человек, который держал меня за руку, был очень добр ко мне и говорил, что у него был сын одних лет со мною, который умер в прошлом году, и оттого ему так жаль меня. И вот, как нашлись деньги-то да началась толкотня, он мне и шепнул: «Беги скорее, а не то повесят!» Я и убежал. Что же мне было делать? Ведь пользы я не мог бы вам принести никакой, а быть повешенным мне не хотелось. Я сказал Джиму, что вас и герцога, быть может, уже нет в живых, и мы оба чуть не плакали. А потом страшно обрадовались, когда увидели, что вы живы-здоровы.

Джим подтвердил мои слова, но король велел ему молчать и хотел утопить меня. Герцог, однако, остановил его:

— Оставь мальчишку, старый дурак! Чего ты набросился на него?

Король оставил меня, и они начали ругаться. Герцог обвинял короля во всех неудачах, и я узнал из их слов, что они, как и я, спаслись только благодаря суматохе, поднявшейся в ту минуту, когда в гробу нашли деньги, а иначе не миновать бы им виселицы.

Потом они помолчали, и наконец король сказал:

— Гм… А ведь мы думали, что деньги украдены неграми.

— Думали, думали! — сказал герцог с усмешкой.

— По крайней мере, я так думал, — отозвался король.

— Напротив, я! — возразил герцог.

Король ощетинился.

— Вы на что это намекаете, ваше сиятельство?

— А вы на что, ваше величество?

— Так, ни на что! — отвечал, иронически усмехаясь, король.

Тут уж герцог совсем вспылил:

— Да что вы, за дурака, что ли, меня принимаете? Или вы думаете, что я не знаю, кто спрятал деньги в гробу?

— Трудно вам было бы не знать этого, если вы сами спрятали их туда!

— Лжёшь! — закричал герцог и бросился на старика.

— Оставь меня! Я беру свои слова обратно! — хрипел король.

— Хорошо, но прежде сознайся, что это ты спрятал деньги, чтобы забрать их потом все в свои лапы.

— Постой, герцог, я верю, если ты говоришь по совести, что не ты положил деньги в гроб.

— Ты сам знаешь, что не я, старый плут!

— Пусти, пусти! Но скажи мне только одно: тебе не приходило в голову украсть эти деньги и припрятать их подальше от меня?

Герцог помолчал и потом ответил:

— Приходило или не приходило — это всё равно. Довольно того, что я их не крал. А ты, разбойник, не только думал о краже, но и украл!

— Умри я на этом месте, герцог, если я лгу! Не стану отрицать, что такое намерение было у меня, но ты… я хотел сказать: кто-то… опередил меня.

— Ты лжёшь! Ты спрятал деньги и сейчас же признаешься в этом, а не то…

Король, которого герцог всё время держал за горло, прохрипел едва слышным голосом:

— Довольно. Я сознаюсь! Сознаюсь!

Я очень обрадовался, услышав это, — у меня отлегло от сердца.

— Попробуй ещё отнекиваться, — проговорил герцог, отпуская короля, — я тебя утоплю как собаку! Сиди и хнычь теперь… В жизни я не встречал более жалкого плута. Ты всё хотел захватить для себя. А я-то доверял тебе, как отцу родному. И как тебе не стыдно было стоять и слушать, как обвиняют бедных негров, и не замолвить за них ни словечка? Я чувствую, как я был глуп и смешон, что поверил всей этой выдумке. Теперь я понимаю, почему ты предложил пополнить недостающую сумму нашими деньгами. Ты хотел забрать себе всё, даже то, что заработано мною. Ах ты, жадная акула!

Король робко попробовал возразить:

— Нет, герцог, не я, а ты предложил пополнить сумму…

— Молчать! — крикнул герцог. — Теперь ты сам видишь, что вышло из твоих подлых затей.

Король убрался в шалаш и смиренно припал к своей бутылочке. Герцог не замедлил сделать то же. Чем более они пьянели, тем нежней становились друг к другу, и через полчаса они снова были лучшими друзьями. Наконец они захрапели в объятиях друг у друга, совершенно пьяные. Убедившись, что они спят, я рассказал всё наше приключение Джиму.

Несколько дней мы плыли по течению вниз, нигде не останавливаясь, пока не забрались так далеко на юг, что там уже стали попадаться деревья, обросшие испанским мхом, который висел, словно белые бороды старцев. Здесь мы снова взялись за работу. Мошенники пробовали своё счастье самыми разнообразными способами. И лекции читали, и фокусы показывали, и ворожили, и колдовали, но ничего не выходило: им страшно не везло. Они не на шутку приуныли и целыми часами сидели мрачные, всё придумывая, как бы пособить своему горю. Джим и я уже начали трусить, как бы они не выдумали какой чертовщины.

Наконец мы приплыли к небольшому городку. Король объявил, что он отправляется в город, чтобы осмотреться, не окажется ли возможным поставить спектакль, и если он к обеду не вернётся, то чтобы герцог и я пришли за ним, а Джим, по обыкновению, пусть лежит на плоту. К обеду король не вернулся. Мы с герцогом отправились в город и после долгих поисков нашли его пьяного вдрызг где-то в задней каморке грязного кабачка. У них снова завязалась ужасная ссора, а я решил скорее улизнуть. С быстротою молнии я побежал по берегу и стал звать Джима, но Джим не откликнулся. Я прибежал на плот, Джима там не было! С сокрушённым сердцем я решил пойти по дороге и скоро встретил какого-то мальчика. Я спросил его, не видал ли он негра, описав при этом внешность Джима.

— Как же! Видел! Его тащили вон туда, к мельнице старого Сайласа Фелпса, — ответил он.

Оказалось, что какой-то старик подозрительной наружности поймал Джима, так как за его голову было обещано двести долларов, и потом уступил своё право другому за сорок долларов.

— Объявление о награде в двести долларов я сам видел, — прибавил мальчишка. — Оно было напечатано во-о какими буквами! — И он показал на своей руке величину букв.

Тут я сообразил, в чём дело: вероятно, в то время когда король был один в городе, он продал несчастного Джима, закабалил человека на всю жизнь за какие-нибудь сорок подлых долларов! Во мне всё закипело, сердце усиленно билось, и я готов был вернуться к королю, чтобы сказать ему, что он действительно король всех мерзавцев, какие только жили на земле. Но я этого не сделал. Всё равно не помогу Джиму! Бедный старый Джим, как он тяжело страдал! О, эти мошенники будут наказаны, рано или поздно им не избегнуть возмездия!

И действительно, дня через два люди, прибывшие из одного дальнего города, привезли известие, что там схватили каких-то двух негодяев, вымазали дёгтем, облепили перьями и пронесли по всему городу верхом на шесте, всячески издеваясь над ними. Все описания как раз подходили к наружности моих высокопоставленных особ. Вероятно, их «Королевский камелеопард» уж очень понравился тамошней публике. Так им и надо! Они вполне заслужили такую расправу. А бедный Джим! Ведь он не сделал им ничего дурного. Зачем они погубили его?

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Бедный Джим. — Лесопильный завод С. Фелпса. — В глубь страны.

Джим, мой старый добрый Джим! Значит, ты действительно погиб! Тебя продали, словно какую-то вещь!

Мальчик, от которого я узнал эту невесёлую историю, был уже далеко от меня, а я всё ещё стоял на прежнем месте. Я был раздавлен, я не мог шевельнуться. В изнеможении упал я под деревом и начал думать. Я думал, думал и всё-таки ничего не придумал, кроме того, что Джим исчез, а я остался на белом свете один.

Мальчик сказал, что до мельницы час ходьбы. Я бросился туда.

Сначала я шёл по густому лесу, а потом по свежей зелёной долине. Ещё издали я заметил вывеску: «Лесопильный завод С. Фелпса». Наконец я у цели! Кругом ни души, точно всё вымерло. Вероятно, все люди на работе в полях.

Широкий двор был окружён высоким забором. Среди двора стоял бревенчатый дом. Очевидно, там жили хозяева. От дома длинный навес вёл на кухню, за кухней амбар, за амбаром три хижины для негров, а немного поодаль прачечная — вот и всё. Возле прачечной я заметил котёл для кипячения белья. Возле кухни — табуретка, ведро воды и ковшик, а немного подальше собака, дремавшая на самом солнцепёке. Впрочем, собак было несколько в разных углах, и все спали. В одном углу двора два развесистых дерева, немного дальше кусты смородины и крыжовника. По ту сторону забора сад и арбузные грядки, а дальше хлопковые плантации, за плантациями лес.

Я обошёл кругом, желая хорошенько осмотреться, а затем направился прямо в кухню. Не успел я сделать несколько шагов, как услышал гуденье прялки — и сразу захотел умереть: по-моему, это самый жалостный, унылый звук на свете. Я был уже на полдороге к кухне, как вдруг одна собака начала лаять на меня, за нею другая. Через несколько секунд я был окружён целой стаей собак. Они отчаянно лаяли и выли на все лады. Отовсюду сбегались новые. Я, разумеется, так и застыл: стою посредине и молча гляжу на всю стаю.

Какая-то негритянка выбежала из кухни со скалкой.

— Да что вы взбесились? Тигр! Юнона! Вот тебе, вот тебе! — закричала она и принялась угощать скалкой то одну, то другую.

Собаки, поджав хвосты, убегали, но через минуту возвращались, весело помахивая хвостами, как будто хотели завязать со мною дружбу.

За старой негритянкой выбежали чёрная девочка и два чёрных мальчугана в одних рубашонках. Они держались за юбку матери и боязливо выглядывали из-за неё, как испуганные птенцы. Вдруг распахнулась дверь, и из дома выбежала белая женщина, а за ней белые ребятишки, которые так же прятались за её юбку, как и их чёрные сверстники.

Лицо её широко расплылось. Она вся сияла от радости и уже издали крикнула мне:

— Наконец-то ты здесь! Ты ли это?

— Конечно, это я, — отвечал я не думая.

Она схватила меня в объятия и так прижала к груди, что я чуть не задохнулся. Потом взяла меня за руки, стала крепко пожимать и трясти их, слёзы радости не переставая капали у неё из глаз. Долго ещё она целовала и обнимала меня.

Она схватила меня в объятия.

— Ты совсем не похож на свою мать, как я думала, но это всё равно, мой дорогой мальчуган, — говорила она. — Господи, как я рада тебя видеть! Я готова задушить тебя в своих объятиях… Дети, это ваш двоюродный брат Том. Протяните ему руку и поздоровайтесь с ним, — обратилась она к ребятишкам, выглядывавшим из-за её платья.

Но ребятишки смотрели исподлобья, засунув пальцы в рот.

— Лиза, поскорей дай ему поесть чего-нибудь. Ты, вероятно, очень проголодался?

Я ответил, что завтракал на пароходе и потому совершенно сыт. Но я говорил неправду. Я был очень голоден. Она взяла меня за руку, повела к дому, а дети бежали за ней. Там она посадила меня на соломенный стул, сама села против меня на скамеечке, взяла меня за руки, стала вглядываться мне в лицо и наконец проговорила:

— Я гляжу на тебя и не могу наглядеться! А уж как давно мне этого хотелось! Но отчего же ты запоздал? Уж два дня, как мы поджидали тебя. Не случилось ли чего с пароходом?

— Да, сударыня, пароход…

— Полно же, мой милый, не называй меня сударыней, называй меня просто тётя Салли. Так что же случилось с пароходом? Где он сел на мель?

На этот вопрос мне было очень трудно ответить, так как я не знал откуда ожидали парохода, и потому просто сказал:

— На нашем пароходе лопнул котёл.

— Боже милосердный, кто-нибудь пострадал?

— О нет, пустяки! Убило только негра какого-то.

— Ну, это не беда, а то иной раз и людей убивает. Вот два года тому назад твой дядя Сайлас возвращался из Нового Орлеана на старом пароходе «Лалла Рук», и там тоже что-то лопнуло и искалечило одного человека. И вскоре он, кажется, умер. Он был баптист. Да, да, теперь я совершенно ясно припоминаю: он действительно умер, и умер от ожогов. У него сделалась гангрена, и надо было ампутировать. Но это не помогло. Произошло заражение крови, он страшно посинел и умер, весь синий как синька. Говорят, на него страшно было смотреть. Ах да, что я хотела сказать? Твой дядя ежедневно ездил в город за тобою. Он и сейчас там и каждую минуту должен возвратиться. Не повстречал ли ты его в дороге? Старый человек с одним…

— Нет, нет, я никого не видел. Как только пароход причалил, я отправился в путь. Но так как было очень жарко, я прилёг в лесу отдохнуть и заснул. Стук колёс меня разбудил, и я направился сюда. А может быть, в том фургоне и был мой дядя?

— Очень возможно. А как давно это было?

— Точно я не могу сказать, но, вероятно, с час.

— А где же твой багаж? Не послать ли за ним? Кому ты отдал его на хранение?

— Никому! Так как было очень жарко, я и оставил мой узелок в лесу. Но не беспокойтесь, тётя, я его хорошо запрятал и сделал на дороге отметинку, по которой я найду его.

— Тогда тебе придётся самому отправиться за ним. Мне становилось неловко. Я чувствовал себя пренеприятно и отвечал невпопад. Мне хотелось поскорее отвести детей в сторону и выпытать у них, кто я такой. Но об этом и думать нельзя было: миссис Фелпс не переставая трещала, как мельница. Вдруг она всполошилась:

— Что же это! Я так заболталась, что забыла даже расспросить тебя о моей сестре, о всей семье. Ну, мальчуган, рассказывай подробно обо всём: как они поживают, что делают, что велено передать мне. Рассказывай всё до последнего слова и смотри не забудь ничего.

От этих вопросов у меня выступил холодный пот. Вот так попался! Я мучительно напрягал свой мозг, желая придумать хоть какую-нибудь увёртку. Я уже открыл было рот, вдруг хозяйка схватила меня, толкнула за кровать и прошептала:

— Идёт, идёт! Нагни голову! Да пониже, вот так, теперь тебя не видать! Сиди смирно и не высовывайся! Я сыграю с ним штуку. Дети, ни слова не говорите о Томе, не то попадёт вам!

Я сидел в засаде, еле дыша, и ждал, когда грянет гром.

В комнату вошёл старик. Миссис Фелпс так и налетела на него:

— Ну что, приехал?

— Нет, — ответил муж.

— Господи боже мой! Что же могло случиться с ним?

— Ума не приложу! — сказал старик. — Я не на шутку начинаю о нём беспокоиться.

— Беспокоиться! — закричала она. — А я так положительно теряюсь в догадках, где бы он мог быть. Вы, наверное, разминулись в пути.

— Что ты городишь, Салли! Это совершенно невозможно.

— Подумай, что скажет сестрица! Ведь он должен был приехать! Значит, ты его проглядел! Он…

— Ах, старая, не своди меня с ума! Я и так теряю голову и не знаю, что думать. Но я его не прозевал, это я знаю наверное. Ужасно, Салли, ужасно! Я начинаю думать, что с пароходом случилась беда.

— Ах, Сайлас, взгляни-ка вон туда, на дорогу — как будто кто-то идёт.

Он бросился к окну, и тут разыгралась та сцена, которую она старательно подготовила. Она живо нагнулась, схватила меня за шиворот и вытащила на середину комнаты, а когда её муж обернулся, стояла, улыбаясь во весь рот, а я возле неё, несчастный, жалкий, как пудель, облитый водою. От ужаса я был весь в поту. Старик выпучил глаза.

— Это кого нам бог послал?

— А как ты думаешь? — лукаво спросила она.

— Откуда я могу знать? Не имею ни малейшего понятия. Кто же это, наконец?

— Том Сойер!!!

Меня как будто громом пришибло. Том Сойер! Но прежде чем я успел перевести дыхание, старик схватил меня за руки и начал пожимать их без конца. А его жена прыгала вокруг нас и смеялась и плакала. Точно залп выстрелов, на меня посыпались расспросы: про тётю Полли, и про Сида, и про Мэри, и про многих других.

Но как ни велика была их радость, она была ничтожна в сравнении с моей. Я узнал наконец, кто я такой! Битых два часа они осаждали меня вопросами, так что у меня даже язык заболел. А наговорил я им столько о моей семье, то есть о семье Тома Сойера, что хватило бы на десять семейств. Потом я рассказал им о моём путешествии, о лопнувшем пароходном котле, а они смотрели мне в рот и не пропускали ни единого слова.

Я уже чувствовал себя как рыба в воде. Мне было очень приятно и весело выдавать себя за Тома Сойера.

Я было уже совсем вошёл в свою роль, как вдруг до моего уха донёсся свисток парохода, идущего вниз по реке, и мне пришла в голову мысль: а вдруг Том, настоящий Том, приедет с этим пароходом, войдёт сюда и назовёт себя своим подлинным именем. Тогда я пропал! От страха на лбу у меня выступил пот. Нет, это невозможно! Этому я должен помешать во что бы то ни стало! Я должен поспешить навстречу Тому и предупредить его о случившемся.

Я сказал хозяевам, что мне надо поскорее отправиться за моими вещами, а то как бы они не пропали. Старик хотел непременно меня провожать, но я попросил его не беспокоиться: лошадью я сам умею править, к тому же незачем ему ехать по такой ужасной жаре. Наконец он согласился, и я уехал.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЁРТАЯ

Похититель негров. — Южное гостеприимство. — «Ах ты, бессовестный плут!»

Таким образом, я отправился в город. Но на полпути смотрю — едет мне навстречу другая тележка. И кто в ней сидит? Том, мой милый, мой любимый Том Сойер!

Я остановил лошадь, дал ему поровняться со мною и крикнул: «Стой!» Он остановился с разинутым ртом да так и замер от удивления. Потом глотнул раза два, словно в горле у него пересохло, и начал дрожащим, умоляющим голосом:

— Я, кажется, никогда не причинял тебе зла, Гек Финн. И ты это сам прекрасно знаешь. Я всегда был твоим другом. Зачем же ты приходишь с того света и пугаешь меня?

— Да что ты! — сказал я ему. — Как же я могу придти с того света, когда я вовсе не умирал?

Мой голос его несколько успокоил, но он всё-таки продолжал:

— Прошу тебя, не морочь меня. Положи руку на сердце и, как честный индеец, скажи: ты не дух?

— Как честный индеец, нет!

— Да, я… я… я теперь должен тебе верить, но не могу ничего понять. Так тебя, значит, не убивали тогда?

— И не думали! Это я сыграл с ними штуку, чтобы избавиться от них. Перелезай ко мне в мою тележку и пощупай меня, тогда ты убедишься, что у меня есть и кости и кожа.

Он был так счастлив меня видеть, что не знал, что и делать от радости. Но ему всё-таки хотелось узнать о моём приключении, ведь оно было так таинственно — как раз в его вкусе. Я обещал удовлетворить его любопытство после, а пока отвёл его в сторону, чтобы не подслушал его кучер, и рассказал ему, в каком затруднительном положении я нахожусь в настоящее время, и просил придумать какой-нибудь выход. Он попросил несколько минут на размышление, а потом с радостью сообщил, что нашёл средство, и очень хорошее.

— Вот как ты должен поступить: возьми мой чемодан в свою бричку, как будто это твой собственный, и поезжай туда, но не скоро, чтобы ты не приехал раньше времени; через полчаса приеду и я. Ты сделай вид, что не знаешь меня. А что будет дальше, увидишь.

— Всё это хорошо, — ответил я, — но тут примешалось ещё одно обстоятельство, о котором, кроме меня, никто не знает. У твоих родственников находится негр, которого я желал бы освободить. Джим, старый Джим мисс Ватсон. Ты ведь знаешь его.

— Как! — воскликнул он. — Старый Джим! Здесь?

Глаза его загорелись;

— Я помогу тебе освободить Джима! — сказал он.

— Ну, хорошо. Смотри только, когда зайдёт о нём речь у твоих родственников, ни ты, ни я о нём даже не слыхали. Ладно?

Порешив таким образом, мы переложили чемодан в мою тележку и разъехались. Конечно, я сейчас же забыл о том, что должен ехать тихо, и приехал на полчаса раньше, чем следовало. Старый фермер стоял в это время у дверей.

— Нет, это удивительно! — воскликнул он. — Кто бы мог подумать, что моя старая кобыла способна на такой подвиг! Теперь я её и за сто долларов не отдам. А было время, когда я хотел её продать за пятнадцать. Посмотрите, ведь даже не вспотела! Нет, это поразительно!

И, помогая мне вылезть из тележки, он всё время качал головой. Добрейшая душа был этот фермер! На свои собственные средства он выстроил школу, в которой учил детвору, и не брал ни гроша за ученье.

Через полчаса подъехал Том Сойер. Но ещё на расстоянии пятнадцати ярдов тётка Салли завидела его из окна.

— Кто-то приехал! — закричала она. — Кто бы это мог быть? Кто-то совсем незнакомый. Джимми, — обратилась она к одному из своих детей, — беги к Лизе и скажи ей, чтобы она принесла ещё тарелку супу.

Все бросились к дверям. Чужой человек здесь — целое событие, и им интересуются больше, чем жёлтой лихорадкой.

Том только ещё подходил к дверям, а бричка его скакала уже обратно. Мы все столпились у дверей, как стадо баранов. Том важно выступал вперёд, точно калькуттский петух. Он был одет очень франтовато, и присутствие многочисленного общества, приготовившегося внимательно слушать, очень воодушевляло его. Он необыкновенно важно и гордо подошёл к фермеру, снял шляпу и произнёс:

— Я имею честь говорить с мистером Арчибальдом Никольсом, не правда ли?

— Нет, милый мой, к сожалению, твой извозчик тебя обманул: ферма Никольса в трёх милях отсюда. Но ничего, войди сюда, войди!

— Извозчик уже далеко, я его не могу догнать теперь.

— Да, он уехал, а ты зайди к нам, молодой человек. После обеда заложим лошадку и отвезём тебя к Никольсу на ферму.

— О, я никогда не позволю себе так затруднять вас. Что значат для меня три мили! Ничего!

— Да, но мы не допустим, чтобы ты так ушёл. Вот хорошее бы это было гостеприимство! Нет, у нас на юге так не поступают. Войди же, пожалуйста.

— Прошу тебя! — прибавила тётя Салли. — Нам это не доставит хлопот, напротив — одно удовольствие. Ты должен остаться. Ведь тут не близко — целых три мили по пыльной дороге. Когда я увидела, что кто-то подъезжает, я распорядилась поставить лишний прибор. Следовательно, всё в порядке. Войди и будь как дома.

Том ещё некоторое время жеманился, наконец вежливо выразил свою благодарность и вошёл в комнату. Он объяснил, что приехал из Гиксвилла и зовут его Вильям Томсон. За обедом он безумолку болтал о Гиксвилле, о тамошних жителях, о себе самом, о своём путешествии.

«Всё это хорошо, — думал я про себя, — но как он поможет мне выбраться из моей беды, не понимаю».

Вдруг, среди разговора, он вскочил и… чмок тётю Салли в самые губы, затем важно откинулся на спинку стула, как будто ничего не случилось, и продолжал разговаривать. Как ужаленная вскочила тётя Салли, вытерла рот рукавом и набросилась на Тома:

— Ах ты, бесстыжий щенок!

Он притворился обиженным:

— Милостивая государыня, я изумлён…

— Ты изумлён! Ах ты, бестия! С удовольствием я взяла бы сейчас палку. Как ты осмелился меня поцеловать? Что же ты думал при этом?

Но Том невинно отвечал:

— Что я думал? Уверяю вас, что у меня не было никакого скверного умысла. Я… я думал, что это вам будет приятно…

— Ну нет, погоди, полоумный мальчишка!

Она схватила веретено и набросилась на Тома.

— С какой стати ты подумал, что это может быть мне приятно?

— Я не знаю, право. Но… но мне сказали…

— Тебе сказали? Кто мог тебе это сказать? Разве есть ещё такой же сумасшедший, как ты?

— Да все, все говорили мне…

Этого она уже не могла вынести. Её глаза метали искры, пальцы судорожно сжимались, — казалось, она готова была выцарапать Тому глаза.

— Да кто такие эти «все»? Верно, такие же идиоты, как ты! Сейчас назови мне их по имени, или я с ума сойду!

Том вскочил с места с очень сконфуженным видом и, чуть не плача, проговорил:

— Мне очень жаль, но я никак не мог этого предвидеть. Ведь все они, решительно все, дали мне следующее поручение: поцелуй её от всего сердца, это ей будет приятно, и она будет рада. Но теперь я очень раскаиваюсь, сударыня, что поцеловал вас, и обещаю, что никогда, никогда я не стану…

— Слышите?! Он не станет… Ещё бы!

— Правда, правда, никогда не стану вас целовать, разве только вы сами попросите меня об этом.

— Чтобы я тебя просила! Ну, слыхана ли подобная дерзость! Да если бы ты прожил тысячу лет, и тогда ты этого от меня не дождёшься.

Том покачал головой и проговорил как бы про себя:

— Удивляюсь, очень удивляюсь! Просто не могу в толк взять, что это такое. Все они мне твердили одно, и я так думал, а вышло совершенно другое. Но… — Тут он окинул взглядом всех, как бы ища сочувственного лица, и глаза его остановились на старом фермере, к которому он и обратился с вопросом:

— А вы не подумали, когда я её целовал, что это ей доставляет большое удовольствие?

— Я… я?.. Нет, по правде сказать… не подумал.

Том опять посмотрел на всех и, обратившись ко мне, спросил:

— Ну, а ты, Том, разве ты не думал, что тётя Салли раскроет свои объятья и радостно вскрикнет: «Сид Сойер!»?

— Господи боже мой! Сид! — воскликнула она, бросаясь к нему. — Ах ты, бессовестный плут! Ну можно ли так морочить свою старую тётку!

С этими словами она старалась обнять и поцеловать его, но он отстранял её, приговаривая:

— Нет, нет, теперь я сам не хочу, покуда вы не попросите у меня позволения.

Но она крепко обнимала его, прижимала к груди, целовала, а затем передала его мужу.

Когда она немного успокоилась, она сказала:

— Вот неожиданность какая! Мы ждали одного Тома. Да и сестрица Полли писала только о нём. Каким же образом, Сид, ты очутился здесь?

— Да, действительно речь всё время шла у нас только о Томе, но я так просил, так приставал, что уже в самую последнюю минуту она отпустила и меня. А на пароходе мы с Томом придумали устроить вам сюрприз. Раньше должен был приехать он, а через полчаса я. Мы решили сделать вид, что мы чужие — и вам и друг другу. Но в этом доме чужих не очень-то хорошо принимают.

— Для дерзких мальчишек здесь, конечно, нет места, Сид. Тебя ещё следовало бы за уши выдрать. В жизни своей я не была до такой степени возмущена! Но я рада и счастлива видеть вас, обоих шалунов, у себя. Признаюсь, я совсем ошалела, когда ты чмокнул меня ни с того ни с сего.

Обедали мы на воздухе — в открытой галлерее между домом и кухней. На столе было столько еды и напитков, что хватило бы на семь таких семейств, и всё свежее, горячее, не то что наша жёсткая говядина, похожая на старую подошву. Долго-долго читал дядя Сайлас молитву, но всё же кушанье не успело простыть, как это часто бывает.

После обеда снова пошли разговоры. Мы с Томом были всё время настороже. О беглом негре никто не обмолвился ни единым словом, а мы боялись выведывать, чтобы не попасться впросак.

Мы сгорали от нетерпения остаться вдвоём и вдоволь наговориться друг с другом. Хозяевам мы заявили, что очень устали с дороги, чему эти простодушные люди охотно поверили. Пожелав нам от души покойной ночи, они отпустили нас в нашу комнату, где нам была приготовлена мягкая и чистая постель.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Сарайчик возле прачечной. — «Это слишком просто!» — Ведьмы.

Но мы и не думали спать.

Добравшись до нашей постели, мы уселись на неё с ногами и начали рассказывать друг другу свои приключения. Переговорив обо всём, Том сказал:

— Послушай, Гек, какие же мы с тобой дураки! Ручаюсь головой, что я знаю, где скрывается Джим.

— Неужели? Где же?

— Ну конечно, он должен быть в том сарайчике, где ящик с золой. Ведь это ясно. Разве ты не припоминаешь, что во время нашего обеда какой-то негр нёс туда кушанье? Что ты подумал тогда?

— Я думал, что это кушанье для собаки.

— И я сам так думал вначале, но потом мне стало ясно, что нет.

— Почему?

— А потому, что на тарелке лежал ещё кусок арбуза, а собака арбузов не ест.

— В самом деле, собака арбузов не ест.

— Уходя, — продолжал Том, — негр заботливо запер за собою дверь и принёс ключ дяде как раз в то время, когда мы выходили из-за стола. Конечно, это был ключ от сарайчика. Ясно, Гек: арбуз доказывает, что в сарайчике сидит человек, а замок доказывает, что он арестант. Не может быть, чтобы на такой маленькой ферме, где люди так добры, было два арестанта. Значит, это именно Джим. Теперь постарайся придумать план, как бы нам получше выкрасть Джима. Я, в свою очередь, также придумаю какой-нибудь план, и тогда уж мы решим, чей лучше.

Я стал думать, но заранее знал, что план, который придумает Том, будет куда почище моего.

— Готово? — спросил Том немного погодя.

— Да, — ответил я.

— Говори.

— Прежде, конечно, следует убедиться, Джим ли это. А затем я бы постарался приготовить мою лодку да разыскать плот. В первую же тёмную ночь я украл бы ключ у старика, вывел бы Джима из сарайчика, усадил в лодку — и марш! Ночью мы плыли бы, а днём скрывались бы, как раньше. Ну что, годится мой план?

— Годиться-то он годится, — ответил презрительно Том, — да уж очень он прост! У тебя нет ни капли фантазии, Гек! План твой так же легко выполнить, как выпить стакан воды. О нём станут говорить не больше, чем об ограблении какой-нибудь бакалейной лавчонки. Какой же интерес в этом! Нет, надо придумать что-нибудь другое, получше.

Я молчал: ведь я заранее знал, что его план будет гораздо умнее. И действительно, я увидел, что его план в десять, в пятнадцать раз интереснее и лучше моего. По плану Тома, освобождение Джима было сопряжено с большими опасностями. Можно было даже добиться того, что нас всех троих перестреляют. Мы решили взяться за дело немедленно.

Когда в доме всё стихло, мы открыли окно и по громоотводу спустились на землю, после чего со всех ног побежали к сарайчику, чтобы убедиться, что там именно Джим. Собаки не лаяли: они уже знали нас. Мы осмотрели сарайчик со всех сторон и заметили оконное отверстие, которое было забито дощечкой.

— Ура! — воскликнул я. — Сорвём дощечку. Джим вылезет сюда — и он свободен!

— Ну да, конечно! Это в твоём вкусе: просто, как дважды два. Нет, надо бы придумать какую-нибудь штуку похитрее.

— Ладно! Давай проделаем дыру в стене. Я сделал такую дыру, когда удирал от отца.

— Это ещё куда ни шло, — согласился он. — Всё-таки таинственно и… больше возни. Но я уверен, что можно придумать что-нибудь ещё заковыристее. Да и к чему нам торопиться?

Между сараем и забором на задворках помещалась пристройка, примыкавшая к сараю. Дверь пристройки была заперта висячим замком. Том тут же нашёл железный лом, которым и сорвал скобу с дверей. Мы вошли туда, зажгли спичку и увидели, что земляной пол был загромождён всякой рухлядью: заржавленными лопатами, кирками, в углу стоял искалеченный плуг.

Пристройка эта только прислонялась к сарайчику, но не сообщалась с ним. Мы вышли снова, наложили скобу, и дверь казалась запертой не хуже прежнего.

Том был в восторге.

— Прекрасно! Теперь я знаю, что делать: мы должны провести отсюда подкоп, а для этого нам понадобится не меньше недели.

Покончив на этом, мы вернулись домой. Я прошёл через заднюю дверь, так как стоило только потянуть за ремешок, и она открывалась. Но для Тома это было слишком просто, ему хотелось приключений и трудностей. Он потребовал, чтобы мы вернулись к себе в комнату опять по громоотводу. Но это оказалось не так-то легко: три раза Том взбирался вверх по шесту и на середине соскальзывал вниз; наконец в четвёртый раз ему удался этот подвиг, и он победоносно взглянул на меня, как герой.

На другой день чуть свет мы уже были во дворе и первым делом направились к сарайчику, чтобы поласкать собак и подружиться с негром, который носил пищу Джиму, — если то и вправду был Джим. Негры как раз в это время кончили свой завтрак и ушли на работу, а негр Джима накладывал в цинковую чашку хлеба, мяса и другой еды. В это время принесли ключ от сарайчика.

У негра было простодушное лицо. Его курчавые волосы были перевязаны разноцветными ленточками, для того чтобы отгонять от него нечистую силу, которая, как он сообщил, не давала ему покоя.

Никогда ещё, говорил он, ведьмы не досаждали ему так упорно и не мучили так по ночам, как теперь. Ему слышатся диковинные голоса, шум и визг, его преследуют ужасные видения, так что он уж и не знает, что делать. Он так увлёкся рассказом, что и забыл про Джима.

Том напомнил ему:

— Для кого это кушанье? Собак кормить, что ли?

Улыбка медленно расползалась по лицу негра. Он отвечал:

— Да, мастер Сид, для собаки, для необыкновенной собаки.

Я легонько толкнул Тома.

— Как! — шепнул я. — Неужели ты войдёшь туда среди бела дня? Это было бы слишком просто.

— Ничего, ничего! Увидишь!

Что с ним делать? Мы вошли. В сарайчике было совершенно темно, так что мы ничего не могли рассмотреть, но вдруг услышали голос Джима:

— А, Гек!.. Боже милостивый, кого я вижу! Неужели это мастер Том?!

Ну вот, так я и знал! Вот теперь мы и выдали себя! Что же мы станем теперь делать?

Негр воскликнул с удивлением:

— Как! Разве тебе знакомы эти господа?

Освоившись с темнотой, мы могли уже ясно различать предметы. Том обратился к негру и с пренебрежением спросил:

— Кто такой знает нас?

— Да вот этот беглый негр.

— Откуда ты взял это, глупый?

— Откуда Сим взял? Разве Сим глухой? Разве этот негр не назвал вас только что по имени?

— Однако это прелюбопытно, ей-богу! Кто назвал нас? Когда?

И совершенно спокойно Том обращается ко мне:

— Слышал ты, чтобы кто-нибудь здесь говорил?

— Я? Нет, ничего не слыхал.

Том повернулся к негру и строго спросил его:

— Что с тобою, старик? В уме ли ты? С чего ты выдумал, что кто-то кричал?

— Ах, это всё проклятые ведьмы, сэр. Досмерти они меня пугают. Пожалуйста, молодой господин, не говорите об этом мистеру Сайласу, а то будет мне от него нагоняй. Он всё говорит, что на юге нет ни духов, ни ведьм. Как же их нет на юге, когда они мучают и терзают меня! Был бы он здесь сейчас, так поверил бы.

Том успокоил его, что мы никому не расскажем, и дал ему вдобавок десять центов, чтобы он купил себе ещё несколько ленточек. Бросив строгий взгляд на Джима, он прибавил:

— Хотел бы я знать, как дядя Сайлас распорядится с этим молодцом. Я повесил бы его, честное слово! Уж я бы не простил этому неблагодарному псу, который убежал от своего господина.

А когда негр вышел за дверь, чтобы рассмотреть монету и убедиться, не фальшивая ли она, Том успел шепнуть Джиму:

— Смотри не подавай виду, что знаешь нас. А когда ночью услышишь, что копают и скребут, то знай, это мы. Мы тебя освободим.

Джим успел ещё пожать нам руки, прежде чем околдованный негр вернулся в сарайчик.

Мы обещали негру придти снова сюда, если он этого пожелает. Он просил нас непременно придти, потому что ведьмы пуще всего мучают его в потёмках, когда кругом ни души, и следовательно, чем больше людей, тем для него безопаснее, говорил он.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Как освободить узника по всем правилам искусства. — Дозволительное воровство. — Подкоп.

До завтрака оставалось ещё около часу. Мы отправились в лес добыть какой-нибудь осветительный материал, чтобы не работать впотьмах, — фонарь был бы слишком заметен. Мы натаскали гнилушек, которые светятся в темноте, запрятали их в траву и присели отдохнуть.

— Как досадно! — заметил недовольным голосом Том. — Всё идёт так гладко, так незамысловато и просто. Да, не легко придумать какой-нибудь сложный план! Если всё будет идти так просто, не стоило и дела затевать. Ведь тут нет даже стражи, которую можно было бы подкупить, нет собаки, которой мы могли бы дать яду или снотворного снадобья. Ну ровно ничего! Никаких затруднений! Хоть бы приковали Джима тяжёлою железною цепью! Так и этого нет. Он привязан к своей кровати вот такой тонкой цепочкой, да и та снимается, если приподнимешь кровать. Хорош и дядя Сайлас! Такой простофиля! Доверяет ключ какому-то придурковатому негру и даже не присмотрит за ним. Сам Джим, если бы хотел, уже давно удрал бы через оконце, да только он знает, что с цепью на ногах далеко не уйдёшь. Вот оно горе какое! Приходится самому выдумывать всевозможные трудности. Кстати, нам нужно что-нибудь, из чего можно было бы сделать пилу.

— Для чего нам пила?

— Как для чего? Разве мы не должны отпилить ножку у деревянной кровати Джима, чтобы снять с неё цель?

— Сам же ты только что сказал, что стоит приподнять эту ножку, и цепь спадёт сама собой.

— Ах, как это на тебя похоже, Гек Финн! Тебе нравятся самые простые, ребяческие средства. Неужели ты не читал никаких книг? Понятия ты не имеешь ни о разбойниках, ни о знаменитых героях. Слыханное ли дело, чтобы заключённых освобождали такими незамысловатыми средствами? Видно, что ты ничего не читал ни о бароне Тренке, ни о Казанове, ни о Бенвенуто Челлини, ни о Генрихе Четвёртом. Вот это герои! Они бы знали, как поступить. Они бы распилили надвое ножку кровати, проглотили бы при этом все опилки, чтобы и следа не осталось, затем склеили бы её глиной и салом, чтобы самый опытный тюремщик не мог ничего заметить. А затем ночью стоит только толкнуть — ножка падает, цепи сползают, тогда снимаешь цепь — и освобождение готово! А там ничего не останется, как только прикрепить к окну верёвочную лестницу, спуститься по ней, но на последнем прыжке сломать себе ногу, потому что верёвочная лестница всегда на девятнадцать футов короче, чем ей следует быть, знай это. Но тут тебя ждут верные слуги, которые сажают тебя на коня и, как ветер, мчатся в родной Лангедок, Наварру или куда там придётся. Вот это великолепно! Как жаль, что возле нашего сарая нет рва. Но не беда: если ночью у нас окажется свободное время, мы выкопаем его.

— На что же нам нужен ров? — возразил я. — Ведь мы думали вытащить Джима снизу, из-под сарая…

Но Том не слушал. Он был погружён в свои думы и забыл обо всём на свете. Он вздохнул, покачал головою, опять вздохнул и сказал:

— Нет… это не годится. Очень жаль, но можно обойтись и без этого.

— Что не годится?

— Отпиливать Джиму ногу.

— Господи боже мой! Конечно, это лишнее. Ещё бы! Ну чего ради ты будешь отпиливать ему ногу?

— Бывает! Бывает! Таких примеров немало. Если узнику никак не удаётся убежать на свободу, он отпиливает себе руку или ногу. Ногу лучше! Шикарнее! Но так как Джим — негр, так как он не знает благородных тюремных традиций, нам приходится скрепя сердце отказаться от этого.

Он опять тяжело вздохнул.

— Но зато мы имеем возможность, — продолжал он, — доставить ему потайную лестницу. Сделать её может всякий ребёнок. Мы возьмём наши простыни и разорвём их, а после запечём в пироге и пошлём заключённому. Так почти всегда делается.

— Но, милый Том, — сказал я ему, — бог знает, что ты болтаешь! К чему Джиму верёвочная лестница? Он даже не будет знать, что с ней делать.

— Ах, какой ты простак, милый Финн! Если ты чего не понимаешь, то и не берись рассуждать. Нужна ли она ему или нет, но он должен воспользоваться верёвочной лестницей. Так делает всякий порядочный узник.

— Но что же он станет с ней делать?

— Что делать? Что делать? Спрячет к себе в постель. Так поступают решительно все. И что за беда, если лестница ему не понадобится! Она останется у него в постели как улика. Ведь без улики нельзя. Конечно, тебе что? Ты и не подумал об этом.

— Ну, хорошо, — сказал я, — если уж так нужна лестница, мы дадим ему лестницу. Я не желаю идти против правил. Но я знаю одно: если мы разорвём наши простыни, тётя Салли задаст нам перцу. Чёрт с ними, с простынями! Почему нам не сделать лестницу из коры орешника? Она обойдётся дешевле, и простыни останутся целы. Её тоже нетрудно запечь в пирог. А что касается Джима, он в этих делах не знаток, для него сойдёт и такая.

— Ах, Гек! Ты такой бестолковый! Слыханное ли дело, чтобы пленники спускались по ореховой лестнице?

— Ну, хорошо, хорошо, делай, как знаешь! Но не лучше ли нам снять ту простыню, которая висит во дворе на верёвке?

— Пожалуйста, тогда захвати и сорочку.

— Сорочку? Зачем?

— А затем, чтобы Джим мог вести свой дневник.

— Но Джим не умеет писать!

— Ну так что же? Он отлично сумеет изобразить разные таинственные знаки, а для этого мы смастерим ему перо из оловянной ложки или старого гвоздя.

— Но не проще ли будет, если мы дадим ему гусиное перо?

— Ну, слыханное ли дело, чтобы гуси бегали вокруг тюремной башни! Глупая ты голова! Заключённые всегда мастерят себе перья из какого-нибудь старого железа; а для этого им нужно много времени — недели, даже месяцы, потому что они точат свои перья об стену.

— А чернила? Из чего они делают чернила?

— Многие приготовляют их из ржавчины, разведённой слезами, но это больше подходит для женщин. Настоящие герои пишут кровью. Это же может сделать и Джим. Но когда ему понадобится подать о себе весть, он может написать вилкой на жестяной тарелке и выбросить тарелку за окно. Железная Маска так всегда поступал.

— У Джима нет жестяных тарелок, ему приносят еду в глиняной чашке.

— Это ничего не значит, мы ему достанем тарелку.

— Но кто же разберёт, что он там нацарапает?

— Это совершенно безразлично, Гек! Лишь бы он написал и выбросил. Ведь в большинстве случаев узники пишут такими каракулями, что всё равно не разберёшь ни слова.

— Зачем же портить тарелки?

— Господи, до чего ты глуп! Ведь тарелка не принадлежит заключённому.

— Да не всё ли равно!

Он хотел возразить, но мы услыхали звук рога, сзывающий к завтраку, и побежали домой.

Негритёнок сзывает к завтраку.

Пробегая мимо верёвки, на которой сушилось бельё, я схватил простыню и белую рубашку и спрятал их в мешок, который тоже подцепил по дороге. Я называл это «взять взаймы». Том сказал, что это просто-напросто воровство. Но так как теперь мы воруем для узника, то в этом воровстве нет греха, и пока мы трудимся для узника, мы имеем право красть всё, что понадобится, чтобы освободить его из тюрьмы. Так объяснил мне Том.

Он решил брать положительно всё, что мы найдём необходимым для нас. Мне это было наруку, и своим правом я не замедлил воспользоваться. Но каково же было моё удивление, когда Том начал страшно бранить меня за то, что я украл у негра арбуз и съел его! Представьте себе, он заставил меня пойти к негру и заплатить за арбуз, потому что это просто воровство, а мы имеем право брать только то, что нам действительно нужно. Напрасно я старался убедить его, что арбуз мне действительно был нужен, так как я его съел с удовольствием.

— Нет, — говорил он, — ты, очевидно, не понимаешь разницы. Ведь для освобождения Джима арбуз не нужен?

— Не нужен.

— В том-то и дело. Конечно, если бы, например, понадобилось спрятать в арбуз нож, для того чтобы зарезать тюремщика, тогда другое дело, тогда можно.

Я был недоволен таким оборотом дела и перестал понимать, что можно и чего нельзя.

На другое утро, как я уже говорил, мы должны были дождаться, пока все уйдут на работу и двор опустеет. Затем Том стащил мешок с гнилушками в пристройку возле сарайчика, а я покуда караулил дверь. Когда он вернулся, мы уселись на дрова поболтать.

— Ну, теперь всё налажено, — сказал он. — Только ещё нужны орудия, но это нетрудно достать.

— Какие орудия? — удивился я.

— Как какие? А как ты будешь делать подкопы? Голыми руками? Нет, спасибо!

— Но ведь там есть старые, поломанные кирки и ещё другие инструменты, которые можно пустить в дело.

Он посмотрел на меня так грустно, что я чуть не заплакал.

— Гек Финн, — сказал он, — слыханное ли дело, чтобы узники имели при себе кирки и лопаты! Сознайся, Гек, по совести, что у тебя нет ни капли здравого смысла. Уж лучше бы ему попросту отдать ключ — без хлопот!

— Хорошо. Если лопаты и кирки не годятся для этого дела, то что же годится? — спросил я его.

— Два настоящих перочинных ножа.

— Что! И перочинными ножами ты хочешь сделать подкоп?

— Да.

— Том, у тебя совсем ум за разум заходит.

— Всё равно, заходит или нет, а так нужно по правилам. Во всех книгах, которые мне приходилось читать, всюду узники роют землю ножами. И заметь, не мягкую, рыхлую землю, а кремнёвую скалу, которая тверда, как железо. Конечно, такая работа тянется недели и месяцы. Возьми для примера узника, заключённого в башне замка Ифа, у Марсельской гавани. Он рыл, да рыл, да рыл, пока не прорыл себе выхода. А как ты полагаешь, сколько времени он этим занимался?

— Не знаю… месяца полтора.

— Как бы не так! Тридцать семь лет! И очутился он, где бы ты думал? В Китае! Вот это по-настоящему!

— Да ведь Джим никого не знает в Китае!

— Это ничего не значит. И тот никого не знал. Но удивительный ты человек: всегда вдаёшься в мелкие подробности и не интересуешься главным.

— Ну, да хорошо! Я думаю, совершенно всё равно, куда выйдет Джим, лишь бы он вышел. Но надо же принять во внимание, что Джим уже не молодой человек и не может копать себе выход в продолжение тридцати семи лет. Он и не проживёт столько времени.

— Конечно, тридцать семь лет многовато.

— Сколько же времени мы будем рыть?

— Видишь, мы не можем теперь действовать по всем правилам, потому что не сегодня-завтра дядя Сайлас может получить из Орлеана уведомление о личности Джима. При таких тревожных обстоятельствах я считаю самым благоразумным — провести подкоп в два-три дня, но сделать вид, что мы работаем тридцать семь лет. Тогда, при первой же тревоге, мы возьмём нашего Джима и пустимся в путь. Кажется, так будет недурно!

— Вот это я понимаю, — сказал я. — Сделать вид ничего не стоит. Я готов притворяться, что мы копали землю хоть тысячу лет. Мне не жалко. А пока пойду посмотрю, не удастся ли стащить где два ножа.

— Возьми три, — посоветовал Том: — один понадобится, чтобы сделать из него пилу.

— Том, — сказал я, — может быть, это не будет против правил, если мы возьмём старую, заржавленную пилу, которая валяется за пристройкой?

Но он посмотрел на меня с такой тоской, что у меня пропала охота продолжать.

— Нет, — сказал он, — тебя никогда ничему не выучишь! Нечего и стараться. Ты человек отпетый. Поди и позаботься о ножах. Не забудь только — три.

— Не забуду.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Путешествие по громоотводу. — Кража ложек. — Собаки.

Все отправились спать очень рано. Мы спустились по громоотводу, вытащили осторожно из пристройки охапку гнилушек, которые должны были нам светить, и принялись за работу. Том полагал, что теперь мы находимся как раз против кровати Джима. Так как одеяло спадает до самой земли, дыры никто не заметит. Рыли мы, рыли, ковыряли, ковыряли нашими кухонными ножами, устали как собаки, натёрли себе волдыри на всех пальцах, а к полуночи только и сделали, что еле заметную ямку.

— Ну, Том, — сказал я, — мы и за тридцать семь лет не справимся с этой работой. Тут работы на все тридцать восемь.

Он ничего не ответил, глубоко вздохнул и перестал ковырять. Я знал, что он размышляет.

Потом он сказал:

— Верно, Гек, этак мы ничего не сделаем. Вот если бы мы были настоящие узники, если бы у нас было много лет впереди, мы ежедневно рыли бы по нескольку минут; так бы проходили незаметно недели и месяцы, и волдырей у нас не было бы на руках, и всё шло бы по правилам, как полагается. Но теперь мы не можем мешкать, мы должны торопиться. Если мы ещё одну ночь поработаем тут, нам придётся отдыхать две недели, чтобы волдыри зажили у нас на руках.

— Что же нам делать, Том?

— Очень просто. То, что я тебе скажу. Положим, это бессовестно, безобразно, неправильно, но у нас нет выбора. Мы должны освободить его как можно скорее, а потому станем работать кирками и сделаем вид, что это не кирки, а ножи.

— Браво, браво, Том! Наконец-то ты одумался! Киркой и нужно рыть, а нравственно это или безнравственно, для меня наплевать. Если мне нужно украсть негра, или арбуз, или книжку и для этого необходима кирка, я и беру её в дело, а что подумают твои знаменитые узники, это меня не касается.

— Да, — отвечал он, — обстоятельства оправдывают нас. Но не будь такой оказии, я ни за что не допустил бы нарушения правил… Подай мне, пожалуйста, нож.

Возле него лежал его собственный нож. Я подал ему и свой, но он нетерпеливо отшвырнул его.

— Подай мне нож, Гек Финн!

Я стал втупик. В чём дело? Потом вдруг сообразил. Побежал в сарай и из груды разных сломанных орудий вытащил кривую кирку и молча вручил ему; он взял её и начал работать, не говоря ни единого слова. Вот ведь какой чудак!

Я тоже схватил лопату, и мы принялись дружно работать, только комья грязи летели кругом. Через полчаса мы так устали, что должны были дать себе отдых, зато добрая половина работы была сделана нашими «ножами». Я был счастлив и отправился домой. Я взбежал в комнату по лестнице, думая, что и Том идёт за мной, но его не оказалось. Посмотрел я в окно, а он, бедный, карабкается по громоотводу. Но руки у него были в таких волдырях, что он и на вершок не поднялся. Увидя меня, он печально проговорил:

— Что мне делать? Как ни стараюсь, не могу. Что ты мне посоветуешь, Гек?

— Боюсь, что это будет безнравственно, — сказал я, — но вот тебе мой совет: взойди по ступенькам и сделай вид, что это громоотвод.

Он так и сделал, но весь вечер был насуплен и мрачен.

На другой день Том стащил оловянную ложку и медный подсвечник, чтобы наделать перьев для Джима; кроме того, он похитил полдюжины сальных свечей. Я же отправился бродить вокруг негритянских хижин и, воспользовавшись удобным случаем, стащил три оловянных тарелки. Том нашёл, что это недостаточно. Но я возразил ему, что когда Джим будет выбрасывать тарелки, их никто не увидит, так как они попадут в крапиву, которая растёт под окном. Мы можем поднять их и снова вручить ему, чтобы он употребил их вторично. Том успокоился.

— Теперь нам надо подумать, — сказал он, — как доставить Джиму все эти вещи.

— Через подкоп, который мы пророем, — предложил я.

Том только взглянул на меня и пробормотал:

— Полоумный!

После десяти часов вечера, захватив с собою свечку, мы опять спустились по громоотводу и подкрались к окну сарайчика. Оттуда доносился громкий храп Джима. Мы бросили свечку в окно, но это не разбудило его. Мы принялись весело работать, и через два часа с половиной дело было готово. Мы проползли под кровать Джима, выбрались из-под неё, нашли на полу свечку, зажгли её и остановились поглядеть на храпевшего Джима. Затем осторожно разбудили его. Увидя нас, он страшно обрадовался. Он называл нас голубчиками, милыми, душеньками и просил сейчас же, не теряя времени, раздобыть зубило, чтобы распилить его цепь и дать ему возможность убежать. Том объяснил, что это невозможно, что это будет совсем не по правилам, и тут же сообщил ему наш план, прибавив, что мы можем изменить его при первой тревоге.

— Впрочем, милый Джим, будь покоен: так или иначе, а ты будешь освобождён!

Джим сказал, что он согласен ждать. Мы начали болтать о старых временах. Джим рассказал, что дядя Сайлас и тётя Салли ежедневно навещают его и справляются, хорошо ли ему, сытно ли его кормят, — ласковые, добрые люди! Том воскликнул:

— Теперь я знаю, как передать тебе вещи: тётя и дядя сами принесут их тебе!

— Не делай, не делай этого, это так нелепо и бессмысленно! — горячо закричал я.

Но он не обратил на меня никакого внимания и продолжал развивать свои планы.

Он сообщил Джиму, что верёвочная лестница будет запечена в пироге и прислана ему через негра, который носит ему пищу. С ним же прибудут ещё кое-какие более крупные вещи, а мелкие окажутся в карманах у дяди, и Джим должен постараться вытащить их незаметно. Некоторые же вещи будут привязаны к тесёмкам тётиного передника. Том долго объяснял ему, для какого употребления служит каждая вещь и как он должен вести дневник — кровью на рубашке. Бедный Джим никак не мог понять, для чего всё это нужно, но решил наконец, что он просто глуп, а мы — мудрые, учёные, знаем, что делаем. Он был на всё согласен и обещал исполнять все наши приказания в точности. Джим дал нам покурить, и мы провели время очень весело; затем выползли через прорытую яму и вернулись к себе в постель, но в каком жалком виде! Ещё бы, так проработать! Том был в отличном расположении духа. Он находил, что лучшей и более интересной забавы он сроду не видывал, что он был бы готов продлить её на всю жизнь и предоставил бы нашим детям освободить Джима и что Джим, наверно, вошёл бы во вкус и даже не желал бы свободы. Так можно было бы растянуть дело лет на восемьдесят. Вот было бы весело! То-то прославились бы все участники этого подвига!

На другой день мы распилили медный подсвечник на мелкие куски, и Том положил их в карман вместе с оловянною ложкою. Потом мы отправились к неграм в шалаш, и в то время, когда Сим, негр, который носил Джиму пищу, отвернулся, Том быстро всунул кусок подсвечника в хлеб, предназначенный для Джима. Затем мы последовали за негром, чтобы посмотреть, чем это кончится. Вот была потеха, невозможно описать! Джим стал жевать хлеб и чуть не сломал себе зубы, но сделал вид, что ему просто попался камешек: ведь мелкие камешки так часто попадаются в хлебе. Но после этого он уже ни чего не откусывал прямо, а сперва тыкал своё кушанье вилкой в трёх или четырёх местах.

Вдруг из-под кровати вылезла пара собак, вслед за ними ещё и ещё собаки, покуда их не набилось в чулан одиннадцать штук. Экая досада! Мы позабыли запереть дверь пристройки. Негр Сим только вскрикнул: «Колдовство!», да как бросится на пол, да как начнёт стонать, словно умирающий. Том распахнул дверь настежь, выбросил во двор кусок мяса из Джимовой порции, собаки кинулись на добычу, а вслед за ними выскочил и Том, захлопнув за собой дверь сарайчика. Я знал, что он замкнёт и другую дверь — от пристройки. Затем мы накинулись на негра, журили его, ласкали, уговаривали, расспрашивали, неужели ему опять что-нибудь померещилось. Он поднялся, пугливо озираясь:

— Мастер Сид, вы опять скажете, что я сумасшедший… но, ей же ей, я видел миллион собак или чертей, — право, не знаю, — я видел их вот сейчас! Мало того, мастер Сид, я их чувствовал, я чувствовал их, сэр: они все перескакивали через меня. Желал бы я двинуть хорошенько одного из этих чертей — только один разочек, больше мне не надо! Но ещё лучше, если б они совсем оставили меня в покое!

— Миллион собак или чертей?!

— Ладно, я скажу тебе, что я придумал. Почему они сюда забрались как раз во время завтрака беглого негра? А потому, что они голодны, вот почему. Ты испеки им заколдованный пирог — и дело с концом.

— Господи, мастер Сид, как же я испеку заколдованный пирог? Я не умею. Я никогда ещё не слыхивал о таком пироге.

— Ну, хорошо, видно, мне придётся печь его самому.

— Ах, голубчик, правда, испечёте? Я вам в ножки поклонюсь.

— Хорошо, так и быть, только для тебя, — ты был добр к нам и показал нам беглого негра. Однако надо быть осторожнее. Только мы войдём сюда, ты повернись спиной, и что бы мы ни положили в миску, не показывай даже виду, что ты заметил. Да смотри не заглядывай, когда Джим будет вынимать кушанье из миски: чего доброго, случится беда! А пуще всего не притрагивайся к заколдованному пирогу.

— Да сохрани меня господь, мастер Сид! Я ни за какие миллионы не притронусь к нему и кончиком пальца!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Дядина рубашка. — Общее отчаяние. — Приготовления к побегу. — Заколдованный пирог.

Дело шло на лад. Мы вышли из чулана и отправились к мусорной куче на заднем дворе, где свалены были старые сапоги, тряпки, осколки бутылок, негодная оловянная посуда и тому подобный хлам, порылись и отыскали старый жестяной тазик, чтобы испечь пирог, кое-как заткнули в нём дыры, забрались в погреб и наполнили тазик мукой; потом пошли завтракать. По дороге мы подобрали два гвоздя, и Том сказал, что этими гвоздями узник очень удобно может нацарапать своё имя и подробную историю своих страданий на стенах темницы. Вот мы и сунули один из гвоздей в карман тётушкиного передника, висевшего тут же на стуле, а другой заложили за ленту дядиной шляпы, лежавшей на конторке, потому что мы слышали от детей, что папа и мама сегодня утром собираются навестить беглого негра. Когда дядя пришёл к столу, Том украдкой положил ему оловянную ложку в карман куртки. Тётя Салли ещё не являлась, и нам пришлось подождать её немного.

Наконец она пришла, красная, сердитая, расстроенная. Одной рукой она принялась разливать кофе, а другой без разбору щёлкала ребятишек по головам.

— Уж я искала-искала по всем углам! — воскликнула она. — Просто чудо, да и только! Куда это могла деваться твоя рубашка?

У меня так и упало сердце, даже все внутренности перевернуло от страху. А тут ещё жёсткая корочка хлеба застряла в горле, по дороге встретилась с кашлем, выскочила изо рта, перелетела через стол и попала одному из ребятишек в глаз. Он скорчился, словно червяк на удочке, и поднял страшный рёв — ни дать ни взять краснокожий индеец. Смотрю, Том весь посинел от натуги. Словом, с минуту или около того мы были в ужасном положении. Но затем всё опять пришло в порядок. Это неожиданность нагнала на нас такой страх!

— Удивительно! — воскликнул дядя Сайлас. — Просто непонятно! Я отлично помню, что снял её, когда…

— Я сама знаю, что ты снял её, потому что она вчера ещё висела на верёвке, я сама видела, собственными глазами. А теперь пропала, и тебе придётся надеть вместо рубашки красную фуфайку, покуда я соберусь и сошью новую. Это будет третья рубашка за эти два года. Просто не напасёшься на тебя! И что ты с ними ухитряешься делать, понять не могу. В твои годы мог бы, кажется, хоть немножко беречь своё бельё.

— Знаю, Салли, знаю! Я и стараюсь беречь. Только, право, я тут совсем не виноват: ты знаешь ведь, я их не вижу и ничего с ними не имею общего, покуда они не на мне; кажется, я ещё ни разу не потерял рубахи с тела.

— Ну, разумеется, не потерял, потому что не мог, а если бы мог, то уж непременно умудрился бы. А знаешь ли, ведь не одна рубаха пропала — ещё и ложки нехватает: было десять ложек, а теперь их только девять. Ну, положим, телёнок стащил рубаху, а уж ложки он, надеюсь, никак не мог взять, это несомненно.

— Что же ещё пропало, Салли?

— Шесть свечей пропало — вот что! Крысы могли стащить свечи; вероятно, они и стащили. Удивляюсь, как они ещё не утащат весь дом! Вот ты всё собираешься заткнуть крысиные норы и не затыкаешь. Дуры они будут, если не заберутся к тебе в тарелку, Сайлас, — ты ведь и не заметишь… Но где же ложка? Надеюсь, ты не станешь уверять, будто крысы стащили ложку?

— Твоя правда, Салли, я виноват, каюсь! Завтра же заткну крысиные норы.

— О, на твоём месте я и не стала бы торопиться, можно отложить до будущего года… Матильда-Анджелика-Араминта Фелпс!

Новый щелчок по голове, и ребёнок проворно вытаскивает руку из сахарницы. В эту минуту негритянка появляется на галлерее и докладывает:

— Миссис, а у нас простыня пропала.

— Простыня пропала? Господи помилуй!

— Сегодня же заткну дыры, ей-богу сегодня же, — говорит дядя Сайлас с сокрушением.

— Ах, молчи ты, пожалуйста! Уж не воображаешь ли ты, что крысы утащили простыню? Куда же она девалась, Лиза?

— Господь её знает, миссис! Право, ума не приложу! Вчера ещё висела на верёвке, а теперь словно сгинула.

— Ну, кажется, конец света настал. Я ещё не видывала такой диковинки, покуда живу на свете. Рубаха, простыня, ложки, шесть свечей…

— Миссис, — докладывает молоденькая мулатка, — у нас нехватает медного подсвечника…

— Убирайся вон, неряха, не то я пущу в тебя кастрюлей!

Тётя Салли не помнила себя от гнева. Я выжидал удобного случая, чтобы выскочить из-за стола, убежать в лес и сидеть там, покуда не стихнет домашняя буря. Долго тётя бушевала и кричала. Все домочадцы присмирели. Наконец дядя Сайлас с растерянным видом вытащил ложку у себя из кармана. Тётя так и замерла, разинув рот и растопырив руки; что касается меня, то я с радостью очутился бы и Иерусалиме или вообще где-нибудь подальше.

— Я так и знала! — воскликнула тётя Салли. — Ты всё время держал её у себя в кармане! Вероятно, и все прочие вещи там же. Как она туда попала, скажи на милость?

— Право, не знаю, Салли, — проговорил он извиняясь. — Если б знал, сказал бы. Перед завтраком я читал одну книгу и, вероятно, вместо книги нечаянно сунул в карман ложку. Так оно должно быть, потому что книги у меня в кармане нет. Вот погоди, я пойду посмотрю, — если книга лежит там, где я её читал, значит я её не клал в карман; это и будет служить доказательством, что я положил книгу на стол, а вместо неё сунул ложку…

— Ах, отвяжись ты ради бога! Ступайте вы все вон отсюда и не смейте подходить ко мне близко, покуда я не успокоюсь!

Я обрадовался этому приказанию. Кажется, будь я мёртвый, и то вскочил бы и убежал. Проходя через прихожую, мы видели, как старик взял свою шляпу и в это время из-за ленты выпал гвоздь; старик поднял его, положил на камин, не говоря ни слова, и вышел. Том посмотрел на него, вспомнил про ложку и сказал:

— Нет, мы больше не станем пересылать через него вещи — он человек ненадёжный. Во всяком случае, он оказал нам большую услугу с ложкой, сам того не подозревая; за это и мы услужим ему: заделаем все крысиные норы.

Крыс было в погребе множество; целый час мы затыкали их норы. Услыхав шаги по лестнице, мы поскорее задули свечку и попрятались. Вот показался старик со свечой в одной руке и с пучком пакли в другой; вид у него был рассеянный — очевидно, мысли его блуждали далеко, за тридевять земель. Он побрёл к одной крысиной норке, к другой, к третьей, пока наконец не обошёл их все. Потом постоял минут пять задумавшись, снимая нагар со свечи, наконец тихонько повернулся и задумчиво стал подниматься по лестнице, рассуждая сам с собой:

— Право, никак не могу припомнить, когда это я их заделал. Я мог бы ей доказать теперь, что я вовсе не виноват в пропажах. Ну, да ничего, пусть так останется. Я думаю, это всё равно не помогло бы.

Бормоча про себя, он поплёлся наверх, и мы тоже скоро ушли из погреба. Славный был старичок!

Том ужасно беспокоился, как нам быть с ложкой. Он говорил, что необходимо достать ложку, и вот мы пошли караулить возле корзинки с ложками, покуда не появилась тётя Салли. Том начал считать ложки при ней и откладывать их в сторону одну за другой, а я потихоньку стянул одну из них.

— Однако, тётя Салли, ведь и теперь всего девять ложек, — сказал Том.

— Ступай играть, не надоедай мне, — отвечала она. — Мне лучше знать, я сама их пересчитала.

— И я пересчитывал два раза, тётушка. Никак не могу счесть больше девяти.

Она потеряла наконец всякое терпение, но, разумеется, сейчас же принялась опять считать ложки.

— Экая пропасть! Опять их всего девять штук! — воскликнула она. — Провались они совсем, проклятые! Пересчитаю ещё раз.

Тем временем я успел подложить опять ту ложку, которую стащил. Окончив считать, она говорит:

— Ну их совсем! Теперь опять десять!

Тётушка была сбита с толку и раздосадована.

— Извините, тётя, я не думаю, чтоб их было десять, — заметил Том.

— Глупый! Разве ты не видел, как я их считала?

— Знаю, да только…

— Ладно, ещё раз пересчитаю.

Я вторично стянул одну ложку, и опять у неё вышло девять, как в тот раз. Тут она совсем взбеленилась — задрожала всем телом, до того она была рассержена. Но всё-таки продолжала считать и пересчитывать, покуда не запуталась совсем — стала уж считать корзинку вместо ложки: три раза у неё выходил верный счёт, а три раза неверный. Наконец она схватила корзинку с ложками, швырнула её на другой конец комнаты; кстати и кошке достался здоровый пинок ногой, а всем нам рассерженная хозяйка велела убираться с глаз долой, и если кто попадётся ей под руку и будет надоедать ей до обеда, того она высечет. Так мы и добыли заколдованную ложку. Том сунул её мимоходом в карман тётушкиного передника, покуда тётя выпроваживала нас вон, и Джим скоро получил ложку вместе с гвоздём. Мы остались очень довольны этим делом. Том находил, что оно ст о ит таких хлопот, потому что теперь хозяйка ни за какие блага в мире не пересчитает ложки два раза одинаково и даже не поверит самой себе, если сочтёт их верно, — до того всё перепуталось у неё в голове.

Ночью мы повесили простыню обратно на верёвку, а другую украли у тётушки из бельевого шкафа; потом два дня то клали её назад, то опять уносили, покуда она наконец уж всякий счёт потеряла, никак не могла сообразить, сколько у неё простынь, и объявила, что ей всё равно, не станет же она выматывать себе душу из-за такой дряни: лучше умрёт, а не примется считать их сызнова. Таким образом, пропажа рубахи, простыни, ложки и свечей объяснилась довольно удачно при помощи телёнка, крыс и путаного счёта; что касается подсвечника, то это пустяки, авось как-нибудь обойдётся!

Зато уж с этим пирогом была сущая беда: мы возились с ним без конца. Мы замесили его в лесу и после долгих стараний кое-как состряпали пирог, и очень недурной, да только не в один день. Нам пришлось употребить целых три таза муки, прежде чем удалась наша стряпня. Кое-где местами пирог подгорел, да и глаза нам выело от дыму; нам, главное, нужна была корка, а она у нас всё проваливалась. Но, разумеется, мы добились-таки толку и запекли лестницу в пирог.

Но расскажу всё по порядку. На вторую ночь мы разорвали всю простыню на тонкие полоски, скрутили их вместе, и ещё задолго до рассвета у нас получилась отличная верёвка, хоть человека на ней повесить — и то впору! Мы сделали вид, будто употребили на неё целых девять месяцев. Поутру мы снесли её в лес, но оказалось, что она не входит в пирог. Так как мы смастерили её из целой простыни, то верёвки хватило бы хоть на сорок пирогов, да ещё осталось бы её вдоволь в суп, в колбасу и в какое угодно кушанье. Словом, целый обед можно бы состряпать.

Печь пирог в нашем тазу мы боялись, потому что таз мог распаяться на огне. Но у дяди Сайласа была чудесная медная сковородка, которою он очень гордился, потому что она принадлежала кому-то из его предков. Мы и стащили эту самую сковородку потихоньку и снесли её в лес. Первые пироги на ней не вышли, потому что мы не умели сделать их как следует, зато последний удался наславу. Сперва мы намазали сковородку тестом, поставили на уголья, потом нагрузили её тряпичной верёвкой, а сверху опять прикрыли крышкой, на крышку наложили горячей золы, а сами стояли поодаль, футов на пять, держась за деревянную рукоятку, — удобно и не жарко. Через четверть часа вышел у нас пирог, такой славный, что любо-дорого смотреть. Зато уж кому придётся съесть эту верёвочную лестницу, тот до конца своих дней будет страдать резью в желудке.

Сим отвернулся, когда мы клали заколдованный пирог в Джимову миску. На самое дно миски под кушанье мы спрятали три жестяных тарелки. Всё это Джим получил в сохранности. Оставшись один, он разломал пирог, вынул оттуда лестницу и сунул в свой соломенный тюфяк, потом нацарапал какие-то каракули на одной из жестяных тарелок и выбросил её в окно.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Скорбная надпись. — Гремучие змеи. — Цветок в темнице.

Том потребовал, чтобы Джим оставил на стене своей темницы какую-нибудь печальную надпись. Все знаменитые узники, — объяснял он, — всегда оставляли на стенах темниц такие печальные надписи. Надписей этих Том сочинил пропасть, записал их на бумажку и прочёл нам:

1

«Здесь томилось пленное сердце».

2

«Здесь бедный узник, покинутый светом и друзьями, влачил свою печальную жизнь».

3

«Здесь истерзанное сердце и многострадальная душа успокоились навеки после тридцатисемилетнего заточения».

4

«Здесь, бездомный и покинутый, погиб после тридцатисемилетнего горького заключения благородный чужестранец, побочный сын короля Людовика XIV».

Голос Тома дрожал при чтении этих надписей. Том так расчувствовался, что чуть не заплакал. Он никак не мог решить, которую надпись Джим должен нацарапать на стене, — до того все были хороши, — и наконец потребовал, чтобы он начертил все четыре подряд. Джим уверял, что ему понадобится целый год, чтобы нацарапать такую пропасть вздору на брёвнах гвоздём, так как он не умеет писать. Том успокоил его, сказав, что он сам напишет их для него карандашом, а Джиму останется только обвести буквы.

— Впрочем, — объявил он, подумавши, — брёвна тут не годятся, ведь в тюремных башнях стены не бревенчатые; мы лучше выдолбим надписи на камне. Притащим сюда камень!

Джим возразил, что камень ещё хуже брёвен, — пожалуй, ему придётся столько времени возиться с этим, что и конца не будет. Но Том отвечал; что он прикажет мне помочь ему. Затем он взглянул, как у нас с Джимом подвигается работа с оттачиванием перьев. Скучнейшая работа, да и трудная какая! Тем более что руки у меня не успели ещё зажить после волдырей. Словом, дело шло у нас очень медленно.

— Ничего, я знаю, что сделать, — утешал нас Том. — Там есть, я видел, славный большой жёрнов возле мельницы, мы утащим его, выдолбим на нём надписи, а кстати и отточим на нём перья и пилу.

Признаться, мысль была не особенно счастливая, да делать нечего, мы согласились тащить жёрнов. Было около полуночи, когда мы отправились на мельницу, оставив Джима за работой. Кое-как стащили мы жёрнов и принялись катить его домой, но это оказалось дьявольски трудно. Как мы ни старались, невозможно было удержать его в равновесии, а падая, он всякий раз чуть не отдавливал нам ноги. Том говорил, что одному из нас уж наверное не сдобровать, покуда мы докатим его до дому. На полпути мы совсем выбились из сил. Видим, нам одним не сладить, придётся позвать Джима. Джим в одну минуту приподнял кровать, снял цепь с ножки, обернул её несколько раз вокруг шеи, и мы все трое выползли через лазейку. Джим и я взялись катить жёрнов, а Том только командовал. Он мастер был командовать, лучше всякого другого. Он на всё искусник, за что ни возьмётся!

Наша лазейка была довольно широка, однако не настолько, чтобы протащить в неё жёрнов; но Джим взял кирку и скоро расширил её, насколько требовалось. Том наметил буквы гвоздём, а Джим принялся выдалбливать их с помощью гвоздя и молотка, добытого нами из кучи хлама, сваленного за пристройкой. Том велел ему поработать, покуда не сгорит у него вся свеча, а потом он может лечь в постель; жёрнов надо будет спрятать в тюфяк и спать на нём. Мы помогли Джиму надеть цепь на ножку кровати и сами тоже собрались идти спать. Вдруг Тому пришла в голову новая мысль:

— А что, Джим, есть у тебя тут пауки?

— Нет, бог миловал, мастер Том.

— Хорошо, мы тебе достанем несколько штук.

— Бог с вами, мне не нужно пауков. Я их страх как боюсь! По мне гремучие змеи и те лучше!

Том опять задумался.

— Это очень хорошая мысль! — проговорил он наконец. — Надо это устроить. Да, непременно надо, это будет очень кстати. Чудесная мысль! Где ты будешь держать её?

— Держать кого, мастер Том?

— Разумеется, гремучую змею.

— Боже милостивый, мастер Том! Да если сюда попадёт гремучая змея, я уж лучше возьму да голову себе расшибу об стену.

— Полно, Джим, ты бы скоро привык, перестал бы её бояться. Ты мог бы приручить её.

— Приручить?!

— Ну да, очень просто. Всякое животное благодарно за доброту и ласку, ему и в голову не придёт сделать вред тому, кто его приласкает. Это можно прочесть в любой книге. Попробуй только, об одном прошу тебя, попробуй денька два-три. В короткое время ты можешь так приручить змею, что она тебя полюбит, будет спать с тобой вместе и всюду следовать за тобой. Потом ты обернёшь её у себя вокруг шеи, а голову положишь в рот…

— Пожалуйста, мастер Том, замолчите! И слушать-то страшно! Чтобы я да взял в рот такую погань — ни за что на свете! И спать с ней вместе я вовсе не желаю…

— Джим, перестань дурить! Узник должен иметь при себе какую-нибудь бессловесную тварь, которую он воспитывает и лелеет, и если до сих пор ещё никто не пробовал приручить гремучую змею, то тем больше славы для тебя, что ты будешь первый.

— Ну, мастер Том, не нужно мне такой славы! А что, если змея возьмёт да и ужалит Джима, какая тут слава? Нет, сэр, не хочу я затевать такой страсти.

— Чёрт возьми, не можешь ты разве попробовать? Я хочу только, чтобы ты попробовал. Если не удастся, никто тебя не заставит держать её дольше.

— Да ведь змея может меня укусить, покуда я пробую! Слушайте, мастер Том, я согласен выносить всё, что вам угодно, всевозможные глупости, но если вы с Геком притащите гремучую змею и заставите меня приручать её, я сбегу, ей-богу сбегу!

— Ну, ладно, ладно, оставим это, если уж ты так заупрямился. Мы можем достать несколько ужей; ты привяжешь им к хвостам пуговицы, и мы сделаем вид, будто это гремучие змеи, — кажется, так будет хорошо.

— Ужи, пожалуй, ничего, я ещё могу их вынести, мастер Том, но, ей-ей, лучше было бы обойтись и без них. Раньше я никогда не слыхивал, чтобы было так трудно и хлопотливо быть узником.

— Всегда так бывает, если соблюдаешь все правила. Водятся тут крысы?

— Нет, сэр, крыс я что-то не замечал.

— Хорошо, мы тебе достанем несколько штук.

— Да мне вовсе не нужно крыс, мастер Том! Это несноснейшие твари в мире: покою не дают человеку, снуют вокруг и пребольно за ноги кусают, чуть только уснёшь. Нет, сэр, уж лучше дайте мне сюда ужей, если непременно нужно, а крыс не давайте, не надо мне их!

— Однако, Джим, это необходимо! У всех узников в тюрьме водятся крысы, не беспокойся! Ещё не бывало примера, чтоб узник жил без крыс. Он приручает их, ласкает, учит разным фокусам, зверьки становятся общительными, точно собачки. Но ты должен играть для них, они любят музыку. Тебе не на чем играть?

— У меня ничего нет, кроме гребёнки с кусочком бумажки и дудки, но я полагаю, что дудка им придётся по вкусу.

— Ах, им всё равно, какого сорта музыка, лишь бы музыка! Дудка достаточно хороша для крыс. Все животные любят музыку, а в тюрьме и подавно. Особливо жалобную музыку, а на дудке, пожалуй, ничего весёлого и не сыграешь. Музыка всегда интересует крыс, они вылезают из нор и приходят полюбопытствовать, что это ты делаешь. Вечером, перед тем как ложиться спать, или рано поутру ты должен сидеть на постели и играть на своей дудке; проиграешь минуты две и сейчас увидишь, как все крысы, змеи, пауки заинтересуются игрой и придут — так и закишат вокруг тебя. То-то будет весело!

— Им-то будет весело, мастер Том, а каково будет бедному Джиму? Впрочем, если надо, я, пожалуй, готов. Уж лучше, в самом деле, доставлять удовольствие животным, чтобы поменьше было от них неприятностей.

Том задумался. Что бы ещё сочинить?

— Ах да; я забыл! Хорошо бы здесь вырастить какой-нибудь цветок.

— Право, не знаю, мастер Том, только здесь порядочно-таки темно, да я и не привык ухаживать за цветами, немало мне будет возни.

— Попробуй, во всяком случае. Иным узникам удавалось вырастить очень неплохие цветы.

— Пожалуй, есть такой большой стебель коровяка… тот будет здесь расти, мастер Том, но только и растить-то его не стоит труда.

— Ничего, мы добудем тебе маленькое растеньице, ты его посадишь здесь в уголку и станешь ухаживать за ним. Только ты не называй его коровяком, а зови пиччиола, не иначе, это самое настоящее название. И вдобавок тебе надо поливать его слезами.

— Зачем же? У меня тут вдоволь воды из колодца, мастер Том.

— Колодезной водой нельзя, надо непременно слезами. Так всегда делают.

— Оно живо завянет, мастер Том, будьте уверены! Ведь я никогда не плачу.

Том немного опешил, но скоро выпутался из затруднения, заявив, что он принесёт Джиму луку. Он обещал зайти поутру к неграм в шалаш и украдкой положить одну луковицу в кофейник Джима. Джим признался, что он лучше бы согласился, чтобы ему всыпали табаку в кофе, да и вообще ему всё так надоело — и возня с растением, и музыка для прельщения крыс, и приручение змей, пауков и прочих гадов, не говоря о канители с перьями, надписями, ведением дневника и так далее, — что он готов бог знает что сделать, лишь бы его оставили в покое: очень уж хлопотливо быть узником!

Том потерял с ним всякое терпение и стал упрекать его, говоря, что ему доставляют случай прославить своё имя, а он не умеет этого ценить и все эти преимущества пропадают у него даром. Джим устыдился, обещая, что больше не будет упрямиться. После этого мы с Томом отправились спать.

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

Крысы. — Весёлое общество в постели. — Соломенное чучело.

На другой день утром мы пошли в город, купили проволочную крысоловку, снесли её в погреб, расковыряли одну из лучших крысиных нор — и не прошло часу, как у нас набралось штук пятнадцать самых отборных крыс. Крысоловку мы снесли наверх и поставили в надёжное место — под кровать тёти Салли.

Но покуда мы ходили за пауками, маленький Томас-Франклин-Бенджамен-Джефферсон-Александр Фелпс нашёл крысоловку под кроватью и отворил дверцу, чтобы посмотреть, выйдут ли крысы. Они и разбежались по комнате. Когда мы вернулись, оказалось, что тётя Салли в ужасе стоит на кровати и испускает дикие вопли, а крысы так и кишат у неё под ногами. За это она хорошенько отстегала нас обоих прутом. Потом мы часа два бились, ловя новых крыс. Чёрт побери этого несносного мальчугана! Да и не того уж сорта крысы попались нам, первый улов был невпример лучше: я ещё не видывал таких здоровенных.

Мы добыли великолепнейшую коллекцию разных пауков, жуков, лягушек и гусениц, пытались было достать и гнездо шершней, но шершни сильно искусали нас, — очень долго нам больно было садиться. Потом мы принялись за ужей — раздобыли дюжины две, положили их в мешок и оставили у себя в комнате.

Между тем настало время ужина. Славный выпал денёк, усердно-таки мы поработали! Приходим назад, смотрим — ни единого ужа. Оказывается, мы плохо завязали мешок, и они все расползлись. Впрочем, не беда, они далеко не ушли — долго после этого у нас в доме не переводились змеи: то из-под бревна выползет, то из-за двери и непременно попадёт в тарелку кому-нибудь или за шею — словом, куда не следует.

Миловидные это твари, полосатенькие! Да и вреда от них никакого, но тётя Салли и знать ничего не хочет, ей всё равно — она презирает змей и не согласна их выносить ни за какие блага в мире. Каждый раз, как змея заберётся к ней, тётушка сию минуту бросает работать и убегает как угорелая. Я ещё не видывал такой трусихи! И кричит, точно её режут. Ни за что не заставишь её притронуться к змее хоть бы щипцами. А если, ложась спать, она вдруг найдёт ужа у себя на кровати, то-то поднимает гвалт, словно в доме пожар! Измучила старика до того, что он жалел, зачем змеи уродились на свет. Прошло уже больше недели, как в доме не осталось ни единой змеи, а тётя Салли всё ещё не могла успокоиться — куда тебе! Сидит, например, задумавшись, и если возьмёшь пёрышко и пощекочешь ей сзади шею, она вскочит как полоумная. Очень было интересно смотреть на неё! Том говорит, будто все женщины таковы. Уж так они устроены, а отчего — неизвестно.

Нам доставалась трёпка всякий раз, как только какой-нибудь из ужей попадался на глаза тёте Салли; но она говорила, что нам ещё не то будет, если мы напустим змей опять. Положим, трёпка меня не смущала — это, в сущности, пустяки; одно досадно: сколько труда нам стоило вторично набрать ужей! Однако мы набрали их, а кстати и прочих гадов. Вы не можете себе представить, как весело было в Джимовом чулане, когда всё это кишело вокруг него и слушало музыку!

Пауков Джим не любил, да и пауки не любили его — они докучали ему больше всего. Он говорил, что с этими крысами, ужами да ещё жёрновом ему почти не остаётся места в постели, да если б и было место, то заснуть нет никакой возможности — такая кругом возня; и притом нет ни минуты перерыва, потому что эти гады никогда не спят все зараз, а чередуются: когда ужи спят, так крысы не спят, а когда крысы заснут, ужи просыпаются, так что под ним вечно что-нибудь копошится; если же он отыщет себе новое место, его примутся допекать пауки.

— Нет уж, — говорил Джим, — если на этот раз я выберусь отсюда, никогда больше не соглашусь быть узником, ни за какие миллионы!

Недели через три всё пришло в полный порядок. Рубаха была послана ещё раньше, запечённая в пироге, и всякий раз, как крыса легонько укусит Джима за ногу, он напишет что-нибудь на рукаве рубахи, покуда ещё свежи «чернила». Перья мы смастерили, надписи выдолбили на жёрнове, ножку кровати распилили надвое, а опилки съели, и от этого у нас жестоко разболелись животы. Мы уж думали, что все трое помрём, да ничего, обошлось! Я ещё не видывал таких неудобоваримых опилок. Зато, как я уже говорил, вся работа была исполнена добросовестно. Мы порядком-таки измучились, особенно Джим.

Мы съели опилки.

Старик Фелпс раза два писал на плантацию под Новым Орлеаном, чтобы наконец пришли взять беглого негра, но ответа не получал, потому что такой плантации не существовало. Он решил опубликовать о Джиме в газетах Сент-Луи и Нового Орлеана.

Когда он упомянул о газетах, меня бросило в холодный пот, я понял, что нельзя терять времени. Том согласился со мной, только, говорит, теперь вся остановка за анонимными письмами.

— Это ещё что такое? — спросил я.

— Предостережения коменданту и тюремщикам, что затевается недоброе; это делается разными способами. Постоянно кто-нибудь шпионит кругом и доносит коменданту тюремного замка. Вот когда Людовик XVI собирался улизнуть из Тюильри, об этом донесла одна служанка. Это очень хороший способ. Анонимные письма — тоже недурно. Мы употребим и то и другое средство. Обыкновенно делается так, что мать узника меняется с ним одеждой, остаётся за него в тюрьме, а он убегает в её платье. Так мы и устроим.

— Но послушай, Том, к чему же предупреждать кого-нибудь, что мы затеваем? Пусть они сами догадаются, это уж ихнее дело.

— Да, я знаю; только на этот народ нельзя положиться: они с самого начала предоставляли нам полную свободу. Они такие доверчивые и простодушные, что ничего, пожалуй, не заметят. Если мы не предупредим их, никто нам и не подумает мешать, и после всех наших трудов бегство сойдёт гладко, без всяких приключений, как по маслу. Что же в этом хорошего?

— По-моему, — возразил я, — так бы лучше.

— Вздор! — воскликнул он с досадой.

— Впрочем, я не стану спорить. Делай, как знаешь, мне всё равно. Как же нам быть с этой служанкой? Откуда её взять?

— Служанкою будешь ты. Ступай ночью и стащи платье у негритянки.

— Но, Том, поутру она поднимет страшный гвалт, ведь у неё платье всего одно!

— Знаю, но тебе оно понадобится лишь на четверть часа — только снести анонимное письмо и сунуть его под дверь.

— Ладно! Но разве не мог бы я снести письмо в моей собственной одежде?

— Тогда ты уже не будешь похож на служанку.

— Правда, но никто ведь и не увидит в потёмках, на кого я буду похож.

— Это не имеет значения. Нам нужно одно: исполнить свой долг добросовестно и не заботиться о том, увидят ли нас или нет.

— Ну, хорошо, не сердись, я буду служанкой. А кто будет матерью Джима?

— Я. Стащу на время платье у тёти Салли.

— Значит, тебе придётся оставаться в чулане, когда Джим убежит?

— Ненадолго. Я набью соломой платье Джима, чтобы изобразить его переодетую мать, а Джиму передам платье тёти Салли, и мы удерём вместе.

И вот Том написал анонимное письмо, а я стянул ночью платье у негритянки, нарядился в него и сунул письмо под входную дверь, как велел мне Том. Вот что было написано в этом письме:

«Остерегайтесь! Готовится беда! Держите ухо востро. Неизвестный Друг».

На следующую ночь мы наклеили на входную дверь картинку, которую Том нарисовал кровью — изображала она череп и скрещённые кости, — а на следующую ночь прилепили изображение гроба на дверь чёрного хода. Домашние пришли в ужас, до того все перетрусили, как будто весь дом полон привидениями, которые скрываются во всех углах и стонут. Хлопнет дверь — тётя Салли вскочит с перепугу и кричит «о!» Упадёт что-нибудь на пол — опять вскрикнет «о!» Тронете вы её нечаянно — вскрикнет «о!» Ни на что она не могла смотреть прямо, и на месте-то ей не сиделось — всё мерещилось, что кто-то стоит позади, так что она беспрестанно вертелась и вскрикивала «о!» Спать ложиться она боялась, сидеть по вечерам тоже боялась. Том говорил, что дело удалось отлично. Он и не ожидал, чтобы так великолепно всё вышло. «Ну, а теперь, — говорит, — примемся за самую главную штуку!» И вот на другое утро, едва рассвело, у нас готово было другое письмо; только мы не знали, что с ним делать, потому что накануне за ужином хозяева сказали, что на всю ночь поставят у каждой двери по негру. Том спустился по громоотводу и пошёл высматривать, что делается вокруг дома. У чёрного хода негр заснул. Том сунул ему письмо за шиворот. Вот что было написано в этом письме:

«Не выдавайте меня, я ваш доброжелатель. Отчаянная шайка головорезов с Индейской территории намеревается выкрасть сегодня ночью вашего беглого негра. Они-то и старались запугать вас, чтобы вы не выходили из дому и не мешали им. Я принадлежу к этой шайке, но я получил религиозное воспитание и желаю обратиться на путь истинный и потому открываю вам их адский замысел. Ровно в полночь злодеи проберутся с северной стороны, вдоль забора, с подделанным ключом и войдут в чулан за негром. Я же должен стоять настороже и трубить в рог, чуть замечу опасность, но вместо этого я буду блеять „бя-бя!“, как только они войдут в тюрьму, а трубить не стану вовсе. И покуда они будут снимать с негра цепи, вы подкрадитесь и заприте дверь; можете даже убить их всех, если вам угодно. Но делайте всё точно так, как я вам говорю, иначе они заподозрят, что я их выдал, и начнут бушевать. Награды я не требую, мне достаточно знать, что я поступил, как должно. Неизвестный Друг».

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Рыбная ловля. — Бегство. — Джим советует .. пригласить доктора.

После завтрака мы чувствовали себя прекрасно, взяли мою лодку и отправились на реку ловить рыбу, прихватив с собой закуску; превесело провели мы время, кстати заглянули, как поживает плот, и нашли его в отличном порядке. Вернувшись поздно вечером, к самому ужину, мы застали всех в такой тревоге, что они просто себя не помнили. Нас послали спать после ужина и не хотели нам говорить, какого рода беда приключилась, ни единым словом не обмолвились о письме, но это было бы и лишнее — мы и без них обо всём догадались. Дойдя до половины лестницы и заметив, что тётя повернулась спиной, мы пробрались в погреб, нагрузили карманы съестными припасами, потом поднялись к себе и улеглись в постель. В половине двенадцатого мы опять встали, Том надел платье, украденное у тёти Салли, и мы собрались было идти вниз со своей провизией.

— А где же масло? — спросил вдруг Том.

— Я положил кусок на кукурузную лепёшку, — сказал я.

— Значит, там оно и осталось. Его здесь нет.

— Мы можем и без масла обойтись, — заметил я.

— А с ним обойдёмся ещё лучше. Ступай-ка за ним назад в погреб. Да смотри не шуми. Потом спустись по громоотводу и приходи ко мне. Я пока пойду набью соломой платье Джима — как будто это его переодетая мать — и всё приготовлю. Чуть только ты покажешься, я закричу «бя!»

Он вылез в окно, а я спустился в погреб. Кусок масла, величиной с кулак, лежал там, где я его оставил. Я прихватил также лепёшку, потушил свечу и крадучись отправился наверх. Добрался я до верха благополучно, вдруг появляется тётя Салли со свечой. Я проворно сунул провизию в шапку, а шапку нахлобучил на голову. Тётка сейчас же увидела меня.

— Ты был в погребе?

— Да.

— Что ты там делал?

— Ничего.

— Как ничего?

— Так, ничего.

— И как это тебе взбрело в голову забраться туда в ночную пору?

— Не знаю!

— Ага! Ты не знаешь? Не смей мне грубить. Том, я должна знать, что ты там делал!

— Ровно ничего, тётя Салли, ей-богу же ничего.

Я надеялся, что она меня отпустит, как обыкновенно бывало; но теперь такие странные вещи творились в доме, что она боялась всякой безделицы, поэтому и сказала решительным голосом:

— Ступай в гостиную и сиди там, покуда я приду. Ты затевал что-то неладное, и уж я разузнаю, что именно, погоди ты у меня!

С этими словами она ушла, а я отворил дверь и очутился в гостиной. Ого-го, какая толпа! Пятнадцать фермеров, и у каждого было ружьё. Мне чуть дурно не сделалось, я ухватился за стул, чтобы не упасть. Они сидели и разговаривали вполголоса. Все были встревожены, хотя старались не подавать виду, но я заметил, что они взволнованы: то наденут шляпы, то снимут, то почёсывают затылки и беспрестанно вскакивают, теребят пуговицы курток.

Мне самому было не по себе, но я остерегался снимать шляпу и с нетерпением ждал тётю Салли. Ну выпорет, и дело с концом! По крайней мере отпустит душу на покаяние, и я побегу предупредить Тома, что мы уж слишком поусердствовали, поэтому надо бросить все лишние церемонии и бежать без оглядки вместе с Джимом, пока эти молодцы не потеряли терпения и не пошли на нас с ружьями.

Наконец тётя пришла и засыпала меня вопросами, но я не мог отвечать на них толково — совсем растерялся. А тут ещё эти люди пришли в такой азарт, что некоторые предлагали отправиться немедленно и ударить на разбойников, так как осталось всего несколько минут до полуночи; другие старались удержать смельчаков и дождаться овечьего блеяния, которое должно было служить условленным сигналом.

Между тем тётушка приставала с вопросами, я весь дрожал с ног до головы и готов был провалиться сквозь землю, до того перепугался. В комнате становилось всё жарче и жарче, масло начало таять и потекло у меня по шее и за ушами. Наконец один из фермеров говорит:

— Я пойду в сарай первым и поймаю их, когда они придут.

Тут со мной чуть обморок не сделался. Струя растаявшего масла потекла у меня по лбу, а тётя, Салли увидела и побледнела, как простыня.

— Ради бога, что приключилось с ребёнком? У него воспаление мозга — это ясно, как божий день! Ведь это мозг, это мозг у него просачивается!

Все бросились ко мне, тётушка сорвала с меня шляпу — лепёшка выскочила с остатками масла, а она схватила меня в объятия и принялась целовать.

— Ах, до чего ты меня перепугал! Как я рада, что не случилось ничего дурного! Нам что-то не везёт за последнее время, а ведь знаешь пословицу: пришла беда, отворяй ворота! Когда я увидела эту жидкость, я уж думала, что ты погиб: я по цвету узнала, что это твой мозг. Ах, боже мой, отчего ты сейчас же не признался мне, зачем ты лазил в погреб, я бы и слова не сказала. Ну, теперь марш в постель, и чтоб я тебя не видала до завтрашнего утра!

В одну секунду я взбежал наверх, а затем проворно спустился по громоотводу и бросился бежать в потёмках к пристройке. Я едва мог говорить, до того я был взволнован. Кое-как объяснил я Тому, что мы должны бежать без оглядки и не терять ни минуты: дом полон людей, да ещё с ружьями!

У него глаза разгорелись.

— Нет! Быть не может! — воскликнул он. — Вот так штука! Я ужасно рад! Нельзя ли погодить, покуда…

— Скорей, скорей! — шептал я. — Где Джим?

— Тут, рядом, тебе стоит только протянуть руку. Он уже переодет, всё готово. Теперь вон отсюда и подадим сигнал!

В эту минуту мы услыхали топот людей, приближавшихся к двери, услыхали, как они возятся с висячим замком. Один из них сказал:

— Вот видите, говорил я вам, что мы поторопились: они ещё не приходили, дверь заперта. Постойте, я спрячу несколько человек в сарае, вы подкараулите разбойников в темноте и перестреляете их, когда они явятся. А остальные пусть засядут поблизости и стерегут.

Фермеры вошли, но не могли нас видеть в потёмках, и нам удалось проползти в лазейку быстро и бесшумно — сперва Джим, потом я и наконец Том, согласно его собственным распоряжениям. Теперь мы очутились в пристройке и слышали топот ног близёхонько во дворе. Подползли к двери. Том велел нам остановиться и приложил глаза к щели, но ничего не мог разобрать, так было темно; он шепнул нам, что будет прислушиваться и подождёт, пока шаги удалятся немного, и когда он толкнёт нас, то Джим должен выйти вперёд, а уж он самым последним. Действительно, он приложил ухо к щели и долго прислушивался. А шаги всё время были слышны во дворе. Наконец он толкнул нас, мы выскочили вон, затаив дыхание, и тихо, беззвучно прокрались к забору гуськом. Джим и я перелезли благополучно, но Том зацепился штанами за обломок верхней перекладины забора; слыша за собой шаги, он рванулся, отломил щепку, которая затрещала и наделала шуму. В то время как он уже нагонял нас, раздался крик:

— Кто там? Отвечай, или буду стрелять!

Разумеется, мы не отвечали, а пустились бежать во все лопатки. За нами кинулась целая толпа. Паф! паф! паф! — вокруг нас засвистели пули. Фермеры кричали:

— Вот они! Бегут к реке! Лови! Спускай собак!

И они всей гурьбой пустились за нами вдогонку. Мы могли их слышать, потому что на них были сапоги и они орали во всё горло, а мы были босиком и удирали втихомолку. Мы бежали по тропинке к мельнице. Когда они почти настигли нас, мы спрятались в кусты, пропустили их вперёд, а сами остались позади.

Все собаки у них были заперты, чтобы они не спугнули разбойников. Но тем временем кто-то успел спустить их, и они тоже помчались за толпой, подымая такой лай и гам, как будто их был целый миллион. Собаки были свои, знакомые; вот мы и остановились, покуда они не нагнали нас; но когда они увидали, что это только мы и злиться нечего, они прелюбезно поздоровались с нами и помчались обратно, туда, где слышался шум и галдёж.

Тогда мы, в свою очередь, развели пары и понеслись дальше, почти вплоть до мельницы, а там пробрались кустарником до того места, где была спрятана моя лодка. Проворно вскочив в неё, мы выплыли на середину реки, стараясь не делать шума. Потом спокойно направились к острову, где стоял мой плот.

Долго ещё до нас доносились с берега крики, собачий лай, наконец всё угомонилось и замерло в отдалении.

— Ну, теперь, старина Джим, — сказал я, очутившись на плоту, — ты опять свободный человек и, надеюсь, больше уже не вернёшься в рабство.

— А славная вышла штука, Гек! Задумано прекрасно и исполнено как нельзя лучше. Никому бы и не выдумать такого замысловатого, великолепного плана!

Джим был счастлив, как ребёнок, но счастливее всех был Том, потому что, как оказалось, ему всадили пулю в икру ноги.

Когда мы с Джимом узнали об этом, наша радость мигом пропала. Нога у Тома сильно болела, из раны текла кровь. Мы положили его в шалаш и разорвали одну из рубах герцога для перевязки. Но он гнал нас прочь.

— Дайте эти тряпки, я сам могу перевязать себе рану. Не останавливайтесь, не мешкайте, побег идёт так чудесно! Приналягте на вёсла, молодцы, и вперёд! Ребята, мы сделали дело молодецки, не правда ли? Налягте на вёсла, ребята, да проворней!

Но мы с Джимом потихоньку совещались между собой.

— Говори, Джим, не стесняйся, — сказал я наконец.

— Вот что мы думаем, Гек и я, — начал Джим. — Если бы Тома освободили, а кому-нибудь из его товарищей всадили пулю в ногу, разве сказал бы он: «Продолжайте дело, спасайте меня, не заботьтесь о докторе, чтобы спасти раненого»? Похоже это на мастера Тома? Мог бы он так поступить? Бьюсь об заклад, что нет! Так почему же Джиму поступить иначе? Нет, сэр, я не двинусь отсюда, пока не посоветуюсь с доктором, хотя бы пришлось ждать сорок лет.

Я знал, что душа у Джима золотая, я предчувствовал, что он скажет это, и решительно объявил Тому, что поеду за доктором. Том поднял было спор, ни за что не хотел соглашаться, но мы с Джимом твёрдо стояли на своём и не хотели тронуться с места. Тогда Том выполз из шалаша и сам стал отвязывать плот, но мы не допустили до этого. И как он ни старался уломать нас, всё было напрасно.

Наконец, увидав, что я готовлю лодку, он сказал:

— Хорошо! Уж если ты непременно хочешь ехать, то я скажу тебе, как поступать, когда будешь у доктора. Запри дверь, завяжи доктору глаза плотно и крепко, возьми, с него клятву, что он будет нем как могила, положи ему в руки кошелёк, полный золота, затем веди его окольными путями, в темноте, наконец посади его в лодку и доставь сюда тоже окольным путём, поколесив между островами. Не забудь обыскать его и отобрать у него карандаш, а то он может срисовать этот плот и отыскать его потом. Вот как это всегда делается.

Я обещал, что исполню всё, и уехал, а Джим должен был спрятаться в лесу, как только увидит, что доктор, едет, и оставаться там, покуда тот не удалится.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

Доктор. — Дядя Сайлас. — Сестрица Хочкисс. — Горести тёти Салли.

Доктор, к которому я обратился, был славный, добрый на вид старичок. Я рассказал ему, будто мы с братом вчера охотились на Испанском острове и легли спать на обломке плота; и вот около полуночи мой брат, должно быть во сне, толкнул своё ружьё, оно выпалило и прострелило ему ногу; вот я и прошу доктора поехать со мной, помочь больному и ничего не говорить об этом, потому что мы хотим вечером вернуться домой и сделать сюрприз родным.

— Кто ваши родные? — спросил он.

— Их фамилия Фелпс. Они живут на ферме.

— А! — протянул он. Подумав с минуту, он переспросил: — Как он ранил себя? Повтори!

— Сон ему такой приснился, ружьё и выстрелило…

— Странный сон! — заметил доктор.

Однако он зажёг фонарь, взял мешок с инструментами, и мы отправились в путь. Но когда он увидал лодку, она показалась ему ненадёжной — он находил, что она, пожалуй, ещё для одного человека годится, а уж двоих ни за что не выдержит.

— О, не бойтесь, сэр, — возразил я, — мы втроём на ней плыли — и чудесно!

— Как втроём!

— Ну да, я и Сид и… и… и… ну и ружья.

— А! — протянул он.

Доктор поставил ногу на борт и двинул лодку, потом покачал головой и объявил, что поищет другой лодки, понадёжнее. Но все лодки были на цепях и замках; тогда он решил взять мою лодку, а мне велел подождать, покуда он вернётся, или же посоветовал поискать где-нибудь другую шлюпку, а всего лучше мне сбегать домой приготовить родных к сюрпризу. Но я не согласился.

Я объяснил ему, как найти плот, и он отправился.

Доктор.

Вдруг меня поразила одна тревожная мысль. Положим, доктор не скоро справится с ногой Тома? Положим, это отнимет дня три-четыре? Что мы тогда будем делать? Ждать здесь, покуда он не разболтает всего? Нет, это не годится! Я знаю, что делать! Я подожду, пока он вернётся, и если он найдёт нужным навестить больного ещё раз, я тоже проберусь на островок, хотя бы мне пришлось пуститься вплавь; мы возьмём его, свяжем и увезём с собой, а когда Том выздоровеет, мы заплатим ему, что следует, или — ещё лучше — отдадим всё, что имеем, и высадим на берег.

Приняв такое решение, я забрался в траву и заснул. Когда я проснулся, солнце стояло уже высоко. Я вскочил и бросился к дому доктора. Там мне сказали, что он отлучился куда-то ночью и ещё не возвращался. «Ну, — думаю, — должно быть, плохо Тому, надо пробираться на остров». Но только хотел я повернуть за угол, как угодил головой прямо в живот дяде Сайласу.

— А, Том! — сказал он. — Где ты пропадал до сих пор, негодяй ты этакий?

— Право, нигде… я только помогал искать беглого негра, мы с Сидом вместе…

— Куда же ты теперь бежишь сломя голову? Тётка ужасно беспокоится.

— Нечего ей беспокоиться, — проговорил я, — мы целы и невредимы. Побежали было вслед за людьми и собаками, но не догнали их и заблудились. Нам показалось, будто они на воде, мы достали лодку и пустились за ними, переправились на тот берег, но никого не нашли. Потом мы долго сновали взад и вперёд вдоль берега, наконец измучились и выбились из сил, привязали лодку, а сами улеглись спать и проснулись всего с час тому назад. А теперь приплыли сюда узнать, какие новости. Сид побежал на почту — не услышит ли там чего, а я пошёл раздобыть чего-нибудь поесть. Скоро мы будем дома.

Вот мы и пошли с дядей Сайласом на почту за «Сидом», но, как я и подозревал, его там не оказалось. Старик кстати взял письмо в почтовой конторе, и мы с ним долго прождали, но Сид всё не являлся. Наконец старик решил уйти: пусть Сид вернётся домой пешком либо в лодке, когда ему надоест шататься бестолку, а мы отправимся сейчас.

Я никак не мог уговорить его, чтобы он оставил меня ждать Сида. «Пустяки, — сказал он, — пойдём со мной, надо успокоить тётю Салли».

Когда мы пришли домой, тётя Салли до того обрадовалась мне, что смеялась и плакала от восторга, обнимала меня и в то же время легонько пошлёпала по своему обыкновению (я это ни в грош не ставил), обещаясь, что и Сиду достанется, когда он вернётся.

Дом был полон фермерами и их жёнами, собравшимися к обеду, — такой болтовни я отроду не слыхивал! Старуха миссис Хочкисс тараторила пуще всех, язык её не умолкал ни на минуту.

— Ну, сестрица Фелпс, — говорила она, — я осмотрела этот сарай во всех закоулках и пришла к убеждению, что негр был сумасшедший. Так я и сказала сестрице Дамрелл, — не правда ли, сестрица Дамрелл? Он, говорю, сумасшедший. Все слыхали: помешанный, говорю, да и только, по всему видно. Взгляните на этот жёрнов, говорю. Станет ли человек в здравом уме выдалбливать подобные нелепости на камне? Что тут разбилось его сердце… что здесь он протомился тридцать семь лет… что он побочный сын какого-то Людовика, и тому подобный вздор! Просто помешанный! Я сейчас же это сказала, и теперь говорю то же самое.

— А взгляните вы на эту лестницу из тряпок, сестрица Хочкисс! — подхватила старая мисс Дамрелл. — Зачем она ему понадобилась, скажите на милость?

— Вот это самое я уже раньше говорила сестрице Эттербек. Спросите её, она сама вам скажет. Взгляните на эту тряпичную лестницу! Да, говорю, взгляните, на что она ему нужна?

— Нет, вы мне вот что объясните: каким манером попал туда этот жёрнов? Кто сделал этот подкоп, кто?

— Мои собственные слова, братец Пенрод! Я только что говорю, — передайте мне сахарницу, пожалуйста, — я говорю сестрице Дёнлэп: и как это их угораздило втащить туда жёрнов? И без всякой подмоги! Вот ведь какие дела! Нет, говорю, тут нечисто: подмога была, да и немалая. По крайности целая дюжина людей помогала. Нет, я спустила бы шкуру со всех негров по очереди, а уж разведала бы, кто это начудил, тем более…

— Вы говорите: дюжина? Какое, да их тут было человек сорок по меньшей мере! Вы посмотрите на эти пилы, сделанные из ножей, и на все прочие выдумки, — с каким терпением всё это сработано! Посмотрите на распиленную ножку кровати — да ведь тут целая неделя работы на шестерых! Посмотрите на это чучело, набитое соломой и оставленное на постели, посмотрите на…

— Вот, вот, братец Гайтауер! Точь-в-точь то же самое я говорила братцу Фелпсу, он сам может подтвердить. Как вам это покажется, говорю, сестрица Хочкисс? Вы только подумайте, братец Фелпс! Ножка кровати распилена, да ведь как хитро! Я полагаю, не сама же она отпилилась, кто-нибудь отпилил её! Я говорила сестрице Дёнлэп…

— Чёрт возьми, да ведь тут, должно быть, весь сарай полон был негров каждую ночь в продолжение целой недели, чтобы натворить таких чудес, сестрица Фелпс! Полюбуйтесь на эту сорочку — каждый дюйм испещрён хитрыми африканскими письменами, начертанными кровью! Тут, должно быть, потрудилась целая орава чернокожих! Ей-богу, я не пожалел бы двух долларов, лишь бы кто-нибудь прочёл мне эти каракули. А уж что касается негров, которые всё это напроказили, я бы прямо взял да и порол их, покуда…

— Ещё бы ему не помогали, братец Марплс! Побыли бы вы здесь в доме за последнее время, так и увидали бы. Представьте, воровали они всё, что только попадалось им под руку. Вот эту самую сорочку стащили прямо с верёвки. А что касается простыни, из которой сделана лестница, так я и сказать не могу, сколько раз они её таскали. А мука? а свечи? а подсвечники? а ложки? а старая сковородка? а ещё пропасть вещей, которых теперь не припомню? а моё новое ситцевое платье? И притом же я и Сайлас и мои мальчики Сид с Томом всё время сторожили денно и нощно, и никто из нас не мог уловить ни тени их, ни звука. И вдруг, в последнюю минуту — обратите внимание! — они ускользают у нас из-под носа, дурачат нас, да и не нас одних, и благополучно удирают, захватив с собой того негра, а между тем за ними по пятам гналось шестнадцать человек и двадцать две собаки. Нет, уверяю вас, это просто невероятно! Духи бесплотные и те не могли бы проделать всю эту работу ловчее! Право, я думаю, что это были духи. Вы ведь знаете наших собак? Лучше их ни у кого здесь нет. Ну, представьте себе, они не могли напасть на след этих мошенников! Объясните-ка мне эту странность.

— В самом деле, неслыханно!

— Оказия, да и только!

— Домашние воры, и вместе с тем…

— Помилуй бог, да я бы побоялся жить в таком доме!

— А нам-то каково было! Представьте, сестрица Риджвей, я чуть не померла со страху: и спать ложиться боюсь, и вставать боюсь, и сидеть боюсь — просто наказанье! А уж прошлую ночь, вы и вообразить себе не можете, в какой я была тревоге! Боялась, чтобы они, чего доброго, не украли кого-нибудь из домашних! До того я дошла, что уж почти рассудок потеряла. Теперь-то, днём, это кажется глупостью, но, представьте себе, я думаю: там, наверху, спят мои бедные мальчики, одни в отдалённой комнате, и такой меня страх разобрал, что я пошла да и заперла их на ключ, ей-богу! И всякий бы это сделал на моём месте. Знаете, когда человек напуган, то чем дальше, тем хуже, в голове у вас всё перепутается, и вы начнёте говорить несообразности. Бедные мальчики — подумалось мне — наверху одни, дверь не заперта и…

В эту минуту глаза тёти Салли встретились с моими — я вскочил и пошёл прогуляться. Во время прогулки мне пришло в голову, что можно будет придумать очень ловкое объяснение, почему нас не оказалось поутру в нашей комнате. Так я и сделал. Но далеко уходить я не посмел, а то тётя послала бы разыскивать меня.

К вечеру, когда все гости разошлись, я пришёл к ней и рассказал, что шум и выстрелы разбудили меня и «Сида», но дверь оказалась запертой, а нам захотелось посмотреть на всю эту суету. Вот мы и спустились по громоотводу, оба ушиблись маленько, и теперь уже никогда не станем больше пробовать лазить из окна. Затем я передал ей всё, что раньше говорил дяде Сайласу.

Она отвечала, что готова простить нас, что теперь всё хорошо, а от мальчишек ничего путного нельзя ожидать: все они такие шалуны и проказники! И то ещё хорошо, что мы живы-здоровы, и за это она должна благодарить бога! Она поцеловала меня, погладила по голове и впала в унылую задумчивость. Вдруг она вскочила и начала приговаривать:

— Господи, уж почти ночь, а Сид ещё не вернулся! Не случилось ли чего недоброго с мальчиком?

Я воспользовался случаем, чтобы удрать.

— Позвольте, тётя, я сбегаю за ним в город…

— Нет, не надо, — остановила она меня. — Сиди дома; довольно и того, что пропадает один. Если его здесь не будет к ужину, дядя сам пойдёт его отыскивать.

Конечно, он не пришёл, и вот тотчас же после ужина дядя отправился на розыски.

Вернулся он часам к десяти в лёгком беспокойстве: не мог найти и следов Тома. Тётя Салли всполошилась не на шутку, но дядя уверял, что это пустяки, мальчишки всегда таковы, и мы увидим шалуна завтра же утром здоровым и невредимым. Она и успокоилась. Но всё-таки объявила нам, что посидит ещё немного, поджидая беглеца, и не будет тушить огонь.

А когда я пошёл наверх ложиться спать, она проводила меня со свечой, закутала одеялом и осыпала материнскими ласками, так что я почувствовал себя ужасным подлецом и не решался даже смотреть ей в глаза. Потом она присела на край постели и долго говорила со мной о том, какой чудесный мальчик Сид. Время от времени она спрашивала меня: как я думаю, не заблудился ли он, не ушибся ли, не утонул ли? А может быть, в эту самую минуту он лежит где-нибудь больной или мёртвый, а её нет при нём, чтобы помочь ему. И слёзы градом катились по её щекам. Но я убеждал её, что Сид жив и здоров, завтра же утром, наверное, будет дома. При этом она крепко сжимала мне руку, целовала меня и просила повторить это ещё и ещё раз, — так отрадно ей слышать слова утешения. Уходя, она заглянула мне в глаза кротко и пристально и проговорила:

— Дверь будет не заперта, Том. Только ты будешь паинька, не правда ли? Не уйдёшь? Пожалуйста, ради меня!

Она присела на край постели…

Увы, я рассчитывал уйти — разузнать о Томе, но после этого я не ушёл бы ни за какие сокровища в мире.

Бедная, огорчённая тётя не выходила у меня из головы, да и Том тоже, — я спал очень беспокойно. Два раза в течение ночи я спускался вниз по громоотводу, обходил вокруг дома и видел, как она сидит со свечой у окна, устремив глаза на дорогу, а глаза эти полны слёз. Мне досмерти хотелось чем-нибудь утешить её, но я не мог — только клялся самому себе никогда больше не огорчать её. В третий раз я проснулся на рассвете, спустился вниз — она всё ещё сидела у окна; свеча почти догорела; её старая седая голова склонилась на ладонь — она заснула.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Том ранен. — Доктор вступается за Джима. — Тётя Полли! — На воле. — Ваш покорный слуга Гек Финн!.

Перед завтраком старик опять ходил в город, но безуспешно — Тома нет как нет! За столом муж и жена сидели молча, понурые, с печальными лицами. Кофе у них давно простыл. Они ни до чего не дотронулись.

— Ах да, отдал я тебе письмо? — спохватился вдруг старик.

— Какое письмо?

— То, что я получил вчера в почтовой конторе.

— Ты не давал мне никакого письма!

— Должно быть, забыл.

Он стал шарить в карманах, потом пошёл куда-то отыскивать письмо, наконец принёс его и отдал жене.

— Это из Петербурга, — сказал он, — от сестрицы.

Услыхав это, я хотел бежать, но от страху не мог двинуться с места. Однако не успела тётя Салли распечатать письмо, как выронила его из рук и бросилась вон, увидав что-то в окно. Тут и я увидел нечто ужасное… Тома Сойера несли на матраце, позади шёл старик-доктор, потом Джим в тётушкином ситцевом платье, со связанными за спиной руками, за ними целая толпа народу.

Я спрятал письмо в карман и выбежал вон.

Тётя Салли с плачем кинулась к Тому.

— Ах, он умер, он умер, я знаю, что умер!

Том слегка повернул голову и пробормотал что-то несвязное. Вероятно, он был в бреду. Тётушка всплеснула руками.

— Слава тебе господи, жив! — воскликнула она. — С меня и того довольно!

Она порывисто поцеловала его и полетела в дом приготовить постель, а по дороге проворно раздавала приказания направо и налево неграм и прочим домашним.

Я пошёл за толпой посмотреть, что будут делать с Джимом, а старый доктор с дядей Сайласом последовали за Томом в комнаты. Фермеры очень горячились; некоторые хотели даже повесить Джима для примера прочим неграм, чтобы те никогда не пробовали убегать и не смели бы держать целую семью в смертельном страхе несколько суток. Но другие не советовали вешать: негр чужой, его владелец вступится и заставит ещё заплатить за него. Это немного охладило толпу. Так уж обыкновенно бывает: кто больше всего желал бы повесить провинившегося негра, тот именно менее всего расположен платить за это удовольствие.

Джима осыпали бранью, угостили двумя или тремя подзатыльниками, но бедняга не говорил ни слова и даже виду не показал, что знает меня. Его отвели в тот же самый сарай, где он жил прежде, нарядили в его собственное платье и опять посадили на цепь; только цепь привязали не к ножке кровати, а к большому столбу. Руки и ноги у него были тоже закованы в цепи. Кроме того, решили проморить его на хлебе и на воде до тех пор, покуда не явится его владелец или покуда он не будет продан с аукциона. Яму нашу зарыли и пообещали, что каждую ночь сарай будут сторожить два фермера с ружьями, а днём у двери будет привязан бульдог. Затем, на прощанье, опять принялись ругать Джима, как вдруг явился старик-доктор.

— Не будьте к нему слишком суровы, — сказал он. — Джим не дурной негр. Придя к больному мальчику, я убедился, что не в состоянии вынуть пулю без посторонней помощи, а больной был в таком положении, что я не мог отлучиться и позвать кого-нибудь на подмогу; между тем мальчугану становилось всё хуже да хуже, скоро он совсем потерял сознание, не подпускал меня близко, говоря, что если я срисую его плот, то он убьёт меня, и тому подобные глупости, — я увидел, что мне одному с ним не справиться, и хотел пойти за помощью. Вдруг, откуда ни возьмись, является этот негр и предлагает помочь мне. И помог прекрасно. Разумеется, я сейчас же догадался, что это беглый негр. Каково положение! Мне пришлось сидеть там, не трогаясь с места, весь остаток дня и всю ночь. Приятно, доложу вам! У меня в городе несколько пациентов, больных лихорадкой, и мне, конечно, надо было навестить их, но я не решался, потому что негр мог убежать, и тогда меня обвинили бы в том, что я помогал беглецу. Так я и просидел на месте до самого рассвета. И скажу прямо, я ещё не видывал негра такого верного, такого преданного, хотя ради спасения мальчика он рисковал своей свободой, да и, кроме того, измучен он был ужасно: вероятно, много работал за последнее время. Вот почему я полюбил этого негра. Скажу вам, джентльмены, такой негр стоит тысячи долларов — и ласкового обхождения вдобавок. Я захватил с собой всё необходимое; мальчику было хорошо на плоту, как дома, может быть даже лучше, потому что там тихо, спокойно. Таким образом, я застрял на реке с ними двумя на руках, и пришлось мне просидеть вплоть до утренней зари. Тут проплыл мимо ялик. К счастью, негр сидел в это время на краю плота, опустив голову, и крепко спал. Я окликнул людей. Они тихонько подкрались, схватили его и связали, прежде чем он успел опомниться, так что всё обошлось без хлопот. А мальчик был в забытьи. Мы обмотали вёсла тряпками, привязали плот к ялику и тихонько, бесшумно подтащили его к берегу. Негр не противился, не произнёс ни единого слова. Он не дурной негр, джентльмены, вот моё мнение о нём.

— Признаюсь, всё это очень похвально, доктор, — проговорил кто-то.

Остальные тоже смягчились немного. Я был от души благодарен старику-доктору за то, что он вступился за Джима; кроме того, я обрадовался, что его слова согласуются с моим собственным мнением о Джиме: с первого же раза, как я его увидел, я понял, что у него сердце доброе и что он хороший человек. Тут все согласились, что Джим поступил хорошо, что он заслуживает внимания и награды. Все обещали не бранить его больше.

Потом фермеры ушли и заперли его. Я надеялся, что они велят снять с него лишние цепи, потому что цепи были чертовски тяжёлые, или что ему дадут по крайней мере мяса и овощей вместо сухого хлеба с водой, но никто об этом не подумал, а я рассудил, что мне не годится вмешиваться; лучше всего как-нибудь передать тёте Салли рассказ доктора, лишь только минует буря, нависшая над моей головой. От меня, вероятно, потребуют объяснения, почему я скрыл, что «Сид» ранен. Но времени у меня было вдоволь. Тётя Салли день и ночь сидела у постели больного, а от дяди Сайласа я каждый раз ловко увёртывался.

На следующее утро я услыхал, что Тому гораздо лучше и что тётя Салли пошла отдохнуть. Я прокрался в комнату больного, рассчитывая, что если он не спит, то мы можем столковаться вдвоём, вместе сочинить какую-нибудь выдумку и преподнести её семейству. Но он спал мирным сном, очень бледный; лицо у него уже не пылало, как в первые дни болезни. Я присел, дожидаясь его пробуждения. Через полчаса тётя Салли вошла в комнату на цыпочках. Она велела мне не шуметь, сесть с ней рядом и шепнула мне, что теперь, слава богу, мы можем порадоваться: симптомы самые утешительные, больной уже давно так спит, ему, видимо, лучше, он гораздо спокойнее сегодня, — можно пари держать, что он проснётся уже в полной памяти.

Немного погодя больной пошевелился, открыл глаза, оглянулся совершенно осмысленно и проговорил:

— Что это? Я дома! Как это случилось? Где плот?

— Всё благополучно, не беспокойся, — отвечал я.

— А Джим?

— Всё в порядке, — сказал я, но не мог придать своему голосу бодрого, весёлого выражения. Том этого не заметил.

— Прекрасно! Великолепно! Теперь мы можем успокоиться! Ты рассказал тётушке?

Я хотел было сказать «да», но она вмешалась:

— О чём, Сид?

— Ну, конечно, о том, как мы всё это дельце состряпали.

— Какое дельце?

— Да ведь одно только и было: как мы выпустили на волю беглого негра.

— Выпустили негра на волю! О чём это он толкует? Господи, опять бредить начал, опять потерял сознание!

— Нет, я не думаю бредить… я понимаю всё, о чём говорю. Мы выпустили его на волю — Том и я. Мы задумали это сделать и сделали. Ловко оборудовали, надо сознаться.

И пошёл, и пошёл… Тётушка уже не перебивала его, а только слушала, выпуча глаза. Я понял, что мне бесполезно будет впутываться.

— Право, тётя, это стоило нам немало труда! — продолжал Том. — Целые недели подряд мы возились днём и ночью, пока вы все спали. Нам пришлось воровать и рубаху, и простыню, и ваше платье, и ложки, и жестяные тарелки, и кухонные ножи, и сковородку, и жёрнов, и муку, и ещё пропасть всякой всячины. Вы не можете себе представить, сколько было хлопот приготовить перья, пилу, выдолбить надписи, и всё такое! А как это было забавно! Мы же рисовали гробы и всякие ужасы, сочиняли безымённые письма, спускались вниз по громоотводу, делали подкоп под сараем, смастерили лестницу из тряпок, запекли её в пирог и посылали Джиму ложки и прочие вещи через вас, в кармане вашего передника…

— Ах вы, негодные!

— …наполняли сарай крысами, змеями и разными гадами для компании Джиму. Но вы так долго задержали здесь Тома с маслом, что чуть было не испортили всего дела, потому что сбежался народ, пока мы ещё не успели выбраться из сарая. Нам пришлось выскочить, нас услышали, погнались за нами — тогда-то меня и подстрелили. Но мы, к счастью, свернули с тропинки, пропустили погоню вперёд, а когда подоспели собаки, они не обратили на нас внимания, а помчались дальше, где больше шуму. Мы же сели в свою лодку, поплыли к плоту, вывернулись благополучно — и Джим теперь свободный человек. Всё это мы сделали сами. Не правда ли ловко, тётя?

— Ей-ей, в свою жизнь я не слыхивала ничего подобного! Так это вы, маленькие негодяи, наделали нам столько хлопот, чуть с ума всех не свели и напугали нас досмерти? У меня руки чешутся сию же минуту хорошенько проучить вас. Подумаешь, как я целые ночи мучилась… Ну, погоди же, негодный мальчишка, когда выздоровеешь, я обоим задам такую трёпку, что только держись!

Но Том был так счастлив и горд своим подвигом, что не мог удержать языка за зубами. А тётушка бранила нас на все корки, только искры летели. Словом, оба тараторили зараз безумолку.

— Ну, ладно, — закончила она, — утешайся теперь своими проказами, только помни: если я ещё когда-нибудь замечу, что ты опять водишься с этим негром…

— С кем? — проговорил Том, и улыбка мгновенно сбежала с его лица.

— Как с кем? Разумеется, с беглым негром. А то с кем же, ты думал?

Том тревожно взглянул на меня и сказал:

— Том, не говорил ли ты мне только что, будто всё в порядке? Разве он не бежал?

— Он-то? — вмешалась тётя Салли. — Беглый негр? Конечно, нет, его вернули, он опять сидит в сарае, на хлебе и воде, весь в цепях, покуда его не потребуют хозяева или не продадут с аукциона.

Том привскочил на постели. Глаза его пылали, ноздри раздувались, как жабры.

— Они не имели права запирать его! — крикнул он мне. — Ступай скорей, не теряй ни минуты. Освободи его! Он уже не раб, он свободен, как и мы все.

— Дитя, что это значит?

— Это значит именно то, что я говорю, тётя Салли. И если никто не пойдёт к нему сию же минуту, я сам побегу. Я знал его всю жизнь, да и Том тоже. Старая мисс Ватсон умерла два месяца тому назад. Она устыдилась, что хотела продать его в южные штаты, и дала ему вольную по своему завещанию.

— Так зачем же, скажи на милость, тебе понадобилось освобождать его, если он и без того свободен?

— Ах, какой вопрос — так и видно женщину! Разумеется, затем, что мне нравилось приключение. Я готов был бы купаться в крови, только бы… Ах, боже мой, тётя Полли!!!

Да, это сама тётя Полли, вот она, собственной персоной, стоит в дверях, добрая, кроткая, ласковая.

Тётя Салли как кинется к ней, как начнёт её обнимать, целовать, плакать от радости — чуть не задушила её в объятиях. А я нашёл себе довольно удобное местечко под кроватью, сообразив, что мне туго придётся. Изредка я выглядывал оттуда украдкой: тётя Полли высвободилась из объятий и стояла, глядя в упор на Тома поверх очков, — так глядела, что он, кажется, с радостью провалился бы сквозь землю.

— Да! — проговорила она. — Ты хорошо делаешь, что отворачиваешься: на твоём месте мне совестно было бы смотреть людям в глаза, Том!

— Боже мой! — молвила тётя Салли. — Разве он до такой степени переменился? Ведь это не Том, а Сид! Том… Том был сию минуту. Куда это он девался?

— Ты хочешь сказать, вероятно, куда девался Гек Финн? А этого сорванца Тома я сама вырастила, так мне ли не узнать его! Вот тебе, здравствуй! Выходи из-под кровати, Гек Финн!

Я вышел, но чувствовал себя не особенно бодро.

Тётя Салли была в страшном недоумении, но дядя Сайлас, тот ещё больше растерялся, когда он пришёл домой и ему всё рассказали. Он ходил словно пьяный и целый день не мог опомниться, а вечером произнёс в церкви такую проповедь, что составил себе ею громкую славу, потому что никто, даже самые старые старики не поняли из неё ни единого слова. Тётя Полли рассказала всем, кто я такой и какова моя история, а я, в свою очередь, должен был открыть, в какое безвыходное положение я попал, когда миссис Фелпс приняла меня за Тома Сойера. Тут миссис Фелпс прервала меня: «Пожалуйста, продолжай называть меня тётя Салли, я так к этому привыкла». И вот, когда тётя Салли приняла меня за Тома, я должен был поддакнуть — другого средства не оставалось, да я и знал, что Том не рассердится, ему это даже наруку будет, так как это — тайна, он сочинит целое приключение и будет очень доволен. Так оно и вышло. Он сам назвался Сидом, и дело уладилось как нельзя лучше. Тётя Полли подтвердила, что старая мисс Ватсон в самом деле дала Джиму вольную. Таким образом, выходило ясно и несомненно, что Том Сойер затеял всю эту возню и хлопоты для того только, чтобы освободить уже свободного негра.

Тётя Полли рассказала, что, получив от тёти Салли письмо, будто Сид и Том прибыли благополучно, она никак не могла понять, что это значит. Ей сейчас пришло в голову: уж не сыграл ли этот сорванец какую-нибудь новую штуку? Вот и пришлось ей тащиться в путь самой за тысячу миль, потому что никто не отвечал на её письма.

— Но мы и от тебя не получали ни слова! — возразила тётя Салли.

— Удивляюсь! Ведь я писала два раза, прося у вас объяснений.

— Мы ничего не получали, сестрица!

Тётя Полли повернулась к Тому и произнесла грозным голосом:

— Том!

— Ну что ещё? — сердито откликнулся он.

— Не смей так говорить со мной, бесстыдник! Подай сюда письма!

— Какие письма?

— Подай письма! Погоди, вот я примусь за тебя…

— Подай письма!

— Они там, в чемодане. Ну, довольны теперь? Будьте покойны: они целы, я с ними ничего не сделал, даже не заглядывал в них. Но я знал, что они наделают нам хлопот, и подумал, что если вам не к спеху, то…

— Ну, милейший, я вижу, ты нуждаешься в розге!.. А ещё одно письмо я написала, чтобы предупредить вас, что я приезжаю. Полагаю, что и это…

— Нет, — сказала тётя Салли, — то письмо пришло вчера; правда, я ещё не читала его, но оно цело у меня.

Я хотел было предложить ей побиться об заклад на два доллара, что и этого письма у неё не окажется, да побоялся и промолчал.

В первый раз, как мне удалось увидеть Тома с глазу на глаз, я спросил его, какие у него были намерения, когда он устраивал побег. Что рассчитывал он делать, если бы побег совершился благополучно и ему удалось бы освободить негра, который уже и без того был свободен? Он отвечал, что с самого начала он имел в виду, если удастся похитить Джима, поплыть с ним на плоту искать приключений вплоть до самого устья реки, а потом открыть ему, что он свободен, и везти его обратно домой уже на пароходе, как следует, с шиком, заплатив ему за потерянное время. Кроме того, он хотел заблаговременно написать домой, чтобы собрались все негры и встретили Джима в городе с факелами и музыкой. Тогда Джим был бы настоящим героем, да и мы тоже. Но я подумал, что и без этой церемонии всё обошлось как нельзя лучше.

Джима велели сию же минуту освободить от цепей, а когда тёте Полли, дяде Сайласу и тёте Салли рассказали, как усердно и добросовестно он помогал доктору ухаживать за больным Томом, они не знали, как и обласкать его: угощали его самыми вкусными кушаньями и не заставляли работать. Мы повели его в комнату больного. И пошли у нас весёлые разговоры! Том подарил Джиму сорок долларов за то, что он так терпеливо исполнял для нас роль узника. Джим ужасно обрадовался.

— Вот видишь, что я тебе говорил, — обратился он ко мне, — ещё тогда, на Джексоновом острове? Я говорил, что у меня волосатая грудь, а это какая примета? Что я был когда-то богачом и скоро опять буду богачом! Вот и вышла правда. Разбогател! Ну, что скажешь? Ведь говорил я, что приметы у меня верные!

А Том строил новые планы, предлагал нам когда-нибудь ночью убежать отсюда втроём: мы добудем себе оружие и отправимся искать приключений на Индейскую территорию, недели на две. Я согласился, да только вот в чём беда: у меня не было денег купить оружие, да и не думаю, чтобы я мог получить что-нибудь из дому, так как мой отец, наверное, вернулся домой, забрал все деньги у судьи Тэчера и пропил их.

— Нет, деньги целы, — сказал Том, — теперь накопилось больше шести тысяч долларов, да и отец твой глаз не казал с той поры. По крайней мере, до моего отъезда он не появлялся в наших краях.

— Никогда он больше не вернётся, — проговорил Джим торжественно-грустным голосом.

— Почему ты знаешь, Джим? — удивился я.

— Всё равно почему, Гек, но он больше не вернётся!

Я пристал к нему, и он наконец объяснил:

— Помнишь тот домик, что плыл по реке во время разлива? Там лежал человек лицом вниз, помнишь? Я пошёл, заглянул ему в лицо, а тебя не пустил войти. Ну вот, ты можешь теперь получить свои деньги, когда тебе будет угодно: это был твой отец…

Том почти совсем поправился, носит свою пулю на шее в виде часов и беспрестанно посматривает, который час. А мне больше не о чем писать, и я этому чертовски рад, потому что если б я только знал, какая возня сочинять книгу, я и не затевал бы такого дела, и больше никогда не буду. Но, кажется, я раньше других удеру на Индейскую территорию, потому что тётя Салли собирается усыновить меня и приняться за моё воспитание, а я этого не вынесу. Нет, ни за что! Я испытал это на собственной шкуре.

Конец!

С почтением Гек Финн.