В тюрьме.
Все камеры были переполнены, и двух друзей приковали на цепь в большой комнате, где помещались обыкновенно мелкие преступники. Они были не одни: здесь же находилось еще около двадцати скованных узников — молодых и старых, мужчин и женщин — шумная и неряшливая толпа. Король горько жаловался на оскорбление его королевского достоинства, но Гендон был угрюм и молчалив. Он был слишком потрясен. Он, блудный сын, вернулся домой, воображая, что все с ума сойдут от счастья, увидев его; и вдруг вместо радости — тюрьма. Случившееся было так непохоже на его ожидания, что он растерялся; он не знал далее, как смотреть на свое положение: считать ли его трагическим или просто забавным. Он чувствовал себя, как человек, который вышел полюбоваться радугой и вместо того был сражен молнией.
Но мало-помалу его спутанные мысли пришли в порядок, и тогда он стал размышлять о Юдифи. Он обдумывал ее поведение, рассматривал его со всех сторон, но ни к чему не пришел. Узнала она его или не узнала? Этот трудный вопрос долго занимал его ум; в конце концов он пришел к убеждению, что она его узнала и отреклась от него из корыстных побуждений. Теперь он готов был осыпать ее проклятиями; но ее имя было так долго для него священным, что он не мог заставить себя оскорбить ее.
Закутавшись в тюремные одеяла, изорванные и грязные, Гендон и король провели тревожную ночь. За взятку тюремщик добыл водки для некоторых арестантов, и, конечно, это кончилось драками, бранью, непристойными песнями. После полуночи один из арестантов напал на женщину, стал бить ее по голове кандалами, и только подоспевший тюремщик спас ее от смерти. Тюремщик водворил мир, ударив по голове нападавшего. Тогда драки прекратились, и те, кто не обращали внимания на стоны и жалобы обоих раненых, могли уснуть.
В течение следующей недели дни и ночи проходили томительно однообразно; днем появлялись люди (их лица были более или менее знакомы Гендону), чтобы взглянуть на «самозванца», отречься от него и поругаться над ним; а по ночам повторялись попойки и драки. Однако под конец кое-что изменилось. Однажды тюремщик ввел в камеру какого-то старика и сказал ему:
— Преступник в этой комнате. Осмотри всех своими старыми глазами. Быть может, ты узнаешь его.
Гендон поднял глаза и в первый раз за все время пребывания в тюрьме обрадовался.
Он сказал себе:
— Это Блек Эндрюс. Он всю жизнь служил семье моего отца; он добрый, честный человек, сердце у него хорошее. Вернее, прежде у него было хорошее сердце. Но теперь честных людей совсем не осталось; все стали лжецы. Этот человек узнает меня и отречется от меня, как остальные.
Старик обвел взглядом комнату, посмотрел в лицо каждого узника и наконец сказал:
— Я не вижу здесь никого, кроме низких негодяев, уличного сброда. Который он?
Тюремщик засмеялся.
— Вот! — сказал он. — Вглядись хорошенько в этого большого зверя и скажи мне, что ты о нем думаешь.
Старик подошел, долго и пристально смотрел на Гендона, потом покачал головой и сказал:
— Нет, этот не Гендон, и никогда Гендоном не был!
— Правильно! Твои старые глаза еще хорошо видят. Будь я на месте сэра Гью, я взял бы этого паршивого пса и…
Старик пристально смотрел на Гендона.
Тюремщик встал на носки, как бы затягивая воображаемую петлю, и захрипел, словно задыхаясь. Старик злобно проговорил:
— Пусть благодарит бога, если с ним не обойдутся еще хуже. Попадись мне в руки этот негодяй, я бы изжарил его живьем!
Тюремщик захохотал злорадным смехом гиены и сказал:
— Поболтай-ка с ним, старик! Все с ним болтают. Это тебя позабавит.
С этими словами он повернулся и ушел.
Старик упал на колени и зашептал:
— Слава богу, ты вернулся наконец, мой добрый господин! Я думал, что ты уже семь лет тому назад умер, а ты жив! Я узнал тебя с первого взгляда; трудно мне было притворяться и лгать, будто я не вижу тут никого, кроме мелких воров и мошенников. Я стар и беден, сэр Майлс, но скажи одно слово, — и я пойду и провозглашу правду, хотя бы меня удавили за это.
— Нет, — сказал Гендон, — не надо. Ты только погубишь себя, а мне не поможешь. Но все-таки благодарю тебя: ты отчасти возвратил мне мою утраченную веру в человеческий род.
Старый слуга был очень полезен королю и Гендону; он заходил по нескольку раз в день, будто бы поглумиться над обманщиком, и всегда приносил что-нибудь вкусное, чтобы скрасить хоть немного убогую тюремную еду; кроме того, он сообщил текущие новости. Лакомства Гендон приберегал для короля: без них его величество, пожалуй, не выжил бы, потому что не в состоянии был есть грубую, отвратительную пищу, приносимую тюремщиком. Чтобы не вызвать подозрений, Эндрюс принужден был приходить на короткое время; но каждый раз он ухитрялся сообщить что-нибудь новое — шопотом, чтобы его слышал только Гендон, вслух же он лишь ругался.
Так мало-помалу Майлс узнал историю своей семьи. Артур умер шесть лет тому назад. Эта утрата и отсутствие вестей о Майлсе сильно подорвали здоровье отца; ожидая скорой смерти, отец хотел непременно женить Гью на Юдифи; но Юдифь все откладывала свадьбу, надеясь на возвращение Майлса; тут-то и пришло письмо с известием о том, что Майлс умер; этот удар уложил в постель сэра Ричарда; старик решил, что конец его близок, и стал торопить со свадьбой; Гью, конечно, поддерживал его. Юдифь выпросила еще месяц отсрочки, потом другой и, наконец, третий; их обвенчали у смертного одра сэра Ричарда. Брак оказался не из счастливых. Ходили слухи, что вскоре после свадьбы молодая нашла в бумагах мужа несколько черновиков рокового письма и обвиняла его в гнусном подлоге, который ускорил их брак и смерть сэра Ричарда. Рассказы о жестоком обращении нового господина с женой и слугами переходили из уст в уста; после смерти отца сэр Гью сбросил маску и стал безжалостным деспотом для всех, кто жил в его владениях и сколько-нибудь зависел от него.
Один из рассказов Эндрюса живо заинтересовал короля.
— Ходит слух, что король помешан. Но только, ради бога, не говорите, что слышали это от меня, потому что об этом запрещено говорить под страхом смертной казни.
Его величество посмотрел на старика и сказал:
— Король не помешан, добрый человек, и лучше бы тебе заниматься своими делами, чем передавать вздорные слухи.
— Что он такое говорит, этот мальчик? — спросил Эндрюс, пораженный таким резким и неожиданным нападением.
Гендон сделал старику знак замолчать, и старик продолжал свой рассказ:
— Покойного короля будут хоронить в Виндзоре через два дня, шестнадцатого, а двадцатого новый будет короноваться в Вестминстере.
— Мне кажется, надо сначала найти его… — пробормотал король; потом убежденно прибавил: — Ну, об этом они позаботятся, и я тоже.
— Объясни мне… — начал старик и запнулся, увидав знаки, которые делал ему Гендон. И снова принялся болтать:
— Сэр Гью тоже едет на коронацию и многого ждет от нее. Он надеется вернуться домой пэром, потому что он в большой милости у лорда-протектора.
— Какого лорда-протектора?
— Его милости герцога Сомерсетского.
— Какого герцога Сомерсетского?
— Как какого? У нас только один — Сеймур, граф Гертфорд.
Король сердито спросил:
— С каких это пор он герцог и лорд-протектор?
— С последнего дня января.
— Скажи, пожалуйста, кто его возвел в это звание?
— Он сам и верховный совет с помощью короля.
Его величество дико вздрогнул.
— Короля? — вскрикнул он. — Какого короля, добрый человек?
— Какого короля? (Господи, помилуй, что это такое сегодня с мальчиком?) На этот вопрос ответить не трудно: ведь король-то у нас только один — его величество, августейший монарх, король Эдуард Шестой, храни его бог! Да! Молоденький у нас король, совсем мальчик, а какой добрый и ласковый, не знаю, сумасшедший он или нет, — говорят, он поправляется с каждым днем, — но все в один голос хвалят его, все благословляют и молят бога продлить дни его царствования, потому что он начал с доброго дела — помиловал герцога Норфолька, а теперь хочет отменить наиболее жестокие из законов, под игом которых страдает народ.
Услышав эти вести, король онемел от изумления и так углубился в свои мрачные думы, что не слушал больше, о чем рассказывал старик. Он спрашивал себя: неужели этот король — тот самый маленький нищий, которого он оставил тогда во дворце переодетым в свое платье? Это казалось ему невозможным: ведь если бы тот мальчик вздумал разыграть из себя принца Уэльского, его тотчас выдали бы его речь, и манеры, его прогнали бы из дворца и стали бы разыскивать настоящего принца. Неужели совет посадил на его место какого-нибудь отпрыска знатного рода? Нет, его дядя не допустил бы этого, — он всемогущ и мог бы расстроить и, наверное, расстроил бы такой заговор.
Размышления короля не привели ни к чему; чем усерднее старался он разгадать эту тайну, чем больше он ломал себе голову над ней, тем сильнее болела у него голова, и тем хуже он спал. Его нетерпеливое желание попасть в Лондон росло с каждым часом, и заключение становилось почти нестерпимым.
Гендон, как ни старался, не мог утешить короля; это лучше удалось двум женщинам, прикованным невдалеке от него. Их кроткие увещания возвратили мир его душе и научили его терпению. Он был им очень благодарен, искренно полюбил их, близость их была для него благотворна. Он спросил, за что их посадили в тюрьму, и женщины ответили: за то, что они баптистки.[31] Король улыбнулся и спросил:
— Разве это такое преступление, за которое сажают в тюрьму? Вы огорчили меня: я, значит, скоро с вами расстанусь, так как вас не будут долго держать из-за таких пустяков.
Женщины ничего не ответили, но лица их встревожили его. Он торопливо сказал:
— Вы не отвечаете? Будьте добры, скажите мне — вам не грозит тяжелое наказание? Пожалуйста, скажите мне, что вам ничего не грозит.
Женщины попытались переменить разговор, но король уже не мог успокоиться и продолжал спрашивать:
— Неужели вас будут бить плетьми? Нет, нет! Они не могут быть так жестоки. Скажите, что вас не тронут! Ведь не тронут? Не тронут, правда?
Женщины, смущенные и расстроенные, не могли, однако, уклониться от ответа, и одна из них сказала голосом, прерывающимся от волнения:
— О, добрая душа, твое участие раздирает нам сердце! Помоги нам, боже, перенести наше…
— Это признание!.. — перебил ее король. — Значит, эти жестокосердые злодеи будут тебя бить плетьми! О, не плачь! Я не могу видеть твоих слез. Не теряй мужества: я во-время верну себе свои права, чтобы избавить тебя от этого унижения, увидишь!
Когда король проснулся утром, женщин уже не было.
— Они спасены! — радостно воскликнул он и с грустью прибавил: — Но горе мне, они так утешали меня!
Каждая из женщин, уходя, приколола к его платью на память обрывок ленты. Король сказал, что навсегда сохранит этот подарок и скоро разыщет своих приятельниц, чтобы взять их под свою защиту.
Как раз в эту минуту вошел тюремщик со своими помощниками и велел всех заключенных вывести на тюремный двор. Король был в восторге: какое счастье увидеть наконец голубое небо и подышать свежим воздухом! Он волновался и сердился на медлительных сторожей, но наконец пришел и его черед. Его отвязали от железного кольца у стены и велели ему вместе с Гендоном следовать за другими.
Квадратный двор, расположенный под открытым небом, был вымощен каменными плитам. Узники прошли под большой каменной аркой и выстроились в шеренгу, спиною к стене. Перед ними была протянута веревка; по бокам стояла стража.
Утро было холодное, пасмурное, ночью выпал снежок, огромный двор был весь белый, и от этой белизны казался еще более унылым. Временами зимний ветер врывался во двор и мел по земле струйки снега.
Посредине двора стояли две женщины, прикованные к столбам. Король с первого взгляда узнал в них своих приятельниц. Он содрогнулся и сказал себе:
«Увы, я ошибся, их не выпустили на свободу. Подумать только, что такие хорошие, добрые женщины должны отведать кнута! — в Англии! — не в языческой стране, а в христианской Англии! Их будут бить плетью; а я, кого они утешали и с кем были так ласковы, должен смотреть на эту великую несправедливость. Это странно, так странно! Я, источник власти в этом обширном государстве, бессилен помочь им. Но берегитесь, злодеи, настанет день, когда я за все потребую отчета. За каждый удар, который вы нанесете сейчас, вы получите по сту ударов».
Широкие ворота распахнулись, и ворвалась толпа горожан. Они окружили женщин и заслонили их от короля. Затем вошел священник; толпа пропустила его и опять сомкнулась, снова скрыв их от взоров короля. Король услышал какие-то вопросы и ответы, но ни слова не мог разобрать. Затем начались приготовления. Стража забегала, засуетилась, то исчезая в толпе, то вновь появляясь; толпа мало-помалу смолкла, и водворилась глубокая тишина.
Вдруг, по команде, толпа расступилась, и король увидел зрелище, от которого кровь застыла в его жилах. Вокруг женщин были наложены кучи хвороста и поленьев, и какой-то человек, стоявший на коленях, разжигал этот костер!
Женщины стояли, потупив головы и закрыв лица руками; сучья уже потрескивали; желтые огоньки уже ползли кверху, и клубы голубого дыма стлались по ветру. Священник поднял руки к небу и начал читать молитвы. Как раз в ту минуту в ворота вбежали две молоденькие девушки и с пронзительным воплем бросились к женщинам, осужденным сгореть на костре. Стража сразу схватила их; одну держали крепко, но другая вырвалась; она говорила, что хочет умереть вместе с матерью. И, прежде чем ее успели остановить, она уже снова обхватила руками шею матери. Ее опять оттащили, но платье на ней уже горело. Двое или трое держали ее; пылающий край платья оторвали и бросили в сторону; а девушка все билась, и вырывалась, и кричала, что теперь она останется одна на целом свете, и умоляла позволить ей умереть вместе с матерью. Обе девушки не переставали громко рыдать и рваться из рук сторожей; но вдруг раздирающий душу крик смертной муки заглушил все их вопли. Король отвел глаза от рыдавших девушек, посмотрел на костер, потом отвернулся, прижал смертельно бледное лицо к стене и уж не смотрел больше. Он говорил себе:
«То, что я видел здесь, никогда не изгладится из моей памяти; я буду помнить это все дни моей жизни, а по ночам я буду видеть это во сне до самой смерти. Лучше бы я ослеп».
Ее опять оттащили.
Гендон наблюдал за королем. Он удовлетворенно говорил себе:
«Он заметно поправляется; он изменился, стал мягче. Прежде он, наверное, обрушился бы на тюремщиков, стал бы бушевать, кричать, что он король, требовать, чтобы женщин освободили. Он скоро забудет свой бред, и его бедная голова станет опять здорова. Дай бог, чтобы скорее!»
В тот же день в тюрьму привезли на ночь несколько арестантов, которым предстояло на следующее утро отправиться в разные города, чтобы понести кару за свои преступления. Король долго беседовал с ними, — он с самого начала решил расспросить узников, чтобы подготовить себя к своему будущему царствованию. Повесть их страданий терзала его сердце. В числе заключенных была бедная полоумная женщина, укравшая около двух ярдов сукна у ткача, — ее за это приговорили к виселице. Другой арестант прежде обвинялся в том, что он украл лошадь; против него не было никаких улик, и он уже избавился было от петли; но не успели его выпустить, как опять арестовали за то, что он убил оленя в королевском парке; на этот раз вина его была доказана, и его ждала веревка. Больше всего расстроил и огорчил короля рассказ одного подмастерья; этот юноша сообщил, что он однажды вечером нашел сокола, улетевшего от своего хозяина, и принес его домой, полагая, что имеет на то право. Но суд обвинил его в краже и приговорил к смертной казни.
Взбешенный таким бесчеловечием, король умолял Гендона разбить свои оковы и бежать с ним в Вестминстер, чтобы он мог скорее вернуть себе престол; взойдя на трон, он тотчас же поднимет свой скипетр в защиту этих несчастных и спасет им жизнь.
«Бедный ребенок! — вздыхал Гендон. — Эти горестные рассказы опять свели его с ума. А я-то надеялся, что он скоро поправится».
Среди арестантов был старый законник, человек с суровым лицом и непреклонной волей. Три года тому назад он выступил против лорда-канцлера, обвиняя его в несправедливости; за это его приковали к позорному столбу, отрубили ему уши, исключили из адвокатского сословия, взыскали с него штраф в три тысячи фунтов стерлингов и приговорили к тюремному заключению. Недавно он повторил свой проступок, и теперь ему должны были отрубить остаток ушей, взыскать с него пять тысяч фунтов стерлингов, выжечь ему клейма на обеих щеках и до конца жизни держать его в тюрьме.
— Это почетные рубцы, — говорил он, откидывая назад седые волосы и показывая обрубки ушей.
У короля глаза горели гневом. Он сказал:
— Никто не верит мне, и ты не поверишь. Но все равно — через месяц ты будешь свободен, и самые законы обесчестившие тебя и позорящие Англию, будут вычеркнуты из государственных актов. Свет плохо устроен: королям следовало бы от времени до времени на себе испытывать свои законы и учиться милосердию.