Принц и отшельник.
Теперь он был скрыт от дома высокой изгородью. В смертельном страхе, он напряг все силы и помчался к далекому лесу. Он ни разу не оглядывался до тех пор, пока почти не достиг лесной опушки; тогда он оглянулся и увидел вдали двух мужчин. Этого было достаточно; он не стал рассматривать их, а поспешил дальше и не убавлял шага, пока не очутился в сумрачной чаще леса. Тут только он остановился, полагая, что здесь он в безопасности. Он чутко прислушивался, но кругом стояла глубокая, торжественная тишина — жуткая тишина, угнетавшая душу. Лишь изредка, напрягая слух, он различал звуки, но такие отдаленные, глухие и таинственные, что казалось — то были не настоящие звуки, а лишь стонущие и ноющие призраки умерших. Эти звуки были еще страшнее той тишины, которую они нарушали.
Вначале он хотел до самого вечера не двигаться с места; но он вспотел, и ему скоро стало холодно; пришлось итти, чтобы согреться ходьбой. Он пошел прямиком через лес, надеясь выйти где-нибудь на дорогу, но ошибся. Он все шел и шел; но чем дальше он шел, тем, повидимому, гуще становился лес. Темнело, и король понял, что скоро наступит ночь. Он содрогнулся при мысли, что ему придется провести ночь в таком жутком месте; он стал торопиться, но от этого двигался еще медленнее, так как в полутьме не видел, куда ступает; спотыкался о корни, запутывался в ветвях и кустах.
И как он обрадовался, когда наконец увидел слабый огонек! Он осторожно подошел к огоньку, часто останавливаясь, чтобы оглядеться и прислушаться. Этот огонек сиял в оконце убогой маленькой хижины. Оконце было без стекол. Король услыхал голос и хотел убежать и спрятаться; но, услышав, что тот, кому принадлежал голос, молится, передумал. Он подкрался к единственному окну хижины, — приподнялся на цыпочки и заглянул внутрь. Комната была маленькая, с земляным полом, плотно утоптанная; в углу было устроено ложе из соломы, покрытое изодранными одеялами; тут же у постели виднелись ведро, кружка, миска, несколько горшков и сковородок; рядом невысокая скамейка и табурет о трех ножках; в очаге догорало пламя. Перед распятием, освещенным одною только свечой, стоял на коленях старик, а возле него, на старом деревянном ящике, рядом с человеческим черепом лежала раскрытая книга. Старик был большой, костистый; волосы и усы у него были очень длинные и белые, как снег; на нем было одеяние из овечьих шкур, ниспадавшее от шеи до пят.
«Святой отшельник! — сказал себе король. — Наконец-то мне повезло».
Отшельник поднялся с колен. Король постучался. Низкий голос ответил:
— Войди, но оставь грех за порогом, потому что земля, на которую ты ступишь, священна!
Король вошел и остановился. Отшельник устремил на него блестящие, беспокойные глаза и спросил:
— Кто ты такой?
— Я король, — услышал он ответ, простой и скромный.
— Добро пожаловать, король! — в восторге воскликнул отшельник.
Затем, лихорадочно суетясь и беспрестанно повторяя «добро пожаловать!», отшельник подвинул скамейку к огню, усадил на нее короля, подбросил в огонь охапку хвороста и, возбужденный, забегал по комнате из угла в угол.
— Добро пожаловать! Многие искали приюта в этом святилище, но оказались недостойны и были изгнаны. Но король, отвергший корону, презревший суетные почести, подобающие его сану, и облекшийся в лохмотья, чтобы посвятить свою жизнь освящению и умерщвлению своей плоти, — он достоин, он желанный гость! Он останется здесь до самой кончины.
Король поспешил прервать его и сообщил ему подлинные обстоятельства дела, но отшельник не обратил на него никакого внимания, даже, повидимому, не слышал его, а продолжал говорить с возрастающим жаром и все повышая голос:
— Здесь ты пребудешь в мире. Здесь никто не откроет твоего убежища, чтобы беспокоить тебя мольбами вернуться к пустой и суетной жизни, которую ты покинул, повинуясь божьему велению. Здесь ты будешь молиться, ты будешь изучать священное писание; ты будешь размышлять о безумии и заблуждении мира сего и о блаженстве будущей жизни; ты будешь питаться сухарями и травами и ежедневно бичевать свое тело ради очищения души. Ты будешь носить на голом теле власяницу; ты будешь пить только воду; ты будешь наслаждаться покоем, да, полным покоем, ибо тот, кто придет искать тебя, вернется осмеянный; он не найдет тебя, он не смутит тебя.
Старик продолжал ходить из угла в угол. Он уже не говорил вслух, а что-то бормотал. Король воспользовался этим, чтобы рассказать свою историю; под влиянием смутной тревоги и какого-то неясного предчувствия он рассказал ее очень красноречиво. Но отшельник продолжал ходить и бормотать, не обращая на него внимания. Все еще бормоча, он приблизился к королю и сказал выразительно, подчеркивая каждое слово:
— Тс! я открою тебе одну великую тайну!
Он наклонился к мальчику, но тотчас же отшатнулся, как бы прислушиваясь.
Минуту спустя он подошел крадучись к окну, высунул голову, вглядываясь в потемки, потом на носках вернулся, придвинул свое лицо к самому лицу короля и прошептал:
— Я архангел!
Король сильно вздрогнул и сказал себе:
«Ах, уж лучше бы я остался с бродягами, а то теперь я во власти сумасшедшего!»
Его тревога усилилась и ясно отразилась у него на лице. Тихим, взволнованным голосом отшельник продолжал:
— Я вижу, ты чувствуешь, какая святость окружает меня! На челе твоем начертан благоговейный страх! Никто не может пребывать в этой святости и не ощутить этого страха: ведь это и есть святость неба. Я улетаю туда и возвращаюсь во мгновение ока. Пять лет назад сюда, на это самое место, с небес были ниспосланы ангелы, чтобы возвестить мне о том, что я возведен в архангельское достоинство. От них исходил ослепительный свет. Они преклонили предо мною колени, ибо я еще более велик, чем они. Я вознесся в небеса и беседовал с патриархами. Дай мне руку, — не бойся, — дай мне руку. Знай, что ты пожимаешь ту руку, которую пожимали Авраам, Исаак, Иаков! Я был в золотых чертогах, я видел самого господа бога!
Он остановился, чтобы поглядеть, какое впечатление произвела его речь; затем изменился в лице и снова вскочил на ноги, восклицая сердито:
— Да, я архангел, только архангел! — а я мог бы быть папой! Это истинная правда. Мне это сказал голос с неба во сне, двадцать лет тому назад. Да! меня должны были сделать папой! И я был бы папой, ибо такова была воля небес; но король разорил мой монастырь, и я, бедный, гонимый монах, был лишен крова и брошен на произвол судьбы. У меня похитили мою великую будущность.
Он опять забормотал в дикой ярости, ударяя себя кулаком по лбу; время от времени он бормотал проклятия и вскрикивал:
— И вот почему я только архангел, когда мне предназначено было сделаться папой!
Так продолжалось целый час, а бедный маленький король сидел и мучился. Затем ярость старика утихла, и он стал необычайно ласков. Голос его смягчился, он сошел с облаков на землю и принялся болтать так просто, так сердечно, что скоро вполне покорил сердце короля.
Старик усадил мальчика поближе к огню, стараясь устроить его как можно удобнее; ловкой и нежной рукой перевязал его порезы и царапины; затем стал приготовлять ужин, все время весело болтая и то трепля мальчика по щеке, то гладя его по голове так нежно и ласково, что весь страх и отвращение, внушенные архангелом, очень скоро сменились уважением и любовью к человеку.
Это приятное расположение духа продолжалось до конца ужина; затем, помолившись перед распятием, отшельник уложил мальчика спать в маленькой соседней каморке, укутав его заботливо и любовно, как мать; потом, еще раз приласкав его на прощание, пошел и сел у огня, рассеянно и бесцельно переворачивая дрова в печке. Вдруг он остановился; потом несколько раз постучал пальцем по лбу, словно стараясь вспомнить какую-то ускользнувшую мысль. Но это ему, повидимому, не удавалось.
Внезапно он вскочил и вошел в комнату гостя, говоря:
— Ты король?
— Да, — сквозь сок ответил мальчик.
— Какой король?
— Король Англии.
— Англии? Так Генрих умер?
— Увы, да. Я сын его.
Словно черная тень спустилась на лицо отшельника. Он со злобой сжал свои костлявые руки, постоял немного, учащенно дыша и глотая слюну, потом хрипло выговорил:
— Ты знаешь, что это он сделал нас бездомными и бесприютными?[27]
Ответа не было. Старик наклонился, вглядываясь в спокойное лицо мальчика и прислушиваясь к его ровному дыханию.
— Он спит, мирно спит.
И лицо его прояснилось. На нем было теперь выражение злорадного удовольствия. Мальчик улыбнулся во сне. Отшельник пробормотал:
— Сердце его полно счастья! — и отвернулся.
Он бесшумно бродил по комнате, чего-то ища; то останавливался и прислушивался, то оборачивался взглянуть на кровать; и все бормотал, бормотал себе под нос. Наконец он, повидимому, нашел то, что искал: старый, заржавленный кухонный нож и брусок. Тогда он прокрался к своему месту у огня, сел и принялся оттачивать нож, все бормоча про себя то тише, то громче.
Ветер стонал вокруг одинокой избушки, таинственные голоса ночи доносились из неведомой дали. Блестящие глаза отважных крыс и мышей смотрели на старика изо всех щелей и норок, но он продолжал свою работу, увлеченный, ничего не замечающий.
Иногда он проводил большим пальцем по острию ножа и с довольным видом кивал толовой.
— Острее становится! — говорил он, — да, острее!
…проводил большим пальцем по острию.
Он не замечал, как бежит время, и мирно работал, занятый своими мыслями, которые порой произносил вслух:
— Его отец обидел нас, разорил нас и теперь пошел в ад гореть на вечном огне! Да, в ад, гореть на вечном огне! Он ускользнул от нас, но на то была божья воля, да, божья воля, и мы не должны роптать. Но он не ускользнул от адского огня! Нет, он не ускользнул от адского огня, всепожирающего, безжалостного, неугасимого, и этот огонь будет гореть до скончания века.
Он все точил, все точил, то невнятно бормоча, то тихонько хихикая от восторга, то прерывая бормотание внятной речью.
— Это его отец во всем виноват. Я только архангел. Если бы не он, я был бы папой!
Король пошевелился во сне. Отшельник бесшумно подскочил к постели, опустился на колени и занес над спящим нож. Мальчик опять пошевелился; глаза его на миг открылись, но в них не было мысли, они ничего не видели; через минуту по его ровному дыханию стало ясно, что сон его опять крепок.
Некоторое время отшельник ждал и прислушивался, не двигаясь, затаив дыхание; потом медленно опустил руку и так же тихо прокрался назад, говоря:
— Полночь давно уже миновала; нехорошо, если он закричит, — вдруг случайно кто-нибудь будет проходить мимо.
Он бесшумно метался по своей берлоге, подбирая где тряпку, где обрывок веревки; потом опять вернулся и осторожно связал ноги короля, не разбудив его. Затем он попробовал связать и руки; он несколько раз пытался соединить их, но мальчик вырывал то одну руку, то другую как раз в то мгновение, когда веревка готова была охватить их; но наконец, когда архангел уже пришел в отчаяние, мальчик сам скрестил руки, и в один миг они были связаны. Затем архангел сунул спящему повязку под подбородок и туго стянул ее узлом на голове — так тихо, так осторожно и ловко, что мальчик все время мирно спал и даже не пошевелился.