Исчезновение принца.
После еды обоими товарищами овладела тяжкая дремота.
— Сними с меня эти лохмотья! — сказал король.
Гендон раздел его без всяких возражений и уложил в постель, потом обвел взглядом комнату, говоря себе с грустью:
«Он опять завладел моей кроватью. Что же я буду делать?»
Маленький король заметил его недоумение и проговорил сонным голосом:
— Ты ляжешь у двери и будешь охранять меня.
Через минуту он уже забыл все свои тревоги в крепком сне.
«Бедняжка! Ему, право, следовало бы родиться королем! — с восхищением пробормотал Гендон. — Он играет свою роль в совершенстве».
И он растянулся на полу, у двери, очень довольный, говоря себе:
«В продолжение этих семи лет у меня было еще меньше удобств; жаловаться на теперешнее свое положение значило бы гневить бога».
Он уснул на рассвете, а в полдень встал, раскрыл своего крепко спавшего питомца и в одно мгновение снял с него мерку веревочкой.
Король в эту минуту проснулся. Открыв глаза, он пожаловался на холод и спросил у своего друга, что тот делает.
— Я уже кончил, государь, — сказал Гендон. — У меня есть дело в городе, но я скоро приду; усни опять: ты нуждаешься в отдыхе. Дай, я укрою тебя с головой, — так ты скорее согреешься.
Не успел он договорить, как король вернулся в сонное царство. Майлс на цыпочках вышел из комнаты и через тридцать или сорок минут так же бесшумно вернулся — с костюмом для мальчика. Костюм был из дешевой материи, ношеный, но чистый и теплый. Майлс сел и принялся рассматривать свою покупку, бормоча себе под нос: «Будь у меня кошель подлиннее, можно было бы достать костюм получше; но, когда в кармане не густо, трудно быть слишком разборчивым…
Красотка жила в городке у нас,
У нас в городке жила…
запел он, но тотчас же оборвал свое пенье. — Он, кажется, пошевелился, — надо петь потише, чтобы не нарушать его сна; ему предстоит путешествие, а он и так истомился, бедняжка… Камзол ничего, недурен, — кое-где ушить и будет годиться. Штаны еще лучше, хотя и тут два-три стежка не помешают… Башмаки отличные, прочные, крепкие; в них будет сухо и тепло, я полагаю. Это будет для него странной новинкой, так как он, несомненно, привык бегать босиком и зимою и летом. Эх, если бы хлеб был так же дешев, как нитки! Вот за какой-нибудь фартинг я обеспечен нитками на целый год, да еще такую славную, большую иглу мне дали в придачу… Только как мне продеть в нее нитку? Это будет дьявольски трудно».
И, действительно, это было дьявольски трудно. Майлс поступил, как обыкновенно поступают мужчины и, по всей вероятности, будут поступать до скончания веков: держал неподвижно иголку и старался вдеть нитку в ушко, тогда как женщины поступают как раз наоборот. Нитка скользила мимо иголки то справа, то слева, то складывалась вдвое, но рыцарь был терпелив; уже не раз доводилось ему проделывать подобные опыты: недаром он был солдатом. Наконец ему удалось вдеть нитку; он взял костюм, лежавший у него на коленях, и принялся за работу.
«За постой заплачено, за завтрак, который нам подадут, тоже; денег еще хватит на то, чтобы купить пару осликов и нам вдвоем прокормиться два-три дня, пока мы доберемся до Гендон-холла…»
Любила она муженька…
«О! о! Я загнал иголку себе под ноготь! Положим, это не беда и не новость, а все-таки неприятно… Эх, милый, мы с тобой отлично заживем, — не беспокойся! Все твои злоключения забудутся, и печали твои пройдут…»
Любила она муженька своего,
Но ее любил…
«Вот благородные, широкие стежки. — Он поднял кверху камзол и с восхищением глядел на него. — В них есть что-то величавое и гордое, рядом с ними мелкие, скаредные стежки портного кажутся вульгарными и жалкими…»
Любила она муженька своего,
Но ее любил другой…
«Ну, вот и готово! Славная работа, и, главное, живо сделано. Теперь я разбужу его, одену, подам ему умыться, накормлю его; а затем мы с ним поспешим на рынок, что возле таверны Табарида, в Саутворке».
— Извольте вставать, ваше величество!.. — громко сказал он. — Не отвечает!.. Эй, ваше величество!
«Кажется, мне все-таки придется оскорбить его священную особу прикосновением, если сон его глух к человеческой речи. Что это?» Он откинул одеяло. Мальчик исчез!
Гендон онемел от изумления, огляделся вокруг и тут только заметил, что лохмотья мальчика тоже исчезли. Он страшно рассвирепел, стал бушевать, звать хозяина гостиницы. В эту минуту вошел слуга с завтраком.
— Ты, дьявольское отродье, объясни, что это значит, или прощайся со своею презренною жизнью! — загремел воин и так свирепо подскочил к слуге, что тот от удивления и испуга совсем растерялся и с минуту был не в состоянии выговорить ни слова. — Где мальчик?
— Объясни, что это значит!
В отрывистых, бессвязных словах слуга дал требуемое объяснение.
— Не успели вы уйти отсюда, ваша милость, как прибежал какой-то молодой человек и говорит, что ваша милость требует мальчика сейчас же к себе, на конец моста, на саутворский берег. Я ввел его в комнату, он разбудил мальчугана и передал ему поручение. Тот поворчал немного, зачем его потревожили так рано. Но тотчас надел на себя свои лохмотья и пошел с молодым человеком, сказав при этом, что было бы вежливее, если бы ваша милость пришли за ним сами и не посылали чужого, а то выходит…
— А то выходит, что ты идиот! Идиот и болван, и надуть тебя ничего не стоит, — повесить бы всех твоих родичей! Но, может быть, беды еще нет. Может быть, мальчика не хотели обидеть. Я пойду за ним и приведу сюда. А ты тем временем накрой на стол! Постой! Одеяло на кровати положено так, будто под ним кто-то лежит, — это нарочно?
— Не знаю, мой добрый господин! Я видел, как молодой человек возился у кровати, — тот самый, что приходил за мальчиком.
— Тысяча смертей! Это было сделано, чтобы обмануть меня, чтобы выиграть время… Слушай! Молодой человек был один?
— Один, ваша милость!
— Ты уверен в этом?
— Уверен, ваша милость!
— Подумай, собери свои мысли, не торопись!
Подумав немного, слуга сказал:
— Приходил-то он один, — с ним никого не было; но теперь я припоминаю, что, когда они с мальчиком вышли на мост, туда, где толпа погуще, откуда-то выскочил разбойничьего вида мужчина и как раз в ту минуту, как он подбежал к ним…
— Ну, что же тогда? Договаривай! — загремел нетерпеливо Гендон.
— Как раз в эту минуту толпа поглотила их, и больше уж я не видел их, так как меня кликнул хозяин, который обозлился за то, что нотариусу забыли подать заказанную им баранью ногу, хотя я беру всех святых во свидетели, что винить в этом меня — все равно, что судить неродившегося младенца за грехи его…
— Прочь с моих глаз, безмозглый!.. Твоя болтовня сведет меня с ума! Стой! Куда же ты бежишь? Не может постоять и минуты на месте! Что же, они пошли в Саутворк?
— Точно так, ваша милость!.. Потому, как я вам докладывал, я в этой бараньей ноге непричинен, все равно, как младе…
— Ты все еще здесь? и все еще мелешь вздор? Убирайся, покуда цел!
Слуга исчез. Гендон побежал за ним, обогнал его и, прыгая по лестнице через две ступеньки зараз, в один миг очутился внизу.
«Это тот подлый негодяй, который звал его своим сыном… Я потерял тебя, мой бедный, маленький безумный повелитель! — какая горькая мысль! Я так полюбил тебя! Нет! Клянусь всем святым, я тебя не потерял! Не потерял, потому что я обыщу всю страну и все же найду тебя. Бедный ребенок! Там остался его завтрак — и мой, — ну да мне теперь не до еды! Пусть едят его теперь крысы! Скорее, скорее, — медлить нельзя!»
И, торопливо пробираясь сквозь шумную толпу на мосту, он несколько раз повторял (как будто эта мысль была особенно приятна ему):
«Он поворчал, но пошел, пошел потому, что думал, что его зовет Майлс Гендон. Милый мальчик! Он бы этого не сделал ни для кого другого, — уж я его знаю!»