В некоторых отношениях я был всегда крайне щепетильным человеком. Даже в самом юном возрасте я не мог заставить себя воспользоваться деньгами, добытыми сомнительным путем. Я пытался, и не раз, но добродетель всегда торжествовала.
Несколько месяцев назад генерал-лейтенант Нельсон А. Майльс давал в Нью-Йорке большой обед. Когда мы болтали вдвоем в гостиной, перед тем как итти к столу, он сказал:
— Мы с вами знакомы уже лет тридцать, не правда ли?
Я сказал:
— Да, в этом роде.
Он подумал минуту и сказал:
— А ведь мы с вами могли встретиться в Вашингтоне в тысяча восемьсот шестьдесят седьмом году. Мы там были в одно время.
Я сказал:
— Да, но вы забываете, что я был тогда никому не известен. Я даже не подавал надежд. Вы же, прославленный генерал гражданской войны, только что вернулись с блистательной кампании на Дальнем Западе, и ваше имя было у всех на устах. Все превозносили вас. Если бы вы меня и встретили тогда, эта встреча не сохранилась бы у вас в памяти, разве только если бы она была отмечена чем-нибудь необыкновенным. Прошло добрых сорок лет. Можно ли за такой промежуток времени сохранить в памяти случайную встречу?
Тут я переменил тему разговора и имел к этому достаточное основание. Мне не стоило бы ни малейшего труда напомнить генералу, что мы встречались в 1867 году в Вашингтоне, но я этого не сделал из боязни сконфузить себя и его. Я хорошо помню эту встречу. Вот как было дело.
Я только что вернулся тогда из поездки на «Квакер-сити»[1] и подписал договор с Элиша Блисс из Гартфорда на книгу о моем путешествии. Я был без гроша и отправился в Вашингтон поискать чего-нибудь, чтобы продержаться, пока я буду писать свою книгу. В Вашингтоне я встретил Вильяма Суинтона, и мы вместе с ним разработали план, как добывать себе хлеб насущный. Мы стали отцами и изобретателями предприятия, которое сейчас является столь обычной формой газетной работы. Мы создали первый на нашей планете газетный синдикат. Он был, правда, невелик, но начинают с малого. В списке наших клиентов значилось двенадцать периодических изданий. Это были еженедельники, влачившие жалкое и безвестное существование в самых глухих углах нашей страны. Все эти журналы были чрезвычайно горды тем, что имеют собственного вашингтонского корреспондента, а мы были очень довольны, что могли явиться предметом их гордости. Каждый журнал получал от нас два письма в неделю, по доллару за письмо. Каждый из нас писал еженедельно по письму, и, размножив его в двенадцати экземплярах, посылал нашим благодетелям, получая таким образом половину из общей суммы в двадцать четыре доллара, на которые при наших скромных требованиях мы могли жить беспечально.
Суинтон был одним из самых милых и очаровательных людей, каких мне приходилось встречать, и блаженство нашей совместной жизни не знало предела. Суинтон был деликатен от природы, а воспитание развило в нем черту характера. Он был джентльменом от природы, а воспитание развило в нем и эту черту характера. Он был высокообразованным человеком; он был ангельски кроток, он был чист в помыслах и речах; он был сама искренность. Он был шотландец и пресвитерианин,[2] пресвитерианин высокой марки — он нежно любил свою религию, относился к ней вполне серьезно и черпал в ней утешение и душевное спокойствие. У Суинтона не было ни единого порока, если не считать бескорыстной и непреоборимой страсти к шотландскому виски. Я не считал это пороком, потому что Суинтон был шотландец, а шотландское виски для шотландца — все равно, что молоко для человека другой национальности. Скорее это была добродетель — правда, не из дешевых.
Двадцать четыре доллара в неделю были бы для нас состоянием, если бы не бутылка. Бутылка же была бездонной. Стоило денежному переводу задержаться, и мы оказывались на краю пропасти.
Был как раз такой случай. Нам требовалось три доллара. Они были нужны нам в тот же вечер. Я уже не помню, на что нам нужны были сразу три доллара, я только помню, что они были нужны дозарезу. Суинтон сказал мне, чтобы я шел доставать три доллара; он сказал, что сам тоже пойдет. У него не было и тени сомнения, что мы достанем деньги, — такова была твердость его религиозных убеждений. Я, говоря по совести, не разделял его уверенности. Я понятия не имел, где мне добыть эти три доллара, и так ему и заявил. Я увидел, что ему стало стыдно за меня, за слабость моей веры. Он сказал мне, чтобы я не терзал себя сомнениями. Бог нам поможет. Он говорил об этом, как если бы это само собой разумелось. Я видел, что он действительно рассчитывает на божью помощь, и хотел сказать ему, что, насколько я знаком с этим предметом… но промолчал. Его твердая вера подействовала на меня. Я вышел, почти уверенный, что бог нам поможет.
В течение часа я блуждал по улицам, тщетно стараясь придумать, как бы мне достать эти три доллара. Я забрел в вестибюль Эббот-Хауза — это был новый отель — и сел в кресло. Вскоре в вестибюль вбежала собачка. Она постояла, поглядела на меня, и в глазах у нее я прочел вопрос: «Ты не обидишь меня?» Я ответил, тоже глазами, что я ее друг. Она благодарно помахала хвостом, подошла, положила морду ко мне на колени и поглядела на меня неотразимыми ласковыми карими глазами. Это было прелестное создание, изящное, как молодая девушка, и все укутанное в шелк и бархат. Я поглаживал ее шелковистую голову и ласкал ее свисающие уши — мы походили на влюбленную пару. В эту минуту генерал Майльс, герой дня, вошел в вестибюль отеля мужественной походкой, весь залитый золотом, привлекая к себе общее внимание. Он увидел собаку и остановился, глаза его загорелись. Он наклонился и погладил собаку.
— Какой чудный песик, просто красавец! Не продадите ли вы его?
Я был поражен. Предсказание Суинтона сбывалось.
Я сказал:
— Что ж, могу продать.
— Сколько вы хотите за него? — спросил генерал.
— Три доллара.
Генерал видимо удивился. Он сказал:
— Три доллара? Всего три доллара? Но ведь это замечательная собака! Она должна стоить не меньше пятидесяти долларов. Если бы она была моя, я не продал бы ее и за сто. Боюсь, что вы не знаете ее настоящей цены. Подумайте. Я не хочу обижать вас.
Если бы он знал действительное положение дела, он понял бы, что не может меня обидеть, так же как я не могу обидеть его. Я ответил твердо, как и в первый раз:
— Три доллара. Я прошу за собаку три доллара.
— Что ж, если вы настаиваете, пусть будет по-вашему, — сказал генерал.
Он уплатил мне три доллара, взял собаку и поднялся к себе наверх.
Минут через десять в вестибюль вошел пожилой человек с меланхолическим выражением лица и стал ходить взад и вперед, озираясь и заглядывая под столы и кресла. Я спросил его:
— Вы ищете собаку?
Его лицо было озабоченно и печально. Теперь оно засветилось радостью, и он воскликнул:
— Да! Вы ее видели?
— Видел, — сказал я. — Она только что была здесь. Я видел, как она пошла за одним джентльменом. Если вы пожелаете, я думаю, что мог бы ее разыскать.
Я никогда не встречал такого выражения благодарности. Дрожащим от признательности голосом он сказал, что просит меня поискать собаку. Я сказал, что готов быть ему полезным, но поиски собаки должны отнять у меня некоторое время — надеюсь, что он вознаградит меня за хлопоты. Он сказал, что сделает это с наслаждением, он повторил несколько раз: «С наслаждением!» — и спросил, сколько я хочу.
Я сказал:
— Три доллара.
Он был удивлен. Он сказал:
— Это же гроши! Я охотно уплачу вам десять.
Но я сказал: «Нет, я прошу три доллара», и пошел к лестнице, ведущей наверх, не дожидаясь ответа, ибо божья помощь испрашивалась Суинтоном в размере трех долларов, и я счел бы кощунством просить хотя бы на цент больше. Проходя мимо конторки портье,[3] я спросил у него номер комнаты, которую занимал генерал, и, придя туда, застал генерала Майльса, занятого блаженной возней с собакой. Я сказал:
— Мне очень жаль, но я пришел за собакой.
Он был поражен и сказал:
— За собакой? Но это же моя собака. Вы продали ее мне и получили за нее столько, сколько просили.
— Да, — сказал я, — это верно, но мне придется ее забрать, потому что ее нужно вернуть хозяину.
— Какому хозяину?
— Хозяину собаки. Это не моя собака.
Генерал был изумлен еще более и на минуту, видимо, лишился дара речи. Потом он сказал:
— Вы хотите сказать, что вы продали чужую собаку и сделали это сознательно?
— Да, я знал, что это чужая собака.
— Как же вы ее продали?
Я сказал:
— Вы задаете странный вопрос. Я продал ее потому, что вы просили меня об этом. Вы предложили купить собаку — вы не можете этого отрицать. Я не навязывал ее вам, я вообще не помышлял о том, чтобы продавать ее, но мне казалось, что если мне представляется возможность оказать вам услугу…
Он прервал меня на полуслове:
— Оказать мне услугу! Это самый поразительный способ оказывать услуги, о котором мне приходилось слышать. Подумать только — продать мне заведомо чужую собаку!
Тут я прервал его и сказал:
— Вы спорите не по существу. Вы сами сказали мне, что такая собака может стоить сто долларов. Я взял с вас три доллара, разве это не доказывает мое бескорыстие? Вы предлагали уплатить больше, вы это помните. Я же взял у вас три доллара, вы не можете этого отрицать.
— Боже мой! Какое это имеет отношение к делу? Суть в том, что собака не ваша, неужели вы этого не понимаете? Вы, очевидно, полагаете, что в продаже чужой собаки нет ничего худого, если вы продаете ее по дешевой цене. В таком случае…
Я сказал:
— Давайте прекратим этот спор. Что бы вы ни говорили, вы не можете обойти тот факт, что цена, которую я назначил за собаку, была, учитывая, что это чужая собака, справедливой и честной ценой. Спорить об этом дальше — значит попусту тратить время. Сейчас я хочу забрать собаку, потому что хозяин ищет ее. Ясно, что я должен это сделать, мне ничего другого не остается. Поставьте себя на мое место. Допустим, что вы продали собаку, вам не принадлежащую. Представьте теперь…
— Послушайте, — сказал генерал, — не сводите меня с ума своими идиотскими рассуждениями. Берите собаку и оставьте меня в покое.
Тогда я отдал ему полученные с него за собаку три доллара, повел собаку вниз, передал владельцу и получил от него три доллара за хлопоты.
Я ушел с чистой совестью: заработок мой был честным. Я никогда не мог бы воспользоваться тремя долларами, которые я получил за собаку, потому что они не принадлежали мне по праву, но три доллара, которые я получил за то, что вернул собаку ее законному владельцу, были мои целиком и полностью, ибо я заработал их честным трудом. Если бы не я, этот человек мог бы не найти свою собаку и лишиться ее навсегда.
Мои правила не поколебались до сего дня. Я всегда был честен; я знаю, что не сойду с этой стези. Как я уже говорил вначале, я никогда не мог заставить себя воспользоваться деньгами, добытыми сомнительным путем.
Так было дело. Кое-что, впрочем, я выдумал.