Случилось все это в первую же весну после того, как мы с Томом Соуэром освободили нашего старого негра Джима, который был посажен на цепь, как беглый невольник, на ферме Силаса, дяди Тома, в Арканзасе. Стужа выходила из земли и из воздуха, и с каждым днем все ближе надвигалось времячко ходить босиком, играть в камешки, в свайку, в кубари, в городки или спускать змеев; потом придет и настоящее лето, а с ним и купанье! Но тоска представлять себе все это и думать: когда-то еще настанет! Немудрено, если мальчикам и взгрустнется; вздыхают они, им не по себе, хотя они сами не знают, что с ними. Они только слоняются туда и сюда и думают свою думу; выищут себе уединенное местечко на холме за рощей, сидят здесь и смотрят на широкую Миссиссипи, а она омывает одну точку земли за другою, пробегает мили за милями, стремясь все туда, где лес уже сливается перед вами в тумане и даль лежит неподвижно, в суровом безмолвии, точно кто-нибудь любимый вами и схороненный… и вас начинает томить желание тоже умереть, исчезнуть, покончить со всем этим…
Вы не знаете, что же это такое? Это весенняя лихорадка. Название говорит за себя. Когда она вас захватит, вы желаете… О, вы не знаете хорошенько, чего именно вы желаете, но сердце у вас разрывается именно от этого желания! В общем чувствуется потребность уйти: уйти от всего старого, приглядевшегося, надоевшего до смерти, и посмотреть на что-нибудь новое. В этом суть: вам надо отправиться странствовать, и куда-нибудь подалее, в чужие земли, в которых все так таинственно, чудесно и романтично. Если же это вам недоступно, то вы удовольствуетесь и меньшим: вы уйдете хотя куда-нибудь, лишь бы уйти, и будете рады всякому предлогу к тому!
Так вот нас с Томом Соуэром одолевала весенняя лихорадка, и притом очень сильная; но Тому нечего было и думать о каком-нибудь путешествии: тетя Полли, по его словам, ни за что не позволила бы ему бросить школу и терять летнее время на бродяжничество, так что приходилось повесить нос. Но сидим мы раз вечерком на крылечке и рассуждаем об этом предмете, как вдруг выходит к нам тетя Полли с каким-то письмом в руках и говорит:
— Том, надо тебе собраться в дорогу и ехать в Арканзас. Тетя Салли зовет тебя.
Я едва не выскочил из собственной кожи от радости и подумал, что Том бросится к своей тетке и задушит ее в объятиях; но, поверите ли, он не сдвинулся с места, точно глыба какая, и не проронил ни слова. Я чуть было не заплакал, видя, что он такой дурак и пропускает отличнейший случай, который только может представиться. Мы могли потерять его, если Том не выкажет, что рад и благодарен! Но он продолжал себе сидеть и молчать, пока я не пришел в такое отчаяние, что не знал уже, что и делать, а тут он — я готов был убить его на месте! — взял, да и говорит совершенно спокойно:
— Очень мне жаль, тетя Полли, но, знаете, пусть уже извинят… не хочется мне в этот раз.
Тетю Полли до того ошеломила подобная хладнокровная наглость, что она простояла целые полминуты без голоса, — чем я воспользовался, чтобы толкнуть Тома и шепнуть ему:
— Рехнулся ты, что ли? Пропускаешь такой славный случай!
Но он не смутился и шепчет мне в ответ:
— Гекк Финн, по-твоему, мне надо выказать ей, что я рад удрать отсюда? Да она тогда сейчас же начнет раздумывать и представит себе всякие болезни и опасности со мной по дороге, словом, найдет всевозможные препятствия к тому, чтобы меня отправить. Не мешай мне; я знаю, как ее провести.
Мне не пришла бы в голову такая штука! Но он был прав. Том Соуэр был всегда прав: это была самая светлая голова, какую мне только приходилось встречать; всегда знает, что делает, и никто его ничем не подденет. Тем временем тетя Полли опомнилась и так и разразилась:
— Пусть тебя извинят! Ему не хочется! Скажите на милость! Нет, я ничего подобного не слыхивала в моей жизни!.. Ты смеешь говорить так мне? Вставай сейчас и собирай свои пожитки… И если я услышу еще хоть слово на счет того, что ты извиняешься, да не хочешь… я тебе поизвиню… прутом!
И она стукнула ему по голове своим наперстком, когда мы проплелись мимо нее, а Том прохныкал все время, пока мы поднимались по лестнице. Но лишь только мы очутились в его комнате, он чуть не задушил меня от восторга при мысли о том, что нам предстоит путешествовать.
— Знаешь, — говорил он, — прежде чем мы успеем уйти, она примется уже сожалеть о том, что решилась меня отпустить, но не будет знать, как уладить дело. После того, что она мне наговорила, гордость не позволит ей отступиться от своих слов.
Том собрал все свое в десять минут, разумеется, кроме того, чем хотели снабдить его на дорогу тетя Полли и Мэри. Потом, мы обождали еще десять минуть, чтобы дать ей время остыть и стать снова добренькой. Том говорил, что ей надо десять минут на то, чтобы пригладиться, если она взъерошилась наполовину, но целых двадцать, если все перышки дыбом поднялись, что в этот раз и произошло. Когда время настало, мы спустились вниз, торопясь узнать, что было в письме.
Тетя Полли сидела в тяжелом раздумье; письмо лежало у нее на коленях. Мы сели тоже и она начала так:
— У них там неладно и они думают, что вы оба с Гекком будете кстати… успокоите их, как они выражаются… Хотя очень способны вы с Гекком на это, нечего сказать!.. У них там один сосед, Брэс Денлап; он сватался за их Бенни, ухаживал за нею три месяца; наконец, они объявили ему напрямик, что ничего из этого не выйдет; он рассердился и это теперь их тревожит. Это человек, с которым им желательно быт в ладах, как видно уже из того, что они, в угоду ему, наняли себе в помощь на ферму его тунеядца-брата, когда это им не по карману, да и лишний он вовсе для них… Что это за Денлапы?
— Они живут в какой-нибудь мили от дяди Силаса, тетя Полли… Все фермеры в тех местах устроились в миле друг от друга… И Брэс Денлап гораздо богаче всех; у него целая куча негров. Сам он бездетный вдовец, ему тридцать шесть лет; он очень гордится своим богатством, заносчив и все его немножко боятся. Я думаю, он воображал, что ему стоит только захотеть, чтобы всякая девушка пошла за него, и его очень озадачил отказ Бенни… Но, еще бы! Бенни вдвое моложе его, и такая хорошенькая, такая миленькая, как… ну, вы сами ее знаете! Бедный дядя Силас… каково ему заискивать таким образом… сам едва сводить концы с концами, а тут нанимай еще такого бесполезного человека, как Юпитер Денлап, в угождение его братцу!
— Что за имя: Юпитер! Откуда оно?
— Это просто кличка. Но настоящее его имя уже совсем затерлось этим, я думаю! Теперь Юпитеру двадцать семь лет, а прозвали его так с того дня, как он в первый раз вздумал купаться; когда он разделся, школьный учитель увидал у него на левой ноге, над коленом, круглое темное родимое пятно, величиною с порядочную монету, а кругом этого пятна еще четыре маленьких, и сказал, что это похоже на Юпитера с его спутниками. Детям это показалось забавным и они прозвали его Юпитер; так он и остался Юпитером до сих пор. Он большого роста и силен, но лентяй, лукавец и подлаза; притом и труслив, но все же довольно добрый малый… Отпустил себе длинные волосы, а бороду бреет. У него за душой ни одного цента; Брэс кормит его даром, одевает в свое старое платье и презирает его… Юпитер близнец с другим братом.
— На кого же походит этот другой?
— Он вылитый Юпитер, как говорят, но был подельнее его; только не видать его уже семь лет. Когда ему было лет девятнадцать — двадцать, он был уличен в краже и попал в тюрьму; ему удалось бежать оттуда и он скрылся — на север куда-то. Слышно было сначала, что он продолжает там воровать и разбойничать, но с тех пор прошел уже не один год. Теперь его нет в живых; по крайней мере, так полагают. Никакого слуха о нем нет.
— Как его звали?
— Джэк.
Мы все помолчали некоторое время; тетя Полли погрузилась в раздумье.
— Вот что, — сказала она, наконец, — тетю Салли беспокоит более всего то, что этот Юпитер выводит из себя твоего дядю…
— Выводит из себя! Дядю Силаса! Да вы шутите! Разве дядя Силас способен сколько-нибудь сердиться?
— Твоя тетка говорит, что он доходит иногда просто до бешенства с этим человеком; бывает готов его прибить.
— Ну, тетя Полли, это что-то неслыханное: дядя Силас не тронет и мухи!
— Как бы там ни было, она очень встревожена. Она говорить, что дядя Силас даже совершенно переменился, вследствие этих вечных ссор. И все соседи толкуют об этом и винят во всем его же, твоего дядю, потому что он проповедник и не пригоже ему ругаться. Салли пишет, что ему теперь тяжело и на кафедру идти, до того ему стыдно; и все охладели к нему; он вовсе не так уж популярен, как был прежде.
— Но, странно все это! Ведь он был всегда такой добрый, простой, рассеянный, не вникал ни во что… такой миленький… словом, настоящий ангел! Что же такое с ним сотворилось?