Лодка подъезжала к берегу. Между выступом меловых скал обрисовалось устье речки, впадавшей в залив, и по более густой и живой зелени на ее берегах можно было следить за всем ее течением, прорезывавшим лесную чащу. Далее высились горы, белоснежные, похожие на замерзшия волны.
Море едва колыхалось; солнце так и налило с безоблачного неба. Человек, державший в руках весла, перестал грести и сказал:
— Должно быть, это самое место и есть.
Товарищ его, сидевший на корме, стал пристально смотреть на берег, сличая его с каким-то пожелтевшим чертежом, лежавшим у него на коленях.
— Подойди-ка поближе ко мне и посмотри, Эванс, — проговорил он.
Они нагнулись оба над рисунком, походившим на грубо начерченную географическую карту. Старый, загрязненный лоскут бумаги расползался уже по перегибам; чертеж, сделанный на нем карандашом, стерся отчасти, но нее же походил на очерк залива.
— Вот, — сказал Эванс, водя ногтем но рисунку, — это скалы и устье речки…
— А эти извилины означают ее теченье, — прибавил он, помолчав. — Дело ясное… Звездочка же указывает самое место… Но так ли, Гукер?
Гукер, продолжая рассматривать карту, ответил:
— Заметь, что эта линия точками идет прямехонько от скал к группе пальмовых деревьев, а звездочка поставлена именно на пересечении этой линии с рекой. Это надо иметь в виду.
— Но что это за знаки? — спросил Эванс после нового небольшого молчания. — Точно бы план какой-то постройки… но странно, что все короткие черточки и в разные стороны. Совсем непонятно… А надписи на каком языке?
— По-китайски, — сказал Гукер.
— Естественно… Ведь он был китаец, — заметил Эванс.
— И прочие тоже, — проговорил Гукер.
Оба они посидели несколько минут, смотря задумчиво на берег. Потом Энанс сказал:
— Твоя очередь грести.
Гукер сложил чертеж, засунул его в карман и взялся за весла, но работал он ими плохо, как человек, утомленный до крайности.
Эванс сидел с полузакрытыми глазами, лениво наблюдая за мелкими волнами, разбивавшимися о соседние коралловые рифы. Солнце, находившееся почти в зените, легло немилосердно. Не смотря на близость к кладу, Эванс не испытывал того восторга, которого ожидал. Возбуждение, перенесенное при недавней борьбе за чертеж, потом длинная ночная переправа в утлой лодчонке с материка к этому острову и без надлежащего запаса провизии, все это истощило его до бесчувствия ко всему. Он старался сосредоточить свои мысли на тех золотых слитках, о которых толковали китайцы, но это не удавалось ему, и он невольно думал лишь о пресной воде, которою надеялся освежить себе засохший рот и горло. Чем ближе подвигалась лодка к берегу и чем явственнее слышался всплеск воды о скалы тем сильнее разливалась тяжелая истома по всему телу Эванса; им овладело, наконец, какое-то полусонное оцепенение. Он продолжал понимать, что перед ним тот остров, к которому следовало ехать, но к этому сознанию примешивались какие-то странные образы. Перед ним возникала та ночь, в которую они с Гукером подслушали тайную беседу китайцев. Луна освещала верхушки деревьев; внизу горел маленький костер; около него виднелись фигуры трех желтолицых людей, посеребренные, с одной стороны, лунным светом, казавшиеся багровыми, с другой, от огня. Эти люди говорили между собою на ломаном английском языке, потому что были из трех различных китайских провинций с несходными вовсе наречиями.
Гукер первый понял главную суть их разговора и велел товарищу тоже прислушаться, что было довольно мудрено: некоторые слова ускользали от слуха, другие оставались непонятными, но все же было возможным уразуметь, что какой-то испанский галиот разбился здесь, плывя с Филиппинских островов, но казну его матросы успели спасти и зарыли ее на острове, с целью возвратиться после за нею. С этого начиналась история. Потом произошло опять какое-то кораблекрушение; большая часть экипажа погибла от болезней или среди драк, повторявшихся при полном отсутствии дисциплины. Под конец остававшиеся в живых вышли снова в море и отправились неизвестно куда. Зарытые сокровища так и остались на месте. За год тому назад, китаец Шанг-Ги, прибыв случайно на этот остров, напал на след клада, пролежавший в земле целые двести лет. Он скрыл от всех свою находку, но потом бежал с своей джонки, прибыл опять сюда и перенес золото на другое место. Это стоило ему невероятного труда, но он выполнил всю работу один. «И к моему кладу не подступишься теперь! Он все равно что зачарован», — говорил он. Но вырыть золото и перевезти его было уже не под силу ему одному, и он подыскал себе товарищей. Он стал показывать им свой чертеж, но голоса понизились при этом до того, что Эванс и Гукер не могли уж ничего понять. Но и сказанного было достаточна для подслушивавших беглых британских матросов.
Грезы Эванса перенесли его вдруг к тому мгновению, в которое коса Шанг-Ги очутилась у него в руках. Что значит жизнь какого-нибудь китайца в глазах европейца?.. Но крошечное лицо Шанг-Ги, сначала озлобленного, яростного, как потревоженная змея, приняло вдруг жалобное страдальческое выражение, и именно в этом виде все мерещилось оно Эвансу… Потом, оно вдруг стало усмехаться, как-то особенно язвительно, точно дразня его и угрожая ему чем-то неведомым и неизбежным. Сон становился все страшнее и страшнее: на земле лежали золотые слитки кучею, но Шанг-Ги тянул их к себе; Эванс схватил его опять за косу, но противный желтолицый стал вытягиваться выше и выше, все усмехаясь и не уступая сокровищ. Эванс тоже стал расти, но слитки вспыхнули, и какой-то бес с черным хвостом, заплетенным как коса у китайца, стал кормить Эванса горячими углями, а другой бес кричал: «Эванс!.. Эванс!.. Ты спишь, глупый человек!»
Он открыл глаза. Гукер только что крикнул ему в последний раз: «Эванс!»
— Вон они, пальмовые деревья. Они должны быть по прямой линий от этих кустов, — сказал Гукер. — Заметь это. Если мы высадимся здесь и пойдем совершенно прямо, то пересечем реку, где следует.
— Так вводи лодку скорее в устье! — воскликнул Эванс. — У меня во рту все горит, точно в самом деле от угольев… Поворачивайся, а то я стану пить хоть морскую воду!.. Нет, давай лучше весла мне! крикнул он почти злобно, не сводя глаз с серебристой ленты, извивавшейся среди деревьев.
Они въехали в устье реки. Гукер зачерпнул пригоршнею воду, попробовал ее, по выплюнул тотчас снова. Немного далее, он повторил опыт и сказал: «Эта уже годится!» — и оба они стали пить тем же способом.
Но Эвансу было этого мало: он перегнулся через борт и припал губами прямо к воде, рискуя опрокинуть лодку, но не думая ни о чём, кроме желания утолить свою жажду. Гукер пил тоже с жадностью; наконец, успокоясь, они причалили лодку и хотели уже выйти из нее, но Эванс заметил, что это будет неладно.
— Нам придется пробиваться здесь сквозь густой кустарник; — сказал он, — и мы собьемся с нужного направления. Лучше воротиться опять к морю и остановиться у открытого берега.
Гукер согласился с этим; они поплыли опять к устью реки, вышли на песчаную отмель и втащили на нее свою легкую лодочку.
Отсюда им было легко ориентироваться, и они пошли по прямой линии к намеченной точке. Эванс нес туземное орудие в виде мотыки с отточенным каменным острием, Гукер захватил весла.
Им все-же пришлось пробираться сквозь мелкую поросль и спутанные сучья, но скоро деревья поредели, и путь стал свободнее; жар уже спал и наступила вечерняя прохлада. Деревья расступались все шире и шире, образуя лишь тенистый свод своими вершинами. Какие-то белые цветы свешивались с их ветвей; тягучие лианы перекидывались с одного ствола на другой; заметно темнело; пятнистые грибы и темно-красные лишаи покрывали почву все гуще и гуще.
Эванс вздрогнул.
— Становится почти холодно после дневного жара, — проговорил он.
— Надеюсь, что мы не сбились с пути, — сказал Гукер вместо всякого ответа на это замечание, видимо поглощенный лишь одною мыслью о правильности дороги. Вдали прорезывался сквозь темноту последний отблеск догоравших солнечных лучей. В то же время высокия деревья стали вновь заменяться густым кустарником и мелкою порослью, а неподалеку слышался шум воды.
— Мы у реки, — сказал Гукер.
Береговая растительность, стояла стеной, сквозь которую трудно было пробраться. Неведомые еще никому высокие, цепкие травы опутывали стволы деревьев, распускаясь широкими веерами или скучиваясь в один иглистый букет, из которого вытягивались цветы странной формы. На широком затоне, образованном речкою в этом месте, плавали громадные овальные листья с розовато-белыми цветами, точно сделанными из воска и похожими на водяные лилии исполинских размеров. Ниже, по теченью реки, вода бурлить и пенится, теснимая надвинувшимися скалами.
— Как же теперь? — спросил Эванс.
— Мы уклонились немного с прямого пути, — ответил Гукер. — Немудрено. Надо походить но берегу, поискать места для переправы. Он говорил о куче камней…
Они посмотрели друг на друга и пошли вверх но реке. Здесь нашелся брод. Переправясь через него, они стали подвигаться медленно посреди, осторожно осматриваясь но сторонам. Вдруг Эванс остановился.
— Это что? — прошептал он.
Гукер посмотрел влево по его указанию.
Из-за мелких кустов виднелось что-то синее. Он подошел быстро к этому предмету и понял…
Перед ним лежал ничком какой-то китаец в своей обычной синей одежде. По положению тела было видно, что это уже труп. Тут же валялся и заступ китайского образца, рядом с разбросанными каменьями и вырытой возле них ямой.
— Кто-то успел опередить нас! — проговорил хриплым голосом Гукер. Эванс только взвыл как-то дико и затопал ногами, но Гукер, побледнев как смерть, подошел близко и стал рассматривать тело. Шея у китайца вспухла и была багрового цвета; руки и ноги страшно раздулись. Гукер отвернулся с отвращением и направился к яме…
— Эванс! крякнул он радостно. — Эванс!.. Чего ты там?.. Иди, смотри, все целехонько!
Он поворотился, чтобы подозвать скорее товарища, взглянув при этом невольно опять на китайца.
Эванс подошел поспешно. Несколько золотых слитков, очевидно вытащенных несчастным, лежало у ямы; в глубине ее виднелось еще много других. Опустясь в нее, Эванс поднял один из них, очень тяжелый. В эту минуту какая-то тоненькая игла с неизвестного растения уколола его в палец; он выдернул прочь эту занозу и приподнял слиток.
— Только свинец или золото могут иметь такой вес! — воскликнул он с восторгом, Гукере продолжал все смотреть на китайца.
— Негодяй поддел своих товарищей, — сказал он. — Дело ясное: они тогда разбежались… помнишь?.. Он пробрался сюда один, и его ужалила какая-нибудь ядовитая змея… Но как он сумел отыскать место?
Эванс, все еще держа в руках слиток, ответил нетерпеливо: «Что до этого? Нечего терять времени. Ты лучше думай о том, что вам придется перевозит добычу на материк чуть не по одной штуке, а пока надо укрыть ее здесь в безопасном месте… Как перенесем мы все ближе к берегу?»
Об снял свою куртку, разложил ее на земле и бросил в нее два или три слитка. В эту самую минуту его снова уколола одна из носившихся в воздухе тонких игл.
— Больше нам не стащить зараз, — сказал он. — Да чего ты уставился так? прибавил он с досадою, видя, что Гукер смотрит в сторону.
— Я не могу выносить этого, — проговорил Гукер, оборачиваясь к нему и кивнув головою на труп. — Он так похож на…
— Глупости! — перебил Эванс. — Все китайцы на один образец.
— Все же лучше его зарыт, — продолжал Гукер. — Иначе я и не стану помогать тебе тащит золото.
— Полно вздор молоть! — сказал Эванс. — Пусть себе валяется. Главное теперь, как нам поступить? Не зарыть ли эту яму опять? Или выбрать другое место? И взять эти два или три слитка теперь же с собой, или тоже оставить их здесь до вполне безопасного времени?
Гукер не отвечал, поглядывая кругом, как бы для выбора места, но все бросая искоса взгляды туда, где виднелась синяя блуза китайца.
— Да ты, никак, помешался? — крикнул Эванс.
— Во всяком случае, — сказал Гукер дрожавшим голосом, — отнесем это золото подалее.
Они подняли куртку за концы и сделали несколько шагов. «Что же, нести прямо к лодке? — спросил Эванс. — Только тяжеленько… Руки у меня так и затекают… Даже больно становится… Вот история!.. Подожди… дай отдохнуть, просто нет сил…»
Они опустили ношу на землю, Эванс тяжело дышал; он был бледен, и на лбу у него выступали капли пота.
— Душно в этом лесу, — проговорил он. — Надо выйти скорее на простор. Шевелись поживее! Ты все только воешь с тех пор, как увидал этого китайца.
Гукер не возразил ничего и только продолжал смотреть пристально на товарища. Они подняли снова куртку и прошли молча с сотню шагов. Эванс начал дышать еще тяжелее.
— Что с тобою? — спросил Гукер тревожно.
Вместо ответа, Эванс споткнулся, выпустил ношу из рук, простоял с минуту неподвижно, смотря на товарища, и потом схватился за грудь.
— Не подходи ко мне, — проговорил он с трудом, отступя в сторону и прислоняясь к дереву. — Это пройдет… вот уже и лучше, — прибавил он через несколько времени, но, в ту же минуту, пошатнулся и опустился на землю с страдальческим выражением в лице; Гукер подбежал к нему, но он крикнул сдавленным голосом:
— Не подходи!.. Не дотрогивайся до меня!.. Собери лучше слитки опять в куртку… Видишь, вывалились…
— Могу я помочь тебе чем-нибудь? — спросил Гукер.
— Клади золото в куртку, тебе говорят!
Гукер повиновался, но, поднимая один слиток, почувствовал тоже какой-то укол в мякоть большого пальца своей левой руки. Он взглянул на нее и увидал тончайшую иглу, длиною около двух дюймов. В это же время Эванс глухо простонал и упал ничком.
Гукер едва устоял на ногах. Он смотрел с расширившимися от ужаса глазами то на свою занозу, то на Эванса, содрогавшегося в конвульсиях, то на то синее, что смутно сквозило между кустарниками; он вспомнил о мелких штрихах на чертеже и понимал теперь их роковой смысл…
— Господи, помилуй меня! — прошептал он в смертельном испуге. Эти иглы походили на те, из которых даяки извлекают яд для своих стрел, Он понимал теперь, почему Шанг-Ги утверждал, что его клад в безопасности; понимал зловещую усмешку китайца при этих словах…
— Эванс! — крикнул он.
Но Эванс не ответил и лежал неподвижно; лишь изредка тело его подергивалось предсмертною судорогой. Кругом было страшно тихо.
Гукер стал жадно высасывать кровь из крошечной ранки на пальце. В этом одном могло быть спасение! Но он чувствовал уже странную ломоту в локте и плече, и пальцы его точно коченели. Ему было ясно, что высасывание не помогает.
Он опустился на землю возле кучи слитков, оперся локтями себе на колени и стал смотреть на слегка трепетавшее еще тело товарища, но ему все чудилась злобная усмешка Шанг-Ги. Тупая боль сжимала ему грудь, усиливаясь постепенно, а тонкие тычинки неведомого цветка носились вокруг него среди сгущавшейся ночи…
(Перев. с англ. С. Воскресенской ).