XXIII

В Дрэри-Лэне

— Теперь вы начинаете понимать, — продолжал Невидимый, — всю невыгодность моего положения. У меня не было ни крова, ни одежды; добыть себе платье значило лишиться всех своих преимуществ, сделаться чем-то странным и страшным. Я голодал, потому что есть, наполнять себя не ассимилированным веществом значило снова стать безобразно видимым.

— Я и не подумал об этом, — сказал Кемп.

— И я тоже… А снег предупредил меня еще и о других опасностях. Мне не годилось попадать под снег, потому что он бы облепил меня и выдал. Дождь также превращал меня в водяной очерк, и блестящую поверхность человека, в пузырь. А туман-то! В тумане я превращался в более смутный пузырь, в оболочку, влажный проблеск человека. Кроме того, в моих странствиях по улицам, на лондонском воздухе, на ноги мне набиралась грязь, на кожу насаживалась пыль и кляксы. Я не знал еще, через сколько времени сделаюсь видимым, также и по этой причине, но понимал ясно, что это должно было случиться скоро.

— В Лондоне-то? Еще бы!

— Я отправился в глухой квартал рядок с Портланд-Стритом и вышел на конец той улицы, где прежде жил. По ней я не пошел, боясь толпы, которая продолжала глазеть на дымившиеся развалины подожженного мною дома. Первой моей задачей было добыт платье. Попавшаяся мне по дороге лавочка, где продавались самые разнообразные предметы, — газеты, сласти, игрушки, канцелярские принадлежности, завалявшиеся святочные предметы, между прочим, целая коллекция масок и носов, — снова навела меня на мысль, появившуюся у меня при виде игрушек в «Омниуме». Я повернул назад уже более не бесцельно и окольными путями, избегая многолюдных мест, направился к лежащим по ту сторону Странда глухим переулкам; мне помнилось, что в этом квартале, — хотя, где именно, я хорошенько не знал, — было несколько лавок театральных костюмеров. День был холодный, с пронзительным северным ветром. Я шел быстро, чтобы никто не наткнулся на меня сзади. Каждый переход через улицу был опасностью, каждый прохожий требовал зоркого наблюдения. Какой-то человек, которого я нашел в конце Бедфорд-Стрита, неожиданно обернулся и сшиб меня с ног, я упал прямо на мостовую, почти под колеса проезжавшего мимо кэба; стоявшие тут же извозчики подумали, что у него случилось нечто в роде удара. Это столкновение так меня напугало, что я пошел на Ковентгарденский рынок и присел там, в укромном уголке, у лотка с фиалками, весь дрожа и с трудом переводя дух; там я просидеть довольно долго, но чувствовал, что простудился опять. Я принужден был уйти, чтобы не привлечь чьего-нибудь внимания своим чиханием. Наконец, я достиг цели своих поисков; это была грязная, засиженная мухами лавчонка в переулке близ Дрэри-Лэна с выставленными в окне платьями из мишурной парчи, фальшивыми драгоценными камнями, париками, туфлями, домино и карточками актеров. Лавка была старомодная, темная и низкая, и над нею громоздились еще четыре этажа мрачного и угрюмого дома. Я заглянул в окно и, не увидав никого, вошел. Отворенная мною дверь привела в движение колокольчик. Я оставил ее отворенной, обогнул пустую подставку для костюмов и спрятался в уголке за большим трюмо. С минуту никто не приходил. Потом я услышал где-то тяжелые шаги, и в лавку вошли. У меня уже был теперь определенный план. Я думал пробраться в дом, спрятаться наверху, выждать и, когда все стихнет, разыскать себе парик, маску, очки, костюм и явиться на свет Божий, хоть и в довольно нелепом, но все же приличном виде. Кроме того, случайно, конечно, я мог украсть в доме какия ни на есть деньги. Вошедший в лавку был низенький, слегка горбатый человечек с нависшими бровями, длинными руками и очень короткими кривыми ногами. Повидимому, я застал его за едой. Он оглянул лавку как бы в ожидании, которое сменилось сначала удивлением, потом гневом, когда оказалось, что лавка пуста. «Чорт бы побрал этих мальчишек!» сказал он, выходя на улицу и оглядывая ее в обе стороны. Через минуту он возвратился, с досадой захлопнул дверь ногою и, бормоча то-то про себя, пошел к двери в квартиру. Я последовал было за ним, но при звуке моего движения он остановился, как вкопанный. Я также остановился, пораженный его чуткостью. Он захлопнул дверь квартиры перед самым моим носом. Я стоял в нерешимости. Вдруг послышались возвращавшиеся назад шаги, и дверь снова отворилась. Он оглянул магазин, как будто все еще в некотором сомнении, проворчал что-то, посмотрел на прилавок, заглянул за шкафы и остановился в недоумении. Дверь за собою он оставил отворенной; я юркнул в соседнюю комнату. Это была странная конурка, очень скудно меблированная, со множеством больших масок в углу. На столе стоял запоздалый завтрак; слышать запах кофе и видеть, как вернувшийся хозяин лавки преспокойно принялся за еду, раздражало меня до нельзя. И манеры его при еде были такие противные! В комнату выходило три двери, — одна наверх, другая вниз, но все они были затворены. Выйти при нем я не мог, не сметь даже пошевелиться, боясь его чуткости, а в спину мне дуло. Два раза я чуть было не чихнул. Зрительная сторона моих впечатлений была любопытна и нова, но я все-таки страшно устал и пришел в сильнейшее раздражение задолго до того, как хозяин покончил с едою. Но он кончил-таки, наконец, поставил обгрызенные тарелки на черный жестяной поднос, на котором прежде стоял чайник, и, собрав крошки с испачканной горчицей скатерти, приготовился все это выносить. Тяжелый поднос помешал ему затворять за собой дверь, что он иначе сделал бы непременно. Никогда не видал я такого охотника затворять двери! Я сошел за ним в очень грязную кухню и кладовую в подвальном этаже, имел удовольствие видеть, как он мыл посуду, и, найдя свое дальнейшее присутствие бесполезным и кирпичные полы чересчур холодными, для босых ног, вернулся наверх и сел в кресло перед камином. Камин топился плохо, и почти бессознательно я подложил туда немного угля. Шум, который я при этом произвел, тотчас привлек хозяина. Он грозно встал среди комнаты, потом начал обшаривать все углы и чуть не коснулся меня. Но и этот обзор, кажется, не удовлетворил его. Уходя, он остановился на пороге и еще раз окинул взглядом комнату. Ждать в маленькой гостиной мне пришлось очень долго; наконец он вернулся, отворил дверь наверх, и я тихонько пошел за ним. На лестнице он вдруг остановился, и я чуть было не наскочил сзади на него. Он постоял с минуту, глядя мне прямо в лицо и прислушиваясь. «Честное слово, — проговорил он, — точь-в-точь…» Его длинная волосатая рука теребила нижнюю губу, глаза перебегали вверх и вниз по лестнице. Потом он еще что-то проворчал, опять вошел наверх, уже держась за ручку двери, снова остановился, и на лице его выразилось прежнее сердитое недоумение. Очевидно, он начал замечать легкий шорох моих движений у себя за спиною. Слух у него, должно быть, был удивительный. Вдруг им овладело бешенство. «Если в доме кто-нибудь есть…» — крикнул он с проклятием и, не докончив угрозы, сунул руку в карман, не нашел того, что искал, и, рванувшись мимо меня, шумно и сердито помчался вниз. Но я не пошел за ним; я сел на верхней ступени лестницы ждать его возвращения. Вскоре он вернулся, все еще бормоча что-то про себя, отворил дверь и, не дав мне времени войти, захлопнул ее перед моим носом. Я решил осмотреть дом, что потребовало довольно много времени, так как нужно было подвигаться как можно тише. Дом был очень стар, ветх, сыр так, что обои в верхнем этаже совсем отвисли, и полон крыс. Большинство дверных ручек заржавело, и я боялся их повертывать. Многие из осмотренных мною комнат были совсем пустые, другие завалены театральным хламом, судя по виду, купленным из вторых рук. В комнате рядом с комнатой хозяина я нашел кучу старого платья, сталь рыться в ней и так увлекся, что опять забыл очевидную тонкость его слуха. Послышались крадущиеся шаги, и, подняв голову как раз во время, я увидел хозяина; он высовывался из-за груды развороченного платья, и в руках у него был старинного устройства револьвер. Я простоял, не двигаясь ни одним членом, пока он подозрительно оглядывался кругом, разинув рот и выпучив глаза. «Должно, она, — проговорил он медленно. — Чорт бы ее побрал!» Он тихонько затворил дверь, и тотчас же в замке щелкнул ключ. Шаги его стали удаляться. Я вдруг понял, что заперт, и сначала не знал, что делать; прошел от двери к окну и обратно и остановился в недоумении. Меня охватила злоба. Я решил, однако, прежде всего пересмотреть платье, и при первой своей попытке в этом направлении уронил большой узел с верхней полки. Это опять привлекло хозяина, уже совершенно рассвирепевшего. На этот раз он прямо коснулся меня, отскочил в изумлении и замер на месте, не зная, что подумать. Через некоторое время он как будто успокоился. «Крысы», — сказал он вполголоса, приложив пальцы к губам, очевидно, несколько испуганный. Я преспокойно вышел из комнаты, но подо мною скрипнула половица. Тут проклятый старикашки пошел рыскать по всему дому, всюду запирая двери, а ключа прятал в карман. Когда я понял, что он затеял, у меня сделался припадок бешенства, и я с трудом сдержался настолько, чтобы дождаться удобной минуты; уже зная теперь, что он в доме один, я без дальнейших околичностей стукнул его по голове.

— Стукнул его по голове? — воскликнул Кемп.

— Да, оглушил его, пока он сходил с лестницы, хватил его сзади стулом, что был тут же, на площадке. Он полетел вниз, как мешок со старыми сапогами.

— Но, как же это, знаете? Обыкновенные условия общежития…

— Годятся для обыкновенных людей. Дело в том, Кемп, что мне совершенно необходимо было выбраться из дому одетым, и так, чтобы он меня не заметил. Потом я замотал ему рот камзолом á la Louis XIV и завязал его в простыню.

— Завязали в простыню?

— Сделал ему что-то в роде мешка. Прекрасное было средство угомонить и напугать этого болвана: вылезти из мешка ему было бы трудно, чорт побери. Милый Кемп, что вы уставились на меня, как будто я совершил убийство? У него ведь быль револьвер. Если бы он меня хоть раз увидел, он мог бы описать меня…

— Но все же, — сказал Кемп, — в Англии, в наше время! И человек этот был в своем собственном доме, а вы… Ну да, вы обкрадывали его.

— Обкрадывал! Чорт знает что! Еще того не доставало, чтобы вы назвали меня вором. Но вы, конечно, не так глупы, Кемп, чтобы плясать по старинной дудке. Разве вы не понимаете моего положения?

— А также и его положения! — сказал Кемп.

Невидимый вскочил.

— Что вы хотите этим сказать?

Лицо Кемпа сделалось немного жестким. Он хотел что-то сказать, но удержался.

— В конце концов, — заметил он, — оно и действительно было, пожалуй, неизбежно: положение ваше было безвыходно. А все-таки…

— То-то и дело, что безвыходное, дьявольски безвыходное! А он к тому же разозлил меня: гонялся за мной по дому с этим дурацким револьвером, запирал и отпирал двери. Этакий несносный! Вы ведь не вините меня, не правда ли?

— Я никогда не виню никого, — сказал Кемп, — это совсем вышло из моды. Что же вы стали делать потом?

— Я был голоден; внизу нашлась коврига хлеба и немного прогорклого сыру, более чем достаточно чтобы насытиться. Я выпил немного водки с водою и прошел мимо своего импровизированного мешка, — он лежал совсем неподвижно, — в комнату со старым платьем. Она выходила на улицу, и окно было завешено кружевной, коричневой от грязи, занавеской. Я выглянул. На дворе был яркий день, — по контрасту с коричневой тьмою мрачного дома, где я находился, день ослепительно яркий. Шла оживленная торговля. Телеги с фруктами, извозчики, ломовик, тачка рыбного торговца. Я обернулся к темным шкафам позади себя, и в глазах у меня заплавали пестрые пятна. Возбуждение мое сменялось ясным сознанием своего положения. В комнате носился легкий запах бензина, служившего, вероятно, для чистки платья. Я начал систематический обзор всего дома. По видимому, горбун уже довольно долго жил один. Это было существо очень любопытное… Собрав все, что могло мне пригодиться, в кладовую старого платья, я сделал тщательный выбор. Нашел дорожную сумку, которая показалась мне вещью полезной, пудру, румяна и липкий пластырь. Сначала я думал выкрасить и напудрить лицо, шею и руки, чтобы сделать себя видимым, но неудобство этого заключалось в том, что для того, чтобы опять исчезнуть, мне понадобился бы скипидар, некоторые другие вещи и довольно много времени. Наконец я выбрал довольно приличный нос, немного смешной, правда, но не особенно выдающийся из большинства человеческих носов, темные очки, бакенбарды с проседью и парик. Белья я не мог найти, но его можно было купить впоследствии, а теперь пока я завернулся в коленкоровые домино и белые кашемировые шарфы; башмаков также не нашел, но сапоги на горбуне были просторные и годились. В конторке в лавке было три соверена и шиллингов на тридцать серебра, а в запертом шкафу, который я взломал, — восемь фунтов золотом. Обмундированный таким образом, я мог теперь снова я виться на свет Божий. Но тут напала на меня странная нерешительность. Была ли, в самом деле, прилична моя наружность? Я осмотрел себя со всех сторон в маленькое туалетное зеркальце, стараясь отыскать какую-нибудь упущенную мною щелку. Я был чудён в театральном духе, — какой-то театральный нищий, — но физической невозможности не представлял. Набравшись смелости, я снес зеркальце в лавку, опустил шторы и со всех возможных точек зрения осмотрел себя в трюмо. Несколько минут собирался я с духом, потом отпер дверь лавки и вышел на улицу, предоставляя маленькому горбуну выбираться из простыни по своему усмотрению. Казалось, никто не обратил на меня особенного внимания. Последнее затруднение было, повидимому, превзойдено.

Он опять остановился.

— А горбуна вы так-таки и оставили на произвол судьбы? — спросил Кемп.

— Да, — сказал Невидимый. — Не знаю, что с ним сталось. Вероятно, он развязал мешок или, скорее, разорвал его: узлы были здоровенные.

Он замолчал, подошел к окну и начал смотреть в него.

— Что же произошло, когда вы вышли на Стрэнд?

— О, опять разочарование. Я думал, что мои невзгоды пришли к концу, что в практическом отношении и получил теперь возможность делать все, что бы не вздумалось, решительно все, только бы не выдать своей тайны. Так я воображал. Что бы я ни сделал, какие бы не были последствия этого, — было для меня безразлично; стоило только сбросить платье и исчезнуть. Никто не мог задержать меня. Деньги можно было брать, где придется. Я решил задать себе великолепный пир, поселиться в хорошей гостинице и обзавестись новым имуществом. Самоуверенность моя не имела границ; не особенно приятно вспоминать, как я был ослом. Я пошел в трактир и уже заказывал себе завтрак, как вдруг сообразил, что не могу есть, не обнаружив своего невидимого лица. Я кончил заказывать завтрак, сказал лакею, что вернусь через десять минут, и ушел взбешенный. Не знаю, были ли вы когда-нибудь обмануты в своем аппетите, Кемп?

— Не до такой уж степени, — сказал Кемп, — но могу себе это представить.

— Я готов быль просто искромсать всех этих тупоумных дьяволов. Наконец, совсем обессиленный жаждой вкусной пищи, я зашел в другой трактир и спросил отдельную комнату. «Я изуродован, — сказал я, — получил сильные ушибы». Лакеи посмотрели на меня с любопытством, но, конечно, это их не касалось, и завтрак мне подали. Он был не особенно хорош, но я наелся досыта и, когда кончил, закурил сигару и стал обдумывать план будущих действий. А на дворе начиналась вьюга. Чем больше и размышлял, Кемп, тем яснее мне становилось, какую беспомощную нелепость представляет невидимый человек в холодном и сыром климате, в многолюдном, цивилизованном городе! Перед совершением своего безумного опыта я мечтал о всяких преимуществах. Теперь все мои мечты, казалось, разлетелись в прах. Я перечислил в голове все вещи, каких может желать человек. Конечно, невидимость делала возможным их достижение, но пользование ими она делала невозможным. Честолюбие? Какой толк в высоком звании, если вы не можете в нем появляться? Камой толк в любви женщины, если имя ее непременно будет Далила? Я не имел никакого вкуса к политике, к подонкам известности, к филантропии, к спорту. Что же мне было делать? Так вот для чего я обратился в завернутую тряпками тайну, в забинтованную и запеленатую карикатуру на человека!

Он замолчал и, судя по позе, смотрел в окно.

— Но как вы попали в Айпинг? — спросил Кемп, стараясь, во что бы то ни стало, поддержать разговор.

— Я поехал туда работать. У меня была одна надежда; это была смутная мысль, она есть у меня и теперь, но теперь она созрела вполне: вернуться назад! Поправить сделанное, когда понадобится; когда совершу невидимо все то, что хочу. Об этом-то, длинным образом, мне и нужно теперь с нами поговорить.

— И вы прямо поехали в Айпинг?

— Да. Только добыл свои три тома заметок, и чековую книжку, запасся бельем и всем необходимым, заказал химические снадобья, посредством которых думал привести в исполнение свою мысль (покажу вам свои вычисления, как только получу книги), и выехал. Боже, какая была метель, и каких хлопот мне стоило не давать таявшему снегу вымочить мой картонный нос!

— Наконец, — сказал Кемп, — третьего дни, когда вас открыли, судя по газетам, вы несколько…

— Да, я « несколько »… Покончил, что ли, я этого дурака-полицейского?

— Нет, — сказал Кемп, — говорят, он выздоровеет.

— Ну, значит, ему особенно повезло. Я совсем вышел из себя. Что это за дураки! Что они ко мне привязались? Ну, а болвана-лавочника?

— Никаких смертей не предвидится, — сказал Кемп.

— Что касается моего бродяги, — сказал Невидимый с неприятным смехом, — это это еще неизвестно. Боже мой, Кемп, люди, подобные вам, не понимают, что что значит бешенство. Работать целыми годами, составлять планы, замыслы и потом встретить на своем пути безмозглого, бестолкового идиота, который путает все ваши дела! Все сорта дураков, какие только можно себе вообразить, и какие когда-либо существовали, были посланы, чтобы ставить мне палки в колеса! Еще немного — и я совсем ошалею и начну косить их направо и налево. Уж и теперь, благодаря им, положение мое стало в тысячу раз труднее.