Иной раз бывает, что ищешь булавку, а находишь золотой. Так случилось с моим добрым приятелем профессором Гибберном.
Я и прежде слыхал, что многие великие открытия делались неожиданно, но с профессором Гибберном произошло нечто невероятное. Можно смело сказать, что его открытие перевернет вверх ногами всю нашу жизнь. А между тем он хотел только изобрести какое-нибудь тоническое средство, которое дало бы возможность людям поспевать за нашим беспокойным веком.
Мне уже случалось принимать это новое снадобье, и сейчас я попробую подробно описать вам его действие на мой организм. Из дальнейшего будет видно, какой богатой находкой окажется это средство для всех искателей новых ощущений.
Мы с профессором Гибберном соседи по Фолькстону. Если память мне не изменяет, несколько его портретов были помещены в журнале «Стрэнд» в конце 1899 года. Проверить это я не могу, так как журнал был взят у меня кем-то и до сих пор не возвращен, но читатель, может быть, помнит высокий лоб и необыкновенно длинные черные брови Гибберна, которые придают его лицу что-то мефистофельское.
Профессор Гибберн живет на Аппер-Сендгэйт-роуд, в одном из тех милых особнячков неопределенного стиля, которые придают столь причудливый характер этой улице. Крыша у его домика фламандская, а портик мавританский; посредине фасада окно с большим фонарем. В этой комнате профессор работает, и там же, когда я прихожу к нему по вечерам, мы курим и беседуем. Профессор Гибберн большой шутник, но он любит не только пошутить и часто говорит со мной о своих занятиях. Это один из тех людей, для которых беседа является потребностью: она помогает им работать.
Таким образом, у меня была возможность шаг за шагом проследить создание «Новейшего ускорителя», хотя значительная часть экспериментальных работ производилась Гибберном не в Фолькстоне, а в прекрасной лаборатории на Гауэр-стрит, рядом с больницей.
Как известно всем образованным людям, Гибберн прославился среди физиологов своими работами по изучению действия лекарств на нервную систему. Снотворные, успокаивающие, анестезирующие средства — здесь, говорят, он не знает себе равных. Гибберн пользуется большим авторитетом и как химик, поскольку он немало способствовал разъяснению той путаницы, которая царит в науке по вопросам о клетке нервного узла и осевом волокне. Однако многие его достижения никому не известны, так как он до сих пор не потрудился опубликовать их.
В последнее время Гибберн уделял особое внимание вопросу о тонических средствах и добился в этой области больших успехов еще до открытия своего «Ускорителя». Благодаря ему медицина обогатилась по крайней мере тремя укрепляющими средствами, значение которых во врачебной практике огромно. Препарат, называющийся «Сироп «Б» д-ра Гибберна», спас больше человеческих жизней, чем любая спасательная лодка по всему морскому побережью.
— Но эти пустячки меня уже не удовлетворяют, — сказал он мне как-то около года назад. — Все они имеют лишь местное значение. Одни возбуждают сердце и внутренние органы, оставляя мозг в апатии; другие действуют на мозг, как шампанское, никак не влияя на солнечное сплетение. А я добиваюсь -и, чорт возьми, добьюсь! — такого средства, которое встряхнет вас всего с головы до пят и увеличит ваши силы в два… даже в три раза против нормы. Да! Вот чего я ищу!
— Это потребует чрезмерной затраты сил, — заметил я.
— Безусловно! Но питаться вы будете тоже в два-три раза больше. Подумайте только, что это значит! Представьте себе пузырек… ну, скажем, такой, — он взял со стола зеленый флакон, — и в этом бесценном пузырьке заключена возможность вдвое скорее думать, вдвое скорее двигаться, вдвое скорее работать.
— Неужели это достижимо?
— По-моему, да. А если нет, значит у меня пропал целый год. Вот различные препараты гипофосфатов. Они доказывают, что нечто подобное осуществимо… Пусть подействует только в полтора раза — и то хорошо!
— И то хорошо! — согласился я.
— Возьмем для примера какого-нибудь государственного деятеля. У него бездна дела, а с работой он не справляется.
— Я бы на его месте напоил этой штукой секретаря.
— И выиграли бы времени вдвое. Или возьмите себя: положим, вам надо закончить книгу…
— Я обычно проклинаю тот день, когда начал ее.
— Или вы врач. Заняты по горло, а вам надо сесть и обдумать диагноз… Или адвокат… Или готовитесь к экзаменам…
— Таким людям прямой расчет платить по гинее за каждую каплю вашего лекарства, если не больше! — воскликнул я.
— Или, скажем, дуэль, — продолжал Гибберн. — Когда все зависит от того, кто первый спустит курок.
— Или фехтование, — подхватил я.
— Словом, вы видите, что это средство универсальное, а вреда от него никакого. Разве что оно на бесконечно малую степень приблизит вас к старости. Но зато ведь вы и проживете вдвое по сравнению с другими.
— А все-таки на дуэли это будет нечестно по отношению к противнику, — в раздумье сказал я.
— Это как решат секунданты, — ответил Гибберн.
Но меня снова начали одолевать сомнения.
— И вы уверены, что такое снадобье можно изобрести?
— Абсолютно уверен, — сказал Гибберн, выглянув в окно, за которым что-то пронеслось с грохотом. — Изобрели же автомобиль! Собственно говоря… — Он умолк и, многозначительно улыбнувшись, постучал по столу зеленым пузырьком. — Собственно говоря, я такой состав знаю… кое-что уже сделано…
По той нервной усмешке, с какой Гибберн произнес эти слова, я понял, до чего ему дорого его открытие. О своих опытах он обычно заговаривал только тогда, когда они близились к концу.
— Весьма возможно, что мой препарат повысит наши силы даже больше чем вдвое…
— Это будет грандиозно! — сказал я не очень уверенно.
— Да, это будет грандиозно.
Но мне кажется, тогда он еще не понимал всей грандиозности своего открытия.
Мы часто возвращались к этой теме, и с каждым разом Гибберн говорил о «Новейшем ускорителе» — так был назван его препарат — все с большей и большей уверенностью. Иногда он размышлял вслух о неожиданных физиологических последствиях, которые может вызвать «Новейший ускоритель», и при этом слегка омрачался; потом вдруг с нескрываемым корыстолюбием принимался обсуждать со мной денежную сторону дела.
— Это великое открытие, — говорил Гибберн. — Я много даю миру и считаю себя вправе ждать от него щедрого воздаяния. Наука своим чередом, но, по-моему, мне должны дать монополию на мое снадобье хотя бы лет на десять. В конце концов, почему все самое лучшее в жизни достается каким-то мелким торгашам!
Мой интерес к новому изобретению не ослабевал. Я всегда отличался некоторой склонностью к метафизике. Меня увлекали загадки времени и пространства, и теперь я начинал верить, что открытие Гибберна будет способствовать ускорению темпов нашей жизни. Предположим, что какой-нибудь человек станет принимать эти капли регулярно: жизнь его будет насыщена до предела, но в одиннадцать лет он уже достигнет совершеннолетия, в двадцать пять начнет увядать, а к тридцати годам превратится в дряхлого старца.
Магия аптекарских капель всегда повергала меня в изумление. Они могут сделать человека безумным, могут и успокоить; могут наделить его невероятной силой и бодростью или же превратить в безвольную тряпку. И вот к арсеналу пузырьков, всегда готовых к услугам врачей, теперь прибавилось еще одно чудо.
Но подобные мысли мало интересовали Гибберна, так как он был поглощен технической стороной своего изобретения.
Седьмого или восьмого августа Гибберн сообщил мне, что судьбу его работ решит последняя дистилляция, а десятого все было уже закончено, и «Новейший ускоритель» стал осязаемой реальностью. Я шел в Фолькстон, кажется в парикмахерскую, а Гибберн опешил ко мне поделиться своей радостью. Глаза у него блестели, лицо раскраснелось, и я уже тогда заметил в нем несвойственную ему раньше стремительность движений.
— Готово!-крикнул он и, схватив меня за руку, заговорил быстро-быстро:-Совсем готово. Идемте ко мне, посмотрите сами.
— Неужели правда?
— Правда! Это что-то невероятное! Идемте ко мне.
— И действует… вдвое?
— Больше, гораздо больше! Мне даже страшно. Пойдемте! Попробуйте его сами! Это чудо, настоящее чудо!
Он схватил меня за руку и потащил за собой с такой стремительностью, что мне пришлось нестись вверх по дороге чуть ли не вскачь. Навстречу ехал небольшой шарабан, и все сидевшие в нем единодушно принялись пялить на нас глаза, как умеют пялить глаза только седоки шарабанов.
Стоял один из тех ясных и жарких дней, которыми так богато лето в Фолькстоне, когда каждая краска, каждый контур кажутся необычайно яркими и четкими. Был и легкий ветерок, но разве он мог освежить меня?
Наконец я взмолился о пощаде.
— Неужели я бегу? — удивился Гибберн и перешел с рыси на быстрый шаг.
— Вы, наверное, попробовали свое снадобье? — еле выговорил я.
— Нет, — сказал он. — Я только выпил воды из мензурки, самую капельку… но мензурка была отмыта начисто. Вчера вечером я действительно принял небольшую дозу «Ускорителя». Но ведь с тех пор прошло столько времени!
— И он ускоряет… вдвое? — спросил я, весь в поту подбегая к его дому.
— В тысячу раз, во много тысяч раз! — выкрикнул Гибберн, распахивая настежь резную дубовую калитку своего садика.
— Фью! — свистнул я и последовал за ним.
— Я даже не могу установить, во сколько раз, — продолжал он, вынимая из кармана ключ.
— И вы…
— Это бросает новый свет на физиологию нервной системы и переворачивает вверх ногами теорию зрительных ощущений!… Одному небу известно, во сколько тысяч раз. Мы исследуем это после, а сейчас надо попробовать капли.
— Попробовать капли? — переспросил я, идя за ним по коридору.
— Обязательно! — сказал Гибберн уже в кабинете. — Вот они, в этом маленьком зеленом пузырьке! Если только вы не боитесь.
Я человек по природе осторожный и рисковать люблю больше на словах. Мне действительно было страшно, но ведь гордость в карман не сунешь!
— Ну что ж, — нерешительно начал я. — Вы говорите, что уже пробовали их?
— Да, пробовал, — ответил Гибберн. — По-моему, они мне не повредили.
Я опустился в кресло.
— Ну хорошо, давайте! На худой конец мне не придется итти в парикмахерскую, а это, по-моему, самая тяжелая обязанность цивилизованного человека. Как их принимают?
— С водой, — сказал Гибберн, хватаясь за графин.
Он остановился у письменного стола и внимательно посмотрел на меня. В его тоне сразу появились профессиональные нотки.
— Ведь это не обычные капли.
Я махнул рукой.
— Предупреждаю вас: перед тем, как принять их, зажмурьтесь и минуты через две осторожно откройте глаза. Наше зрение зависит от длины воздушных волн, а отнюдь не от их количества, но если глаза у вас будут открыты, то ваша сетчатка получит шок, сопровождающийся головокружением. Так не забудьте зажмуриться!
— Слушаюсь, — сказал я. — Не забуду.
— Во-вторых, сохраняйте полное спокойствие. Не вздумайте ерзать в кресле. Так можно сильно ушибиться. Помните, что ваш организм начнет работать во много тысяч раз быстрее обычного. Сердце, легкие, мускулы, мозг — решительно все. Вам и в голову это не придет; ощущения останутся прежние, но все вокруг вас сразу замедлит ход.
— Господи! — сказал я. — Значит…
— Сейчас вы увидите, — сказал он, беря мензурку и окидывая взглядом стол. — Стаканы, вода. Все готово! Для первого раза нальем немного. — Драгоценная жидкость забулькала, переливаясь из зеленого пузырька в мензурку. — Не забудьте, чтб я вам говорил, — сказал Гибберн и опрокинул мензурку в стакан с ловкостью итальянского лакея, наливающего виски. — Зажмурьте глаза как можно крепче и соблюдайте полное спокойствие в течение двух минут. Я скажу, когда можно будет открыть.
Он добавил в каждый стакан по одному делению воды.
— Да, вот что! Не вздумайте ставить стакан на стол. Держите его в руке, а рукой обопритесь на колено. Так… правильно… А теперь…
Он поднял свой стакан.
— За «Новейший ускоритель»! — сказал я.
— За «Новейший ускоритель»! — повторил Гибберн.
Мы чокнулись, опорожнили стаканы, и я тотчас же закрыл глаза.
Вам известна эта пустота небытия, в которую погружаешься под влиянием «веселящего газа»! Сколько времени продолжалось такое ощущение, я не знаю. Потом до меня донесся голос Гибберна. Я встряхнулся и открыл глаза.
Он стоял на прежнем месте и попрежнему держал стакан в руке. Разница была только в том, что теперь стакан был пуст.
— Ну? — сказал я.
— Ничего особенного не чувствуете?
— Ничего. Пожалуй, легкое оживление и только.
— А звуки?
— Никаких звуков, — сказал я. — Да… полнейшая тишина. Только где-то кап-кап… точно дождь. Что это такое?
— Это звуки распались на свои элементы, — пояснил Гибберн.
Впрочем, я не ручаюсь за точность его слов.
Он повернулся к окну.
— Видали вы когда-нибудь, чтобы занавески вешали вот так?
Я посмотрел на окно и увидел, что один уголок у занавески загнулся кверху, словно она застыла на ветру.
— Никогда не видал, — ответил я. — Что за странность?
— А это? — сказал он и растопырил пальцы, державшие стакан.
Я, конечно, не мог не вздрогнуть, ожидая, что стакан разобьется. Но не тут-то было! Он повис в воздухе, даже не шелохнувшись.
— Вы, конечно, знаете, — сказал Гибберн, — что в этих широтах падающий предмет делает в первую секунду приблизительно шестнадцать футов… То же самое происходит сейчас и с моим стаканом. Но он не успел сделать и сотой доли этих шестнадцати футов. Теперь вы имеете представление о силе моего «Ускорителя»?
И Гибберн стал водить рукой вокруг медленно опускающегося стакана, потом взял его за донышко, тихонько поставил на стол и засмеялся.
— Ну-с?
— Недурно, — сказал я и начал осторожно подниматься с кресла.
Самочувствие у меня было очень хорошее, голова работала легко, четко, но все во мне как-то страшно заторопилось. Сердце, например, делало тысячу ударов в секунду, и это не вызывало у меня никаких неприятных ощущений. Я выглянул в окно. Велосипедист, застывший на одном месте, с застывшим облаком пыли позади, стремглав догонял омнибус, который тоже не двигался ни на вершок. Я просто рот раскрыл от удивления при этом невероятном зрелище.
— Гибберн, — закричал я, — сколько времени действуют ваши проклятые капли?
— Не имею ни малейшего понятия! — ответил он. — Последний раз я принял их перед сном. Говорю вам, мне стало страшно. Тогда это длилось несколько минут, хотя минуты показались мне часами. Потом сила действия начала спадать, и довольно резко.
Я не ощущал никакого страха и очень гордился этим. Правда, нас все-таки было двое.
— А что будет, если мы пойдем гулять? — спросил я.
— Что ж тут такого?
— Ведь нас увидят!
— Что вы! Что вы! Нас никто не увидит! Мы понесемся, словно в сказке. Идем! Как вы предпочитаете — в окно или в дверь?
И мы выбрались в окно.
У меня богатая фантазия, я много читал о разных чудесах, многое пережил сам, но эта короткая прогулка по Фолькстону после нескольких капель «Новейшего ускорителя» была самым необычайным, самым ошеломляющим событием моей жизни.
Мы пронеслись через резную дубовую калитку, вылетели на дорогу и тотчас же принялись наблюдать за совершенно окаменевшим омнибусом. Верхушки колес, ноги лошади, кончик хлыста и нижняя челюсть кондуктора (он, видимо, собирался зевнуть) еле заметно двигались, но остальные части этого неуклюжего экипажа пребывали в абсолютном покое.
И все — совершенно бесшумно, если не считать легкого хрипа в горле зевающего кондуктора. Кучер, кондуктор и одиннадцать пассажиров казались неотъемлемой частью этой застывшей глыбы. Нам стало даже как-то неприятно, когда мы обошли омнибус со всех сторон. Такие же люди, как мы, и в то же время не похожие на нас застыли, остановились в самых непринужденных позах, не докончив начатых жестов.
Какая-то девушка и молодой человек улыбались друг другу. Эта улыбка грозила остаться на их лицах навеки. Женщина в развевающейся пелерине сидела, облокотившись на поручни, и вперяла немигающий взор в дом Гибберна. Мужчина, похожий на восковую фигуру, закручивал ус, а другой протянул окостеневшую руку с растопыренными пальцами вслед улетающей шляпе.
Мы глядели на них, смеялись над ними, корчили им рожи, а потом вдруг они стали противны нам, и мы пересекли дорогу перед самым носом велосипедиста и понеслись по направлению к скверу на берегу моря^
— Бог мой, — воскликнул Гибберн, — посмотрите-ка!
Перед нами была пчела; она медленно перебирала крылышками и двигалась со скоростью улитки, самой ленивой улитки, какую только можно себе представить.
Итак, мы подошли к скверу. Тут началось сплошное безумие. На эстраде играл оркестр, но мы услышали не музыку, а какой-то глухой хрип, похожий на приглушенное тиканье огромных часов.
Люди в сквере стояли навытяжку или, словно странные немые куклы, балансировали на одной ноге -прогуливаясь по травке. Я увидел небольшого пуделя, который подскочил кверху и теперь опускался на землю, медленно перебирая лапами.
— Смотрите, смотрите сюда! — крикнул Гибберн, и мы остановились перед каким-то франтом в белом полосатом костюме, в белых ботинках и в панаме, который подмигивал двум разодетым дамам. Подмигивание, если исследовать его подробно, так, как это делали мы, — вещь весьма непривлекательная. Оно утрачивает всю свою бойкость, и вы вдруг замечаете, что подмигивающий глаз закрывается неплотно, а из-под опущенного века проглядывает нижняя часть глазного яблока.
— Отныне,-сказал я, — если господь бог не лишит меня памяти, я никогда не буду подмигивать.
— А также и улыбаться, — подхватил Гибберн, разглядывая оскалившуюся в улыбке даму.
— Однако становится ужасно жарко! — сказал я. — Давайте пойдем тише.
— Ничего! Ничего! -крикнул Гибберн.
Мы прошли мимо лонгшезов, стоявших у дорожки. Позы тех, кто сидел в них, казались почти естественными, а вот на искаженные физиономии военных музыкантов просто больно было смотреть. Какой-то краснощекий джентльмен боролся с газетой, пытаясь сложить ее на ветру. Но эта борьба так и не была доведена до конца. Судя по многим признакам, ветер был сильный, но для нас его не существовало. Мы отошли в сторону и стали наблюдать за этой странной панорамой издали.
Разглядывать все это множество людей, вдруг остолбеневших и превратившихся в нечто похожее на восковые фигуры, было необычайно интересно. Как это ни глупо, но, глядя на них, я был преисполнен чувства собственного превосходства. Подумайте только: все сказанное, продуманное, сделанное мною с той поры, как «Новейший ускоритель» проник в мою кровь, укладывалось для этих людей и для всей вселенной в десятую долю секунды.
— «Новейший ускоритель»… — начал было я, но Гибберн перебил меня:
— Вот она, проклятая старуха!
— Какая старуха?
— Моя соседка, — сказал Гибберн, — а это ее любимая болонка, которая вечно тявкает. Нет, искушение слишком велико!
Гибберн человек непосредственный и иной раз бывает способен на мальчишеские выходки. Не успел я остановить его, как он бросился вперед, схватил эту собачонку и со всех ног понесся с нею по направлению к скалам. Собачонка не выказала ни малейших признаков жизни, даже не пискнула. Она словно покоилась во сне, и Гибберн держал ее за шиворот, словно это была деревянная игрушка.
— Гибберн! — закричал я. — Бросьте ее! — Но тотчас же перебил самого себя: — Остановитесь немедленно! На вас загорятся брюки! Они уже тлеют!
Он хлопнул себя по бедру и в нерешительности остановился на краю скалы.
— Гибберн, — воскликнул я, настигая его, — перестаньте бегать! Температура слишком высока! Ведь мы делаем от двух до трех миль в секунду. Вы забываете о трении воздуха.
— Что? — переспросил он, взглянув на собаку.
— Трение воздуха! — заорал я. — Трение воздуха! Слишком быстро движемся! Как метеориты! Гибберн! Гибберн! Я весь в поту, у меня зуд во всем теле. Смотрите, люди зашевелились. Капли перестают действовать. Бросьте же собаку!
— Что? -спросил он.
— Капли перестают действовать, — повторил я. — Мы слишком разгорячились. Я мокрый, как мышь.
Гибберн поглядел сначала на меня, потом на оркестр, хрипевший уже несколько громче и учащеннее, и вдруг сильным взмахом руки швырнул собачонку в сторону. Та медленно закружилась в воздухе и повисла над сомкнувшимися зонтиками мирно беседующих людей. Гибберн схватил меня за руку.
— Чорт возьми! Кажется, вы правы… зуд во всем теле и… Смотрите! Вон тот человек вынимает носовой платок. Его движения вполне явственны. Да, нам надо убираться отсюда, и как можно скорее.
Но нам не удалось это сделать, и, может быть, к счастью. Бежать мы не могли, так как нас охватило бы пламенем. Теперь я не сомневаюсь в этом, а тогда мы даже не подумали, что можем загореться. Действие капель прекратилось с первыми же нашими шагами. Это произошло внезапно, словно кто-то сдернул завесу с наших глаз. Я услышал тревожный голос Гибберна: «Садитесь!», хлопнулся на траву у края дороги и вскрикнул от боли. На том месте, где я сел, и по сию пору видна полоска выжженной травы.
И тут оцепенение кончилось. Неясные хрипы оркестра слились в мелодию, гуляющие перестали балансировать на одной ноге и пошли своим путем, газеты и флаги затрепетали на ветру, вслед за улыбками послышались слова, подмигивающий франт с самодовольным видом зашагал дальше, те, кто сидел на стульях и креслах, зашевелились и заговорили.
Вселенная снова ожила и перестала отставать от нас, вернее — мы перестали обгонять ее. Такое ощущение бывает у пассажиров экспресса, резко замедлившего ход у станции. Сперва передо мной все закружилось, и я даже почувствовал приступ тошноты. Но это скоро прошло. Собачонка, повисшая в воздухе, наконец шлепнулась прямо на зонтик какой-то дамы. Это и спасло нас с Гибберном. Нашего внезапного появления никто не заметил, если не считать одного дородного старичка в кресле на колесиках, который вздрогнул, несколько раз покосился в нашу сторону и наконец сказал что-то сопровождавшей его сиделке. Да! Появились мы здесь неожиданно. Впрочем, брюки наши скоро перестали дымиться, хотя меня все еще припекало снизу.
Все, не исключая и музыкантов, впервые в жизни сбившихся с такта, заинтересовались женскими криками и лаем жирной болонки, которая мирно дремала у восточной стеньг павильона и вдруг, переброшенная какой-то неизвестной силой на запад, шлепнулась прямо на дамский зонтик. Замечу кстати, что от необычайной быстроты полета шерсть у нее оказалась слегка опаленной.
Все заметались, налетая друг на друга, опрокидывая стулья и кресла. Прибежал полисмен.
Не знаю, чем все это кончилось: мы боялись, как бы нас не впутали в историю, и поспешили скрыться с глаз больного старика, который мог привязаться к нам.
Придя в себя и немного отдышавшись, мы вышли на прежнюю дорогу и свернули к дому Гибберна.
Я шел и прислушивался к шуму позади, сквозь который явственно раздавался голос джентльмена, сидевшего рядом с пострадавшей дамой. Джентльмен распекал служителя сквера, осыпая его незаслуженными обвинениями:
— Собаку швырнули вы! Больше некому это сделать!
Способность воспринимать движение и звук вернулась к нам так внезапно, что я не успел произвести необходимых в таких случаях наблюдений. Кроме того, не мешало позаботиться и о себе — одежда все еще жгла нам тело, а спаленные брюки Гибберна превратились из светлых в темнобурые,-так что на обратном пути мне было не до научных наблюдений. Пчелы, конечно, на прежнем месте не оказалось. Я думал найти велосипедиста, но, когда мы вышли на Сендгэйт-роуд, он уже скрылся из виду. Зато омнибус громыхал как ни в чем не бывало и двигался довольно быстро, а его пассажиры вдруг ожили и вели себя вполне нормально.
Нам удалось заметить только одно: подоконник, с которого мы спрыгнули на улицу, был слегка прожжен в нескольких местах, а на тропинке остались глубокие следы от наших ног.
Таковы были результаты моего первого знакомства с «Новейшим ускорителем». Все это произошло в течение одной-двух секунд. Мы прожили полчаса за то время, которое понадобилось оркестру, чтобы сыграть два такта. Весь мир словно замер, давая нам возможность приглядеться к нему. Принимая во внимание все обстоятельства дела и главным образом ту опрометчивость, с которой мы выскочили из дому, нужно признать, что все могло окончиться для нас значительно хуже. Кроме того, наш первый опыт доказал, что Гибберну придется еще много поработать над своим «Ускорителем», прежде чем этот препарат станет пригодным для массового употребления, в чем я не сомневаюсь.
В дальнейшем Гибберн устремил все свое внимание на то, чтобы урегулировать силу этих капель, и мне приходилось не раз принимать различные дозы «Новейшего ускорителя» под его наблюдением. Все сходило благополучно, впрочем, надо сознаться, что, приняв капли, я уже не решался выходить на улицу.
Этот рассказ написан мною за один присест под действием снадобья профессора Гибберна. Я отрывался от работы раза два, не больше, чтобы откусить кусочек шоколада. Рассказ был начат мною в 6 часов 25 минут, а теперь на моих часах тридцать одна минута седьмого. Посудите сами, как это удобно — вырвать среди суматошного дня время и отдаться целиком своей работе!
Теперь Гибберн занят выяснением зависимости между той или иной дозой «Ускорителя» и тем или иным организмом. В противовес этому составу он надеется изобрести соответствующий «Замедлитель», который будет обладать свойствами, прямо противоположными свойствам «Ускорителя». Прием одного этого лекарства позволит пациенту растянуть секунды своего времени на несколько часов и погрузиться в апатию, застыть наподобие ледника при любых, даже самых неподходящих обстоятельствах.
Оба эти препарата должны произвести революцию в культурной жизни человечества. Они положат начало тому освобождению от Ига Времени, о котором писал Карлейль. Если «Ускоритель» поможет нам сосредоточить всю свою силу на каком-нибудь отрезке нашей жизни, требующем наивысшего подъема, то «Замедлитель» обеспечит полное спокойствие в ее самые мучительные и тяжкие минуты.
Может быть, я слишком забегаю вперед, говоря о несуществующем пока что «Замедлителе», но в отношении «Ускорителя» не может быть никаких сомнений. Он поступит в продажу в ближайшие месяцы. Маленькие зеленые бутылочки можно будет достать в любой аптеке и в любом аптекарском магазине, правда по довольно высокой цене. Но такая цена не должна казаться чрезмерной, если принять во внимание необычайные качества этого препарата. Он будет называться «Нервный ускоритель д-ра Гибберна». Гибберн надеется выпустить его на рынок в трех видах: крепостью в 200, 900 и 2000 градусов, что будет обозначено соответственными ярлыками: желтым, розовым и белым.
Широкое применение «Ускорителя» грозит дать нежелательные результаты. Им могут воспользоваться преступники. Ведь что стоит совершить -преступление и потом укрыться в какой-нибудь щелке времени? Как и всякое сильно действующее средство, «Ускоритель» может быть употреблен во зло. Но мы с Гибберном всесторонне обсудили этот вопрос и пришли к выводу, что это дело судебной медицины и к нам никакого касательства не имеет.
Наша задача — изготовлять и продавать «Ускоритель», а что из этого выйдет, мы посмотрим.
