Моему сыну Юрику
I. Безногий папа
У Юрика сегодня день отдыха.
Вечером к нему пришли товарищи: пионер Сережа, Лева Пассер и озорник Вовка.
Когда появился маленький беленький карапузик Алеша Черногоров, то поднялся такой визг, что юриной маме пришлось призвать всех к порядку.
— Граждане! — говорила она им, — пожалуйста не шумите!
А обращаясь к Сереже, добавила:
— Ведь ты, Сережа, пионер. Ты должен ввести порядок!
Но тетю Олю перебил Вовка:
— А я секретарь санитарной комиссии, — заговорил он, пряча за спину свои руки.
— Знаю, знаю, что ты секретарь санитарной комиссии. А почему перестал руки мыть? За другими смотришь, а себя забываешь? Это неправильно! Ты должен быть примером!
Все засмеялись над Вовкой, и он сконфузился.
— А мне мама новую рубашку сшила, — перебил всех Лева Пассер.
— Слушайте, ребята, — мне папа лыжи хочет купить, перекричал всех Юра.
Скоро опять заговорили все и шумели до тех пор, пока не пришел юрин папа.
Папа пришел усталый. После работы пришлось быть на двух заседаниях. Подниматься на третий этаж ему было трудно, — ведь у него не было одной ноги, и он опирался на деревянную клюшку.
Во время обеда юрин папа молчал. Нехотя отвечал на вопросы и просил не шуметь. А после обеда повеселел, сам шуметь начал: подставил «ножку» озорнику Вовке, и тот кубарем полетел через единственную ногу юриного папы. Видя, что папа повеселел, Юра и Алеша Черногоров взобрались к нему на колени и стали щупать мускулы, — сильный ли он.
Сережа держался особо — он рассматривал географическую карту. Ниночка Рыбинская притихла в уголке и из юриных кубиков составляла картинку.
Скоро пришел Коля Сайкин, папа которого работал в типографии наборщиком.
Мальчики звали юриного папу по имени — дядя Саша или дядя Шура, а маму — тетя Оля.
— Дядя Саша! — начал Коля Сайкин, — мой папа рассказывал, что ты воевал с белыми. Правда это?
— В самом деле, рассказал бы им что-нибудь, — прибавила юрина мама, — ребятки сами не знают, чем заняться: на дворе и снег и дождь. Пойти им сейчас некуда.
Юрин папа подумал. Глубже уселся на стул, положил свою деревянную ногу-клюшку на пол и спросил:
— О чем же вам, ребятишки, рассказать?
— О войне, о войне! — закричали все разом.
— Любите вы эту войну! А не хотите послушать, как сладко в плену сидеть? — спросил он.
— Рассказывай, рассказывай! — не унимались дети.
— Хотите я вам расскажу про Остров Смерти?
Мальчики насторожились.
— Что бы это значило? Как бы не прогадать может про войну интереснее? — думали они.
А потом начали все разом.
— Расскажи, дядя Саша! расскажи!
Даже пионер Сережа перестал глядеть в карту и пододвинулся к юриному папе.
— Хорошо! Расскажу… Только вы мне сначала найдите начатой карте Белое море. Без этого моря никак рассказать нельзя.
Все мальчики бросились к карте и наперебой старались найти Белое море.
Пионер Сережа стоял в сторонке и посмеивался — он знал, где находится Белое море, но не хотел показывать. Пусть сами найдут.
Лева Пассер нашел море, но когда показали юриному папе, это море оказалось не Белое, а Черное.
Все засмеялись.
Вовка-озорник уехал за тридевять земель — чуть ли не к самой Японии и пальцем ткнул в Великий океан.
Алеша Черногоров не искал моря, а визжал от радости, что никто не может найти Белого моря.
Голубоглазый Юрик сосредоточенно сопел и водил по карте кривым мизинцем.
— Вот что, дорогие ребятки, — перебил их Юрин папа, когда увидал, что они моря не найдут. — Вы еще не учили географии, а потому и не знаете, где надо искать.
Эх, если бы у нас, когда мы убежали от белых с Острова Смерти, была карта, то многие остались бы в живых! Да и я был бы со второй ногой. А ведь мы 30 суток ходили по лесам, по болотам, частенько возвращались к тем же местам… Голодали… и никак не могли узнать — где мы находимся.
Карта, мои милые, — это все равно, что глаза. Все видно. Без нее корабль не плывет, аэроплан не летит. Железную дорогу без карты не построить. Запомните вы это. Вам еще самим придется воевать с буржуями. Карту надо уметь так же читать и понимать, как читают и понимают книгу…
— Вот Белое море! — не выдержал пионер Сережа и показал всем, где надо искать.
— Правильно! Вот это верно! — похвалил его дядя Саша. — А теперь смотрите сюда — видите, где вот эта река впадает в море? Это место называется устьем, а река называется Северной Двиной. Широкая река!
— Шире Волги? — спросил Юрик.
— Да, сынок, — пошире. На нее заходят иностранные океанские пароходы.
— Какие, дядя Саша?
— Всякие: английские, норвежские, американские, французские, итальянские, турецкие, испанские… и много других.
— Много их?
— До 1200 кораблей в навигацию приходит.
— А зачем они приходят?
— А за лесом, мои дорогие. Покупают его у нас. Ведь у нас в СССР лесу видимо-невидимо, а без лесу жить теперь нельзя. Вы думаете, что из лесу одни дрова выходят да бревна? Нет, ребятишки! Теперь из дерева получают бумагу, целлюлозу. Из дерева получается канифоль, смола, скипидар, различные масла, спирт, эфир, дубители. И все это — золотые денежки для нас.
Мы, ребятишки, с вами очень богатый народ. Только вот надо суметь это взять.
— Ты, папа, обещал про Остров Смерти рассказать да про белых, а говоришь про какую-то канифоль, — заметил Юрик.
— А ты не торопись, милок. С этого и началось дело. Вас еще не было тогда… Вот разве один Сережа был, да и тот под стол пешком ходил в то времячко…
— Мне уже тринадцатый год пошел, — прибавил Сережа, гордый сознанием, что он старше всех мальчиков годика на три, на четыре.
— Один Сережа, значит, был… А ведь у нас, ребятишки, тогда сила-то была слабая. Кругом голод. А со всех сторон лезут белые генералы — Колчак, Деникин, Юденич, Марушевский, Миллер. Много этой царской дряни было… Ведь это все генералы были… Они драться любили. Их хлебом не корми, дай только подраться.
— Чужими-то боками! — недоверчиво вставил пионер Сережа.
— Это правда — именно чужими боками. Солдатскими!
Нам, ребятишки, пришлось изворачиваться и направо и налево: то нас белые щелкают, то мы им вкатим так, что они пятки салом смажут и давай бог ноги…
— Вот это здорово! — вырвалось у ребятишек, а Алеша Черногоров спросил:
— Зачем, дядя Саша, на войне пятки салом мажут, — разве от этого ноги бывают длиннее?
— А это, милок, говорится в шутку. Никто, конечно, ноги не мажет. Дай солдату сала — он съест его, а ноги смазывать не будет.
Но были времена, когда и нам попадало. Тогда, ребятки, кровь наша лилась, как вода.
Эх, тяжело вспоминать!
Дядя Саша немного помолчал. Никто из ребятишек не шумел.
— Вот вы видите, — начал, он снова, — около устья Северной Двины маленький продолговатый островок. Вот это и есть Остров Смерти. А назывался он раньше остров Мудьюг. Вы не смотрите на него, что он такой маленький, на детскую туфельку похож. Он удаленький! На нем никогда раньше никто не жил. Только крестьяне приезжали с берега и косили там траву.
Комаров на острове летом бывает видимо-невидимо.
Тучи!
Ни одной ночи там не проспишь — съедят, закусают. Местность болотистая. Островок низенький, метра два-три над водой. В середине острова — лесок. Унылый остров, не веселый! Да и зима на севере долгая. Занесет все снегом и ничего-то кругом не видать. Так и кажется, что ты один живешь на белом свете.
Когда началась война с немцами, царские офицеры стали ставить на острове пушки, чтобы не пропустить в устье Северной Двины немецких кораблей. Строили — строили, так и недостроили.
К тому времени мы прогнали царя, распустили его войско, война кончилась. Устроили свою власть — рабочую. Тогда у меня были еще обе ноги. Хорошо было на обеих ногах ходить. А в 18 году (в июле) нам стало известно, что идут в наш край англичане, идут французы и все на больших кораблях. Я тогда в Архангельске работал.
— Как это, дядя Саша, по морю ходят? — переспросил Коля Сайкин.
— Ну — плывут, значит. Говорится только, что идут.
— А ты не подлавливай докладчика-то! — засмеялся Сережа-пионер.
— Мы начали тоже устанавливать пушки. Послали на остров Мудьюг рабочих и матросов. Назначили командира из царских офицеров, да он, каналья, потом нас обманул, изменил. Фамилия его Петренко.
1 августа 1918 года часа в два дня мы увидали на море иностранные корабли.
— А зачем они приезжали? — вставила Ниночка Рыбинская, которая давно забыла свои кубики.
— А затем, Нинуся, чтобы отнять нашу землю, прогнать нашу и поставить свою власть, и чтобы лес, конечно, от нас увозить даром. Я ведь говорил вам про лес-то. Вот они на него зубы и точили.
— Разве точат зубы? — усомнился Вовка.
Тут вмешалась в разговор тетя Оля.
— Ты, Саша, рассказывай им проще. Ребятишки многого не понимают, а ты, того и гляди, начнешь — интервенция, оккупация, изоляция — я ведь знаю тебя! У тебя с языка не сходят мудреные слова.
— С языка сходит… Кто это сходит? — спросил Юрик.
— Ну, ну, не придираться, ребятишки! — остановил дядя Саша. — Я знаю, вы хитрый народец. Рады поддедюлить!
— Поддедюлить, — повторил Коля Сайкин, — я такого слова что-то не слыхал.
— А это значит — поддеть, подковырнуть, немножко посмеяться. Понял теперь?
И дядя Саша потрепал Колю Сайкина по подбородку.
Ну и хитрый советский народ пошел!
— Да ты рассказывай, папа, дальше. Рассказывай!
— Ребята, слушайте организованно и не перебивайте, — стал вводить порядок Сережа.
Все затихли.
— А дальше было вот как. Начну снова и по порядку: 1 августа 18 года, рано утром, над островом Мудьюг появился неприятельский гидроплан[1] и стал раскидывать листовки. Мы их читали. Иностранцы писали, что идут спасать Россию от большевиков, чтобы мы сдались им. Обещали все нам дать. А если не сдадимся, то нас обещали повесить.
— Дудки, — думаем мы. — Мы не воробьи и нас на мякине-то не обманешь. А нужно вам сказать, ребятишки, что к этому времени мы подналадили несколько батарей: были у нас две батареи по четыре орудия в каждой.
— А большие, дядя Саша, у вас пушки были? Далеко стреляли?
— Шестидюймовые были пушки. Была и третья батарея, ставили четвертую, да не успели. Не успели мы замаскировать батареи.
— Как это замаскировать?
— А спрятать, чтобы ни с корабля, ни с аэроплана их не было видно. Не успели мы. Понял? А все из-за того, что в нашей команде были изменники-белогвардейцы.
Когда аэроплан набросал нам разных дурацких бумажек, он улетел. Мы стали смотреть в море, не видно ли кораблей. Но их не было нигде. Видели только вдали туман. Все-таки мы стали на вагонетках подвозить снаряды к орудиям. Думаем, — аэропланы летали неспроста. А сзади наших батарей были склады, где хранился порох, снаряды.
— А царские белые, папа, были за кого: за нас или за французов? — переспросил Юрик.
— А они, милок, были за то, чтобы мы сдались без боя. Когда царские белые увидели, что мы хотим воевать, они убежали с острова. Нас, рабочих, оставили одних. Ждали мы кораблей до половины дня. А когда туман разошелся, далеко-далеко на море увидали эскадру — шел крейсер, от него дым тянулся длинной полосой, вокруг крейсера вертелись три миноносца[2] и шел еще транспорт, на котором везли гидросамолеты.
Когда мы увидели неприятеля, сейчас же направили на них орудия. Спросили по телефону штаб в Архангельске, — стрелять или нет. Нам ответили, что мы первые не должны стрелять.
Кругом была измена!
Смотрим, — а к берегу на полном ходу идет крейсер. Мы дали ему сигнал: «Остановись, а то будем стрелять».
— Ну и что же? — не вытерпел Алеша Черногоров.
— Послушался он нас и остановился. Бросил в море якорь. А в это время над нами опять залетали самолеты — целых шесть штук.
И все-то они у нас высмотрели.
Пока мы спорили да митинги устраивали, крейсер поднял якорь и еще быстрее пошел назад.
— Ну — думаем мы — испугался он нас! А он отошел немного, повернулся к нам боком — да как бабахнет в нас из всех своих бортовых орудий! Только песок вокруг нас столбом взвился! Мы скорее к орудиям. Видим, что опоздали. Доверились напрасно. Скоро и мы дали залп. Один снаряд попал на палубу. А в это время ихние аэропланы из пулеметов давай косить нас сверху, поливать нас свинцовым дождичком. Прямо терпенья никакого не стало! Один снаряд с крейсера перелетел через батарею и попал в пороховой погреб. Тот взорвался. Командир Петренко в это время сбежал.
— Плохи наши дела! — думаем мы. Много у нас убитых стало. Скоро сообщили нам, что на остров высадился десант и обходят нас с тыла, со спины, значит. Тогда нам делать было нечего — мы взорвали все орудия, подожгли остальные пороховые погреба и дали тягу.
— Какую тягу, папа?
— Ну, значит, отступили. Так вот, ребятишки, и достался остров Мудьюг англичанам и французам. Было это 1 августа 1918 г., а на другой день иностранные белогвардейцы и заняли город Архангельск. Ничего нам нельзя было поделать. Много у нас было изменников, белогвардейцев, а нас, большевиков, тогда было еще мало.
— А почему, папа, Мудьюг — Остров Смерти?
— Об этом другой раз, ребятишки, расскажу, а сейчас вам надо итти по домам. Спать пора. Приходите завтра, я вам расскажу.
— Только организованно приходите — все в одно время, без шуму и так далее.
— И так далее! — хором подхватили ребятишки.
И дядя Саша оперся на свою клюку. Оперся на нее и пересел к письменному столу за работу.
Мальчики гурьбой стали прощаться. Совали дяде Саше свои маленькие ручонки. И даже озорники Вовка и Алеша Черногоров были тихими. Они в это время обдумывали, как это моряки стреляют из пушек и плавают по морям.
II. За каменной стеной тюрьмы
На другой день все собрались дружно, как по команде.
Тетя Оля дивилась, почему это нет ни шуму, ни возни.
А когда она вошла в комнату, то увидала, что мальчики смотрят на карту, тычут пальцами туда, где маленьким кружочком обозначен город Архангельск, а выше рваной тряпкой нарисовано Белое море.
Юрин папа пришел поздно, — у него опять было заседание.
Увидев ребятишек, он вспомнил, что обещал кое-что рассказать.
Наскоро пообедав, он уселся в угол, отставил от себя деревянную клюшку, помолчал, как бы раздумывая.
— Ну что же ты, папа! — начал поторапливать его Юрик.
— О чем же мне рассказать вам, ребятишки?
— А разве ты забыл? О вчерашнем! О вчерашнем!
— Об острове! Об острове!!
— О тюрьме! Как сидел ты, дядя Саша, в тюрьме! — заговорили все разом.
Юрин папа поморщился. Не хотелось ему говорить о тюрьме. Тяжело было вспоминать.
Но все же, как бы нехотя, начал:
— И влетало же нам, большевикам, ребятишки, в этой белой архангельской тюрьме! Страшно вспомнить!
— А ты все рассказывай, папа, не утаивай, — не унимался Юрик, которого хлебом не корми, лишь бы ему слушать, как воевали красные и белые.
— Как только белые забрали Архангельск, как только высадились в город англичане да французы, пошли ловить они нашего брата-рабочих. Начались аресты.
По городу после 12 часов ночи не разрешалось ходить. Собрания можно было устраивать с разрешения белых офицеров. А если не послушаться, то штраф 5000 рублей или тюрьма.
Ну и накопилось нас в тюрьме столько, что некуда стало сажать других.
Сидим это мы, бывало, один возле другого и некуда шагу ступить. Одежда серая, арестантская. Вшей, ребятишки, накопилось у нас так много, что вам бы не сосчитать их вместе с вашими учителем.
— Ну-у? — удивился Вовка и почесал затылок.
— А вы их били, дядя Шура? — спросил юриного папу Алеша Черногоров.
— Не только, милок, били, но и в печке жгли. Ой, как они трещат!
— У меня тоже есть! — неожиданно сделал заявление Лева Пассер и гордо посмотрел на окружающих.
Все смеялись, а громче всех смеялся юрин папа.
— Смотрите на него, — какой молодец! — громко засмеялся юрин папа и потрепал Левку.
Когда смех утих, юрин папа вытер платком глаза, на которых выступили слезы, и продолжал:
— Если вы будете драться с белыми да попадете к ним в плен, в тюрьму, тогда и вы накормите их вшей, а пока слушайте, что я вам скажу дальше.
Самое противное в тюрьме — это параша.
— Знаю, знаю, кто это такое! — закричала Нинуся Рыбинская. — Это девочка, которая живет против нашей квартиры!..
Мальчики недоуменно поглядывали друг на друга, не зная, что ответить юриному папе. Они догадывались, что Ниночка ошиблась… в тюрьме никаких маленьких девочек не было.
— Это, братишечки мои, не девочка, а большая кадушка, а почему ее назвали парашей, я и сам не знаю.
И вот, когда у арестанта заболит живот, его не пускают выйти в коридор, в уборную, или там, скажем, во двор, а заставляют оправляться в той же комнате.
Поняли теперь?
Мальчики кивнули головой в знак согласия, а Ниночка удивленно раскрыла рот.
— От этой параши идет такой запах… Ну это и запах, скажу я вам! Куда сильнее, чем у вас, когда вы долго шалите и не открываете форточки.
— Ы-ы-ы… — промычал Алеша Черногоров, ткнув пальцем в живот озорнику Вовке, как будто юрин папа говорил именно про них.
— От этой параши голова кружится. В камере грязь, пыль, плевки. Спали на нарах, на полу, под нарами…
— А где ты обедал, папа? — спросил Юрик.
— Нас, милок, кормили хуже, чем свиней. Мяса давали мало, и оно было тухлое. Мы так мало получали, что через несколько недель каждый из нас еле-еле двигал ноги. Больных не убирали с нар. Они тут же бредили, а многие умирали.
— А белые к вам в тюрьму приходили?
— Не только, милок, приходили, а не давали покою. То и дело глядят в дырку, что мы делаем.
Юрин папа помолчал…
— А потом ведь белые нас и расстреливали…
Ребятишки стали жаться друг к другу.
— Иногда даже лучше — пусть убьют, чем жить, как собакам.
В тюрьму приезжали русские, английские, французские белые офицеры, брали с собой большевиков, увозили их за город и там расстреливали.
Я помню один случай… Часа в два дня, вдруг всех нас выстроили по камерам и не велели подходить к окнам, не велели шевелиться. Кто не послушается, того обещали застрелить.
Вдруг, на дворе раздались залпы, — сперва один, потом второй, а затем несколько отдельных выстрелов. Мы тут поняли, что белые кого-то расстреливают на дворе. Потом мы узнали, что они расстреляли красного партизана Ларионова и его товарищей. Дня два их трупы валялись неубранными со двора, а белым офицерам хоть бы что: смеются, покуривают, по вечерам танцуют, водку пьют.
— Эх, дать бы им! — не удержался Сережа-пионер.
— Вот, милок, и мы так думали, да чем им дашь-то? У нас не было оружия. Сидели мы за замком, а Красная армия была далеко от Архангельска.
— Дождались, папа, красных?
— Да, сынок, дождались; а до того времени отобрали среди нас, кого белые считали поопаснее, да и направили на остров Мудьюг, про который я вам вчера говорил. Вот тут-то и началась история. Из-за этого Мудьюга я и ногу потерял, чтобы ему пусто было!
— А ты нам расскажешь про этот остров?
— Конечно расскажу. Дайте только срок мне. Только уговор наперед — не пугаться и по ночам не кричать.
— Не будем! Не будем! — стали все разом уверять юриного папу.
— Ну, значит, уговор. Как только у меня будет день отдыха, так я все вам и расскажу. А теперь идите по домам и спокойной ночи. Да и Юрику надо поучить немецкий язык.
— До свидания, дядя Шура!
— До свидания, дядя Саша! — хором прощались ребятишки.
А через пять минут в комнате стало тихо и только где-то вдали слышался паровозный гудок.
Юрик читал немецкую книжку. Затем сходил в уборную, как это он делал всегда перед сном, почистил зубы, умылся, а потом лег в чистую кровать, высунув из-под одеяла свои длинные ручонки.
— Спокойной, ночи, папа! — сказал он на прощание.
— Спокойной ночи, Юрик, — ответил папа, подошел к нему, потрепал за ухо.
— Ах ты, большевичок маленький! — сказал ему он на прощанье.
Было 15 минут десятого, когда Юрик уже спал крепким сном. Видел он во сне, будто к нему подошел отряд иностранных солдат и в золотых погонах офицер.
Юрик не понимает их языка, но чувствует, что офицер арестует его.
Юрик очень жалеет, что не знает их языка, он сказал бы солдатам, что он скоро будет пионером, а все пионеры борются за рабочих и бедных крестьян. Тогда бы солдаты поняли его и арестовали бы не его, а своего офицера. Ведь так легко отнять у него оружие.
А теперь солдаты его не понимают…
И Юрик во сне заворочался, забормотал непонятные слова.
— Ну, кажись, мой воин начинает чувствовать себя тоже арестованным, — подумал юрин папа, не отрываясь от газеты.
III. День отдыха
Было яркое солнечное утро, когда юриному папе сказали на службе, что у него сегодня выходной день.
— А я-то забыл! — воскликнул дядя Саша и хотел приняться за работу, но в это время вошел т. Петров и на всю комнату громко сказал:
— Вот что, товарищи, — я замечаю, что многие из вас не пользуются своими выходными днями. Я прошу, чтобы этого больше не было. Даже машину и ту останавливают, осматривают, подвинчивают, смазывают, а вы хотите работать без остановки. Нет, ребята, этот номер вам не пройдет. Надо научиться отдыхать…
Вот, к примеру, товарищ Иванов. Хорош гусь, нечего сказать! — и он похлопал по плечу дядю Сашу. — Вместо того, чтобы отдохнуть, подкрепить свои силы, притащился на службу в день своего отдыха, да еще на деревянной ноге! Иди-ка, старина, назад, — и он опять похлопал дядю Сашу по плечу.
Оба смеялись.
— Ну, отдыхать, так отдыхать, — сказал дядя Саша, — кстати, меня ждет целый выводок ребятишек. Все хотят, чтобы я им показал, где похоронил свою ногу.
— Ишь чего захотели! А ты им не показывай, а то еще откопают и прилаживать тебе станут.
Через час дядя Саша шел окруженный ребятишками, и те наперебой задавали ему вопросы.
— Так вот, товарищи, — начал дядя Саша свой рассказ. — Помните, я вам про архангельскую тюрьму говорил, как там рабочих живых в гроб заколачивали? Помните?
— Помним! Помним!
— Позднее многих из нас увезли из этой тюрьмы на остров Мудьюг.
Загнали нас на пароход в самый низ, в трюм, и сидели мы там, как корабельные крысы. Куда везут нас — не знаем.
В трюме духота, жара. Слышим, как на палубе топают ногами да скрипит где-то в стороне цепь. Есть хочется, а на душе кошки скребут.
— А нам учительница, дядя Саша, говорила, что никакой души у людей нет, — заметил Вовка, перепрыгивая через лужу.
— Правильно говорит учительница! Души нет, ребятки, да и не было. Все это поповские сказки. А вот слово «душа» пока осталось. Никак это слово не заменишь.
— А больно было, папа, когда вас кошки скребли? — переспросил Юрик, жадно улавливая каждое слово отца.
— Да нет же, нет! — ответил юрин папа с нетерпением.
— Не то я хотел сказать: просто нам было очень грустно сидеть, а кошек не был около нас.
— А-а-а… — протянули мальчики разом, поняв, что значит «на душе кошки скребут».
— Так вот, ребятишки, сидели мы в трюме и вспоминали, как нас провожали по городу до пристани…
Когда нас вели по улицам Архангельска, то все лавочники, торговцы, купцы, разные богачи, заводчики, фабриканты — ругали нас, смеялись над тем, что мы ободраны, грязны, спотыкаемся от усталости. Даже поп и тот не утерпел, так обругал, что даже ломовой извозчик не придумает.
— А ты, дядя Шура, помнишь, как он вас обругал? — спросил Алеша Черногоров, забегая вперед и толкая встречных прохожих.
— Не помню, Алеша. Да и знать этого не следует. Теперь всякую ругань надо уничтожать.
— Даже — даже и буржуев нельзя ругать? — протянул удивленно Лева Пассер.
— Буржуев, Лева, надо не ругать, а побеждать. Наш народ сотни лет ругается, а победил царя и помещиков только 12 лет тому назад.
— Ну, рассказывай папа, рассказывай дальше!
— А дальше вот что было, — продолжал дядя Саша, когда все уселись на скамеечке набережной.
— Приехали мы на остров, а там нас уже ждут белогвардейцы-французы. У нашего начальника глазки бегают, как мышки. В глаза не может смотреть, даром что мы арестанты, а он царь и бог над нами: что хочет, то и делает. Видим мы по его роже — злой человечишко этот француз. Он был комендантом острова, а чин был у него лейтенанта. Были и у нас при царе такие чины во флоте.
Был у лейтенанта помощник, а потом еще переводчик из русских белогвардейцев. Но хуже всех был на острове французский доктор.
Не доктор, а мясник какой-то!
Когда к нему приходили больные, он встречал их с хлыстом в руках, а на столе у него лежал револьвер. Лекарств у него никаких не было, кроме одной какой-то горькой микстуры. Он прописывал ее всем больным от всех болезней. Но больше всего он смеялся над больными. Если больной исхудал и обессилел от работы, то он обязательно посоветует побольше работать и поменьше есть.
— Почему это так, дядя Саша? — спросил Коля Сайкин.
— А вот почему, дружище: у французов и англичан есть много колоний[3] — в Африке, в Азии.
И вот, чтобы заставить хорошо работать негров, индусов — посылаются туда самые скверные людишки, вроде этого доктора-француза. Буржуи — французы и англичане — хорошо платят своим чиновникам и заставляют немилосердно расправляться со своими рабами в колониях.
Когда французы и англичане взяли советский Архангельск, они думали, что мы будем для них рабами.
Здорово ошиблись! Правда, они поиздевались над рабочими. Битком набили тюрьмы, а кто для них поопаснее был, отправили на остров и послали туда для наблюдения над нами таких собак, что даже ихние же французские солдаты плакали.
Бывали такие случаи, когда осматривали нас на морозе. Выстроит доктор человек 70 на снегу, велит раздеться. Мороз градусов 20, а то и 25. Зубы стучат. Все ежатся. Кое у кого слезы текут, а французский доктор не торопится.
Помню, как-то раз я совсем окоченел. Я готов был броситься на него с кулаками. Но знайте, ребятишки, я этого не мог сделать, так как за это расстреляли бы не только меня, но и многих других.
Подошел этот доктор, французский буржуй, и спрашивает:
— Ты где служил?
— Во флоте… — отвечаю я.
— Сколько офицеров убил?
— Давно дело было. Не помню…
Посмотрел на меня доктор, помолчал, а потом и сказал:
— Зачем же я буду тебя лечить? Ты выздоровеешь, а потом меня же и убьешь. Пошел вон, собака!
Прогнал меня, а вечером посадили в карцер.
— А это что такое, папа? — полюбопытствовал Юрик.
— Бедные советские ребятишки! — воскликнул дядя Саша. — Вы даже не знаете, что такое карцер!
Я вас спрашиваю, — в самом деле вы не знаете, что такое карцер?
Ух вы, желторотые цыплята!
Лева Пассер, Алеша Черногоров, озорник Вовка и даже Юрик и Сережа-пионер переглядывались друг с другом и смущенно улыбались: дескать, как же это, товарищи, у нас вышло? Никто из нас не знает такой вещи. Вот тебе на-аа! Промахнулись!.. Старик теперь будет над нами шутить.
— И не узнаете, ребятишки! — воскликнул дядя Саша.
Все мальчики облегченно вздохнули.
— Все карцеры уничтожила советская власть, а раньше они были не только в тюрьмах, но и в солдатских казармах и даже в школах, особенно в военных…
Во какое нехорошее время было!
— А как, папа, строились такие карцеры? — спросил Юрик.
— А так, милок: вообрази себе маленькую комнатку — три шага в длину и один шаг или два — в ширину. В этой комнате нет окон, нет печки, нет стола, нет стула, ни постели, словом — ничего нет. Дверь железная, тяжелая, темно, холодно, сыро, плесень, грязь, а главное — совсем не проникает звук. В таком каменном мешке тихо, как в земле, в гробу, в могиле. Эта тишина очень действует на того, кто сидит в карцере.
Такой карцер, например, был у белых в Архангельской тюрьме.
Вот и подумайте теперь: сидит человек день, сидит ночь. Сидит вторые сутки, третьи, четвертые, пятые… и не знает конца своему сидению… а кругом жуткая тишина. Думает, бедняга, обо всем — мысли лезут в голову о свободе, о свете, о воздухе. Ухо слышит малейший шорох — капля упадет на каменный пол или мокрица пробежит по стене.
Никто не знает из заключенных, кто сидит в этом гробу. Плачет ли он там или, глядя в темный угол, смеется… сходит с ума…
Только раз в сутки в маленькую дырочку поставят кружку с холодной водой да маленький кусочек черствого хлеба… Даже в уборную не выпускают, а где сидишь, там тебе и уборная.
Когда посидит человек в этом мешке суток десять, двадцать, — выходит оттуда уже не тем…
Дядя Саша заметил, что ребятишки притихли. Непонятно им стало, зачем это делалось. Кому это нужно было.
— А нужно было, это, ребятишки, нашим врагам, богачам да капиталистам-иностранцам, чтобы изуродовать рабочего, чтобы они против них не бунтовали, чтобы революций не устраивали.
А на Мудьюге карцеры были еще страшнее: там вырывали погреба в земле, кое-как сколачивали сруб и закидывали эти ямы мерзлой землей. Наверху обносили эти места колючей проволокой и ставили часовых.
Вот и карцер готов!
Бывал и я в карцере разок, а если бы пришлось еще побывать, то не выдержал бы — удавился, зарезался, сделал бы все, что мог, но не остался бы жить…
Помню — нас посадили втроем.
Был большой мороз.
Одежа — одни лохмотья. Ночью мы прижались друг к другу, чтобы согреться, но один из нас, тот, кто лежал в середке, — все же не выдержал и замерз. Долго он бормотал, бредил, но мы ему ничем не могли помочь. Мы даже завидовали ему, что он впал в беспамятство. Мертвого не взяли и на другой день. Он вместе с нами отбывал свое наказание. И в темноте мы натыкались на него. А скоро я услыхал, что и второй мой товарищ по заключению стал говорить непонятные слова — он начал сходить с ума…
…………………………
А раз пришлось мне видеть, как сидели другие: нас несколько человек пригнали к карцеру на работу. На часах стоял молодой солдат, француз, рабочий. Когда мы работали, вдруг слышим глухой стук из земли.
Мы прислушались: слышим, кто-то тихо-тихо зовет нас.
— Товарищи… дайте воды… умираем…
Мы показали знаками часовому. А надо вам сказать, ему был дан приказ — если арестованные будут разговаривать, то в них можно стрелять без предупреждения.
Но этот часовой в нас стрелять не стал. Он только показал, что ему запрещено помогать заключенным.
Стуки и голоса еле были слышны, а потом затихли. Мы не могли работать… руки у нас не подымались… а когда взглянули на часового, то увидали, что он плачет…
— А почему, дядя Саша, он плакал? Ведь у него в руках было ружье.
— Вот почему, милый, — одним ружьем один человек ничего не сделает. Только самого его посадят в ту же яму, а то и расстреляют за невыполнение приказа. Вот другое дело, ребятишки, когда солдат много, когда они все разом, организованно, восстанут. Тогда дело другое выйдет. Толк будет!
Поэтому вас и учат организованности, чтобы было коллективно все, сообща, вместе. А французик был один. Если бы его начальник — сержант, а то лейтенант или тот же доктор увидели, что вместо того, чтобы стрелять в нас, он плачет — ему бы тоже не миновать тюрьмы. А во Франции, мои милые, есть такие тюрьмы, что оттуда в жизнь не убежишь. Эти тюрьмы может разбить только революция.
— А что, дядя Саша, вот те товарищи, что просили у вас из-под земли пить, — живы сейчас?
— Нет, нет их в живых. Вам придется их заменить. Они сидели много-много суток. Потом их вывели из карцера. Они обессилели, упали на снег. Французский сержант и сам комендант острова их били палками, толкали ногами, а потом увезли в Архангельск.
— А кто они были?
— Кто? Кто — спрашиваете вы? Конечно, не буржуи, а наш брат-рабочий. Один был слесарем на Путиловском заводе в Ленинграде, а другой до прихода белых был председателем волисполкома. Оба они погибли в Архангельске[4] …
…………………………
Уже вечерело, когда разговор дяди Саши с ребятишками дошел до самого «интересного», как выразился Юрик. Он смотрел своему папе прямо в рот и не верил, что его папе пришлось все повидать — и французов, и корабли, и пушки…
Остальные мальчики, словно воробьи на жердочке, нахохлились и слушали дядю Сашу, не пропуская ни одного слова.
Многого они все-таки не могли понять: как это было на самом деле.
— Когда это было?
— Когда их еще не было?
— А разве тогда что-нибудь было?
Мальчикам не хотелось уходить с набережной.
Но дядя Саша встал. Оперся на деревянную клюшку, сказал:
— Пойдемте-ка, миляги, домой, а то нам попадет от матери на орехи.
— Ну и попадет… — протянули нараспев Алеша и Юрик.
Им казалось, что они уже большие. Они будут драться со всеми буржуями, какие только есть на свете. А если им встретится этот француз, который плакал возле карцера, они его не тронут, а наоборот — примут в свой отряд и научат говорить по-русски. Будут любить.
— Как же ты, дядя Шура, спасся-то? — спросил Коля Сайкин, которому хотелось узнать все-все, что было на острове Мудьюге.
— А мы, милок, — устроили побег…
— А ты нам расскажешь про него?
— Конечно расскажу, только в другой раз. А то и так невесело вспоминать все разом. Ведь я, ребятки, не сказки рассказываю, а настоящее дело.
— Мы это понимаем, — ответили хором ребятишки. — Потому-то нам и нравится.
Услышав эти слова, дядя Саша приостановился.
— Совсем другие дети теперь пошли, — думал он, — семь-десять лет, а рассуждает, как взрослый. Даже не знаешь, как с ними и разговаривать. Ох, придется видимо скоро на печку лезть. Заменят они нас, не успеем и оглянуться…
На улице Халтурина навстречу попался отряд пионеров. Впереди несли знамя, рядом со знаменем шел барабанщик и трубач.
Поравнявшись с отрядом, Сережа-пионер отдал рукою пионерский знак.
Голубоглазый Юрик и Алеша Черногоров с Вовкой с завистью посмотрели на Сережу.
— Что, товарищи, и вам хочется в отряд? — спросил дядя Саша.
— Конечно, хочется!
Только Коля Сайкин не слышал разговора и не видел отряда. Он наклонил голову и все думал о Мудьюге.
Ему было досадно, что тогда его не было на свете, а то бы он взял винтовку и непременно застрелил бы какого-нибудь французского генерала.
— Или русского. Это все равно, — думал он.
Расстались возле дома, где жил Юрик. Условились еще раз встретиться и поговорить о том, как большевики устроили побег с острова Мудьюга.
Когда Юра с папой пришли домой, их встретила Оля.
— Где же это вы, товарищи, запропастились?
— Мы гуляли! — весело ответил Юрик, сверкая глазами.
— А вот и неправда! По глазам вижу, что папа вам рассказывал какие-нибудь страшные вещи.
Юрик засмеялся, а потом протянул…
— Н-н-е… да-а…
— Ну вот, я говорю, что да. Ну, идемте же скорей обедать.
И все втроем сели за стол. Дядя Саша хотел за обедом читать газету, но Оля вырвала у него газету.
— Вредно читать и есть вместе!
— Что я газету, что ли съем, — огрызнулся папа.
Юрик рассмеялся, а за ним и мама.
Вечером к папе пришел товарищ, и они до самой полночи спорили о колхозах, заводах…
У Юрика слипались глаза. И скоро он заснул, забывши почистить зубы и умыться.
— Ну ладно, не тронь его, — говорила Оля, когда дядя Саша хотел его разбудить и заставить умыться, — один раз и так пройдет.
Товарищ ушел в час ночи. Юрин папа сел за книгу и долго что-то отмечал у себя в тетради карандашом.
— Да! завтра мы еще поспорим — сказал он, ложась в постель. Никто ему не ответил. Все спали, и только карманные часики отбивали свои бесконечные секунды.
— Тик-так. Тик-так-тик-так…
Спокойной ночи!
IV. Побег
Много дней прошло, пока ребятишкам удалось поймать свободное время у дяди Саши. Все эти дни юрин папа приходил поздно, дома не обедал, а по ночам все что-то перечитывал и записывал в свою карманную книжонку.
Когда он разговаривал с Олей, часто произносил новое слово — конференция. А что такое это слово значит, — Юра не знал и не знал никто из его товарищей.
Лева Пассер сперва думал, что он знает слово кон-фе-рен-ция и начал объяснять его товарищам, но скоро запутался, и ребятишки засмеялись.
За это же время, когда у юриного папы была конференция, сам Юра тоже кое-что сделал. Во-первых, он много думал о том, как его папа много вытерпел от белых. Затем он в школе познакомился с двумя мальчиками — Ваней и Сеней, у которых не было папы: их отца расстреляли белые за городом Архангельском, возле кладбища, там, где начинается моховое болото, или, как говорили тогда, — расстреляли на мхах.
Раньше этих мальчиков Юра как бы не замечал. Не приходилось с ними много говорить да и они вечно чем-нибудь были заняты — читали книги, работали в пионерском отряде.
Юрик быстро с ними подружился и первым вопросом, который они задали ему, было:
— Ты почему же не в отряде?
А Юрик и сам не знал, почему он не записан в отряд. Юрик долго придумывал, когда бы удобнее поговорить с папой и мамой об отряде.
Папа и мама у Юрика не были против отряда и частенько поговаривали о нем, но Юрик все отмалчивался, не интересовался и теперь ему было неловко начинать первому.
Случай представился после того, как папа рассказал историю о своем побеге с Острова Смерти.
— Итак, товарищи, собрание считаю открытым, — начал, смеясь, юрин папа, когда мальчики разместились на стульях по всем углам небольшой комнаты, одной из двух, занимаемых всей семьей товарища Иванова.
— Слово предоставляется хромому докладчику, т.-е. мне. Доклад о том, как во время оно я удрал от белых. Изменений и дополнений нет?
— Нет! Нет!! Нет!!! — в разноголосицу завопили ребята.
— Так вот. Было это в сентябре 1919 года, когда подавляющего большинства из вас еще не было на свете. Нам без вас, конечно, было трудно, но что же поделаешь, приходилось бороться одним.
— Ну уж… ты… папа… — начал останавливать его Юрик, который знал привычку папы пошутить или, как говорила тетя Оля, «подпустить шпилечку». — А ты рассказывай по-настоящему, а то неинтересно слушать.
— Так вот: на Острове Смерти к тому времени скопилось около 500 каторжан. Над нами глумились тогда уже не французы, а русские белогвардейцы.
И чего они только не заставляли делать: лошадиный помет собирать, консервными банками чистить уборные, перетаскивать с места на место камни. Недоставало, чтобы нас заставляли считать песок на берегу моря…
Стали доходить слухи, что Красная армия начала здорово нажимать на белых. Мы это быстренько заметили: нет-нет, да мимо острова и прошмыгнет большой пассажирский пароход. А на нем битком набито народу.
— Эх! — думаем мы. — Удирать, господа спекулянтики, начинаете.
— Колбаской катитесь!
А у самих мысль: не громыхнуть ли нам с тылу? Обезоружить бы конвой. Забрать бы склад с оружием. Забрать продовольствие. Ведь нас около 500 человек. Это — сила! Да еще какая! Мы бы переправились на берег…
От таких дум у каждого большевика голова кружилась. Можно ведь. Ей-ей, можно! А вот как подумаешь… выходит и… нельзя…
— Почему же, дядя Саша, нельзя?
— Почему же, дядя Шура, нельзя?
— Почему же, папа, нельзя? — дружно переспросили мальчики.
— Нельзя, милые мои, было. Разные люди сидели на острове: одни за свободу с голыми руками в атаку пойдут, а другие дрожат за жизнь, боятся, от страха под нары лезут… Но еще хуже то, что о восстании нельзя было говорить вслух — среди заключенных были предатели, провокаторы. Скажи им — и все дело погибнет…
Бойтесь, ребятишки, провокаторов и шпионов больше всего на свете. Сотни людей гибло при царе и после революции от этих шептунов.
Ну, а раз так, мы начали готовиться. На кого можно было надеяться, советовались. Как, значит, быть-то.
И решили — пусть будет, что будет. Надо устроить восстание. Или мы победим их и тогда мы наделаем дел для белых — или нас перережут белые при отступлении.
И мы условились — 13 сентября начинать.
Но начать не пришлось, так как один из наших товарищей узнал, что белым все известно. Белые уже приготовили засаду. Безоружным, наполовину больным, не осилить солдат, не перелезть через два ряда проволочных заграждений…
Вся ночь на 14 сентября прошла у нас в тревоге. Был выбран военный совет из трех товарищей. А ну, как их арестуют? Пропали мы тогда без них! Сколько надо потратить ловкости, хитрости, выдержки, находчивости, чтобы опять организоваться!
Великое дело, ребятишки, уметь организоваться. Ох, и трудное это дело, чтобы заставить многих делать по одному плану!
— Ну и что же было потом?
— Через день решено было восстание все же начать. Были у нас такие товарищи-большевики, я вам скажу, самые настоящие, по фамилии — Стрелков и Поскакухин. Они и еще другие товарищи руководили всем. Часиков этак в двенадцать, когда мы были на работе, по сигналу одного из них — бросились мы на часовых. Часовые растерялись. Побросали винтовки. От изумления часовые не могли сдвинуться с места, а когда опомнились, с криком бросились бежать.
В это время некоторые из нас прибежали в бараки, раскрыли двери и закричали:
— Свобода! Выходи!!
Многие повалили к дверям, наружу, полезли на проволочные заграждения. Царапали в кровь руки, рвали лохмотья. От бессилья падали на землю и вновь карабкались.
Но нашлись, ребятки, и такие среди нас, которые со страху забились под нары и их приходилось силой вытаскивать.
И то, что мы не были все, как один, не были сорганизованы — нас всех и погубило.
Из соседнего барака нас стали обстреливать.
Засвистели стальные пчелки из винтовок.
— Жик! жик-жик… — начали они пробивать деревянные бараки.
— Дзинь-нь-нь…нь…нь… — заплакали разбитые стекла…
А трусы лезут еще глубже под нары: думают спастись.
Видим, что дело проигрывается.
Тогда группа товарищей, наиболее смелых, пошла в атаку.
Нигде, ребятишки, вы больше такой смелой атаки не встретите: на одной стороне сытые белогвардейские солдаты с винтовками, с пулеметами, с ручными гранатами поливают нас сталью, как из пожарной кишки водой, а на другой стороне — отряд голодных, больных, ободранных, еле-еле двигающих ногами.
Шли эти смельчаки прямо на смерть. Вот что значит остров Мудьюг!
Ну, конечно, многих из нас побили…
Видим, что дело проиграно, солдаты подходят вплотную — тогда, кто мог, стал удирать через проволоку в лес, а из лесу к берегу пролива…
И что же вы думаете? На наше счастье, стоят на берегу баркасы — это такие крестьянские рыбачьи лодки.
Мы в них и давай ходу… Отплыли с версту или полторы, а по нас уже с берегу — бум, бум, бум… из винтовок.
Пулеметик так и поет — тра-та-та-та-та-та-та… Пули вокруг нас — бум-бум-бум-бум…
А мы все сильнее и сильнее…
Править не умеем. С парусами никто не умеет обращаться. Лодки идут медленно, хоть плачь.
А тут вдруг слышим:
— Товарищи! спасите…
— Кто бы это мог нам кричать? — спрашиваем мы друг друга.
Смотрим на воду и видим: чуть-чуть из воды высовывается кол, а за кол кто-то держится. Подъезжаем…
Ба! да это товарищ Стрелков! Наш главный руководитель восстания.
— Ты как тут очутился?
— Хотел переплыть. Сил не хватило, стал тонуть… Спасибо этот рыбацкий колышек спас.
Посадили мы нашего героя в лодку. А нужно вам сказать, он при царе был матросом на подводной лодке «Леопард».
Очухался, отдышался… да как руганет нас.
— Что же это вы, елки-палки, — разве так парусами правят!
И давай нам их наставлять.
Как пошел наш баркас воду рвать, — ну, миноносец, да и только.
Вот, ребятишки, учитесь управлять парусами — пригодится. Ой-ой-ой, — сколько нам придется драться еще!
Вокруг всего СССР — враги. Нам придется помогать иностранным рабочим.
Вот тогда мы и отплатим французской, английской и всякой другой буржуазии за наши страдания.
— Мы им еще покажем! — не удержались от восклицания пионеры Сережа и Ваня, который тоже пришли послушать юриного папу. Он очень внимательно следил за рассказом, и ему было обидно, что восстание прошло не так, как могло бы пройти.
— А сколько, папа, убежало тогда?
— Немного, милок, — всего 52 человека, а осталось на острове 398 человек.
Если бы мы тогда овладели складом оружия, перерезали телефон с Архангельском да подкормились денек, — мы бы показали им! — воскликнул опять юрин папа и нервно задвигал деревянной ногой.
По его лицу было видно, что много он не рассказал мальчикам, не хотел тревожить своих старых ран и жалел ребятишек.
— Пусть — думал он, — подрастут немного, подучатся, а потом почитают об этом восстании в других книжках. А сейчас рано им знать.
Но мальчики этим рассказом не были удовлетворены. Они засыпали юриного папу вопросами.
— А как же ты, дядя Саша, потом к красным попал?
— А что было с теми, кто не успел убежать?
Вопросы сыпались, как горох из прорванного мешка.
Юрин папа не успевал давать ответы.
— Ага, попался! — говорила ему тетя Оля, когда проходила мимо. — Умел сидеть на Острове Смерти, так умей и с детьми говорить. Это теперь не так-то просто.
— А ты чего затаил дыхание-то? — подошла Оля к своему сынишке Юрику. — Вишь, ведь и глаза заблестели! — говорила она ему, теребя за подбородок.
— Ну, папа, рассказывай дальше, рассказывай! — теребил Юрик отца.
— Да чего рассказывать-то, — продолжал дядя Саша. — У тех, кто убежал и у тех, кто остался — началась разная жизнь. На остров понаехало начальство: сыщики, царские охранники, царские капитаны из заводчиков и фабрикантов, и пошла там свистопляска: кто бежал, кто хотел бежать, кто помогал, если не хотел бежать, то почему не хотел бежать… и пошло и пошло. Наставили везде белогвардейских солдат-часовых, да не по одному, а по два. На работу не выпускают. Допросы без конца, днем и ночью. А в результате всего — отобрали тринадцать наилучших товарищей и отвели их на берег моря. Выстроили их там в ряд. Поставили против них солдат с заряженными винтовками. Сзади солдат построили еще второй ряд солдат на тот случай, если первый ряд откажется стрелять. Второй ряд должен будет стрелять и в солдат и в каторжан.
Но и этого было мало. Сбоку, невдалеке, установили три пулемета, и засели за них самые матерые охранники. Если бы солдаты отказались стрелять, ну, тогда пулеметы скосили бы всех — и белых и красных.
Конечно, при такой расстановке, хочешь ты или не хочешь, — а стреляй.
Если бы солдаты заранее сговорились не стрелять, сорганизовались бы и сразу, как один, повернули назад, против офицеров, — ну, тогда бы, конечно, дело было другое. Никакие бы пулеметы не спасли.
А этого не было…
На вечерней заре, когда солнце скрывалось в море и его последние лучи освещали спину тринадцати — в них дали залп, потом другой.
Тринадцать человек упало. Судорожно хватались за песок. Изгибались… умирали…
Трупы увезли на другой день и свалили в одну яму…
Вот как, ребятишки, дела-то складывались… За советскую власть много умерло, надо ее во-как крепко держать.
Если не удержим — опять польется кровь рабочих и бедноты…
Много пролито крови на этом проклятом острове. А сколько там умерло от голода!
Целое кладбище покойников.
Теперь там стоит памятник, на нем написано — жертвам интервенции.
Пусть английские, французские, итальянские и всякие другие моряки знают, как иностранная и русская буржуазия сосала соки трудового народа.
Пусть иностранные матросы научатся, как надо побеждать своих врагов.
Но знайте, товарищи, что на Севере было место еще пострашнее, чем остров Мудьюг.
— Какое? Где оно?
— Это — Иоканьга. Рассказывать о ней я не буду, так как там не был, а вы соберитесь как-нибудь вместе и прочтите книжечку об Иоканьге.
— Папа! но ведь ты нам еще не докончил рассказ. Как же ты попал к красным? Ведь на берегу тоже белые были?
— Правильно, милок, правильно… Вот тут-то и началась наша организация. Мы обсудили свое положение. Обдумали все. Выработали план. У нас оказалось всего-на-всего продовольствия 32 картофелины. Как же быть-то? Мы их забронировали. Это значит, что их никому нельзя есть… Решили их давать только тем, кто в дороге заболеет. Жестко проводили эту меру. Сами питались грибами, ягодами, кореньями.
Затем мы срубили несколько телеграфных столбов, чтобы прервать сообщение между Мудьюгом и Архангельском. Пусть ищут повреждение. Связь нарушена. Иди-ка, поищи в лесу-то!
В лодке было два топора. Это большая подмога: можно вырубить шест, палку и много кое-чего можно сделать топором.
Но самого главного у нас не было.
— Чего это, дядя Саша?
— А я вам говорил, ребята, — карты не было да и компаса не было. Глаз не было. Вслепую мы шли.
Медленно.
Осторожно.
Нам надо было обходить кругом все города, все деревни. Там могли нас изловить. О нашем побеге белогвардейцы уже всем раззвонили. Награду обещали за поимку, а кто будет нас укрывать, — тому военно-полевой суд и смерть…
Вот мы и шли…
А тут, как на грех, у одного товарища ноги опухли. Не может итти. Мы сделали носилки, понесли его. Он охает. Появился жар, бред.
— Что делать? — думали мы. — Оставить его одного, — жалко, ведь вместе шли на смерть, а нести дальше — тоже не видно конца мучений.
Как-то он пришел в сознание и решительно потребовал, чтобы мы оставили одного, а сами спасались бы.
Вот какое сознание у человека было! Ради общего дела своей жизнью жертвует.
И мы оставили его одного: сделали ему шалаш, положили около него кучу грибов, поставили ведерко с водой.
Ушли…
Конечно, ребятишки, он умер. Крестьяне потом рассказывали, что нашли его труп.
— Ну, а вы как?
— А мы все шли и шли… Много было опасных моментов, часто нам грозила смерть. Мы разбились на две части и пошли разными дорогами. Через болото лезли на животах. Где восток, где запад — узнавали по сучьям…
Еще умер один.
У меня стала болеть нога, но я об этом никому не говорил…
И шли мы так, ребятки, — сколько времени, вы думаете? — неожиданно спросил дядя Саша.
— Ну, сколько, — взялся отвечать пионер Сережа — по моему дней пять или шесть…
— Нет, не угадал, Сережа: с 16 сентября мы шли по 15 октября — без одного дня месяц и прошли по прямой линии 600 километров, а наколесили мы, наверное, больше тысячи.
Последние два дня меня вели под руки. Нога моя сильно болела, я не мог итти.
Когда мы пришли к красным — нас нельзя было признать за людей.
Как только красноармейцы узнали, кто мы, откуда — взвыли они от радости: один ругает белых и готов хоть сейчас итти в наступление, другой, глядя на нас, чуть не плачет, третий несет еду, четвертый что-то готовит. Всем хочется угодить нам.
И надо вам, ребятишки, сознаться, — я плакал от радости, как малый ребенок.
Когда меня били белогвардейские солдаты, — я не плакал. Когда замерзал в карцере, — я не плакал. Когда чистил уборные, ел тухлятину, не раз был при смерти на этом проклятом Острове Смерти, — я не морщился, я не плакал. Ногу отрезали — тоже не плакал. Лет 20, а то и больше, я не плакал. А вот, когда я увидел на палочке красное знамя, увидел красноармейцев наших да их заботу о нас — не утерпел, выл, как теленок. Ничего не поделаешь — был грех, надо сознаться.
— Все, папа?
— Нет, не все, милок! Скоро мы оправились, а потом все, как один, пошли в Красную армию на фронт. И надо вам сказать, — и от нас потом попадало белогвардейцам так, что они наверное помнят до сего времени.
— Так им и надо! — с чувством удовлетворения заявил Лева Пассер, а за ним все мальчики.
Было 9 часов вечера, когда мальчики разошлись по домам.
После ухода товарищей Юрик сделал свои обычные вечерние дела: сходил в уборную, вымыл руки, лицо, шею и грудь, вычистил зубы. Папа открыл в его комнате форточку, освежил воздух.
Юрик, вытянувшись во всю длину на кроватке, руки положил поверх одеяла и перед тем, как повернуться к стенке, когда у него обычно уже слипались глаза, когда он знал, что скоро уснет, — он спросил папу:
— Папа, мне можно записаться в отряд?
— Конечно можно! — ответил ему отец. — Даже нужно. Непременно запишись! И чем скорее пойдешь, тем лучше.
— Я завтра пойду… — проговорил Юрик и всю ночь видел, как они со своим пионерским отрядом атаковали белогвардейцев. Стреляли пушки, летали аэропланы, а они — пионеры — все шли и шли вперед… Потом Юрику стало казаться, что он попал в густой, большой лес. У него в руках карта, но он в ней ничего не понимает. У него есть компас, но он забыл спросить в отряде, почему дрожит эта стрелка…
Во сне чувствует Юрик, что проголодался. Тогда стал собирать грибы. Вспомнил, что среди грибов есть много ядовитых, а какие хорошие — он опять забыл спросить учителя.
А лес все темнее и темнее…
Скоро в голове Юрика все смешалось в одно… На следующее утро Юрик никак не мог вспомнить, чем же дело кончилось.
За утренним чаем хотел спросить папу, отчего у людей бывают сны, но увидел, что папа и мама торопятся на работу. Не стал их тревожить.
— Ну, до свидания, милок! — сказал папа, прощаясь с Юриком.
— Сегодня я приду поздно. У меня заседание. Не забудь сходить и записаться в пионерский отряд!
