I
Часа в два зимней ночи в один из петербургских ресторанов вошли три господина и заняли отдельный кабинет. Было уже так поздно, что в ресторане начали убавлять освещение, прислуга была полусонная, вялая, утомленная, да и сами посетители, занявшие кабинет, не выказывали особенной оживленности.
Посетители были действительно люди утомленные: утомил их и современный петербургский день со всеми своими призрачными интересами, утомила их, или, вернее, двоих из них (потому что третий был еще очень молодой человек), и вся пережитая жизнь. Двоим из посетителей было лет по сорок с чем-нибудь. Один из них был присяжный хроникер одной газеты, неизвестный публике и подписывающийся игреком, другой был земцем. Когда-то они были товарищами и молодыми людьми, потом надолго разошлись дорогами: одного затиранила газетная работа, другой ушел в земскую деятельность. И вот теперь на днях они встретились полуседые, утомленные, разочарованные, измаявшиеся и, кажется, измаявшиеся без толку, понапрасну. Земец уехал в Петербург «освежиться», потолковать, узнать — «что же наконец?» — и вообще «нет ли чего новенького», так как там у них, на дне земской жизни, адская тоска, суета бессмысленная, мракобесие, хищничество и вообще «нечем дышать».
Каково же было его удивление, когда, приехав в Петербург и повидавшись с старыми знакомыми, а в том числе и с хроникером, он узнал, что и здесь, в Питере, у них ровно ничего нет, что и здесь тоже маются, тоже отсутствие живой жизненной струи, влачение изо дня в день, шаблонная литература и т. д. Хроникер, встретившись со старым товарищем, тоже ожидал услышать от него что-нибудь «освежающее»: ведь он человек земский, не измучен газетным суесловием, ведь он там у «корней» жизни, да, у жизни, а не у чернильницы; но увы!.. как мы видели, земец ничем его не порадовал, а, напротив, дохнул на него холодом утомленной и опустошенной души, точно так же, как холодом откликнулась и душа хроникера. Встретились они с лихорадочной радостью, с распростертыми объятиями, но едва ли не сию же минуту почувствовали, что в них обоих нет материала, которым бы можно было наполнить их широко раскрывшиеся сердца. И уже после десяти минут не столько оживленного, сколько громкого разговора приятели почувствовали потребность уйти куда-нибудь из комнаты, в которой они встретились, и действительно ушли завтракать, хотя ни тот, ни другой не имели в этом никакой надобности.
И так пошло дальше: завтракая, обедая, ужиная и изредка только отрываясь по каким-нибудь ничтожным делам, чтобы непременно сойтись за завтраком, за обедом, за ужином, приятели стали проводить время, помалчивая за едой, вздыхая, бранясь, возмущаясь, опять вздыхая, оживляясь еле-еле при самых юношеских воспоминаниях и вздыхая опять, как только разговор доходил до настоящего дня, то есть упирался в тупой угол. Они не утратили веры в то, во что они верили, и надеялись на то же, на что надеялись и в старину, но и вера и надежда их была уже утомлена, бесформенна и не доставляла никакого удовольствия. Таким образом они проводили уже несколько дней, возвращаясь по домам часа в три-четыре ночи и тяжелыми шагами «с одышкой» поднимаясь по высоким петербургским лестницам.
Что касается до молодого человека, пришедшего вместе с земцем и хроникером, то хотя он и не разочаровался еще ни в чем, хотя он был свеж и молод, но осовевшее поколение «реформенных людей», к которому принадлежали земец и хроникер и среди которого вообще современным молодым людям приходится находить «указателей пути» и руководителей, это осовевшее поколение успело уже повлиять на него довольно снотворно и сумбурно. Осовевшее поколение не давало ему никакого прямого ответа на вопрос — что делать? Одни говорят: «иди пахать, трудами рук своих живи», но сами не идут; другие говорят: «вовсе не нужно пахать — учись, наука — вот главное»; третьи говорят, что «в организации современного общества нет никакого порока, она такая, как быть должно, становись на любое место, делай, что придется, — но береги душу и питайся растительною пищею». Третьи настоятельно доказывают необходимость не противиться злу, а четвертые так же хорошо убеждают в необходимости противления. А в то же время молодая вдова Елена Андреевна, с которой он познакомился на студенческом вечеру, гипнотизирует его своим бюстом и советует поступить в оперу; а в то же время курсистки зовут на вечеринку; а в то же время земец тащит к Палкину; а в то же время, провожая с вечеринки m-me Булкину, он получает приглашение непременно прийти поговорить об одном серьезном деле. И наконец — статистика. Статистикой необходимо заняться серьезно, это самый подходящий, нейтральный и благородный труд.
Вот примерно и притом в самых общих чертах те разнородные влияния современной среды, среди которых молодому человеку приходится искать ответа на вопрос — что делать?
«Уйду!» — думал он совершенно искренно, возвращаясь домой, по примеру земца и хроникера, в четыре часа утра.
«Уйду!» — думал он, отыскивая в темной каморке спички.
«Надо удрать!» — думал он, засыпая.
Но наутро все-таки нужно было поговорить с m-me Булкиной, и он торопливо одевался и шел к ней, но на дороге попадался земец, который звал завтракать. «A m-me Булкина?» — «M-me Булкина может также приехать завтракать с нами». — «Отлично!» Завтрак с m-me Булкиной, хроникером и земцем, продолжающийся часа четыре-пять, наполнен, разумеется, все тем же несопротивлением злу, сопротивлением злу, «серьезным делом», сокрушением настоящей минуты «во всех смыслах», вздохом, смехом, опять вздохом, и наконец:
— Не взять ли нам тройку?
— Превосходно!
И вот острова, какой-то «Помпей». Вот так и идет. Только было «засел» за статистику — вспоминается бюст, задумал поговорить о «серьезном деле» — хвать, очутился в «Помпее» или на вечеринке и уже поет во всю мочь «Дубинушку», и т. д. А к четырем часам утра, проводив домой m-me Чижову (которая пригласила непременно зайти на этих днях — она имеет что-то сказать) и возвращаясь домой, он опять-таки думает:
«Удеру! Нет, надо удрать!» — и не всегда попадает в ту дверь, куда надо.
Итак, все три посетителя были люди действительно утомленные; хроникер и земец — безрезультатностью прожитого; юноша — отсутствием определенной и ясной перспективы, а все вместе — сутолокой настоящего дня, надоедливым, тусклым, сумрачным, неоживленным никаким ясным живым течением — безвременьем.
II
Заняв отдельный кабинет, посетители некоторое время совершенно недоумевали — зачем собственно они здесь очутились? Они только что были у знакомых, где вдоволь наскучались, вдоволь наелись и выпили, и вот какая-то нелегкая занесла их опять в какую-то скверную клетку скучать, есть и пить. Никому в сущности ровно ничего не хотелось; следовало бы идти спать, но как же так закончить день? День-то ведь целый прошел, а как будто ничего существенного из него не вышло; как-то было слишком тягостно и скучно оставить его без конца. И вот надо было как-нибудь кончить.
— Что же, — сказал земец, — надо позвонить!
— Да, — промычал хроникер, развалившись на диване и дремля. — Позвоните кто-нибудь!
— Да звонок-то около тебя… Протяни руку!
— Ах, да!
Хроникер протянул руку над спинкой дивана, поискал звонка и, найдя его, подавил пуговку.
Явился сонный, вялый, утомленный лакей. На всей его измученной фигуре как бы тяготело целое столетие закусочных и питейных преданий того заведения, в котором он служил и столетний юбилей которого только что праздновался. Лицо его выражало огромное утомление, и казалось, что он утомлен именно этим бесконечным, сто лет не прерывающимся служением образованному российскому обществу, которое даже и есть-то путем не хочет и от которого никакого толку не выходит. Появление слуги подействовало на посетителей еще более удручающим образом. Он молчаливо ожидал их приказаний, но никому из них ничего не приходило в голову.
— Что ж, — сказал, стараясь быть бодрым, земец. — Есть, что ли, будем?
— Я уж, право, не знаю! — полусонно пробормотал хроникер.
— А вы, Харитонов?
— Мне все равно!
— То есть что же это — все равно? Будете есть или нет?..
— Так чего ж? Пожалуй… Ну, буду!
— Дай карточку!
Лакей подал книжку прейскуранта кушаньям и винам, и долго она ходила по рукам без всякого результата. Земец, перелистывая ее из страницы в страницу, перечитывая из строчки в строчку, расстегнул свой жилет, думая, что желудок, почувствовав некоторую свободу, сам потребует какого-нибудь кушанья, но желудок безмолвствовал и ровно ничего не хотел…
— Ну, я потом! — сказал, наконец, земец, передавая книжку хроникеру.
Но и тот решительно не знал, что ему нужно, и, пересмотрев книжку, положил ее на стол и сказал: — Чорт его знает… Не знаю!
— Вы, Харитонов?
— Пожалуй, съем бифштекс.
— Вот желудок! Бифштекс?
Харитонов только захохотал.
— О, молодость! Ну так как же мы-то? Ведь нельзя так, уж поздно!
— Ей-богу, мне все равно!
— Чорт знает что такое! Дай-ка карточку-то!..
Лакей, все время терпеливо ожидавший приказания и переминавшийся с ноги на ногу, вероятно сжалился над беспомощным положением «господ»; он вежливо наклонился к земцу и с заботливостью старой няньки в голосе проговорил:
— А то неугодно ли наваги-с? Только что привезена-с…
— А в самом деле!.. Я давно не ел наваги, — радостно воскликнул земец. — Отлично, давай наваги!
— Фрит-с? — спросил лакей с тою же заботливостью в голосе.
— Чего?
— Я докладываю, как прикажете, жареную или же?..
— Конечно, жареную! Почему же, однако, ты говоришь фрит, а не просто — жареная, мол, навага?
Слова эти земец проговорил без всякой надобности и единственно только потому, что повеселел; повеселел же он, во-первых, оттого, что захотел наваги, а во-вторых, потому, что на него произвела весьма приятное впечатление тонкая черта заботливой внимательности старой крепостной няньки к балованному барчуку, которая звучала в голосе и видна была в глазах и манере лакея, позаботившегося вывести барина из затруднительного положения. Барчуки, хоть и реформенные, хоть и земцы, а любят, очень любят и до сих пор эту заботливость о себе преданной прислуги и весело чувствуют себя в положении балованных ребят.
— Просто бы сказал жареное, по-нашему, по-русски, — продолжал баловаться и болтать что придет в голову сорокалетний балованный барчук, — а то фрит какой-то?.. Отчего фрит? Почему фрит?
— А потому фрит называется, — улыбаясь тою же заботливой улыбкою, заговорил лакей, — что фрит есть слово повсеместное. Ведь на свете всякого народу много — немцы, французы, армяне, персианцы — мало ли?.. У всякого свое название всему… Теперича, положим, существует название жамбон. Кажется, что такое? Ежели разобрать, больше ничего <как> оказывается ветчина, очень просто! Ну, а как ежели всякий бы иностранец по-своему спрашивал, тогда ничего невозможно разобрать… Вот поэтому самому и устанавливается для повсеместного смысла одно название — фрит, например, омлет или, так сказать, беф, шатобриан, кюлот!..
Скучающим гражданам с каждым словом этого монолога становилось почему-то легче и веселее. Вероятно даже, что причиною этого была совершенно неожиданная тема разговора, тема, решительно не имевшая ничего общего с теми современными, до крайности утомительными темами, которые уже до невозможности надоели нашим скучающим и из которых они, однако же, никаким образом не могли выбраться. Скучающие граждане наши, исчерпав в течение утомительного дня все эти утомительные темы разговора и убедившись, что безрезультатность их необходимо завершить чем-нибудь решительным, вроде ужина, когда и есть-то даже не хочется, — были приятно удивлены, что, помимо утомительных тем, казалось бы исчерпывающих решительно все вопросы жизни до самого корня, существуют еще какие-то темы непредвиденные и достойные размышления.
— Да, — балуясь, серьезно произнес земец. — Так вот, брат, какая штука фрит! Ну, а кюлот что такое?
— Просто сказать — говядина.
— Да! Но какая… как она?.. какое место?
Лакей как будто затруднялся ответом.
— То есть… как сказать?.. мясо!..
— Ну да, мясо, но какой сорт?.. Ну вот антрекот один сорт, а кюлот?..
Лакей потупился, и на его лице легла какая-то жалобная черта.
— Этого, извините, — робко проговорил он, — этого всего нам разобрать невозможно!
— Так как же ты можешь служить?
— Как служить? Названия знаем, а так, чтобы вникать в это, нам невозможно! Нам, дай господи, только не забыть названия да до кухни добежать, не перепутать; иной раз подаешь троим, четверым, в двух кабинетах — дай бог только это упомнить. А чтобы так до тонкости знать, это даже и сил наших не хватит.
— Будто?
— Поверьте! Помилуйте, одного бефу двадцать пять сортов, соуса и с томатом и с финзербом или, теперича, вина, ликеры? Ну, вина еще так-сяк — нумера… А ликеры, например? цвет один, а вкус разный; один говорит: «жинжеру», а другой бенедиктину требует. Помилуйте, от одних ликеров — покуда запомнишь, какие у какой бутылки бочка, — и то голова кругом пойдет! Мы иной раз в шестом часу гостей провожаем, а в девять опять на ногах… Как можно нам знать все! Слава тебе господи, что хоть прейскурант-то вызудил без ошибки, извольте-ка посмотреть книжку-то, а ведь ее надо всю насквозь знать!
Начав разговор как самый ординарный трактирный лакей, продолжая его в простодушном и шутливом тоне заботливой няньки, при последних словах этот шаблонный человек неожиданно для всех вдруг предстал пред скучающими господами во образе самого кроткого добродушного деревенского мужика, работника, каторжного работника, в поте лица своего зарабатывающего хлеб. Кто-то нарядил его во фрак, научил его держаться по-лакейски, заставил выражать всей своей фигурой удовольствие при виде кушающих и пьющих господ, заставил «затвердить» сотни каких-то слов, неведомо что означающих, словом, замаскировал и скрыл его подлинную человеческую суть, — и вот эта-то суть, горькое, каторжное существование простого рабочего человека, недосыпающего и недоедающего, вдруг зазвучало в его монологе о ликерах и финзербах так ясно и так жалобно, что: скучающие посетители не осмелились продолжать шутки.
— Конечно, — продолжал лакей, уж не как лакей, а как каторжный работник, — конечно, кто знает, например, иностранный язык и досуг у него есть, так это очень легко затвердить, а нашему брату, мужику, очень это трудно! Я отродясь не знаю, каков-таков и досуг-то есть на свете… Десяти годов меня в Петербург представили из деревни-то… У нас в Ярославской губернии народ все отхожий — то в Москву, по трактирной части, то по фабричной… У меня отец на фабрике помер, остались мать, две сестры маленькие да я по десятому году. Мать-то на фабрику пошла, а меня в Питер увезли. Нас, ярославских ребят, как телят, в Питер возят. Такие есть мужики — наберет мальчишек штук десяток, на свой счет представит их в Питер ли, в Москву ли и раздает по трактирам, по кабакам. Конечно, на этом и наживает с хозяев. Там меня десяти годов на Сенную, в самый черный трактир определили. День и ночь торговали, извозчицкий. Два года стоял за стойкой, посуду мыл. А что побоев! Все по голове, все по затылку, с оплеухой! Так сколько я претерпел, покудова господь меня сподобил с Сенной-то из вертепа достигнуть до ресторана! Конечно, добрые люди помогли, научили всему.
— Да чему же тут учить?
— Помилуйте, как чему? Теперича на свадьбах официантом приглашают, все надо знать — оршад, лимонад, весь порядок… Да тут страсть господня! Опять как подать, как обойтись… Облей-ка соусом-то гостя — ну, и вон! Как можно! Тут ни дня, ни ночи покою нет. Главное, спишь кое-как, совсем по нашей должности сна мало… Так тут, при такой жизни, где уж нам доходить до всего — дай господи только памятью не сбиться! Я этот самый прейскурант-то месяца три по ночам зудил, с огарком, покудова вошел в память. Только бы, господь дал, не перепутать. А кроме того, надо с гостем обойтиться уметь, услужить ему; а иной буйный на то и в трактир идет, чтобы наскандальничать… Иной раз не дожарят или пережарят — а ругают-то нашего брата. Бывает, который сердитый гость, так прямо тарелкой в рыло норовит: ему нипочем, например, в сердцах за лацкан дернуть, оторвать или соусом каким облить… А ведь фрак-то мало-мало девять целковых! Нет, наша должность трудная! Конечно, из-за доходов бьемся, а то бы нечшо можно на такую жизнь согласиться?..
— Ну а какая бы для тебя жизнь была лучше, по твоему вкусу?
Утомленное, труженическое лицо лакея вдруг засияло.
— Лучше деревенской жизни на свете нет! — по-детски радостно сказал он… — Это самое и есть моя великолепная мечта — жить в деревне своим хозяйством. Как можно! Места какие у нас! Выйдешь утром, воздух — аромат один, кругом на пятнадцать верст видно, двадцать деревень в хорошую погоду насчитать можно… И, господи помилуй, как хорошо! Годика два еще помаюсь, а там и к своему месту… Помилуйте — какое сравнение? своя скотина, свои огороды, родня, сестры, жена, маменька, все по душе, никто над тобой не командует, не понукает, — как можно сравнить! Я только вот из-за деревни все и бьюсь, всеми правдами и неправдами.
— И неправдами даже?
— Вполне верно-с! Ежели жить нашему брату, бедному человеку, по правде, так нам никогда невозможно выбраться на белый свет… Истинным богом! Я уж и сам думал — как жить без обману? Однако вижу — никак нельзя! Да вот, например, женился я, так прямо доложу, с обманом! Вполне сделал подделку…
— Подделку?
— Да как же! Подделал себя под богача — ну и выдали! Моя жена, вот как сказать, ежели сравнить, так больше нету слова как одно — теплынь! То есть ежели бы нас с ней выгнать в пустое неприступное место, в пустыню, и без копейки денег — то с ней пропасть невозможно, сейчас с ней станет и тепло, и весело, и то есть превосходно! Кажется, из трех лучинок она уют тебе сделает — вот какой человек! Вот как познакомился я с ней на вечеринке в деревне, за кадрилью (конечно, я, само собой, во фраке, и она все одно как барыня, со шлейфом, все как должно)… познакомился я с ней, понравились мы друг дружке с первого разу, я говорю: «Как, мол, Маша, насчет закона?» Она мне и отвечает: «Не отдаст, говорит, родитель, потому у тебя ничего нет, а наше семейство — богатые мужики». А точно — богатые мужичищи, старого завета, дом серьезный… «Как же, говорю, быть нам?» — «Думай, говорит, — еще год подожду, ни за кого не пойду, а больше мне ждать не дадут, силом выдадут…» (Конечно, виду не подает, веером орудует.) Что тут делать? Не с ножом же идти денег добывать, не такой у меня характер. Только воротился я в Петербург, тоскую, мучаюсь, не знаю, как быть, а швейцар у нас в ресторане расспросил меня, в чем дело, да и присоветовал: «Эко, говорит, беда! да ты вот как: накупи старых лотерейных билетов да разных объявлений — вот тебе и деньги! Ведь они, мужичье темное, не разберут». Что же вы думаете? Пошел я по табачным. «Нет ли старых билетов?» — «Как не быть!» И накупил я постепенно на три целковых — штук двести этого хламу — с орлами, с разными разводами, и все двести тысяч, дом, серебряный самовар, сервиз — страсть, что богатства!.. А швейцар, дай бог ему здоровья, говорит: «Погодь-ко, говорит, малый, поищу я тебе еще одну штуку. Служил я, говорит, в одной банкирской конторе, так выпускала она объявления, очень под деньги подходящие». Порылся в сундуке и вытащил эку пачку этих объявлений — как есть выигрышные билеты! Все в кругах, в звездах, разными красками, и все опять же двести тысяч, семьдесят пять тысяч, пятьсот, сто… Эдакими цифрами — за версту увидишь. «На-ко, говорит, парнюга, поправляйся на здоровье! Дай бог час!» Такой душевенный человек швейцар-то, гвардеец — дай бог ему здоровья! Ну вот набрал я себе таким манером капиталов, купил бумажник самый просторный, набил его так, чтобы видно было и чтоб под деньги подходило, — и в деревню! Цельный год я капиталы-то эти наживал. Приехал в деревню — повидал Марью, секрета ей не открываю — думаю, как бы она не осердилась на обман, помолился богу, пошел к родителям… Опять же вечеринка была. Вот я сижу рядом с отцом-то, держу себя небрежно, вроде барина, ничего не говорю, а так выну бумажник, достану оттуда папиросу, а бумажником так действую, чтобы миллионы-то мои ему в нос ударили. Упорный старичишка, а на деньги жаден! Вот он глазом-то и стал вцепляться в бумажник… Заметил это я, пришел в другой раз, переложил хламье-то настоящими бумажками (было у меня денег рублей с пятьдесят, то есть настоящих денег), перемешал я их с хламьем — пошел. Опять же вынул папиросу, да нарочно и оброни бумажник-то, миллионы-то и рассыпались по полу. Старичишка раззарился — подбирать: хватает обеими руками, видит настоящие-то деньги, а хламье-то ему тоже деньгами показались… Вижу я — разгорелись у него глазища… И раз, и два, и три я его этак-то раззадорил, а затем и говорю: «Так и так!.. Хочу, мол, жениться на Маше, дом буду строить, лавку открывать… деньги есть…» Тут старичишка-то и раскис. «Согласен!» Да пятьсот рублей я с него и счистил в приданое, окромя всего прочего!..
Это было сказано так детски-радостно, что истинно по-детски обрадовались даже и скучающие господа посетители.
— Да на эти деньги и дом купил и корову; маменьку, сестер, жену поселил — положил, одним словом, начало хозяйству, а потом дошел к тестю-то, упал ему в ноги, повинился… Ну уж и было! Что и рассказывать! Да и наплевать! Теперь помирились, как увидел он мои труды и заботы. Ну, а уж Маша, так уж так меня за это оценила — лучше невозможно! Как поженились, я и говорю: «Ну, говорю, Машутка, надо тебе говорить всю правду»… И рассказал; думаю — заругается, обманщиком сочтет, аона подумала, подумала: «Ну, говорит, Миша, эдакого умника я еще от роду не видывала, как ты это умно меня выхватил! Вот так уж умник!» Гладит мне голову, нахвалиться не в состоянии… И швейцар тоже радехонек!.. Как узнал, рассказал я ему, так чуть мы оба со смеху не умерли! Напился в этот день и меня напоил (в первый раз в жизни я выпил) на свои деньги… «Давай-ко мне, говорит, миллионы-то, я еще кому-нибудь поспособствую!» Ну, я ему и вручил все свое состояние… Так вот как! А не обмани я? Маменька бы совсем от трудов измаялась, а сестры тоже не миновали бы фабрики, а теперь все слава богу, сами себе хозяева, живут дружно! Ведь по-людски жить-то хочется. И я теперь кажинную малость — все в дом, все в дом. Наберешь десятку — в деревню! попалась трешка — туда ее! Одних фраков своих я туда переслал шестнадцать штук.
Эти слова невольно заставили слушателей, что называется, покатиться со смеху.
— Шестнадцать фраков? — разразился земец настоящим барским смехом. — В деревню? Да зачем же они там нужны?
— В деревне-то? Да помилуйте, в деревне всякая малость нужна, только что она там является в большом преображении… В Петербурге, положим, фрак требуется мужчине, ну хоть бы нам, прислуге, или же господам, а в деревне он у нас весьма превосходно преображается для баб.
— Фрак-то?
— Фрак-с! Да вы извольте взять во внимание: сукно, хоть и вытерто, а ведь оно плотное, перелицевать его; так оно все одно как новое. У меня случались фраки очень добротной материи; я один фрак с покойника купил, так ему и сейчас износу нет.
— Как с покойника?
— Служащий тут в клубе помер, ну, жена и положила его во фраке, а фрак-то дареный, с графского плеча. Положила, да и стала жалеть — женщина бедная — говорит: «Ежели бы продать да худенький купить — все бы мне что-нибудь осталось!» Вот я и обменял; пять рублей придал да свой и отдал, а тот-то снял, вычистил, значит, выветрил, спиртом проспиртовал да года три превосходно щеголял, а теперь он в деревне уже второй год действует.
— Но как же бабы-то, как бабы-то во фраках у вас ходят — ты вот что скажи?
— Да вы и следу-то не найдете от фрака-то, как он там у нас преображается. И каков таков фрак был — и то вспомнить даже невозможно! А не то что во фраке ходить бабам. У меня там теперь жена да две сестры, девицы. Одну хочу замуж выдавать, мужика в дом возьмем. Тепериче хозяйство у них молочное — четыре коровы, теляты. Телят поим, продаем; вот фраки-то мои и пригодились им по хозяйству; теперь в зимнее время надо встать ночью, подоить, попоить, покормить — вот мои бабенки и переладили себе из моих фраков подходящие костюмы вроде дипломатов: лацкана эдаким вот манером отворочены (он показал на своем фраке, как именно) — и, стало быть, груди тепло, а тут, в этих местах, стало быть, фалды отрезаны от трех фраков, по шести фалдов на юбку вышло — пришиты дружка к дружке в складку, ну и, конечно, на вате — ан оно и тепло! Да года на три, на четыре хватит… А продать его татарину? рубь серебром, больше не дадут. А которые остались без фалдов, и те тоже подработаны под кофты, одну маменьке на заячьем меху уделали — зябка стала, старушка! вот ей и потеплей, в кофте-то. И — боже мой! В деревне? Да в деревне всякая малость, все она по-нашему, по-мужицкому, преображается.
— Но это великолепно! — захохотал на всю комнату окончательно развеселившийся земец.
— Да как же не великолепно? — развеселившись еще более, чем земец, и весь сияя, продолжал лакей. — Даже очень великолепно! Теперь вот, почитай, хозяйство все налажено, сестру замуж выдам, можно, пожалуй, и земельки попросить. А сам, ежели господь даст терпенья, промаячу еще годика два, да и туда же, под собственный кров… Уж и отдохну же на вольном воздухе ото всех моих мытарств! И будем жить с Машей честно, благородно, своим трудом. А уж места какие! Господи боже мой!
— Но это просто великолепно! — гоготал земец. Да и вся компания тоже развеселилась.
— Так прикажете наваги? — вспомнив свои обязанности, сказал лакей, снова возвращаясь к своей должности и манере.
— Наваги? Фрит? Давай, давай!.. Просто превосходно! даже есть захотелось… Давай наваги!
— Да и мне даже что-то есть хочется, — проговорил хроникер. — Принеси-ка мне… как его? кюлот этот!
— Слушаю-с!..
Лакей ушел, а все недавно скучавшее общество принялось шумно разговаривать на всевозможные животрепещущие темы. Стали говорить и спорить о народе, об интеллигенции, о России и Европе. «Там, там живая струна!» — орал земец… «Там живое желание жить, да, жить! да непременно на белом свете, а не на черном, не в черную ночь! да непременно „честно, благородно!“ Именно — „благородно“, на всей своей воле... по-крестьянски… Да! там, там! а мы? мы? мы? мы?»
Словом, те самые темы, которые только что казались совершенно исчерпанными и ничего, кроме утомления и бесплодной тоски, не возбуждали, — вновь оказались неисчерпаемыми, вновь оживили и привычку бесконечно долго разговаривать и бесконечно долго есть.
— Человек!.. — поминутно раздавалось из шумного кабинета; приятели ели, пили, пили и ели и долго не чувствовали ни малейшей потребности уходить из кабинета.
III
Часу в шестом утра все они, пошатываясь и придерживаясь за перила темных лестниц, тяжелыми стопами пробирались к своим квартирам, и каждый из них думал, что не все пропало, что «там что-то есть живое» и что «вообще нужно уезжать» поскорей отсюда.
— Вот это самое! честно, благородно! Оно самое и есть! — скидывая в темноте своей каморки шубу вместе с сюртуком и сапоги вместе с калошами, бормотал и охмелевший юноша Харитонов. — Оно! Вся суть! Честно, благородно! Н-да! И удеру! Удирать надо! вот главное! Удирать! Только вот к m-me Чижовой… поеду — и фють! Эй, любезные! — гаркнул он среди всеобщей тишины и мертвого сна меблированных комнат, вообразив себя на ухарской тройке.
Но, опомнившись и осмотревшись, потихоньку улегся в кровать, вздохнул и, еще раз сказав себе:
«И удеру!» — мирно смежил усталые вежды.
Так вот и еще страничка о «земельке»! Одна мысль о ней сразу оживила и осияла забитую тяжким трактирным трудом душу лакея, преобразив его в настоящего человека, да и у господ возбудила… аппетит.