(Письмо Карла Маркса,
"Юридический вестник", 1888 г., № 9)
Письмо это, найденное в бумагах К. Маркса после его смерти, заслуживает самого глубокого внимания всякого русского человека, которого крепко и искренно заботят судьбы русского народа. Несколькими строками, написанными так, как написана каждая строка в его "Капитале", то есть с безукоризненной точностию и беспристрастием, — К. Маркс осветил весь ход нашей экономической жизни, начиная с 1861 года. Без малейшего колебания в понимании подлинной сущности фактов нашей действительности, без малейшего снисхождения к нашим экономическим бессмыслицам, — он посылает нам из-за могилы грозный и горький упрек в том великом грехе, который русское общество совершает против самого же себя.
Этот горький и грозный упрек необходимо слышать великому русскому человеку, чтобы, так сказать, "опомниться", "очувствоваться" в понимании своих личных и общественных обязанностей. Строгий, беспристрастный взгляд такого человека, как К. Маркс, на "нас, русских", на наш русский народ, на его экономические особенности и на его поистине священные обязанности к самому себе, — такой взгляд не может не заслуживать самого глубочайшего внимания, потому что он не затуманен никакими "временными веяниями", никакими не подлежащими определению (а иногда даже и пониманию) случайностями русской жизни, которые играют в условиях нашей жизни несомненно значительную роль и не дают возможности, даже и в литературе, судить о ней с полным беспристрастием. "Кому из российских обывателей не известно, — писал я недавно в одной газете, касаясь вопросов, подходящих к настоящей заметке,[18] — что иногда статистические "данные" о благосостоянии или неблагосостоянии того или другого угла могут изменяться до неузнаваемости единственно только от "карахтера" г исправника? У одного исправника "карахтер" жестокий, горячий, — да и жена у него франтоватая, любящая иметь в обществе "значение", — и вот он, чтобы получить повышение или денежную награду к празднику, начинает "выбивать" подати безо всякого милосердия и в такое время, когда все хозяйственные продукты не имеют настоящей цены, когда продавать их значит прямо разориться на весь будущий год; он, конечно, взыщет, представит раньше прочих, отличится и награду получит, — но народ отощает, изболеет, измается, и, таким образом, статистические таблицы обогатятся цифрами смертности и болезненности. Другой же исправник, добрый, мягкий и холостой, повременит, даст мужикам время продать продукт подороже, — и не только не разорит, а, напротив, улучшит положение крестьян, расстроенных "энергическим" предшественником, и обогатит цифрами столбцы не смертности и болезненности, а столбцы прибыли и прироста. Но ведь среди цифр нельзя упомянуть, что в разорении крестьян д. Палкиной виноват "карахтер" исправника Ароматова? И нельзя также сказать, что прирост населения произошел потому, что новый исправник человек добрый, что он даже музыкант, попискивает на флейте, да и под фисгармонию подпевает? Без этого же объяснения разноречивые цифры из одной и той же местности на пространстве времени двух-трех лет — не могут дать точных указаний ни о процветании, ни об упадке и невольно ставят исследователя в недоумение".
Да простит мне читатель эту не совсем подходящую к делу шутку: я просто желал обратить его внимание на огромное значение в условиях нашей жизни такого рода "данных", которые никоим образом не могут быть объясняемы при посредстве строго научных приемов. Подлежат ли каким-либо достоверным научным выводам, положим, статистические данные о преступности по тем деревням Горбачевского уезда Нижегородской губ., крестьяне которых (бывшие шереметьевские) до сих пор с 61 года, кажется, не имеют даже утвержденных уставных грамот и владенных записей? Дела "о сопротивлении властям" идут в этих шереметьевских деревнях постоянно. Из одной этой местности несколько лет подряд препровождалось под суд и в тюрьмы немалое количество народа. Можно ли взять цифру "горбатовской преступности" в общую сумму преступности в России и делать на этом оснований какие-нибудь общие выводы о падении народной нравственности? Кто, наконец, не слыхал этой характернейшей фразы: "Нет! При Михаиле Петровиче порядки были не те! Куда!.. А как этот, нонешний чорт, приехал, — все пошло шиворот-навыворот!" Всякий слыхал эти слова, и всякий должен знать, что именно за "данными", которыми наполняют статистику "карахтеры" большого и малого размера, трудно видеть подлинное положение дела, трудно выводить заключения, не подлежащие сомнению. Ввиду такой посторонней примеси к подлинным данным — огромный статистический материал, накопившийся в настоящее время, при разработке его большею частию невольно заставляет исследователя оставлять без объяснения цифры, не поддающиеся ясному определению, устранять их и придавать своему исследованию несколько односторонний оттенок. Среди зловещих цифр, рисующих известное явление народной жизни в самом безнадежном виде, нежданно-негаданно (добрый исправник) и тут же рядом стоят такие цветы лазоревые, такие идут от этих цветов благоухания, — что, оглядывая то и другое, остается только руками развести. Мы до настоящего времени не имеем ясного представления хоть бы о том, что творится с нашей крестьянской общиной: то она распалась, вконец развратилась и разложилась, изворовалась, разбрелась и исчахла, — то, напротив, оказывается, что она процветает, плодится, множится, крепнет, умнеет, добреет и полнеет. Все это сказано на основании точных, не подлежащих сомнению "данных", — и все-таки, несмотря на обилие такого рода исследований, мы решительно не можем иметь определенного понятия, о том, что именно творится в нашем народе.
Ввиду такой неясности в понимании действительного положения страны нам не может не быть дорого беспристрастное слово такого человека, как Маркс, не разделяющего явлений нашей жизни на отрадные и безотрадные, но берущего их в полном объеме и извлекающего из них ничем не прикрытую, подлинную сущность. Письмо Карла Маркса прежде всего поражает читателя именно желанием его показать своим почитателям и противникам, что он вовсе, так сказать… не марксист… как об нем полагают те и другие, и что его "теория" будто бы "фатальна для всех народов". Нападая на Н. К. Михайловского, которому и предназначалось это загробное письмо,[19] он, за один только легкий намек нашего писателя на то, что теория Маркса может подлежать сомнению, — обрушивается на него с таким жестким упреком: " — Ему (Н. К. М.) надо преобразить мой очерк ("Капитал") происхождения капитализма в Западной Европе в историко-философскую теорию общего хода развития, в теорию, которой фатально должны подчиниться все народы, каковы бы ни были исторические условия, в которых они находятся, чтоб в конце концов придти к такому экономическому строю, который обеспечивает наибольшую свободу проявления производительных способностей общественного труда и всестороннего, развития человека". Определив этими словами собственную свою теорию так, как ее понимают его противники и почитатели, — он тут же заявляет, и даже довольно грубо, что такое понимание его деятельности он считает бесчестием для него (honte) (стр. 273).
Я обращаю особенное внимание читателя именно на этот порыв гнева против возможности только подозревать его, К. Маркса, в создании такой теории, потому что Н. К. Михайловский в самой статье своей цитирует того же самого Маркса именно для доказательства той самой мысли, которую выражает в своем гневе и сам Маркс: то есть, что "история происхождения капитализма в Западной Европе" не дает основания для "теории, которой Фатально должны подчиняться все народы". Именно это и говорится в статье Н. К. Михайловского, и в доказательство этого Н. К. берет материалы из той же книги "Капитал", о которой идет речь.
"Поправки к теории Маркса можно заимствовать у самого Маркса, — говорит Н. К. Михайловский в той же статье. — В предисловии к "Капиталу" читаем: "В Англии процесс преебразования очевиден до осязательности. Дойдя до известной высоты развития, он должен отразиться на континенте. В каких формах проявится он там, в грубых или гуманных, это совершенно зависит от степени развития самих работников. Следовательно, независимо от высших мотивов, собственный интерес самих господствующих классов требует устранения путем закона всех препятствий, мешающих развитию рабочих классов". "Одна нация может и должна учиться у другой". Спросим, какого же рода урок можем получить мы (Маркс говорит о Германии); из истории экономических отношений в Англии? И с особенным вниманием относится к английскому фабричному законодательству, то есть к тому, насколько в Англии подвинулся вопрос о правительственном вмешательстве в регулирование рабочего дня, женского и детского труда. Здесь, — говорит Н. К. Михайловский, — именно лежат те поправки к фатальной неприкосновенности исторического процесса, которые могут быть заимствованы у самого Маркса".[20] И далее: "С этими поправками, заимствованными у того же Маркса, его теория, как видим, оказывается уже не такою, чтобы опускать руки и приветствовать ниспровержение зачатков собственного идеала" (в той же статье Н. К. Михайловского}.
Из всего этого читатель видит, чем именно задела "за живое" К. Маркса статья Н. К. Михайловского: несколько раз в ней употреблено слово "теория", тогда как сам Маркс считает свой труд только "очерком происхождения капитализма в Западной Европе" и вовсе не возводит в теорию, да еще фатальную, всех язв капиталистического строя жизни. На глазах всего света, в недавние от нас времена весь Париж был сожжен коммунарами, и прекращение этого "фазиса" капиталистического строя жизни потребовало истребления 23 тысяч воспитанных этим же строем его врагов. Я сам видел живые следы этого "фазиса", приехав в Париж в скором времени после подавления восстания, когда военные версальские суды беспрерывно, в десятках отдельных судебных камер, приговаривали виноватых[21] по два, по три человека на каждую камеру в течение одного часа. Можно ли предположить, даже принимая произведение Маркса за теорию, фатальную для всех народов, чтобы такие ужасы могли быть признаваемы им за обязательные даже для тех народов, которые не имеют "никаких оснований ниспровергать зачатки своего собственного идеала". В брошюре, написанной вместе с Энгельсом специально для выяснения этой кровавой парижской бойни, вполне выяснено шушуканье Франции с Германией относительно взаимного участия в подавлении этого восстания, так как это продукт общеевропейского капиталистического строя, одинаково тревожащего обе эти страны. В то же время как "нации" они были врагами и поколачивали друг у друга солдат под стенами Парижа, главным образом "для газет" и для соблюдения дипломатических формальностей. Признавая труд Маркса за теорию, надобно признать и неизбежность всех этих ужасов, но Маркс и писал свою брошюру в поучение нациям, еще не дожившим до этих ужасов, веруя, что одна нация "должна учиться у другой". Все это вполне совпадает с тем, что написано в статье Н. К. Михайловского, а Маркс все-таки "осерчал" на него, и единственно за то, что он мог говорить ему о том самом, что он и сам исповедует.
Но не довольствуясь доказательствами того, что он вовсе не проповедник "фатальной теории", ссылками, заимствованными из его же книги "Капитал" и из дополнений и примечаний к последующим новым изданиям этой книги, — он, наконец, прямо, просто, с полным беспристрастием высказывает свое мнение и об экономическом положении России, страны, которая вовсе не входила до сих пор в его "очерк происхождения капитализма", — и вот тут-то мы слышим глубоко поучительные и в то же время неоспоримо укоризненные для всех нас слова:
"Так как я не люблю оставлять "quelque chose a deviner",[22] то выскажусь без обиняков: чтобы иметь возможность судить с знанием бела об экономическом развитии современной России, я выучился по-русски и затем в течение долгих лет изучал официальные и другие издания, имеющие отношение к этому предмету. Я пришел к такому выводу: если Россия будет продолжать идти по тому же пути, по которому она шла с 1861 года, то она лишится самого прекрасного случая, который когда-либо предоставляла народу история, чтобы избежать всех перипетий капиталистического строя" ("Юридический вестник", № 9, стр. 271).
Нет! Это не московский "патриот своего отечества", вопиющий о поощрении "прызводства" средствами казначейства; это не "народник" с искреннею любовью к прекрасному, тщательно собирающий цветочки радующих душу[23] действительно благообразнейших явлений нашей народной жизни; это и не "марксист", полагающий, что цветочки, собираемые народниками, должны все-таки погибнуть ввиду фатальности теории капитализма. Это именно самая подлинная, самая светлая и самая горькая правда обо всем нестроении всей нашей жизни во всех отношениях. Несомненно, в наших руках есть немало и очень немало оправдательных документов, о которых даже и Карл Маркс не мог бы иметь понятия. Но, имея их в руках, мы все-таки не можем не видеть "сущей правды" нашей жизни именно в этом горьком упреке К. Маркса: мы лишаемся самого прекрасного случая, который когда-либо предоставляла народу история, чтобы не переживать всех перипетий европейского зла.
О чем же он жалеет и скорбит, говоря такие слова, касающиеся только ошибок в экономическом развитии? Я думаю, что он скорбит о личности человеческой, которая непременно должна быть жертвой этих ошибок. Для обороны этой личности в Европе он особенно тщательно изучил и развитие капитализма в Англии. Интересуясь участью нравственного развития русского человека и общества, — он изучил и экономическое положение России. И если мы примем его характеристику нашего положения без разделения явлений нашей жизни на отрадные и безотрадные, а только в том виде, как его понимает К. Маркс, то есть в виде соединения в каждой отдельной личности здоровья и гнили, отрадного и безотрадного, — то мы можем с достаточной ясностью объяснить себе, почему вся наша жизнь во всех своих проявлениях представляется нам самим то как бы одним сплошным упадком во всех отношениях, то, напротив, едва приметным, но могучим развитием самобытных форм жизни.
На самом же деле любовь к Купону и желание, чтобы эта любовь не имела неразрывно связанных с Купоном последствий, предлагаются нашему обществу как идеал, которому оно должно бы следовать. Одновременное дружелюбное сожительство в наших сердцах Христа и антихриста, как кажется, и есть та наша система личной и общественной морали, которою наше общество должно руководствоваться в своих взаимных отношениях. Если "по-европейски" такое, положим, купонное дело, как ситцевая фабрика, проявляет себя не только "прызводством" ситца, а еще и так называемым "рабочим вопросом", "стачками", сопровождающимися столкновениями с войсками! и т. д. и т. д., то то же дело "по-нашему" должно быть поставлено совершенно иначе: фабрика будет, ситец будет, этому никто не будет препятствовать, а всего прочего не должно быть ни в каком случае. Почему? Да просто потому… "чтоб не было!.." И так во всем: всякое европейское зло приемлем, но европейский против этого зла крик — не приемлем и стараемся утвердить такое положение дел, чтобы каждый делал только свое дело[24] и в чужое не мешался, не осложнял бы его неподходящими к делу соображениями. Все это, как видим, и отражается на неподвижности нашей жизни, на тягостной суете сует выполнения необобщенных и неосмысленных обязанностей, не подвигающих вперед ни личного, ни общественного благосостояния.
И хотя, повидимому, влачение жизни во имя таких идеалов и может быть иной раз принимаемо за тихое и благообразное житие, но иногда не мешает и "очувствоваться", освежить в себе представление о человеческом достоинстве, и вот почему загробное слово Маркса, прямо указывающее на ненормальное состояние нашей мысли и совести, освежая и оздоровляя то и другое, заслуживает нашей глубокой благодарности.
Единственно лишь там, где есть великие надежды и великие идеи, великие мысли о будущем, — там только и есть в умах тот принцип литературной жизни, который помешает им окаменеть и не допустит дойти литературу до истощения,
В наше время в моде удалять радость из всякого рассказа. Наше время печально, а писатели выражают чувства избранных. Но это недолго продлится: во всяком случае это не последнее слово человечества в деле поэзии и искусства, потому что это противоречит психологическому закону, по которому память уклоняется от печальных воспоминаний и так часто, как только можно, возвращается к счастливым моментам. Придет время, когда в поэзию снова станут заносить неоцененные моменты радости, часы счастия. Когда пройдет теперешняя мода, родится искусство, которое будет служить оправой для этих моментов, как бы бриллиантов, и тогда они будут издали ярко сверкать как в книгах, так и в жизни.
Я нисколько не осуждаю того, что поэзия перестала изображать идеальные фигуры. Но последствием этого стало то, что человеческий уровень принизился в современных романах. Слишком часто характеры так незначительны, что наилучшее описание не может сделать их интересными.
В настоящее время все соглашаются, что в художественном отношении умственное значение изображаемых лиц совершенно безразлично. Это верно лишь до известной степени, потому что высшие умы всегда будут привлечены более возвышенными и более трудными задачами.
Великий поэт не откажется всходить на какую угодно высоту, до которой поднимались его современники. Он захватит в свою сеть все сокровища ума и души. В настоящее время, можно сказать, вечно женственный переходит в стоны и плач по человеку, а мужественный представляет или то, что грубо, или то, что жалко.