1
Особенно тягостен для Помяловского был 1863 год. Неделями Николай Герасимович пропадал в каких-то трущобах на Сенной, где вначале стал бывать для изучения типов «отверженных», среди которых скоро нашел себе приятелей и собутыльников. Он искал здесь забвения от общественной реакции, от тоски по загубленным идейным соратникам (Чернышевскому и др.). Но в минуту трезвости Помяловский полностью сознавал, куда он попал, какая страшная тина его засасывает. Его письма к братьям и друзьям звучат мольбами о спасении. Так, в одном из писем к брату Владимиру он пишет: «Володя, я сильно пью! Возьми меня!.. Если ты не согласишься на этих днях отобрать от меня деньги, я пропью свою душу. Я хвораю уже… Мочи нет и жить, братец, тяжело; хочется хоть в водке забыться, хотя и понимаю, что это не дело. Володя, спаси меня! Иначе, клянусь честью, я погибну!..» Брату его приходилось ездить разыскивать Николая Герасимовича в ужасных трущобах. Продолжал принимать в нем большое участие поэт Я. П. Полонский, приютив больного Николая Герасимовича у себя на квартире. Тоске и страданиям Помяловского не было границ. Известно, что после закрытия «Современника» и ареста Чернышевского, Николай Герасимович покушался на самоубийство. Торжествующая общественная реакция выводила его из равновесия…
— Проклятые, — негодующе говорил он: — как я вас ненавижу! Вы отравили всю жизнь мою, вы разбили лучшие мои надежды!..
Страдания Николая Герасимовича были до того сильны, что он все время боялся сойти с ума и просил друзей убить его, если случится такая беда. Силы иссякали. Болезнь обострялась. Появлялись частые припадки белой горячки, сопровождавшиеся кошмарными галлюцинациями…
Вот что рассказывает мемуарист Федор Бер, встречавший Помяловского на четвергах у Достоевских незадолго до его смерти:
«Он ходил по комнатам бодрый и веселый, смеялся, рассказывал что-то. Его возбужденное состояние, к которому все привыкли, и неверная походка не обращали на себя особенного внимания. Я заметил только, что он постоянно подходил к окну, наливал воду из большого графина и пил стакан за стаканом. Я думал, что отпивается от похмелья, но оказалось, что графин был с водкой, приготовленной к ужину. За ужином было много народа. Особенно ничего не было заметно, но вдруг он как-то странно захрипел, глаза его закатились, стул под его тяжестью разлетелся, и он во весь рост, к ужасу присутствующих, без чувства растянулся на полу. Все бросились к нему, особенно любившие его Н. Н. Страхов и Разин взялись отвезти Помяловского домой, но он не приходил в чувство».
Картина угасания Помяловского, болевшего белой горячкой в клинике Боткина весной 1863 года, — потрясающа. Вот как рассказывает об этом А. П. Аристов со слов известного историка А. П. Щапова.
«Помяловскому являлся дедушка с книгой в руках, окруженный всеми знакомыми, и укорял громче и громче о его худых поступках, начиная с самого детства, то вдруг разверзался перед ним ад, и там представлялись страшные картины и мучения грешников, куда влекли и его демоны. Он в ужасе становился на колени или бежал и кричал, умоляя чтобы разубедили его, что это не действительность, а призрак… Ты плюнь на все, — твердил с улыбкой Щапов, — это представление и больше ничего. Ты послушай-ка, я вот прочту тебе из рукописи забавную легенду «о привидениях».
Эта сцена сильно напоминает терзания больного Глеба Успенского, его галлюцинации о «святом Глебе» и «свинье Иваныче». Оба эти писателя стали жертвой жестокой русской действительности, которая легла тяжким бременем на их болезненно чуткие артистические натуры.
В начале октября 1863 года у Помяловского обнаружилась на ноге какая-то опухоль, и Николай Герасимович в бане поставил себе десять пьявок к больному месту.
Но скоро образовался нарыв. 3 октября Помяловского насильно свезли в клинику, где на следующий день профессор Наранович вскрыл нарыв и констатировал антонов огонь.
Николай Герасимович отдавал себе ясный отчет в предстоящей скорой кончине, но сохранил полное спокойствие.
Ночью он впал в беспамятство и не очнулся уже до самой смерти.
5 октября 1863 года в 2 часа 25 минут пополудни — на двадцать девятом году жизни, Помяловского не стало.
2
9 октября множество народа собралось проводить останки Николая Герасимовича. В церковь 2-го сухопутного госпиталя, где находилось тело, невозможно было пробраться. Большая толпа теснилась в церковных дверях и, окружив простые дроги, запряженные парой лошадей, ожидала выноса тела из церкви. В церкви, в простом желтом, крашеном гробу, лежал покойный. В числе пришедших отдать ему последний долг можно было увидеть тогдашних писателей, членов почти всех редакций, было много женщин.
Многие из присутствующих плакали. Не допустили поставить гроб на дроги и понесли усопшего на руках. И потянулась за гробом длинная, длинная толпа… Не было тут видно сановитых лиц, мало было и карет, невидима была полиция. Провожавшие были такие же, как сам покойный, разночинцы, ничего не имеющие, кроме рук да головы. Они крепко любили его произведения и понимали его страдальческую жизнь. Много было учащейся молодежи — студентов медицинской академии, семинаристов, школьников… и наперебой старалась эта пестрая, с виду незатейливая толпа проявить последнюю привязанность к покойному — подержаться за скобку его гроба. А гроб несли попеременно до самой могилы, несмотря на отдаленность Мало-Охтенского кладбища. Неутомимо провожали и несли гроб не только друзья, но и все, знавшие покойного писателя только по его художественным произведениям.
У матери Помяловского не было денег на похороны сына. Она сообщила об этом Некрасову, который, исхлопотал у литературного фонда необходимую для этого сумму.
На могиле одним из провожавших была произнесена такая речь: «Честный писатель! Ты писал немного и написал немного, но писал правду, писал с сердечной болью о нашей узкой доле, о том, как под гнилыми общественными условиями мрут лучшие человеческие силы… Темное кладбище стало мучить тебя — и ты погиб. И если бы ты мог свидеться, теперь с Полежаевым, Белинским, Шевченко, Добролюбовым или с кем-нибудь из наших погибших лучших людей, мы просили бы тебя сказать им, что у нас по-прежнему гибнут лучшие люди. Прощай еще одна из несбывшихся надежд нашего молодого поколения!»
В день смерти писателя поэт А. Н. Плещеев напечатал следующее стихотворение:
Что год — то новая утрата.
И гибнут силы без конца:
Еще меж нами нет собрата,
За правду честного бойца.
Подумать страшно, скольких мы
Не досчитались в эти годы.
Их всех, врагов отважных тьмы,
Сломили ранние невзгоды.
И вот над свежею могилой
Нас дума тяжкая гнетет:
Ужели та же участь ждет
Все возникающие силы?
Должен быть отмечен также некролог, посвященный памяти Помяловского одним из бурсаков (в «СПБ Ведомостях», 1863, № 227). Автор говорит о меткой наблюдательности Помяловского, особой оригинальности и типичности его характеров, художественности их изображения и о глубине идеи, прямо выхваченной из действительности. Особенно подчеркивает бурсак реалистическую силу «Очерков бурсы»; в их «беспощадно спокойной правдивости заключается их сила». «Ужели, — писал бурсак, — и эта свежая могила, в которую сходит загубленная бурсою великая сила, не пробудит энергии или чувства?.. Но как бы то ни было, страдальцы бурсы навсегда сохранят честное, правдивое слово Помяловского и никогда не забудут, что благодаря ему не погибла для нашей общественной истории правдивая повесть их страданий. А история найдет виноватых». Большое литературное значение Помяловского было отмечено во всей печати.
Неподдельную скорбь вызвала у всех смерть Помяловского. Характерно в этом отношении письмо Н. В. Шелгунова, написанное из ссылки жене от 18 декабря 1863 года: «Кстати, о смерти, — пишет Н. В. — Ты мне не говорила ничего, что умер Помяловский. Я не знаю этого человека, т. е. не был с ним знаком и видел его только несколько раз. Но известие о его смерти так поразило меня, как будто бы я лишился самого близкого друга. Скажу тебе по секрету, что меня, как говорят, прошибло. Боже, боже, — мало у нас и так даровитых и способных людей, да и те не живут у нас долго!.. В эти два года уже сколько выбыло подобных даровитых личностей. Бедная литература! И почему из литераторов должны выбывать только способные люди, а всякая дрянь, бездарность благоденствует и заносится, подобно каким-нибудь Скорятиным и Мельниковым? Грустно!..»