«Самые великие события в мире в настоящее время — это, с одной стороны, американское движение рабов… а с другой стороны, движение рабов в России». Из письма Карла Маркса к Ф. Энгельсу
1
О шестидесятых годах рассказано художниками, историками и авторами мемуаров больше, пожалуй, чем о любом периоде старой русской истории.
Эта эпоха для целого ряда революционных поколений надолго осталась самой светлой страницей нашей освободительной истории.
Скрежет зубовный, с одной стороны, и восторженный лиризм, с другой, — пронизывает всю литературу о шестидесятых годах.
Острая непримиримая классовая борьба отличала «верхнее» и «нижнее» течения тогдашнего общества. Движение рабов выразилось тогда в неукротимых крестьянских волнениях, под напором которых правительство вынуждено было приступить к упразднению крепостного права. Правящее дворянство было сильно обеспокоено, увидев, что в связи с этой реформой выдвинуты коренные вопросы государственной и общественной жизни и что сильно зашатались крепчайшие основы всего векового уклада «крещеной собственности. Уже нельзя было келейно решить вопрос о крепостном праве, замыкаясь в сановно-бюрократических комитетах.
Общественные вопросы стали обсуждаться бурно, настойчиво и в широчайших масштабах.
И, главное, пришли совершенно неведомые до тех пор люди в качестве подлинных руководителей общественного мнения, как идеологи невиданной силы. Это они выдвигали социальные проблемы, приводившие в ужас охранителей самодержавия и дворянского господства.
Революционные демократы 60-х годов, в отличие от разных либеральных хлюпиков, не создавали себе никаких иллюзий насчет царя и дворянства и их «освободительных» мероприятий. Оттого так ненавистны стали дворянству разночинцы, нигилисты, семинаристы, как прозваны были шестидесятники-демократы. Они пришли в общественную жизнь с неукротимой жаждой ко всему дворянскому и барскому. Выходцы бедного чиновничества, низшего духовенства, мелкого купечества и крестьянства, они слишком долго чувствовали на себе гнет крепостничества, барского высокомерия и царского произвола. Их жизнь была в непримиримом антагонизме со всем жизненным ладом господствовавшего класса. Каждый разночинец мог бы сказать о себе словами Помяловского: где нам в барство лезть, не тем пахнем, да и жизнь-то была у нас не барская, друг друга не поймем».
Шестидесятые годы замечательны именно этим резким отмежеванием революционной демократии от всего барского, безразлично какой бы оно ни было масти.
Ко всем установленным до них идейным ценностям шестидесятники подходили с нескрываемым скептицизмом. Они объявили войну всякой отвлеченной этике, всякой «не от мира сего» красоте, всякому идеалистическому прекраснодушию.
2
Знаменитый «внук Карамзина», князь В. П. Мещерский, в течение нескольких десятилетий бывший самым авторитетным публицистом дворянской реакции, приближенным царей и «высших сфер», рассказывает в своих «Воспоминаниях», сколь неожиданны были для него и его среды люди и идеи 60-х годов.
Вот типичный революционный шестидесятник-разночинец, И. П. Огрицко[3], служивший секретарем у тетки Мещерского. Этот «нигилист» изумлял Мещерского «тонкой иронией»; ко всему, что делалось правительством, относился не только скептически, но насмешливо, считая, что все мероприятия правительства только ребячество в сравнении с тем, что нужно. А нужно было, по его мнению, радикальное изменение всего общественного и государственного строя жизни, нужна была революция. Огрицко уверял Мещерского, что революционно настроенными людьми кишат все канцелярии, департаменты, все университеты, что они везде и только слепые их не видят. Мещерскому «новые люди» 60-х годов, которых он встречал на собраниях у Огрицко, само собой разумеется, показались страшилищами.
«Фигуры эти, — вспоминает Мещерский, — немытые, нечесанные, гадкие, и выражением и физиономиею доселе во мне воскресают живыми, и когда, после нескольких минут побывки у Огрицко, я вышел на улицу, я почувствовал, что вышел из какого-то душного смрада».
Эта встреча сиятельного аристократа с пришедшими на арену общественной жизни разночинцами-плебеями чрезвычайно знаменательна. Она весьма типична для той эпохи и характеризует классовую борьбу 60-х годов. Недаром этот антагонизм между плебеем и аристократом, как увидим, станет основным социально-психологическим мотивом в творчестве Н. Г. Помяловского.
Революционные демократы были прежде всего выразителями идей многомиллионного крестьянства, его стремления к полному освобождению от какой бы то ни было дворянской опеки. Между тем вся реформа сделана была царем прежде всего в интересах самих дворян. Это довольно недвусмысленно и неоднократно давал понять дворянству сам Александр II. Неизбежная уступка в виде куцей реформы делалась для того, чтобы сохранить еще надолго политическое господство дворянства и крепкую экономическую базу для него и при господстве новых капиталистических отношений. Александр II пролил немало народной крови во имя сохранения дворянской гегемонии.
Уже в 1858 году царь принимает ряд мер, чтобы держать крестьянство в рамках традиционного повиновения, и с этой целью настаивает на учреждении временных генерал-губернаторств. Заметки Александра II на докладе по поводу назначения генерал-губернаторов свидетельствуют, как этот «освободитель» готов был при надобности потопить крестьянство в крови. Месяца полтора после «освободительного» манифеста вся страна переживала ужас кровопролития в Бездне, Казанской губернии, и казни раскольника-крестьянина Антона Петрова за его толкование манифеста в смысле «полной воли» крестьянству. Эта бессмысленная расправа вызвала студенческие волнение в Казани и знаменитую негодующую речь проф. Щапова, за произнесение которой он подвергся аресту и высылке. По поводу этих кровавых расправ в Бездне А. И. Герцен, негодуя, писал:
«Где родились эти кровожадные флигель-адъютанты? Где воспитались эти импровизированные палачи? Как их дрессировали на такие бездушные злодейства? Правительство допускает убийства за своё косноязычие, безграмотность и двоедушие! И за то, что народ не понимает и верит, что правительство его не обманывает, — пять залпов!.. Кровь дымится, трупы валяются! Правительство прогресса, либеральных идей, поддерживаемое штыками и статьями Погодина, лизнуло польской крови и пошло вниз, — кровь скользка!»
Казанское дворянство хотело дать обед в честь кровавого генерала Апраксина, усмирителя бездненских крестьян; но потом решило, что «как-то неловко кровь заливать шампанским». — «Жаль — писал Герцен по этому поводу, — что помешали. Маски, маски долой! Лучше видеть звериные зубы и волчьи рыла, чем поддельную гуманность и покорный либерализм»,
«Освободитель Александр II не преминул скоро показать себя во всей наготе кровавого палачества, показать звериные зубы и волчью пасть самодержавия. Сорвана. была маска поддельной гуманности и фальшивого либерализма. Но на первых порах надо было играть в реформы, чтобы выиграть время, чтобы затем надолго обеспечить господство дворянства в союзе с буржуазией.
Люди 60-х годов были носителями демократической тенденции — полного разрыва с феодализмом. В силу этой тенденции совершалась тогда полная идеологическая переоценка всех духовных ценностей дворянской культуры и закладывались основы нового философского миросозерцания.
В напряженной работе над обоснованием этого нового миросозерцания и сказалась огромная творческая энергия 60-х годов. Появился совсем новый читатель с общественными идеалами и интересами. Тогда литература стала по-настоящему общественно-воспитательной силой. Писатель искал новые идеалы, намечал будущее и пути к нему, указывал новые цели и новые формы человеческих отношений на широко демократической основе. Все эти вопросы о новом изучении общественных типов и о новом типе писателя захватили ум и сердце Помяловского. Он с напряженным вниманием следил за обсуждением этих вопросов в боевом журнале революционной демократии, в «Современнике». Непосредственная связь Николая Герасимовича с «Современником» и его редакцией начинается с появления в феврале 1861 года на страницах этого журнала повести «Мещанское счастье». Но в орбите влияния «Современника» Помяловский находится уже по выходе из семинарии.
В эти годы влияние «Современника» на нового демократического читателя было огромно. Толстый журнал в России уже в период Белинского стал играть исключительную роль. Известно, что к концу каждого месяца студенты стояли в очередях за книжкой журнала со статьей Белинского. Журнал тогда заменял парламент, клуб, литературно-общественные коллективы и организации. В период подготовки реформ в 1856–1858 годах стала выходить масса листков, газет и журналов. Одни появлялись, другие исчезали Тогда говорили, что одними объявлениями об изданиях можно было бы оклеить колокольню Ивана Великого. Тут были всевозможные издания, дешевые и дорогие, серьезные и юмористические, литературные, научные, политические, вплоть до летучих листков.
Идейный расцвет тогдашней журналистики начинается с 1859 года. В этот период «Современник» достиг невиданного размаха и огромного влияния на общественное мнение; велик был авторитет его руководителей как боевых пропагандистов революционно-демократических идей. В одном докладе Главного управления цензуры за 1860 год «Современнику» дается в общем весьма верная характеристика:
«Проникаясь одною системою, служа органом для обсуждения важнейших интересов современной жизни и науки, журнал оставляет прочные следы в памяти современников и, несомненно, влияет на направление мыслей и действий своих читателей. «Современник» за май вполне обнаруживает свое преобразовательное направление, выражающееся в решительном отрицании всех установленных начал в области политической, юридической, семейной, философской; все старое, одинаково понимаемое всеми благомыслящими, обращается в бредни, в глупую фантазию отсталых людей, в обоготворение личных страстей, в поклонение авторитетам». Общий вывод этого доклада — что статьи «Современника» «потрясают основные начала монархической власти, значение безусловного закона, семейное назначение женщины, духовную сторону человека и возбуждают ненависть одного сословия к другому». Таково свидетельство охранителя тех общественных начал, против которых «Современник» вел борьбу не на жизнь, а на смерть.
Уже из этого документа видно, насколько многогранна была деятельность «Современника», охватившая основные социально-политические и философские проблемы эпохи.
Говоря об общем направлении «Современника» и об основных социально-политических и эстетических проблемах, в нем поставленных, надо иметь в виду ту характеристику, которую Ленин дает Н. Г. Чернышевскому как главному руководителю этого журнала. «Либералы, 1860-х годов и Чернышевский, — подчеркивает Ленин, — суть представители двух исторических тенденций, двух исторических сил, которые с тех пор и вплоть до нашего времени (писано Лениным в 1911 году. — Б. В.) определяют исход борьбы за новую Россию». «Чернышевский был не только социалистом-утопистом. Он был также революционным демократом, он умел влиять на все политические события его эпохи в революционном духе, проводя — через препоны и рогатки цензуры — идею крестьянской революции, идею борьбы масс за свержение всех старых властей»
Таковы были идеи, проводимые Чернышевским, а также Добролюбовым на страницах «Современника», уже тогда олицетворявшегося именами этих двух своих руководителей. Эти идеи, как мы уже знаем, и воспринимал Помяловский от «Современника». «Статьи гг. Чернышевского и Добролюбова, — свидетельствует Благовещенский, биограф и друг Н. Г. Помяловского, — имели громадное значение в деле его умственного развития; он перечитывал их по нескольку раз, вдумываясь в каждую фразу».
«Я вас уважаю, — писал Помяловский Чернышевскому, — мало того, я ваш воспитанник — я, читая «Современник», установил свое миросозерцание».
Идеи Чернышевского и Добролюбова нашли свое художественное воплощение в произведениях Н. Г. Помяловского, появившихся в «Современнике» в 1861 году и поставивших его в ряды «первой молодой силы» этого журнала.
Но приход Помяловского в этот журнал и то значение, которое он получил здесь, стали возможны в результате внутриредакционной борьбы, происходившей в самом «Современнике» между представителями «двух исторических тенденций». Борьбы, закончившейся полной победой Чернышевского и Добролюбова.
3
В шестой книге «Современника» за 1860 год было напечатано следующее заявление редакции:
«Наш образ мыслей прояснился для г. Тургенева настолько, что он перестал одобрять его. Нам стало казаться, что последние повести г. Тургенева не так близко соответствуют нашему взгляду на вещи, как прежде, когда и его направление не было так ясно для нас, да и наши взгляды не были так ясны для него. Мы разошлись. Так ли? Ссылаемся на самого Тургенева».
Итак, с одной стороны, Тургенев перестал одобрять образ мыслей «Современника», а с другой стороны, последние повести Тургенева перестали соответствовать взглядам руководителей журнала. О каких же последних повестях Тургенева идет здесь речь? И почему образ мыслей «Современника» перестал нравиться Тургеневу?
Вопрос об идейном антагонизме между дворянской группой «Современника», возглавлявшейся Тургеневым, и «семинаристской», возглавленной Чернышевским и Добролюбовым, разрешается обычно историками русской общественной мысли и литературы с точки зрения так называемого «столкновения двух поколений», людей 40-х и 60-х годов.
Такая постановка вопроса идет вразрез с марксистско-ленинской концепцией, которая усматривает здесь прежде всего отражение борьбы двух исторических тенденций, только что наметившихся в шестидесятые поды.
Впервые поводом для этого столкновения мнений послужила знаменитая диссертация Н. Г. Чернышевского «Об эстетических отношениях искусства к действительности».
Известно, что эта диссертация закрыла для Чернышевского навсегда дорогу к университетской кафедре и вызвала среди представителей традиционной эстетической мысли небывалый переполох. Председательствовавший на диспуте профессор Плетнев по окончании прений сказал Чернышевскому: «Кажется, я на лекциях читал вам совсем не это».
Эта диссертация, о которой более подробно скажем в дальнейшем, опрокинула все былые эстетические каноны и трактовки. Вот почему эта работа Чернышевского считается начальным пунктом литературного движения 60-х годов.
Писатели-дворяне бурно реагировали на это знаменательное выступление Чернышевского. Особенно неистовствовали Григорович, Дружинин и Толстой. Первым ушел из «Современника» Дружинин, заклятый враг новой реалистической эстетики и самый неугомонный представитель теории искусства для искусства. Дружинина усердно защищал Л. Н. Толстой, презрительно отзываясь о «клоповоняющем господине» (так дворянская группа прозвала Чернышевского). Тургенев после некоторой нерешительности тоже вовлечен был в эту вражду с Чернышевским. 1 июля 1855 года он пишет Дружинину и Григоровичу:
«Я имел неоднократно несчастье заступаться перед вами за пахнущего клопами (иначе я его теперь не называю); примите мое раскаяние и клятву — отныне я буду преследовать, презирать и уничтожать его всеми дозволенными и в особенности недозволенными средствами… Я прочел его отвратительную книгу, эту поганую мертвечину, которую «Современник» не устыдился разбирать серьезно. Raca! Rаса! Rаса! Вы знаете, что ужаснее этого еврейского проклятия нет ничего на свете».
Тургенев был в ту пору общепризнанным и прославленным писателем. Возглавив кампанию против Чернышевского, он придал ей тем самым известную авторитетность. Ведь это был автор «Записок охотника», славу которого провозгласил еще Белинский. Да и сам Чернышевский писал Тургеневу: «В настоящее время русская литература, кроме вас и Некрасова, не имеет никого. Это каждый порядочный человек говорит. Смею вас уверить!»… Чернышевский всячески подчеркивает в этом письме огромное значение «Записок охотника» и то высокое положение, какое принадлежит в литературе Тургеневу. Он ему прямо пишет, что таких великих произведений никто из современников его не в состоянии написать.
Чернышевский доходит до того, что признается Тургеневу: «Кто поднимает оружие против автора «Записок охотника», «Муму», «Двух приятелей», «Постоялого двора» и д., и т. д., тот лично оскорбляет каждого порядочного человека в России». В этих рас-сказах Тургенева Чернышевский ценил, прежде всего, протест крупнейшего художника слова против крепостного права.
Принято считать конец 1856 и начало 1857 года периодом, когда крепки были симпатии Чернышевского к Тургеневу и к его художественному творчеству.
В 1858 году начинается некоторое охлаждение «Современника» к Тургеневу. Журнал все больше и больше вступает на путь решительной борьбы с либеральными иллюзиями в отношении царской «крестьянской реформы», и в начале января 1860 года происходит окончательный разрыв с Тургеневым, в связи со статьей Добролюбова о «Накануне» и анонимной статьей «Современника» (№ 6, 1867 г.), в которой осуждается «Рудин» как пасквиль на Бакунина. Так, в силу обострившейся борьбы «двух тенденций» исторического развития России, идеологи революционной демократии постепенно отходили от Тургенева, меняя первоначально высокую свою оценку его творчества на решительную критику его барской эстетики.
Уход Тургенева и возглавляемой им дворянской группы из «Современника», разумеется, только усилил позиции Чернышевского и Добролюбова. Они установили свою идейную гегемонию во всех отделах журнала. В частности широко открылись двери «Современника» для писателей-разночинцев, для их новой тематики — изображения быта крестьян и городской мелкой буржуазии. Причем это изображение проникнуто было новыми классовыми тенденциями, нашедшими свое теоретическое обоснование в статьях Чернышевского и Добролюбова, где провозглашение новых эстетических идей сопровождалось решительной критикой дворянских писателей, «писателей 40-х годов», в частности Тургенева.
Весьма важный момент в творческой биографии Помяловского — его отношение к Тургеневу-художнику. В этом вопросе он шел рука об руку с Чернышевским и Добролюбовым.
В своей творческой практике Помяловский средствами художника пытается реализовать эстетические идеи, выдвинутые Чернышевским, критиком и теоретиком искусства. На этом пути Помяловский, как и Чернышевский, является решительным противником теории и практики Тургеневской школы. Каковы же были эстетические воззрения Н. Г. Чернышевского и Н. Г. Помяловского?
4
Н. Г. Чернышевский рассматривал свою эстетическую теорию как часть общефилософского мировоззрения. Он говорил поэтому, что трудно устоять отдельной части общего философского здания, когда оно все перестраивается. И действительно, автор «Эстетических отношений искусства к действительности» и «Очерков гоголевского периода русской литературы» прежде всего исходит из тех общефилософских воззрений, которые легли в основу его «Антропологического принципа в философии». Интересно припомнить отзыв В. И. Ленина об этих философских основах мировоззрения Чернышевского. Ленин писал, что «…для Чернышевского, как и для всякого материалиста, законы Мышления имеют не только субъективное значение, т. е. законы мышления отражают формы действительного существования предметов, совершенно сходствуют, а не различествуют, с этими формами….. для Чернышевского, как и для всякого материалиста, в действительности есть то, что представляется нам связью причины с действием, есть объективная причинность или необходимость природы….. Чернышевский называет метафизическим вздором всякие отступления от материализма и в сторону идеализма и в сторону агностицизма». Для Ленина «Чернышевский — единственный действительно великий русский писатель, который сумел с 50-х годов вплоть до 88 — го года остаться на уровне цельного философского материализма и отбросить жалкий вздор неокантианцев, позитивистов, махистов и прочих путаников. Но Чернышевский не сумел, вернее: не мог, в силу отсталости русской жизни, подняться до диалектического материализма Маркса и Энгельса».
Наилучшую формулировку философские взгляды Чернышевского нашли в его статьях «Антропологический взгляд на философию» и «Полемические красоты». Основным философским принципом в этих статьях Чернышевский выдвигает идею об единстве человеческого организма, исключающую всякий дуализм в виде самостоятельно существующих и противопоставляемых души и тела. По этому принципу человеческий организм изучается как многосложная химическая комбинация, находящаяся в многосложном химическом процессе, называемом жизнью.
Оттого Чернышевский сравнивает отношение физиологии к химии с отношением отечественной истории к всеобщей. Ибо физиология человеческого организма — только часть зоологической физиологии.
«Антропология, — говорит Чернышевский, — это такая наука, которая о какой бы части жизненного человеческого процесса ни говорила, всюду помнит, что весь этот процесс и. каждая часть его происходит в человеческом организме, что этот организм служит материалом, производящим рассматриваемые ею феномены, что качества феноменов обусловливается свойствами материала, а законы, по которым возникают феномены, есть только особенные частные случаи действия законов природы».
Известно, что этот философский принцип впервые нашел свое выражение у немецкого мыслителя Людвига Фейербаха, последователем которого и был Чернышевский. Нужно сказать, что идеи Фейербаха оказали уже влияние и на Белинского. И Чернышевский поэтому при всяком удобном случае открыто устанавливал свою преемственность от Фейербаха, а также и от Белинского. В предисловии к третьему изданию «Эстетических отношений искусства к действительности» Чернышевский называет имя Фейербаха, как идейного вдохновителя своей работы об искусстве, скромно считая себя «только истолкователем идей Фейербаха в применении к эстетике».
На самом деле роль Чернышевского в построении материалистической теории искусства была грандиозна. Он первый приступом пошел против основных положений идеалистической эстетики, испокон века строившейся на религиозном понимании идеи прекрасного, на истолковании роли искусства как выражения «абсолютного духа». Философски преодолев идею дуализма, Чернышевский естественно и в эстетике не мог мириться с божественной идеей абсолютного духа. Оттого мистическое «прекрасное» он перенес из надземных сфер «не от мира сего» в чувственный мир природы и человека, провозгласив, что прекрасное есть жизнь. Ибо, по Чернышевскому, человек смотрит на природу глазами владельца, и на земле прекрасным кажется ему также то, с чем связано счастье, довольство человеческой жизни. Отсюда формула красоты: «Истинная высочайшая красота есть именно красота, встречаемая человеком в мире действительности, а не красота, создаваемая искусством». Точно так же по-новому формулирует Чернышевский понятие «возвышенного», освобождая его от всякой идеи бесконечного, толкуя его исключительно как явление человеческой действительности, как стремление к более культурным формам индивидуальной и общественной жизни. В этом свете Чернышевский переоценивает и другие формулировки идеалистической эстетики, ее понимание таких начал, как «трагическое», «комическое» и др. Не «бесконечное», а «действительность» природы и человеческой жизни — вот основа искусства. Художник — не созерцатель «божественной истины», а страстный и активный боец за человеческое счастье. Он, воспроизводя действительность, объясняет её средствами художника, всей своей системой образов.
Оттого приговор о явлениях жизни — основная задача искусства. Художник не может быть нейтральным, показывая явления жизни. Они касаются и его интересов. Всякая поза холодного объективистского содержания в конце концов только маска, ибо художник прежде всего — человек со страстями, симпатиями и своими собственными интересами.
Эстетические взгляды Чернышевского уже много десятилетий стали основным элементом нашей материалистической теории искусств, кровью и плотью реалистической критики. Впечатление новизны этой теории давно уже миновало. Не то было, конечно, на заре 60-х годов. Для современников Чернышевского работа представляла собой широкую проповедь гуманизма, Целое откровение любви к человечеству, на служение которому призывалось искусство. Общий смысл эстетических взглядов Чернышевского воспринимался как властный призыв к художникам слова: говорить о живой жизни, широко отражать действительность, учить людей жить по-человечески, рисовать им картины благоустроенного общества и жизни хороших людей. Эстетическая теория Чернышевского стала ведущей теорией революционной демократий, стала основой для творческой практики выдвигавшихся новых писателей, для полемических платформ ее ведущих критиков.
Новый демократический читатель, сохраняя чисто эмоциональные отношения к блестящему мастерству корифеев дворянской литературы, наряду с этим искал в художественном творчестве отражения той общественной борьбы, которая кругом кипела. Он хотел видеть носителей, этой борьбы, ту демократическую фалангу разночинцев-плебеев, которая так шумно заговорила о своих правах и новых общественных отношениях. Здесь он искал героя нового времени и был глубоко возмущен, что по-прежнему на авансцене художественной литературы действует только дворянин в качестве центральной фигуры.
5
Чернышевский и Добролюбов первые отметили эту замкнутость дворянской литературы, первые подняли на большую высоту проблему нового героя. Эта проблема обусловливалась общим идейным направлением наших великих критиков, их борьбой против либеральных Соглашателей, во имя революционной демократии. В таком свете эта проблема обсуждается Чернышевским в статье «Русский человек на rendez-vouz» и Добролюбовым в статье «Что такое обломовщина».
Эти две статьи объединены одним общим выводом. Добролюбов и Чернышевский подводят черту под основными произведениями дворянской литературы XIX века, определяя тематическую общность и родство их главных героев.
Оба критика рассматривают Рудина как дворянского героя, в котором сконцентрированы главные тенденции дворянской литературы.
Скука и отвращение к «настоящему делу», столь свойственные Обломову, Добролюбов видит и в Онегине. и в Печорине, Бельтове и Рудине. Всех этих героев он называет «братцами обломовской семьи». Во они — продукты обломовщины с ее неизгладимою печатью бездельничества, дармоедства и совершенной их ненужности на свете.
Оттого для них не находится в жизни захватывающего дела, с которым они органически срослись бы и ради которого могли бы пожертвовать собою.
Их гуманизм, либерализм и оппозиционность — одни только слова, безответственные разглагольствования. За ними нет никакой решимости на дело. Подобно Рудину, они способны отвечать: «Что делать? Разумеется, покориться судьбе. Что же делать? Я слишком хорошо знаю, как это горько, тяжело, невыносимо, но посудите сами».
В эпоху реакции красноречие Рудина может еще ввести кого-нибудь в обман. «Пока, — пишет Добролюбов, — не было работы в виду, можно было еще надувать этим публику, можно было тщеславиться тем, что мы вот, дескать, все-таки хлопочем, ходим, говорим».
Чернышевский точно так же считает нерешительность Рудина, его упоение словами и неспособность к делу — общей чертой героев дворянской литературы.
Призыв к делу пугает, по мнению Чернышевского этих героев. Особенно, когда речь идет об организованной борьбе за общественные идеалы. Тут обнаруживается пропасть между словами и делом и начинаются разговоры, что «нельзя хлопотать обо всем, о чем говорится от нечего делать, и что лучше всего — ни за что не приниматься, потому что все соединено с хлопотами и неудобствами, и хорошего ничего пока не может быть, потому что, как уже сказано, они «никак не ждали и не ожидали»…
Мы уже знаем, что 1860 год был решающим годом в этой борьбе руководителей «Современника» против традиционного дворянского героя. В результате этой борьбы Тургенев расстался навсегда с этим журналом. В этом году Помяловский писал свое «Мещанское счастье». Здесь он хотел в художественных образах трактовать новую «философию эпохи». Это привело Помяловского к постановке в своей первой повести тех основных проблем, которые выдвинуты были «Современником». Проблема нового человека легла в основу этого произведения Помяловского. Кроме того он подошел вплотную к критике тургеневских героев, в особенности Рудина: это стало лейтмотивом «Мещанского счастья»…